Из книги Казимира Валевского "Консолидация культурно-политического пространства Восточной Европы в XVI веке". Россия. Люблин. 1998 год.
Наступивший 1524 год принёс рост напряжённости на северо-западных рубежах Русского государства. Впрочем, совсем уж неожиданным он не стал, ибо постепенно вызревал последнюю четверть века, иногда прорываясь вооружёнными конфликтами сторон. К началу XVI века резко возросло значение торговых путей, связывавших между собой по Балтийскому морю страны Западной и Восточной Европы, а также важнейших перевалочных пунктов на этих путях. Когда в XV-XVI веках начался интенсивный рост промышленного производства и городов в ряде стран Западной Европы, здесь возрос спрос на продукты сельского хозяйства, которые во всё большем размере поступали на европейский рынок из Восточной Европы. Если на протяжении всего Средневековья главными предметами торговли на Балтике, поступавшими с Востока, были почти исключительно воск и меха, то теперь на Запад по Балтийскому морю везли более разнообразные товары: из Прибалтики - хлеб, из Великого княжества Литовского и Польши - хлеб и "лесные товары", из России - кожи, сало, смола, поташ, лён и пеньку. Резко возрос товарооборот, возросли и барыши, которые приносила эта торговля. Однако эти доходы, которые могли бы обогатить русскую казну, оседали в прибалтийских портах - тех перевалочных пунктах, где потоки товаров переходили с морских путей на сухопутную дорогу. Установив принудительное посредничество, ливонцы не позволяли русским купцам ездить за море, а западноевропейским купцам проезжать через Ливонию на территорию России; в самих же прибалтийских портах и те и другие могли заключать сделки только с местными купцами. В итоге торговая прибыль оседала в кошельках ливонских купцов, а торговые пошлины - в сундуках ливонских властей.
Но, подобная ситуация менее всего устраивала русское купечество, которое хорошо понимало, какие выгоды могло принести ему установление прямых связей со странами Западной Европы, и искавшее обходные пути, позволявшие им самим возить товары в европейские города без навязанного им ливонского посредничества. И к началу 1520-х годов эти усилия наконец-то принесли свои плоды - создав собственный торговый флот, русские купцы стали частыми гостями в городах Центральной и Северной Европы, а отдельные их представители появились даже в Нидерландах.
Однако такое развитие событий никак не устраивало добропорядочных ливонских бюргеров, для которых посредничество между Русью и Западной Европой представляло главный источник их существования, и установившаяся в обход Ливонии прямая торговля между русскими и европейцами сильно била по их кошельку. И уже не только русские, но и европейские купцы, ранее ведшие торг в Ревеле, предпочитали отправляться вести коммерцию в Норовское, из-за этого, по образному выражению одного из современников, город Ревель стал пустым и бедным городом, полным печали, и не знавшим ни конца, ни меры своему несчастию.
Впрочем, пострадал от этого не только Ревель. Захват русскими Подвинья в прошедшей русско-литовской войне 1512-1522 годов, поставил под их контроль и Западнодвинский торговый путь, позволив им диктовать свои условия и Риге, магистрат которой был даже вынужден разрешить на территории города свободную торговлю русским купцам, ибо, в противном случае, русские могли просто перекрыть плавание по Западной Двине, установив торговую блокаду.
Разумеется, долгое время терпеть подобную "наглость" со стороны своего восточного соседа ливонцы не могли, в принципе, вполне разумно предполагая, что если дела пойдут так и дальше, то обедневшей и ослабевшей Ливонии не останется иного выбора, как стать частью резко усилившегося Русского государства, которому их страна просто не сможет противостоять. Ведь участие в балтийской торговле для Ливонии было жизненно важным. Через её города шел поток ганзейского транзита, который обеспечивал их гражданам не только материальное благополучие, но и политический вес. Отсутствие собственных сырьевых источников и слабое развитие производственной сферы в городах делали ее зависимой от поставок промышленных товаров из Западной Европы. Особой заботой ливонских ландсгеров был подвоз стратегического сырья (металлов, селитры, серы), а также пороха и вооружений. Если же учесть, что хозяйственная жизнь в Ливонии напрямую зависела от экспорта сельскохозяйственной продукции, то сохранение ключевых позиций на ливонском отрезке балтийской торговой магистрали было задачей наиважнейшей.
Первоначально те же ревельцы пытались решить возникшую проблему своими силами, организуя по примеру гданьчан каперские корабли, которые атаковали в море те суда, которые шли мимо их города. Однако русские, к их изумлению, сумели успешно справиться с этой проблемой, всего за несколько лет очистив море от гданьских и ревельских пиратов.
Тогда ливонским бюргерам не осталось иного выхода, как обратиться напрямую к ливонским властям, перед которыми они, во всех красках, расписали все те беды, которые ждут их страну, если не предпринять против русских экстренным мер. И тут они встретили полное понимание как со стороны Ордена, так и большинства остальных ливонских ландсгеров, которые уже давно с тревогой наблюдали как за ростом российского могущества, так и уменьшением своих доходов от сокращения русского и литовского транзита через Прибалтику. Но вот что делать в такой ситуации они плохо себе представляли. Попытки апеллировать к другим европейским городам и странам, с требованиями не пускать к себе русских купцов и торговать с Россией только через посредничество ливонских коммерсантов не встретили ни малейшего понимания у европейских негоциантов, не желавших понимать, с чего бы это им делиться своими доходами со своими ливонскими коллегами. Равнодушными к бедам ливонцев остались и европейские монархи, большинство из которых просто проигнорировали призывы Братства рыцарей Христа Ливонии. Только Сигизмунд I Польский прислал в ответ сочувственное письмо, но сам, понеся недавно сокрушительное поражение в войне с Россией, предпочёл не встревать в новый конфликт с Москвой, к которому был совершенно не готов, и ограничился только словами поддержки. Даже император Священной Римской империи Карл V Габсбург отнёсся к призывам своих формальных вассалов достаточно безучастно. Впрочем, у него на это были все основания - ливонцы столь долго и часто кричали на весь мир о русской угрозе, не платя под этим предлогом имперские налоги (которые, якобы, были нужны им самим для собственной обороны), и выпрашивая субсидии, что к этим их утверждениям стали относиться с известным недоверием. Единственной силой, которая выказала готовность полностью и делом поддержать Ливонию в её борьбе с Русским государством, оказался союз северных немецких городов, более известный под названием Ганзы. Подобно ливонцам ганзейцы жили с посреднической торговли на Балтике, не стесняясь при необходимости силой подавлять попытки той или иной страны вырваться из-под их контроля и вести самостоятельную экономическую политику. И когда русские стали торговать в обход ливонцев, большинство ганзейцев первоначально отнеслись к этому даже положительно - русские купцы всё равно шли со своими товарами в Любек или другие северогерманские города, отчего рост оборотов русской внешней торговли лишь обогащал тамошних ганзейских предпринимателей, делая их безразличными к проблемам своих собратьев из Ревеля и Риги. Но всё изменилось в 1522 году, когда первый русский торговый караван пересёк Зундский пролив, и успешно добрался до Антверпена, проложив начало торговым операциям с Западной Европой в обход Ганзы, что стало явственной опасностью для её посреднической роли. Столкнувшись с такой угрозой ганзейцы были готовы пойти на любые шаги, которые позволили им сохранить монополию в торговле с Русским государством, которая гарантировала поддержание уровня доходности "русской" торговли на должном уровне - вплоть до их союза с ливонцами.
Впрочем, помимо Ганзы у Ливонии нашёлся ещё один союзник, причём в совершенно неожиданном месте. После фактического провала посольства в Литву, то ли послы сами додумались до этого, то ли им кто-то посоветовал, но вместо возвращения домой, они, обменявшись депешами с Венденом, отправились на юг, в Крым, где встретились с ханом Саадет Гиреем и его калгой Сагиб Гиреем, заключив с последними союз, направленный как против Литвы, так и против России.
Таким образом, почувствовав за собой поддержку столь влиятельных сил, ливонские власти стали действовать намного решительней, обратившись к "старым добрым методам" борьбы с излишней, по их мнению, самостоятельностью русских купцов. Стали ужесточаться старые и вводиться новые ограничения на торговлю. Русским запрещалось торговать вне установленных для этого городов, и с кем-то помимо ливонских купцов, а также им запрещалось продавать железо, медь, олово, коней, оружие, селитру, серу и прочие "стратегические товары", способные усилить боевую мощь русской армии. Тех же русских купцов, которые по мнению местных властей нарушали эти установления, арестовывали, а их товары конфисковались.
Для борьбы с русской морской торговлей ландмейстер Вальтер фон Плеттенберг решил воссоздать орденский флот, который совместно с принадлежавшим частным лицам каперскими кораблями должен был разыскивать в море те суда, которые шли в русские порты, или из них, в обход Ливонии, и "задерживать" их. И эта мера, разумеется, потребовала немалых средств, которые Плеттенбург планировал получить путём введения экстраординарного военного налога. На созванном в начале июля 1524 году ландтаге в Вольмаре представители городов и рыцарства одобрили сбор этого налога, хотя и по намного меньшей ставке, чем была предложена ландмейстером. Бюргеры, ссылаясь на то, что запреты на вывоз из страны зерна, металлов и изделий из них, а также селитры и серы существенно сокращают их доходы, потребовали уменьшения предлагаемого налога размером в четыре марки с подворья в несколько раз. Это требование городов было поддержано рыцарством, которое хотя и не возражало против самого налога, но требование ландсгеров им показалось непомерно большим.
В результате, после долгих дебатов, было принято решение о введении военного налога в размере одной марки с каждого подворья. Кроме того, в случае войны, с каждых 15-20 подворий (в зависимости от плотности населения в каждом конкретном регионе) следовало выставить для службы в войске по одному "доброму кнехту" и предоставить ему полное содержание; а с каждой усадьбы по одному всаднику. Кто же не сможет выставить кнехта, платит отступного по двадцать марок за каждого.
В Москве подобные меры ливонских властей были восприняты крайне негативно. В России хорошо помнили, что ровным счётом точно такие же действия ливонцев четверть века назад стали прелюдией нападения Ливонии на Россию. И подобные подозрения усилились, когда до русских дошла информация о переговорах Плеттенберга о союзе с польским и шведским королями, которые хоть и закончились неудачей, но стали дополнительным подтверждением агрессивных намерений ливонцев.
Положение ухудшала и возникшая напряжённость на русско-ливонской границе. Аресты ливонскими властями русских купцов, спровоцировали русское население приграничных территорий на агрессивный ответ. На всём протяжении ливонской границы с русской стороны стали совершаться вторжения вооруженных отрядов, сопровождавшиеся грабежами, убийствами, насилием, уводом людей в плен. Как писал псковский летописец о своих земляках: "Того же лета ходили торонщики в Немецкую землю, и много воевали земли, и полону и животины угоняли из земли много, а иных немцы побивали". Многие из этих шаек были весьма крупных размеров, в несколько сотен человек, и, приходя на ливонскую территорию, они даже строили там временные остроги, опираясь на которые воевали окрестные земли, порождая в Ливонии панические слухи, которые раздували масштабы вторжения русских повольников до гипертрофированных размеров даже в письмах официальных лиц. Так, мариенбургский фогт Годеке фон Лоэ утверждал, что в ответ на арест и заключение в тюрьму в Мариенбурге одного русского купца, территорию комтурства страшно опустошило русское войско в 35 тысяч человек. А розиттенский фогт Филипп фон дем Бутленберг сообщал, что у юго-восточной границы только близ замка Лудзен русские уничтожили 80 деревень, а всего они с восточных земель Латгалии увели с собой 10 тысяч крестьян.
Разумеется, всё это представляло очень сильное преувеличение результатов реальных набегов, но они показывали ту тревожную атмосферу, в которой пребывали в то время жители этой прибалтийской страны, готовые поверить даже в самые фантастические истории, которые бы подтверждали их внутренние страхи.
Напряжение нарастало, однако, уже очень скоро стало ясно, что в своей антироссийской политике ливонские власти допустили две ошибки, которые стали для их страны буквально роковыми.
Во-первых, они неправильно оценили возможную реакцию русских. В своих действиях они руководствовались прежним опытом, когда занятые на других направлениях, и не имевшие возможность отвлекаться ещё и на свои северо-западные рубежи, русские власти занимали сравнительно умеренную позицию в отношении ливонских выпадов, стараясь ограничиться мерами дипломатического или, в худшем случае, экономического воздействия. Но, как показали последующие события, они сильно недооценили готовность русских противодействовать ливонским "эскападам". Прежде всего, это касалось самооценки царя и его окружения. Победа в войне с Литвой, захват Казани и установление русского контроля над Нижним Поволжьем вызвало в России своего рода головокружение от успехов, уверенность в своих силах и, главное, готовность их применить в случае необходимости. Тем более, что в Москве хорошо понимали всю важность для государства торгового коридора со странами Западной Европы, откуда везли в Россию массу крайне необходимых товаров. Допустим, можно было обойтись без импортного вина или сельди, но как быть без ввоза, к примеру, драгоценных и цветных металлов? Нет серебра - нет возможности чеканить монету, нет свинца, меди и олова - как можно лить пушки и из чего делать пули для пищалей? Кроме того, царь Василий, как, впрочем, и другие венценосцы, очень сильно не любил, когда били по его кошельку. Одни только таможенные пошлины в Норовском приносили в государственную казну более 60 тысяч рублей в год, не считая прибыли от финансовых вложений царя и русских вельмож в те или иные коммерческие предприятия. И объявленная ливонцами экономическая блокада неблагоприятно сказывалась на тех доходах, которые они получали от торговых операций. Стоит ли тогда удивляться тому, как резко отреагировали русские власти на подобные действия руководителей Земли девы Марии?
Во-вторых, Плеттенберг переоценил внутреннюю прочность Ливонской конфедерации. Годы его правления были временем относительной внутренней стабильности, какая была только возможна в такой лоскутной стране, что породило определённые иллюзии насчёт устойчивости общественного устройства, при этом даже не подозревая, каким испытаниям придётся подвергнуться хрупкой конструкции ливонской государственности в самое ближайшее время.
Первый звонок прозвенел уже в 1522 году, когда до Ливонии наконец-то докатилась волна реформационных идей из Германии, найдя массу пламенных сторонников среди бюргерства, и даже дворян, которые видели в новом учении возможность ослабить над собой власть ландсгеров и захватить церковные земли. Уже в октябре-ноябре 1522 года рижский рат, нарушив прерогативы архиепископа, назначил своим решением двух церковных проповедников из приехавших из Германии протестантов, а в 1523 году сторонники учения Лютера разрушили францисканский монастырь в Газенпоте. В марте 1524 года в Риге, в церквях св. Петра и св. Иакова, разрушены были священные предметы, в мае все обитатели монастырей изгнаны из их обителей (за исключение благородных девиц из цистерианского монастыря), в августе произошли новые беспорядки, затронувшие даже городской Собор, где были разбиты алтари. Летом того же года рижский рат и бюргерство решили создать церковное учреждение и выбрали с этой целью верховного пастора (Oberpastor), в сферу обязанностей которого входила забота о чистоте проповедей и ведение кадровой политики новой церкви, и который должен был вершить суд независимо от совета и церковной общины, "руководствуясь лишь Библией и совестью".
В сентябре 1524 года вспыхнуло иконоборческое движение в Ревеле; в церквях были разбиты все духовные предметы и украшения. Спасти удалось лишь церковь св. Николая, староста которой успел залить свинцом замки, благодаря чему экзальтированная толпа не смогла проникнуть внутрь храма. И хотя городской рат смог остановить дальнейшее насилие, но требование магистра и епископа о восстановлении старого порядка остались неисполненными. Дошло до того, что монахини покинувшие монастыри, совершенно открыто выходили замуж, проповедниками при церквях назначались сторонники реформации, а в 1525 году город принудил доминиканцев удалиться.
И насилие продолжало нарастать. В январе 1525 года Дерпте, при попытке властей арестовать протестантского проповедника, дошло до схватки между сторонниками последнего и слугами епископа, в результате которых разгрому подверглись не только католические и православные церкви, но горожанами был захвачен епископский замок. И для подавления этих волнений епископскому фогту пришлось вызывать войска из Ревеля. По всей стране разрушались церкви и часовни, происходили беспорядки в Вендене, Феллине и Пернау.
Всеобщее религиозное возбуждение распространилось и на сельскую местность. В деревнях часть крестьян, прослышавших о требованиях восставших немецких крестьян, прекращали работу на барщине, отказывались платить долги и подати. Неурожай и голод 1525 года ещё более усилили брожение среди "низов".
В 1525 году эстонские крестьяне заявили о своём желании самим избирать проповедников чистого Евангелия и отстранять их, если они придутся им не по вкусу. Содержать проповедников они намеревались на собственные добровольные взносы, а излишек направлять в пользу вдов и сирот. Со ссылкой на Библию, они требовали отмены крепостного права, гражданского равенства, которое распространяли и на занятие общественных должностей.
Крестьянские волнения приняли такой размах, что в октябре 1525 года ландмейстер писал: "Мы озабочены тем, что в Ливонии из-за лютеранства и других обстоятельств может вспыхнуть восстание, так что мы все пребываем теперь в довольно большой опасности".
К счастью для Ливонии, крестьянское возбуждение не переросло в восстание по типу Крестьянской войны в Германии - реформационное движение ливонских ремесленников и крестьян было разгромлено общими усилиями католической церкви, прибалтийского дворянства и богатых немецких купцов. Напуганное угрозой бунта "черни", в некоторых регионах местное рыцарство само силой изгоняло приходивших к ним протестантских проповедников, обвиняя тех в том, что они "предатели и обманщики, которые хотят лишить их, дворян, земли и сервов"!
Сам магистр Плеттенберг, хотя и оставался католиком и главой военно-религиозного ордена, но не спешил предпринимать меры против протестантов, неоднократно заявляя, что не чувствует себя вправе вершить суд в делах веры. Он разрешал протестантское богослужение при условии, чтобы проповедники не призывали к раздорам, не поливали грязью монахов и монахинь и не подстрекали крестьян к неповиновению господам. Впрочем, возможно, подобная его позиция была вызвана не столько веротерпимостью, а желанием использовать последователей Лютера в своих раскладах, в борьбе с другим противником, который к середине 1520-х годов стал представлять для Ордена нешуточную опасность.
Когда в 1514 году выходец из влиятельной бранденбургской патрицианской семьи Иоганн Бланкенфельд занял епископскую кафедру в Ревеле, мало кто догадывался, как далеко может пойти этот честолюбивый и целеустремлённый человек. Уже спустя четыре года он, в дополнение к прежней должности, стал главой ещё и Дерптской епископии, которая, помимо обширного владения между Чудским и Вирзейским озёрами, включала в себя управление церковными делами в орденских землях западной части Ливонии. Но и этого ему показалось мало, после чего он нацелился на самый главный приз в виде кафедры рижского архиепископа. Умело использовав возникшее в стране брожение умов, на вольмарском ландтаге 1522 года, Бланкенфельд энергично поддержал тогдашнего архиепископа Каспара Линде, объявившего сочинения Лютера еретическими, соблазнительными и порочными, после чего они совместно предали их анафеме.
Подобная старательность не осталась незамеченной руководителями католической Церкви, и в 1523 году Бланкенфельд стал коадъютором рижского архиепископа, а после кончины последнего в конце июня 1524 года и новым главой епархии.
Таким образом, летом 1524 года Иоганн Бланкенфельд объединил в своих руках три наиболее значимые ливонские церковные кафедры, став, после Ордена, крупнейшим землевладельцем и влиятельнейшим человеком в стране.
Разумеется, подобное никак не могло понравиться Вальтеру фон Плеттенбергу, который прилагал немало усилий для того, чтобы заставить епископов признавать свою верховную власть. И теперь, с появлением столь могущественной фигуры, чьи владения теперь охватывали более четверти ливонских земель, подчинённость епископий орденскому руководству ставилась под сомнение. И даже самому наивному человеку было понятно, что такое положение дел, рано или поздно, но обязательно приведёт к столкновению между Орденом и архиепископом, тем более, что подобных прецедентов в истории Ливонии хватало, поэтому, с самого начала, взаимоотношения между ландмейстером и новым архиепископом стали складываться далеко не самым лучшим образом.
В такой ситуации, каждая из сторон старалась заручиться поддержкой некой третьей силы, которая помогла бы им справиться с противником. И хотя формальное преимущество было на стороне Ордена, за архиепископом стоял Святой Престол в лице папы Климента VII, а также была возможна его поддержка со стороны императора Карла V. Так что вероятное стремление Плеттенберга использовать реформаторское движение в борьбе с нежелательным соперником за власть над Ливонией, с целью подорвать его позиции, было вполне понятным. И на первых порах, как казалось, ему сопутствовал успех. Рижане вообще отказалась признавать нового архиепископа своим сюзереном, и обратились к Плеттенбергу с просьбой пересмотреть условия Кирхгольмского договора и стать единственным ландсгером города. После недолгих колебаний он в сентябре 1524 года согласился с их предложением, выдав городу грамоту, в котором гарантировал тому религиозную свободу.
Следом полыхнул уже упомянутый мятеж в Дерпте в январе 1525 года, который хотя и был подавлен, но спровоцировал выступление против епископа в Ревеле, где взбунтовавшиеся бюргеры вынудили архиепископа отказаться от духовной власти над городом. После чего вновь начались волнения в Дерптской епископии, где вассалы отказались признавать Бланкенфельда своим сеньором, а Дерпт сделал магистру предложение установить с ним те же отношения, какие имелись у магистра с Ригой.
Не стоит удивляться, что чувствуя себя слабейшей стороной в этом конфликте, и оказавшись в подобном положении, Бланкенфельд попытался найти поддержку среди соседних государей. Первоначально он обратился к польскому королю, который считался одним из официальных протекторов Рижского архиепископства. Но, получив отказ со стороны Сигизмунда, решил запросить подмогу у русского царя.
В 1524 году, через псковского дьяка Михаила "Мисюря" Мунехина, "просиша арцыбискуп ровеньский у великого князя силе на своего князя местера Ливоньские земли". Прошение архиепископа как раз пришлось на период обострения русско-ливонских взаимоотношений, и в этой просьбе в Москве увидели возможность решить "ливонский вопрос" так сказать "малой кровью" - не войной, а поддержкой "своего" человека на вершине тамошнего властного Олимпа. И один из самых могущественных ливонских ландсгеров, согласно этим замыслам, должен был стать российским "агентом влияния", фигурой, которая сможет оказывать изнутри давление на ливонские власти, вынуждая тех отказаться от конфронтационной политики и идти на уступки.
Вряд ли тогда в Кремле понимали, какую цепную реакцию они запустили этим своим решением, последствия которого оказались для Ливонии воистину роковыми! Хотя в подобном желании русских властей не было ничего особенного, и было вполне обыденной практикой в то время, но при этом необходимо учитывать, как оно было воспринято в находящейся в состоянии военной тревоги Ливонии. Так, сохранившаяся переписка магистра с некоторыми гебитигерами свидетельствует о том, что сам Плеттенберг был уверен в том, что соглашение Бланкенфельда с царём Василием однозначно является подготовкой к русскому вторжению, которое он ожидал уже в 1525 году. Это и подвигло обычно осторожного магистра на столь решительные действия, окончательно поссорившие его с архиепископом, и которые он рассматривал как необходимость для недопущения попадания Риги под власть иноземного государя.
Сейчас, из русских документов, а также записок австрийского посла Сигизмунда фон Герберштейна, который неоднократно бывал в Москве и имел информацию, как говорится, "из первых рук", нам известно, что ничего подобного на тот момент времени в Москве не планировали. Выступавшая за самые жёсткие меры в отношении Ливонии "партия войны" в Думе, возглавляемая князем Василием Шуйским, не получила поддержку большинства членов правительства, да и самого государя, и была вынуждена временно отступить. Но, поддавшись своим страхам (как реальным, так и мнимым), Вальтер фон Плеттенберг буквально спровоцировал Иоганна Бланкенфельда на радикальные шаги, толкнув того в объятия русского царя.
В феврале 1525 года в епископском замке Нойхаузен произошли тайные переговоры между архиепископом и представителем русского царя. Столкнувшись с опасностью лишиться всего, чего он достиг за последние десять лет, Бланкенфельд был готов пойти на самые крайние меры, и просил финансовой и военной помощи в борьбе с его, архиепископа, врагами. Русская сторона выражала готовность предоставить требуемое, но, в свою очередь, выдвигало тяжёлые условия, включавшие в себя признания русского протектората над Дерптской епископией, выплату с этой земли ежегодной дани в размере одной марки с подворья, и создание в Дерпте постоянного русского представительства, которое должно будет следить за выполнением указанных условий, для чего будет иметь в своём распоряжении крупный вооружённый отряд. В конце концов, между сторонами было заключено следующее соглашение: Василий брал на себя обязательство по оказанию поддержки рижскому архиепископу в борьбе с его противниками, как финансовой, так и военной; в свою очередь Иоганн Бланкенфельд признавал русского царя покровителем Дерптской епископии, в знак чего обязался наконец-то ежегодно выплачивать так называемую "Юрьевскую дань", которую ливонцы обещали платить с указанных земель, но не спешили вносить положенные платёжи. В городе Дерпте создавалось постоянное российское посольство (к которому, для охраны, придавался отряд русских войск в количестве 300 бойцов), должное поддерживать епископа в его противостоянии с местными мятежными подданными. В дополнении к этому, русским купцам Бланкенфельдом разрешался свободный торг на всех подконтрольных ему территориях.
И ещё, как говорится, не успели обсохнуть чернила на подписанных грамотах, как уже спустя два месяца жители Дерпта с ужасом наблюдали, как в их город в сопровождении большого количества воинов въехал и расположился в епископском замке русский посол Василий Юрьевич Поджогин. Утверждение, что прибывшие с ним бойцы нужны только для его охраны, никого не обмануло. Все прекрасно понимали, что в задачу прибывших солдат входит поддержание власти епископа над городом, и подавление любых волнений, направленных против его персоны. Куда менее известен был тот факт, что с Поджогиным прибыли не только вооружённые люди, но и обещанная архиепископу субсидия на набор войска. Правда, деньгами было привезено лишь чуть более одной тысячи рублей, а остальное "меховой казной", от реализации которой Бланкенфельд и должен был получить необходимые ему средства. Но даже этого хватило, чтобы вдохновлённый полученной помощью Бланкенфельд решил атаковать мятежную Ригу, для чего начал собирать войска.
Ранним утром 27 июня 1525 года, под прикрытием ещё не успевшего окончательно развеяться тумана, в устье Западной Двины вошли корабли, на борту которых располагалось 2 тысячи набранных архиепископом кнехтов-пехотинцев. Пройдя прямо к орденской крепости Дюнамюнде, корабли, прямо на глазах немногочисленного гарнизона, причалили к берегу, начав выгрузку войск. А спустя примерно пару часов ничего не подозревающие жители Риги были встревожены грохотом пушечных выстрелов, когда армия архиепископа начала артиллерийский обстрел Дюнамюнде. Несмотря на свою малочисленность, гарнизон стойко бился три дня, и только на четвёртые сутки комендант согласился сдать крепость, с условием свободного пропуска людей.
Вдохновлённый этой победой, архиепископ двинулся уже непосредственно к Риге, где объединившись с пришедшим к нему отрядом в 600 всадников, начал осаду этого 12-тысячного города. Свои шансы на успех он оценивал весьма высоко. Хотя Ригу окружали толстые стены протяжённостью около двух километров, с 21 сохранившейся башней (ранее их число доходило до 28), отстоявших одна от другой на 70-100 метров и обеспечивающих фронтальный, фланкирующий и перекрёстный огонь из установленных в бойницах пушек, фальконетов и аркебуз по противнику, штурмующему стены, но вот уже несколько десятилетий эти стены не только не ремонтировались, но и были частично разобраны на строительство домов. Были у города проблемы и с защитниками. Не ожидавший нападения город располагал всего лишь двумя сотнями кнехтов. Плюс, в случае военных действий, на службу призывалось чуть более тысячи бойцов городской милиции. Но боеспособность последних всеми оценивалась весьма низко.
Однако архиепископ недооценил готовность горожан отстоять свой город, и свои вольности от его притязаний. Ополченцы были сплочены корпоративной гильдейской дисциплиной. Отказавшиеся нести повинности по защите города с лопатой или аркебузой в мирное время быстро исключили бы из их гильдий, лишили бюргерских прав, превратили в презренных изгоев и вышвырнули с семьёй за городские ворота жить в предместье. В военное время с подобными уклонистами поступали ещё более жёстко, не стесняясь предавать их смертной казни прямо на месте, без процессуальных формальностей.
Горожане, объединённые в гильдии - Большую, купеческую, малую и ремесленную, своё оружие, аркебузы, пики, алебарды, хранили у себя дома и регулярно должны были проходить военное обучение и работать на сооружении и ремонте укреплений. Каждая гильдия знала тот участок стены, который должна была поддерживать в порядке и защищать в случае осады. Город имел много артиллерии, пороха и опытные кадры пушкарей.
Хотя ополченцы и не могли сравниться в боевой выучке с профессиональными солдатами, но для ведения огня из бойниц и с брустверов их умений вполне хватало. А с инженерно-строительными задачами привычные к земляным, каменным и плотницким работам ремесленники справлялись лучше солдат.
Большую помощь в делах обороны оказывали не только Большая гильдия, но и влиятельная в городе купеческая корпорация "Братство Черноголовых", состоявшая из местных или иностранных (ганзейских) холостых купцов и приказчиков (после женитьбы такой предприниматель переходил в Большую гильдию). Во время осады города врагом "черноголовые" выставляли хорошо вооружённый конный отряд.
Так что надежды Бланкенфельда если не взять Ригу с ходу, то после короткой осады оказались построены на песке. Столкнувшись с упорным сопротивлением горожан, он был вынужден перейти к долгой и упорной осаде, обстреливая город из артиллерии, и постаравшись, прежде всего, заблокировать торговый путь по реке, дабы таким экономическим измором вынудить бюргеров сдаться.
В принципе эта тактика могла сработать, но у неё имелся один серьёзный недостаток - она требовала большого количества времени, и гарантий того, что больше никто со стороны не вмешается в ход боевых действий. А вот с последним, как раз были большие проблемы. Ландмейстер, едва только получил известия о том, что в Дерпте появился русский посол, также стал готовиться к войне, но дабы не выглядеть в глазах людей зачинателем новой внутренней смуты, созвал очередной ландтаг, который открылся в Вольмаре 4 июля. И цель этого собрания была ясна уже из того, что Бланкенфельду или его представителям было запрещено на нём появляться. Собственно говоря, большим секретом это не было. Ещё в июне 1525 года рижский синдик Иоганн Ломюллер одновременно написал докладную записку ландмаршалу Ордена Иоганну Платеру фон дем Брёле и письмо земландскому епископу Поллентцу, где предложил реформу управления Ливонии. По его мысли, вся полнота власти, включая духовную, должна быть передана Ордену, а архиепископ и епископат лишались прав управлять своими землями, ибо "магистр вместе со своими гебитигерами пришли в Ливонию милостью божей, чтобы ею править, защищать и оберегать".
Неизвестно, насколько это предложение соответствовали мыслям самого ландмейстера, но на открывшемся заседании Плеттенберг выступил с горячей эмоциональной речью, в которой обвинил Бланкенфельда в измене и сговоре с русскими с целью передачи тем ливонских земель. В качестве доказательства магистр привёл письмо от дерптского магистрата, в котором ратманы сообщали адресату о том, что архиепископ вступил в соглашение с русским царём, попросив у того помощи и поддержки против города!
Утверждения ландмейстера, не смотря на всю сомнительность доказательной базы, были встречены большинством участников ландтага сочувственно, даже нашлись якобы свидетели того, как среди штурмовавших Дюнамюнде воинов была слышна русская речь. А представитель Ревеля предложил отказаться от присяги Бланкенфельду со стороны со стороны Риги, Дерпта, а в особенности Дерптского епископства, в том числе и от лица рыцарства. Вместо этого городам в качестве носителя власти от Бога следовало принимать только орденского магистра, если тот подтвердит их права и свободы.
Заручившись, таким образом, необходимой поддержкой, Плеттенберг, вдохновлённый также сообщениями о начавшемся крымском набеге на Русское государство, смог наконец-то спокойно объявить войну архиепископу, и приступить к сбору войска, которое, по его замыслу, состояло из двух отрядов. Первый отряд, численностью около четырёх тысяч бойцов, базировался в районе Вендена - резиденции магистра, имея задачей борьбу с силами архиепископа. Одновременно с этим, по распоряжению Плеттенберга, ландмаршал Иоганн Платер собирал второй отряд около Вейсенштейна, с целью атаки Дерпта и оккупации этой епископии.
Сообщение о столь быстром сборе войск Ордена стало для Бланкефельда неприятным известием, вынудив того в конце июля снять осаду с Риги и отступить в Кокенгаузену, где он стал готовиться к обороне. В свою очередь, Плеттенберг двинул своё войско на Роннебург. Находящаяся на расстоянии менее одного дневного перехода от Вендена резиденция рижского архиепископа располагалась в труднодоступном месте и представляла собой хорошо укреплённый замок, который магистр побоялся оставлять у себя в тылу, поскольку вполне резонно опасался, что его гарнизон может перекрыть дорогу между Венденом и Кокенгаузеном, отрезав орденскую армию от баз снабжения в центральной части Ливонии.
Спустя три недели, после окончания работы ландтага, 26 июля 1525 года, не дожидаясь полного сосредоточения всех сил, армия ландмейстера окружила Роннебург, который защищало около 150 человек, и после того, как комендант отказался сдать замок, приступила к его планомерной осаде.
Доставленные из-под Вендена пушки методично били по стенам и башням замка, которые, не смотря на всю свою прочность, не смогли долго выдерживать обстрел, и в некоторых местах спустя десять дней после начала осады образовались крупные проломы. Воспользовавшись этим, Плеттенберг отправил своих людей в атаку. Но защитники замка проявили немалую стойкость, сначала попытавшись не пропустить штурмующих сквозь образовавшиеся прорехи, а затем отступив со стен, которые стало невозможно удерживать, в центральную цитадель. Теперь огонь орденской артиллерии сосредоточился на ней, и спустя несколько дней, видимо больше не надеясь на помощь со стороны архиепископа и понимая, что отбить второй штурм у него нет сил, комендант замка пошёл на переговоры о почётной сдаче.
10 августа 1525 года орденские войска вошли в Роннебург, отпустив остатки его гарнизона. И дав своей небольшой армии двухдневный отдых, магистр продолжил наступление. Лежащий в 16 вёрстах южнее замок Зербен сдался без боя, но под Пебалгом орденское войско встретила армия архиепископа. Два дня обе армии стояли друг против друга, не решаясь первыми начать сражение. Орденские силы имели численное преимущество, но отряд архиепископа занимал удобную позицию между двумя озёрами, мешавшими обходу его с флангов, и атаковать которую можно было только в лоб. Однако, как показали последующие события, Плеттенберг времени зря не терял, вступив в тайные переговоры с вассалами архиепископа, убеждая тех прекратить сражаться с Орденом и арестовать собственного господина как изменника. И хотя окончательно убедить их магистр не сумел, но свою роль эти переговоры сыграли с самые ближайшие дни.
18 августа к Плеттенбергу подошло подкрепление, увеличившее его силы до четырёх с половиной тысяч человек, и он наконец-то решился на бой. Используя своё численное превосходство в кавалерии, орденцы атаковали укрывшихся за возами бойцов архиепископа, которые встретили их залпами из аркебуз и фальконетов. Но атаковавших это не остановило, и прорвав защитную линию из телег они смогли прорваться внутрь лагеря. Бланкенфельд пытался отбросить их встречной кавалерийской атакой, но среди его вассалов, как писали русские книжники, обнаружилось "шатость и нестроение", в результате чего орденцы полностью оказались хозяевами положения.
Поняв, что сражение окончательно проиграно, Бланкенфельд с немногими верными людьми бежал в Кокенгаузен, где находился сильный гарнизон и достаточно припасов, чтобы выдержать долгую осаду. Ливонцы бросились за ним в погоню, но тому, к их досаде, удалось уйти.
Несмотря на проигранный бой, Бланкенфельд и не думал прекращать борьбу. В Москву от него отправился гонец с вестью о переходе орденцев в наступление, а укрепления и артиллерия находящегося неподалёку от беспокойной литовской границы Кокенгаузена были в гораздо лучшем состоянии, чем в Роннебурге. В него стали стягиваться силы из других замков, а в самом городе учинён розыск на предмет поимки и обезвреживания магистровых "доброхотов". Таким образом, архиепископ вполне рассчитывал отсидеться за стенами Кокенгаузена до подхода подкреплений из России.
В северо-восточной части Ливонии события тем временем развивались своим чередом. Собрав в Вейсенштейне отряд в количестве около полутора тысяч бойцов, ландмаршал Иоганн Платер фон дем Брёле, хоть и с некоторым запозданием по сравнению с магистром, начал выдвижение в сторону Дерпта. Разумеется, численность его войска была недостаточной, чтобы захватить такой крупный город, но тут его надежды были связаны с готовящимся восстанием горожан, которые обещали открыть городские ворота перед орденскими силами.
И действительно, дерптский магистрат был готов полностью поддержать армию Ордена. Требования Поджогина о выплате постоянного налога в одну марку с каждого подворья, плюс недоимки за все годы - всего 50 тысяч талеров, плюс выделение "кормов" на содержание русского отряда и особое требование о восстановлении за счёт городской казны всех разрушенных православных церквей и наказания виновных, окончательно восстановили против русских весь городской рат, и когда 15 августа к Дерпту подошёл отряд Платера, в городе началось давно планируемое восстание. Всех находившихся вне пределов епископского замка русских, будь-то солдаты или купцы, хватали и убивали без жалости. Но около 200 человек сумело забаррикадироваться в замке и отбить нападение восставших.
Войдя в город ландмаршал потребовал от Поджогина покинуть Дерпт вместе со своими людьми, на что последовал гордый ответ, что не он их сюда приглашал. И уйти они могут только по приказу царя, который их в этот город и направил по договору с законным господином Дерпта.
Видя нежелание русских решить дело "по-хорошему", Платер был вынужден перейти к военным действиям. Не имея тяжёлой артиллерии, ливонцы 17 августа организовали штурм замка, но были отбиты с большим уроном, потеряв более 70 человек убитыми и множество раненых. Более того, спустя два дня Поджогин организовал масштабную вылазку, сумев подпалить лагерь осаждавших. Стало ясно, что взять замок можно либо измором, дождавшись когда у защитников закончатся припасы, или где-то раздобыть тяжёлые пушки, способные своим огнём разрушить стены цитадели.
Первоначально Платер запросил Венден на тему присылки необходимой артиллерии, но на тот момент все имевшиеся в наличии пушки были отправлены под Кокенгаузен, в который тащились по размякшим от начавшихся дождей дорогам, и командующему орденскими силами пришлось обходиться тем, что было у него под рукой. Хуже всего для осаждавших было то, что у ландмаршала заканчивались деньги на оплату услуг наёмников, и перестав получать жалование оные просто могли оставить службу. Попытка стребовать деньги с горожан также не увенчалась успехом: те, жалуясь на то, что они и так были обчищены русскими и оскудение торговли, согласились предоставить в распоряжение Платера всего шесть тысяч гульденов, которых хватило бы, в лучшем случае, на выплату месячного жалования наёмникам.
В такой ситуации ландмаршал решил прекратить осаду Дерптского замка, переложив эту задачу на плечи городского ополчения, а имевшиеся в его распоряжении силы отправить в набег на русские земли, дабы не получавшие жалования кнехты не разбежались, а смогли "подкормиться" с грабежа чужой территории. Усилив свою армию за счёт добровольцев из городской милиции, а также добившись присылки ещё пяти сотен кнехтов из Ревеля, он 1 сентября перешёл Нарову под Нейшлосом и вторгся в Гдовский уезд. Гдов был осаждён, а окрестности подверглись опустошению. Но, к досаде ливонцев, фактор неожиданности, на который они так рассчитывали, был утерян. Уже по получении известий из Дерпта, Москва распорядилась начать сборы сил псковских и новгородских для контрудара по ливонцам. Так что, когда новгородскому наместнику князю Михаилу Барбашину-Шуйскому доложили о появлении "немцев" под Гдовом, то он, хотя и не закончил мобилизацию, но уже имел в наличии уже около 5 тысяч человек, с которыми и двинулся на выручку города. Узнав о его приближении, ливонцы прямо в ночь 16 сентября начали отступление, но были настигнуты русскими и потерпели поражение в бою на реке Черма. Начав преследование, князь Барбашин послал вперёд полторы тысячи сынов боярских. А после того, как они завязали бой, подошёл с основными силами. Не выдержав русских атак ливонцы, потеряв 400 человек, обратились в бегство, с трудом оторвавшись от русского преследования.
Но на этом ничего не закончилось. Дав своим войска небольшой отдых и получив подкрепление, князь Барбашин решил не терять инициативу и перешёл в наступление, 23 сентября скрытно переправив своё войско через Нарову, вновь обрушив его на приводящего свои силы в порядок ландмаршала. Не ожидавшие появления противника на своей территории, деморализованные ливонцы бежали, а русские без боя заняли замок Нейшлос, чем породил панику во всей восточной Эстляндии.
Дальнейшие действия князя Михаила Барбашина до сих пор вызывают споры среди историков. Некоторые германские хронисты из ливонских эмигрантов утверждали, что если бы Барбашин пошёл бы сразу на Ревель, тот пал бы в его руки словно перезревшее яблоко. Но сам Михаил Иванович, по всей видимости, предпочёл журавлю в небе синицу в руках, и повернул своё войско на Нарву, под стенами которой вот уже третью неделю шли бои.
Узнав о вторжении ливонцев на русскую территорию, ивангородский воевода, не мудрствуя лукаво, счёл это актом агрессии со стороны соседа, и недолго думая приказал открыть по стоящей на другой стороне реки Нарве огонь из всех орудий, который продолжался несколько дней, пока нарвские ратманы не запросили прекращения огня и перемирия. Государевы воеводы согласились с их предложением и дали им сроку две недели, пригрозив, что в противном случае они снова начнут обстрел города. Но по истечению срока выяснилось, что нарвский рат использовал предоставленную им передышку лишь для укрепления обороны города, и "обиженные" этим воеводы возобновили обстрел. Очень скоро нарвитянам пришлось убедиться, что помощи ждать неоткуда. Ревель и желал бы прислать подмогу, но все воинские резервы выгреб у них Платер, и как жаловался ревельский комтур Дитрих Бок, из пятисот забранных у него кнехтов, назад живыми вернулись только полторы сотни. Сам ландмаршал с жалкими остатками своего войска отступил к Вейсенштейну, откуда отправил магистру паническое письмо, в котором утверждал, что вся северо-восточная Ливония полностью беззащитна перед русским вторжение. И как показали последующие события, был не так уж и неправ.
А русские, тем временем, не стали ограничиваться одним только обстрелом Нарвы. Армия Барбашина блокировала город с запада, полностью прервав его сообщение с остальной Эстляндией. Очень скоро Нарва стала испытывать нехватку продовольствия и фуража. Но хуже всего было то, что русские стали применять при обстреле калёные ядра, которые вызывали в городе частые пожары, с которыми горожане уже не могли справиться. И 30 сентября в городе вспыхнул пожар такой силы, что охватил большую часть нарвского предместья. Не в силах справиться с огнём городские ополченцы запаниковали, и стали оставлять свои позиции. Чем тут же воспользовались русские, которые ринулись на штурм пылающего города. Захватив городские ворота, штурмующие открыли их, впуская в город основные силы осаждавших. Видя такое дело, последние защитники города окончательно пали духом и побежали в замок, в котором они ещё надеялись отсидеться до подхода подкреплений, оставив город на милость русских войск.
Заняв город, русские служилые люди потушили пожар и начали готовиться к штурму замка. Развернув в его сторону захваченные нарвские орудия, русские усилили обстрел последней твердыни Ордена в этом городе. Первоначально нарвский фогт Генрих фон Гогенфельс ответил на предложение сдаться гордым отказом, но очень скоро убедился, что ему просто нечем обороняться. Пороха в замке был всего один бочонок, в кладовых тоже было пусто: немного пива и ржаной муки. Так что вечером того же дня засевшие в цитадели немцы согласились на капитуляцию, выговорив себе права свободного ухода из города. Таким образом, ранним утром 1 октября немецкая Нарва окончательно стала русским Ругодивом.
Поражение орденского войска под Гдовом и падение Нейшлоса и Нарвы стало, по всей видимости, переломным моментом в русско-ливонских отношениях. Та лёгкость, с которой русские сравнительно небольшими силами сначала разгромили ливонскую армию, а затем и овладели важными и хорошо укреплёнными городами, выявила неспособность Ливонской конфедерации противостоять действиям русских войск, повлияла на перемену настроения царя. Если на первых порах речь шла о том, чтобы вынудить ливонцев признать свой вассальный по отношению к России статус, то теперь пришло осознание, что захватив города и крепости Ливонии, он получит гораздо больше, чем какую-то дань. Таким образом, на повестку дня встал вопрос если не о полном завоевании Ливонии, то о захвате значительной её части.
*****
Посмотрим на то, какова была военная мощь обеих сторон накануне решающей схватки. Прежде всего, взглянем на то состояние вооружённых сил Русского государства, в коем они пребывали на описываемый момент времени. И эта армия уже сильно отличалась от той, которой располагал великий государь Василий Иванович в начале своего правления два десятилетия назад. Реформы воинских сил, начатые ещё его отцом, были продолжены и при нём. Постоянные войны с Литвой, Казанью и Крымом давали богатейший опыт, и поощряли заимствование передового опыта других стран, будь то Османская империя или государства Западной Европы. Особенно показательной в этом плане стала прошедшая десятилетняя русско-литовская война 1512-1522 годов, по результатам которой были проведены наиболее кардинальные изменения в вооружённых силах. Хотя, в целом, по итогам боевых действий, Россия и вышла победителем, но военная кампания показала и слабые стороны русского войска в сравнении с литовской армией. Прежде всего, это коснулось конницы, главной ударной силы тогдашнего воинства. Хорошо показав себя в набеговых операциях, она, в то же время, проигрывала лучше вооружённой литовско-польской кавалерии в полевых сражениях. И тут, как казалось, перед Москвой стояла неразрешимая задача. Русские служилые дворяне были заметно беднее своих литовских, и особенно польских, "собратьев по классу", и просто не могли потратить на своё оружие, доспехи, а главное, на коней такого же качества, столько же, сколько литовские и польские шляхтичи. Выход из этой ситуации был найден совершенно с неожиданной стороны. Как в России, так и в Литве с Польшей, дворянское конное ополчение было сильно неоднородным с точки зрения материального достатка различных представителей благородного сословия. В одной хоругви могли служить как лучше вооружённые, одоспешенные и на хороших конях наиболее состоятельные представители знати, так и небогатые мелкопоместные шляхтичи, с гораздо худшим оружием и лошадьми. Всё это снижало боеспособность таких частей, в силу превалирующей численности второй категории бойцов, в массе которых буквально растворялась небольшая прослойка хорошо обеспеченных воинов. И для повышения боевой эффективности в Москве решили "отсортировать" кавалерию, выделив в отдельные отряды "первосортных" кавалеристов, которые должны были играть на поле боя роль проламывающей боевые порядки противника силы, расчищающей путь для двигающейся за ними лёгкой конницы. И для усиления их ударных качеств, под влиянием опыта от столкновений с польско-литовскими кавалерийскими частями, было решено возродить "копейный бой", для чего бойцов этих элитных конных частей обязали иметь латное вооружение (прежде всего цельнометаллическую кирасу европейского образца), а помимо традиционных сабель и топоров, дополнительно вооружиться длинными пиками. Как показали последующие события, этот опыт оказался весьма удачным, породив впоследствии схожую военную реформу кавалерии уже в собственно Литве и Польше.
Впрочем, только этим дело не ограничилось. Стремясь увеличить численность нового рода войск, а также снизить свою зависимость в этом вопросе от высшей знати, правительство пошло на создание так называемой "избранной тысячи". Свыше тысячи детей боярских получили в окрестностях Москвы (в радиусе 60-70 вёрст от городских окраин) поместья, будучи внесены в особую "Тысячную книгу", положив начало службе детей боярских по "московскому списку". Получая повышенный земельный оклад и жалование, эта категория помещиков обязана была быть готовой "для посылок", для замещения различных должностей на военной и гражданской службе, а во время войны, за исключением тех, кто занимал командные должности, проходили службу в частях "кованой рати".
Но при всех плюсах, у этого рода войск был один существенный минус - большая дороговизна комплектования и содержания бойцов такого уровня. Высокая цена за хорошего строевого коня (низкорослые татарские лошадки, на которых тогда разъезжала большая часть русской поместной конницы для такой службы не подходили), полноценные металлические доспехи, высококачественное оружие не позволяла сделать этот вид кавалерии по-настоящему массовым, ограничив к концу 1520-х гг. её суммарную численность примерно в тысячу двести человек.
Стремясь обойти это ограничение и получить как можно большее количество всадников с тяжёлым вооружением, но за меньшие деньги, русское правительство, решило разделить "кованую рать" на два разряда. В первый разряд входила собственно тяжёлая кавалерия, получившая прозвище латной конницы, а второй разряд представлял собой промежуточное звено между лёгкой и тяжёлой кавалерией, вошедший в историографию как панцирная конница. В отличие от своих "старших братьев", они имели менее дорогих коней, а в качестве защитного доспеха использовали не кирасы, а гораздо более дешёвые кольчужные панцири (отсюда и их название). Согласно замыслам московских "стратилатов", когда "латная конница" копейной атакой прорвёт вражеский строй, то "панцирные" всадники, следуя вторым эшелоном, должны довершить разгром - или прикрыть менее маневренных "латников", позволяя им развернуться и уйти, если атака не удалась.
Комплектовались они, прежде всего, на основе также тысячи особых "выборных" дворян и детей боярских, из которых сложился особый разряд служилых людей под именем "жильцов". Они не теряли своих прежних поместий и вотчин, а подмосковное поместье давалось "жильцу" в качестве подспорья, поскольку он обязан был находиться в Москве, вдали от своих земельных владений. Являясь частью уездного дворянства, выборные дворяне ("жильцы") причислялись, однако не к провинциальному, а к столичному дворянству.
Но, помимо них, в "панцирную конницу" могли попасть и уездные дворяне, чьё имущественное положение позволяло являться на службу в соответствующем виде. Такие дворяне так же брались на особый учёт, и получали существенную надбавку к жалованию, должную частично компенсировать им траты на коня и вооружение. В результате чего к началу 1530-х гг. общая численность "кованой рати" достигла двух с половиной тысяч бойцов.
Изменения коснулись и собственно поместного войска. Ликвидация церковного землевладения, а также обширные присоединения земель в Подвинье и Поднепровье неожиданно сделало русского государя владельцем огромных "свободных" земельных фондов, к тому же имевших обрабатывающее эти земли многочисленное крестьянское население. И это позволило правительству провести массовую раздачу поместий ранее страдавшему от нехватки земли служилому дворянству. Раздачи приняли такой размах, что охватили не только дворян и их послужильцев (как правило, таких же дворян, как и их хозяева, но из-за безземелья вынужденных идти на службу в боевые свиты к более состоятельным собратьям), но в ряде уездов были повёрстаны в дети боярские казаки и даже пищальники.
О стремлении русского правительства увеличить всеми возможными способами численность своей основной боевой силы говорит хотя бы история с литовскими так называемыми "боярами". После присоединения к Русскому государству части земель Великого княжества Литовского, значительная часть тамошнего панства и шляхты покинула эту территорию, бросив свои маетности, которые были конфискованы и розданы уже выходцам из России. Но немалая доля "боярства" осталась на месте и присягнула русскому государю. Проблема была в том, что большинство этих "бояр" были не дворянами, в русском понимании этого слова, а скорее вооружёнными крестьянами, которые в обмен на освобождение от крестьянского "тягла" были обязаны нести военную службу. Это привело к тому, что был поднят вопрос об их возвращение в разряд тяглого населения. Но власти рассудили иначе. Те из "бояр", кто мог документально подтвердить своё положение "воинника" и явиться на службу с двумя конями и обозным слугой, утверждались в дворянском статусе, а являвшиеся с одним конём и без слуги писались в пищальники. Имевшим подтверждающие документы, но не обладающим нужным для несения конной службы достатком, разрешалось идти в послужильцы. А тем, кто таких документов не имел, но о несении им ранее воинской службы имелись свидетельские показания, предлагался выбор между возвращением в крестьянское сословие, или переселением в южные уезды, где за ними сохранялся статус служилых людей, в обмен на службу по охране южных границ.
Изменения коснулись и вооружения поместной конницы. Так, развитие огнестрельного оружия привело к тому, что правительство стало требовать от являющихся на службу дворян брать с собой в дополнение к саадаку ещё и пистолет. А традиционные шлемы-шеломы, хорошо защищающие от ударов сверху, но имевшие плохую защиту от боковых ударов, заменялись шлемами-шишаками, конструкция которых предусматривала защиту боков и затылка.
Разумеется, всё это требовало денег, а среднестатистический русский дворянин не мог похвастаться большим богатством. Вполне обеспеченным помещиком считался тот, кто имел годовой доход в размере 4-7 рублей, и, понятное дело, все эти траты ложились тяжёлым бременем на их бюджет. Поэтому, хотя согласно принятому новому "Уложению по службе" от 1523 года, помещик должен был выставлять одного вооружённого всадника, вместо с прежних 200 четей, теперь с каждых 100 четей "доброй угожей земли", но если он превышал эту норму, то получал специальную денежную "премию" от казны, должную возместить ему дополнительные расходы.
Важным дополнением к прежним правилам стало внесение пункта об обязательном несении службы вотчинниками, ранее от неё освобождённых. Впрочем, тут им было сделано послабление. Если "неслужилые" помещики теряли своё имение, то в отношении вотчинников допускалось, что если "хто землю держит, а службы с неё не платит, на тех на самех имати денги за люди". Таким образом, та часть дворян, которые владели землёй не в виде государственных дач, а в качестве наследственного имущества, могли либо выставлять вместо себя "заместителей", или выплачивать особый военный налог.
Так же, как показала Оршанская битва, русские недооценили значение полевой артиллерии, своё отставание в которой старались стремительно навёрстать. Но насыщение русского войска артиллерией упиралось в нехватку металлов, прежде всего меди и олова, крупных месторождений которых тогда на территории России ещё не было найдено. Однако, появление чугунных пушек, которые хоть и несколько уступали по качеству бронзовым, но были в два-три раза дешевле, да и быстро доказали свою эффективность, позволило частично сэкономить дефицитную бронзу, сильно облегчив ситуацию с вооружением армии пушками. Хотя действующие части по-прежнему предпочитали вооружать только бронзовыми орудиями, но крепостная артиллерия повсеместно заменялась на пушки отлитые из чугуна, благодаря чему за счёт переливки прежних крепостных орудий удалось заметно довооружить войско огнестрельным оружием. И наряду с прежним "нарядом", представлявшим из себя пушки большого калибра, предназначавшиеся в основном для осады городов, появилась более лёгкая войсковая артиллерия.
Но, пожалуй, одним из самых важных результатов прошедшей реформы, стало появление в русском войске постоянной пехоты. Стрелковые части существовали в русской армии и до этого, но представляли собой выставляемых городами на время войны отряды так называемых "пищальников", которые распускались после окончания боевых действий. Однако они были малочисленными и играли вспомогательную роль. В качестве главной боевой силы традиционно рассматривалась исключительно конница. Но войны конца XV - начала XVI веков неожиданно показали рост значения пехотных частей, которые подчас оказывались способны наносить поражения и конным ратям. Их боевая эффективность оказалась настолько высокой, что уже в ходе войны с Литвой великий князь принял решения создать несколько постоянных пехотных частей. Однако, столкнувшись с противодействием дворянства, опасавшихся конкуренции со стороны нового вида войск, временно отложил эту идею, вернувшись к ней после завершения русско-литовской войны, начав наряду с попытками усиления поместной конницы формировать постоянное (стрелецкое) войско.
Как было сказано выше, уже с начала XVI века в связи со значительными сдвигами, произошедшими в вооружении (распространение огнестрельного оружия), в составе русских вооруженных сил появляются отряды пищальников, состоявшие из так называемых "казённых людей" и пищальников "с городов". Казённые пищальники нанимались правительством на собранные им пищальные деньги, а городовые - были ополченцами, как и другие посошные люди, временно набиравшиеся для участия в том или ином походе. И которые в будущем составили то основное ядро, из которого выросло стрелецкое войско (собственно сам термин стрельцы был взят у тех же пищальников - так их часто называли среди населения).
Летом 1523 года "учинил у себя царь... выборных стрельцов и с пищалей 3000 человек, а велел им жити в Воробьевской слободе, а головы у них учинил детей боярских". Было создано 6 "статей" (или "приказов") по 500 человек стрельцов с "головами" во главе. Стрелецкие "статьи" делились на сотни, имевшие своих сотников, пятидесятников и десятских. Жалование стрельцам определили по 4 руб. в год, стрелецкие головы и сотники получили большие поместные оклады. Кроме этого стрельцы получали от государства усадебное (дворовое) место, где каждый стрелец обязан был построить дом, дворовые и хозяйственные постройки, разбить на приусадебном участке огород, сад, на что получал вспомоществование от казны в размере одного рубля. Стрелец владел своим двором до тех пор, пока нёс службу. После его кончины двор сохранялся за семьей, если кто-либо из взрослых сыновей или племянников был "прибран" на стрелецкую службу. Продать свой двор приборным людям разрешалось лишь в случае перевода на новое место, при этом вырученные от продажи недвижимого имущества деньги входили в сумму, выдаваемую стрельцу на переселение.
Вскоре после учреждения шести московских стрелецких "статей" был осуществления "прибор" стрельцов и в других городах, как правило, переводя на постоянную службу "старых", "гораздых" стрелять из ружей, пищальников.
Для комплектования, снабжения, вооружения, обучения стрельцов была создана Стрелецкая изба (позднее приказ), в чьё ведение перешли также административно-военные и судебные функции в отношении стрельцов.
При этом сохранялись и прежние части пищальников, на которых в мирное время была возложена гарнизонная служба в окраинных городах, статус и жалование которых, однако, были более низкими, чем у стрельцов.
В результате этих правительственных мер численность вооружённых сил возросла в два раза. Если на 1512 год в русской армии суммарно насчитывалось чуть более 40 тысяч бойцов, то согласно "Смете всяких служилых людей" от 1525 года, русское войско составляло уже 86 тысяч бойцов. Это 27 тысяч дворян и детей боярский (с примерно таким же количеством послужильцев), 4 тысячи стрельцов и 2 тысячи пищальников, 8 тысяч казаков, 4 тысячи пушкарского чина, 3 тысячи военных поселенцев (земян), 5 тысяч татар и 8 тысяч мокшан и черемис. Из них, в действующей армии, как правило, было задействовано примерно половина состава. Около 10 тысяч человек постоянно находились на охране южных рубежей государства, и ещё более 30 тысяч бойцов могло быть отправлено на другие направления.
Теперь сравним это с положением дел в Ливонской конфедерации. В историографии, как отечественной, так и зарубежной, сложился давно ставший общепринятым взгляд о чуть ли не полной военной немощи этого государственного образования. И, казалось бы, что это утверждение подтверждается как той быстротой, с которой русские сокрушили Ливонию после начала боевых действий, так и мнением ряда современников, весьма критически оценивавших состояние дел в ливонских землях. Трудно найти исторический труд по соответствующей тематике, в котором бы не цитировались строки письма посланника главы Тевтонского ордена к Плеттенбергу в 1524 году, в котором тот утверждал, что всё в Ливонии держится лишь на личности престарелого ландмейстера, но стоит тому скончаться, как страну охватят внутренние междоусобицы. Правда, некоторые историки отмечали некоторый диссонанс между сложившимся образом Ливонской конфедерации, как насквозь прогнившего дерева, готового рухнуть при первом же дуновении сильного ветра, и тем фактом, что ливонцы сумели продержаться несколько лет против такого сильного и опасного противника, каким безусловно являлось Русское государство. Они указывали на то, что подобные заявления, как правило, исходили из уст уехавших в Германию эмигрантов-протестантов, не испытывавших к Ордену никаких тёплых чувств. Что же касается представителя великого магистра, то он был разочарован тем, что не смог выполнить стоящей перед ним задачи уговорить ливонцев присоединиться к начавшемуся в Пруссии процессу секуляризации, и пытался всячески оправдать свою неудачу перед пославшим его гохмейстером. Таким образом, вполне естественно предположить, что авторы этих текстов по причине своих личных взглядов и интересов преувеличивали негативные явления, имевшие место быть в Ливонской конфедерации в то время.
Действительно, Орден уже не был той некогда мощной централизованной структурой, созданной специально для ведения агрессивной войны, и находился в состоянии глубокого упадка. К началу XVI века он представлял собой довольно рыхлое объединение собственно владений Ордена, епископств и городов. Военные вассалы-ленники как Ордена, так и епископов превратились в землевладельцев-дворян, занятых в своих имениях производством хлеба на европейский рынок, чтобы обеспечить жизнь по достаточно высоким для того времени жизненным стандартам, которыми они не были склонны жертвовать ради неких высоких идеалов. Особенно ярко это проявилось после русско-ливонской войны 1501-1503 годов, когда вассалы Ордена добились от него отмены старинной обязанности отправлять на военную службу своих крестьян, которая всегда вызывала у них недовольство, так как лишала их имения рабочих рук. Тем не менее, как показали последующие события, они не до конца утратили понимание своих обязанностей перед страной, соглашаясь выплачивать военные налоги, выставлять наёмников-кнехтов и лично нести воинскую повинность. Более того, нередки были случаи, когда уже во время войны местные дворяне сами организовывали отряды самообороны, которые самостоятельно продолжали борьбу на тех территориях, которые были оккупированы русской армией.
По всей видимости, тот факт, что именно вассалы превращаются в главную силу Ордена, понимали и в его руководстве, и именно этим можно объяснить факт массового испомещения дворян при Плеттенберге, за время правления которого число вассалов Ордена увеличилось более чем в два раза. Начавшаяся из-за нехватки денег как попытка расплатиться с наёмниками путём наделения их землёй из орденских фондов, она вскоре превратилась в целенаправленную политику с задачей увеличить таким образом военные силы Ордена. Опыт прежних войн показал, что имевшегося в XV веке крайне малого количества ленников не хватает для проведения крупных военных операций. Хотя именно они составляли костяк ливонского войска, и в случае необходимости вассалы имели возможность быстро собраться и во всеоружии выступить в поход и первыми принимали удар вторгнувшегося противника.
Другим источником воинских сил Ордена были наёмники. Если ещё несколько десятилетий назад они в ливонских вооружённых силах были скорее исключением, чем правилом, то с начала XVI века ситуация изменилась. Такие города, как Ревель, Пернау или Рига превратились в крупные перевалочные пункты для отрядов кнехтов, которых нанимали на службу ливонские ландсгеры. Но постоянное содержание крупных группировок наёмников требовало больших денег, с наличием которых у ливонских властей были вечные проблемы. Что делало службу кнехтов ограниченной во времени, ибо желание сэкономить средства вынуждало нанимателей распускать свои войска сразу же после выполнения той или иной задачи, что часто не позволяло закрепить или развить достигнутый успех.
Деньги и солдат, которых так не хватало Ордену в начавшейся войне, могла бы предоставить ему богатая и могущественная Ганза. Однако ганзейские города, превыше всего ставившие свои интересы, неизменно соглашались выделять необходимые средства даже своим союзникам только в долг, под немалые проценты и требуя от заёмщика крупных уступок и принятия на себя тягостных обязательств.
Слабость позиции Ливонской конфедерации определялась и отсутствием эффективной внешней поддержки. Император Карл V, чьим вассалом считался Орден, был занят войной с Францией и противостоянием с турками, из-за чего просто не мог оказать тому действенной помощи. Римская курия, запутавшись в собственных интригах и войнах с соседями, также не могла улучшить его финансовое состояние и укрепить его военный потенциал. Польский король и литовский великий князь Сигизмунд I, после понесённого им разгромного поражения в недавней войне с Русским государством, не только не желал в ближайшее время нового конфликта с ним, но и сам с интересом посматривал на пограничные земли Ливонии, за которые между литвинами и ливонцами шла постоянная борьба. Надежды на шведского короля тоже не оправдались. Только что вырвавшийся из-под датского владычества и весь опутанный долгами, Густав Ваза хотя и не испытывал тёплых чувств к русскому царю, но и не желал воевать с ним за чужие интересы, не получив за это достойной компенсации. Каковую Ливония с Ганзой не могли, да и не желали ему предоставлять. А датский король Фредерик I был более заинтересован в борьбе со своим предшественником Кристианом II, чем в новом конфликте на востоке, тем более с Россией, с которой он только что заключил выгодное соглашение.
Тем не менее, не смотря на все эти неблагоприятные факторы нельзя не учитывать и тот факт, что Ливонская конфедерация неожиданно показала способность выставить такую воинскую силу, которую при аналогичных ресурсах не каждое европейское государство могло мобилизовать. Имея население всего в полмиллиона человек, Ливония во время войны показала способность оперировать воинскими контингентами численностью более десяти тысяч бойцов, не считая мобилизованных крестьян, которых историки, из-за их малой боеспособности, часто вообще не учитывают в сложившихся раскладах.
Таким образом, не смотря на превалирующее военное превосходство, нельзя было сказать, что Россию в Ливонии ожидала "лёгкая военная прогулка", и для того, чтобы сокрушить своего врага русским потребовалось несколько лет упорных военных усилий, с напряжением всех имеющихся сил. Возможно, именно эти соображения и были той причиной, по которой царь Василий первоначально хотел ограничиться низведением Ливонии до вассального по отношению к России государства, с сохранением её формального суверенитета. Но дальнейший ход событий показал всю несостоятельность такой "программы-минимум", и полное нежелание ливонских властей идти на уступки, вынудив перейти русских перейти к "программе-максимум", и заняться окончательным решением ливонского вопроса
*****
Осень 1525 года преподнесла Плеттенбергу несколько неприятных сюрпризов. Татарский набег, на который он так рассчитывал, в надежде, что он сможет сковать русские силы на южных рубежах, закончился едва начавшись. Вновь вспыхнувшая внутренняя смута в Крыму заставила калгу-султана Сагиб Гирея остановить вышедшую было в поход орду, и как можно скорее вернуться в ханство. Неудача ожидала магистра и под Кокенгаузеном. Начавшиеся дожди сильно замедлили прибытие тяжёлых пушек, без которых нельзя было взять город, а внезапная новость, прогремевшая словно гром среди ясного неба, о падении Нарвы и вовсе вынудила снять осаду, и отвести армию к Вендену.
А в России, тем временем, военная машина постепенно набирала обороты. Поздней осенью 1525 года в Новгород были отправлены воеводы во главе князьями Василием Васильевичем Шуйским и Иваном Фёдоровичем Телепнёвым-Оболенским, "людей с воеводами со всеми ноугороцкими и псковскими всеми и из московских городов выбором многих". Присоединив к войску два стрелецких приказа (Новгородский и Псковский, по 500 человек в каждом) и хранящийся в Новгороде "наряд", доведя таким образом численность своего войска до 12 тысяч "сабель и пищалей" (без учёта 5 тысяч "кошевых"), 15 декабря, как только подмёрзли раскисшие после осенних дождей дороги, Шуйский выступил в сторону Нойхаузена, под стенами которого появился спустя десять дней. Назначенный ещё Бланкенфельдом комендант крепости без боя сдал её русским, которые оставив в ней сильный гарнизон, разделились на две части. Основные силы (около 8 тысяч бойцов) во главе с князем Василием Шуйским двинулись на север, в сторону Дерпта. Другая часть сил была отряжена на запад и юго-запад. Этой "лёгкой" ратью командовали князья Иван Оболенский и Михаил Барбашин, и перед ней ставилась задача, по образному выражению германских хронистов, "brennen, morden und rauben" - "жечь, убивать и грабить". Осады и штурмы городов и замков в их задачу не входили, если только не получалось взять их внезапно, "изгоном".
Действия этой "лёгкой" рати увенчались полным успехом. За десять дней она прошла маршрутом Нойхаузен-Мариенбург-Адзель-Валк, где "посады пожгли и людеи побили многих и полону бесчислено множество поимали". Подвергнув разорению владения Ордена, она приковала к себе внимание спешно собиравшего свои силы магистра Вальтера фон Плеттенберга и не позволила ему оказать помощь Дерпту, на который и обрушился основной удар русского войска.
Пока "легкая" рать опустошала земли Ордена, князь Шуйский двигался на Дерпт, и заняв Зоммерпален, уже 1 января его передовые отряды объявились под располагавшимся к востоку от столицы епископии замком Варбек, который был взят без сопротивления, что ускорило развязку событий. Утром 8 января 1526 года перед глазами дерптцев открылась ужаснувшая их картина. Как писал участник тех событий, "широким фронтом неприятель тремя большими густыми колоннами, прикрываясь несколькими сотнями гарцующих врассыпную всадников, наступал на нас".
Пытаясь хоть чем-то помочь городу, Плеттенберг приказал ландмаршалу идти на выручку Дерпта. Платер подчинился воле магистра, но имея в своём распоряжении менее тысячи бойцов не решился на прямое боестолкновение, встав лагерем на полпути, возле Оберпалена.
Тем временем, подступив к городу русские немедленно начали осадные работы, и установив притащенную с собой артиллерию, 11 января начали бомбардировку Дерпта. Попытки горожан делать вылазки не имели успеха, и положение Дерпта очень скоро стало безнадежным. "А из наряду били шесть ден, - писал русский летописец, - и стену городовую розбили и в городе из наряду многих людеи побили". Среди горожан не было единодушия, ряды его защитников редели от русского огня и дезертирства. Надежды же на деблокаду не было, ибо Плеттенберг в ответ на просьбы о помощи, по словам одного их хронистов, отвечал, что он "сердечно сожалеет о печальном состоянии города и высоко ценит твердость почтенной общины... Он {магистр} желает, чтобы другие оказали такое мужество, на какое только способен человек, для защиты славного города. Но, несмотря на все его сожаление, он видит, что ему не удастся в настоящее время оказать сопротивление такому громадному, как то он узнал из всех разведываний, войску, какое находится теперь у врага, но, впрочем, он будет усердно молиться милостивому Богу за них, и день и ночь думать о том, как бы набрать побольше народа для войска". И хотя неизвестно, насколько достоверно современник описал ответ ландмейстера дерптцам, но суть была передана верно - после осеннего похода, орденская армия была распущена по городам, и магистр просто не успевал её собрать воедино. Положение осложняло ещё и то, что малочисленный городской гарнизон вынужден был фактически воевать на два фронта. С одной стороны оборонять городские стены от окруживших Дерпт русских, а с другой стороны осаждать тех же русских, до сих пор упорно сидевших в епископском замке.
Ситуация складывалась критическая. Русская артиллерия успешно проламывала бреши в стенах, и близок был тот момент, когда "свирепые и дикие московиты" пойдут на приступ, отразить который у гарнизона Дерпта не хватало сил. В самом городе начались волнения. Католики сцепились с протестантами, обвиняя тех во всех последних несчастиях. Дело дошло до уличных столкновений, и городскому магистрату в этой ситуации ничего не оставалось сделать, как сдаться на милость победителя. И 20 января, не видя иного выхода, городские ратманы "воеводам князю Василию Васильевичу с товарищи град Юрьев здали".
Падение Дерпта для Ливонской конфедерации стало ударом ещё более сильным, нежели падение Нарвы, и до основания потрясло её здание. По существу, вся восточная Ливония оказалась во власти русских. Замки и городки падали к ногам царя и его воевод подобно переспевшим грушам, а орденские чиновники и должностные лица в панике бежали, покидая их и не пытаясь организовать оборону. Даже ландмаршал Иоганн Платер, узнав о взятии русскими Дерпта, бросив Оберпален (вскоре захваченный русским разъездом по пути движения русского войска домой), и отступил со своими силами прямиком к Феллину, оставив ещё и Вейсенштейн со всеми запасами без всякой защиты. К счастью для Ордена, русская разведка проморгала этот факт, и позднее, когда прошёл первый шок, в этот замок вновь был введён орденский гарнизон.
Куда меньше повезло замку Лаис. В начале февраля 1526 года отряд в 300 человек из возвращавшейся домой из-под Дерпта русской армии осадил этот замок, который защищали только 34 человека под предводительством Отмара фон Галена. После неоднократных требований гарнизон сдался 5 февраля, и был отпущен с оружием и тем имуществом, которое они могли унести на себе.
Одновременно с действиями Шуйского в центральной Ливонии, в северной её части также активизировались русские войска. Посланный на воеводство в захваченный Ругодив, Андрей Никитич Бутурлин во главе отряда из 1500 бойцов в начале января 1526 года двинулся на запад, в сторону замка Везенберг, "запиравший" путь от Ругодива к Ревелю.
3 января 1526 года рать Бутурлина объявилась под стенами Везенберга и немедленно приступила к осаде. Через два дня осадные работы были завершены, и начался артиллерийский обстрел. И это стало последней каплей для гарнизона замка, чей боевой дух и так находился на самой низкой отметке. Уже на следующий день фогт Лоефф фон Лоэ капитулировал, выговорив себе и гарнизону право свободного выхода. И 7 января русские вступили в Везенберг, и ещё один ливонский город сменил своё название, став Раковором.
Падение Дерпта совпало по времени с прибытием в Москву посольства от Ордена. Представители магистра предложили прекратить боевые действия, и высказали желание решить все возникшие проблемы миром. Однако было уже поздно. Те умеренные уступки, на которые был готов пойти Орден (отмена экономической блокады и согласие на свободный пропуск европейских специалистов), совершенно не удовлетворили русскую сторону. В ответ Василий Иванович предъявил орденским послам целый список требований, включавший в себя, помимо свободы торговли в ливонских землях, ещё и требования признать русские захваты, замириться с рижским архиепископом и признать его договор с русским царём, выплатить Русскому государству компенсацию за понесённые тем военные расходы в размере 60 тысяч талеров, не заключать более никаких военных союзов с другими странами, впустить русские гарнизоны и наместников в ряд ключевых ливонских городов и замков: Ревель, Феллин, Пернау, Тарваст и другие, и выплачивать со всей Ливонии ежегодную дань в русскую казну.
Разумеется, послы не могли принять подобные условия, но это и не входило в круг их обязанностей. Как показали последующие события, главной задачей посольства было выиграть время для Ордена, который усиленно готовился к новой кампании.
Подготовка к весеннему наступлению была начата в Ливонии заблаговременно. В Германии активно вербовались кнехты и рейтары. Всем вассалам было разослано требование явиться на службу и выставить со своих имений положенное количество бойцов. Ганза открыла Ордену "кредитную линию", и из Бремена, Гамбурга, Любека, Ростока и других ганзейских городов в Ливонию везли порох, свинец, артиллерию. В самой же Ливонии запасали провиант и фураж для войска.
Ценой больших затрат и усилий Плеттенбергу удалость собрать крупную, по тогдашним понятиям, армию в 12 тысяч бойцов (8 тысяч пехоты и 4 тысячи конницы), и ещё 10 тысяч мобилизованных крестьян. Выделив из них две тысячи человек (1200 пехотинцев и 800 кавалеристов) на защиту Ревеля, на случай, если русские решат его атаковать, с основными силами в начале мая 1526 года магистр двинулся в сторону Кокенгаузена, дабы одним ударом покончить с внутренней смутой и, объединив страну, общими усилиями противостоять угрозе с востока.
10 мая город был окружён ливонскими силами, а с 28 мая, после прибытия тяжёлой артиллерии, началась его бомбардировка. Спустя четыре дня ливонцам удалось захватить город, но сам Бланкенфельд засел в хорошо укреплённом замке, в котором ещё две недели продолжал сопротивление. Но даже толстые стены епископского замка не могли долго противостоять тяжёлой осадной артиллерии, и 14 июня его гарнизон сдался. А сам архиепископ был арестован и препровождён в Роннебург, где помещён под надзор собственных вассалов, перешедших на сторону Ордена.
Попытка русского командования оказать военную помощь Бланкенфельду так же окончилась неудачей. Ещё в апреле 1526 года стоящий в Полоцке отряд получил приказ занять Динабург, поскольку в Москве получили сообщение о том, что там небольшой гарнизон, и рассчитывали, что город сдастся без сопротивления. Но когда 4 мая полочане подошли к Динабургу, то к этому времени гарнизон крепости был сильно увеличен и отказался капитулировать. Началась осада. Однако 14 мая "придя из курляндской земли", к Динабургу подошли ливонские войска, атаковавшие русский отряд при поддержке городской артиллерии. И после боя 16 мая русские войска были вынуждены отступить назад к Полоцку, предоставив Бланкенфельда его судьбе.
Казалось, Плеттенберг может торжествовать, но, тем не менее, вкус побед под Динабургом и Кокенгаузеном сильно подпортили новости из северо-западной части Ливонии, показавшие ему, что русские намерены воевать с ливонцам не только на суше, но и наносить им удары со стороны моря. Ибо, пока магистр воевал на Западной Двине, то весной того же года в Финском заливе, русскими, по приказу царя, была спешно сформирована флотилия из пяти вооружённых судов, которая, под началом князя Андрей Барбашина-Шуйского, в начале мая вышла из порта, взяв курс на запад, имея целью город Пернау, служивший базой для ливонского флота, насчитывавшего на тот момент времени 8 крупных и 11 малых кораблей.
К удаче для русских, чувствующие себя в полной безопасности ливонцы совсем не заботились об охране своих судов, что и использовал Барбашин, когда в ночь с 23 на 24 мая 1526 года его флотилия, воспользовавшись благоприятным ветром, дувшим с моря, внезапно атаковала ливонцев. Сначала на стоявшие на якоре в Пернауской гавани в плотном строю ливонские суда были пущены брандеры, сделанные из гружённых порохом, смолой и паклей лодок. Атака брандеров оказалась успешной, и когда огонь стал распространяться, то ливонцам пришлось рубить якорные канаты для спасения кораблей, однако три из них всё равно сгорели дотла. Впрочем, остальные тоже не могли бы назвать себя счастливчиками. Выходящие из порта суда попадали под артиллерийский огонь стоявших на рейде русских кораблей и, даже не пытаясь вступить в бой, старались убежать в сторону Рижского залива. Однако спастись удалось лишь немногим - превосходящие ливонцев в скорости и артиллерийском вооружении русские корабли организовали преследование, планомерно добивая ливонских "спекуляторов" одного за другим. Только четыре небольших, сильно повреждённых ливонских судна смогли добраться до Салиса, где и сообщили печальную весть о прекратившем своё существование ливонском флоте.
Впрочем, русские на этом не успокоились. Покончив с ливонскими кораблями, они развернулись, и взяли курс на остров Эзель, местоположение которого делало его удобной базой для действий флота в восточной части Балтийского моря. Эффект неожиданности сработал и в этом случае - не ожидавшие нападения жители Аренсбурга увидев паруса на горизонте, даже не насторожились, приняв приближающиеся корабли за уже привычных им "спекуляторов". И когда с причаливших кораблей в город хлынул вооружённый десант, то никто даже не стал оказывать сопротивление.
Захватив островную резиденцию эзель-викского епископа, князь Андрей Барбашин отправился с отрядом в северо-восточную часть острова, где находился орденский замок Зонебург. Чтобы не выдать себя раньше времени орденскому гарнизону, Барбашин со своими людьми двигался по ночам, а днём прятался в лесах и запрещал бойцам разжигать костры. К замку Барбашин прибыл ночью с 27 на 28 мая. Ровно в полночь начался штурм. Прячась под покровом темноты от выстрелов ливонских пушек, русские подобрались к замковым воротам и взорвали их. Орденский гарнизон, который до этого пытался сопротивляться, пал духом и сдался на милость Барбашину, сделав того полным хозяином Эзеля, который он тут же превратил в свой опорный пункт для действий в этой части Балтики.
Тем не менее, магистр решил проигнорировать печальные вести из Пернау, и в Россию был отправлен срочный гонец с сообщением о пленении Бланкенфельда, и требованием к русскому царю о выводе войск из Дерптской епископии. Неизвестно, на что рассчитывал магистр, но в Москве его послам заявили, что это ничего не меняет, война уже идёт, и если ливонцы стремятся к миру и прекращению пролития христианской крови, то условия им уже известны.
Впрочем, в Москве и до этого не строили иллюзий по поводу истинных намерений ливонской стороны. Всё же в Кремле сидели не наивные юноши, а поднаторевшие в интригах опытные политики. Поэтому уже с ранней весны стал готовиться большой "государев поход" на Ливонию. Поскольку основной целью похода объявлялась помощь архиепископу, то главный удар предполагался вдоль Западной Двины, в направлении Риги, с целью восстановления над ней власти Бланкенфельда. Вместе с ним планировался вспомогательный удар по центральной Ливонии, с целью отрезать северную часть страны, и не допустить оказания подмоги орденским силам на юге.
Маршрут для главного удара был выбран весьма удачно: водный путь по Западной Двине, даже без выхода в Балтийское море, представлял собой прекрасную операционную линию, позволявшую быстро усиливать действующую армию в ливонских землях. В качестве места сбора первоначально предполагался Полоцк, но очень скоро выяснилось, что с точки зрения снабжения у него не самое удобное месторасположение, поэтому, в конце концов, выбор был остановлен на Смоленске. В итоге первым актом подготовки к новому походу стало строительство на Смоленщине, на озере Каспля речной флотилии, к которой прибавилась постройка стругов на реке Обша (крепость Белая), и сбор речных судов в Витебске и Полоцке. Это позволило сократить до минимума обозы русской армии, транспортировать судами осадную артиллерию и значительную часть пехоты.
Всего же, суммарная численность собираемой под Смоленском армии, которую возглавил лично царь, предполагалась в 20 тысяч человек, с учётом 3 тысячи московских стрельцов и Государева Большого наряда, включавшего в себя 22 стенобитных орудия, 11 мортир и две дробовые пушки.
Помимо похода главных сил русской армии на Ригу командование назначило ещё несколько направлений атаки на лифляндские земли. Наиболее крупные силы выделялись для похода в центральную часть ливонских провинций. Под Псковом собиралась 8-тысячная рать под началом князя Василия Шуйского, которая, прикрывая с севера действия главной армии, по замыслу командования, должна была захватить Феллин и окрестные замки. В помощь ей придавались уже хорошо себя зарекомендовавшие новгородские и псковские стрельцы, а также тяжёлые орудия из Пскова и Новгорода.
Одновременно с ней под Островом комплектовался отдельный 3-тысячный корпус во главе с князем Иваном Васильевичем Телепнёвым-Оболенским для удара по Латгалии. Поскольку планы боевых действий составлялись ещё до пленения Орденом Иоганна Бланкенфельда, то двигаться он должен был только по орденским землям, обходя архиепископские владения с востока, а затем соединиться с главной армией под Динабургом.
Границу Ливонии русские войска пересекли в середине июля 1526 года. И первой целью на их пути был стратегически важный Динабург, закрывающий дальнейший путь по Западной Двине. 18 июля 1526 года город вновь был осаждён, сначала частями Передового полка, а 20 июля, после подхода уже и основными силами русской армии. Крепость была окружена осадными батареями, которые начали массированную бомбардировку. В ночь на 31 июля русские войска пошли на штурм, по результатам которого, как сообщается в Разрядной книге: "государевы ратные люди город Диноборг взяли, и дворы, и костелы выжгли, а немецких людей высекли, и наряд, и всякие пушечные запасы поймали".
Однако, падение Динабурга еще не означало, что путь на запад для русской армии открыт. Под Кокенгаузеном русских ожидала полностью собранная 11-тысячная ливонская армия (8800 пехотинцев и 2500 всадников), которой командовал лично ландмейстер Вильгельм фон Плеттенберг. Используя тот факт, что русское войско растянулось в пути, он решил дать бой и разгромить его по частям. И первым, кому пришлось принять удар на себя, был Передовой полк под командованием князя Ивана Ивановича Барбашина-Шуйского. Имея в своём распоряжении менее 4 тысяч бойцов (1300 пехотинцев и 2600 всадников), воевода, тем не менее, решив использовать своё превосходство в артиллерии (11 пушек у русских против 5 у ливонцев), не стал уклоняться от схватки.
Прекрасно видя численное преимущество врага, князь Иван Барбашин решил пойти на хитрость, спланировав изобразить атаку с последующим отступлением, с целью выманить немцев в чистое поле, а затем разбить их.
Для этого он построил армию, в три линии. Первая линия перед битвой состояла из лёгкой поместной конницы. Вторая линия состояла из пехоты и артиллерии, которые построились в отряды, между которыми были большие промежутки. Третью линию составляли четыре сотни приданной ему кованой рати. Часть кавалерии была скрыта в роще и обозе.
Битва началась 7 августа с наступления ливонцев, и на русские позиции двинулись марширующие колонны пикинёров и идущие в их рядах аркебузиры. А с флангов их прикрывали кавалеристы. Неожиданно перед марширующими пехотинцами выскочили поместные, и стали осыпать кнехтов стрелами. Стремясь отогнать русских, ливонские командиры отправили вперёд кавалерию, и русские, после недолгого боя изобразили поспешное отступление. Ливонские всадники восприняли это как свою победу, и устремились следом. А за ними бросилась вперёд, ломая ряды и пехота.
Но русские только этого и ожидали. Отступающие поместные вывели противника прямо на вторую линию, и, используя разрывы между русской пехотой, ушли под её прикрытие. Преследовавших их кавалеристов встретил плотный ружейный огонь и залпы пушек. Понеся значительные потери, и не сумев сломать русские ряды, те начали беспорядочно отступать.
В этот момент в бой вступила третья линия, состоящая из пошедшей в контратаку первой и второй сотен кованой рати. Преследуемые русской конницей ливонцы врезались в собственную пехоту, окончательно сломав ее ряды. Вслед за ними, реализуя весь свой таранный потенциал, ударили русские. Наибольшего успеха им удалось добиться на левом фланге ливонцев, где началась паника, и ливонские бойцы обратились в бегство. В атаку вновь выдвинулась лёгкая конница и стала преследовать ливонских кавалеристов, в то время как кованая рать рубила пехоту.
Одновременно с этими событиями в центр ливонских позиций ударили 300 поместных. Приближаясь на максимально близкое расстояние, они осыпали противника стрелами, а затем стремительно уходили за пределы ружейного огня. И хотя большого успеха они не достигли, однако этот удар сковал весь ливонский центр, не давая тому помочь своему левому флангу.
Пока левый фланг орденской армии исчезал на глазах, а центр сдерживал атаки русской кавалерии, по правому флангу ливонцев ударила третья и четвёртая сотни кованой рати. Под прикрытием их атаки, начала выполнять обход левого фланга ливонской армии, по широкой дуге, первая сотня кованой рати. Наступил критический момент битвы.
Видя полный разгром одного из своих флангов и опасаясь за судьбу другого, Плеттенберг бросил все свои резервы туда. Но, внезапно, по ливонцам, спешивших на выручку правому флангу, ударили русские, которые, в пылу сражения, смогли, оставшись незамеченными, провести обходной манёвр. Не смотря на попытки ливонских командиров восстановить контроль над ситуацией, орденская конница была опрокинута. Вслед за ними была смята и пехота, посланная вместе с кавалеристами.
После этого русские ударили в тыл правому флангу ливонцев. Как и левый он быстро прекратил сопротивление. Затем, объединившись, русская кованая рать развернулась и ударила по центру орденской армии, который начал отступать под прикрытие своей артиллерии. Но, несмотря на помощь со стороны артиллеристов исход битвы был решён. Отдельные отряды ещё продолжали сопротивляться, но основная масса кнехтов бежала. Ливонская армия была разбита и Плеттенберг с остатками своих сил начал поспешное отступление.
Однако спокойно отойти к Зегеволду, как он первоначально предполагал, не получилось. На следующий день после сражения к Кокенгаузену подошли основные русские силы, и царь выслушав доклад о произошедшем приказал отправить в погоню 5-тысячный конный отряд во главе с князем Семёном Курбским, который настиг отступающих ливонцев у замка Лембург, при переправе через реку Суда. Для не ожидавшего появления русских 4-тысячного орденского войска это стало неприятным сюрпризом. Совершенно не готовые к битве, кнехты больше думали о том, как бы побыстрее перебраться на другой берег реки, чем о новой схватке. И когда русские всадники помчались на столпившихся у переправы людей, на скаку осыпая тех стрелами, толпа бросилась к небольшому мосту. Даром командиры пытались остановить паникующих бойцов - те, расталкивая друг друга, спешили как можно скорее уйти из-под русского удара. И мост не выдержал такого напора народа, рухнув в реку вместе с бегущими по нему людьми, тем самым окончательно разделив остатки орденской армии на две неравные части. И успевшие перебраться на правый берег Суды две с половиной тысячи ливонцев могли лишь бессильно наблюдать, как на левом берегу русские кавалеристы рубят их разбегающихся собратьев по оружию. К удаче для ливонцев Плеттенберг в очередной раз смог доказать, что он может и не самый успешный военачальник, но репутацию толкового организатора и администратора имел не зря. С немалыми усилиями он смог таки навести порядок среди уцелевших, и продолжить организованное отступление. Русские же, в это время, покончив добивать ливонцев на левом берегу Суды, сожгли оставленный Лембург и разграбив окрестности двинулись на юго-запад, в сторону Риги.
О воцарившемся в южной Ливонии смятении можно судить по судьбе расположенного в дневном переходе от Риги замка Роденпойс, повстречавшемуся отряду Курбского по дороге на соединение с главной армией. Построенный на небольшом пригорке, он был хорошо защищён уже самой природой. С юга его прикрывала река Большой Егель с высотой берега 6-10 метра. С западной стороны находилась старица реки. С востока и севера были крутые склоны пригорка высотой 3-4 метра. Замок в плане имел вид нерегулярного шестиугольника, а толщина стен достигала 1,5 метра. И для не имевшего артиллерии конного отряда этот замок мог стать если не непреодолимым, то весьма затруднительным препятствием. Но когда рать Курбского приблизилась к крепости, то обнаружила замок брошенным, причём со всеми припасами. Чем русские тут же и воспользовались, разбив лагерь в его окрестностях, и став "зачищать" территорию между реками Малый Егель и Аа.
Впрочем, не смотря на понесённые поражения, магистр пока не считал себя проигравшим. Полагая, что такая сильная крепость как Кокенгаузен задержит русских хотя бы на месяц, он энергично принялся за восстановление ливонской армии, расположив свою ставку к северу от устья реки Аа. Но его надежды на стойкость гарнизона Кокенгаузена не оправдались. Уже через неделю, 14 августа, после подхода основных русских сил, город был взят штурмом, и русская армия продолжила своё наступление на запад.
После падения Кокенгаузена, единственной крепостью, которая осмелилась оказать сопротивление наступающим русским силам, был замок Леневарден. Но и тот продержался менее суток, открыв путь на Ригу, которая в это время лихорадочно готовилась к обороне. За время прошедшее с осады устроенной Бланкенфельдом, рижане успели, насколько это было возможно, отремонтировать городские стены и насыпать вокруг города земляной вал. А Орден, к которому они обратились за помощью, прислал для усиления гарнизона свыше тысячи кнехтов. Ещё 500 орденских бойцов было размещено в крепости Дюнамюнде.
Главные силы русской армии начали работы по осаде Риги 24 августа 1526 года. Из-за нехватки сил городской гарнизон оставил первую линию укреплений - недавно насыпанный земляной вал - и отошёл за главные городские стены, окружённые рвом с водой.
Поскольку по причине поспешного отступления рижане не успели уничтожить сады и все строения предместий, русская пехота под их прикрытием стала довольно быстро продвигать апроши ко рву крепости. Подготовка была проведена основательная, построены укрепления для защиты от обстрелов, подтянута многочисленная артиллерия. Город ежедневно подвергался сильному обстрелу.
Однако, вопреки ожиданиям, рижане отказались сдавать крепость и приняли активное участие в её обороне. Также командование русской армии не смогло решить одну задачу, которая в итоге стала причиной неудачи осады Риги. К городу не был перекрыт доступ по морю. Попытка русской армии захватить Дюнамюнде и тем самым перекрыть Западную Двину окончилась неудачей, благодаря чему рижане могли беспрепятственно получать припасы и подкрепления.
Так же безуспешными оказались усилия заблокировать город с моря. Не смотря на то, что в русском флоте насчитывалось 26 кораблей различных классов, но из-за множества стоящих перед ним задач он был раздёрган на множество направлений, разрываясь между необходимостью, с одной стороны, обеспечения безопасного прохода русских торговых судов, а с другой стороны - обязанностью перехватывать идущие в Ригу ганзейские суда. Из-за чего командующий русским флотом князь Андрей Барбашин-Шуйский не мог сконцентрировать их на одном направлении. Однако в конце августа 1526 года русские военно-морские силы получили неожиданное подкрепление, которое позволило им задуматься об осуществлении крупной военно-морской операции против Ганзы.
Потерпев поражение 24 августа 1526 года от объединённого флота Любека, Дании и Швеции известный авантюрист и пират Северин Норби решил наконец-то внять совету короля-изгнанника Кристиана II, которому он служил, и отправиться с остатками своего флота (2 крупных и 3 мелких корабля) к русскому царю, дабы просить того о помощи. Но дойдя до ливонских земель, и узнав, что царь находится под Ригой, повернул на юг, зайдя по дороге в Аренсбург, где в это время находился стан командующего русской флотилией Андрея Барбашина-Шуйского, с которым Норби был ранее знаком.
Приход готландских кораблей оказался для русских весьма кстати. Буквально перед этим был перехвачен любекский корабль, капитан которого на допросе показал, что любекцы отправили в Ригу большой караван из 15 судов под охраной трёх конвойных кораблей, которые должны были перевезти в осаждённый город припасы и тысячу нанятых Ганзой кнехтов. Поэтому, на момент прибытия Норби русские как раз готовились к перехвату этого ганзейского каравана. И имея в наличие всего пять кораблей, князь-воевода счёл помощь бывалого пирата нелишней. Норби тоже не стал возражать против своего участия в операции, в расчёте поправить своё пошатнувшееся материальное положение за счёт возможной добычи. Таким образом, 5 сентября объединённая эскадра из семи кораблей вышла на поиск ганзейского каравана, полагая перехватить тот в районе Ирбенского пролива. И действительно, ранним утром 9 сентября, примерно в тридцати милях к северо-западу от Виндау, вахтенные матросы сообщили о появлении на горизонте чужих кораблей. Однако, после того, как корабли сблизились до того расстояния, когда можно было разглядеть подробности, русские обнаружили, что послуживший им источником информации капитан то ли не знал, то ли специально утаил один важный факт: конвойных кораблей действительно было только трое, вот только их возглавлял один из лучших ганзейских кораблей - каракка "Иисус Любекский". Имея на вооружении более двух десятков орудий, 8 из которых были тяжёлыми, этот корабль был красой и гордостью любекского флота, и представлял огромную опасность для тех, кто решился бы атаковать ганзейские суда.
Тем не менее, князь Андрей Барбашин-Шуйский не стал отменять своё решение о нападении на караван, хотя первоначальный план подвергся корректировке. Согласно изначальному замыслу, флотилия разделялась на два отряда: три русских брига должны были отвлекать на себя конвойные суда, в то время как остальные четыре корабля (две шхуны и два холька) атаковали бы транспортники. Но наличие каракки вынудили его увеличить количество кораблей, должных взять на себя конвой, до четырёх. Два брига, "Апостол Павел" и "Святой Дух", вырвавшись вперёд, направились в сторону "Иисуса Любекского". При этом ганзейский караван, не прибавляя парусов, продолжал идти прежним курсом, очевидно опасаясь, что разнотипные суда, прибавив парусов, нарушат строй, и надеясь, что при данной скорости удастся оторваться от преследовавших русских кораблей.
Ветер был около 4 баллов. Это обстоятельство снижало меткость огня из-за сильной качки, и обе стороны в течение долгого времени повреждений и потерь не несли. Около 8 ч. 30 мин. утра любекскому флагманскому кораблю удалось достигнуть некоторого успеха: на русском флагманском корабле оказались перебиты штаги и марса-фалы, в результате чего часть парусов упали и "Апостол Павел", сделав вынужденный поворот, пошёл курсом фордевинд (ветер в корму) прямо на любекскую каракку. Ганзейский капитан принял манёвр за желание русских свалиться на абордаж и постарался избежать этого. "Иисус Любекский" изменил курс на два-три румба вправо, а затем, идя курсом бейдевинд, обошёл русский корабль. Последний, принимая меры к исправлению такелажа, тоже пытался лечь в бейдевинд, но не успел набрать ход, когда ганзейский хольк, следовавший за своим флагманом, появился за кормой "Апостола Павла". Барбашин немедленно развернул корабль бортом к противнику, встав на его курсе. Этот быстрый и решительный манёвр привёл к тому, что два остальных конвойных холька ганзейцев оказались отрезанными от своего флагмана.
Находясь в исключительно выгодной позиции, Барбашин дал всеми пушками своего корабля продольный картечный залп по первому хольку, нанеся ему серьёзные повреждения. Подошедшие другие корабли первого отряда, окружили два ганзейских холька, затеяв с теми артиллерийскую дуэль, давая "Апостолу Павлу" и "Святому Духу" заняться караккой, которая тоже имея повреждения в рангоуте и такелаже, теряла ход.
Нагнав противника "Святой Дух" в течение получаса вёл с ним артиллерийский бой, сбив одну из мачт каракки. Но атаковав "Иисуса Любекского" с наветренной стороны, "Святой Дух" проскочил мимо каракки, и дистанция между сражавшимися превысила дальность пушечного выстрела. Ганзейский капитан пытался воспользоваться этим обстоятельством, чтобы перевести свой корабль на другой галс и сделал поворот. Но в это время подошёл "Апостол Павел", который атаковав противника с левого борта с подветренной стороны, сблизился с ним на такую дистанцию, что матросы могли с марсов даже бросать гранаты. Любекский корабль, ведший огонь двумя бортами, сам был взят в два огня русскими бригами. Несмотря на повреждённый такелаж "Апостол Павел" сумел занять позицию под кормой у противника и дважды поразить его продольными залпами. По образному выражению одного из участников того сражения, русские корабли напоминали волков напавших на льва. Но огонь русской артиллерии вызвали на каракке крупные пожары, и увидев, что положение безнадёжно, ганзейский капитан спустил флаг.
Видя капитуляцию своего флагмана, и подход остальных русских кораблей, прекратили бой и два конвойных холька. Однако, не смотря на отказ от дальнейшей борьбы, свою задачу, по большей части, ганзейский конвой выполнил, не дав русским изничтожить караван. Из трёх атаковавших грузовые суда кораблей, только русская шхуна, выполняя указание князя-воеводы, вела огонь до полной гибели судов противника, в то время как два холька Северина Норби, более заинтересованные в захвате трофеев, чем уничтожении вражеских судов, пытались захватить оные целыми. Но, из-за наличия на борту у ганзейцев большого количества кнехтов, попытки взять их на абордаж превратились в сложное и долговременное мероприятие. Таким образом, за всё время боя, русская шхуна смогла лишить караван двух судов (потопив одно, и захватив другое), готландские корабли смогли взять на абордаж тоже только двух ганзейцев, дав остальным одиннадцати ускользнуть. И когда первый русский отряд закончил разбираться с конвоем, те успели уйти далеко вперёд, сделав погоню за ними бессмысленной.
Таким образом, хотя в Эзельском бою русские формально одержали победу, но по факту главная задача ими была не выполнена - идущий в Ригу караван с припасами и подкреплением не был истреблён, и его приход 12 сентября в устье Двины с отрядом в 700 человек пехоты, которые усилили городской гарнизон, резко изменил течение событий. Ставшие уже было падать духом рижане вновь воспрянули, а русским стало окончательно ясно, что без господства на море установить блокаду Риги не получится.
В связи с этим царь поначалу решил ускорить подготовку штурма и взять город, но появившиеся слухи о вспыхнувшей в городе эпидемии чумы заставили русское командование изменить свои планы. Было принято решение о снятии осады, и в 20-х числах сентября началась погрузка и отправка в тыл тяжёлых оружий Государева наряда, а основная часть войска начала отход 5 октября.
Тем не менее, не смотря на неудачу под Ригой, поход можно было считать относительно успешным. Захват Динабурга и Кокенгаузена поставил под русский контроль всё течение Западной Двины до самого устья. Таким образом, была создана удобная коммуникация для выдвижения крупных войсковых формирований из Смоленска или Полоцка прямо в Ливонию или на границы Великого княжества Литовского.
Что касается ливонцев, то они показали свою неспособность противостоять Русскому государству. Удержание Риги во многом стало результатом настроений горожан и решения городского магистрата, а уж затем военных усилий орденского гарнизона. Однако успех обороны воодушевил Плеттенберга на решительное продолжение войны с Россией, что обернулось для ливонцев только новыми потерями в течение 1527 - начала 1528 годов.
Не менее продуктивными оказались действия и двух других русских военных группировок. Выступивший из Острова в середине июля корпус Телепнёва-Оболенского спустя неделю захватил Мариенгаузен. В замке находилось всего 25 человек гарнизона и 8 пищалей, а укрепления которого хоть и были каменными, но "четвертая доля стены до подошвы развалилася". Вследствие этого сопротивление русскому войску было невозможно, да и охоты сражаться у немецких кнехтов не было. Поэтому неудивительно, что замок сдался без боя, когда Телепнёв послал к начальнику крепости грамоту с приказанием, "чтоб они из государевы вотчины вышли вон, а город бы Государю отворили того часу", и вместе с тем велел обстреливать крепость. После капитуляции князь отпустил весь гарнизон с начальником его на свободу, приказав остаться в городе только местным жителям. Оставив в Мариенгаузене 75 человек гарнизона, 28 июля русские подошли к Лудзену. Но надежды на сдачу, как и в предыдущих случаях, города "на государево имя" не последовало. Запершись в крепости гарнизон Лудзена сдаваться отказался, и как отписывался воевода князь Телепнёв-Оболенский, в ответ на осаду "сидыт накрепко и из города по твоим государевым ратным людям из наряду стреляют днем и ночью, а то де, государь, городу Лужа каменной, стоит в большой крепости, меж озер и болот, а оне де подошли под стену под их наряд".
Оставив часть людей под Лудзеном, 31 июля Телепнёв подошёл с ратными людьми к Розиттену, и 1 августа Розиттен "взяли боем и многих ливонских людей побили, а иных в полон взяли", а русские ратные люди "все здоровы".
А вот взятие Лудзена затянулось. Телепнёв даже подумывал о снятии осады, но "отходить, государь, им от города от Лужи", писал он, "нельзя, потому что с ними наряд большой". И объяснял свои неудачи тем, что "ратных людей с нами, холопами твоими, мало и с теми малыми людьми под Лужою стоять не с кем и в Резице быть некому и наряду и пушечных запасов и хлеба и соли нет; а изо Пскова и ис пригородов дорогою провести нельзе, что стало за большими крепостьми, за водами, за болотами, а у нас, государь, в полку запасов нет, и добыть в ливонской земле негде; а ливонские того городка не здают, чают себе выручки".
Из Пскова было послано под Лудзен подкрепление, порох ядра и 20 августа русские подвели подкоп, и взорвали башню "да острогу 12 сажен и оттого подкопу многих ливонских людей каменьем и деревьем побило". Не видя возможности оказывать дальнейшее сопротивление, комендант крепости сдал замок, и русские "в город вошли того ж числа".
Падение Лудзена окончательно сделало русских хозяевами восточной Латгалии, позволив создать сплошную оборонительную линию от Пскова до Динабурга, которая, в случае ливонского контрнаступления, была готова принять на себя первый удар.
Впрочем, успех Телепнёва-Оболенского меркнул по сравнению с достижениями его северного соседа. Собранная под Псковом 8-тысячная рать князя Василия Шуйского выступила в поход 20 июля, имею главной целью город Феллин. Выбор этой цели вряд ли был случайным. Этот город занимал выгодное географическое положение на стыке нескольких дорог, и потеря которого должна была болезненно сказаться на связности между собой отдельных ливонских областей.
Войско Шуйского, выступив из Пскова, двигалось к Феллину, обходя с юга Верзейское озеро. И первой его жертвой стал замок Мариенбург, который был важным в стратегическом отношении пунктом. Обладающий Мариенбургом мог использовать его и как плацдарм для атак на Псков и его владения, и для наступления на центральную, юго-восточную и южную части Ливонии. Кроме того, крепость контролировала так называемый Псковский тракт - часть Гауйского коридора, по которому проходили важнейшая торговая магистраль и торный путь, связывавший Ливонию и Псков.
Расположенный на острове в южной части одноимённого озера Мариенбург представлял собой довольно сложную цель, и из-за своего расположения он мог бы надолго задержать русских, но когда город стала обстреливать артиллерия, а русская пехота, погрузившись на плоты, стала приближаться к его стенам, то его фогт Годеке фон Лоэ предпочёл 27 июля сдать замок, позволив русским, оставив в крепости небольшой гарнизон, двинуться дальше.
Тем временем, посланная вперёд для ведения разведки насчитывавшая чуть более двух тысяч человек "лёгкая" рать во главе с воеводой Иваном Добрынским-Симским, захватив без боя замок Адзель, столкнулась с войском отвечавшего за оборону северной части Ливонии ландмаршала Иоганна Платера фон дем Брёле, который узнав о выступлении русских, собрал около 2000 человек и тоже выдвинулся к замку Адзель. Но узнав, что тот уже захвачен русскими, ливонцы отступили к городку Валк, чтобы занять там оборону. 28 июля Симский провел военный совет, на котором было решено преследовать ливонцев и "итти без обозу наспех".
В ночь на 29 июля в пяти вёрстах от Валка, выделенные в ертаул две сотни всадников, перехватили ливонский разъезд. От пленных удалось узнать, что основные силы ливонцев стоят около Валка и в окружающих деревнях, а в самом городе стоят только несколько сотен. Послав вестового к воеводе Симскому, ертаул пошёл в Валк, где "государевы ратные люди немецких людей из Валок выбили и за ними гоняли вёрсты с три и на тех трех вёрстах побили немецких людей болши ста человек".
Преследуя убегающих ливонцев русские, почти одновременно с беглецами, подошли к основным силам Платера. Благодаря эффекту внезапности (ливонские всадники не ожидали подхода русских и были не готовы к бою, расседлав своих лошадей), несмотря на сильный огонь у форпостов, русские заняли передовое укрепление, отбросив находившихся там кнехтов к главной армии.
Однако Платер вскоре оправился от внезапного нападения и отбив атаковавших от Валка, перешел к контратакам. Однако, как отмечал хронист, "русские особенно удачно действовали стрелами и холодным оружием" и ливонцы несли большие потери от русского пищального и пистолетного огня, и их атаки захлёбывались. Сражение шло с переменным успехом, пока к русским не подошло подкрепление - в бой вступили две арьергардные кавалерийские хоругви, переломившие ход сражения.
Сам Иоганн Платер выказал необычайную храбрость, он бился постоянно впереди своего войска. Под ним была застрелена лошадь. Пересев на другого коня, он продолжал руководить боем и личным примером воодушевлял своих воинов.
Но русским удалось оттеснить ливонцев к узким проходам между холмами. Было невозможно идти дальше и многие кавалеристы дрогнули и побежали. Часть ливонских всадников слезла с лошадей для пешего боя, но увязла в болотистой местности. Все это вызвало панику и бегство. Тем не менее, ландмаршал, не смотря на полученные в бою раны, сумел организовать отступление оставшихся сил и с боем прорвался в Гельмед. Однако, уже в самом замке, старый ландмаршал скончался от полученных ранений. Оставшись без предводителя его войско стало разбредаться. Часть солдат ушла в Феллин, где лихорадочно готовился к обороне комтур Руперт де Граве, но большинство просто разошлись кто куда. И уже 1 августа передовые русские отряды появились под стенами Феллина, выжигая и грабя мызы и деревни в феллинской округе.
И пока воевода Симский, не имея в своем распоряжении ни пехоты, ни наряда (да и собственных сил у него было немного), ограничивался блокированием замка и опустошением его окрестностей, основные силы Шуйского медленно приближались к городу, заняв один за другим практически не сопротивлявшиеся замки Гельмед и Тарваст. Лишь после того, как в лагерь Шуйского прискакал гонец от Симского, а затем под охраной были доставлены пленники и трофеи валкской победы, по приказу князя Василия Шуйского стрельцы и казаки вместе с нарядом и посошными людьми в стругах поднялись вверх по реке Эмбах до озера Вирзея, а затем снова вверх по течению другой реки, Теннасильм, почти под самый Феллин.
С приходом пехоты и наряда с посохой осадные работы русских вокруг Феллина резко активизировались. Пока пехота возводила шанцы и подкапывалась к укреплениям замка, пушкари методично разрушали стены и башни крепости и приводили к молчанию его артиллерию. Тяжёлые каменные и железные ядра русского наряда мало-помалу разрушали укрепления Феллина. И вот настал тот момент, когда, по словам одного из участников событий, русские пушкари "разбихом стены меские". Феллин доживал последние дни, а вспыхнувший в городе в ночь на 28 августа сильный пожар ускорил завершение истории.
Никто этот большой пожар не тушил, и к воскресному утру в феллинском форштадте остались в целости то ли пять, то ли шесть домов. Пожар и отсутствие каких-либо известий от магистра окончательно подорвали дух защитников замка. Комтур пытался уговорить наёмников продолжить сражаться, но всё было тщетно - они не желали складывать свои головы за явно проигранное дело. Феллин был хорошо укреплён и природой, и людьми - по ливонским меркам, конечно, ибо стены и башни замка к тому времени уже устарели. В кладовых и погребах замка хранилось достаточно провианта и пива, а в цейхгаузе - пороха и ядер. Однако всё это, без желания кнехтов гарнизона сражаться, оказалось совершенно бесполезно.
Вступив переговоры с русскими воеводами, наёмники выторговали себе право свободного выхода со всеми своими "животами". Предварительно они разграбили "сокровища магистра, взломали и разграбили сундуки и ящики (снесённые в замок для хранения) многих знатных дворян, сановников ордена и бюргеров, и забрали себе столько, сколько мог каждый". Забегая вперёд скажем, что награбленное золото не пошло им впрок - по выходу их из крепости, русские тут же "облегчили" тяжёлую ношу капитулировавшего гарнизона, оставив сдавшихся кнехтов "нагими и босыми". Позже к делу подключился и Плеттенберг, приказавший колесовать главарей мятежа, а прочих бунтовщиков, которые попались ему в руки, перевешать.
Впрочем, это послужило слабым утешением для Ордена от потери сдавшегося 31 августа Феллина, падение которого, как это уже бывало и раньше, запустило "эффект домино". Первым на известия о разгроме орденской армии под Валком, а затем и падении Феллина, отреагировал гарнизон Пернау. Крупный торговый порт, слишком долгое время живший в условиях мира, давно не ремонтировал свои стены и имел слишком мало кнехтов. Боевой дух которых тоже нельзя было назвать высоким. Так что, когда в город пришли новости о взятии русскими Феллина, первым подал пример городской комтур Генрих фон Тюлен, который, собрав всё своё имущество и прихватив с собой орденскую казну, бежал из Пернау со своими приближёнными. За ним город покинули кнехты, видимо рассудившие, что раз их наниматель покинул город, то и им тут делать больше нечего. Испуганный городской рат терял время в бесконечных заседаниях, не в силах прийти к какому-нибудь определённому решению. По сути, город был полностью беззащитен перед неприятелем, и когда у стен города появился отправленный на разведку русский конный разъезд, то ратманы с явным облегчением вышли ему на встречу, и вручили ошалевшему от такого поворота событий командиру поместной полусотни ключи от города.
Череда побед вызвала своего рода "головокружение от успехов" в царской ставке под Ригой, которое, как это часто бывает в таких случаях, породила завышенные ожидания. Первоначальные планы были пересмотрены, и русское командование посчитало возможным теперь завоевание Ливонии всего за одну кампанию. Так что, получив от Шуйского извещение о захвате Феллина и Пернау, царь отправил тому приказ идти на юг, прямо в сердце ливонских земель - на Вольмар и Венден.
Взятие этих городов стало бы прекрасным завершением кампании, приведя всю центральную Ливонию под власть русского царя, оставив от Ливонской конфедерации лишь жалкие окраинные клочки, которые можно было прибрать к рукам и позже. Правда, для Шуйского приказ о переориентации направления удара оказался неприятной неожиданностью. Лично он предполагал следующий удар нанести по Ревелю, захват которого поставил бы под русский контроль большую часть северной Ливонии, не говоря уже о том, какие перспективы для развития русской торговли открывались в этом случае. Ведь с переходом его в русские руки Ганзе было бы намного труднее вести борьбу с "русским плаванием", делая в этом случае невозможным перехват русских торговых судов в узком горлышке Финского залива. Сразу же после сдачи Феллина на север была отправлена "лёгкая" рать пустошить и разорять "германов". И пока посланные загоны опустошали неприятельские владения, 7 сентября князь-воевода направил в Ревель тамошним ратманам и бюргерам письмо с "приятельными словами", предлагая им бить челом их государю с тем, чтобы "досталных немецких людей неповинных с повенными кров не лилася, и конечного б себе разоренея не дождали".
К его сожалению "добрые ревельские бюргеры" отнюдь не изъявили желания перейти под власть русского царя и постарались это своё нежелание подтвердить конкретными делами. Город лихорадочно ремонтировал свои укрепления, шёл набор в городское ополчение, нанимались кнехты и закупались продовольствие, порох и оружие. Но после прибытия царского гонца запланированный поход против Ревеля пришлось отменять и 18 сентября русское войско выступило из Пернау в направлении замка Руен, который был сожжён 22 сентября. А уже на следующий день передовые отряды Шуйского объявились под замком Буртнек, закрывающим дорогу на юг. Построенный в 30 метрах от одноименного озера, где высота склона достигает 16 метров, и окружённый рвом шириной 7 метров и глубиной 1,5 метра, находящийся в ведении венденского комтура замок представлял из себя хотя и устаревшее, но всё ещё мощное укрепление, традиционно используемое властями Ордена в качестве хранилища продуктов и других припасов, на оборону которого ливонские власти не жалели средств. Но главным препятствием для дальнейшего продвижения русской армии стал комендант крепости Каспар фон Мюнстер. Отказавшись капитулировать, он сел в осаду, рассчитывая на то, что наступила осень, местность вокруг Буртнека русские уже опустошили, и очень скоро неприятель начнёт испытывать нехватку провианта и фуража и будет вынужден отступить.
Но и Шуйский, видимо полагая, что здесь, как и во многих предыдущих случаях, моральный дух местного гарнизона и его командования, подорванный предыдущими несчастиями, будет настолько низок, что одно только появление русских под стенами замка вынудит их или бежать или капитулировать после первых же выстрелов, хотя и взял с собой для ускорения движения только "менший наряд", не желая отступать перед таким ничтожным на фоне Феллина препятствием, начал планомерную осаду замка. Русская артиллерия сумела разрушить примерно 60 футов (около 18 метров) крепостной стены, однако Мюнстер и его люди "билися добре жестоко и сидели насмерть". Очень скоро расчёты коменданта Буртнека начали оправдываться. Осаждавшим стало не хватать провианта и фуража, а тут ещё началась осенняя распутица, до предела затруднившая доставку в русский лагерь амуниции и продовольствия. "Людей потеряли много посохи, а иная разбеглася, ано нечево ясть", - писал псковский летописец. Набрать дополнительных посошных людей взамен выбывших оказалось сложно - и без того "Псковоу и пригородам и селским людем, всеи земли Псковъскои проторы стало в посохи много". По этой причине воеводам пришлось затребовать взамен "в розбеглом место посохи" посошных людей в Новгороде.
Но время, отведённое на взятие Буртнека, истекало, и Шуйский пошёл ва-банк. В полночь 15 октября 1526 года началась новая бомбардировка замка, продолжавшаяся до 10 часов утра, после чего русские начали штурм укрепления. Однако едва они ворвались в оставленный немцами форштадт, как наткнулись на прицельный огонь гарнизона, понесли большие потери и были вынуждены отойти на исходные позиции.
Этот провал атаки окончательно убедил русское командование в бессмысленности дальнейшей осады, и 18 октября Шуйский приказал отступить. С большим трудом его людям удалось вывезти "наряд" из-под Буртнека в Дерпт, откуда он затем был водою доставлен в Псков.
Неудачи русских войск под Ригой и Буртнеком смазали эффект от предыдущих побед, однако тому, что оставалось от Ливонской конфедерации, от осознания этих небольших перемог было не легче. Орденские власти хотя и всячески раздували значение этих успехов, но прекрасно осознавали, что добились, в лучшем случае, всего лишь короткой передышки. И если ничего не предпринять, то гибель старой Ливонии станет неизбежной. Кампания 1526 года окончательно показала ливонцам, что собственных сил для борьбы с могущественным восточным соседом им хронически не хватает, и чтобы выжить им требуется действенная помощь со стороны других соседей. Ландмейстер и другие ландсгеры писали одно послание за другим к "христианским государям" с просьбами о помощи, стращая тех "русской угрозой". Но, к их несчастью, тем было не до них. На Европу надвигалась куда более страшная беда - летом того же 1526 года турки возобновили своё наступление в Венгрии, и в конце августа у города Мохач произошла битва между турецкой и венгерской армиями, закончившаяся катастрофическим поражением последней и гибелью молодого венгерского короля.
Тот разгром, которому подверглась Венгрия со стороны турок, вызвал потрясение во всех европейских странах. И какое дело было Священной Римской империи до той опасности, которую представляли русские для далёкой окраины христианской ойкумены, когда турки угрожали самому сердцу Германии?! А если к этому добавить возобновившуюся войну Габсбургов с Францией, сформировавшей против них так называемую Коньякскую лигу, то становится понятно, что в такой ситуации ни император Карл V, ни его младший брат Фердинанд Австрийский не были заинтересованы ни в малейшей степени конфликтовать с русским царём, в лице которого они видели скорее не противника, а потенциального союзника против турок. Император высказывал свой взгляд на события в Ливонии в письмах к австрийскому эрцгерцогу и своим представителям на шпеерском рейхстаге летом 1526 года в том духе, что хотя он и полон соболезнования в судьбе Ливонии, но первое, чего следует добиться, это - примирения магистра с архиепископом, на которых лежит немалая доля вины во всех ливонских смутах. Только при внутреннем согласии и могли бы они успешно действовать против России. Более того, Карл полагал, что архиепископ и магистр сами открыли русским ворота в Ливонию. Помочь теперь Ливонии значит впутаться в новые распри и навлечь на империю новых врагов; всякие новые налоги легли бы слишком тяжёлым бременем на сословия империи, поэтому император и предписывал брату и своим депутатам всеми силами ратовать против посылки помощи ордену и отклонять всякое участие империи в помощи против России.
Австрийский эрцгерцог был того же мнения, что и его старший брат, и развивал мысль, что империя не в состоянии помогать всем своим частям, в особенности же Ливонии, которая давно уже пользуется свободой от податей в пользу империи, и на сбережённые деньги имеет полную возможность отстоять свои владения от русских.
Эта позиция имела поддержку большинства в коллегии курфюрстов, и хотя в северо-восточной Германии, а также Вестфалии (знать которой была связана с Орденом родственными отношениями) всё же наблюдалось немалое волнение, вследствие русских побед, но даром взывал герцог Барним Померанский к германским князьям, рисуя апокалиптические картины того, что будет, ежели этот "подобный леопарду или медведю" Московит утвердится в этом "форпосте христианства на востоке" и займёт её "славные приморские гавани" - дальше разговоров, морального осуждения и высокопарных речей дело не пошло. Как только дело доходило до необходимости организации военного похода, или, хотя бы, материальной поддержке ливонцев, то весь страстный пыл сразу тут же угасал, поскольку никому не хотелось чем-то жертвовать ради неких абстрактных, не касавшихся их напрямую целей. И даром Любек призывал императора и князей объявить хотя бы имперскую блокаду Русскому государству, запретив торговать с ним, а его эмиссарам вербовать в Империи мастеров. Даже среди ганзейских городов любекцы не нашли единогласной поддержки этому своему требованию, не говоря уже о нидерландских купцах, которые открыто игнорировали ганзейские запреты на торговлю с русскими, и снаряжали на восток торговые караваны.
В схожей ситуации оказалось и Польско-Литовское государство. Триумф турок в Среднем Подунавье создавал угрозу и на её границах, ибо было ещё неизвестно, куда дальше двинется армия султана: против Германии, или всё же против Польши, которая буквально пару лет назад уже испытала на себе вторжение турецких войск, когда весной 1524 года 8-тысячная турецкая армия в сопровождении 4 тысяч белгородских татар ворвалось на территорию Короны. Как описывал произошедшее автор Хроники Литовской и Жмойтской: "...турки и татаре Лвовскую, Слуцкую, Белзскую, и Подолскую землю окрутне звоевали и неоплаканую шкоду по всей Руси Подгорской учинили".
Удар турок был тогда подкреплён массированым набегом крымских татар в том же 1524 году, когда выполняя указание Стамбула, Саадет Гирей сумел собрать внушительную армию численностью от 10 до 15 тысяч человек, усиленную турецкими отрядами, которая обошла литовские земли (где их уже поджидала спешно собранная литовская армия) и вторглась на территорию Галичины, где став кошем под Мостиском, "распустила войну" по всему Русскому воеводству.
Так что, когда на Польско-Литовское государство зимой 1526-1527 годов обрушился санкционированный султаном большой набег крымских татар, многими он был воспринят как прелюдия к собственно турецкому вторжению. Крупная татарская орда ворвалась с юга-востока в земли Короны и великого княжества, нанося удар преимущественно по Галиции и Подолии. Никакого сопротивления татары не встретили, ибо на границе не было вооружённых сил. На территории Великого княжества Литовского татары доходили до Турова и Пинска. И только в январе 1527 года удачные действия подоспевших литовских войск под командованием гетмана Юрия Радзивилла дали возможность изгнать последние отряды татарского арьергарда. Но эти военные успехи не могли не вернуть пленных, ни оказать защиту населению южных окраин Литвы и Польши. И, разумеется, крымские операции такого масштаба исключали какую бы то ни было возможность для Сигизмунда I участвовать в борьбе за Ливонию. Более того, сами литвины, пользуясь той бедой, в которую попали ливонцы, сами немедленно выдвинули претензии к последним, требуя от Ордена уступить спорные пограничные территории.
Положение дел осложнялось и тем, что погибший под Мохачем Людвик Венгерский не оставил наследника, тем самым его кончина сделала вакантными сразу две короны: собственно Венгерскую, а также Чешскую, за которые развернулась яростная борьба между двумя главными претендентами - польским королём Сигизмундом I Ягеллоном и австрийским эрцгерцогом Фердинандом Габсбургом. К досаде честолюбивой польской королевы Боны Сфорца, её супруг, в конце концов, уступил младшему брату императора свои права на корону святого Вацлава, и 24 октября 1526 года чешский сейм избрал Фердинанда королём.
Куда сложнее оказалась ситуация с короной святого Иштвана, где в качестве одного из главных кандидатов на неё выдвинулся местный магнат Янош Запольяи. В отличие от Чехии, тут Сигизмунд хотя и отказался от борьбы за корону, но открыто встал на сторону Запольяи, который был коронован в Секешфехерваре 10 ноября 1526 года. Однако не все венгерские дворяне признали его право быть королём, и 17 декабря 1526 года в городе Пожони оппозиция избрала венгерским королём Фердинанда Австрийского. После чего стало очевидно, что конфликта между двумя соперниками не избежать, и уже в следующем году дело между ними дошло до открытых боевых действий. Не осталась в стороне от этой войны и Польша, которая не могла допустить создание большого и сильного межгосударственного комплекса в составе Австрии, Венгрии и Чехии. И хотя сам польский король Сигизмунд I формально придерживался политики нейтралитета (пусть и благожелательного, по отношению к Запольяи), но многие польско-литовские вельможи, возглавляемые королевой Боной, оказывали прямую финансовую и военную поддержку "национальному" венгерскому королю.
Прежде всего, на этом поприще, выделялся примас Польши Ян Лаский. Он не просто "остерегал" и "предупреждал" Сигизмунда I от всяких контактов с "немцами", то есть с Габсбургами, и настаивал на дружбе с новым венгерским королём, но и оказывал последнему финансовую поддержку из находящихся в его распоряжении церковных фондов (сборы с прихожан, доходы с земель и другого имущества).
В Литве же наиболее горячим сторонником Запольяи показал себя канцлер Константин Острожский, открыто вербовавший и отправлявший в Венгрию тысячи литовских шляхтичей на войну против сторонников "немецкой" партии.
Таким образом, в самый разгар войны в Ливонии внимание руководства Польско-Литовского государства оказалось приковано к южным рубежам, и даже имей оно такое желание, то оказать какую-либо действенную помощь ливонцам не было возможности.
Безрезультатным оказалось ливонское посольство и в Данию, где Фредерик I избегая заявления о принятии Ливонии под свой "генеральный протекторат", как того хотели ливонцы, заявил послам лишь о готовности выделить магистру 30 тысяч рейнских гульденов, если ему будут уступлены области Гаррия и Вирланд, а в Ревель, как и в другие крепости Эстляндии должны будут введены датские гарнизоны.
Разумеется, подобные условия были неприемлемы для Ордена, на что, собственно, и был расчёт короля. Как известно из его переписки с Плеттенбергом, Фредерик I прямо писал магистру, что не может оказать ему помощь в виду враждебных планов Кристиана II против Дании, и в виду того, что его владения в Норвегии соприкасаются с землями русского царя. Как скоро русские узнают, писал Фредерик, что он помогает ливонцам, они тотчас откроют враждебные действия против датских подданных в Норвегии.
Ещё более неудачными оказались результаты переговоров со шведским королём Густавом I, у которого хотели получить заём в 20 тысяч гульденов под залог некоторых замков в Гаррии и Вирланде. Но завоевание независимости дорого далось Швеции, которая по отделению от Дании оказалась должна Любеку огромную сумму в 120 тысяч марок, при годовом доходе в 24 тысячи марок и государственных расходах в 60 тысяч марок. Так что, при полностью пустой казне Густав был не готов заключать столь сомнительную сделку, и уж тем более действовать в пользу Ганзы, склонявшей его к войне против России. Более того, в мае 1526 года Густав Ваза ратифицировал торговый трактат с Нидерландами, по которому жители этой страны получали право селиться и свободно торговать в Швеции, им было назначено пять мест для торговли: Стокгольм, Кальмар, Сёдерчёпинг, Лёдёсе и Або, и они были освобождены от пошлин на ввоз соли. И этот договор с Нидерландами нарушал ранее навязанные шведам ганзейцами обязательства вести внешнюю торговлю только посредством любекских, или, с их разрешения, других ганзейских купцов.
Таким образом, попытка Ордена заручиться поддержкой какого-нибудь "христианского государя", готового вступиться перед русским царём за Ливонию закончились полным провалом. Единственным союзником Ливонии оставалась только Ганза. Но и та была готова оказывать помощь только в кредит, под огромные проценты и принятие кабальных условий.
Тем не менее, Вальтер фон Плеттенберг не терял надежды, и несмотря на неудачи предыдущих месяцев активно работал над восстановлением армии, а также пытался вдохновить колеблющиеся города и земли на дальнейшее сопротивление захватчику. Но, к его сожалению, проявленная за прошедшее время неспособность конфедерации защитить свою территорию подорвала веру в руководство Ордена. Ещё вчера казавшийся незыблемым авторитет престарелого магистра стремительно падал, а назначенный новым ландмаршалом бауский фогт Герман фон Брюггеней не пользовался достаточным уважением, хотя из всех тогдашних орденских гебитгеров, его кандидатура на эту должность было, пожалуй, самой удачной. Замок Бауск, в котором он ранее начальствовал, находился на беспокойном ливонско-литовском фронтире, и управляющий этим фогтством должен был быть человеком привычным, пусть и к "малой", но всё же войне и иметь хоть какой-то опыт боевых действий.
Возникшую проблему с деньгами ландмейстер попытался решить с помощью займов. Под залог замка Кегель он занял деньги у Ревеля, и аналогичную сделку совершил с магистратом города Риги, получив таким образом 60 тысяч гульденов. Ещё 40 тысяч гульденов он получил от отдачи в залог Гробинского фогства, которое было передано в обеспечение долга польской королеве Боне, оплатившей его приобретение из своих личных средств. Кроме этого, Плеттенберг попросил у польского короля заём в размере 50 тысяч гульденов под залог замков Бауск, Хофцумберге и Доблен, которые сами литвины называли занозами в своём теле и были готовы на многое, чтобы приобрести их. По заключённому договору, Сигизмунд мог разместить в них ограниченный контингент литовских войск, но их управление по-прежнему оставалось в руках орденских фогтов.
Таким образом, к ноябрю 1526 года магистру вновь удалось довести численность орденского войска до 12 тысяч бойцов, что давало ему возможность, после отхода назад основных русских сил, перейти в контрнаступление. Однако встал вопрос о направлении главного удара. Ливонская оборона трещала по всем швам, и в этой ситуации Плеттенберг первоначально хотел ударить по Дерпту, который служил основной операционной базой русских войск в регионе, и возвращение которого под власть ливонцев позволило хотя бы частично восстановить восточный оборонительный рубеж.
Но когда орденская армия уже готовилась выступать, до Вендена дошли известия, что среди жителей Ревеля, недовольных проявленным бессилием Ордена, стала популярной идея о переходе города под власть иного сюзерена, который, по мнению бюргеров, смог бы оборонить их от русских. И в качестве главной кандидатуры такового назывался датский король, которому предлагалось отдать город под покровительство, при условии, что тот подтвердит старые права и привилегии Ревеля. Уговоры фогта и других орденских представителей оказывали на горожан слабое воздействие, ибо отрезанные от основных владений Ордена, они уже плохо верили в то, что тот сможет их защитить. И среди ратманов уже шли разговоры о том, чтобы по весне, как только сойдёт лёд в Финском заливе, отправить в Копенгаген собственное посольство, с просьбой об установлении над городом датского протектората.
Рост подобных настроений, которые, к тому же, могли бы стать дурным примером для других земель и городов, не на шутку встревожили руководство Ордена, которое, с одной стороны продолжало уговаривать ревельцев не изменять Ливонии, а с другой стороны, прекрасно понимало, что без демонстрации реальной силы Братства рыцарей Христа Ливонии, пустые обещания не окажут большого влияния на умонастроения горожан. Единственным препятствием для ревельцев оставался орденский гарнизон в городской крепости, но даже в нём не наблюдалось единства. Часть кнехтов дезертировала из-за задержек с выплатой жалования, образовав несколько грабящих округу банд. И в такой ситуации возобладала идея удара в северном направлении, дабы прорвать изоляцию Эстляндии. Таким образом, цель была заменена на Феллин, возвращение которого позволяло восстановить единый массив орденских владений. На руку ливонцам сыграла и ошибка русской разведки, которая смогла разузнать о готовящемся орденском походе на Дерпт, но упустила момент изменения планов ливонского руководства. Таким образом, к середине ноября русское командование стянуло главные силы в восточную часть Ливонии, ослабив гарнизоны на других направлениях.
Впрочем, произошедшая коррекция планов орденских предводителей стало неприятным сюрпризом не только для русских. Согласно первоначальным замыслам удар по Дерпту предполагалось наносить с двух сторон - с юга главной орденской армией, а с севера должен был наступать новый фогт Вейсенштейна Отмар фон Гален, который, отступая от Лаиса со своими людьми, сначала самовольно занял брошенный замок, и позже был утверждён Плеттенбергом в новой должности. И когда Брюггеней развернул свою армию в сторону Феллина, то вейсенштейнского фогта просто не проинформировали об этом. В результате тот, ничего не зная об изменении планов главного командования, 12 ноября с 1,5-тысячным отрядом выступил на Оберпален, который и осадил спустя три дня.
Между тем магистр не стал медлить. Сразу же, как только до него дошли новости о том, что главные силы русских покинули Ливонию, в конце октября он послал 2-тысячный отряд под командованием ландмаршала Брюггенея в направлении Феллина, рассчитывая на стремительный выход к городу и его захват (используя поддержку "доброхотов" изнутри города). Однако на пути орденских сил оказался замок Каркус, который ландмаршал не рискнул оставлять в тылу, и в начале ноября вынужден был приступить к его осаде.
Каркусский замок, откуда бежал после известия о падении Феллина его фогт Мельхиор фон Гален, был расположен чуть более чем 28 вёрстах южнее Феллина на торной дороге, ведущей к Буртнеку, а оттуда к Вольмару. Построенный ещё в 1248 году Каркус был типичным "малым" замком, посредством которых ливонские ландсгеры контролировали территории и важнейшие коммуникации. К началу войны он, как практически все тамошние замки и крепости, безнадёжно устарел и не мог противостоять сколь-нибудь долгое время настоящей армии с полноценным осадным парком. Видимо, этим и объясняется тот факт, что Мельхиор фон Гален отказался "сидеть" в замке и бежал из него, бросив на произвол судьбы подвластное ему местное население. Шуйский же, нуждавшийся в опорных пунктах для установления контроля над ливонской территорией и его населением, не мог упустить такой момент, приказав занять Каркус и разместить там гарнизон в 250 бойцов (полторы сотни детей боярских с послужильцами, а также и сотня стрельцов и казаков).
Понятно, что при таком раскладе каркусский гарнизон не пытался атаковать неприятеля и сидел в осаде, пока люди Брюггенея блокировали замок. У ливонцев не было ни достаточных сил для штурма, ни артиллерии, которая позволила бы "размягчить" русскую оборону. Поэтому ландмаршал ждал, когда к Каркусу подтянутся главные силы во главе с самим ландмейстером.
Первые две недели под замком было тихо, но с подходом главных сил ливонского войска в конце ноября осадные работы оживились. Подтянувшийся ливонский наряд начал обстрел Каркуса, а сапёры стали подводить под стену замка мину. Работы эти завершились к началу следующего месяца. 3 декабря мина была взорвана, после чего в открывшуюся брешь устремились на приступ кнехты.
Гарнизон Каркуса встретил неприятеля прицельным огнём из пищалей и луков и градом камней. Атака была отбита, при этом погиб бывший каркусский фогт Мельхиор фон Гален. " |