Мир стал монохромным. И пока его, как любители шопингов, не потратят до конца, он будет жить с нами. Импрессионистическое многоцветье, эта некогда провидческая радость светлого коммунистического бытия, заняло своё место в истории, где каждый отдельный цвет - монохромен, а в целом... или по-другому: "свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех".
Не ищите здесь апологетики или другой неприличной крайности. Мы достаточно обвешены. И удел торгашей порядочным гражданам совсем не к лицу. Мир изменился. Изменился до коликов в животе и в храм вошли те самые с одной на всех ухмылкой.
В новодельный храм. Со странным созвучием: удельный князь. Чего? Только не говорите вслух об общественных организациях в конституционном поле. Поля давно нет, срыли, унесли в неизвестном направлении и цинично продали как святыню. На этом месте бывшая голубая дыра с плавательными дорожками. Видимо, ранее не всех выловили чертей в тихом омуте...
"Сколько стоит осьмушка Библии?"
"Двести".
"Отрежьте, ради..."
"А псалом ... почём?"
"Сто рублёв".
"Да хранит тебя..."
Приезжая гражданка отоварилась по полной и потащилась с тремя огромными в клетку сумищами по городу. Она волокла их, как репинский бурлак, подавшись натужно вперёд. Худые руки и шея вздулись пожарными рукавами, а на асфальте оставались рваные раны с провалами следов.
Алебастровые краски пали на её лицо, мутные тени vert-de-gris сломали представление о женственности и выдавили отчаянную мольбу глаз в пространство грязно-жёлтых кальсонов и позументов. Первые монохромные мазки остались не завершёнными. Но дверь в комнату моноцвета уже была открытой: заходи и расставляй акценты.
Воочию я видел эту женщину, или похожую на неё, в другом мире, в конце прошлого века, где их было не счесть. В трагикомедии, нарочно не придуманной.
Я был с больной спиной на "Комсомольской". Делал пересадку. Не выходной, но семичасовое утро, попутного народа мало. Только радуйся отсутствию броуновской толчеи. Три месяца в больницах висели за плечами бочкой с Диогеном. Нёс с трудом. Хотя при выписке категорически сказали нельзя, разве что чайную ложку. Шагов за тридцать взгляд уже лелеял эскалатор. Наверх он был пустой, народ всей массой катился вниз. Вот, думал, будет время перевести дух, расслабить позвонки и тело.
У подножия его, как перед штурмом Сапун-горы, нерешительно толкалась баба, обвешанная сумищами в клетку.
"И принесло тебя в такую рань коммерческим дерьмом".
Моё лицо, по словам знакомых парней, зверское в основе, озверело полностью, без остатка.
Баба у подножия толкалась, озиралась, опять толкалась. Возможно, она заметила надвигавшееся страшное пятно и с отчаянным немым воплем кинулась в этот... вверх тянущийся длинный кошмар.
Импрессионизм открыл чистый цвет. Но каждый последующий "изм" его примерял на свой лад, комбинировал, переиначивал. И в конечном итоге он вылился в шедевры, в том числе уже тогда в не редком монохроме, особо выделив фовизм Матисса. Огромные полотна его с яркими и ядовитыми масштабно закрашенными площадями гипнотизируют пуще Мессинга. Его "Танец" закружит любого до алых чёртиков в глазах. Предтеча гимна сегодняшней объединённой Европы: "Обнимитесь, миллионы..."
Матисс обнял, пусть только первых пятерых мужчин и женщин, в сердечном контуре из рук. Три цвета, как основа всех основ, единство противоположностей: стихий, людей и мирозданья. Как ёмкое древнего умника: "город - единство не похожих". Но танец слишком быстр, сердечный контур сцепленных рук не замкнут. Микеланджело... Сиртаки... Провидение проекта "Союз - Apollo"...
Я ступил на эскалатор с обычным своим лицом в основе. Облокотился на подвижную перилину, давая полную свободу позвонкам. Спина смягчилась и, как обычно, я ушёл в астрал цветных и чёрно-белых снимков "Хаббла".
Женщина была далеко впереди, уже на середине длинного кошмара. Её возня с сумищами отвлекала, но не мешала где-то там мне смаковать кальян.
В чувство пришёл от грохота и "мужественно" глянул вверх, откуда грохот и явился. Не впервой встречаться с неприятностью. На всех парах на меня летел ком из сумок, безумных глаз, обрывков ног и рук. В растерянности посмотрел назад и вниз: там, далеко, на эскалатор только входила пара-троечка испуганных людей. Кажется, они не решались, но было поздно: лестница уже подхватила их. Слева вниз ползущая масса застыла на бессильном "ахе". Как пример вялотекущего монохрома с десятками теней и сотнями оттенков фоном серой старой побелки-штукатурки, в которой вдруг обнаруживается выбившийся чих в утробной тишине длиннющего доклада о крашеных итогах и мутных перспективах. Он замер в неудобной раскорячке без каких-нибудь опорок и копперфилдовских штучек, чем собственно и обратил на себя внимание, рассеянное от смертной скуки и тоски. "Ах" не знал куда деваться, случился шок со вспышкой и стоп-кадр...
Куда бежать, когда совсем не ясно куда бежать. Единственное, что вовремя пришло на ум: чувственно, как бультерьер, вцепиться в поручни и подходящей ногой упереться в ступеньку ниже, а лучше в две. На случай непредвиденной поломки первой, вернее, с двойным запасом прочности, не экономя на... Стало страшно. Колени задрожали, и я безысходно принял ком на грудь.
"Ах" слева облегчился и уплыл. Всё остальное происходило как в тумане: я разбирал единство на противоположности, что-то вроде трансформера, только наоборот. Или, наоборот, до точности единства противоположностей трансформера. Сейчас не помню. Знаю только одно: заставил почти бесчувственную женщину на пределе собственных неженских сил вцепиться в поручень. Меня держали в общей связке только сумки. И здесь Матисс предвидел. Наверху мы по-настоящему сердечно распрощались. Цепь не замкнулась. Я подождал, пока она пробивалась через турникеты к вокзалам, и потащил свои две бочки с Диогенами к другим эскалаторам, отчаянно чураясь всякой новой хрени...
Пот градом катился из мозга, стёкла глаз пожелтели, гладкие стенки внутренностей промокли насквозь, в ступнях захлюпало и неприятный озноб высунулся синими мордами из окон специфических медучреждений, предлагая в таких случаях неизбежную альтернативу. Я сменил рубашку, ботинки и вышел на улицу.
За жёлтыми стёклами глаз соображение о текучести серого вещества резко поменялось на прямо противоположное чеховским палатам. Солнечные лица плывущих мимо граждан примерно улыбались, улицы стряхивали, как пепел сигарет, звёздную пыль с ковровых дорожек, предлагая всем желающим разводить в них собственных тараканов.
Со стороны Ладоги на конце Адмиралтейской иглы блеснул великолепный фик, доставивший немало приятных минут изумлённому московскому истеблишменту, Сити и градоначальнику.
В монохромной палитре есть масса интересных мест, заглядывая в которые, можно утопиться, не найдя опоры, дна. Здесь таится всё что угодно, в том числе и познание вглубь...
2011