Когда то он любил жену. Когда то он любил работу. Когда то он любил детей. Наверное, было время, когда ему нравилось жить. Все эти времена безвозвратно ушли.
Владимир зашел в кладовку своей квартиры и взял с полки давно приготовленную веревку.
И куда все уходит? Банально, но в двадцать лет казалось, что мир перед тобой расстелен как красная ковровая дорожка Канн. В двадцать пять ты понимал, что парадная дорожка скукоживается до красного же, но дешевого сукна масштабов городского ДК. В тридцать мир превращался в новенький ухоженный половик квартиры среднего достатка.
Ему было сорок, и даже полугнилая половая тряпка казалась большим комплементом этому миру.
Владимир поплотнее прикрыл дверь в их общую с женой комнату. Дверь пришлось подпереть старой разломанной вешалкой.
Он некоторое время рассматривал погнутую конструкцию из железных прутьев. Сейчас она сильно напоминала ему его жизнь, старую, испорченную и никому не нужную. Годную лишь на то, чтобы подпирать ей двери в чужое бытие. В сущности, просто мешающую всем.
Владимир зашел в зал.
В зал первой и последней его квартиры. Здесь он родился, здесь же вырос, здесь и умрет. В голову пришла неприятная мысль, что и после смерти его, как и пресловутую старую вешалку, будут использовать не по прямому назначению.
Владимир заглянул в детскую. На одной кровати, скинув одеяло, лежал Алешка - сын. На другой Татьянка - дочь.
В груди даже что-то ворохнулось: может, любовь, может, жалость.
Что-то давно забытое, но все-таки имевшее место быть.
Сейчас, для пущего драматизма ситуации, он решил вспомнить лучшие моменты прожитого. И ни за что не смог зацепиться. Все ушло.
Владимир проверил на крепость гвоздь на верхней перекладине косяка в детскую, вбитый неизвестно когда и неизвестно для чего.
Удивительно, но сейчас он себя чувствовал никем. Пустышкой. Некогда полной бутылкой, но бракованной, с крохотной дырочкой, через которую все содержимое медленно, но безвозвратно вытекло.
Несколько раз Владимир дернул веревку. Гвоздь держал крепко.
Дело осталось за малым.
Ноги не доставали до пола. Владимир просто обвис в петле всей массой своего тела. Наверное, нормальный человек так не смог. Он бы просто поднялся на ноги. А если бы до земли было далеко: хватался бы руками за веревку.
Руки и ноги Владимира были расслабленны. Тело умерло годы назад. Трепыхалась только душа.
Уже теряя сознание от недостатка воздуха, он услышал тихий звук в детской. А потом легкие прикосновения. И крик:
- Папка! Папка! Ты чего!
Это взрослый, да еще с крепкими нервами, понял бы, что висельника надо просто приподнять, чтобы ослабить петлю. Тринадцатилетний пацан, с просоньи и с перепугу, не знал таких тонкостей. Он с воплем повис на умирающем отце, приближая его конец.
В последний момент руки и ноги Владимира слегка дернулись. Это были последние движения жизни.
Два ребенка в истерике вцепились в мертвое тело. В запертой комнате билась ничего не понимающая мать. Свет в квартире включат еще не скоро, и слезы, текущие сейчас по остывающим щекам, к тому времени, скорее всего, высохнут.
Как жалко, что все уходит, иногда возвращаясь в последний миг перед смертью.