Летом года, по окончании которого должна была перевернуться страница тысячелетий, Дмитрию исполнилось пятнадцать лет. То дождливое лето крепко засело у него в памяти. Хотелось верить, до конца жизни. Он хорошо помнил это время по причине особой силы чувств, что владели тогда им, кроме которых тогда ничего не было и, казалось, было и не нужно.
С раннего детства они семейно каждое лето выезжали в деревню на две-три недели. Диме четко запомнился старый дом, построенный еще прадедом, широкий двор, тенистый сад и прямая дорога вдоль лощины, уходящая от самых ворот далеко в поле. Рядом протекала речка, и мостик через нее был, пожалуй, самым далеким местом, куда в детстве он решался заходить. Дальше начинался призрачный лес, на который смотреть иначе как с затаенным волнением не получалось. В пустеющей деревни за многие дни жизни там можно было запросто никого не встретить. От этого Дима чувствовал себя здесь хозяином, и со временем это ощущение только окрепло.
Как-то раз случилось, он перешел через мостик к лесу; потом уехал на велосипеде дальше крайней точки, откуда был виден дом... Захотелось изучить свою землю, и в том, что все это - его, Дима и не думал сомневаться. И он стал ходить. Многими часами и каждый день. Обычно, позавтракав, если не было дождя, Дима выходил за ворота и шел, куда глаза глядят - открывать для себя новые места. Из раза в раз становилось не интересно там, где уже побывал, он заходил все дальше и дальше, во все стороны света, осваивая пешим ходом глухие лесные лощины и разведывая на велосипеде к горизонту уходящие дороги.
К пятнадцати годам в окрестностях деревни Дима знал все широкими островами разбросанные по возвышенностям луга, во всей округе не стало незнакомых урочищ и прозрачных посадок, смиренные в своем уединении, одинокие деревья на пустырях приветливо кивали верхушками на ветру. Он еще боялся темноты буреломов и чащоб, волновано озирался на открытых просторах, обходил непродираемые болотистые кущи, вдвое выше человеческого роста, но все ходил и ходил, будто догадываясь, как приятно когда-то будет осознавать, стоя на вершине холма, что куда не кинь взгляд - ни одного чужого места вокруг. Познание делало эту землю для него родиной.
Он учился у природы быть свободным, как ветер в широте полей, растворяться в сумраке леса, боясь хрустнуть сухой веткой, только б не испортить устоявшуюся тишину, застыв, смотреть на текущую к морю речку, и в любую погоду, в жару и в нудный дождик разговаривать с природой, чувствовать дружелюбие земли, и - как нигде - так хорошо понимать себя.
В полутора километрах от их старого дома, находилась деревня Ивановка. В дальней ее оконечности располагалось небольшое озеро. Когда-то там с успехом ловили мелких карасей, по весне с вилами ходили на нерестящихся щук. И в один из первых дней заезда в деревню Дима решил сходить туда, посмотреть, что там и попробовать сделать несколько фотоснимков.
Рано утром, приведя себя в порядок, сытно закусив теплыми бабушкиными блинами и по-походному снарядившись: натянув болотные сапоги, в камуфляжной накидке и брюках, Дима перешел речку и повернул в сторону Ивановки.
Выйдя из тени леса, на миг порадовался проснувшемуся солнцу и пошел границей болотных трав заливных лугов и молодым сеном брошенного поля. Глубже вдыхая утреннюю росистую свежесть некошеных трав, Дима уцепился за одну с ветром волну, идти стало легче и веселее. Наверху возвышенности он заворожено оглянулся на необъятные просторы, расплывчато уходящие к границе земли и неба. Пели жаворонки, резко взлетали, шелестя по траве крыльями, маленькие ржанки, где-то высоко и отрывисто кричал ястреб. В утреннем освещении дикие поля отдавали чувством земли, притягивали, и хотелось идти и идти по ним и не останавливаться. Внутри зашелестело, затрепетало чувство истинной, неограниченной свободы, и он с ликованием чувствовал как вольно колотится сердце.
Скоро Дима пересек сырую лощинку, с затухающим после последнего дождя ручейком. Здесь пришлось усердно пробивать тропу через хватающую за ноги осоку и колючки, но когда выбрался наверх, глубоко и счастливо выдохнул. Еще через полкилометра добрался до нужных зарослей. Зайдя за стену кущей, запаха заболоченности и торчащих повсюду кочек, Дима сначала пару раз ошибся, выйдя к ручью, и только потом, порядком измотавшись и исцарапавшись, пробился через ивовый занавес к берегу озерка, метров пятьдесят на сто, зеркальная гладь которого была густо разрисована навороченными на небе облаками.
По спине дрожью пробежало ощущение неизвестности. От этого Дима лишний раз озирался по сторонам, но с еще большим любопытством пробирался по зарослям берега. Вокруг в листве деревьев пели невидимые птицы, с другого берега, со стороны Ивановки, гоготали гуси и кудахтали куры. С дальних лугов доносилось протяжное мычание коровы. Было интересно вслушиваться в звуки скрытой из виду деревни, и представлять себе, как и что там происходит.
Дима сразу решил, что сделает здесь наподобие засидки, где можно будет в следующий раз спокойно перевести дух. Найдя подходящее место на берегу, рядом с упавшей в воду ветлой, расчистил длинным охотничьим ножом небольшую площадку, а из срезанных веток соорудил скрывающее его со стороны воды заграждение.
Когда солнце совсем поднялось, Дима уже порядком подустал и решил возвращаться. Выйдя из зарослей ивняка, обошел озерцо и увидел торчащую из зелени красную железную крышу ближайшего дома. Оттуда доносились животные звуки деревни. Говорили, в Ивановку к бабкам приехала родня. Внезапно решившись выйти к Ивановке, Дима с большим трудом пробрался через прибрежные кущи, предупреждая каждый шорох и боясь выдать себя. От речки к дому виляла среди высоких кустов местами залитая водой тропинка. Дима остановился на краю зарослей, когда до дома оставалось метров тридцать выкошенного луга.
Во дворе шла обычная деревенская жизнь. Перед домом бегали куры, бабка Марфутка носила воду из колодца и стирала в саду белье. Посомневавшись, Дима подошел к забору и робко поздоровался. Бабка, сначала испугавшись, узнала его и вышла к воротам. Спросив, когда же они приехали в деревню, поинтересовалась, что же Дима так рано в Ивановке делает. Он попытался придумать что-то и как-нибудь отговориться, но тут из дома появилась девушка, примерно одного с Димой возраста, приехавшая из города внучка. Щурясь на солнце, она вышла к нам за ворота и присела на скамеечку погреться со сна в утренних лучах.
Звали ее Мариной. Вместе с ней к бабке приехали еще два ее двоюродных брата, Борис и Павел. Жили внуки в Ивановке уже две недели и начинали скучать по городу. Дима рассказал Марине про себя, откуда он и как очутился в деревне. Когда он почувствовал, что пора уходить, они договорились, что Дима придет к ним после обеда познакомиться с братьями.
Когда он вышел к полю за деревней, вернулось чувство удивительного восторга перед величием дня и огромным неохватным небом, которое вмещало под собой весь мир. Дима широко развел в сторону руки, громко засмеялся и, неуклюже болтыхая сапогами, побежал по дороге в сторону дома. Но с этого утра к восторгу природой добавилось и волнение, когда невольно каждую минуту вспоминалась та девушка с заспанными глазами, в ярких летних шортах и узкой белой футболке, с густо-курчавыми иссиня-черными волосами.
Все прежние планы Димы в раз прервались, и после обеда, уже опрятно, хоть и по-деревенски одетый и причесанный, с мыслями о новом знакомстве, он появился у ворот дома Марины.
Приняли Диму хорошо, он сразу дружески сошелся с Борисом и Павлом, рослыми веселыми парнями немного старше его, их родителями и дедом Василием, главой семейства.
Ребята замечательно проговорили весь день, удивительно быстро найдя общий язык. Уже в наступающих сумерках играли в бадминтон через ворота и в карты под желтым фонарем на террасе. К вечеру Дима, казалось, стал в Ивановке совсем своим, так что даже сидящая на цепи Альма, жутко злая на всех чужих дворняжка, с яростью, захлебываясь лаем, кидавшаяся навстречу при каждом его приближении, к вечеру притихла. В первый же день Дима задержался в Ивановке дотемна и ушел, договорившись с братьями на завтра поехать купаться.
В наступающей после заката тишине Дима впервые возвращался домой пустынными полями так поздно, и затихающий живой мир вокруг, оглашаемый только шорохом его шагов, наполнялся не голосами трав и ветра, а будто самим ожиданием этих голосов. Опасаясь что-то услышать от каждого куста, и коротко оглядываясь на каждое черное дерево позади, он продолжал быстро идти по узкой тропе, и вдруг представлялось, будто кто-то сзади, прячущийся, идет вслед и смотрит ему в спину. Озираясь на затухающую синеву неба, Дима с содроганием подумал о том, как многие люди живут совсем одни, ходят всюду одни, и нет рядом с ними никого, никакой поддержки, и некому их приободрить и успокоить. Ничего страшнее для него не было, чем мыслей, что можно вот так прожить много лет, прежде чем придет понимание, что так живет огромное количество людей, и если самому ничего не сделать, также одному можно свою жизнь и закончить, оборвав жизнь семьи.
На следующий день, оседлав велосипеды, ребята отправились за пять километров на большую реку. Несмотря на промозглую ветреную погоду, радость дня сразу овладела энергией молодости, внутри проснулся искренний восторг, и они, выстроившись цепью, безудержно понеслись по проселочным дорогам, смеясь и крича что-то порывистому ветру под шуршание упругих шин и легкий свист в ушах. Все вокруг заполнил безграничный простор, впереди рисовалась большая светлая жизнь, где должно было все обязательно сбыться, а сзади оставалась дорога, мелькавшая узкой полоской под колесами.
Вода в реке оказалась жутко холодная, согреться после двух смелых заплывов им так и не удалось, и на обратном пути купальщики окончательно примерзли к сиденьям. Зато когда вернулись, были от души накормлены блинами с медом и напоены горячим чаем, Марина весело улыбалась замерзшему и смущенному Диме, и со всех сторон на ребят сыпались наполненные радостью шутки.
Вечер застал всех четверых в посадке у высокого костра. Они лежали в бликах пламени на примятой траве, о чем-то смеялись, дурачились и, наверное, каждый про себя удивлялся славному, наполненному тишиной скорой ночи, соединившему их вечеру. Дима смотрел на своих новых друзей, любовался розоватым отблескам огня на лице Марины, радовался треску костра, и надеялся что-то услышать из глубины поля и просветлевшего звездами неба, окружавшего их сказочной тишиной.
За ночь ребята сожгли несколько бревен сухих старых ветел, раздувая пламя выше человеческого роста, кожа на лицах пылала краснотой от жара, а на душе было такое вдохновленное чувство радости, что не думалось ни о чем, кроме этого момента, и счастье, казалось, бродило где-то неподалеку.
Возвратился Дима, когда стало светать, ежась от утренней прохлады, по верхней дороге, вдыхая предрассветный туман, с надеждой, что после короткого сна все вернется, он снова увидит улыбку Марины, рассмеется шуткам братьев, и они снова будут вместе.
В это не легко верится, но все так и случилось, и продолжалось все время, которое Диме предстояло провести в деревне. На вторую ночь, за игрой в карты при свете костра, все чаще поглядывая на Марину, и ловя на себе ответный взгляд, он увидел, что что-то происходит, и им вдвоем уже мало общего беспечного веселья. И на третий день, после игры в футбол с воткнутыми в землю вилами вместо штанг футбольных ворот, и того, как все вчетвером прятались на чердаке от дождя, пахнущего старой пыльной соломой, когда дождь закончился, и жечь снова костер было нельзя, Дима предложил Марине погулять. Она, глядя чуть в сторону, только коротко кивнула.
Где-то среди напряженного молчания, между вечерним скрежетом коростеля и пиликаньем далекой перепелки, вдруг касаясь пальцами рук, обмениваясь взволнованными взглядами и говорящими улыбками, Дима понял, что стал чуть ближе к ответу на вопрос, что же в жизни есть главного.
Дима не помнил ничего из всего того, о чем они тогда говорили. Он мог бы только рассказать, как его колотило от ее близости, как бросало в дрожь от смелых фантазий, и как он и понятия не имел, что делать, страшно ругая себя за вобравший в себя все переживания трепет, который не был страхом, но не давал сделать и шага вперед. Это представлялось слабостью, ужасало своим вмешательством, но он думал, что - все равно, как бы что ни было, все сталось к лучшему.
Дима возвращался домой глубокой ночью. Вокруг ничего не было видно, тропинка постоянно исчезала из-под ног. Дима страшился неизвестности, что ждала впереди и настигала сзади. Только сильно изогнутый месяц редко выглядывал из-за туч и сумрачно освещал дорогу, на миг становились видны кусты и деревья вокруг, слева проглядывалась пойма речки, а потом снова опускалась темнота, трепет природного страха возвращался, рисуя в воображении нечто невидимое, скрытое где-то там, за поворотом. Он с трудом находил в себе идти вперед, но еще больше боялся оставаться на месте, и от того спешил, спотыкался, путался в траве и снова ускорял шаг.
Тут сзади послышался нарастающий шорох травы, и он замер в напряжении. Через секунду в колени теплым носом уперлась морда Альмы, Марининой дворняжки, которую на ночь иногда выпускали побегать. За эти дни она совсем привыкла к Диме. "Откуда же ты здесь?" - с облегчением воскликнул он. Виляя хвостом, Альма уселась у его ног. Стало ясно, что последняя капля недоверия между ними испарилась, Дима потрепал дворняжку за холку, и смело и быстро пошел к дому. Альма хотела бежать рядом, но не получалось из-за густой травы, и тогда она придумала еще лучше - обогнав его метров на пятнадцать, Альма останавливалась, садилась и ждала, когда он подойдет, потом отбегала вперед, снова садилась и снова ждала. Удивительно, но присутствие где-то рядом этой маленькой дворняжки очень скоро отогнало от Димы все страхи ночи. Теперь он сражался с темнотой не один. Так дошли до дома. Альма проводила Диму до самой двери, а потом, будто ее кто-то научил, потрусила обратно к себе в Ивановку.
Веселье продолжалось. Обычно Дима приходил к друзьям сразу после обеда, все вместе шли куда-нибудь в луга за ягодами, а чаще просто бродили по всей округе, радуясь свежему ветру, задорно трепавшему волосы, и солнцу, игравшему пухлыми облаками с ними в прятки. Когда припекало, они садились в траву на южном склоне возвышенности и подставляли теплу лучей свои лица; когда тени мелких облаков неслись по земле, ребята шли вслед за ними, озорно смеялись и что-то рассказывали друг другу.
В другой день парни снова отправились купаться. Температура воды была не важна - главное, надо было осуществить задумку. Направившись к знакомому месту, спрыгнули с велосипедов и под накрапывающий дождик, обуреваемые азартом движения, бросились в воду. Барахтаясь в холодной воде и вопя что есть мочи, курнались минут пять. Заледенев, выбрались на берег посиневшие, но полные воодушевленного веселья, с чувством огромной силы жизни, бьющей ключом в трепещущей плоти. Глядя на друзей, Дима думал о том, что один никогда бы вот так бы не бросился в темную реку.
Когда вернулись в Ивановку, окончательно продрогли, и нельзя с тех пор было забыть терпкий соломенный запах затемненных сеней, по которым они прокрадывались на чердак, пока Борис рыскал в бабушкиных самогонных запасах, и тошнотворный вкус и жжение внутри вонючего, но согревающего пойла, которое пропускали в себя, развалившись на теплом сеновале и слушая, как стучит дождь по железной крыше. Маленько ошалев от хмеля, свежего воздуха и смеющейся на россказни о купании Марины, они, как дождь поутих, привычно вооружившись вилами вместо штанг, побежали играть в футбол по сырой траве, нещадно оглашая сырость лощины и грядки огородов дикими криками. От ежеминутных падений на скользкой траве и смешных столкновений в игровой борьбе, даже у деда Василия, в числе прочих собравшихся на скамье у завалинки зрителей, на глазах от смеха проступила влага слез.
Но все это время, каждый миг, чтобы не творилось вокруг, Дима думал о Марине, и когда в суете двора, игр и развлечений ловил на себе ее случайный взгляд, и старался что-то сказать ей ответным взглядом. День за днем, наслаждаясь каждым моментом, он все равно ждал прихода ночи, когда звуки природы начнут стихать, лес вдалеке, сначала чуть позолотившись листвой, станет черной полосой, на заброшенном им озерке расквакаются лягушки и забулькают тритоны, а воздух наполнит свежая прохлада. Тогда в наступающей темноте он, может быть, коснется ее руки или что-то сокровенное скажет ей.
Иногда Марина вызывалась проводить Диму, и они медленно гуляли по одной луной освещенной дороге в шуршащей со всех сторон ночной жизнью трав темноте. В другой раз после позднего веселья они остались одни у потухающего костра, и до утра рассказывали друг другу свои мысли, делились мечтами и считали искры в затухающих углях. Самым заветными моментами их встреч стали минуты, когда Марина, чувствуя прелесть вечера, силу молодости и красоты скрытой в ночи природы, начинала тихо-тихо напевать что-то очень близкое и мягкое на слух. Чувства становились потоком знакомого трепета, волнами захлестывали душу, Дима не мог оторвать от нее взгляда, в ней все казалось прекрасно, и думал, что хочет бесконечно долго сидеть вот так рядом с ней, не касаясь, а только всем своим существом чувствуя всю ее без остатка.
Дорогу домой Дима знал, с набитой тропы на ложный путь свернуть было нелегко, и лица ребят, глаза Марины, еще стояли перед ним, но вокруг было так темно и никого рядом, что уже совсем иной трепет ночных возвращений захватывал сознание, возникая где-то внутри, сильной дрожью пробивался наружу, сжимая все тело, мешал движенью рук и ног. Дима шел медленно, настороже, будто ожидая чего-то внезапного и опасного, хотя прекрасно знал, что ни одной бодрствующей души нет на несколько километров вокруг. Но страхом рожденный трепет, возникая из-за каждого куста, вынырнувшего из темноты, пробирался внутрь и сжимал сердце.
Выход нашелся неожиданно. В очередное возвращение безлунной ночью, когда рядом не оказалось Альмы, скрашивающей одиночество, Дима шел, едва различая тропу впереди на расстоянии вытянутой руки. Пройдя ручей, и на ощупь пробравшись по сколоченным бревнам, он поднялся на бугор и побрел в темноте по плоскому лугу, промокая от сильной росы. Страх снова охватил Диму. Напрягшись, он пошел быстрее, но страх нарастал, пока стало совсем невмоготу. Вдруг он подумал, что так больше нельзя, и резко остановился.
"Ты что же, паршивец, делаешь? - ругался Дима про себя. - Как же так можно?! Как можно бояться, когда вокруг нет ничего! И пусть ты не знаешь это ничего, но ты бояться этого никак не должен; тебе здесь все места, каждый поворот, давно известны. И страху ты подвержен быть не должен, потому как здесь, среди этих трав и этого пасмурного неба, ты сам есть всё! Ты во всем этом, ты не что-то внешнее и чуждое, ты - часть всего что есть, неотделимое, и всеобщая неизвестность и страх возникает и от тебя тоже, ты сам - часть ночи, и сам - страх, и тебя здесь должны бояться... Только стань единым со всем, что есть вокруг".
Дима остановился и, задержав дыхание, вслушался. Замер, как и все, что было вокруг, и будто влился в эту ночь, став единым целым с ее темнотой - теперь не чужой - своей темнотой, которая все понимает, и все знает за тебя. И тогда страх пропал. Пропал, потому что бояться было нечего - он был вокруг во всем что есть, сам был всем. С того момента и на все ночные возвращения вперед, Дима спокойно, не суетясь, оставив в себе лишь трепет восхищения Мариной, и уверенный в победе над страхом, шел домой.
Все закончилось также обрывочно, как и внезапно началось - надо было уезжать. Они легко встретились, легко сблизились, и было понимание, что нужно также легко расстаться. Просто был еще один веселый день, с играми, шутками и общими разговорами, еще один теплый вечер вокруг высокого, как маяк, костра в ночи, с притягивающей, пробивающиеся через девичьи глаза женственностью Марины.
На утро Дима решил для себя, что одной из необходимых способностей жизни есть попытка помочь тому, кто рядом стать немного счастливее. И с этим лозунгом в сердце уехал из деревни.
* * *
Дмитрий тогда и подумать не мог, что это не просто конец ежевечерних встреч и веселого летнего отдыха, а конец всей их только начавшейся дружеской связи, конец старой, вымирающей Ивановки, конец чувствам юношеских восхищений естественной красотой и совершенством природы. Дмитрий и сейчас всем сердцем любил милую деревенскую красоту, любил жизнь природы, семейный ветхий дом. Ему нравилось вспоминать себя там, в детстве. Но теперь это были совсем другие чувства, иной силы; с большей грустью, что ли.
Через несколько лет в деревне он увидел впервые, чего никак не ожидал - ход истории. То был краткий обрывок линии летоисчисления, но случился прямо у него на глазах и дал повод задуматься о времени. О его времени. После того чудного лета старая деревня Ивановка с необъяснимой быстротой исчезла с лица земли, и на месте живых самостоятельных хозяйств не осталось даже домов - одни раскуроченные пепелища. Что-то сожгли сами уезжающие хозяева, другим помогли пропитые бродяги. Он ходил мимо остывших пепелищ, от которых осталась одна пачкающая седая пыль, оглядывал разобранные на кирпич дома, зарастающие дороги к подворьям, молодые березки в огородах, остатки заборов, пробирался через заросший бурьяном сад к шелушащимся корой знакомым яблоням, которые грели руки, и почему-то думал, что эти дома сгорели сами. Он не сгорел во времени, но стал другим. Во многом. Такое просто было ощущение.
Бориса и Павла он больше никогда не видел. Даже на следующее лето, когда дом еще стоял и бабка Марфа, зимой схоронив деда Василия, доживала свой непростой век в деревне, они не приехали. Оборвалось в них что-то. О Марине он тоже долго ничего не слышал, пока случайно не повстречал ее на улице одного небольшого городка. Хотя прошло всего года четыре, Дмитрий еле узнал ее. Марина изменилась вся, без остатка, будто что-то случилось. Рядом в коляске гундел черноглазый малыш. Она что-то наставительное внушала ему, тут же разговаривая по телефону. Когда он проходил мимо, Марина обернулась к нему, и может быть, узнала бы, но тут малыш зафурчал что-то несообразное, и она отвернулась. Дмитрий тогда сразу понял, что останавливаться было незачем. Ведь и сам он прежним не остался: больше самостоятельности, четче и суше мысли, меньше сомнений и страха. Даже трепета почти не стало. С каждым годом в приступах былого клокочущего трепета становилось больше сухой нервозности, чем упоенного ощущения полноты жизни, поглощающей дрожи и необычайного чувства ожидания чего-то значимого. Со временем это странное чувство почти исчезло из несущихся навстречу дней.
Но когда из года в год Дмитрий возвращался на родину, выходил в поле и с открывшимся ощущением свободы оглядывал бесконечные, волнующиеся на ветру просторы, поднимал голову и смотрел в самую бездну чистого, как душа, неба, трепет восторга просыпался в нем с силой прежних дней, и на миг начинало казаться, что это чувство не подчинено времени.