Луковкин-Крылов Вячеслав Алексеевич : другие произведения.

Дружили два товарища

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Как живешь ты, великая Родина Страха? Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха! Мы учились бояться еще до рожденья. Страх державный выращивался, как растенье. Мы о нем даже в собственных мыслях молчали И таскали его, будто горб, за плечами. Был он в наших мечтах и надеждах далеких. В доме вместо тепла. Вместо воздуха - в легких! Он хозяином был, он жирел, сатанея... Страшно то, что без страха мне гораздо страшнее.
  Чтобы понять ошибку, интеллекту достаточно
  намека, глупости же нужно, чтобы случилась беда.
  Вильгельм Швебель.
  
  Преамбула.
  
  Вспомнилось мне тут наше житьё-бытьё и захотелось поделится этими воспоминаниями с другими людьми. Но подумал я подумал, имея в виду все эти мои воспоминания и сказал себе: 'Но законы жанра, прилично не прилично рассказывать об всем этом. Да и а что если цензура там какая-то, как черт из табакерки, вдруг объявится?! Скажут потом ещё! Ведь в наше хорошенькое времечко, когда рассказываешь правдивую историю, то, кажется, что она внушена автору злобой и разлившейся желчью. И я уж было передумал делиться всем этим с другими. Вы ж понимаете!.. Но и в то же самое время!.. Перестройка, а отношения между людьми мало как-то меняется. А так хотелось бы, чтоб все мы поумнели б, ни когда-нибудь там, ни лет через сто, а раньше, пока всех нас медным тазом не накрыло.
  
  Вознамерясь перекусить, Андрей повернул за угол дома. Ресторан 'Арагви'. Здесь как всегда было 'непопасть'. Разглядывая очередь, он пропел себе под нос, имея ввиду 'порядки' в этом кабаке.
  'А люди все роптали и роптали,
  А люди справедливости хотят:
  - Мы в очереди первыe стояли,
  А те, кто сзади нас, - уже едят'.
  
  - Нет, можно, конечно, как и всегда здесь, дать 'пятерик' на лапу швейцару,- размышлял Андрей, разглядывая очередь брезгливым взглядом, но пошло бы оно все это на хер! - буркнул он резко и зашагал дальше, в низ по переулку. Там где-то должен быть, так называемый, пивбар 'Яма'.
  
  А такое заведение было еще у нас тогда, и вплоть до конца 94-го, а располагалось оно на углу Столешникова переулка и Пушкинской (ныне Большой Дмитровки). Пивной бар этот принадлежал Фрунзенскому тресту столовых, а официальное название у него было 'Ладья'.
  
  Помнится, ещё на исходе 70-х партия и правительство, похоже, решили, что спаивать народ не только можно, но и нужно, и тогда проблема опохмела встала перед всеми с неотвратимой остротой. Так что падения в эту самую 'Яму' избежать было просто невозможно. Ведь тяжесть от перепоя может быть точно такой же, как и от тягот жизни.
  
  Тогда в полуподвальном помещении этой пивной было два зала, разделённых входом в туалет. В так называемом большом зале сразу за раздаточным местом с селёдкой второй свежести и лежалыми креветками располагались стенкой пивные автоматы. Второй зал был крошечный, тупиковый, без окон. Столы были сплошь стоячие. Был и туалет, конечно же. Вы ж понимаете. Что б ни быть туалету там, где пьют пиво, это уж, знаете ли, черте что. Даже для нас, ко всему привыкшим. Правда, туалетом там пользовались только мужики, а чтоб доставить такой сервис для своей дамы, джентельмену нередко приходилось дежурить возле той кабинки, где в это время справляла свою нужду его возлбленная. Это чтоб кто из особо нетерпеливых не сорвал дверь с крючка. А что вы думаете! Иногда дело доходило даже до драки.
  
  Скажете, вот славное было местечко, куда вы все ходили! Но дело в том, что в те времена большинство подобных заведений старались размещать не на центральных улицах, а где-нибудь рядом с помойкой или ниже уровня мостовой. Спасибо, конечно же, партии и нашему родному правительству за заботу о нашем имидже перед иностранцами, но мы-то здесь при чем? Как сейчас помню, чтобы войти в очень прокуренный зал этой самой 'Ямы' и припасть, наконец-то, к столь спасительному для нас источнику жизни, в очереди приходилось стоять нам чуть ли ни часами, что, подойдя к этой самой 'Яме', Андрей и увидел. Посмотрев на все это великое как бы противостояние, он вдруг подумал: 'А ни положить ли мне на все это дело с 'перекусом' с прибором и двинуть в сторону дома, или все же?..'. И вдруг, среди впереди стоящих, Андрей увидел кого-то. 'Павел! - вдарило по его памяти. - Не хера себе!' - и, шагнув по ступенькам в низ, он оживленно воскликнул.
  
  - Павел! - Вот встреча! Здорово! - поприветствовал он своего бывшего приятеля.
  
   А когда-то они с ним вместе одну и ту же школу заканчивали. Да и вообще, много чего у них с ним было когда-то, но потом они с ним как-то так, знаете ли, разминулись по жизни. Вам, как бы налево, а нам направо. Иногда, правда, они с ним пересекались Одним словом, интересно было бы сейчас беспартийному Андрею пообщаться со своим всегда как бы таким правильным приятелем, поговорить с ним о том о сем.
  
  - Здорово, Андрей, - то ли недовольным, то ли уставшим голосом ответил Павел и, как бы нехотя, протянул свою руку Андрею.
  
  Был это мужчина лет пятидесяти. Взгляд у него раньше всегда был такой, знаете ли, вальяжный. Как у барина. Естественно, не в школьные годы, а позже уже, когда он стал каким-то там членом чего-то и прочее, прочее. То-то даже его первая жена всегда обращалась к нему на 'вы'. В школьные ж годы был он всегда бледный какой-то, и весь как бы изнеженный и измождённый.
  
  - Постой, это сколько ж мы с тобой не виделись? - озадачился Андрей, разглядывая Павла. - Ну, да, как раз с того самого дня как мы с тобой по телику первые перестроечные съезды смотрели. - И тут же он спросил у него. - А что такой грустный?
  
  Павел несколько помялся, а потом, сделав удивлённое лицо, ответил.
  
  - Да? Ты находишь?
  
  - Ну, я привык тебя видеть всегда другим как бы... Хотя сегодня...
  
  - Да, уж! - скорбно промолвил Павел.
  
  И, стоя в очереди, он поведал своему бывшему приятелю кой о каких злоключениях своих. Оказывается, был Павел сейчас не у дел, а жил бесхозным холостяком, что было так не похоже на Павла. Он всегда так любил уют и основательность в жизни.
  
  - А хочешь я подберу тебе что-нибудь из моих бывших? Есть вполне достойные, - вдруг предложил ему Андрей.
  
  - Да? - заинтересованно молвил Павел. Знал он Андрея с этой стороны хорошо и всегда ему завидовал. - А что! Давай! А то у меня с этим как-то не очень. Особенно сегодня. Всё, как ни познакомлюсь с кем, так окажется она потом дурой ну, или шлюхой.
  
  'Ну дела'!- внутренне воскликнул про себя Андрей. Странно ему было сейчас встретить Павла здесь, в этой очереди. Похоже, события последних дней сильно достают Павла, и ото всего происходящего в стране мужика явно колбасит. Как при ломке.
  
  И решил Андрей позвонить одной из своих бывших. Хорошая баба. Всю жизнь летала стюардессой на международных линиях, а тут узнал он случайно, что совершила она последнюю свою посадку и решила обзавестись уютным семейным гнёздышком. А что? Всё-то у неё теперь для этого есть, вот только мужика хорошего недоставало. И чтоб был он интеллигентного вида, спокойный, не пьющий. И хорошо бы, конечно, что б был он ещё и не курящий. Но это уж ладно. Как карта ляжет. Но подо все эти заявы Павел вполне подходил.
  
  - Послушай, - сказал вдруг Павел, - а давай-ка мы сейчас возьмем в 'Елесее', что для нас и требуется, да и посидим подо все это у меня дома по-людски!..
  
  Договорились. И покатили они к Павлу.
  
  А Андрею помнилась еще первая свадьба Павла. Невеста его Тоня была что надо. Павел тогда работал на заводе токарем, но со свадьбой расстарался. Шикарная была свадьба! И невеста того стоила. Красавица. Умница. Андрея Павел позвал тогда в свидетели. Что-то он всем этим хотел сказать Андрею. Со школы ещё была у Павла какая-то потаённая тяга выкладываться перед ним, как перед каким-нибудь старшим братом своим. После свадьбы он даже стал частенько приглашать Андрея к себе в гости. Видно было, что он как бы похваляется перед ним, что вот, мол, какая у него жена, и что вот он, мол, теперь как живёт. Андрей это видел и, делая вид, что удивлён такими успехами Павла, в душе всё же подсмеивался над этими его чудачествами.
  
  Павел к визитам своего приятеля относился так же благосклонно, как в своё время и педагог наш и писатель Н. Г. Чернышевский, описавший в своё время подобные отношения между мужчиной и женщиной в своём романе 'Что делать'. Потом ещё в марте 1918 года, член 'Союза русского народа' националист Уваров так, похоже, впечатлился этим, что сочинил Декрет Саратовского Губернского Совета Народных Комиссаров об отмене частного владения женщинами.
  
  'Законный брак, имевший место до последнего времени, несомненно являлся продуктом того социального неравенства, которое должно быть с корнем вырвано в Советской Республике. До сих пор законные браки служили серьёзным оружием в руках буржуазии в её борьбе с пролетариатом, благодаря только им, все лучшие экземпляры прекрасного пола были собственностью буржуев-империалистов, и этим обстоятельством не могло быть не нарушено правильное продолжение человеческого рода'. Ну и так далее.
  
  Ленин, правда, не считал такую точку зрения на брак вполне марксистской и в беседе с Кларой Цеткин заметил:
  
  - Вы, конечно, знаете знаменитую теорию о том, что в коммунистическом обществе удовлетворить половые стремления и любовную потребность так же просто и незначительно, как выпить стакан воды. От этой теории 'стакана воды' наша молодёжь прямо взбесилась. Она стала злым роком многих юношей и девушек. Приверженцы её утверждают, что это теория марксистская. Но спасибо вам за такой марксизм!
  
  - Прогресс! - в школе ещё восторгался всем этим Андрей. Павел с ним как бы соглашался, но что-то его в этом настораживало. Он хоть и был внешне чем-то похож на нашего славного классика из тех времен, но виделось ему в этом 'утолении жажды' червоточинка какая-то.
  
  - Чернышевские все эти! - ворчал он всегда себе под нос. - Всё это больше похоже на отношения между братьями нашими меньшими!
  
  И хоть много было потом копий сломано на ниве споров об этом, и все сошлись на осуждении этого явления, однако ж, легко говорить об этом в осуждение, труднее сделать, чтоб не было в обществе фактов провоцирующих такие явления. Заметьте, Чернышевский до подобного способа раскрепощения додумался ради высвобождения человека из-под социального гнёта тех времен и был прав, но вот что же нас и по сю пору толкает к этому? Это вопрос.
  
  И вот сидят они с Павлом в прекрасной гостиной его квартиры, мирно 'чаёвничают' под коньячок, беседуют о том, о сём, а за окном вдруг как забубухает! Как при забивании свай под фундамент. И почему-то тревожно стало как-то от этих звуков. Да и буханье-то было уж больно не похожее на забивание свай подо что-то новое. Скорее уж на прелюдию разрушения. Павел устремился к телевизору. И хоть Андрей сказал ему: 'Кончай! Оставь ты этот ящик!', - но Павел все же включил. А там что-то непонятное. Но очень интересное! 'Белый дом', что был недалеко от того места, где они сейчас находились, а против него... танки! И выстрел по 'Белому дому', после чего Белый дом вмиг потерял всю свою белизну. Толпы любопытных, крики, визг, страх! И... радость на лицах? Но больше, пожалуй, было страху. И вот на один из танков взгромоздился...
  
   - Ельцин! Мать твою так-то! - воскликнул Андрей.
  
  Павел сидел перед экраном с отвисшей челюстью и все никак не мог врубиться в происходящее.
  
  - Что это?! - спросил он.
  
  - А вот это у них начались разборки уже по-крупному! - сказал Андрей. - На съездах не договорились, так вот теперь здесь! И, главное, опять на броневике, как и в 17-ом! Но что это даст?! Ведь номенклатура, как и мафия, бессмертна!
  
  И тут Павел мрачно поправил его.
  
  - Не на броневике, а на танке, -.
  
  - Ну так я и говорю, - успокоил его Андрей. - Важно что, так называемая, правящая элита наша все ещё и не научилась разрешать проблемы, не залезая при этом на танки. Удивляюсь я на все это! Прошло сто лет, а умнее мы так все ещё и не стали. Вот и голосовать все теперь будут только за этого. Пока у него челюсти ни начнут вываливаться! Ну, или за того, кого он нам после себя навяжет. Ладно, теперь хоть послабление какое-то, может быть, будет. Всё-таки этот говорит что-то там о гласности и свободе слова какой-то! Да и у КГБ теперь наглости, может быть, поубавится.
  
  Павла это задело. У него вмиг пропало всякое желание продолжать беседу. Для него все это было как бы святое, и он погрузился в молчание. Но вдруг он спросил у Андрея.
  
  - А при чём тут мафия?
  
  - Мафия? А ты помнишь, как все они там ещё на первых перестроечных съездах кричали? А что вам мафия?! Её надо просто легализовать, вот её и не будет! Как тебе такие откровения? - сказал Андрей.
  
  Павел промолчал.
  
  - Поразвесили тут рекламу всякую! - по-хозяйски гневливо как-то так воскликнул однажды Павел, но Андрей, усмехнувшись, ответил.
  
  - Вот беда-то! Одни лозунги сменили на другие! Строили Коммунизм, а теперь будем строить Капитализм'!
  
  Павел, помолчав, спросил у него.
  
  - Скажи, Андрей, а ты Россию любишь?
  
  Андрей посмотрел на своего школьного друга с усмешкой и спросил.
  
  - А это как? Как под себя как бы или вообще Россию?
  
  - Нет. Но любишь ты всякое вот такое, - начал было Павел свое обычное, но Андрей, перебив его, тут же продекламировал для него, как на уроке перед преподавателем.
  
  - 'Люблю отчизну я, но странною любовью!
   Не победит ее рассудок мой.
  Ни слава, купленная кровью,
  Ни полный гордого доверия покой,
  Ни темной старины заветные преданья
  Не шевелят во мне отрадного мечтанья'.
  
  - Я серьезно, а ты! ... Любишь ты кривляться. Ну да ладно. ... А ты чем сейчас занимаешься?
  
  - Да пока ничем. Но чувствую, что работы скоро будет завались! И работы настоящей, а не той, что была у нас юристов при коммунистах.
  
  - Ну-ну, - не понятно мрачно как-то отреагировал Павел на оптимизм Андрея.
  
  Смешными казались Андрею постперестроечные переживания Павла. Он его и раньше-то как-то не очень понимал. Понимал, правда, что ради решения каких-то своих личных проблем, Павел всегда старался соответствовать и быть всегда как бы своим среди своих, но то, что он так уж очень сильно в этом усердствовал, Андрею это было не понятно.
  
  - Хотя, - тут же пояснил он сам себе словами нашего поэта, - 'Как живешь ты, великая Родина Страха?
  Сколько раз ты на страхе возрождалась из праха!
  Мы учились бояться еще до рожденья.
  Страх державный выращивался, как растенье'.
  
  Но не смотря на все эти их расхождения во взглядах, Андрею все же было как-то не по себе, от того, что встретил он Павла в той очереди за пивом. Злорадствовать он был не готов. Его убеждений и мыслей Андрей и раньше-то никогда не разделял, но прежде Павел всегда был полон жизни и каких-то устремлений, жаждой Быть в этой жизни. И всё помнились ещё Андрею страстно горящие когда-то глаза Павла.
  
  Ещё в школе Павел вступил в комсомол. А до этого и в октябрятах был, и в пионерах. И всё зачитывался книгами А. Гайдара и Н. Островского. Правда, в те дни он все, кстати, и некстати, произносил фразу Павки Корчагина - 'Свою жизнь надо прожить так, чтоб тебе потом не было мучительно больно и стыдно за бесцельно прожитую тобою жизнь'. Произнесёт и долго потом разглядывает лица тех, кому он это сказал. Услышавшие же всегда при этом молчали и как-то так задумчиво разглядывали его. Как бы ни понимая. А чего это он так надрывается-то?
  
  Помнил Андрей, как в день похорон Сталина Павел вместе с такими же, как и он, считавшими, что в стране произошло большое национальное горе, пробрался поближе к Дому Союзов, поближе к гробу с Вождём и Учителем. Его там на 'Трубной площади' такие же, как и он, бледные и худосочные со страстно горящими глазами чуть было ни раздавили. И долго потом Павел рассказывал всем об этом как о подвиги каком. Правда, Андрею все это казалось странным каким-то. Зачем все это было нужно Павлу? Что он всем этим хотел доказать кому-то?
  
  Но в те годы все вели себя странно и не понятно. Вот, например, мать Павла. Почему она, будучи ещё, в общем-то, молодой женщиной, была всегда грустной какой-то? Всегда такой молчаливой и как бы рано состарившейся. Андрею это было не понятно. Помнил он, как до похорон Вождя ещё спросил он как-то у неё, а где, мол, отец Павла, кто он, но, увидев, как она отреагировала на это, больше решил об этом у нее не спрашивать.
  
  И вот теперь эти похороны. У всех из его окружения на лицах в те дни был страх. Что-то теперь будет?! И, казалось, только мать Павла в те дни вдруг стала другой какой-то. Она, интересующаяся, казалось, только своими цветами в горшках на подоконниках, вдруг заговорила и даже стала слушать радио.
  
  И вот потом это разоблачение культа личности. Андрей торжествовал и на состоявшемся тогда у них в школе собрании решил даже выступить. Решил озвучить кое-какие свои соображения по поводу уходящего и дальнейшего нашего проживания. Ведущий собрание Павел - он тогда уже был секретарём комсомольской организации у них в школе - дал ему слово.
  
  - Культ личности вырастил из нас конформистов, панически боящихся иметь собственное мнение, - понесло Андрея. - Наш обожествляемый Вождь и учитель всех времён и народов играл на наших биологических инстинктах, на психологии холопа, жаждущего Хозяина, твёрдой руки, - с вызовом произнёс он и посмотрел при этом на Павла. Но Павел сидел, разглядывая что-то перед собой на столе, и молчал. И тогда Андрей решил продолжить:
  
  - Мы давно уже привыкли к книгам и фильмам, где одиночки, своего рода Донкихоты, часто из числа молодёжи, ведут тщетную и неравную борьбу со склеротичным и костным аппаратом. Их судьба вдохновляет немногих. Потому что читатели и зрители находят здесь подтверждение тому, что они часто видят в жизни. Создаётся психология типа 'моя хата с краю' и 'зачем мне это нужно'.
  
  Вначале все, сидящие в президиуме собрания под надёжной защитой портретов, висящих на стене, не вслушивались в слова выступающего, считая, что тот говорит что-то из того, что и говорят всегда на собраниях, но потом их стало что-то беспокоить и веки сознания их, встрепенувшись, приоткрылись. Они вдруг услышали такое...
  
  - Молодёжь глубоко разочарована в эффективности честной гражданской позиции, в целесообразности борьбы за справедливость, - продолжал Андрей. - А отсюда её равнодушие к общественным вопросам и довольно распространённая тенденция укрыться от них. Наша социальная энергия, не имея здорового применения, нередко направляется по каналам, ведущим к правонарушениям. Создаются замкнутые паразитические 'псевдо общества' со своими законами...
  
  Сидящие в президиуме посмотрели на ведущего собрание Павла с удивлением, а тот сидел и всем своим видом изображал либерализм и демократию, которая вот, мол, уже и наступила. Но сидящим в президиуме, вдруг стало страшно от услышанного. С глазами, полными чем-то средним между страхом и гневом, они воззрились на говорящего Андрея.
  
  И что тут вдруг началось! Президиум весь как озверел! Кошмар! Андрею не дали даже договорить. Больше того. Его потом чуть из комсомола ни выперли. Спасибо ещё собранию. Оно не пошло на поводу президиума. Ограничились только выговором. На том разоблачение культа личности тогда у них в школе и закончилось.
  
  А года через два после этого появился вдруг дома отец Павла, и тихая, молчаливая мать его, вдруг заговорила. Она буквально преобразилась. Забыв о своих цветах в горшках. Она сама расцвела и стала как молодая.
  
  Отец Павла рассказывал какие-то страшные истории о своём пребывание на Колыме, куда он попал сразу после рождения Павла. Павел сначала слушал всё это с удивлением, а потом просто стал орать на него, требуя, чтоб тот замолчал.
  
  - Да замолчи ты наконец-то! - орал он на него и затыкал свои уши.
  
  Но унять отца было невозможно. Они тогда вместе с матерью как с цепи сорвались. Павел не знал, куда ему от всего этого кошмара спрятаться.
  
  И вдруг отец Павла опять куда-то пропал, а мать Павла опять стала молчаливой. Но стала она теперь и на сына своего почему-то с опаской посматривать. Между близко знавшими эту семью поползли тогда слухи и догадки. Да уж, ни синдром ли Павлика Морозова здесь сработал?
  
  А тут вдруг освоение целинных и залежных земель! О, если б вы знали, как старательно и горячо поддерживал Павел всех желающих поехать на освоение целины! О, как его трогала тогда вся эта бригантинно-целинная романтика! Иногда даже до слёз! И хотел он всё уехать куда-нибудь! Подальше куда-нибудь! О, если б ни школа!
  
  Но вот 60-е годы. На носу выпускной, а в газетах пишут о деле фарцовщиков, а потом ещё и о Синявском, и Даниэле! Со стороны властей главным общественным обвинителем Синявского и Даниэля выступил тогда писатель Михаил Шолохов. Он так высказался по радиоэфиру:
  
  'Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные 20-годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи уголовного кодекса, а руководствуясь революционным правосознанием... (бурные аплодисменты) ... Ох, не ту бы меру наказания получили бы эти оборотни! (бурные аплодисменты). А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора! Мне ещё хотелось бы обратиться к зарубежным защитникам пасквилянтов: не беспокойтесь, дорогие, за сохранность у нас критики. Критику мы поддерживаем и развиваем, она остро звучит и на нынешнем нашем съезде. Но клевета - не критика, а грязь из лужи - не краски из палитры художника'! - гневно излагал свои соображения XXIII съезду КПСС Михаил Шолохов.
  
  После выступления М. Шолохова и после собрания, которое провели у них в школе, Павел почему-то считал нужным доставать ещё всех разговорами об этом.
  
  - Этих недобитых Лещинских в корне надо уничтожать! Нельзя позволять, чтоб они порочили всё наше святое! - говорил он. И всё заглядывал слушающему в глаза, при этом, как бы ища у того подтверждения верности сказанному. Но все помалкивали. И только Андрей сказал ему как-то с издёвкой в голосе.
  
  - А что нам Гекуба, и что мы для Гекубы?
  
  А однажды он спросил у Павла.
  
  - А когда пойдём бить всех остальных-то? Всех этих, как ты говоришь, недобитых Лещинских?
  
  Павел сурово посмотрел на Андрея, как на недоумка какого, но почему-то решил промолчать. Перед вынесением приговора фарцовщикам он, надрываясь, всё удивлялся тому, что советский суд так долго разбирается с этими антисоветчиками. Он жаждал корчагинской справедливости.
  
  - Да их надо просто расстрелять и дело с концом! - провозглашал он во всеуслышание.
  
  Но вот Даниэль был осуждён на 5 лет лагерей, а Синявский приговорён к 7 годам лишения свободы в исправительно-трудовой колонии строгого режима, и Павел почувствовал удовлетворение от свершившейся справедливости. Правда, многие писатели в стране считали процесс Даниэля и Синявского противозаконным и протестовали против их осуждения, но всё равно.
  
  - Да кто они такие, писатели эти?! - возмущался Павел. - Народ выразил поддержку решению суда, а они что, весь наш народ что ль?! Туда им и дорога этим антисоветчикам!
  
  - К тому же они ещё и евреи! - подкинул ему темку Андрей.
  
  - Тем более! - тут же горячо подхватил Павел. В этот момент он, похоже, совершенно забыл о том, что всегда - и на собраниях, и даже в приватных беседах, если что, - он всегда очень старательно позиционировал себя интернационалистом. Сообразив, что проговорился, он тут же нервно захохотал и добавил к сказанному.
  
  - Вообще-то, все люди братья, так сказать!.. Все мы советские, а все эти национальности нам ни к чему! - и, схватив Андрея за грудки, он вдруг зло заорал на него. - Ты это понял?!
  
  - Да понял я, понял! - захохотав, проговорил Андрей. - Остынь!
  
  - У, лицедей! - зло выкрикнул Павел и, оставив Андрея, исчез. А потом пришёл к нему домой с извинениями.
  
  - Прости! - говорил он ему. - Но ты ж понимаешь!
  
  - Да понимаю я, понимаю! - смеясь, успокаивал его Андрей.
  
  Понятно, что Павел старался быть в одном строю. Андрей его даже понимал где-то. Коммунистический идеал и все такое прочее, составляющее стержень тогдашней официальной идеологии, обязывали соответствовать. Быть против всего этого тогда было равносильно тому, что плевать против ветра, а Павлу хотелось всё-таки жить так, чтобы ему потом не было мучительно больно. Вот он и старался.
  
  На заводе, куда он пошёл сразу же после окончания школы, он вступил в партию, и ему сразу предложили быть секретарём комсомольской организации. Он согласился. Нет, был он карьеристом, конечно же, конечно же, но был он ещё тогда живым человеком, а ни живым трупом, каким стал после разрыва со своей первой женой, красавицей Тоней.
  
  Помнилась ещё Андрею первая свадьба Павла. Невеста его Тоня была что надо. Павел тогда хоть и работал всего лишь токарем на заводе, но со свадьбой все же расстарался. Шикарная была свадьба! И невеста того стоила. Красавица. Умница. Андрея Павел позвал тогда в свидетели. Что-то он всем этим хотел сказать Андрею. Со школы ещё была у Павла какая-то потаённая тяга выкладываться перед ним, как перед каким-нибудь старшим братом своим. После свадьбы он даже стал частенько приглашать Андрея к себе в гости. Видно было, что он как бы похваляется перед ним, что вот, мол, какая у него жена, и что вот он, мол, теперь как живёт. Андрей это видел и, делая вид, что удивлён такими успехами Павла, в душе всё же подсмеивался над этими его чудачествами.
  
  О жизни Павла в первом браке Андрей много чего знал. Да и Павел ему много чего рассказывал об этом. Особенно уже после того как развелся с ней. Вернее, когда она от него ушла. А ведь когда-то у них с ней все так современно и красиво начиналось. Познакомились они на уборке картофеля в подшефном совхозе. В те годы постоянно возили всех в подшефные колхозы и совхозы помогать на уборке урожая. В одном из таких совхозов под названием 'Заря Коммунизма' они с ней и познакомился. Казалось бы, вот ещё один сюжет для фильма такого кинорежиссёра как И. Пырьев с его фильмом о встрече свинарки с пастухом, но вот какое 'кино' получилось у Павла с Тоней в жизни после сборки урожая картофеля.
  
  - Красивая! - очарованный её красотой, говорил тогда себе Павел.
  
  Вообще-то в том блаженном возрасте красивыми да сладкими нам все женщины кажутся, но не из-за того повёлся на неё Павел. Ну, или частично ни из-за того. Здесь надо знать Павла. Повёлся он на неё потому, что звали её так же, как героиню из его любимого романа 'Как закалялась сталь' Н. Островского. В большей степени именно это обстоятельство тогда и зацепило его. А уж то, что Тоня, услышав, как его зовут, тут же ещё и поправила его.
  
  - А почему Павка? Это не красиво звучит. Лучше Павел, - сказала она, как и когда-то Тоня Туманова Павке Корчагину. - Я буду вас так называть.
  
  Это Павла и вообще доконало. И запал он на Тоню, как и Павка Корчагин когда-то на Тоню Туманову.
  
  Но была эта Тоня страшно настороженной какой-то. Не то, что та, из времён мрачного царизма, весёлая и раскованная Тоня Туманова. Сегодняшняя Тоня всё всегда разглядывала что-то вокруг себя каким-то таким недоверчивым взглядом. Как человек, у которого хотят что-то отнять, тогда как у неё уже ничего лишнего нет. О страшной истории со своим отцом Павел к тому времени вроде как забыл и потому все подсмеивался над Тоней.
  
  Нет, но!.. Да она ему до свадьбы даже целовать себя не позволяла и держала на расстоянии! Однако обстоятельство это только заводило Павла. Наблюдая за всей этой её паранойей, он чуть ли ни хохотал всегда в голос. Однажды Тоня спросила у него как-то.
  
  - Ты чему это?
  
  - Да так, - смутившись, ответил Павел. Нет, она ему все же очень нравилась!
  
  А тут на работе вдруг стали создавать у них садово-дачный кооператив, и ему как активному члену комитета предложили вступить в него. Вначале он хотел отказаться, но потом, подумав, что вот, мол, теперь-то Тоня посговорчивее будет, когда узнает, что у него, мол, ещё и садовый участок есть, согласился.
  
  И он оказался прав. Вскоре они подали заявку, а потом и свадьбу сыграли. В первый же выходной после свадьбы поехали они за сотый километр смотреть на участки. Сначала до Волоколамска на электричке, а потом ещё немного на дизеле. Приехали. Станция называлась то ли 'Бухолово', то ли 'Бухалово'. Андрей потом в шутку произносил это название станции как 'Трахолово'. Участки были чуть ли ни на болоте. Но зато маленькие озерца по всей территории, островки! И вокруг никого. Тишина. И только где-то, эдак, знаете ли, романтично так что-то крякало и квакало. Тоню, правда, вся эта дикая болотная идиллия покривила слегка, но она сказала:
  
  - Ладно, возьмём. Потом разберёмся. Другого все равно не предложат. На других местах они себе строят.
  Павел, молча, согласился как бы.
  
  Однако пока доехали до дому, да потом проспались, как следует, он всё же спросил у неё.
  
  - А на какие шиши мы будем строиться? У меня со сверхурочными едва сто двадцать в месяц получается, а у тебя на этой твоей 'Меховой фабрике', сколько ты ни тяни там эти шкурки, на многое не натянешь. Так что строиться нам придется всю жизнь. А жить когда?
  
  - Ну, построим. У меня вот сестра с мужем живёт. Тоже от получки до получки, а построили. Зато теперь у них свежие овощи и фрукты на столе, а не это гнильё из магазинов.
  
  А муж её сестры, хоть и писал философские труды по марксизму-ленинизму, да был, видно, не дурак, так как понимал, что к чему в этой жизни. Проходя мимо стройки, он всегда, то кирпичик какой-нибудь подхватит, то дощечку, а то и ещё что. Ведь все это у нас тогда везде валялось никому как бы не нужное, а купить необходимые материалы было проблемой. А если и найдёшь где, то где на них деньги взять? А тут бери - не хочу. Халява, плиз! Так за пять лет они и построились. Ну, понятно, что не хоромы какие, но жить-то можно.
  
  Павел, когда услышал такое, то чуть было пельменей ни подавился. Прокашлявшись, хотел он что-то сказать по этому поводу, но поспешил в прихожую. Пора было на работу.
  
  И вот в обеденный перерыв разговорился он с друзьями о заморочке с участком, а они хохочут и чуть ли ни то же самое, что и Тоня его, талдычат ему. Построишь, мол, все так строятся. Он диву давался. Однако один отнёсся к его проблеме с пониманием и сказал.
  
  - А я бы отказался.
  
  - Да? А что так? - недоверчиво заинтересовался вдруг Павел.
  
  - А охота было осушать потом это болото, да продовольственную программу выполнять. Счастье торчать в этом болоте вверх задницей всю жизнь ради каких-то там помидоров и огурцов! Уж лучше я лишний раз в театр схожу!
  
  'А мужик соображает'! - подумал Павел.
  
  - Ну, ты даёшь, однако ж! Ладно, держи пять!- сказал Павел, а отойдя от него, усмехнулся.
  
  - Хотя, театрал, тоже мне! Ведь кроме блядей да пьянок по выходным он ничего больше не признаёт!
  
  Короче говоря, решил Павел не подписываться на это дело. Но как сказать об этом Тоне. Уж больно горячая и решительная была она у него, а на том, чтоб иметь свою дачу, ну просто-таки запала. Хотелось ей, видите ли, чтоб и у неё все было бы, как и у сестры. Но он всё же сказал ей. Сказал, что от участка он решил отказаться. Тоня, посмеиваясь, поинтересовалась.
  
  - А что так?
  
  - А нужна она нам, Тонь! Всё это одно мещанство, и только! Да я уж лучше лишний раз в Ленинку сбегаю. У меня институт. Ты забыла?
  
   - Мещанство? - усмехнулась Тоня. - Да ты прям как твой любимый Павка Корчагин! Признаться, не ожидала я от тебя такого пассажа! Это уж что-то такое, что сегодня смешно даже и как-то по-издевательски звучит!
  
  Павел тут же резко замолчал, но, не найдя, что сказать, стал мертвенно твердить: 'нет, нет и нет'. И тогда Тоня сорвалась и закатила ему форменный скандал с криком и оскорблениями. Обзывала его всячески. И эдак, знаете ли, спокойно. Как если б она гвозди в гроб заколачивала.
  
  После этого разговора стала везти себя Тоня в постели с Павлом ну прям как секретарь партийной организации у него на работе с теми, кто не посещает собраний. И вплоть до вынесения строгача по партийной линии и лишения премиальных. Правда, потом обошлось, но Павел после этой ссоры загрустил.
  
  И вот довелось им как-то побывать в гостях у одного из бывших одноклассников Павла. Тот удачно женился и жил теперь в доме на улице Грановского. Естественно, полностью в тёплых и дружественных объятиях номенклатурных благ и привилегий. Тоне этот приятель Павла так понравился! И главное, она была приятно удивлена тем, что у Павла, оказывается, есть такие друзья. Но Павел-то, зная своего приятеля как облупленного, с раздражением подумал при этом. 'Нашла чему завидовать'!
  
  Но то, что была с ним Тоня в ту ночь так ласкова и послушна во всём, заставило его призадуматься и посмотреть на эту проблему по-другому. Да и знал он хорошо историю России. Ведь у нас всегда важнее важного было быть угодным первым лицам в государстве, а на остальное-то можно и глаза закрыть. Кому на Руси жить хорошо? Этот вопрос ещё со школы не давал покоя Павлу. Поэту Некрасову он тогда не поверил. Ну, то есть думал, что всё это у него из времён крепостного права, а вот что у нас сегодня-то? После свержения крепостного права и создания социалистического государства?
  
  - А, похоже, ничего нового! - сказал он вдруг как-то себе. И странное дело, его это враз успокоило как-то. Определённость она ведь всегда лучше всяких там недомолвок. Не каждый ведь может жить как ёжик в тумане.
  
   Одним словом, решил Павел обустраивать свою жизнь в дальнейшем, исходя не из каких-то там абстрактных соображений партийной морали и нравственности, а из того, что ему жизнь диктовала. Ему как-то предлагали нечто соответствующее, да он тогда не решился на это, но вот теперь... Уж очень ему не хотелось терять свою Тоню.
  
  Откровенничать об этом с Тоней он, конечно же, не стал. Просто решил действовать, а уж потом она сама пусть решает, почему это их благосостояние пошло так в гору. Надоело ему играться в подростковые Корчагинские игры, и решил он повзрослеть. Стать как бы вровень со всеми. Естественно, с теми, с кем он был в одной упряжке. Ведь он это всегда уважал и всегда был готов считаться с этим. Всегда быть вместе со всеми и в едином строю.
  
  Не учёл он тогда только одного. Его Тоня, после того случая с дачей и посещения ими номенклатурного друга Павла, тоже решила действовать и пустилась во все тяжкие. Затеяла она со своими товарищами по работе на 'Меховой фабрике' шить ондатровые шапки 'налево'.
  
  Дело в том, что, работая на 'Меховой фабрике' скорняком, Тоня наловчилась растягивать шкурки ондатры так, что можно было нашить из них шапок столько, что хватило не только для тех, кому они были положены по рангу, но и для всех остальных желающих. Она рассказывала об этом Андрею с таким юмором, что животики можно было надорвать. Андрей, естественно же, передавать эти Тонины восторги Павлу не стал. Сказал только самому себе.
  
  - А что? Пусть строит себе Павел своё 'счастье на века', а мы с Антониной будем строить своё счастье на сегодня, - решил тогда Андрей и вошёл в плотный контакт с Тоней. Ну, то есть по шапкам этим, да и вообще.
  
  Создали они тогда на квартире у Андрея подпольный цех, и дело закипело. Проблему с проносом шкурок через проходную решили на удивление просто и красиво. Тоня взяла из библиотеки том К. Маркса 'Капитал', а Андрей вырезал в нём посерёдке всё ненужное. Получился отличный конспиративный контейнер. Через проходную с ним проходить было одно удовольствие. Тут тебе и уважение, и безопасность.
  
  Когда Павел все же узнал об этом, да во всех подробностях, то всегда страстно горящие глаза его вдруг моментально осветились зловещим всполохом страха. И он начал устыжать Тоню по-семейному тихо и с улыбочкой, располагающей скорее к мирной беседе, чем к скандалу.
  
  - Да ты понимаешь хоть, что это никак не совместимо с принципами строителей Коммунизма?
  
  - Ой-ой-ой! Ты это серьёзно? - проговорила Тоня. И тогда он вдруг взорвался и заорал на неё.
  
  - Да понимаешь ли ты, дура эдакая, что это тянет на 58-ю, черт бы тебя побрал!
  
  - Сам дурак! Трус несчастный! - спокойно, эдак, сказала она, а, несколько подумав, вдруг присовокупила к сказанному. - Ну что ж, раз ты такой у нас идейный, то не буду тебе мешать. Мне собраться, только подпоясаться, - и тут же, молча, собралась и... ушла... жить к Андрею.
  
  Нет, каково, а!? А вся их дружная подпольная команда жила уже к тому времени как под крылом 'положения о пайке для особо ответственных и совершенно незаменимых работников центральных учреждений'. Тогда у них у всех машины даже появились, а впоследствии даже и дачи. И во вполне приличных местах Подмосковья, а не на болоте каком-нибудь.
  
  Так вот, когда Тоня ушла от Павла, нужно было ему, дураку, после этого жить себе да поживать со спокойной совестью одному со своими убеждениями. Вот как его приятель Андрей, например. Он был не женат. Не женат, не потому, конечно же, почему и Павел. Он женатым вообще никогда не был, а вот жил себе хоть бы что.
  
  - А зачем, - рассуждал он всегда, - бабы у нас сегодня все до нельзя эмансипированы, так что!.. Было бы здоровье да деньги, а там только свистни, сбегутся - не отбиться! Нет, тот, кому не в лом потом кувыркаться по жизни, тот пусть себе женится и рожает, а я пас, - говорил он.
  
  А дальше, как бы издеваясь над умностями каких-то там дядей из РАНа, пространно добавлял.
  
  - Правда, есть опасения грядущего заселения русских земель за счёт быстро размножающихся, сами знаете кого. Ну и что? Свято место пусто не бывает. Я же хочу жить сегодня, а не потом когда-нибудь. Нет, я знаю, конечно, что рождаемость у нас в стране низкая, а некоторые, особо радикальные аналитики, поговаривают даже о вырождении нации, но мне-то что до всех тех проблем? За державу, правда, и мне бывает обидно, - и даже не только бывает, но я эту обиду всегда ношу при себе, - но кому нужны нищие дети? Да и Макаренки, похоже, все у нас уже перевелись.
  
  Правда, неудобства и несуразности самой холостяцкой жизни иной раз Андрея раздражали, но не до такой степени, чтоб расписываться, да печать ещё в паспорте ставить, а потом ещё и детей заводить. Он всё это и Павлу не раз втолковывал. Особенно, после того как от него Тоня ушла. Однако своего ума другому не дашь. Вернее, дать-то оно можно, да только тот его потом на подтирку использует.
  
  - Ты знаешь, - сказал как-то Павел Андрею, - я все же решил, что для меня лучше будет жениться. Но только, уж, на этот раз не по любви, а по здравому размышлению.
  
  И он женился. И опять Андрей был у Павла на свадьбе дружком, но невеста ему в этот раз не понравилась. Уж больно напряжённой, серьёзной и даже осуждающе-строгой какой-то была она. Ну, как прокурор какой. И не понятно было, что она хотела сказать всем этим своим прокурорским видом. Что все кругом сволочи и мерзавцы что ль? Ну, или пока ей ещё неизвестно, кого на эту роль ей тут прикажут назначить, и вот поэтому она, такая, как бы ни с кем, и как бы сама по себе, а вот уж когда ей это станет известно, то тут уж она встрепенётся и начнёт действовать.
  
  Андрей решил проверить. Потрогал невесту под столом за коленочку. Коленочка у невесты оказалась холодной и, может быть, поэтому она не отпихнула его руку и даже виду не подала. Тогда Андрей, двинув подол её свадебного платья повыше, потрогал повыше. Там уже было горячо, и невеста отстранила его руку. Молча и медленно как-то. Бережно что ли? Непонятно. Очень она озадачила этим Андрея.
  
  Потом побывал он у них в гостях. И не раз, и не два! А особенно в те дни, когда Павел был за рубежом, куда он частенько ездил с лекциями по обмену опытом об успешном строительстве социализма в СССР.
  
  О, как ошибался Андрей насчёт невесты Павла! Ведь она оказалась такая!.. Такая вся она оказалась по-французски продвинутая, что ну просто прелесть! И как она по утрам, ещё не выбравшись из постельки, щебетала с Андреем, перебирая своим быстрым язычком и пухлыми губками всё, что ей попадало под её, похоже, единственную имеющуюся у неё извилинку! Внутренний монолог Молли Блум здесь отдыхал! И зажили наши молодожёны на французский манер, ни в чем себе не отказывая, в семье вольной дружной и единой. Даже тёща была довольна и всё никак не могла нарадоваться на зятя своего. И такие они были во всем с Павлом по жизни согласные, что прям хоть сейчас создавай с ними какой-нибудь единый партийный блок.
  
  О своей работе Павел своим домашним, конечно же, ничего не рассказывал. Да и зачем? Да они его об этом и не спрашивали. Холодильник всегда был полон, бар тоже, да и тряпки они меняли, не успевая изнашивать. Но тут вылез этот Горбачёв со своей 'перестройкой' и 'социализмом с человеческим лицом' и всё вдруг страшно усложнилось, а дома начались скандалы. Друзья и те вдруг стали какими-то не похожими на самих себя. Нет, это были всё те же самые люди, но теперь они с ним такое себе позволяли!.. Они его даже поучать стали и осмеливались подсмеиваться над ним, как над лохом каким.
  
  Молча посматривая на приятелей, Павел тяжко раздумывал о превратностях судьбы. Теперь видел он эти сытые и, похоже, одинаково довольные сегодняшними днями рожи, и губы его кривились в нехорошей ухмылке. Теперь он стал путаться как-то несколько в том, что такое хорошо и что такое плохо. А зря. Спросил бы у Андрея. У него секретов от Павла не было, и он всегда был готов на 'слушайте, детишки, папы этого ответ помещаю в книжке'.
  
  И вот все эти его кривые ухмылки, в конце концов, надоели его приятелям, и они стали злобиться. А однажды назвали его зомбированным уродцем. Но его жена, которая, несмотря на участившиеся дома скандалы, была все же как бы родным ему человеком, и потому вступилась за него. Она сказала, что просто он в высшей степени порядочный человек и не может вот так, за здорово живёшь, бросить все свои прежние убеждения и стать торгашом. Но этим она очень сильно обидела успевших стать торгашами приятелей его, и они вскинулись на неё.
  
  - Обижаешь, мать! Да и какие у него убеждения?! Он всегда был как зомби! А у зомби никаких убеждений быть не может!
  
  Нехорошо всё это было с их стороны - 'зомбированный уродец'!.. Это, знаете ли, слишком уж как-то... Уж больно быстро они стали такими просвещёнными и ушлыми. Короче говоря, с друзьями по своей прошлой сыто-партийной жизни Павлу пришлось расстаться. Однако скандалы у него дома становились всё круче и круче.
  
  - Дома, понимаешь, уже жрать скоро неча будет, а он тут со своей идейностью и порядочностью! - орала на него, казалось, вчера ещё относившаяся к нему с уважением и любовью тёща.Она хоть и проработала всю сознательную жизнь сначала воспитательницей детишек в детском саду, а потом ещё и заведующей там же, всегда, в общем-то, была женщиной грубой и неотёсанной, но раньше это было не очень заметно, раньше из неё это не вылезало, а тут вот полезло. Теперь вдруг выяснилось, что она, которую он давно привык считать за своего, родного ему человека, просто старая ненасытная сучка, которой всегда всего мало.
  
   - Нет, ни к чему-то ты в этой жизни не пригоден, - заходилась тем временем тёща. - И не смотря на весь твой страстно горящий взгляд, весь-то ты какой-то бледно-молочный и квёлый, как картофельная ботва, что выросла без света в подвале!
  
  А жена как бы защищала его.
  
  - Нет, но то, что у него в штанах, то вне конкуренции! - и они обе при этом дружно заходились в хохоте.
  
  'Нет, и, главное, что вечно молчащая жена-то моя вдруг развеселилась! - удивлялся Павел. - Интересно'!
  
  А тёща, видать, теша своё воображение, добавляла ещё при этом.
  
  - Хорошо ещё, что мать тебя научила в своё время жевать и глотать прожёванное, а то так бы до сих пор и питался из бутылочек с детской молочной смесью! - издевались они над ним.
  
  - Да займись ты, в конце концов, каким-нибудь делом, - посочувствовал ему как-то Андрей. - Можно, например, сторожем пока пойти, а там видно будет.
  
  И, похоже, на полном серьёзе добавил при этом.
  
  - Ведь тебе важно переждать, а потом, когда все ваши очнутся и поймут, что к чему, оказаться в нужное время в нужном месте, а уж там-то опять всё будет у тебя 'ОК'!
  
  - Ой, ой! Хватит уж! Умник! Торгуешь шапками, ну и иди себе торгуй! - восприняв всё сказанное как подкол, раздражённо проговорил Павел. И уже тише, почти себе под нос, добавил. - Пока вам позволено.
  
  'Вот, скотина'! - хотел было сказать Андрей, но сдержался.
  
  И вот, эта оказавшаяся вовсе даже и не родным ему человеком тёща увела вдруг от него ту, которую он целовал и обнимал как жену, к тому, который мог много чего для них сделать, чтобы им не было потом мучительно больно за бесцельно прожитую жизнь. Так нагрянувшая горбачёвская жажда устроить у нас социализм с человеческим лицом разрушила ещё один брак Павла.
  
  И вот в столь значимые для страны дни, умерла у Павла мать. За всю свою жизнь с ней он так и не понял, что она была за человек, что она в этой жизни хотела, и куда пропал его отец. Но надо было видеть, какой болью иной раз отзывалось в нём то, что связывало его с отцом. И особенно приступы этих воспоминаний стали донимать его после того как отец его где-то там умер, а мать его, перед тем как умереть, стала пить.
  
  Когда Павел рассказывал что-нибудь про отца, то он все порывался рассказать Андрею что-то и ещё... Что-то такое... Видно было, что это 'что-то' было для него таким ужасным, что он тут же умолкал и тут же начинал вспоминать свои 'школьные годы чудесные', когда весь мир для него был ещё расцвечен яркими красками, а все люди были такими близкими и родными. 'И юный Октябрь впереди'. Оттуда он, ей Пашенька, как называла тогда его мать, и начался.
  
  И вот когда он теперь рассказывал обо всём том времени Андрею, то видел Андрей, что хочет ему Павел рассказать что-то такое, чего никогда не рассказывал, да не может почему-то. И лезли тогда Андрею в голову мысли, которые лучше было не развивать. О Павлике Морозове, например. Уж не примерил ли он судьбу этого патриота и героя на себя в своё время, а теперь вот мучается?
  
  - Хорошо, когда знаешь, но лучше, когда молчишь! - частенько предупреждал Павел всяческие подробные расспросы о той его жизни.
  
  Смешно, но, похоже, в своём умственном развитии Павел достиг уже таких высот, что лучше его было и не трогать. 'Хорошо, когда знаешь, но лучше, когда молчишь'. Так считал он. И этими своими достижениями, почерпнутыми из своего жизненного опыта, он похоже теперь решил пользоваться, как бактерицидным пластырем против мозолей на ногах.
  
  Проходил как-то Павел мимо храма и решил вдруг заглянуть внутрь его. Решил проверить, как это на него подействует. И только он хотел войти в церковь, как столкнулся в дверях с женщиной. Чем-то она его странно поразила, и он замер перед ней как вкопанный. Глаза у неё, правда, были заплаканные какие-то, но в остальном вся она была такая, такая... Ба, да это ж его первая жена!
  
  - Простите. Могу я вам чем-нибудь помочь, сударыня? - шутливо, тоном галантного кавалера спросил у неё Павел.
  
  Женщина, несколько опешивши, с почти высохшими глазами, испуганно посмотрела на Павла.
  
  - О, да это ты, Павел? - с облегчение в голосе проговорила Тоня. - Как ты? Ну да ладно, потом. Давай, если тебе не трудно, поймай такси, а то я совсем что-то раскисла.
  
  И вот едут они в такси. Оказывается, сегодня год как она похоронила своего мужа. Хороший, говорит, мужик был. И в постели, и так если что. Одним словом, трудоголик. Таких сегодня мало. Господи, и когда же у нас этому конец будет?! Раньше КГБ с ОБХСС из нас кровь пило, а теперь менты с чиновниками, да и рэкетиры всякие! Ну, все просто как с цепи сорвались! Сплошной беспредел!
  
  Павел помалкивал. Весь этот монолог ему очень не понравился, но чего уж теперь-то...
  
  - Я смотрю, ты даже бороду отпустил! - улыбаясь, проговорила Тоня. - Для конспирации что ль? - язвительно пошутила Тоня.
  
  - Да это я так, - как бы очнувшись от своих мыслей, ответил Павел.
  
  - А что, тебе идёт, - тут же поспешила Тоня разбавить горечь своей шутки комплиментом. - Да, сколько лет, сколько зим, а ты всё такой же. Хотя нет, вот что-то у тебя в глазах поменялось... Да, да. Теперь там нет... огня. Теперь там тоска какая-то. Вот и пожатие у тебя стало вялым каким-то. Что с тобой? Что-то не так?
  
  - Да будет тебе выдумывать-то! Всё у меня хорошо! - ответил он и растянул свои бледные и сухие губы в улыбке.
  
  А его бывшая, оказывается, чуть ли ни всё время теперь в Болгарии живёт, в своём доме, а здесь бывает так, наездами. И всё-то у неё, оказывается, пучком. Правда, она ещё с конца семидесятых уже не бедствовала, а с перестройкой-то и вообще резко в гору пошла.
  
  'Вот из-за таких чертей у нас всё и развалилось'! - мрачно подумал, было, Павел, но постарался утишить и унять в себе эти мысли. Ведь помнил он ещё как жила Тоня до знакомства с ним. Вся их многодетная семья жила тогда в коммуналке, в комнате 20 кв. м. Спали чуть ли ни на головах друг у друга. Правда, это не помешало отцу с матерью настрогать пятерых детей. Ночью мать всегда просила их: 'Укройтесь с головками, укройтесь! Мама с папой пока тут займутся кое-чем'!
  
  И нахлынуло на Павла все, что было когда-то! Как познакомились они. Как жили. Как подсмеивалась Тоня над его убеждениями по поводу строительства социализма и коммунизма не только в отдельно взятой стране, но и во всем мире. И вот теперь они опять встретились.
  
  Тоня принялась расспрашивать Павла о том, как он жил все эти годы, и он стал рассказывать обо всех своих злоключениях. И получился у него рассказ в тонах идейно обиженного, обманутого и всеми брошенного человека. Тоня по старой памяти, сочувственно кивала ему.
  
  - Дурачок мой! - зашептала она вдруг ему на ухо.
  
  Сначала Павел не понял, о чем это она, но потом от этих слов на душе у Павла вдруг, словно солнце взошло, и он подумал: 'Зря мы тогда с ней расстались. Она, конечно, материалистка безыдейная и собственница, но зато такая заботливая и безотказная'. Что это? Опять любовь? Едва ли.
  
  Павел проводил Тоню до квартиры, посидел у неё немного. Попили чаю, повспоминали. Тоня приглашала навещать её. Договорились встретиться. А потом ехал Павел домой и, вспомнив, как домофон железной добротной двери в подъезде Тониного дома проговорил эдаким женским сексуальным голосом 'двери открываются, входите', он вдруг захохотал, представив себе, что это его пригласила Тонина промежность.
  
  - Зачем мне всё это?! - брезгливо поморщился он. - Что было, то было и быльём поросло. Нет, конечно, сегодня все козыри у таких, как она, но причём здесь я-то? Не будем опускаться до такого-то.
  
  Но он лгал себе. Разве ни жил он в прошлом, стелясь ради сладкой жизни передо всеми? Так что, казалось бы, чего уж там.
  
  - Ей, похоже, нужно, да и, видно, что хочется, а я пока ни у дел, - подумал он, но, вздохнув, добавил. - А ни сбежать ли мне ото всего этого сегодняшнего уродства в послушники при монастыре? Для начала, разумеется. А там, глядишь, и в священники выберусь. Ведь теперь у нас в церкви будет всё одно, что и раньше в ЦК Партии.
  
  Так думалось ему, но не очень-то он на это пока западал. Хотя бриться уже перестал, и все разглядывал себя каждое утро в зеркале.
  
   - А может мне на завод вернуться? Ведь когда-то я токарем был!.. Нет, это уж черт знает, что будет! - в ужасе восклицал он и, наливая себе очередную рюмочку всё ещё пока 'Наполеона', крестился.
  
  И вот предложил он Тоне расписаться с ним и доживать свой век вместе в качестве мирных обывателей. Доживать Тоня с Павлом согласилась, но без расписки. Живи, мол, если хочешь, я не против. Ну что ж, и этот вариант не плох, и Павел согласился.
  
  Но недолго смогли они быть вместе. Разговорились они как-то о происходящем в стране. Павел, желая потрафить любимым Тониным идеалам, выдал как-то ей о том, что теперь у нас, мол, демократия, наконец-то, будет, и Тоня, не выдержав, сорвалась.
  
  - Вот уж только ни тебе о демократии-то беспокоиться! - язвительно воскликнула она. - Такие, как ты вполне удовлетворились бы сейчас возвратом Сталина. А то и Троекурова какого-нибудь! Демократия! Да наши правители за столетия своего правления уже превратили народ свой в заложника своей бандитской системы! Понаделали из людей моральных и нравственных уродов, а теперь решили, что все у нас в одночасье в демократов превратятся!
  
  - Уродов! Это ты очень уж как-то! А, собственно, кого это ты имеешь в виду? - вскинулся вдруг на неё Павел. Большой любитель он был принимать всё на свой счёт. Ну и зря. Тем более что Тоня тут же вывернулась и сказала, имея в виду уже Андрея.
  
  - А вот хотя бы этот твой шибко умный приятель. Циник, на котором пробы негде ставить. Этот при любом режиме выживет.
  
  - Понятно, - как-то поникнув, произнёс Павел. А Тоня, похоже, уже закусив удила, продолжила:
  
  - Это уж я не говорю о том, что мы всю свою историю как были всегда не толерантны, так и остаёмся. Ведь мы до сих пор всё ещё озабочены тем, например, чтобы бить жидов. Ну, или ещё кого-то там, на нас не похожих. Чтоб, значит, Россию спасать! Да я думаю, что у нас, как у нации, этноса, вообще нет будущего. Ну, это ладно. Это больше для охлоса важно, а вот ты посмотри... Так!.. Ты, это, на кровати-то не очень рассиживайся! - вдруг добавила она как бы ни к селу, ни к городу.
  
  - А что такое? - подскочив как от удара, спросил Павел.
  
  - Покрывало помнёшь. Сядь, вот, на стул. Ты посмотри лучше, что я тут в интернете выловила. И она, оживив монитор компьютера, высветила текст.
  
  - Видишь ли, - проговорила она, - существует, оказывается, такая довольно известная концепция государства, которая называется 'государство как стационарный бандит'.
  
  И дальше она принялась пересказывать текст, изредка заглядывая в него.
  
  - Смысл этой концепции состоит в том, что государство - эта некая банда, которая захватывает власть над народом, живущим на определённой территории. Однажды банда обнаруживает, что она не может расширить владения своего государства: мешают банды сопредельных государств. Тогда банда начинает эксплуатировать 'свой' народ. Очень скоро она понимает, что если она эксплуатирует народ слишком жёстко, то народ либо начинает вымирать, либо восстаёт. Экспериментально устанавливается некая разумная мера эксплуатации, когда банда забирает лишь ту часть добавленной стоимости, которая оставляет народу достаточно средств для расширенного воспроизводства. В этих условиях богатеют и банда, и народ. Осознав это, банда превращается в рациональную власть...
  
  Павел слушал всё это, широко раскрыв глаза от удивления. У него даже щеки на его вечно бледном лице вдруг зарозовели. А Тоня продолжала:
  
  - Я долго не могла понять, почему наша власть так наплевательски цинично относится к народу? Прежде всего, к тем, кто эту самую добавленную стоимость производит. А заботится лишь о тех, кто, так или иначе, сидит на перераспределении добавленного продукта, а не на его производстве. Ты как думаешь? - похоже, с издёвкой в голосе спросила она у Павла.
  
  Павел помялся, пожевал губами, а потом невнятно промямлил:
  
  - Ну, Антонина! Ты и раньше-то была человеком... опасным, ну а, уж, теперь-то, когда у тебя денег куры не клюют!..
  
  - Да уж! - с вызовом ответила она Павлу. - Но только ты заметь, я всегда считала, да и до сих пор так считаю, что дураку в этой жизни всегда было и будет плохо. И будь он при этом хоть при деньгах, хоть без денег! Да вот ты послушай дальше-то. О том, как у нас всякие глупые да жадные люди страной управляют. Оказывается, для нашей власти, выбравшей в качестве концепта развития страны практически исключительно продажу извлечённого из её недр сырья, население этой страны - лишнее. Оно не субъект, производящий добавленную стоимость, как было бы, если бы выбрали альтернативную концепцию, заключающуюся в развитии за счёт роста добавленной стоимости. В выбранной сырьевой концепции население проходит по статье 'затраты', а рациональный бизнесмен эти 'затраты' должен, естественно же, сокращать. Мы мешаем нашей власти. Она едва нас терпит. Реально ей нужны лишь 2-3 миллиона человек, которые заняты в добыче и доставке к рынкам сбыта сырьевых товаров. А на месте остальных они бы предпочли иметь либо бесправных гастарбайтеров, либо прямо зависящих от них бюджетников и пенсионеров. Если посмотреть на поведение нашей власти под этим углом, то тогда оно оказывается вполне рациональным, и её нынешнее поведение по отношению к нам - чуть ли не верх гуманности и терпимости. А? Как тебе это? Тебе это приходило когда-нибудь в голову?
  
  Павел молчал. Почему-то он решил, что зачитыванием этого текста Тоня хотела его как бы уесть. Он, после всей этой высокоумной и параноидальной картины маслом, не захотел даже остаться у неё на ночь и тут же засобирался домой.
  
  - Извини, - сказал он ей на недоуменно-вопрошающий взгляд. - Я лучше пойду. А то метро скоро закроется.
  
  И ушёл от Тони Павел в тот день, как бы обидевшись, но в надежде, что позвонит, мол, она ему сама. Но Тоня после этого, как в воду канула. Не звонит. На звонки не отвечает. Павел озадачился. Просто съездить к ней без приглашения? Что-то ему подсказывало, что делать этого не нужно. И тогда он решил навестить Андрея. Вдруг он что-нибудь о ней знает.
  
  Созвонился и поехал. Огромная квартира Андрея была вся завалена меховым сырьём. Павла это очень удивило. Оказывается, Андрей всё никак не решался легализовать свой бизнес и арендовать под это дело помещение. Короче говоря, уселись они с ним с закуской и выпивкой, как в старые добрые времена, на кухне.
  
   - Да. Абсурд из нашей жизни, похоже, никогда не исчезнет! - тяжело усмехнувшись, промямлил Павел и замолчал, задумавшись о своём: 'Спросить, не спросить? А может подождать, когда он сам заговорит об этом'? - и стал рассказывать Андрею о своих 'бывших', ставших 'сегодняшними'.
  
  - О, как тебя впечатлило, что все побросали партбилеты и перебежали в церковь! - захохотал Андрей, свинчивая при этом пробку у принесённой Павлом бутылки. - Ты меня извини, конечно, но если, начиная ещё с 17 года, мы только и слышали, что религия - это опиум для народа, то, что теперь-то... Да мы теперь, скорее, в фитнес какой-нибудь там поверим или в фэн-шуй, чем в Бога. И будем мы теперь эдакими атеистами с ужимками и гримасами православных христиан, - сказал он и разлил водку по фужерам. Они выпили.
  
  - Кстати, - с перекосившимся лицом от выпитого 'палёного', но как бы 'фирменного' пойла, продолжил Андрей, - а ты знаешь, как коммунисты в своё время способствовали развалу церкви? Так вот, при Сталине, например, - да и при Хрущеве ещё это было, - в семинарию почему-то не брали мальчиков, у которых оценки в табелях были выше тройки.
  
  - Брось! - посчитав своим долгом остановить Андрея, сказал Павел. - Зачем кому это нужно? Ведь известно, что церковь у нас отделена от государства!
  
  - Для того и отделена, чтоб удобнее очки всем было втирать. Да они у нас испокон веку сладкая парочка! Так что... А когда-то - при Сталине ещё - дела у этой парочки были и того круче. В церковь на работу разрешалось принимать всякий сброд. Вплоть до деклассированных уродов всяких. Нет, понятно, что теперь этого нет, но зато наследники всего этого всё ещё живы и всё ещё у руля. Только без партбилетов теперь, - сказал Андрей и умолк.
  
  - Послушай, кстати, пока не забыл, - как бы вспомнив что-то важное для себя, проговорил Павел. - Я что-то никак не могу застать Антонину дома? Ты, случаем, не знаешь где она?
  
  - А кто ж её знает! Должно быть в Болгарию укатила. Там у неё теперь такой мэн есть, что я тебе доложу!.. Винодел!.. С такими страстно горящими глазами и с таким носом, что куда уж там нам с тобой! Она мне показывала фотку. Он у неё толи турок, то ли грек какой-то! - сказал Андрей и хотел уж было продолжить эту тему разговора, но Павел его перебил.
  
  - Да, жаль вот только утраченных возможностей, которые всё же у нас были, - с сожалением в голосе произнёс он. - Жаль потерянного могущества, которое у нас было.
  
  - Это ты о чём? Ах, об этом! Нашёл о чем сожалеть! - удивился Андрей. - Да всё это завтра же восстановят. Ведь построено-то оно было на владении атомным оружием. Ну и природными богатствами, сырьём. И будем опять жить, укрывшись атомным зонтиком и довольствуясь идиотизмом и несостоятельностью своих политических деятелей.
  
  - Похоже, вся наша жизнь, в общем-то, это блуждание меж зол, терзающих нас, - задумчиво промямлил Павел. И перекрестился.
  
  А вот этого Андрей от него совсем не ожидал. Чтоб при нём!.. Очень он удивился этому! Покраснел даже. Молча посмотрел он на Павла, а потом вдруг спросил у него. - Нет, ты представляешь?! А что это сейчас из тебя вылезло-то?!
  
  Павел молчал. Он то ли не нашёл, что ему на это ответить, то ли не захотел поддержать этот разговор. Медленно разлил он остатки водки по фужерам и они, морщась, молча, выпили. Занюхав чем-то, помолчали какое-то время, и только потом Андрей вдруг спросил у Павла:
  
  - А ты что это крестишься-то? Никак верующим стал?
  
   Павел, вздохнув, проговорил.
  
  - Вообще-то я крещёный. И даже дважды! Сначала родителями в православной купели, а потом наставниками и радетелями за счастье человеческое в марксистско-ленинской! Так что я теперь, как Змей-Горыныч - о двух головах, - саркастически заметил Павел.
  
  Андрей, услышав такое объяснение Павла, хотел расхохотаться, но, увидев выражение глаз у Павла, которые были у него сейчас переполнены ни то горем, ни то тоской, взял себя в руки и не сказал больше ни слова. А Павел засобирался домой.
  
   А тут как-то позвонили ему вдруг бывшие его товарищи. Предложили встретиться, пообщаться. Павел, нехотя, согласился, и они договорились о встрече. Оказывается, бывшие товарищи его уже как-то определились в этой новой жизни, и все были при делах. Кто где. Кто-то из них стал церковнослужителем, а некоторые даже в Госдуме заседали. Павел слушал их рассказы о новых сегодняшних буднях вчерашних ответственных работников и узнавал во всём этом старые времена. Ему вдруг стало скучно всё это слушать, но, весь окутанный их трёпом, он терпеливо сидел, не решаясь прерывать их россказни.
  
  И странная вещь, под рассказы этих сытых сегодняшних ответственных работников вспомнилась ему вдруг прошлая его жизнь. Вспомнилась вечно молчащая мать с её грустными глазами, которая вскоре после смерти отца повесилась. Отец, которого он так толком и не успел узнать. Повесилась вдруг как-то. Он даже и понять-то толком не мог, почему. Ну, умер муж, ну и что? Из-за этого вешаться? Так он же болел. У него сердце всегда было слабое. Не понятно. Ему вдруг трудно стало представить себе, что он жил когда-то, что были у него родители какие-то. Всё это было теперь как в тумане. Но всё это была его жизнь.
  
  - Ну, прям, как если бы меня в колбе вырастили! - вдруг пробормотал он вслух и криво усмехнулся.
  
  - Ты о чём это? - удивились бывшие товарищи его. - Не веришь тому, что мы тебе здесь рассказываем?
  
  - А? Да нет. Верю, конечно же, - ответил Павел. - Просто я сейчас подумал вдруг о своём. Вы извините, но как ни интересно мне всё это слушать, однако ж, я вынужден вас покинуть. Дела, - соврал он и ушёл, оставив своих бывших с широко раскрытыми от удивления глазами и ртами.
  
  А они-то думали, что всё это его заинтересует, и он начнёт умолять их сделать что-нибудь и для него. Они этого так хотели и были готовы для него на это. Всё же, как ни говорите, а свой человек всегда лучше любого просто высокообразованного умника. Но что-то здесь не сработало. А может он просто темнит, и у него уже есть что-то поинтереснее?
  
  И вот прошло какое-то время после того дня, как познакомил Андрей Павла в начале нашего повествования ещё с той самой отлетавшей своё стюардессой.
  
  - Пора бы уж их навестить, узнать, как они там, - сказал себе Андрей.
  
  Сказано - сделано. И он, позвонив Павлу, отправился в гости. Павел и отлетавшая уже своё стюардесса визиту Андрея вроде как обрадовались, но были они что-то уж грустные какие-то.
  
  Уселись за стол. Разлили по чуть-чуть.
  
  - Ну. Вы как тут? - спросил Андрей, как только они выпили и принялись закусывать.
  
  И видит он, что отлетавшая уже своё стюардесса смотрит на Павла как-то так. Эдак, знаете ли, жалостливо. И молчит. Ждёт как бы, что он скажет. Ну, всё же неудобно как-то ей самой о таких вещах. Этикет она понимает. Как ни как, а полжизни по заграницам обреталась. Но Павел тоже молчал. Ну, не знаю, может, это у него в силу привычки сложилось. Всю жизнь пребывал он в тех структурах, где по большей части помалкивать нужно было, а говорить только тогда, когда тебя спросят. Не знаю. И вот тогда заговорила все же отлетавшая своё стюардесса.
  
  - А ну его! Нет, выглядит он вполне сексуально, конечно, - проговорила она, а потом, обращаясь к Павлу, добавила. - Нет, Паш, но ты весь какой-то такой! Ты, конечно, не обижайся, но ты весь как выжатый лимон какой-то!
  
  - Понятно, - только и нашлось у Павла, что сказать в ответ. Да и Андрей, кивнув ей, тоже произнёс своё 'понятно'. Хотя ничего-то ему было не понятно. Он знал о бывших сексуальных возможностях и подвигах Павла со слов его жён. Да и в сауне он его не раз видел и с завистью отмечал его неоспоримые преимущества перед всеми, кого знал.
  
  Нет, Андрей понимал, конечно же, что возраст, то да сё. Но всё же! Удивлялся он. Да хотя бы раз в неделю! Ведь верно же? Возмущался он. Для женщины, которая всё ещё в соку, это очень даже важно. А так, для чего вообще тогда городить весь этот огород?! Все эти общие духовные интересы какие-то там. Кому это сегодня нужно? Всё это одни телячьи нежности только и всего. Пуси-муси. Ведь оргазма с их помощью не получишь! Возмущался Андрей. Одним словом, ничего из предполагаемого им союза не вышло.
  
  После всех этих потрясений и треволнений Павел вообще перестал общаться с кем бы то ни было. Весь ушёл в себя. Но зато теперь у него дома появились цветы в горшках. Как и у его матери когда-то. Оранжерея целая. И он их все чем-то там орошал, опрыскивал. То ли мошек каких-то травил, то ли блох, толи блядей, ограждая себя ото всего этого, как и от непонятных ему людей.
  
  - Ты что, совсем уж, что ль ото всего отгородился? Ты хоть бы завёл для разнообразия шлюху какую-нибудь, а то ведь так и чокнуться можно, - сказал ему как-то Андрей.
  
  - А ну их! Хватит! Всех нах! Всех и всё! - проговорил Павел и умолк.
  
  С тем Андрей от него и ушёл. Но странное дело, после сказанного Павел вдруг почувствовал себя так легко! Как когда-то в детстве около пруда с квакающими лягушками. Они все там надрываются, суетятся в тине этой, а он здесь на бережку. А над ним солнышко, ласточки верещат и носятся по небу, а всюду так тепло! И ничего больше не нужно.
  
  
  
  
  
  
  
  
  1
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"