По улице, между высокими серыми домами шли толпы людей и с хрипом выкрикивали протесты и требования. Растрепанный старик с бородой клином, в потертом пиджаке и круглых металлических очках нес плакат "Хватит врать!". За руку он крепко держал мальчика лет шести. Рядом группа бедно одетых молодых людей растянула в половину ширины дороги криво написанный краской транспарант "Хватит жрать!". Шли сотни и сотни людей и требовали все одного.
Демонстрация быстро продвигалась по большому городу, и дома вокруг них рушились, будто не могли терпеть их криков на разрыв и отчаянных лиц. Когда к месту, где прошли первые ряды, подходили последние, от зданий по обе стороны улицы оставались одни руины и столбы пыли. От пыли лица людей будто старели. Демонстранты растерянно оглядывались на разрушения, замедляли шаг. Крики стихали, все тревожно переговаривались; некоторые садились среди обломков зданий и клубов оседавшей пыли, растерянным взглядом осматривали проступающие во мгле развалины и смолкали. На остатки упавшего балкона, опустошенно озираясь, сел старик в круглых очках. Он закрыл лицо руками, посидел так с полминуты, а когда снова посмотрел на свет, его больше не интересовала ни кричащая толпа, ни разрушенная улица. Он смотрел на мальчика, который лазил по обломкам камней, что-то отыскивал, иногда отбегал, исчезая в облаке пыли, появлялся снова и продолжал играть с разрушенным городом в какую-то, только ему и камням ведомую игру.
Витя проснулся и долго не открывал глаза, будто хотел запомнить каждое лицо из той толпы, каждый их выкрик, и особенно мальчика на развалинах. Когда встал и умылся, позвонил Саше:
- Привет! У нас все готово?
- Да.
- Тогда - сегодня. Не откладываем. Егору скажи.
- Ты же хотел завтра?
- Завтра может и не быть.
КОЖАНЫЕ КРЫСЫ
- Саша! Что ты смотришь так сурово? - Каменев откупорил бутылку и поставил стаканчик на постамент памятника. - Подожди, сейчас веселее будет, - Он плесканул себе и чокнулся с ногой памятника. - Выпьем, Саша, за... удачу что ли?.. Как там... "и на обломках самовластья"... - он поднял голову. - Но она еще не вспрянула, понимаешь? Совсем не вспрянула... - привиделось, Пушкин смотрел хмуро и осуждающе, голова памятника была склонена вперед, и весь поэт будто согнулся в скорби.
- На проходной какая-то Вера Михайловна, - справа мелькнула фигура и тенью легла на постамент. - Милиции нет. От нее направо, метров двадцать по коридору, лестница, второй этаж, и сразу приемная. Там секретарша. Кабинет Петухова - направо, Кобылина - налево. У нас минут десять. Телефон у секретаря. В кабинете...
- Врешь ты, как Троцкий. Правда, Саша? - сказал расслабленным голосом Каменев, посмотрел на памятник, повернулся к подошедшему парню во всем черном, как и он сам. - В общем, как и положено заводской шпане. А трубка на проходной?
- Витя..
- Товарищ Каменев, пожалуйста.
- Товарищ Каменев, если проходную пройдем тихо... - начал было Троцкий.
- Телефон на выходе срезать, - совсем по-другому, твердо, но также спокойно оборвал его Каменев. - Поручается тебе. Зиновьев на месте?
- В машине за углом клуба. Я только от него. Все проверили.
- Хорошо. Телега тоже без внимания: с ночи во внутреннем дворе стоит - и никто ни ухом...
- Плевать всем.
- Ты когда-нибудь видел как крысы плюют?
- Не видел, - смягчился лицом Троцкий. - Надеюсь посмотреть, как они плавают.
- Далеко не уплывут. Это им не Крымск, - Каменев взял с постамента стаканчик, принюхался. - Будем, Александр Сергеевич! - и выпил.
Зиновьев ждал их в сквере, за углом Здания. Перед собой он держал открытую ладонь, по ней медленно ползла и все не могла взлететь яркая, по-летнему разукрашенная бабочка.
- Поймал, а теперь сама не улетает. Тепло сегодня, всем погреться хочется... - поднял он глаза на ребят.
- Охладиться - тоже. Всё здесь? - Каменев показал на три маленьких рюкзака у ног Зиновьева. - Шампанское не забыли?
- Советское, родное, по заказу, - улыбнулся Зиновьев. - Лев Борисович, есть мнение разделиться. Трое сразу это как-то...
- Как разделиться?
- Зайду первый я, будто за справкой. Следом - вы. Тебя знают и не тронут. Пойдем в разные стороны, встретимся у приемной. Через проходную народу много ходит, обед как раз, внимания не обратят.
- Давай. Тогда ты - первый, мы через три минуты. Оба там?
- С утра. Понедельник же. Планерка, потом еще посидели. После затихли. Секретарша выбегала раз в ресторан, - подчеркнул Зиновьев.
- Правильно! Обед скоро, чего не кирнуть. Вы с Ильичом в Разливе небось глушили за милую душу, - подмигнул ему Троцкий.
- У пролетариев нет души, - возвысил голос Зиновьев. - У пролетариев только революционная сознательность!
- Правильно! А пить за революционную сознательность - вообще дело святое! - перебил обоих Каменев и раздал им рюкзаки.
- Здравствуйте, - кивнула ребятам Вера Михайловна, подняв глаза с толстыми мутными стеклами очков от сканворда. - Вы куда?
- К здравоохранителям, - откликнулся Каменев. - О диспансеризации пишем, - не обращая на нее внимания, оба прошли дальше.
"И чего шляются? - без обиды подумала Вера Михайловна. - Чегошеньки всем неймется? Работают люди и работают. Только линолеум перепачкают. Крики одни: то губернаторские понаедут, бумажками трясут, то эти... сидели бы себе и писали про свое... здравоохранение".
"Косынка" складывалась плохо, Лидия Ефимовна огорченно глядела в экран. На легкий скрип двери хотела не оборачиваться, так, глянула мельком, но тут же судорожно вскочила, выпучила глаза и задушила в груди недоуменный сиплый крик.
Перед столом стояли трое в черном, в масках. Таких масок она никогда не видела - в виде каких-то людей зрелого возраста, даже стариков. Лица казались знакомыми, будто кого-то из них она видела, но неестественность масок, их неживая окаменелость сбивали с толку.
С круглыми, как монеты, глазами, Людмила Ефимовна громко, открыв рот, дышала и не могла сказать ни слова. Одна из масок обрезала провод телефона и подняла охотничий нож.
- Один звук и тебе крышка.
Другая усадила Лидию Ефимовну на стул и ловко связала ей руки за спиной.
- Где ключи от кабинетов? - сказал крепкий мужской голос.
Людмила Ефимовна, так и не выдавив из себя ни звука, мелко тряся головой, показала глазами на стол. Бандит в маске человека с козлиной бородкой взял со стола связку ключей и запер дверь из приемной в коридор.
- Где они? - первый бандит с длинным ножом в руке выглянул в окно и снова посмотрел на секретаря.
Людмила Ефимовна, вжавшись в стул, попыталась встать, споткнулась на месте, чуть не упала, и снова села.
- У Юрия Петровича, - пролепетала.
Второй бандит достал из рюкзака оружие.
- Каменев! - он подал первому бандиту обрез двуствольного ружья.
- Троцкий! - передал второму такой же обрез, только одноствольный. - А я с этим пока поиграю, - взял он в руки пистолет, и как показалось Людмиле Ефимовне, подмигнул ей.
- Юрий Петрович - это направо, - сказал Каменев и вошел в дверь кабинета.
Через пару минут, окончившая исписанный ответами сканворд, Вера Михайловна увидела, как обоих глав города, скрученных в три погибели, трое людей в масках с оружием в руках волокут по коридору мимо проходной в угол коридора, где находился выход во внутренний двор администрации.
Вера Михайловна самоотверженно рванулась с места, подбежала к странному конвою, не в силах от возмущения ничего сказать остановилась и замахала на захватчиков руками. Плохо освещенный коридор первого этажа был пуст.
- Сядь на место и не жужжи, - отмахнулся от нее человек в маске какого-то старика, достал нож, который показался Вере Михайловне огромным кинжалом, и отрезал провод телефона.
На дрожащих ногах дежурная вернулась на место, застывшим взглядом проследила, как пятеро темных фигур скрылись за дверью выхода, и тогда, будто растерянный ребенок, у которого отняли все игрушки, свесила большие толстые руки, и так и осталась сидеть, пока не появилась милиция, глядя в одну точку немигающими глазами и изредка поворачивая голову в сторону исчезнувших чиновников.
- Анька! Анька! Сюды! Сюды! - кричала, во весь дух несясь по улице, девочка лет десяти. На крик из окон пятиэтажек по обеим сторонам широкой улицы выглядывали все, кто был дома, из дворов показались спорящие за домино старики, застывали на ходу прохожие.
По дороге неторопливо ехала телега, запряженная обоими руководителя города, Юрием Петровичем Петуховым и Валерьяном Захаровичем Кобылиным. В ободранных белых рубахах, согнутые дугой, с выражением ужаса на лицах, оба исходили гортанными звуками, пытались что-то выговорить, ничего не выходило, и со стоном, кривясь лицом от боли, они волокли повозку по улице.
Каменев, горячась, щелкал кнутом и с зычным криком: "Ну! Пошли хорошие! Давай ходу!", нещадно хлестал тяговых в упряжке по спинам. Те скрипели зубами, стонали и еще сильнее, отчаянно разгоняя от боли телегу.
- А вы, товарищ Зиновьев, утверждали будто крысы не пойдут в упряжке! - обернулся назад Каменев.
Зиновьев, чуть привстав, хлопком вышиб из бутылки шампанского пробку и отхлебнул из горла:
- И сколько, вы думаете, в нашей паре грызунов лошадиных сил?
- До черта с куличиком, - Троцкий оглянулся по сторонам, тоже отхлебнул из бутылки, развязал холщевый мешочек и стал разбрасывать листовки. - Обратите, товарищи, внимание на эту физиономию, - он ткнул пальцем в главу города, с затылка походившего на борова. - На нем же пахать и сеять, сеять и пахать!
- Эх, пошла родная! - Каменев размашисто, со свистом, прошелся кнутом по упряжке, так что тяговые взвыли от боли. - Правее судари, правее! Вы же у нас поголовно правые, вам налево не полагается... Жарко вам?! Сейчас охладимся...
Из-за угла дома показалась набережная городского пруда с пологим, выложенным плитами, спуском к воде. Ни Юрий Петрович ни Валерьян Захарович, которые от стылого ужаса этих адских десяти последних минут казалось, что они сошли с ума, сначала не поняли, что их ожидает. Только увидев перед собой зеленую муть и почувствовав сырость ряски, они попытались остановить давившую сзади по накату берега телегу. Ничего не вышло. В воздухе еще пару раз задорно просвистел кнут, над поверхностью пруда раздались два оборванных крика, в которых мольбы и страха было поровну, и телега с ходу, шумно и грузно вошла в воду.
В две минуты все закончилось. Трое в масках соскочили на берег даже не замочившись и стремглав скрылись в ближайших кустах, обильно разросшихся по дворам. Телега ушла на дно. Над поверхностью остались только стоящие по плечи обои тяговые, с торчащим над ними дышлом. Оба мощнотелых градоначальника отфыркивались как тюлени, старались устоять на ногах, нелепо и дергано крутили головами, так и не произнеся ни слова. Вокруг замерла удивительная тишина. Чиновники смотрели друг на друга с немым вопросом, не понимая, почему все кончилось, и куда все подевались.
Только минуты через две, когда взбаламученная поверхность пруда успокоилась, на берегу стали собираться горожане. Старик из дворовой команды игры в домино поднял с дороги листовку. Он пригляделся к печатному тексту и, сделав паузу, прочитал вслух остальным: "Граждане! Этой акцией общественность Тихомира протестует против власти, которая не хочет и не умеет управлять городом. За восемь лет правления они довели город до разрухи. Отобрали у горожан будущее. Мы заявляем о намерении отстранить этих людей от власти и предлагаем поддержать нас. В Тихомире нужно установить народное самоуправление, как положено по закону".
Стул. Скамейка. Карандаш.
- Вениамин Игоревич! Звоните в администрацию! Я не знаю, в милицию звоните! - ректор даже не заметил, как заместитель ворвалась к нему в кабинет.
- Да что же, Дарья Сергеевна? - поднялся Вениамин Игоревич ей навстречу. - Вы уже студентов заболтать не можете? Ерунда какая-то!
- Да вы послушайте! Кричат черт знает что! Будто на демонстрации!
Через длинный коридор, спустившись этажом ниже, ректор прошел в актовый зал. Внутри, так что ничего не разобрать, стоял густой гул голосов, которые возмущались, выкрикивали что-то и вопили; нагло заявляли или угрюмо напирали друг на друга, на ученый совет, на профком, на всю власть и весь белый свет.
Собрание было посвящено осуждению нападения на администрацию двумя днями раньше. Дарья Сергеевна вырвалась вперед и замахала руками, призывая к вниманию. Студенты замолкли на миг, увидели ректора и заголосили еще громче.
- Вы что? - сразу оживился полный, с круглыми щеками, двойным, несмотря на молодость, подбородком и зачесом на лысеющей голове, парторг в лощеном светло-сером костюме, с широким, на заколке, галстуке в крупную клетку. - Пособничаете преступникам? Или они среди вас? Мы найдем виновных! - поднял он пухлый кулак.
- Проводите, проводите, - сыпалось из рядов. - Вам хорошо вынюхивать! Привыкли!
- Вы против выявления бандитов, нападавших на администрацию? - гремел парторг, краснея и сбрасывая в ярости с себя стерильный, прилежный вид.
- А вы против выявления бандитов в администрации? - не унимались ряды.
Вениамину Игоревичу за тридцать лет работы видеть таких студентов не приходилось. Он привык к наглецам-одиночкам, идейным, с болезненно сверкающими глазами, в конце концов к озлобленным нищетой и унижениям, но слабыми, с прозрачной душонкой просителям. Теперь перед ним стояла стена крепких сытых лиц, в глазах - огонь решимости, в словах - смелость, крепость умно скроенных фраз.
Ректор послушал, поморщился при виде сына Александра в первом ряду, о чем конечно узнают где нужно, вышел к центру зала, поднял руку и, когда толпа немного поутихла, заговорил:
- Все мы учимся и работаем для достойного, стабильного будущего. Для такого будущего нам необходимо крепкое государство, крепкая власть...
- Нам - не нужна, - раздалось из глубины студенческих рядов.
Ректор стрельнул глазами на голос и, не сбившись, продолжил.
- А государство не может существовать без закона. Руководство города и района было избрано демократическим способом...
- Но не народным! - выкрик с другой стороны.
- И много лет работает на благо...
- Слишком много лет! - голос с первого ряда.
Ректору на миг показалось, что это сказал Александр. Вениамин Игоревич властно посмотрел на него, сделал паузу. Тридцать лет ректор выступал с речами. Внимательным взглядом обвел студенчество. В рядах снова приутихли.
- ...работает в меру сил, по законам государства, - он остановился и вскинул выше выточенный будто из бронзы подбородок. - Чего хотите вы? Другой власти? Других законов? Участвуйте в выборах! Занимайтесь политикой - никто не мешает! Достигайте власти законным путем, как это делает нынешнее руководство.
- У этой власти нет закона! - без сомнения, с удивительной твердостью послышалось с самых первых рядов, и ректор чуть вздрогнул лицом - снова послышался сыновний голос. Отовсюду одобрительно зашумели.
- Жители Тихомира, - с еще большей твердостью продолжил ректор, - живут по законам, хотят порядка, а не анархии. Мы все хотим мира и все что можем - делаем для этого. Вы - учитесь...
Екатерина Михайловна мельком оглядела себя в зеркало, взгрустнула по новой морщине, медленно, затаив дыхание зажгла свечки, окинула взглядом торт и вышла к гостям.
Вокруг именинника почтительно притихли. Витя подошел к маме, глубоко вздохнул и разом затушил свечи. За столом поздравительно зашумели. Екатерина Михайловна растрогано улыбнулась, погладила сына по плечу. Гордость переполняла ее: пусть работа у него не с высокой зарплатой, но стабильная, уважаемая - в газете статьи выходят, в городе сына все знают, водительские права получил, квартиру ему купили, вот и девушку первый раз привел, Оксаной зовут. Вон как смотрит на Витю - матери на радость. Друзей полон дом, и разговоры у них современные, прогрессивные. Пойдет далеко. Есть у Екатерины Михайловны знакомые на местах, все пионерами к ней в библиотеку бегали.
- Ну а что, Игорь Сергеевич, как вы думаете бандитов поймать? - повернул на новый виток застольную беседу друг Вити Егор. - У нас на заводе одни только и разговоры, - обратился он к неминуемому гостю на всех застольях в этом семействе, инспектору следственного комитета и школьному приятелю, свадебному свидетелю Витиного отца. - У Саши спецсобрание в институте. На проходной, рассказывает, чуть ли не обыскивают всех. Оружие какое-то ищут.
Все дни город бурлили разговорами о налете. Кто говорил, разбойников было двое, кто пятеро. По рынку бродили слухи, у налетчиков были гранаты и автоматы, вслух они читали "интернационал" и пели "марсельезу". В музее шептались - бандиты оказались при шпагах и шляпах с перьями, а из соседнего Придонья донеслось, будто в тот же день там видели троих на телеге в крестьянских косоворотках, но почему-то при казацких палашах и с копьями. Доводы, что телегу полдня вытаскивали из пруда и теперь она - главная достопримечательность города и стоит во дворе УВД - не действовали. Одно знали точно - оба главы города в больнице, полуживую секретаря таскают каждый день на допросы, дежурная с проходной на проверке в психиатрической больнице. Говорят, несет какой-то бред про троцкистский заговор, кричит, что ни в какого Кирова она не стреляла и призывает всех идти на поклон к мавзолею.
Игорь Сергеевич дело изучал, проверки проводил, выступал по телевизору. Говорили, даже кого-то допрашивал и что трое или четверо уже задержаны. Но в своем кругу говорил только, что пострадавшие в больнице под охраной, в администрации совсем пусто. Хотели было и туда милицию направить, но охранять оказалось как-то некого. Впрочем, поставили четверых на входе, черный ход замуровали, и по периметру здания постоянно курсирует патруль.
Со вздохом размышляя, какая тяжесть свалилась на его немолодые плечи, Игорь Сергеевич налил себе еще стопку, крякнув, выпил, устало облокотился на стол:
- Ох, и шустрая молодежь пошла! Вам бы все повоевать, поспорить. А кто работать будет, интересно? Кто страну на ноги ставить? Кричать, гулять научились, а дальше-то что? Мы, вот, помню, - он посмотрел куда-то выше голов, - и в лагере и в институте, и днем и ночью...
- Извините, - спросила Женечка, младшая сестра Оксаны, сидевшая рядом с Егором и украдкой скашивая глаза в его сторону. - А вот у нас в школе говорят, никого вообще не ловят и не поймают...
Игорь Сергеевич оборвался взглядом, посмотрел на Женечку, увидел честность в ее глазах, удивленно огляделся вокруг, чуть замешкался, зашевелил губами, встрепенулся и сделался враз трезвым:
- Мы никого не упустим. Этот налет - политическая провокация оппозиции. Дело - государственное, - понизил он голос и склонился к слушателям. - Это покушение на законно избранную власть! - вдруг другим тоном прикрикнул он, распрямившись, задохнулся от переизбытка слов и окончательно смешался фразами, - Виновные подвергнутся каре - dura lex, sed lex! Хоть свинцом, хоть ледорубом! Преступники не уйдут из под бдительного ока... - он вдруг замолчал и с плоским выражением на лице посмотрел на жену, Любовь Николаевну. Будто извиняясь перед гостями за мужа, она сочувственно гладила его по руке и тихо, внушительно, приговаривала:
- Ну хватит, хватит, дорогой. Разошелся как на съезде... У ребят праздник. Нет бы, поздравил Виктора...
- Это конечно... - поднял голову Игорь Сергеевич уже с совсем другим лицом, но в точности прежним бравым голосом, набрав с запасом воздуха в грудь, продолжил. - Я хочу от имени... поздравить нашего дорогого Виктора... который только стал на путь к будущему успеху. Тебе и твоим товарищам предстоит укрепить.. - он прервался, будто потерял нить слов, но быстро собрался и продолжил, - укреплять в жителях Тихомира чувство гордости за нашу страну, за наш любимый город...
- Игорь Сергеевич! Скажите! - вдруг привстала со своего места Женечка, с видом маленькой девочки, которая вдруг решилась на большое, взрослое дело. - А правда, все предприятия в городе - банкротные?
За столом все растеряно замерли.
Жестяные собутыльники
К себе Витя и Оксана вернулись с Егором и Женечкой. Поставили чай, порезали рулет.
- Ну ты, Женечка и зарядила! - улыбнулся Витя. Все близкие с детства звали сестру Оксаны не иначе как Женечкой.
Та смущенно улыбнулась в ответ и принялась расставлять чашки.
- Что в школе говорят? - спросил Егор
- Да то же все, - пожала плечами Женечка. - Покусились. Наказать. Недопустим.
- Это умеют, - вернулась с кухни Оксана с нарезанным рулетом. - У нас зашептались, мол, давно Тихомирский судья оправдательных приговоров не выносил, - Оксана работала секретарем городского судьи и доставала Вите данные, какие тот через свои связи узнать не мог.
- Завод гудит. Только не цехами и не станками, - незатейливо бросил, будто в сторону, Егор, уселся на диван и обернулся ко всем. - И я - тупой обыватель - все не понимаю - они и правда не задаются вопросом: "Сколько еще это может быть"? Они что, в серьез решили испытать людей на прочность? Понятно, зарплаты нищенские, кто может - в центр едет, в торговлю, на стройки уходят... Но ведь и совсем производства нет! А что еще работает - там задержки. Это вам не у Абая с пивом сидеть и по клубам о коррупции рассуждать! Ладно - у меня, я - стерплю. У деда, ветерана, воды горячей два месяца нет. Холодная не идет - вытекает. Ржавой струйкой.
- В городе половина труб течет, - кивнул Витя. - Только мы же об этом не пишем...
- И половина крыш - решето, - не сдержавшись, созвучно, с улыбкой, ввернула Женечка.
Подошла Оксана и раздала чашки с чаем и кофе.
- Ребята, интересное дело. Мы с вами уже года два вот так собираемся и все одно и тоже. Как наши пенсионеры.
- Ну почему, одно и тоже? - ухмыльнулся Витя с довольным видом. - А как же последнее купание чинуш в пруду?
- На заводе, между собой, ликуют. Все говорят - сами бы сделали, да не сообразили... - отозвался победоносно Егор.
- Ну, в бравых заводчанах, товарищ Троцкий, я и не сомневался.
- Судье до чиновников - никакого дела. Слышала, всех больше оружие волнует, - сказала Оксана и вдруг замерла.
- А что сами ребята в школе говорят? - повернулся Витя к Женечке.
- Подождите... - Оксана опомнилась от какой-то мысли и подняла на Витю глаза. - А почему ты его Троцким назвал?
- Сейчас, сейчас, - Витя поднял к ней ладонь. - Все-таки, Женечка, что ребята-то говорят?
- Да ничего особого не говорят... - нерешительно переминалась она, переводя взгляд с Оксаны, которая застыла глазами на Вите, на самого Витю, с довольным, улыбающимся лицом смотревшего на Женечку.
- А все-таки? - не спуская с губ тяжелой, властной улыбки, бережно настаивал Витя.
- Разное говорят, - хмыкнула Женечка, нахмурившись и внутренне напрягшись. - И вообще, смеются. Смеются просто.
- Молодцы! - Витя азартно хлопнул в ладоши. - Правильно! Ни ругать, не осуждать! Смеяться надо! - весело выкрикнул он, и у всех как-то внутри полегчало. - Смеяться над властью - самое верное средство! Молодцы школяры!
- Судья говорил... - медленно произнесла Оксана, вот уже минуту не спуская глаз с Вити, на что тот намерено не реагировал, - нападавшие называли друг друга фамилиями революционеров. Одного точно - Троцкий. Еще.. Капуст.. нет.. Комар...
Витя внимательно, с успокоением, посмотрел на нее:
- Вымышленными фамилиями, солнышко, вымышленными. Второй - Каменев, третий - Зиновьев. Правильно? - глядя Оксане в самую глубину глаз, неторопливо, делая ударение на каждом слове, сказал Витя.
Оксана отпрянула и застыла лицом. Витя с напускным спокойствием обвел всех взглядом, поднял чашку, чуть отпил и медленно заговорил:
- А вы что, девочки, думаете - мы здесь в крестики-нолики играем? Устроили себе клуб по интересам, критику развели, разговоры умные ведем о неблагополучии народного стада и довольны собой, как жирные коты? шкурку лощеную вылизываем себе, мурлычем всласть? А сами мы, конечно - хе, хе - гражданское общество, демократию делаем, рабочие мозоли на языках наживаем и будем с успехом продолжать наблюдать как эти клоуны в шелковых костюмах набивают бюджетом карманы? - Витя усмехнулся и развел руками. Но внутри себя переживал он крайне и страдал в сомнениях: поймут - не поймут, примут - не примут. - Конечно, так вы и думаете! Тогда я вас сильно огорчу - у нас тут не ущемление конституционных прав! Не модное столичное беспокойство - разгул силовиков, феминисток гоняют, там парковки закрыли, тут на троих сообразить не дают, глядишь, в сортиры больше пятерых пускать перестанут! У нас, девочки - бедлам и безвластие, - говорил он, сдерживаясь изо всех сил, чтобы не сорваться на крик. - Безголовый Тихомир гниет отовсюду! Нам не коммунисты и капиталисты угрожают - феодалы! Мы провалились в средневековье, к соломенным крышам, к крепостному праву... и никакой Ренессанс нам не грозит! Воды в половине города нет, во второй половине - ржавь из крана. Канализачка хлещет из всех люков - в городе смрад! Ночью с центральной улицы два шага в сторону - могила. Бездорожье, пьянь, взятки. Экономики нет! Ни плохой, ни хорошей! Нам же даже самый мировой из всех мировых кризисов не страшен! Банкротиться нечему!
- Но оружие, Витя! - то ли спросила, то ли упрекнула Женечка. Оксана сидела тихо, сцепив зубы, молчала. - Нельзя же с оружием!
- А с чем, ну с чем, против них пойдешь? - плаксиво, жалостливо сказал Егор, подсел к Женечке и взял ее руки в свои. - Если сейчас идти надо! В эту самую минуту? Они же плюнут в лицо и хлопнут дверью! По городу в теплосетях износ - девяносто пять процентов. Придет зима, гнилое отопление полопается. Дети будут мерзнуть. И все будут молчать. Все! А плата за коммуналку будет расти. Всегда. А зарплата никогда не позволит купить жилье, родить детей. Никогда! Ну с чем против них идти? Не потом - когда, наверное, станет лучше... а сейчас? Закона на них нет. Слова для глухих нет тоже. Им плевать. На всё. Так почему же, милая, родная моя девочка, нам не должно быть плевать на них? Ну почему? - едва без слез говорил Егор. - У меня половина заводчан хоть завтра бы поставила всю эту шушеру к стенке! Десять лет уже как они вцепились зубами в горло и слизывают красную, алую живительную силу города. Думали - наворуют, и мы их переизберем. А теперь какая на выборы надежда? Вбросы едва не в открытую. Они третий срок сидят и не против четвертого! - Егор говорил восторженно, с юношеским напором и чувствительностью, хотя самому было за двадцать пять и мало кто из друзей мог с ним спорить в упорстве и решимости.
В комнате повисла чистая, прозрачная тишина. Витя молчал и думал - хватит ли девушкам смелости понять? Хватит ли решительности согласиться с правдой? Неприятной, опасной, неудобной. Но неизбежной. Сколько раз он видел, как люди, близкие и чужие, легко находили силы отвернуться, пренебречь правдой, не находя сил быть честными. Из памяти всплыло лицо преподавателя, которому он первый раз давал взятку - лицо надежного семьянина и добряка. Вспомнил, как долго и насыщенно, будто желая отравиться, курил в форточку редактор, когда из Здания позвонили с запретом на публикацию о замерзающей школе в поселке под Тихомиром - редактор напился, статья не вышла. Вспомнил, как менялись чиновники, как только вопрос мог - лишь слегка, совсем слегка - навлечь на них гнев кожаных кабинетов их начальников. Вспомнил, как исчезали перед интервью свидетели властных нарушений, как молчали телефоны, отключенные испугом быть услышанными. В те дни Витя понял - закон, убеждения, интересы - все блеф, ничто не поможет стать человеком тому, кто не чувствует в себе орган совести. Это было как открытие! Будто он думал - все люди равны, живут едиными правилами, и вдруг ясно увидел, что правила каждый себе придумывает сам, а только притворяется равным, чтобы не возмутить тишину, в которой наживается и жиреет, и никакого равенства он совсем не хочет, за малую потерю сгрызет любого, и под эту удобную, под себя устроенную неравность любое правило перекорячит, какой угодно закон подстругает.
В дверь растерянным и протяжным сигналом позвонили. С порога, не проходя, Саша обрывисто и громко объявил:
- Кольку Полетова взяли! Шьют нападение на чинуш. Алиби у него смешное - водку жрал где-то весь день.
Ребята переглянулись. Колька, конечно, сволочь, еще в школе классного учителя и мать до сердечных приступов доводил, в пятнадцать лет сидел по разбою. Списать на него нападение ничего не стоило.
- А списать на кого-то надо, - сел и откинулся на спинку дивана Саша. - Не подумали мы, товарищи наркомы, об этом. Где телефон? Институтских кое-кого обзвоню - вдогонку забрить могут. Егор, ты бы тоже...
- У заводчан всегда пара кандидатов на автозак найдется, - не без гордости откликнулся Егор.
- Плюс - железнодорожники. Как у них профсоюз прихлопнули, творят там, что хотят, - сказал Саша, сделав несколько звонков.
- Мы пошли, Вить, - оглянулся Егор на Сашу, а следом на Оксану, которая тише воды сидела тут же. - Будьте на связи.
В дверях, чтоб девушки не слышали, Витя остановил ребят.
- Давайте-ка соберем по рюкзаку. Присмотрите себе по тихому углу. Если кого-то из нас берут, остальные - в разбежку. И спокойно всех сдаем. Не настолько наворотили, чтобы рисковать здоровьем. Страшно вообразить, что там с Полетовым. Он ведь и правда ничего не знает. А так - пусть ищут. В своем собственном бедламе.
На город спустилась теплая летняя ночь и город затих. Не лаяли, как в деревнях, собаки, не посвистывала перепелка, не трещал коростель; из машин - неторопливые такси да пьяные лихачи; редкий прохожий запускал струю ругани в темень дворов, провалившись в яму на дороге. У вымирающих подъездных фонарей роем кружились мотыльки. Все остальное: парки, скверы, детские площадки, школьные дворы, переулки, все утонуло в окутывающей и душноватой тьме. Только памятник Вождю возле администрации, где замерло безлюдье и глухота, освещался яркими фонарями со всех сторон, будто служил главной топ-моделью на подиуме.
Витя обзвонил знакомых. Собрал справки об аресте Полетова. Дело казалось гиблым: одни убеждали, что в тюрьме Полетову и место; другие так и просто были уверены, что нападение Полетов, вконец обнаглев, и совершил. Витя просмотрел нужные на случай побега вещи, но рюкзак собирать не стал. Просмотрел толстую тетрадь действий на случай бунта. Уже месяца два ребята обсуждали, записывая главное, на случай захвата администрации, связи, милиции, дорог; обдумывали, сколько нужно людей, куда направить основные удары, и сколько понадобится времени. Витя был недоволен. В городе началось движение, а они так слабо готовы!
Оставшись вдвоем, сели пить чай. Невзрачно, не понимая слов о чем-то переговаривались. Между фраз Витя увидел в глазах Оксаны затаенный страх. Где-то глубоко такой же страх сидел и в нем. Чаю налил крепкого, щедро насыпал сахара и внимательно размешивал его ложечкой.
- Ты боишься потерять эту жизнь? - Витя обвел взглядом утихшее в ночном сне их скромное жилище.
- Я боюсь за нас. За тебя боюсь, между прочим! - с осуждением сказала Оксана.
- Неправда, - жестко произнес Витя и в упор посмотрел на нее. - Ты боишься за себя и только поэтому переживаешь за меня. Это нормально. Ты боишься потерять наше уютное будущее. Мне тоже страшно потерять этот уклад жизни, но страшнее потерять искру в жизни. Превратить то, что у нас есть в прибежище невежества, стыда и глупости, обычных человеческих стыда и глупости, среди которых ты станешь героиней базарной толкучки, а я - очень глубоко уважаемым передовой общественностью каким-нибудь директором с харей как футбольный мяч и мягким пивным животиком. И буду обмазан со всех сторон медом, от которого за версту будет нести дегтем.
Оксана сначала ничего не отвечала, упершись взглядом в белизну стола, и уже новым, со смешанным страданием, любовью и огнем взглядом повернулась к Вите:
- А я все равно боюсь. Имею я право бояться? - не отступала Оксана. - Они сделают с нами что захотят, - мельчайшие кристаллы страха внутри ее глаз слились и обратились в крупные, как утренняя роса слезы и застыли на веках.
- Думаешь, мне не страшно? - Витя взял ее руку. - Ты думаешь, я тут герой с дыркой в штанах? Да мне еще страшнее, чем тебе! - в глазах его были отчаяние и решимость. - Мне не страшно при мысли, что ребята - Егор, Саша, все наши - могут сесть? В лучшем случае. Да я тысячу раз думал, пока голова не затрещит и совесть в груди ныть и царапать сердце не станет. И ничего не надумал! - он до боли сжал ей руки и посмотрел так глубоко в ее глаза, что казалось, увидел душу. - Есть только выбор - идем или не идем, делаем или не делаем, вместе или не вместе. И придется выбирать. И тебе и мне.
Оксана вырвала от него руки, схватилась за лицо и в слезах выбежала из кухни.
Витя недвижно сидел за столом с целую минуту. Потом отпил чая, выплеснул остатки в раковину, подошел, всматриваясь в непроглядную темноту, к окну. За стеклом стояла черная стена, и только светился квадрат далекого окна. В окне кто-то жил и что-то делал. Было страшно и тоскливо.
СУББОТНИЙ ШАШЛЫК
Маленький Коля достал из воды прозрачную резиновую рыбку и наблюдал, как на ее мокром боку переливаются лучи солнца. Катя спрыгнула с борта бассейна и окатила мальчишек сверкающими брызгами. На всю ширь свежего ухоженного газона, весь сад и двор из большого надувного бассейна доносились озорной детский визг и шлепки по воде.
Катя против Коли, Филиппа и Вани из девочек была одна, но держалась смело и ни драчун Филипп, ни зануда Колька, ни толстый, с бисерными глазками на широком лице, Ваня не могли командовать ею. Наоборот, Катя, пользуясь перебранками мальчишек, сама нападала на них и была первой по крикам и визгу в бассейне.
- Во, разошлась! - посмотрела в окно Елена Сергеевна, мама Пети и Коли, глядя, как Катя загнала мальчишек в угол бассейна и что-то им выговаривает.
- Да уж, горе мое неусидчивое, - подошла Ольга Павловна.
Женщины готовили на кухне закуску. В углу просторного двора коптил шашлык, попробовать который Евгений Владимирович каждую субботу собирал три-четыре близкие семьи. Пока хозяин смачивал вином большие куски нежной свиной шейки на мангале, женщины тонко резали свежие овощи, наполняли вазочки лоснящимися фруктами, веером раскладывали по тарелкам колбасы, ветчину, и обязательно - для хозяина, под водочку - крепко мороженое сало.
- Леночка, десять минут и дело в шляпе, - из двери показалась крупная коротко стриженая голова хозяина.
- Хорошо, Женечка, - откликнулась, с оценкой оглядывая блюда, Елена Сергеевна. - Заканчиваем. Ребят только выловим, - и снова обернулась к подругам:
- А вы, Любочка, со Стасом куда хотите?
- Не знаю, милая. Ему все Париж да Берлин мерещатся, - ответила дородная женщина лет пятидесяти, с плотным лицом в толстых складках, по которому видно, что она давно сама решает все за себя. - А я говорю - на море нам надо с Филечкой, на Кипр или в Тайланд. А он мне все - поехали в этот... как его... Лондон, на королеву и Абрамовича посмотрим...
Евгений Владимирович вернулся к покрывавшемуся легкой, молочно-кофейного цвета корочкой шашлыку, последний раз перевернул шампуры и повел гостей к бильярдной из красного кирпича, сложенной месяц назад бригадой ни слова по-русски не говорящих азиатов.
- Только все перетащили. Одни ремонты, - с довольной усталостью вздохнул он и посмотрел на Станислава Борисовича, будто ожидая похвалы.
- Ладно вышло, - улыбнулся тот и похлопал ладонью по кирпичной стене. - Давай уже, показывай обновку.
Чувства гордости за себя и за хозяйство, что так славно складывалось, Евгенией Владимирович скрыть никогда не мог и скрывать не желал. Распахнув дверцу высокого узкого сейфа, он достал новенькое, богато покрытое гравировкой, местами с позолотой, итальянское ружье.
- Красота, - не сдержался Владимир Яковлевич, подходя. - Молодец, Женя, для себя живешь! Мне вот, то Алешке на учебу надо, то на армию. Ольге машинку справили, отдыхи забугорные, похороны недешевые. Никак не выкроишь.
- Ничего, у тебя еще старая "Beretta" походит, - с добрым сочувствием улыбнулся Евгений Владимирович. - Снаряжайтесь, друзья! По первому снежку на секача пойдем.
Привычным движением Евгений Владимирович обхватил все шампура сразу и поднес к столу.
- Какая прелесть, - с чувством удовольствия легонько похлопала в ладоши Любовь Николаевна. - Женя - мастер.
- Эта шейка еще вчера хрюкала, - удобно заполнив своим массивным телом глубокое плетеное кресло, улыбнулся ей в ответ хозяин, повернулся к жене и властно крикнул. - Лена! Ну что вы там?!
Елена Сергеевна, пригласив гостей к столу, быстрыми движениями вытирала детей.
- Ванечка, Коленька, - шутливо ругала она сыновей. - Чего измазались-то, бесенята? В бассейне умудрились! Везде грязь найдут, - потрепала она по прическе насупленных ребят. - Катенька, дорогая, лупи их, милая, - помогала она девочке одевать платье. - А то они измучают. Мне уже терпения-то нет, - наспех приведя детей в порядок, Елена Сергеевна привела детей к столу.
- Стас, дорогой, а что же наш доблестный Троцкий? - игриво подмигнул хозяин Владимиру Яковлевичу.
- Полетов-то? Сдулся дурень. Отнекивается, - захватил побольше зелени Станислав Борисович и взял шампур. - Суд скоро. Опера, похоже, ничего не накопают. А мы-то что?
- Правильно, - поддержала Елена Сергеевна. - Прокурорское дело - чтобы все по закону было.
- А как иначе? - Станислав Борисович с ходу проглотил большой кусок мяса. - Все по правилам. Дело до губернатора дошло, у жены его двоюродных племянников не так много. Ребята сработали оперативно, и слава богу.
- Станислав Борисович, а ведь их, говорят, трое было? - по кусочкам, мелко и часто, будто птичка, кушая шашлык и следя, чтобы ни одно колечко подкопченного лука не упало, и чтобы Катенька жевала аккуратно, спросила Ольга Павловна.
- Работаем, работаем, Ольга Павловна, - снисходительно улыбнулся Станислав Борисович. - Сдаст сообщников! Не сможет - научим, не захочет - заставим, как говорится. Будут вам и Каменев, и Зиновьев. Это ему не пенсионеров на базаре щупать.
- Да, да, Станислав Борисович, вы уж там... постарайтесь, - и Ольга Павловна обратилась ко всем. - Я-то как испугалась! У Володи кабинет как раз через две двери от приемной. Хорошо, на обед поехал! Ваш отдел сейчас где обедает? - повернулась она к мужу, - в "Фараоне" или "Черном князе"?
- В "Фараоне", в "Фараоне", - отмахнулся Владимир Яковлевич. - И что ты все про... отстань от людей! Все растрепала! Мало у нас пятки горят от этих дураков из пруда, еще ты масла льешь...
- Я волнуюсь, - всем своим видом показывая, что ей есть за что волноваться, обиженно ответила Ольга Павловна.
- Все мы волнуемся. Не жизнь, а сплошное волнение, - поглаживая по круглой вертлявой голове Ваню, с нотой сострадания к самой себе, произнесла Елена Сергеевна, приглядывая, как дети проворно жуют большие, сочные куски. - У Жени на заводе тоже всё чудят... - посмотрела она на мужа.
- Глупости, дорогая, не думай себе, - хозяйски улыбнулся в ответ Евгений Васильевич. - Пошумят и утихнут. На Руси всегда так. Все всегда недовольны. То зарплату им подавай, то охрану труда... Нам бы как железнодорожникам - вот молодцы! - прикрыть бы профком, разогнать десяток особо нервных...
- Мы со Стасом покурим, - делая упор на то, что просто, как и все, по имени может назвать прокурора, поднялся от стола Владимир Яковлевич.
- Все должно быть в крепких, надежных руках, - хозяйски кивнул Евгений Васильевич и показал всем свои толстые руки. - Мой завод - значит, мой завод!
В саду шумели яблони. Ветер мелкими движениями шевелил листья винограда на заборе.
- Бумаги все готовы, - Владимир Яковлевич подал прокурору зажигалку. - У меня дело не стоит. Земля, имущество, на ходу.
- Молодцы. Быстро. Как говорится, место велит...
- А вам - погоны, - подхватил было Виктор Яковлевич, но уловил на себе задержавшийся, чуть более внимательный взгляд прокурора и ловко вывернулся. - Дело верное. Ваша - треть, по договору все. Риска никакого, все на мази, в отделе у меня все свои...
- С недвижимостью иначе, Володя, быть не может. Пора бы привыкнуть. Я могу посадить, могу отпустить, но как был безземельный государственный холоп, так бы и остался. Тебе спасибо...
- Что вы, Станислав Борисович, это мы бы тут без вас... если б тогда Кривого не... - сказал Виктор Яковлевич, вовремя запнувшись. - Оформим все на наших, у руля станем... Сами же знаете, в нашей глуши кроме как с коммуналки ни с чего не соскребешь. А когда все три компании под одной крышей - оно и народу легче.
- Не учи, Володя. Лучше слушай, - небрежно оборвал Станислав Борисович. - Любите вы там у себя трепаться. Белоусов один остался. Еще неделя. Припугнем, про штаны забудут. Не то что про активы...
- Так ведь и треп на бумаге закрепить нужно. Женьке вон хорошо - вози железки в Москву, барыш считай...
- Ты на Женьку не кивай... За ним первый капитал. Да и у него не все тихо. Волнуются заводчане, в серьез. Я ему, дураку, говорил, а он все руками машет, зацарствовался. Губернатор нагрянет, посмотрю я на него. Это вам не цеха под шумок распродавать. Все тихо будет, если власть именем не пострадает. Там на риск не пойдут - снимут всех.
- Ладно, ладно - все тихо будет, как надо. Никто ничего не сделает. Мы ж в Тихомире живем! - рассмеялся Виктор Яковлевич. - Жду от тебя документы через неделю. Пойдем, послушаем, там Женька лекцию по производственному менеджменту дочитывает...
- А что мне все? - горячился у стола порядком подвыпивший хозяин. - С налогами - разобрался, с Крестовскими - тоже, местных - зубом перекушу, городских наших вы сами знаете... - все согласно рассмеялись, а маленький Филипп так прям и закатился в хохоте, будто лучше всех понял шутку.
Трое упитанных, с серьезными лица мальчиков и девочка за столом поглощали мягкие, рвущиеся на волокна куски мяса, и с открытыми от удивления жующими ртами во все глаза смотрели на Евгения Васильевича с чувством детского преклонения и удивления, что такой большой и сильный папа у Коля и Вани, и рядом с ним так уверенно.
- А что они мне сделают! - не унимался тот, кося глазом на публику. - Как работали так пущай и работают! Пусть спасибо скажут, что зарплата! Маленькая - а что делать? - провинция, кризис... А не хотят - скатертью дорога! - он щедрым движением махнул толстой рукой вдоль заставленного блюдами стола. - Я товар по железке как возил, так и вожу. Не на рельсы же они лягут, как шахтеры...
ИЗ ПЕРЕУЛКА
- А хорошо бы железку отрезать! - азартно потирал руки Петя, глядя то на плохо различимое лицо Егора, то на отражение угасающих звезд в лужах, которые в рассветных сумерках непросто было угадать под ногами.
Огромного роста, Петя на последнем звонке на ладони носил выпускниц и чуть не угробил отца, когда тот вернулся из тюрьмы и вздумал учить сына жизни. Мать умерла, когда Пете было двенадцать, воспитывался бабкой. По телесному развитию, опередившему мозговое, определили Петю - после второго класса, когда он так и не осилил таблицу умножения - в интернат для слабоумных. В полгода там он стал грозой воспитательниц, с пятого класса бродяжничал по окрестностям. Через неделю, тощий и чумазый возвращался в дом матери, к бабке. Его ловили с милицией, но после того, как первый встречный им в десять лет человек в погонах отодрал Петю за уши, чтоб не убегал, милицию Петя дерзко возненавидел и после побегов из интерната его никак не находили, пока бабка сама не приводила горе-внука, зудя, что в не ученье - тьма. В техникуме пригодилась его сила: когда "старики" зажали новичков в туалете - жизни учить, трое попали в больницу, а двое из техникума сами перевелись, когда Петя, отсидев по хулиганству пятнадцать суток, пообещал посворачивать им шеи в окрестных переулках. Там же в техникуме проявилось его, раньше никем не подмеченное природное умение работать с древесиной, с металлом, передавшееся ему, видимо, от прадеда - кулака и сгинувшего где-то в далекой Коми узника. Но на заводе Петя за пять лет шага вперед не сделал, потому как на начальство орал не хуже, чем начальство кричало на него, и пару раз лупил по пьяному делу охранников, когда, в четвертом году, новоявленные хозяева грузовиками вывозили их цехов станки и прокатный металл.
Выросши и повзрослев, Петя, как ему казалось, быстро усвоил, как устроена человеческая природа и бояться перестал. Бояться всех - начальника цеха - молодого, но уже крайне проворовавшегося, жиром заплывшего свина; патрулей, гоняющих с остановок пивную молодежь и бродяг с главной площади - назад, на окраины; бандитов - и тех сверстников, что по моде нынешней партбилеты получили и в местной думе засели, и тех, что с заточками по карманам кучковались вечерами у ларьков.
С детства Петя не мог избавиться только от одного чувства, - которое, верно, вошло в него с первой отцовской, а после учительской затрещиной, с первым плевком в лицо теплым майским днем, за трибунами стадиона, когда в ста метрах чествовали ветеранов с медалями, - от чувства униженности и ущербности, когда казалось, ты - вша, грязи кусок, и потому тебе имеют право харкнуть в рожу и нагадить в душу, унижая на глазах у всех - и останутся теми, кто они и есть, а ты, дрянь эту повторив, будешь вшой и дрянью. Любую выходку Петя мог себе позволить, да только вся мускулатура вдруг оказалась бессильна перед этим чувством неполноценности и, находясь с этим чувством в постоянной борьбе, захлебываясь в неистощимой ярости, Петя крушил все вокруг, что было не по нему.
На заводе Егор быстро стал для Пети человеком, который своим вниманием к другим и простым словом даже со своими тонкими ручками мог унять Петино оскорбленное чувство и так направить его силу, что думаешь, и, правда, что-то толковое сделал.
- Отрезать бы железку! - мечтательно повторил Петя, разглядывая грачиные гнезда в верхушках тополей. - Перекрыть бы дороги, взять почту, вокзал и всю эту сволочную мразь - в кулак, - он сорвал с ветки сада неспелое яблоко, сжал кулак и стряхнул с огромной ладони зеленоватую кашицу. - Ментов по камерам рассадить, чинушей - в баню...
- Почему в баню? - усмехнулся придумке Егор.
- Так не все же нам париться! - возмущенно ответил Петя, и оба расхохотались.
Егор напарником был недоволен. Этот бы купанием градоначальников не обошелся и сейчас бы уже получал многолетний срок, как и батя. Волю таким дай - всех к стенке поставят. А выпьют - так и своих... с грустью думал Егор, пока шли пустырем, затем влились в утреннюю дымку переулка, шлепая после ночного дождя по грязи, мимо гнилых и ржавых, с завода натасканных заборов, рядов на подпорках стоящих, завалившихся сараев, столбов с не горящими фонарями, закрытых ларьков и тоскливого вида выплывающих из тумана, двух- и трехэтажных домов. Старшие жители еще хорошо помнили войну, как свозили после оккупации в шахты под Тихомир татар и пленных немцев; кто помоложе гордились воспоминаниями, как бурно отстраивался город целыми кварталами, как открывались производства с многотысячными рабочими местами и никто из тогдашних пионеров в красных галстуках не сомневался, что их город самый лучший, а страна самая великая. Хуже помнилось недавнее: годы какого-то провисания, непонятливости, но жили и работали по накатанному ходу, пока не начались странные завалы, где-то далеко трясло и громыхало, как бывает при далеком землятресении, когда где-то рушатся дома и кричат люди, а у тебя лишь дрожит вода в стакане на столе и гудит в ушах - не от шума, а от напряжения. После, запоздалый обвал, общий упадок, и удивительная растерянность всех людей, коматозное состояние, в котором все они так и замерли, к переменам не приспособясь и живя насущным. Ощущение беды появилось, когда вокруг стало все налаживаться. Заговорили о стабильности, страна будто задышала. Тихомир только зашелся исступленным кашлем, окончательно рухнули по кускам разодранные - распроданные - два завода. Улицы и дома хронически обозначились неблагополучием. Кто половчее, быстро разглядели под Тихомиром огромную черную дыру и рванули со всех ног. Большинству рвать было некуда. В последние пару лет ощущение беды плесенью покрыло даже тех, кто еще верил другим, надеялся на избавление от дикого безвластия и небывалого воровства. Слово "беда" никто не произносил. Оно будто замерло на губах, отпечаталось в сердце, морило душу. Люди увидели свое бессилие, свою неспособность и - замолкли, затихли, сникли, признали за бедламом хозяина.
О них всех, о жителях Тихомира, и думал Егор, когда ребята шли проулками, думал, когда прошли вокзал, когда вышли к пятиэтажкам в центр. Хотел думать шире, глубже и не прекращать свои размышления, думать о всех, о близких ему ребятах, смотреть на себя со стороны, оценивать свои силы, размышлять, чего он хочет и что может сделать для будущего в своем городе.
Поутру, в центре улицы пусты и туманны. Лишь где-то проскользнет тень машины. Мелькнет во дворах фигура рабочего человека. Выбежит из дымки, просяще посмотрит и растворится в темноте сквера черная собака с коричневыми глазами.
Егор с Петей усмехнулись, подойдя к серому, похожему на глыбу, зданию администрации.
- Здорово вы их, - кивнул на окна Петя. Ему хотелось сказать приятное Егору. - Я раньше из ваших только тебя уважал. Остальные, думал, хлюпики.
- Важно было сделать это вместе, - разглядывая администрацию, сказал Егор. - По одиночке каждый и думать о том боялся. А так - встретились, высказались, обговорили и - сделали. Сделать - главное, конечно. Но сначала нужно об этом сказать без страха. Словом назвать дело..
Петя подумал и кивнул на серое здание:
- Вот скажи, там - враг?
Егор внимательно посмотрел в ответ.
- Я отвечу "да" и ты разнесешь все по кирпичикам...
- А что?
- В том-то и фокус - мы не знаем, кто там, - подыскивал точные слова Егор. - Витя, вот, называет их выродками. Говорит, если народ - мать, то власть - ее выродок. Хочет мать родить сына - сильного и умного. А младенец вырастает шкурой и сволочью, лупит мать, хлеб сжирает.
- А прихлопнуть ублюдка она не может?
- Она его прихлопнет, родит другого, глядит - снова ублюдок. Вот и мучается. А перевоспитать не получается. Дуреет дитятко на мамкиных харчах, уговоров не слышит...
- Ща услышат, - Петя поднял из куста обломок кирпича и с силой запустил его в окно администрации.
В заспанной тишине жалобно зазвенело стекло. Ребята скрылись во дворах. Непонятно зачем, без доли опасности быть пойманными, Егор и Петя ветром неслись по улицам, без устали летели через проулки, будто неведомая сила напоила их души живой водой. Сытые восторгом жизни, они хотели объять утреннее небо, дать движение стылому городу, и все бежали и бежали, пока, оборвавшись дыханием, не остановились в узком переулке, на другой уже окраине, где-то между заводом и железной дорогой.
- Мы - раньше, - смеясь и сбивчиво дыша посмотрел на часы Егор.
- Слушай, - Петя разогнулся от отдышки, - а чего у этой матери одни выродки? Сама она, что ли, того?..
- Чего того? Чтоб здорового родить, самой надо быть в теле. А ты нашего брата видел? Дух тощий, как скелет, душа - тряпка. Будет народ сильным, будет сильным и государство.
Петя замолчал, обдумывая хлынувший на его неподготовленный разум поток мысли. Егор осмотрелся и заметил вдалеке подходящих из другого переулка Витю и еще одного высокого и по походке взрослого человека.
ВО ДВОРАХ
Володька достал ножик и стал точить наконечник деревянной стрелы. Широкая, с густой кроной липа надежно скрывала его. Алешка, с пистолетом наизготовку, в маминой соломенной шляпе, изображал ковбоя. Вышел из-за угла, осмотрел заросли малины, сваленные у забора доски, и прошел мимо, не заметив Володьку.
Пропела стрела и бледнолицый был повержен. Краснокожие победили. Алешка прокрался на кухню и притащил два проигранных мороженых. Воины уселись на ветках среди листвы. Мороженое заменяло им трубки мира.
- Хорошо играть, когда еще рано, - сказал Володька. - Мама бы со стрелами не разрешила.
- И бегать по огороду! - добавил Алешка, откусывая мороженое большими кусками.
К липе, выйдя из-за поворота, подошли четверо. Их лиц мальчишкам было не видно, зато голоса они слышали отлично.
- Железнодорожники сидят тихо - работа, зарплата - все как у людей. Но не думайте, мы не за них, - говорил взрослый, густой голос. - Развал у нас, как и везде. Кадров нет, техника слабая. У молодых пока глаза горят - они за железку, за контору. Кто по старше - знают, из чего эта контора слеплена. Начальники, у нас, думаете, воруют меньше? Чем они хуже других?
Мальчишки на дереве совсем притихли, жались к ветвям. Жажда скрытой тайны захватила их воображение, и хотелось непременно узнать, кто и о чем говорит под липой.
- По настроению рабочих я, может, и мог бы это обещать, - продолжал голос. - Не знаю, как им сказать. Да и ручаться каковы они будут в деле, не могу.
- Говорить пока ни о чем не нужно. Ни даты, ни точного плана нет, - подхватил второй, молодой и твердый голос.
- Не то, ребятки, что-то вы затеяли, - со вздохом тревоги, - сказал взрослый голос. - Влепят вам за разжигание мятежа по двадцать лет! Выйдите стариками. Если выйдите.
Под липой долго молчали.
- А что вы предлагаете? - хлестко, но жалобно и отчаянно проговорил другой, звонкий голос. - Что в