Некто Баранов начал свое движение с лязга гусениц. За спиной остались тридевятые царства и четыре государства. Четыре государства, правда, партизанят, не совсем еще рады освободительной миссии Баранова, но небезызвестные законы поглощения рано или поздно приведут остатки несогласных к сытости.
В новых широтах, куда Баранова забросила нелегкая, разобраться сложнее. Здесь было все: от простейших представлений святости до богатейших запасов безумия. Каленым железом размахивать просто так не приходится, опыт предшественников слезно и по ту сторону бытия недвусмысленно предупреждал. А раз предупрежден, как известно, вооружен до зубов. И Баранов немедленно облачился в броню. Так, на всякий случай.
Ему несказанно повезло: его движение началось не с границ новой реальности, любезно нарисованной разрушительными процессами в первых головах необъятных территорий, вечно занятых думой о благополучии и незыблемости собственных задних мест. В таких случаях вопрос о населении всегда стоит особняком, где-нибудь в алтайских распадах или у самого синего моря. По-человечески это понятно: хочется уединиться от навязчивых идей, чье вечное движение совершенно непобедимо. И отдых от них необходим в первую очередь.
Незыблемость государственных границ Баранову была известна сызмальства. Он не посягал, просто не смел, просто не смотрел при известных соблазнах в ту сторону, где бравый вооруженный шаг с противной стороны оказывался сразу скомканным. Даже при известной их современной размытости и съеженности, которые все равно оставались обширными и дикими. Как взгляд Маугли на нереальность, так похожую на него самого и одновременно непохожую. Весенний поток...
Опережая события, отмечу, что Баранову надо было только перемахнуть через забор - это так естественно при наличии границ, - обжечься и преисполниться доселе непонятным чувством весеннего потока. Он этого не сделал. Он сделал все точно наоборот, как это водится за определенной частью людей. И неизвестно, чем повернется любезно предоставленная новая реальность.
Итак, он начал движение с лязга гусениц. Точкой опоры послужила рассмотренная выше любезность. Сама любезность естественно располагалась в центре событий, как игла в яйце. Недолго думая, Баранов переломил ее, переехав лязгом, и двинулся дальше, осваивая просторы святости и безумия.
Совсем чуточку постоим на этих кочках и покурим.
"Почему кочки, если Баранов осваивает их как просторы?" - спрашивает неизвестный.
"В этом весь Баранов!"
"Издревле они считаются памятниками истории, архитектуры и природы. Этакие валуны, высеченные временем. В упор не соглашусь ни с Барановым, ни с тобой".
"И не надо! Согласие неустойчиво как эти кочки, которые тебе представляются валунами, а Баранову просторами".
"Не юли!"
"Ты покурил? Тогда пойдем дальше!"
Тем временем наш герой осваивал просторы в центре событий. Лязг разносился повсеместно, отражаясь в стеклах скромных жилищ трудового населения, составляющего, - как ни странно, - большую часть осваиваемой территории. Неизбежные сторонники лязга слепили новую скорлупу, предварительно вложив в нее свою иглу незыблемости, и ответственно взялись помогать Баранову. That's an easy thing to do. Баранов не просил, правда. Он сам с усами. Но от подмоги не отказался, тем более помощь подбадривает как спиртное... до определенных пределов. А где предел? На грани перехода. Непьющий Баранов проскочил свой предел и развивался во времени и пространстве, как тот же пьющий, вечно преодолевая предел зависимости. Господи, все же люди!
А Баранов веселился. По ходу дела он добывал себе кучу невиданных ранее удовольствий. Одно из них - насыщение организма всякой съедобной всячиной. Он, организм, ест ровно столько, сколько ему требуется. Если он ест на три-четыре-пять тысяч баков за раз - это беда. Разве можно съесть столько зелени? Сальные морды некоторых господ беззастенчиво предъявляют однозначный ответ - можно! Еще как можно, если через дребезжащие окна на них взирают тучи голодных организмов.
Тучи текут, и едающим трудно рассмотреть через мокрые стекла что-либо вообще. Главное, не дует и сухо под столиком, заставленного вокруг подобострастными фигурками из фаянса и припудренных белой глазурью. Или без белого, просто в собственной коже и стрингах. Так веселей, и зелень поглощается с большим наслаждением и незаметно.
"Вот где исчезают бюджеты страны!" - пришла неожиданно, как икота, первая догадка одному из голодных.
"Я хочу точно знать, куда идут мои налоги!" - кричал еще один из голодных организмов за мокрым стеклом, внутренняя сторона которого сальными разводами напоминала некоторых животных особей.
Совсем другой голодный организм, хитро двигая глазами в сторону мокрого стекла, удивленно спросил:
"Вы еще спрашиваете?".
"Неужели мои налоги идут на откорм скота?!".
Открытие Америки состоялось, и Америка разбогатела.
"Вы что, хотите без мук?" - на полном гусеничном ходу бросил Баранов кость Бурнаша кому-то из голодных в голову, но попал в витрину, разбил ее и смылся веселиться дальше.
Голодные организмы разбежались и попрятались за дребезжащими стеклами собственного незавидного житья-бытья.
Лязг и нервное дребезжание влезли в уши обитателей жалкой собственности, где-то перемешались под черепной коробкой, и в сухом остатке выдавили из себя удивительный до неузнаваемости вечерний звон: бо-о-омс! бо-о-омс!
Звон плыл в ушах, как солнце в зените, умиротворял, и уставшие от голода организмы засыпали ни с чем...
В конце концов, пределы бывают даже у собственных безобразий.
Оформив, фигурально выражаясь, немалые отпускные, Баранов двинулся к Черному морю. Нет-нет, не помыть гусеничные тракты. Их моют на полном ходу те же фаянсы, не считаясь с собственными потерями. Отпуск образовался спонтанно, причина ее - совершенно секретная инфа о нахождении двух долго разыскиваемых особ в лапах какого-то Черномора. Как не выручить! Инфа поступила под грифом СС, значит, нужна легенда. Отпуск - как нельзя -соответствует лучше всего.
Вплыв в Черное море, Баранов - он же и на дуде игрец! - вытащил со дна морского двух фигуристых древнегреческих богинь китайского происхождения и потащил в номера, приготовленные по такому случаю, заранее (не подумайте о Кисе). Повез, конечно, - мужик же на гусеничном ходу, - обхватив тросом хрупкие шеи див. Дивы и не думали сопротивляться гусеничной хватке.
Хрупкие, они волочились за Барановым с выпученными глазами, полными благодарных слез.