Далеко в ночи кто-то завыл. Тоскливо, страшно и долго, на одном нескончаемом дыхании. Может быть одинокий недобитый волк, а может еще кто - Гильермо никогда не слышал подобного и перекрестился, шепча молитву. Очень уж зловещим показался этот вой где-то в направлении севера. И то, что он был далеким, странным образом добавляло ужаса, искажая вполне материальный звук. Как будто мятущаяся душа скиталась во тьме, изливая злобу и ненависть к живым.
Доминиканец вновь перекрестился, слова молитвы застревали в горле, чего отродясь не бывало.
- О Иисус, ты благоволил принять страдания и раны ради нашего спасения. В моих страданиях я подчас теряю мужество и даже не решаюсь сказать Отцу Небесному: "Да будет воля Твоя". Но, уповая на Твое милосердие и Твою помощь, я обращаюсь к Тебе. И хотя временами я падаю духом, все же я готов принять все те скорби, которые по воле Провидения выпали на мою долю...
Гильермо умолк, поняв, что механически повторяет слова моления во время болезни, или тяжкого испытания. Однако он не был болен и определенно не испытывал особых ударов судьбы. Если конечно не считать таковым события позавчерашнего дня...
Монах откинул тощее одеяло, некогда шерстяное и толстое, ныне же вытертое до полупрозрачной тонкости. Спустил худые ноги на прохладный каменный пол - в монастыре поощрялись не чрезмерные, но регулярные испытания духа и тела - зябко обхватил себя за плечи. Его знобило. Вой повторился, еще более далекий, почти на грани слышимости, и оттого более зловещий и устрашающий. Волк, точно волк. Но откуда он в местных краях?
Впотьмах Леон промахнулся мимо плетеных сандалий и прошлепал босиком к узкому вертикальному окошку. Монах дрожал, но не столько от вполне ощутимого сквозняка, сколько от общего ощущения неблагополучия. Пожалуй это было самое верное слово - неблагополучие. Весьма пожилой доминиканец чувствовал странное и непривычное - словно весь окружающий мир нашептывал ему на ухо неслышимую повесть о своих бедах и грядущих испытаниях.
- Immunitatem a malo, защити от зла, - тихо сказал Гильермо, снова крестясь. Но привычное, всегда умиротворяющее действо на сей раз не принесло облегчения. Скорее уж добавило печали и тревожного ожидания. Тьма прокрадывалась, сочась из каждой щели. И даже узкое оконце, прикрытое старым толстым стеклом, как броневой заслонкой - казалось ослепло, темнея слепым бельмом.
"Что со мной?" - безмолвно вопросил монах.
"Господи, что со мной? Почему мне тревожно, если Ты со мной, а жизнь моя идет, как было заведено много лет назад?"
"Полночь души".
Эта мысль возникла словно сама собой, и Леон далеко не сразу вспомнил, что она означала. Но два слова впились в разум, как репей, не давая покоя. Словно от их разгадки зависело нечто крайне важное, почти вселенское. И монах вспомнил давно прочитанную и, казалось, давно забытую главу из затрепанной брошюрки по богословским вопросам.
Полночь души - малоизвестный термин из учений некоторых испанских мистиков минувшего, девятнадцатого века. Состояние полной душевной опустошенности, безысходности и отчаяния. "El dolor negro" - черное горе, миг, когда человек явственно чувствует, что Бог оставил его одного во тьме. Когда сама преисподняя открывается перед заблудшей душой, поскольку что есть ад, как не абсолютная противоположность любви Господней?
Именно так Гильермо чувствовал себя в этот темный час - человеком, который остался совершенно один, в бесконечном аду Его безразличия. Отныне и навсегда. Монах всхлипнул, простерся ниц, раскинув руки, словно обнимая холодный камень, намоленный поколениями смиренных служителей Божьих. Он снова взмолился, зажмурившись и с неистовой надеждой повторяя правильные, искренние слова.
- Nam et si ambulavero in medio umbrae mortis...
Но молитва не приносила облегчения. В уши настойчиво заползали совсем иные памятные фразы, прозвучавшие накануне в скриптории. Мысли и думы, что граничили с подлинной ересью.
- Non timebo mala quoniam tu mecum es virga tua...
В недобрый, злой час сошлись пути неизвестного монаха и всемогущего кардинала.
- Et baculus tuus ipsa me consolata sunt...
Тьма завладела миром, и мир стал тьмой. Гильермо ничего не мог сделать с этим, его единственным оружием была молитва.
- Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня.
Доминиканец молился. Но все равно не мог выбросить из памяти последнюю игру с кардиналом Морхаузом.
* * *
Круглые фишки стучали по гладкому твердому дереву доски. Черные и белые "камни" повисали в паутине линий, разделявших игровое поле. Игроки молчали, склонившись над доской, словно гранитные статуи.
Стук, стук...
Кардинал подхватывал из чаши сразу по несколько камней, выставляя их последовательно, как будто вытряхивая из широкого рукава. Монах брал черные фишки по одной, очень аккуратно, выставляя на поле по красивой, отточенной траектории.
Стук. Стук.
Игра закончилась быстро и внезапно. Два человека вздохнули и задвигались. Гильермо сцепил пальцы и склонился еще ниже, близоруко щурясь, как будто в хитром черно-белом узоре на доске можно было прочитать причины поражения. Александр Морхауз откинулся на спинку простого деревянного стула и склонился в правую сторону, опираясь локтем о гладкий струганный подлокотник.
- Неплохо, но я ожидал большего, - в голосе Морхауза слышались ощутимое неудовольствие и досада. Может быть настоящие, может быть напускные, Гильермо давно перестал даже пытаться разгадать истинный душевный настрой покровителя. Это было все равно, что прочитать знаки судьбы в лунном свете или дуновении ветра. Оставалось лишь принять, что кардинал является величиной непознаваемой и стоящей неизмеримо выше в тонком искусстве притворства.
- Позволю себе отметить, что я выигрываю уже одну, а иногда и две партии из пяти, - скромно высказался монах.
- Да, это так, - согласился кардинал, но сразу же уязвил критика. - После трех лет обучения. В те часы, когда я слишком устаю, чтобы полностью сосредоточиться на игре. А это, к сожалению, происходит прискорбно часто.
Как обычно, Леон постарался придумать достойный ответ и как обычно - не сумел. Потом он разумеется поймет, что следовало сказать, разыграет в лицах мизансцену, повергнет коварного злословца. Увы, все это будет потом, исключительно в воображении доминиканца. Гильермо пожалел, что не владеет искусством риторики и склонился над доской еще ниже.
- Ваша беда, мой друг, очевидна, - кардинал решил сменить гнев на милость. - Вы тактик, не стратег.
- Простите?.. - Леон оторвался от созерцания печального зрелища - белых камней, рассекавших и пленявших черное воинство.
- Вы раз за разом совершаете одну и ту же ошибку, - кардинал погремел все еще сжатыми в ладони камнями. Фишки стучали сухо и громко, словно четки, отмеряющие молитву.
- Вы увязаете в тактических комбинациях, стараясь выиграть отдельные поединки за тот или иной участок доски, - Морхауз вытянул левую руку над игровым полем, демонстрируя мысль на примере. - Вы пытаетесь окружить меня, и как правило это получается. Как чистый тактик вы сильнее. Но ввязываясь в малые поединки - упускаете всю картину в целом. Для вас нет единого поля боя и видения общей ситуации, есть лишь отдельные комбинации, в каждую из которых вы играете по отдельности. И поражение неизбежно. В то время как я отдаю часть камней и возможностей, но сохраняю целое и в конечном счеты выигрываю.
- Пока вы не преодолеете этот порог, вы не станете настоящим игроком и достойным соперником.
Гильермо вздохнул и быстро вытер вспотевший лоб рукавом. Сентенции кардинала, балансирующие на грани между выговором и оскорблением, раздражали. Но христианское смирение и некоторая разница в положении заставляли терпеть. Тем более, что в словах Морхауза содержалась неприятная, но правда. Глядя на доску Леон отчетливо видел подтверждение слов кардинала - разрозненные группы черных камней, формирующие мелкие очаги окружений, а вокруг - четко структурированная сеть белых фишек, захватывающих все игровое поле. Оставалось лишь удивляться, насколько ясным это было сейчас, после партии, и насколько не очевидным казалось в процессе игры.
Гильермо вздохнул и откинулся на стул, машинально пряча руки в широкие рукава простой рясы. Кардинал усмехнулся и прикрутил колесико реостата, так что электрическая лампочка почти угасла. Света в комнате осталось ровно столько, чтобы можно было различить лица собеседников.
Благоволением кардинала за минувшие годы небольшой монастырь несколько приобщился к цивилизации, вплоть до отдельной телефонной линии и электрического освещения в нескольких залах, включая скрипторий. Библиотека же пополнилась несколькими редкими изданиями, в первую очередь историческими трудами эпохи становления папства и великого единоборства со светскими владыками. Никто ничего не говорил вслух, формально кардинал всего лишь оказывал периодические благодеяния смиренным братьям-доминиканцам. Однако все все прекрасно понимали - несмотря на все несовершенство Гильермо как игрока в го, партии нравились Морхаузу, а тень того удовлетворения падала на скромную обитель. Это было хорошо, однако...
С течением времени Леон заметил, что между ним и прочими братьями пролегла некая черта, неуловимая, как меловая линия, стертая дождями и снегом. И все же явственно ощутимая. Он больше не был одним из равных, членом маленькой семьи скромных служителей Ordo fratrum praedicatorum. Гильермо как и прежде трудился в столярной мастерской, выполнял все положенные работы, но все же стоял чуть наособицу. Теперь он был "тем самым", партнером могущественного кардинала, что общается с Папой как с равным. Ну или почти равным.
Леона эта смена отношения огорчала, однако он воспринимал ее как испытание, посланное Господом дабы искусить монаха тщеславием и гордыней.
Игра закончилась, однако Морхауз не спешил закончить общение. В последний год это случалось все чаще. Кардинал выигрывал, а затем начиналась неспешная беседа. О чем угодно, от содержания утренней молитвы до отдельных аспектов политики Штауфенов в тринадцатом веке, в эпоху их борьбы с Понтификом. Иногда Гильермо казалось, что кардинала интересуют даже не столько собственно мысли доминиканца по определенным вопросам, сколько его способность подхватить на лету любую тему и быстро сформировать собственное мнение.
Леон испытывал смешанное чувство от этих бесед. С одной стороны они оказывались весьма интересны. Гильермо с детства отличался любопытным, живым умом, а монахи жили в информационной изоляции, получая ограниченные сведения о внешнем мире. Скажем новости об окончании войны дошли до монастыря лишь спустя два месяца после подписания мира. А кардинал знал очень много, и разговор с ним открывал целую вселенную для Леона. С другой - требовалось немало усилий, в первую очередь интеллектуальных, чтобы избежать искушения просто копировать видимое отношение Александра к тем или иным вопросам. Каждый разговор - будь то обсуждение положения креольских гугенотов во Флориде, германские притязания на Гренландию или расширение русских миссий в Японии и Китае - превращался в нешуточное испытание, умственный атлетизм. Впрочем Гильермо старался воспринимать все это как очередное испытание, искус.
- Вы хотите меня о чем-то спросить?
С этими словами Морхауз встал и прошелся вдоль стены. По дороге он поправил черный открытый саквояж, который стоял на старом камине, что не зажигали уже лет двадцать, а то и поболее.
Гильермо промолчал, зябко кутая ладони в рукава.
- Наши встречи скоро закончатся, - буднично, не оборачиваясь, сообщил кардинал.
Леон вздрогнул. Слишком уж неожиданным оказалось известие. За три года монах привык к определенному распорядку и внезапная новость выбила его из колеи. Леон не знал, порадоваться ли скорому завершению бремени или же огорчиться, что окошко в большой мир скоро закроется.
- Простите, что? - спросил он.
Морхауз сложил руки за спиной. Свободное черное одеяние повисло на его не по годам широких плечах, как темные крылья, ниспадающие почти до самого чисто выметенного пола.
- Вы наверное обратили внимание, что в последние месяцы я путешествую несколько ... по-иному, - полу-спросил, полу-отметил Александр.
Это действительно было так. Раньше кардиналу хватало одного роскошного автомобиля и сумрачного собрата, явного телохранителя. теперь машину сопровождал отдельный фургон с антеннами - явно передвижная телеграфная станция - и автобус с охраной. Ее, то есть охраны, размещение стало отдельной головной болью для настоятеля, который попросту боялся таких изменений. Разумеется, кардинал никогда ничего не объяснял, но было очевидно, что происходит нечто глобальное и значимое. Гильермо полагал, что Морхауз, как значимое лицо в Церкви, проводит постоянные переговоры и встречи, решая вопросы, которые не терпят телефонов и текстовиков. И чем дальше, тем больше этих самых встреч и насущных вопросов...
- Да, - Леон решил ограничиться самым коротким и однозначным ответом.
- Жизнь меняется, все меняется, - некоторой печалью отметил Морхауз. - Я привык к своей машине, привык смотреть в лицо своим друзьям и тем более... Тем более - оппонентам. К сожалению теперь это слишком обременительно. Во всех отношениях. Приходит время самолетов, шифрованной связи, прочих новинок прогресса. Дела более не требуют обширных поездок на четырех колесах. И вероятнее всего, это наша последняя встреча. Поэтому я повторю - вы хотите меня о чем-либо спросить? Напоследок.
Гильермо потер лоб, пытаясь собрать мысли в единое стадо, поскольку они суетливо разбегались, словно агнцы, лишенные пастыря. Морхауз терпеливо молчал, все так же не оборачиваясь.
- У меня много вопросов, - вымолвил монах, наконец, после длинной паузы. - Пожалуй, слишком много... Даже до нас доходят ... разные ... слухи. Погромы миссий в северной Луизиане. Волнения в Германии. Наконец, отмена выступления... Я хотел бы спросить, наверное...
Он снова умолк, обдумывая вопрос.
- Извините, но ... что же происходит со Святой Матерью Церковью? - наконец рубанул он наотмашь, действуя словом, как топором.
Однако Морхауз как будто ждал именно этого, а может быть простой и безыскусный вопрос доминиканца не мог застать врасплох изощренного интригана.
- Слишком обще, слишком пафосно, - немедленно отозвался кардинал. - Это не вопрос, а безадресная декларация. Перефразируйте.
- Почему отменено пятничное радиовыступление Папы? - быстро спросил Гильермо.
- Интересный вопрос, - так же, без промедления, отозвался кардинал. - Почему именно этот?
- Простите, Ваше Преосвященство... - Леон словно только что вспомнил, как надлежит обращаться к особе соответствующего сана. Разговор уже откровенно тяготил доминиканца, ему больше всего хотелось поскорее закончить и уйти, чтобы вернуть душевное спокойствие в спокойном несуетливом одиночестве.
- Вы слишком часто извиняетесь, - резко бросил Морхауз. - Слишком, даже с поправкой на разницу в нашем положении. У вас настолько мало собственного достоинства?
- Изви... - начал было Гильермо, неожиданно для себя тоже на повышенном тоне, однако осекся. Кардинал зло усмехнулся, видя страдания монаха. Морхауза словно забавляли логические тупики, в которые он загонял собеседника.
- Простите, - решительно, чеканя каждый слог, выговорил Гильермо, глядя прямо в чуть прищуренные глаза кардинала. Зрачки Морхауза блеснули отраженным светом тусклой лампочки, как у вышедшего на охоту тигра, но монах не дрогнул.
- Я не понимаю сути этого разговора, - столь же четко и жестко сказал Гильермо. - Вы плетете словесные ловушки, испытываете меня, но я не постигаю цели этих ... ловушек. Вы находите удовольствие в насмешке надо мной? Это мелко и недостойно, монсеньор. Впрочем, если это возвращает вам душевное спокойствие, я не против.
Морхауз подошел к Леону вплотную, глянул сверху вниз, с непонятным выражением на лице. Гильермо ощутил, что запас смелости в его собственной душе почти исчерпан, но постарался встретить испытующий взгляд кардинала с достоинством.
- А ведь я в определенной мере властен если не над вашей душой, то над телом, - в с тем же неопределенным выражением сказал Морхауз. - Вы подумали об этом?
- Никто не властен надо мной, кроме Него, - спокойно, почти покровительственно вымолвил доминиканец. - Надо мной и любым иным существом во вселенной. Все в Его руке и вы не сделаете ничего, на что Он не даст своего благоволения. А если Господь считает, что это нужно и правильно, кто я такой, чтобы противиться?
- Оригинально, - Морхауз моргнул тяжелыми, набрякшими веками, словно погасил пронизывающие рентгеновские лучи, исходящие из его зрачков. - Тезис весьма известный и проверенный столетиями, однако я никогда не слышал его в подобной ситуации и в такой ... творческой импровизации.
Кардинал отступил на пару шагов, повел плечами и как будто ссутулился, весь обмяк. Теперь перед Гильермо был не грозный dominus cardinalis, епископ и член Консистории, но уставший человек в возрасте. Обычный человек, ничем не примечательный, отягощенный многими заботами.
- Пожалуй, теперь настал мой черед извиниться, - со странной, совершенно несвойственной ему мягкостью сказал Александр. - Простите меня, брат Леон. Я был чрезмерно суров, впрочем у меня имелись на то свои мотивы и соображения. Возможно вы узнаете о них ... со временем. Однако это случится определенно не сегодня. Что ж, вопрос прозвучал, и я отвечу на него.
- Кажется, я уже опасаюсь услышать ответ, - пробормотал Гильермо.
- Дело в том, что Папы больше нет.
Кровь буквально замерзла в жилах доминиканца. Леон сжался на стуле, обхватив себя руками, как тяжело больной, сраженный приступом боли.
- О, Господи. Викарий Христа ... мертв?.. - прошептал он немеющими губами.
- Нет. Хотя, да простит меня Господь за подобные мысли, так для Церкви было бы намного лучше и... достойнее. Да, "достойнее" - самое верное, правильное слово. Но так или иначе, urbi et orbi - для града и мира - его больше не существует.
- Господи, - еще тише проговорил монах. - Это ведь не отречение?
- Нет.
- Господь милосердный, - повторил монах в третий раз, словно пытаясь найти мужества в обращении к небесному владыке. - Значит остается лишь одно...
- Вы все правильно поняли. Именно так и есть.
- Воистину, тяжкие времена настали для Церкви, - сказал после долгой паузы Гильермо. - Тяжкие и смутные для всех нас.
- И это тоже верно, - согласился кардинал.
Гильермо встал. Деревянный стул скрипнул. В такт скрипу боль уколола ноги - все-таки Леону было сильно за сорок и долгое сидение не проходило даром для суставов. Но доминиканец презрел телесное неудобство и, не смущаясь и не чинясь, преклонил колени.
- О, Иисус милосердный, - начал он молитву. - Искупитель человеческого рода, милостиво воззри на нас, к престолу Твоему с глубоким смирением припадающих. Мы - Твои, и хотим быть Твоими. Желая, однако, еще теснее соединиться с Тобою, каждый из нас сегодня посвящает себя добровольно Святейшему Сердцу Твоему.
Гильермо читал знакомые и заученные с ранних лет слова, которые уже более сорока лет даровали душе покой и умиротворение. Леон закрыл глаза, как будто закрывшись от суетного мира он мог отвернуться и от всех тревог.
Морхауз не последовал его примеру и вообще не шевельнул даже пальцем. Все также сутулясь, кардинал молча взирал на коленопреклоненного доминиканца. И если бы Гильермо в этот момент глянул на Морхауза, то вздрогнул бы и невольно вспомнил не молитву, но слова, начертанные в Евангелии от Матфея.
Vade retro, Satana!
Во взоре кардинала Морхауза светилось жадное внимание и мерцала странная, мрачная радость. Как у алчного, презревшего законы людские и божеские вора, который раскопал могилу и, отбросив тленные останки, нашел драгоценности покойного.
И было в этом зловещем взоре что-то еще... некое потаенное чувство, которое пробивалось сквозь хищное удовлетворение, как слабенький зеленый росток через старую могильную плиту. Однако некому было увидеть и тем более понять истоки подлинной радости Морхауза.
* * *
Скрипнула старенькая деревянная дверь, из коридора хлынул поток света, кажущийся ослепительно ярким, хотя светила всего лишь керосиновая лампа в руках отца-настоятеля. Гильермо вздрогнул и посмотрел снизу-вверх на вошедших. Брат Арнольд ощутимо трясся, ряса колыхалась на его солидных телесах, как живая, а лампа в руке раскачивалась, словно часовой маятник. Кто-то, до поры невидимый в темноте, с легкостью отодвинул приора и ступил в келью. Гильермо сощурился, моргая и пытаясь рассмотреть незнакомца.
- Брат Леон проводит ночные часы не во сне, но в благочестивом бдении и молитвах, - пробасил неизвестный. Он был велик, широк в плечах и казался еще больше, еще шире из-за ракурса, под которым Гильермо разглядывал странного гостя.
- Истинно так, - пропищал фальцетом из-за плеча великана приор.
- Это похвально, - одобрил титан, немного склоняясь над все еще распростертым ниц монахом. Жесткий воротничок-колоратка под сутаной сиял белизной так, что колол глаза.
Гильермо поднялся на колени. Он чувствовал, что нежданное вторжение как будто неким образом осквернило чистоту, искренность обращения ко Всевышнему. Так неудачная шутка превращает театральное представление в глумливый и недостойный фарс.
- Собирайтесь, брат Леон, - с печалью выговорил отец Арнольд. - за вами прислали.
- Кто?.. Не понимаю... - пробормотал Гильермо. Глаза еще не привыкли к свету, и монах машинально закрылся от лампы.
- Собирайтесь. Время не ждет.
- Но куда? - возопил Гильермо, и слова его не остались гласом вопиющего.
- Время не ждет, - повторил великан и положил на плечо доминиканца ладонь. Вроде и не придавил, однако монах ощутил тяжелую, уверенную силу. Силу, что не терпит противления и возражений.
- Brevi manu, без проволочек, - внушительно посоветовал гость. - Вы все узнаете. Со временем.