Аннотация: Что значит быть жителем города-монстра, города-чудовища, города-призрака? И легко ли любить этот город?
Город и горожанин
Унканор похож на огромную жабу, разлегшуюся на берегу реки Унк. Такой же отвратительный и неопрятный, покрытый бородавками уродливых высоток и перекинувший свой липкий язык-мост через Унк. Каждый, кто вступает на его поверхность, словно насекомое липнет в душных миазмах города и остается здесь навсегда. Город-жаба заглатывает все глубже и глубже, в запутанный лабиринт улиц-кишок и извергает все, что осталось в Унк, все, что не удалось переварить: гордость, надежды, счастье и кости. Все это стекает помоями в ленивые темные воды и утекает в далекое море Сиф. Оставшееся трудно назвать человеком: скольких таких недолюдей я встречал в трущобах Унканора и не пересчитать. Они уже не верят, что выберутся из города-жабы, из города-тюрьмы, они живут одним лишь наркотическим угаром, дышат воздухом, отравленным выбросами фабрик и заводов Железного района, пьют воду, изгаженную их же собственными испражнениями. Город ломает, скручивает и перемалывает их судьбы, получше иной мясорубки.
Порой, под самое утро, когда солнце еще не взошло и не пробило бледными лучами вечный смог, зависший над Унканором, я задыхаюсь. Задыхаюсь не от недостатка воздуха, а от нехватки надежды, нехватки свободы, которую сосет из меня город, как умелый стрига-кровосос. Я кусаю край одеяла, рыдаю в подушку, лишь бы не услышали соседи за неправдоподобно тонкими стенами; непередаваемое ощущение невидимых оков ломает тело в пароксизме безысходности, когда все, что скрывается под тонкой пленкой холодного расчета и безразличия истинного унканорца прорывается наружу и брызжет слезами из моих глаз.
Я бьюсь в истерике примерно полчаса, а потом постепенно успокаиваюсь, словно из меня спускают лишний пар. Смотришь, а вот и на работу пора. Слабые солнечные лучи проникают сквозь приоткрытые жалюзи и щекочут мои веки -- это для меня лучше будильника. Я встаю, готовлю чай, который лишь называется чаем, а на самом деле гремучая смесь из каких-то опилок, крошек и веток. Ем пищевые концентраты неизвестного происхождения -- мне уже все равно, из чего они сделаны. Может быть, из тех неопознанных трупов, что вылавливают мортусы каждое утро в Унке. Вроде сосед мой, избитый жизнью старик, которому нет и сорока, говорил про это. То ли бред, то ли чистейшая правда -- у него всегда так: половина прогрессирующего маразма, половина удивительной информированности.
Собираюсь и иду на работу. Я живу на девятом этаже муниципального дома. Восьмой как всегда тих, из-за двери одной квартиры сочится кислая вонь разложения: то ли не выносят мусор, то ли самих соседей можно записать в мусор. Остальные жители восьмого либо еще спят, либо еще не вернулись с ночного патрулирования. Мортусы, любители мертвечины -- нехорошее соседство, но мне все равно. На седьмом живут Таракановичи -- инсекты-мувари. Здесь запах еще отвратнее, чем на восьмом -- так воняет их слизь, что литрами выделяют мувари. Она хлюпает у меня под ногами, длинными потеками покрывает стены, так что уже и не разобрать серый пластик покрытия. Шестой, наоборот, чист и опрятен. Старушка, живущая здесь, самоотверженно борется с грязью и слизью Таракановичей, проникающей сюда из всех щелей. Кажется, здесь живет и какой-то безвестный наркоман, но тому уже на все наплевать -- удивляет только, что он до сих пор держится в муниципальной собственности. На пятом живут люди, похожие на меня, коллеги по работе, но эти выходят на завод затемно. Спуск на четвертый закрыт крепким сварным щитом из стали. По металлу идет надпись: "Внимание! Химическая опасность!". Но мне и не нужно спускаться вниз -- выход на улицу прорублен прямо на пятом. Я выхожу на длинный подвесной мост, пролегающий над закрытыми вечной пеленой отравляющих газов и тяжелого конденсата, стекающих сюда из Железного района, улицами и проспектами 9-ого Северного. Жить внизу не могут даже выносливые инсекты. Поговаривают, что там обитают мутанты, устойчивые ко всему. Ерунда, я так думаю, если бы они существовали, то администрация давным-давно загнала бы их в химические цеха вместо заключенных-смертников и специалов.
Мост пересекается с другим, более широким и оживленным. Навстречу мне идут серые, бесцветные, будто пережеванные люди в одинаковых мундирах городских служб с нашивками должностей -- куклы марионетки в человеческих масках. Видимо, я тоже похож на куклу в серой форме и с дипломатом в руках. С высоких насестов у пересечений мостов за всеми нами наблюдают всевидящие контролеры -- нахохлившиеся птицы с голыми шеями и огромными кривыми клювами, худые, как сама смерть. О нет, они не убивают, они наказывают, творят правосудие. Таков этот мир, в котором людей судят птицы.
Лишь бы быстрее пройти мимо, втянув голову в плечи, и чувствовать липкий и осязаемо зловонный взгляд, разбирающий на составные части, отсеивающий подозрительное и опасное. Хорошо, что фуникулер подоспел вовремя. Я едва вбиваю свое тело между пассажирами, стоящих так плотно, что и вдохнуть полной грудью нельзя. Кондуктор ледоколом расталкивает всех, образуя за собой широкий фарватер, который в мгновение ока набивается потными и жадными до лишнего глотка воздуха люди. Я сую в лоснящееся от пота и жира кондукторское лицо проездной билет на декаду. Лицо подозрительно косится на меня, но раздвигает живое болото дальше.
Фуникулер отпускает меня в железном районе, возле биомеханического завода. Недалеко строят обещанный городской администрацией монорельс. В дымную завесу нижних уровней срываются снопы искр со сварочных постов -- работают специалы, безгубые и безносые существа со вшитыми вместо глаз защитными фильтрами. Ими руководит инженер в грязно-синей робе, дыхательной маске и мегафоном в руках.
Воздух непереносим -- я начинаю задыхаться, как рыба, выброшенная на берег. Еще немного и начну сучить плавниками и раскрывать в немой мольбе рот. Пахнет серой, хлором и аммиаком -- биомеханический завод работает в полную силу. Я надеваю респиратор, который предусмотрительно захватил из дому. В фабричном районе практически невозможно дышать, но тяжелые фракции не задерживаются, стекают в мой 9-ый Северный, а потом через канализационые стоки и просто по улицам попадают на свалку промышленных отходов, где собираются в жуткое озеро черной жижи, над которым вечно клубится желтый туман. Вот где поистине ад земной. Мертвая отравленная земля.
Подо мной из редеющего смога выныривает белая акула грузовика мортуса. На боку черный череп, а сверху красная мигалка -- скорая помощь для мертвых. Направляется к биозаводу -- новую порцию трупов привезли. Что не съели сами. Приносят, так сказать, пользу обществу. Мимо меня прошмыгнула группа инсектов, то ли мувари, то ли керсеры, то ли еще кто из этой многочисленной семейки разумных насекомых. Я не успел ничего разобрать в этой мешанине фасеточных глаз, усиков по метру длиной, мохнатых лапок, жвал и блестящих хитиновых панцирей. Веселой щелкающей толпой пробежали мимо и устремились к биозаводу. Эти даже без одежды, какие тут респираторы. Мошкара, как их называют в трущобах, живучая, не то, что люди.
А впереди на недосягаемую высоту вздымается башня цеха денекроизации -- мое место работы. Место, где из мертвых делают полезных членов общества -- специалов. Конечно, не только из них, в ход идут все отходы человеческого общества: преступники, смертельно больные, психи и просто неудачники, которые попали в лапы ночного патруля мортусов, добивающих свой годовой план. Цеховые мастера говорят, что из них получаются особенно качественные специалы -- спокойные и исполнительные, а главное, живые по-настоящему, а не благодаря биотическому реактору в груди.
У проходной приходится задержаться. Снова усиленный досмотр. Даже контролера привели. Птица топорщит грязное оперение и смотрит таким ненавистным взглядом, словно за каждым числится по преступлению государственного масштаба. Кроме нее, служба безопасности завода в полном составе, включая начальника и секретарей. Неужели опять террористы? Недавно вот сгорел цех химобработки. По фабрике ходят разговоры, что его подожгли недоделанные специалы. Слухи, сплошные слухи, вокруг меня, повсюду. Унканор живет на слухах, они его бактерии, информационные вирусы, проникающие в самые недоступные места.
Меня тщательно обыскивают, проверяют дипломат и не понимают, что взрывчатка зашита в подкладку. Но сначала работа. Вялая, монотонная, серая, как моя униформа. Перекладывание приказов, утверждение распоряжений и служебных записок, просмотр сухих отчетов о прибытии-отбытии сырья. Ногами я чувствую вибрацию. Работают огромные насосы: качают сироль -- искусственную кровь для специалов, вязкую густую жидкость, похожую на машинное масло. Ее тоже делают из мертвых, из негодных обрезков и остатков. У нас безотходное производство.
Передо мной проходит мутная череда рабочих, мастеров и инженеров. Люди льстиво улыбаются и протягивают бумажки за подписью, говорят ничего не значащие вещи и выжидательно смотрят, как стая голодных псов на умирающего бездомного. Инсекты ничего не говорят, обрушивают на меня лавину щелкающих, жужжащих и скрипящих звуков и тоже тянут зажатые в мохнатых лапках бумажки. Я никому не отказываю, подписываю все, что только мне не протягивают, может быть, я успел подарить кому-то свою квартиру. Мне снова все равно. Эти просители даже не понимают, как я их презираю. Они цепляются за свою жалкую, никому не нужную жизнь, словно надеются на светлое будущее, которое наступит лишь в их воображении. Пусть радуются даже таким мимолетному успеху, пока их счастье не пожрал Унканор.
Пора - очередь просителей закончилась, и рифленая ручка дипломата удобно легла в руку, а второй я сжал лежащий в кармане пульт, замаскированный под зажигалку. И в голове мгновенно возникли заученные наизусть слова из безымянного письма, что я нашел вместе с дипломатом:
"Я знаю, что Унканор болен и нуждается в лечении. Только никто этого не видит и не понимает. Люди, инсекты, контролеры, специалы и прочие существа слепо бредут по жизни и не ведают другой судьбы, без грязных высоток и промышленного смога, уродов и мутантов. Я знаю, я слышу, как неровно бьется сердце города, чувствую гнилостный запах несварения и вижу первые признаки слабоумия. Унканор ест сам себя, глодает свои кости в очередном приступе помешательства. У меня нет сил вырваться отсюда, убежать от чудовища, что таится за каждым из нас. Но я убью свое чудовище, вскрою нарыв на теле города, взорву поганый биозавод. Завтра днем я сделаю это...
Но я понимаю, что мои усилия могут пропасть втуне, а очищающее пламя обратиться в зловонный дымок, поэтому собрал еще одну бомбу - этот дипломат. Кто бы ты ни был, во что бы ты не верил, но я надеюсь, что ты тоже слышит крики боли умирающего города, и закончишь мое дело..."
На этом письмо обрываются. Я читал его сотни раз, но никак не мог решиться. Читал, а дипломат каждое утро путешествовал со мной на работу. Каждый день таскал сверхмощную бомбу, способную превратить биозавод в руины, вскрыть этот нарыв и выпустить гной.
В цехе денекроизации бурлят чаны с сиролем, гремят насосы и повсюду стеклянные гробы с "болванками" - подготовленными под специализацию людьми. Снуют рабочие и мастера, какой-то инженер распекает нерадивого оператора пульта конвейера. Все вокруг как будто застит пелена сна, сливается в калейдоскоп образов и картинок.
- Вам что-то нужно? - чья-то сильная рука разворачивает меня.
Здоровенный охранник пристально смотрит на меня, а на его плече хрипло каркает контролер:
- Смерррть! Смерррть! Смерррть!..
Скоро ты заткнешься, тварь! Ни человек, ни птица не успевают ничего сообразить - я нажимаю кнопку. Время словно растягивается, застывает прозрачным желе. Вспухают стенки дипломата, а потом раскрываются ослепительно яркими оранжевыми лепестками. Ручейки раскаленной плазмы разбегаются вокруг, а смертоносный цветок в моей руке продолжает распускаться. Я дарю это дивное создание тебе, мой любимый город! Живи вечно.
Я грызу одеяло, пачкая его слюной, и рыдаю в подушку. Опять этот сон, опять огонь и смерть. Зачем мне такая судьба? Какие силы наказали меня таким соблазном? Вот он дипломат, в углу, а письмо лежит на столе, испятнанное многочисленными касаниями.
Я хочу жить, и одновременно презираю эту проклятую жизнь, презираю себя за малодушие и слабость, но легче не становится. Полчаса в персональном аду. Невыносимо долгих полчаса. Наконец-то солнце щекочет мне веки. Становится легче. Дипломат отступает в тень, а сон растворяется, растекается туманными змейками по темным углам. Пора на работу...