Мельниченко Лилия
Натан Лурье: "Так как суда не было..."

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Типография Новый формат: Издать свою книгу
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В название статьи одесской исследовательницы Лилии Мельниченко вынесена фраза из письма Нотэ Лурье, написанного из сталинского концлагеря. Статья опубликована в альманахе "Мория" Љ8, 2007, интернет-проекция: http://www.moria.farlep.net/ru/almanah_08/01_02.htm

   Альманах "МОРИЯ" N 8 (2007 г.)
   Лилия Мельниченко

НАТАН ЛУРЬЕ: "ТАК КАК СУДА НЕ БЫЛО..."

  

Нотэ Лурье в лагере []

Нотэ Лурье в лагере, 1950-1956 гг.

   В название статьи вынесена фраза из письма Нотэ Лурье, написанного из сталинского концлагеря. Оттуда он писал письма в разные инстанции, начиная с 1952 года, а оказался в сталинских застенках 14 мая 1950 года. В этот день он был арестован.
   Обвинение, на основании которого был арестован, а затем осужден Нотэ Лурье и остальные восемь человек, проходившие с ним по одному делу, достаточно характерно для того времени. В "Обвинительном заключении" от 16 декабря 1950 года их вина перед советским обществом была изложена следующим образом: "Будучи враждебно настроенными к советскому строю и сторонниками создания в Палестине еврейского буржуазного государства с ориентацией на Америку, проводили активную агитацию за выезд евреев из СССР, выступали против национальной политики ВКП/б/ и Советского правительства, возводили клевету на советскую действительность и распространяли всевозможные провокационные клеветнические антисоветские измышления, в то же время восхваляли буржуазный строй в капиталистических странах и буржуазную демократию".
   Подобного рода обвинения выдвигались всем, кто подпадал под понятие "космополит" (в трактовке советской власти) и был арестован в годы борьбы с космополитизмом. Кампания по борьбе с "космополитами-антипатриотами" началась в конце 1940-х годов. Одним из ее ключевых звеньев стало убийство в январе 1948 года актера и режиссера ГОСЕТа, председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса. Спустя месяц, в феврале 1948 года на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) было принято решение о роспуске еврейских писательских объединений и о закрытии еврейских альманахов. В ноябре 1948 года был распущен Еврейский антифашистский комитет (ЕАК), состоящий в основном из деятелей культуры. После чего начались аресты всех, кто имел к нему хоть какое-то отношение. Сначала в Москве, а затем и по всей стране.
   Нотэ Лурье был одним из тех, кто сотрудничал с ЕАК, посылая в Москву свои очерки и статьи. Сначала они печатались в московской газете, а затем, некоторые из них, отсылались в коммунистические издания других стран. В деле находится "Список авторов еврейского антифашистского комитета в СССР", где под N 71 записан "Лурье Нотэ (Одесса) - демобилизованный красноармеец, писатель". И тут же дана справка: "Подлинник документа находится в следственном деле N 2354 по обвинению Лозовского, Фефера и других". Имеется в виду дело ЕАК, проходившее в Москве. В основном это были еврейские писатели, но для большей убедительности их дела объединяли в групповые, "привлекая" представителей других профессий.
   По такой же схеме было "организовано" и групповое следственное дело N 8898, правда, в то время оно числилось под N 5025. В нем объединены следственные дела одесских еврейских писателей Ханана Вайнермана, Ирмы Друкера и Нотэ Лурье, преподавателей Хаима Хейфеца, Хаскеля Ташлицкого, Зельман-Арона Мерхера и Максима Минделя, заведующего клубом Израиля Пясецкого и председателя артели Соломона Алека. Правда, председателем артели он был в момент ареста, а до войны редактировал одесскую еврейскую газету "Одессер-Арбейтер", с которой, в свое время, сотрудничали и одесские еврейские писатели.
   Все они, естественно, до ареста были знакомы. Именно поэтому у следствия появилась возможность "все дела объединить в одно следственное дело под N 5025, так как все обвиняемые являлись участниками антисоветской группы еврейских националистов и, поддерживая между собой связь, проводили совместно активную антисоветскую националистическую деятельность". Так было записано в "Постановлении об объединении следственных материалов в одно производство" от 10.ХI.1950 года. Но еще за полгода до появления этого документа был составлен аналогичный, но только на трех человек. Это "Постановление о продлении срока ведения следствия и содержании обвиняемого под стражей" от 23.V.1950 года. В нем, в частности, говорится: "...На основании показаний Вайнермана и других имеющихся материалов в мае с. г. были арестованы Друкер И. Х. и Лурье Н. М., материалы которых объединяются в одно следственное производство".
   Вот что записано в "Заключении" Прокурора Одесской области: "Трое из участников вышеуказанной группы еврейских националистов - Вайнерман, Друкер и Лурье являются агентами американской разведки, которые систематически передавали через еврейский американский антифашистский комитет, превращенный его главарями во вражескую Советской власти организацию, информационные материалы об СССР шпионского и клеветнического характера. Все обвиняемые виновными себя признали...
   Исходя из вышеизложенного и учитывая особую общественную опасность содеянного всеми обвиняемыми по настоящему делу, ПОЛАГАЛ-БЫ: Дело по обвинению Вайнермана, Друкера, Лурье по ст.ст. 54-1"а", 54-10 ч. 2, 54-11 УК УССР ... направить на рассмотрение Особого Совещания при МГБ СССР. С применением к обвиняемым меры наказания, предложить - 25 лет ИТЛ...".
   В "Выписке из протокола Особого Совещания N 15 от 14 апреля 1951 года" сказано, что Лурье Натан Михайлович приговорен к 15 годам ИТЛ. 4 мая 1951 года был выдан наряд в Особый лагерь N 5 города Магадана (лагерь Береговой).

Выписка из протокола Особого Совещания Љ 15 от 14 апреля 1951 года []

Из следственного дела Нотэ Лурье, 1951 г.

   Оттуда он писал письма в разные инстанции, начиная от Секретаря Союза писателей СССР А. А. Фадеева и заканчивая Председателем Совета Министров СССР Г. М. Маленковым. Это письма-жалобы писателя с просьбой о пересмотре дела, в том числе подробное жизнеописание, составленное им на 24 листах и отправленное 10 июня 1953 года двум министрам - юстиции и внутренних дел СССР. Письмо, в котором он дает пояснения по всем пунктам обвинения, выдвинутым следствием, и но услышанным следователем. Пояснения, которые Нотэ Лурье надеялся дать в суде, но "так как суда не было...". Письмо хранится в архивном следственном деле N 8898.
   "Министру юстиции СССР Горшенину Константину Петровичу. Копия - Министру Внутренних дел СССР - Л. П. Берия1.
От заключенного Лурье Натана Михайловича, родившегося в 1906 г. в деревне Роскошное Гуляйпольского района Запорожской области.
Постановлением ОСО от мая 1951 г. определен по ст. 54-1/а, 10 ч. 2, 11 к 15 годам ИТЛ2.
Место отбывания наказания: Хабаровский край, г. Магадан, п/я 383/4.
   Родился я в маленькой и очень бедной еврейской деревушке в 30-ти километрах от Гуляйполя. Отец был раввином. Жили от своего скудного хозяйства. Имели огород, корову, птицу. Земли не имели. Один год учился в школе. Началась махновщина. Целые еврейские деревни были сожжены, население зверски уничтожено. На моих глазах творились ужасы. С 13 лет я вынужден был начать самостоятельную жизнь. Вместе с другими односельчанами я попал в Ростов-на-Дону. Поступил на мыловаренный завод чернорабочим. Работал там по 1921 г. С 1921 по 1922 гг. работал в Запорожье на маслобойке чернорабочим. Была засуха. Маслобойка закрылась. Полубеспризорником, странствуя по разным городам, оказался в Минске. Меня определили на сельскохозяйственную ферму "Курасовщина".
   На ферме была комсомольская ячейка. Проводилась воспитательная работа. Передо мной открылся новый мир. В мае 1922 г. я вступил в комсомол и стал активным участником бурной комсомольской работы. Выполнял разные нагрузки, состоял в ЧОНе 3, писал в стенную газету. Днем мы - ферменники - работали, вечером занимались.
   Осенью 1923 г. комсомол направил меня на подготовительный курс в Минский еврейский Педагогический техникум. В техникуме я принимал еще более активное участие в комсомольской работе, печатал статьи, очерки в газетах.
   В 1926 г. поступил во 2-ой Московский Государственный Университет на еврейское отделение педфака.
   Занимаясь в университете, я в то же время работал. С 1927 по 1929 гг. - ответственным секретарем журналов "Пионер" и "Юнгвальд" ("Молодняк") - орган ЦК ВЛКСМ на еврейском языке, с 1929 по 1931 гг. - выпускающим газеты "Эмес" ("Правда") на еврейском языке.
   Окончив в 1931 г. университет, я переехал в Одессу. Работал преподавателем литературы в машиностроительном техникуме (1932-1935 гг.), собственным корреспондентом газеты "Эмес" по Одесской области, завотделом еврейских литературно-художественных передач Одесского областного радиокомитета, завлитотделом газеты "Одессер Арбейтер" ("Одесский рабочий"). С 1938 г. занимался исключительно литературной работой.
   24 июля 1941 г. по решению обкома партии вместе с писательской организацией эвакуировался из Одессы в Среднюю Азию. До октября 1942 г. работал в эвакогоспитале в Самарканде. С октября 1942 г. до конца 1945 г. находился в Советской Армии, в 89 отдельной стрелковой бригаде. Первое время рядовым бойцом, потом ответственным секретарем дивизионной газеты "Советский воин"4. Демобилизовавшись из Советской Армии, я вернулся в Одессу, где занимался исключительно литературной работой до 14 мая 1950 г., до ареста. За все годы моей самостоятельной жизни я честно и добросовестно выполнял порученные мне работы. За все годы я не имел ни одного взыскания. На гражданской работе и в Советской Армии я получал благодарности и хорошие характеристики.
   За годы литературной работы вышли в свет следующие мои книги: "Степь зовет" (роман), "Пассажир", "Любовь у моря", "Братья", "Последний единоличник" (рассказы), "Избранные рассказы", "В моей стране" (художественные очерки), "Сын народа", "Хана Усач", "Элька Руднер" (пьеса), "Дорога к счастью". Роман "Степь зовет" и некоторые другие произведения изданы на еврейском, русском, украинском, молдавском и других языках несколькими изданиями. Отрывок из романа включен в сборник "Писатели СССР - Великому Октябрю".
   Во всех своих произведениях я старался показать нового советского человека, патриота своей Родины, человека с новыми качествами, для которых интересы государства превыше всего. Я старался показать радость социалистического труда, дружбы народов, счастливую жизнь советских людей, их преданность Коммунистической партии и Советскому правительству. О моем творчестве были напечатаны десятки положительных статей и много рецензий. Положительную оценку получил роман "Степь зовет" в "Литературной энциклопедии" том N 6 (издание 1932 года) - статья "Лурье Нотэ" и в книге Александра Корнейчука "Состояние советской литературы на Украине" (издание 1948 года) и др.
   Много статей о моем творчестве было напечатано в зарубежных газетах и журналах, притом коммунистическая и прогрессивная просоветская пресса хвалила, а буржуазная, националистическая - ругала, сильно ругала. Это я считал лучшим показателем, что я иду по правильному пути в своем творчестве. Кроме названных книг, печатал сотни статей и очерков в нашей печати на украинском, еврейском, русском, молдавском языках, в которой пропагандировал идеи Ленина-Сталина.
   С 1934 г. состоял членом Союза Советских писателей СССР (членский билет N 164). Принимал активное участие в общественной жизни. Был избран делегатом на 1-ый Всесоюзный съезд советских писателей, делегатом на 1-ый и 2-ой съезды советских писателей Украины. Первым съездом Советских писателей Украины был избран членом Ревизионной комиссии Союза Советских писателей Украины. Состоял членом редколлегии журналов "Литературный Жовтень" - Одесса, "Штерн" ("Звезда") - Киев, членом Секретариата Одесской областной организации Союза Советских писателей Украины и т. д.
   Я жил интересами страны, всей душой радовался колоссальным успехам социалистического строительства и желал ярко отразить героизм советских людей в своих произведениях. Я честно заявляю, что никогда никаких преступлений вообще, тем более против Советского государства, не совершал, ни к каким антипартийным группировкам не примыкал, ни в каких антисоветских организациях не состоял, ни в каком-либо националистическом движении не участвовал и никогда в жизни взгляды подобных не разделял. Никакой преступной связи с какой-либо иностранной разведкой не имел. Антисоветскую агитацию или пропаганду не вел.
   В мае 1950 г. я был арестован работниками МГБ Одесской области и мне предъявили чудовищные обвинения по ст. 54-1-а, 10 ч. 2, 115.
   Существо моего дела сводится к следующему:
   Демобилизовавшись из Советской Армии, я возвращался в Одессу через Москву. Это было в январе 1946 г. В Москве я встретился со знакомыми писателями и узнал, между прочим, что большинство из них пишут очерки, рецензии, статьи для Еврейского Антифашистского Комитета и прогрессивных газет и журналов за рубежом. Я зашел в ЕАК и встретился там с председателем ЕАК Народным артистом СССР - Михоэлсом, ответственным секретарем поэтом И. Фефером и редактором Г. Орляндом. Мы были давно знакомы, и они предложили мне также писать очерки для ЕАК. При этом Орлянд мне пояснил, что ЕАК нужны в основном очерки о счастливой жизни евреев в СССР, об активном участии евреев в соцстроительстве, о дружбе народов. В частности он предложил мне написать о каком-нибудь зажиточном колхознике, о стахановце, об ученом, о расцвете еврейской советской культуры после войны. Орлянд сказал, что еврейская буржуазная националистическая печать за рубежом, особенно в США, распространяет клевету, что в Советском Союзе якобы имеются гонения против евреев, и поэтому ЕАК заинтересован послать туда для коммунистической и прогрессивной печати побольше очерков, рисующих равноправную, счастливую жизнь евреев в Советском Союзе. Эти материалы помогут опровергнуть клеветнические измышления наемных буржуазных писак. Понимая важность этого дела для советского литератора, я обещал по мере возможности писать для ЕАК. Пока что Орлянд, с одобрением Михоэлса и Фефера, взял у меня несколько глав из романа "Степь зовет (часть 2), в котором показана радость труда в колхозе.
   Через некоторое время после моего приезда в Одессу я получил непосредственно от Совинформбюро гонорар за эти главы. Через несколько месяцев я начал посылать в ЕАК очерки-рассказы о жизни евреев в Советском Союзе, показав при этом дружбу народов, любовь народов к Коммунистической партии и Советскому правительству. За два с лишним года я отправил в ЕАК более 10-ти очерков: "Новоселье", "Под лучами южного солнца", "Возвращение", "Братья Кангун", "Со всей семьей", "На колхозных полях", "Сохранившиеся сокровища", "Расцвет еврейской советской культуры в Одессе после войны", "На подмостках клубных сцен" (художественная самодеятельность), "На винограднике".
   Как ни странно, но следователь майор Гришанин, почему-то вопреки логике, вопреки абсолютной истине, вопреки конкретным неоспоримым данным, представил дело так, что я писал вообще для заграничной печати, в частности, вообще для американской, что это не случайно, что в этом сказывается моя связь с ними, что я своими очерками якобы давал материал, который мог быть использован иностранной разведкой, что ЕАК, руководимый Михоэлсом, являлся шпионским центром, что я был завербован Михоэлсом и Фефером и служил им.
   Все эти аргументы обвинения опровергаются следующим:

I

   Я лично или же через какое-нибудь другое частное лицо не посылал за границу ни писем, ни телеграмм, ни каких бы то ни было рукописей, напечатанных или не напечатанных. Я лично или через кого бы то ни было также не получал из-за границы ни писем, ни телеграмм, ни печатных изданий, ни денег, ни посылок, абсолютно ничего. Свои очерки я посылал только в Москву (ул. Кропоткина, 10, ЕАК) в официальную советскую организацию, где тогда работали коммунисты редакторы, главные редакторы, цензоры и т. д. и т. п. Не мог я тогда даже предполагать, что им и руководителям ЕАК - Михоэлсу и Феферу - людям, назначенным вышестоящими организациями - вообще не следует доверять.

II

   В конце апреля или начале мая 1946 г. я узнал от Друкера или Вайнермана, что в Одессе находится И. Фефер. В тот же вечер мы пошли к нему в Лондонскую гостиницу. Кроме желания выразить свое уважение к нему (Фефер считался тогда одним из виднейших еврейских поэтов, он занимал видное общественное место, состоял в руководстве писательской организации, был ответственным секретарем ЕАК), мне хотелось поговорить с ним по деловому вопросу. Очерки, которые я посылал в ЕАК, залеживались в редакторских папках. Для ЕАК писало много авторов, среди них и москвичи. Будучи на месте, они свои очерки быстрее продвигали, а я даже ответа не получал. Такое же отношение было к Друкеру и Вайнерману (следователь представил дело так, как будто ЕАК требовал от нас очерки, на самом деле было не так. Редакторы ЕАК нами меньше всего интересовались. Мы сами посылали им, но очерки, обыкновенно, лежали там месяцами). Об этом несправедливом отношении к авторам, живущим на периферии, я хотел поговорить с Фефером. Узнав, в каком номере остановился Фефер, мы поднялись на 3-ий этаж. Постучались. Никто не ответил. Мы стали спускаться вниз. На лестнице встретили заслуженного артиста Лойтера Э. Б. На его вопрос, где мы были, мы ему ответили, что хотели видеть Фефера. Этот разговор, как видно, услышал незнакомый мужчина (потом мы узнали, что это некто Котляр). Он подошел к нам и сказал, что приехал (или прилетел) вместе с Фефером и Гольдбергом. Узнав, с кем он разговаривает, Котляр пригласил нас пока зайти к Гольдбергу, которого он сопровождал как представитель Министерства Иностранных дел СССР. Сопровождал Гольдберга, оказывается, и Фефер.
   О том, что Гольдберг приехал в Советский Союз, я знал из нашей печати. Мне также было известно из советской печати, что Гольдберг тогда являлся прогрессивным общественным деятелем в Америке, другом Советского Союза, председателем прогрессивной организации, объединявшей передовых еврейских писателей, актеров, ученых США, симпатизировавших Советскому Союзу.
   Приходилось видеть в нашей печати обращение видных прогрессивных деятелей США, в котором выражалась симпатия к Советскому Союзу и среди других фигурировала подпись Гольдберга. Несмотря на это и на слова Котляра, что Гольдбергу будет приятно с нами познакомиться, все-таки никто из нас не изъявил желание зайти в Гольдбергу. Котляр опять предложил. Лойтер дал нам понять глазами, что не надо идти. Я был такого же мнения и остальные тоже. Каждый искал повод, чтобы не пойти. Не хотелось зайти к иностранцу. Тогда Котляр предложил посмотреть, не пришел ли Фефер. Оказалось, что Фефер был у себя в номере. Посидев недолго у него, он предложил нам зайти вместе с ним к Гольдбергу. Фефер сказал, что надо проявить гостеприимство и желательно, чтобы Гольдберг познакомился с еврейскими советскими писателями, проживающими в городе, где когда-то жил его тесть - Шолом-Алейхем 6.
   Я знал Фефера как ответственного работника, знал, что он являлся членом ВКП(б) с 1919 г. Вместе с ним зайти к Гольдбергу я не возражал. Другие тоже.
   Фефер познакомил нас, и мы посидели недолго все вместе у Гольдберга. Гольдберг не произвел приятного впечатления. Возможно, обижало, что он не проявил никакого интереса к нам. Он не спросил, какие новые книги я выпустил, над чем работаю, пишу ли я вообще. Я его не интересовал. Остальные его также не интересовали. Он рассказал, что днем был вместе с Фефером на приеме у председателя Одесского горсовета Карпова и что он напишет для прогрессивной американской печати статью, в которой покажет, что в Советском Союзе религия не преследуется, в частности, покажет, что после войны в Одессе евреям предоставлена синагога, и просил дать ему фамилии членов еврейской общины. Фамилии членов еврейской общины мы не знали. Гольдберг остался недоволен и сказал, что, будучи в Москве, он был на приеме у Председателя Президиума Верховного Совета СССР, что Н. М. Шверник заверил его, что вероисповедание в Советском Союзе свободно, что он в этом убедился и упрекнул нас, почему же мы, жители Одессы, евреи, не знаем фамилий руководителей еврейской общины. Стараясь быть тактичными, ему ответили, что мы недавно вернулись в Одессу. Тогда он попросил, чтобы мы узнали и дали ему интересующие его фамилии. Кто-то из нас сказал, что завтра можно будет узнать, но Гольдберг заявил, что завтра на рассвете он вылетает в Москву (Фефер и Котляр вместе с ним) и поэтому ему нужны эти фамилии сегодня, иначе он не сумеет написать статью. Говоря о свободе вероисповедания в Советском Союзе, Фефер попросил нас содействовать в этом.
   Вдруг Друкер вспомнил, что у Вайнермана в блокноте записана фамилия старосты синагоги, портного Бирмбаума, у которого Вайнерман перешивал костюм, и предложил, чтобы Вайнерман пошел к Бирмбауму узнать остальные фамилии руководителей еврейской общины 7.
   Вайнерман не пожелал пойти. Тогда Гольдберг предложил пойти вместе с ним. Вайнерман всячески отнекивался, а потом сказал, что если все пойдут, тогда он пойдет. Мы смотрели на Фефера. Без него никто из нас не пошел бы. Фефер встал и сказал, что пойдет вместе с нами. Я тогда отозвал Фефера и спросил, рекомендуется ли вообще ходить с Гольдбергом. Он ответил положительно. Я сказал Феферу: "Не напишет ли Гольдберг потом что-нибудь нежелательное для Советского Союза". Слова Фефера были тогда для нас очень авторитетны. Мы пошли. Гольдберг рядом с Фефером. Сзади я, Друкер и Вайнерман. Я все ждал удобного момента, чтобы поговорить с Фефером об очерках, но удобного момента пока не было.
   Мы шли по Пушкинской. На углу какой-то пересекающей улицы Вайнерман указал на большой дом. Там жил Бирмбаум. Они направились туда. Я не желал пойти. Друкер также. "Зайдемте, - предложил Фефер, - мы там будем всего лишь несколько минут". "Если несколько минут, то я вас подожду здесь", - ответил я. Они ушли. Я с Друкером остались. Прошло минут 10, а их не было. Я сказал Друкеру, что ухожу, ибо считаю для себя оскорбительным столько ждать их. Друкер предложил подождать еще несколько минут, так как неудобно уйти не попрощавшись, а кроме того ведь необходимо поговорить с Фефером об очерках, залежавшихся в ЕАК. Я подождал еще несколько минут. Их не было. Попрощавшись с Друкером, я ушел.
   Больше я их не видел. Должно быть, на рассвете они вылетели в Москву. Спустя много месяцев, я видел опять в нашей печати обращение прогрессивных деятелей Америки, и среди других была подпись Гольдберга. До этой встречи, так и после я с Гольдбергом никакой связи не поддерживал, ему никогда ничего не писал, от него никогда ничего не получал.

III

   В июле или августе 1946 г. я получил телеграмму из Киева на мой адрес. В телеграмме говорилось, что в Одессу вылетает Новик, просят обеспечить гостиницу. Если память мне не изменяет, телеграмму подписал сам Новик. Новика я лично не знал, никогда его не видел и никогда не переписывался с ним. Мне было известно из нашей печати, что Новик является активным деятелем компартии Америки, давно работал в Ц[ентральном] О[ргане] компартии Америки "Морген Фрайгайт" (на еврейском языке), а последние годы являлся редактором этой газеты... С 1920 по 1948 гг. Новик состоял членом коммунистической партии Америки.
   Из нашей печати мне также было известно, что Новик находился в СССР, был в Москве, Киеве. Получив телеграмму, я тут же отправился в обком партии. Я показал телеграмму заведующему отделом печати Гладштейну и спросил, как поступить. Гладштейн взял у меня телеграмму и пошел к секретарю обкома партии. Вернувшись, он сказал, что я хорошо сделал, поставив обком в известность, и что мне следует зайти к заместителю председателя горсовета Сидоренко договориться конкретно. Я направился к Сидоренко. Сидоренко был уже в курсе дела. Он сказал мне, что Новик уже прилетел в сопровождении представителя ВОКСа 8. Они, оказывается, были уже в горсовете. От Сидоренко я зашел в редакцию газеты "Черноморская коммуна" и в областную организацию Союза Советских писателей и поставил их также в известность о приезде Новика. Узнав, что я собираюсь к нему, писатели Друкер и Вайнерман изъявили желание пойти со мной.
   Если не ошибаюсь, к нам присоединился еще преподаватель литературы Макс Миндель. Я зашел к представителю ВОКСа (фамилию не помню, имя и отчество, кажется, Иван Тимофеевич). Он мне сказал, что они меня уже искали, так как они хотят, чтобы я содействовал в организации их встречи с председателем горсовета Карповым.
   Я спросил у представителя ВОКСа - действительно ли это Новик и положено ли с ним встречаться. Он ответил утвердительно и сказал, что Новик кроме того является официальным корреспондентом газеты "Дейли Уоркер" (центральный орган компартии США). Мы зашли к Новику (они жили в бывшей Лондонской). Мы познакомились. Новик был немного огорчен. Он сказал, что день у него пропал даром, так как он рассчитывал сегодня увидеться с председателем горсовета, но не застал его. Он был, как чувствовалось, обижен на меня, что я только теперь зашел и не помог организовать встречу с Карповым. Я извинился, объяснив, что был дождь и я думал, что сегодня он не прилетит.
   Мы ему задали несколько вопросов о писателях Фейхтвангере и Шолом Аше. Он кратко ответил, указав, что Шолом Аше является видным прогрессивным писателем и пользуется теперь большей популярностью, чем Фейхтвангер. Потом он рассказал об усиливающемся наступлении капитала на рабочий класс Америки, о дороговизне жилплощади в США ("рабочим приходится одну треть зарплаты расходовать на жилплощадь"). Нам он не задавал никаких вопросов ни общего характера, ни конкретно относящегося к кому-нибудь из нас. Он только просил меня помочь ему встретиться с Карповым.
   На вопрос, почему его так интересует встреча с Карповым, он ответил, что в США имеется одесское землячество, которое проявляет интерес и симпатии к Советскому Союзу. Дабы активизировать работу землячества, он хочет получить у председателя одесского горсовета небольшое дружеское послание на адрес землячества. Я обещал завтра постараться выполнить его просьбу. Но Новик стал просить, чтобы я сегодня занялся этим, потому что завтра он уезжает. Проявляя гостеприимство, я и другие пригласили его остаться на пару дней в Одессе, познакомиться с достопримечательностями города. "Сейчас я не располагаю временем, меня интересует только встреча с Карповым", - ответил он. Тогда я вместе с представителем ВОКСа пошли в кабинет директора гостиницы звонить. Звонили в горсовет. Карпова не было. Сотрудник ответил, что завтра Карпов будет очень занят и навряд ли сумеет принять Новика.
   Представитель ВОКСа был озадачен. Он сказал, что если прием не состоится, будет просто неприятно, как будет расценивать это Новик, тем более, что он ради этого прилетел в Одессу. Я стал звонить в обком партии, но безуспешно. Тогда я позвонил секретарю горкома партии депутату Верховного Совета СССР Николаеву. Я ему все рассказал и спросил, как быть. Николаев задал пару вопросов, потом ответил, что он постарается, чтобы Карпов завтра принял Новика. Вернувшись в номер, мы сказали Новику, что, несмотря на то, что Карпов завтра очень занят, по всей вероятности, он его примет. Я обещал утром зайти к нему, чтобы помочь довести дело до конца. Мы ушли.
   На следующий день я и Вайнерман приехали в гостиницу, но не застали их. Через пару часов я из Союза писателей вновь подошел к гостинице. Мне заявили, что Новик уже уехал на вокзал. Я считал долгом вежливости советского писателя оказать внимание ему перед отъездом. Хотелось, чтобы у представителя братской компартии осталось хорошее впечатление о советских людях, не хотелось хоть чем-нибудь омрачить его впечатление о Советском Союзе. Никаких других интересов у меня не было. О личных делах я с ним ни одним словом не говорил. Он мне никаких заданий не давал, я от него ничего не получал. Я чувствовал в данном случае ответственность советского гражданина и хотел, чтобы он уехал с хорошим настроением.
   Новика я увидел у поезда. Он был недоволен, хотя особенно это не подчеркивал. Но я это чувствовал. Он выразил сожаление о том, что приехал в Одессу, так как повидаться с Карповым ему не удалось. Новик просил купить ему газету "Правда". Я купил и провел его в вагон. Я извинился перед ним, что не смог выполнить его просьбу, так как Карпов очень занят в эти дни.
   Он уехал в Москву. Больше я его не видел. До этой встречи, так и после я с Новиком никакой связи не поддерживал, ему ничего не писал и от него ничего не получал. В 1948 году, будучи в Москве, я видел в ЕАК коммунистическую газету "Морген Фрайгайт" - редактировал ее, как и раньше, Новик. Это было через два года после нашей встречи.
   Следователем представлено так, как будто я имел связь с агентом иностранной разведки. Я не знаю, правда, на каких позициях стоит сейчас Новик, но я знаю, что с 1920 года и до 1948 года он определенно состоял членом коммунистической партии Америки, был ее активным деятелем.
   Я твердо знаю, что, встретившись с ним в Одессе, он ничем не проявил себя, как выполняющий какие-то задания подозрительного характера, но не задавал никаких вопросов, никаких заданий не давал, нам ничего не предлагал и ничего не просил, кроме помочь встретиться с предгорсовета.
   Возникает вопрос, почему телеграмму дали на мой адрес. Я могу объяснить это тем, что до войны я состоял в руководстве областной организации Союза Советских писателей, что после войны я был также тесно связан с обкомом партии и горсоветом. Это было известно некоторым писателям Москвы и Киева. Должно быть, киевские писатели посоветовали телеграфировать мне и дали мой адрес, считая, что я сумею помочь организовать встречу с Карповым, которого я хорошо знал. Новик моего адреса не имел, потому что я ему вообще никогда не писал, притом адрес был новый, я только-только переехал в эту квартиру. Адрес имели только некоторые писатели Москвы и Киева, которым я сообщил, что получил квартиру. Точнее этот вопрос можно выяснить у представителя ВОКСа. Я неоднократно просил об этом следователя, но он мою просьбу не удовлетворил. В деле нет свидетельских показаний представителей ВОКСа, как и показаний других свидетелей, которых я просил вызвать. Ни один свидетель за 7 месяцев следствия не был вызван.
   Я все изложил честно, как было. В материалах дела это изложено неправильно, и я обвинен в связи с "агентом иностранной разведки". Аргументы обвинения опровергаются следующим:
   1. При встрече с Гольдбергом и Новиком мне было известно из советской печати, что они являются прогрессивными деятелями США, симпатизирующими Советскому Союзу, выступающими в печати с положительными статьями о Советском Союзе. Что касается Новика, мне было известно, что он является с 1920 года членом коммунистической партии.
2. Прежде чем посетить их, я советовался и согласовывал этот вопрос с ответственными партийными и советскими работниками.
3. При моем посещении их присутствовала группа людей, среди них члены партии.
4. Во время этих встреч никаких материалов, никаких сведений, информации, справок они у меня не просили, и я им их не давал.
5. До встречи с ними я их никогда не видел. Никакой связи лично или через другое какое-нибудь лицо с ними не имел. После встречи я их больше не видел и никакой связи с ними лично или через другое какое-нибудь лицо не поддерживал.
6. Никаких поручений от них не имел, подарков или денег от них не получал.
7. Через определенное время после встречи они выступали в печати как друзья Советского Союза.
8. После посещения Гольдберга и Новика Советского Союза, в частности Одессы, прошло 7 лет, срок солидный. За этот срок не оказалось никаких материалов, компрометирующих меня. Таких материалов и не может быть, потому что я никаких преступлений не совершал.
   В деле все это освещено неверно. Следователь вел дело не в соответствии с Советским законодательством. Повторяю. Я неоднократно просил вызвать свидетелей - работников обкома партии, горсовета, Союза Советских писателей, редакции газеты "Черноморская коммуна", представителей ВОКСа и других. Но следователь никого не вызвал и их свидетельских показаний вообще нет 9. Я просил дать мне очную ставку с Вайнерманом, Минделем, Губерманом и другими, которые находились в той же тюрьме, что и я, но и эта просьба не была удовлетворена. Все мои ходатайства о приобщении свидетельских показаний к делу не только не были удовлетворены, но и нигде не были зафиксированы.

IV

   Руководствуясь неверным методом анализа моего романа "Степь зовет", следователем в деле представлена моя книга как произведение националистическое. Если познакомиться с материалами дела, можно действительно подумать, что я написал националистическую книгу. "Материалы", представленные следователем, говорят, что все положительные герои романа являются евреями, что в романе показан лишь один русский образ и то он отрицательный. Получается, что автор противопоставил хороших евреев плохим русским. Это, безусловно, было бы самым настоящим еврейским буржуазным национализмом.
   Но в действительности это не так.
Действие романа происходит в еврейской деревне на Гуляйпольщине.
Писал я о еврейском колхозе по двум причинам:
а) я родился, вырос и все время был связан с этой деревней;
б) я хотел показать, как при Советской власти преобразовалась жизнь еврейского населения, показать классовую борьбу в еврейской деревне (еврейские буржуазные националисты утверждали и утверждают, что у евреев классовой борьбы не может быть - "все евреи братья" - и в романе я выступил именно против этой националистической концепции), хотел показать, как еврейские колхозники, патриоты своей Родины, совместно со всеми народами СССР строят коммунистическое общество. Это было ново по тематике. В еврейской литературе таких произведений не было.
   Работая над романом, я не интересовался какими-то специфическими национальными проблемами. Меня интересовал один вопрос - перестройка деревни на новый социалистический лад, указанный Лениным и Сталиным.
   Это подтверждается следующим:
1. Хотя колхоз, о котором идет речь, фактически находился тогда в еврейском административном национальном районе, я не уделил этому ни единого слова, ибо не это меня интересовало.
2. На 600 страницах романа нет ни одной строчки, которая бы касалась национальных проблем. Из художественной ткани явствует, что национальный вопрос гениально разрешен Ленинско-Сталинской национальной политикой.
3. В романе нет еврейских национальных атрибутов, специфического какого-то быта, еврейских религиозных обрядов. Не это интересовало автора.
4. В романе показана любовь батрачки Насти - украинки с батраком Копедунером - евреем - как обычное явление. Это не являлось проблемой ни для них, ни для окружающих их евреев и украинцев.
5. Все симпатии автора направлены к украинке-батрачке Насте и против еврея-кулака Оксмана.
6. Не все евреи в романе являются положительными образами. Показаны такие исключительно отрицательные типажи, как кулаки Юдя Пискун, Симхе Березин, Янкель Оксман, как оппортунист Матус, "Шляпа" Меер Волкинд - это все евреи.
7. В романе показан не один русский образ, а целый ряд, притом положительных: секретарь райкома партии Иванов, бывший партизан Траскун, батрачка Настя и др.
8. В романе есть место, где показан И. В. Сталин. Коммунистическими идеями проникнут роман от начала до конца.
Но в книге действительно показан один отрицательный образ - это украинец Синяков.
Когда я работал над 2-й частью романа я руководствовался выступлением И. В. Сталина на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) в январе 1933 года, в котором он подверг глубочайшему анализу события тех лет (эти годы отражены во второй части романа).
Что говорил И. В. Сталин на январском Пленуме?
   В силу обстоятельств, в которых я теперь оказался, я давно не имел возможности видеть этот исторический документ и поэтому, ссылаясь на память, я могу допустить кое-какие неточности. Говоря о затруднениях в хлебозаготовках, Сталин указал, что это результат того, что некоторые колхозы у нас являются не большевистскими, что колхоз как форма может быть использован врагами. И. В. Сталин указал:
а) что есть такие люди, которые ошибочно думают, что кулаков уже у нас нет, в то время, когда некоторые кулаки пробрались в колхозы и действуют там "тихой сапой";
б) что в руководстве некоторыми колхозами стоят, правда, коммунисты, но люди, которые не видят, что делается у них под носом, - "шляпы";
в) что в некоторых колхозах затесались разные элементы, враждебно настроенные к советской власти, в частности, Сталин назвал бывших петлюровцев. Исходя из этих указаний И. В. Сталина, я показал:
а) как в колхоз проник кулак, отъявленный враг колхозного строя - Юдя Пискун, который всякими способами старается подорвать и разложить колхоз. Юдя Пискун - еврей;
б) как в руководстве этого отстающего колхоза, не выполняющего государственные задания, стоит недалекий человек с партийным билетом, хотя субъективно честный и преданный делу, но "Шляпа" - Меер Волкинд (еврей);
в) как здесь действует враг советской власти - бывший петлюровец Синяков - старший агроном МТС.
   В данном случае мне пришлось показать в лице петлюровца не еврея, а украинца. Но я показал не просто украинца, а сына кулака - националиста, выступающего против украинского народа. Я показал в романе, как украинский националист Синяков действует совместно с евреем-врагом Юдей Пискуном, как они совместно творят преступные мерзкие дела против украинского и еврейского народов, против Советского государства. Я показал их давнюю связь. Юдя Пискун, будучи контрабандистом, в свое время покупал у петлюровца Синякова вещи, награбленные у евреев, и спекулировал ими. Он же, Юдя Пискун, спас в 1918 году Синякова от советских органов, перебросив его через границу. Встретившись в годы коллективизации, они опять действуют вместе против Советского государства.
   Так это показано в романе. Вот чем я руководствовался, создавая образ Синякова. Меня не интересовала его национальность как таковая. Меня интересовало его социальное лицо. В романе я показал дальнейшее развитие колхозов, показал, как партия разоблачила врагов, показал колоссальное значение и роль, которую сыграла в этом речь Сталина на Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б). Вторая часть романа вышла в свет в 1948 году (Москва). Даже беглое ознакомление с романом подтвердит вышеизложенное.
   Когда я работал над романом, я всей душой стремился показать величайшее событие в истории человечества - переход крестьянства на колхозный лад, преимущество колхозной системы, рост сознания крестьян, роль партии. Я мечтал написать произведение, которое бы пользовалось успехом у народа, которое получило бы признание у нашей советской общественности. В романе, возможно, есть слабые места в художественном отношении. Возможно, кое-где требовалась некоторая редакция. Но я уверен, что роман "Степь зовет" - это партийная книга.
   Беда в том, что книгу (2-ую часть) не читали. Она успела выйти только на еврейском языке. Следователь книгу не читал и руководствовался фальсифицированными, недобросовестными, специально состряпанными рецензиями, в которых безобразно передернуты факты, обвинение предъявил очень тяжелое и очень обидное, несправедливое.

V

   Когда подписал статью "200" (между прочим, дело мое было не подшито, не пронумеровано и в двухсотке не было указано количество страниц дела), я впервые ознакомился со свидетельскими показаниями, о которых я до этого (кроме показаний Буговой и Абелева) и понятия не имел, так как следователь меня не допрашивал по этим обвинениям 10. Тем более не провел очных ставок с этими свидетелями, в том числе с Буговой и Абелевым.
   Так как суда не было, я не имел возможности и там опровергнуть эти ложные, клеветнические показания. Таким образом, нигде не отобразив мои показания по этим обвинениям, следователь передал мое дело в ОСО.
   1. Свидетельница Вайнберг, девица, которая в письменном виде предложила мне сожительствовать с ней на свободных началах и на предложение которой я не ответил согласием (письмецо ее читал писатель Губерман и другие). Эта девица возвела глупую клевету против меня, что я, якобы, сказал ей, что одесский обком партии препятствует организации литературных вечеров, но я буду их организовывать без ведома и согласия обкома партии 11.
   Всем писателям Одессы известно, что:
а) литературные вечера устраивало только областное отделение Союза Советских писателей и руководил этим делом не я, а ответственный секретарь областного отделения ССП Бандуренко Евгений Федорович;
б) за все время не было такого случая, чтобы обком партии возражал или препятствовал проведению какого-либо литературного вечера;
в) я лично никогда не был обойден, очень часто получал предложения от Бандуренко и от бюро литературных выступлений принять участие в вечерах, но, наоборот, часто отказывался, хотя эти выступления хорошо оплачивались, так как я плохо читаю и не любитель выступлений. Я заявил официально, что на мое участие могут рассчитывать только в том случае, когда идет речь об общественной нагрузке.
Это неоспоримые факты. Это подтвердят и работники Одесского обкома партии, и писатели Одессы, и Александр Евдокимович Корнейчук, с которым у нас был на эту тему разговор. В частности, первый секретарь Одесского обкома партии А. И. Кириченко (ныне второй секретарь ЦК Компартии Украины) очень чутко относился ко мне, принимал меня, проявлял заботу.
   2. Свидетельница (фамилию не помню) показала, что ей кто-то сказал, что я часто бывал у Хейфеца, где собирались и другие 12.
Я у Хейфеца был за все годы, что жил в Одессе, 3 или 4 раза 13. Заходил к нему по квартирному вопросу. Он жил в доме специалистов, где я проживал до войны. Когда я получил другую квартиру (середина 1946 г.), я перестал ходить в дом специалистов и бывать у Хейфеца. Следователь же раздобыл эти "показания" свидетельницы, которая меня не знает и которую я не знаю, желая обвинить меня, что я якобы состоял в антисоветской подпольной организации, руководимой будто бы Хейфецом, о которой я никакого понятия не имел и не имею.
   3. В показаниях Бирмбаума говорится, что я и Друкер привели к нему на квартиру Фефера и Гольдберга. Это также не правда. Я никогда никого не приводил на квартиру Бирмбаума. Я никогда у него на квартире не был и не знаю, где он живет, кроме того, что по ул. Пушкина, 14. Это подтверждают Друкер и Вайнерман, который привел этих людей на квартиру Бирмбаума.
   4. В показаниях Овруцкого сказано, что он встретил на улице меня, Друкера и Вайнермана и видел тогда у нас журнал, изданный в Польше 14. Мне, как многим другим, было известно, что Друкер получает на адрес одесского областного отделения Союза Советских писателей коммунистические, прогрессивные журналы из Польши. (Это было в 1947-1948 гг.). Придерживаясь принципа: частным образом не иметь никаких связей с заграницей, я не одобрял даже то, что Друкер получал журнал из народно-демократической Польши. Я остерегался брать и не брал у него этих журналов и не читал их, что подтвердят Друкер, Вайнерман и Губерман. Овруцкий в своих показаниях клевещет на мой роман "Степь зовет", который он, как видно, не читал. Он лживо повторяет, что все евреи показаны как положительные образы, а только один русский выведен и то отрицательный, что, как я уже указал выше, абсолютно не соответствует действительности 15.
   5. В показаниях Л. И. Буговой и Л. Т. Абелева сказано, что я вредно влиял на репертуар одесского государственного еврейского театра, проявив при этом национализм 16.
   Я никогда не был штатным работником этого театра и не занимал такое административное положение, чтобы я мог диктовать театру свою репертуарную политику. Я иногда принимал участие в обсуждении постановок этого театра, в обсуждении пьес, принимаемых к постановке, и всегда высказывал и отстаивал точку зрения, что театр должен отказаться от старых мелодрам вроде "Миреле Эфрос" и других, которые отстаивала именно Бугова (она играла роль Миреле Эфрос) и Абелев (муж Буговой - директор театра). Я предлагал ставить больше советских пьес. В этом сказалась не только моя личная заинтересованность как молодого драматурга, но мое резко отрицательное отношение к некоторым пьесам старого репертуара еврейского театра с националистическим, мещанским, мелодраматическим и сентиментальным оттенком. Когда я доказывал, что наш зритель хочет видеть на сцене новых героев - героев своего времени, что театр должен акцентировать работу на советские пьесы, именно Л. Бугова возражала, заявляя, что в новых пьесах ей трудно играть, ибо пьесы еще с художественной точки зрения слабы и хороших женских ролей почти нет. Я не думаю приписать Буговой антисоветские взгляды, она исходила из своих узких личных актерских интересов. Но это факт известный всем работникам театра и многим писателям.
   Что же я делал конкретно для этого театра?
1. Я сделал перевод и инсценировку повести М. Горького "Мать", и впервые на еврейской сцене появилось одно из лучших произведений великого русского писателя.
2. Перевел для этого театра пьесу "Разлом" Лавренева, пьесу белорусского драматурга Крапивы "Кто смеется последний", пьесу братьев Тур, пьесу Деля "Яков Свердлов". Разве эти факты не говорят за то, что я старался помочь театру выйти из своих узких национальных рамок, расширить репертуар за счет лучших образцов русской классики и советской литературы и драматургов братских республик, приобщиться к этим большим культурам, обогатить репертуар театра актуальными советскими патриотическими пьесами. Впервые были показаны вообще на сцене еврейского театра образы Ленина, Сталина, Свердлова, Горького (пьеса "Яков Свердлов").
   Кроме этого, на сцене Одесского государственного еврейского театра шла моя пьеса "Элька Руднер" - пьеса о коллективизации, о великой роли партии в перестройке жизни деревни на новый социалистический лад. Вот все, что я делал для театра. Я не передавал и не "обновлял" старые мещанские пьесы. Показания Буговой и Абелева являются клеветническими, бессовестными.
   Те же Бугова и Абелев показали, что я восхвалял в своих выступлениях "формалистический и националистический Московский государственный еврейский театр, руководимый Михоэлсом". Я хорошо отзывался о целом ряде спектаклей Московского государственного еврейского театра. Мне нравились "Колдунья", "Двести тысяч", "Король Лир", "Фрейлехс" и др. Эти спектакли в свое время получили положительную оценку в центральной печати, в выступлениях виднейших советских литераторов, критиков, а спектакль "Фрейлехс" был удостоен Сталинской премии. Безусловно, что все это имело влияние на меня. Но я никогда не выступал с докладом или же в печати со статьями, рецензиями, восхваляющими Московский государственный еврейский театр и его художественного руководителя Народного артиста СССР, лауреата Сталинской премии Михоэлса.

VI

   Следователь выдвинул против меня обвинения:
   1. Что, будучи членом Секретариата одесской областной организации Союза Советских писателей и секретарем евсекции областной писательской организации, я организовал литературные вечера с участием писателей Маркиша, Квитко, Добрушина, Фефера, Гофштейна и Галкина, которые сейчас находятся в заключении. До войны в Одессе действительно состоялись литературные вечера с участием названных писателей. Я принимал участие в организации этих вечеров. Но это было в то время, когда все эти писатели получили от Советского правительства за литературную деятельность: Маркиш - орден Ленина, Квитко - орден Трудового Красного Знамени, Галкин - Знак Почета и т. д. Мог ли я тогда предвидеть, что они будут через 10-15 лет арестованы МГБ. Тогда они выступали как советские писатели и большинство из них являлись членами партии.
   2. Что я выступил после войны в колхозе "Фрайгейм" Одесской области с антисоветской речью. Это фигурирует в абсурдных, клеветнических показаниях Вайнермана. Я действительно выступил на вечере, посвященном проводам в Советскую Армию сына Верхоглаза - председателя колхоза "Фрайгейм". Я сказал буквально вот что: При царизме, когда призывали в армию, то это являлось горем. С плачем родные провожали в армию. Пели грустные песни, в которых говорилось: "Лучше сломать себе ногу, но не пойти служить, лучше ослепнуть, но не пойти служить и т. д.". Теперь родные и близкие провожают в Советскую Армию с радостью. Отец и мать гордятся сыном-солдатом Советской Армии, потому что это родная армия, стоящая на защите любимой Родины. Во время Великой Отечественной войны наряду с другими народами Советского Союза в рядах Советской Армии сражались воины-евреи. Они занимают почетное место среди награжденных. Они храбро сражались, потому что защищали свою любимую Родину, где наравне со всеми народами евреи живут свободной счастливой жизнью.
   Я говорил о великой дружбе народов в Стране Советов. Я привел, как пример, в данном случае помощь, оказанную украинским колхозом им. Ворошилова еврейскому колхозу "Фрайгейм" и т. д. Обращаясь к сыну Верхоглаза, я сказал: "Держи так же высоко честь советского воина, как ваш колхоз держит высоко честь передового колхоза", и пожелал, чтобы он получал радостные вести о новых победах в колхозе, а колхозу - радостные вести, что он является отличником боевой и политической подготовки, что он зорко стоит на страже Советского Союза. Вот буквально мое выступление. На вечере присутствовало человек 40-50 - стахановцы колхозов "Фрайгейм" и им. Ворошилова, среди них коммунисты, комсомольцы, секретарь партийной организации. Я говорил на общепонятном русском языке, колхозники одобрили мое выступление, в котором выразилась любовь к Коммунистической партии и Советскому Правительству. Я убедительно просил следователя вызвать свидетелей из этих двух колхозов, но он никого не вызвал, оставив в материалах дела сумасбродные, клеветнические измышления Вайнермана.
   3. Что я выступил с антисоветской речью при встрече Нового года у профессора Глузмана (1948 г.). На этом вечере кто-то из присутствующих сказал пару хороших слов по моему адресу как писателя. Я тогда спросил его, читал ли он мои книги (некоторые из них вышли на разных языках). Он ответил, что не читал. Тогда я сказал: "Допустим, в купе вагона незнакомый задал вопрос незнакомому, читал ли он, например, "Бруски" Панферова. Если он не читал, то, пожалуй, ему стало бы неудобно, потому что культурному человеку не к лицу не знать такую книгу". Почему же мой поклонник, лестно отзываясь об авторе, считает вполне нормальным не познакомиться с его книгами? Затронув этот вопрос, я рассказал об интересе, который вызвал Панферов, когда он был в Сталиндорфе (мы были вместе), о колоссальном интересе читателей к советским писателям, который был проявлен во время съезда писателей и т. д. Я также рассказал о встрече поэта Бялика в Иерусалиме. Когда Бялик приехал, навстречу ему вышли с танцем красивейшие девушки города, одетые в шелковые платья и на платьях были вышиты стихи поэта. Мне казался этот эпизод, который я слыхал от писателей, экзотическим. О Бялике я разрешил себе вспомнить, так как А. М. Горький назвал его, посмертно, на 1-ом Всесоюзном съезде Советских писателей "почти гениальным поэтом". Я не предполагал, что приведенный мною экзотический эпизод может быть истолкован как националистический. Я не хотел этого. Допускаю, что это выступление может быть предметом обсуждения на собрании в Союзе писателей.
   4. Что, выступая на вечере у профессора Глузмана, я выполнил антисоветское задание поэта Переца Маркиша. В своих вымышленных, ложных показаниях И. Друкер показывал, что, вернувшись из Москвы, я ему рассказывал, что я был в гостях у П. Маркиша, что Маркиш мне читал отрывок из его новой книги "Война", что он тогда дал мне задание провести в Одессе антисоветскую работу. Дальше Друкер показывает, что после встречи Нового года у Глузмана я ему рассказывал о моем выступлении на вечере и что этим выступлением я выполнил задание Маркиша. Это гадкая клевета не только против меня, но и против П. Маркиша. У Маркиша я был, отрывок из поэмы "Война" он мне читал, но никаких заданий он мне никогда не давал.
   Это гнусная ложь, как ложны почти все показания Друкера и Вайнермана, относящиеся не только ко мне, но, как ни странно, даже к ним самим. "Помогая" следователю, они оклеветали самих себя с ног до головы, введя в заблуждение вышестоящие советские органы 17. Что касается "задания" Переца Маркиша, прошу обратить внимание на следующее обстоятельство. Книга Маркиша "Война" вышла из печати приблизительно в июле-августе 1948 года. Тогда я был в гостях у Маркиша, тогда он мне читал отрывок и, "якобы, дал задание". Мог ли я "задание", полученное в июле-августе 1948 года выполнить при встрече Нового 1948 года, то есть за 7-8 месяцев до того, как это мнимое "задание" было дано?
Никаких заданий, носящих хотя бы в какой-то степени антисоветский характер, я ни от П. Маркиша, ни от Фефера, ни от Михоэлса, ни от кого-то другого никогда не получал и не выполнял.
   5. Что я получил командировочные в одно и то же время от редакции газеты "Эйникайт" и от ЕАК. Так показывает Друкер, а следователь на этом основании делает вывод, что ЕАК не случайно, со своей стороны, дал мне командировочные. Я просил следователя затребовать официальную справку от бухгалтерии Антифашистского комитета в СССР (там одна бухгалтерия), получал ли я когда-нибудь вообще у них командировочные. Следователь не удовлетворил мою просьбу. В деле остались показания Друкера не опровергнутыми, хотя я в ЕАК командировочных никогда не получал.
   6. Что я примыкал к антисоветской группировке во главе с Хейфецом. О существовании какой-либо антисоветской группировки я понятия не имею. Что касается лично Хейфеца, то я с ним не встречался. Наоборот, я сказал Друкеру, который иногда бывал у Хейфеца, что ему не следует дружить с Хейфецом, поскольку Хейфец, по словам Друкера, увлекается иностранными радиопередачами. На этом основании я заявил Друкеру, что считаю Хейфеца человеком не нашего круга и пусть Друкер выбирает: если он хочет дружить с Хейфецом, пусть тогда не претендует на дружбу со мной. Я сказал буквально так: "Двойной бухгалтерии быть не может, или с Хейфецом - человеком сомнительной идеологии, или с нами". Об этом разговоре знают Вайнерман и Губерман, которые также не симпатизировали Хейфецу.
   С Хейфецом я никогда на политические темы не разговаривал, свои взгляды он мне не высказывал, и я с ним общего ничего не имел.
   В показаниях Друкера, Вайнермана очень много неверного. Я просил очные ставки с ними. Следователь обещал дать. Следствие длилось 7 месяцев, но обещание свое следователь не выполнил, хотя Вайнерман находился в той же тюрьме, в то время когда свидетелей привозят даже за тысячи километров. За ночь до подписания "двухсотки" следователю потребовалась одна очная ставка с Друкером. Очная ставка проведена в отсутствии прокурора с неслыханными нарушениями советского законодательства. Показания Друкера были абсолютно лживые, абсурдные, принужденные. Он давал их под крикливую диктовку следователя. Когда я пожелал задать Друкеру вопрос, который бы показал абсолютную лживость его показаний, следователь майор Гришанин обрушился на меня с угрозами и категорически запретил задавать какие-либо вопросы. На этом "очная ставка", продолжавшаяся минут десять, закончилась.
   На завтра следователь предложил мне подписать стенографический протокол очной ставки, в которой значится: - "Лурье, имеете ли вопросы к Друкеру?". Ответ: - "Нет". - "Друкер, имеете ли вопросы к Лурье?". Ответ: - "Нет". Я заявил следователю, что стенографический протокол составлен вообще неправильно, в частности ведь я настойчиво просил разрешить мне задать Друкеру хотя бы один вопрос, а мне не разрешили. Следователь ответил: "Ничего, на суде будешь ему задавать вопросы", зная, что дело пойдет не в суд, а в ОСО...".
   По настоянию следователя я этот "стенографический" протокол все-таки подписал, как подписывал и другие стенографические и не стенографические протоколы, не соответствующие моим показаниям, например, что "я занимался антисоветской работой" и так далее и тому подобное, ибо я находился в состоянии сильной моральной депрессии, ибо меня заставляли и довели до такого состояния, что я был готов подписать все эти лживые протоколы, лишь бы скорее вырваться из рук моего следователя...

* * *

   7 месяцев длилось следствие, и на протяжении всего времени следователь майор Гришанин прилагал все усилия, чтобы вылепить из меня антисоветского человека, чтобы представить меня врагом. Но я никогда не был врагом Советской власти и никогда не буду! Вся моя жизнь связана с Советской властью. Я мог допустить ошибку, которую исправил бы при первом указании. Но никакой вражеской работой я не занимался. Все годы я старался принести своим трудом только пользу Советскому государству, Родине моей. Я пережил махновщину. На моих глазах махновцы зверски убивали еврейское население, грабили, насиловали. Я пережил деникинщину. На моих глазах белогвардейцы, получившие поддержку от капиталистических стран, убивали еврейское население, насиловали, грабили. От разбойничьих рук гитлеровцев погибли отец мой, мать, брат с семьей. На евреев продолжаются и сейчас гонения в капиталистических фашистских странах. Единственная Родина моя - это Советский Союз, где все народы, в том числе и евреи, живут в дружной семье. Советская власть для меня лично явилась отцом и матерью. Советская власть дала мне высшее образование. Советская власть дала мне возможность войти в писатели. Советские издательства издавали мои книги не только на еврейском языке, но и на русском, украинском, молдавском и других. Советское радиовещание дало мне широкую возможность выступать на радио. Советское государство дало мне возможность наравне со всеми писателями страны принимать активное участие в общественной жизни. Где, в какой стране это возможно? Разве я мог это не понимать и не ценить?
   Но, может быть, я заболел скверной болезнью - национализмом и это затмило мне глаза? Нет. Всякий национализм я презирал и презираю, как яд. Любой национализм - это фашизм. Я никогда не был националистом. Я всегда был и есть враг любого проявления национализма. Я жил честной жизнью - честной в большом советском понимании. Тысячи людей, которые меня знали, подтвердят это. Я понятия не имел, что где-то вокруг меня кто-то - ЕАК, его руководство, Михоэлс ли, Фефер ли, делают преступления. Когда закрыли ЕАК - я не знал причины. Причины не знали ни Друкер, ни Вайнерман, ни Губерман. Полтора года, до нашего ареста, мы гадали, хотели знать, что послужило причиной закрытия ЕАК, - и не знали. Когда арестовали Фефера и других еврейских писателей, я не знал причины. Причины не знали ни Друкер, ни Вайнерман, ни Губерман. Мы гадали и не могли понять, в чем дело, что случилось. Когда в Одессу приехали из Москвы еврейские советские писатели Н. Левин (1949 г.) и Э. Гордон (апрель 1950 г.) я спрашивал у них, почему закрыли ЕАК, газету "Эйникайт", издательство "Эмес", Московский государственный еврейский театр им. Михоэлса, почему арестовали Фефера и других писателей, они мне ничего не могли ответить, так как и они не знали причины. Как раз в это время я приступил к работе над новой книгой "Дорога к счастью".
   Если бы я был замешан в каких-то преступлениях, притом связан с деятелями ЕАК, с Фефером (как следователь изложил в деле), то разве я мог бы спокойно и вдохновенно работать над книгой? Я знал, что я абсолютно чист, и продолжал честно трудиться. Именно тогда я написал книгу "Дорога к счастью". Она напечатана полностью в альманахе "Литературная Одесса", N 3, 1950 г., печаталась продолжениями в газете "Черноморская коммуна", вышла в начале мая, за несколько дней до моего ареста отдельным изданием (на украинском языке) и была принята к печати в альманах "Год 33-ий". "Дорога к счастью" получила положительную оценку партийных, литературных и читательских кругах. В книге показан передовой колхоз на Украине (колхоз им. Буденного, где председателем депутат Верховного Совета УССР, Герой Социалистического Труда Макар Анисимович Посмитный), показаны ростки нового, коммунистического в сознании людей, руководящая роль партии, беспредельная любовь народа к Коммунистической партии и Советскому правительству.
   Познакомившись с этой книгой, можно заключить, какими интересами жил автор, чем он дышал, так как вся книга "Дорога к счастью" проникнута любовью ко всему новому, коммунистическому. Даже следователь, который всячески старался все истолковать неправильно, вынужден был сказать: "Эта книга - твой единственный козырь". Я просил приобщить книгу к делу, но следователь мне отказал в этом. Я неоднократно также просил следователя майора Гришанина дать мне возможность в письменном виде самому изложить все подробно, относящееся к моей деятельности и связям с ЕАК, с писателями и так далее и тому подобное, все, что могло интересовать следствие, но следователь мне это не разрешил. Часть так называемых стенографических протоколов он оформлял задним числом, иногда по три протокола за ночь. Все мои просьбы и требования писать в стенографических и не стенографических протоколах так, как я даю показания, ни к чему не привели. Следователь писал или диктовал стенографистке так, как ему хотелось, не считаясь с фактами, а потом заставлял меня подписывать эти протоколы, где никогда не забывал указать, что "все записано верно с моих слов".
   В течение следствия я понял, что никакие мои доказательства не помогут, что следователь поставил себе определенную цель - во что бы то ни стало, любыми способами, оформить меня как врага. Я категорически заявил следователю, что он фабрикует дело и обманывает тем самым Партию и Правительство - вместо того, чтобы раскрыть настоящих врагов, он выдает честных, преданных Советскому государству людей - за врагов.
   Несмотря на незаконные действия моего следователя, я глубоко, всей душой верил в Советскую справедливость. Я верил, что раньше или позже, но правда будет установлена, иначе не может быть в Советской стране. Я делал попытки поставить в известность об этом Министерство Государственной Безопасности Украины. Находясь в феврале-апреле 1951 г. в Киеве, во внутренней тюрьме при Министерстве Госбезопасности (ул. Короленко, 33) - меня привезли на очную ставку не по моему делу - это было через 2 месяца после того, как я подписал статью "200", - я добивался, чтобы передали Министру Госбезопасности Украины или Генеральному Прокурору УССР мое заявление. Я заявил следователю (фамилию не помню - комната N 33), что я имею доложить Министру или Генеральному Прокурору (или же их заместителям) важные данные, что их безусловно будет интересовать и послужит в интересах государства, но он мне не дал бумаги и не разрешил написать заявление.
   Меня отправили обратно в Одессу. Прибыв в одесскую внутреннюю тюрьму при МГБ, меня водворили в одиночную камеру. Им уже было известно, что я хотел доложить Министру или Генеральному Прокурору о незаконных методах ведения следствия. В одиночке меня держали до отправки в общую тюрьму. Я считал это частным явлением и ни на секунду не терял веру в советскую законность. Я об этом все время писал ко мне домой, я неоднократно заявлял это лагерному начальству (1951-1952-1953 гг.) Я всем сердцем верил, что это несправедливое дело против меня будет разоблачено и я буду реабилитирован. Находясь в лагере, я все время честно и аккуратно выполнял порученные мне работы. За все время я не имел ни одного замечания. Других интересов, кроме интересов моей Родины, у меня нет.
   Гражданин Министр Юстиции СССР!
   Прошу Вас учесть все, что я честно, чистосердечно изложил и передать мое дело на пересмотр. Я верю, что правда будет установлена, и я вернусь в честную семью советских граждан.
Все свои силы я отдам моей Родине!
   10.VI.53 г.
Н. Лурье
   ПРИМЕЧАНИЯ
1. Фамилия и инициалы Берии тщательно зачеркнуты синим карандашом, что свидетельствует о том, что к тому времени Берия уже не занимал этот пост.
2. Здесь имеет место неточность. Лурье, как и остальные "подельщики", был осужден в апреле 1951 года. Это подтверждается несколькими документами в его деле. Во-первых, Выпиской из протокола N 15 Особого Совещания при Совете Министров Государственной Безопасности Союза ССР от 14 апреля 1951 года, в котором определен срок - 15 лет ИТЛ (исправительно-трудовых колоний) и место отбывания срока - ИТЛ "Береговой" (г. Магадан). Во-вторых, Выпиской из протокола N 80 заседания Центральной комиссии по пересмотру дел лиц, осужденных за контрреволюционные преступления, содержащихся в лагерях, колониях и тюрьмах МВД СССР и находящихся в ссылке на поселении от 27 декабря 1955 года. В данном документе говорится: "Постановление Особого Совещания при МГБ СССР от 14 апреля 1951 г. в отношении Лурье Натана Михайловича отменить, дело за недостаточностью улик (пункт "б" ст. 204 УПК РСФСР) в уголовном порядке прекратить, Лурье из-под стражи освободить".
3. ЧОН - чрезвычайный отряд особого назначения
4. Бригада располагалась на территории Ирана и весь период службы Лурье в армии - с октября 1942 г. по ноябрь 1945 г. - прошел в Иране.
5. В Постановлении о предъявлении обвинения от 24 мая 1950 года Лурье обвинялся по статьям 54-1"а", 54-10 часть 2, 54-11 УК УССР. То есть в том, что он являлся еврейским националистом и участником антисоветской националистической группы, занимался антисоветской агитацией и являлся агентом иностранной разведки.
6. Гольдберг Бенцион Ц. (он же Зейф Бенджамин) - председатель комитета еврейских писателей, артистов и ученых США, сотрудничал с ЕАК с октября 1942 года. Приехал в СССР, в январе 1946 года, в Одессу - весной этого же года. После этой поездки в американской прессе появилась его статья "Одесса". Он был зятем известного еврейского писателя Шолом-Алейхема, проживавшего долгое время в Одессе.
7. Фамилия старосты одесской еврейской общины Биренбаум Борух Яковлевич. Он был арестован в конце 1949 года и в протоколе допроса от 8 ноября 1949 года рассказал о встречах с Лурье и Друкером, а также о том, что в мае 1946 года они пришли к нему вместе с двумя неизвестными: "Один из неизвестных являлся американским корреспондентом какой-то еврейской газеты, он хорошо говорил по-русски. Второго неизвестного фамилию я не знаю...". Биренбаум Б. Я. был осужден особым совещанием.
8. ВОКС - Всесоюзное общество культурной связи с заграницей.
9. О том, что Лурье настаивал на вызове и показаниях этих свидетелей, в следственном деле нет никакой информации.
10. Статья "200", или "двухсотка", подписывалась подследственным по окончании следствия как свидетельство того, что он ознакомлен с материалами дела.
11. Здесь имеет место неточность. Фамилия свидетельницы ВАЙСЕНБЕРГ Малка Марковна. Она дала показания 2 ноября 1950 года, в которых рассказала о том, что с Друкером, Лурье и Вайнерманом знакома с довоенного времени и что "они настроены антисоветски, националистически". При пересмотре этого дела в 1955 году она была вызвана повторно и в протоколе допроса от 18 марта 1955 года подтвердила все свои показания, данные 2 ноября 1950 года. На дополнительные вопросы помощника прокурора, как-то:
- "Что послужило поводом для ваших встреч с Друкером, Вайнерманом, Лурье, Пясецким и чем объяснить такую откровенность этих лиц с Вами?";
- "Чем объяснить, что Вы, не являясь ни литератором, ни театральным работником, были приглашены в 1946 году в гостиницу "Лондонская" для встречи с редактором американской газеты "Морген Фрайгант" Новиком?";
- "Согласовали ли Вы, как член КПСС, с соответствующей партийной организацией свое посещение Новика?" и т. д. - был дан один ответ:
- "Я на этот вопрос не имею права ответить".
12. Речь идет о свидетельнице Красновой Рухле Моисеевне, которая при пересмотре этого дела в 1955 году на допросе 21 марта 1955 года, заявила, что в то время: "Я была вынуждена подписать протокол допроса под давлением следователя".
13. Хейфец Хаим Герш Лейбович, на момент ареста работал преподавателем истории в Одесском строительном техникуме. Вел дневник и написал монографию об одесском гетто в годы войны: "Когда до меня дошли слухи об арестах среди еврейской интеллигенции, как возможные улики против меня я уничтожил". Был арестован 24 июня 1950 года, обвинялся в том, что являлся вдохновителем и организатором антисоветской националистической группы и проводил антисоветскую агитацию. В группу якобы входило 9 человек, среди них Вайнерман, Друкер и Лурье. Осужден по статьям 54-10 часть 2 и 54-11 УК УССР на 10 лет ИТЛ с конфискацией имущества. В Постановление об освобождении от 27 декабря 1955 года включены все члены так называемой антисоветской группы.
14. Здесь имеет место неточность. Речь идет об улице Пушкинской.
15. Овруцкий Абрам Осипович давал свидетельские показания о Максе Минделе, арестованном по этому же делу. При пересмотре дела в 1955 году, на допросе 19 марта 1955 года, Овруцкий подтвердил свои показания, данные 29 августа 1950 года.
16. Бугова Лия Исааковна давала свидетельские показания о Вайнермане, Друкере и Лурье 15 сентября 1950 года. При пересмотре этого дела в 1955 году, на допросе 16 марта 1955 года Бугова заявила, что в ее предыдущих показаниях были искажены формулировки: "На допросе 15 сентября 1950 года я не говорила о том, что Друкер, Лурье и Вайнерман больны националистическими уклонами. Я не могла сказать об этих людях что-либо как о группе, так как ни Лурье, ни Вайнерман к театру прямого отношения не имели, а Друкер являлся театральным критиком". Абелиов Лазарь Тимофеевич давал свидетельские показания 20 октября 1950 года. При пересмотре этого дела в 1955 году, на допросе 16 марта 1955 года Абелиов заявил, что в предыдущих показаниях его слова были следователем частично искажены. "В 1950 году я говорил, что Друкер и Лурье, придерживаясь национальной ограниченности, требовали, чтобы еврейский театр в Одессе шел по идейно-чуждому направлению Московского государственного еврейского театра, который протаскивал формализм. Однако в 1950 году я не говорил о том, что Московский театр протаскивал национализм. Слово "национализм" в протоколе допроса записано самим следователем, который тогда меня допрашивал".
17. Изучая материалы этого дела, приходишь к выводу, что ответом на подобное обвинение в адрес Друкера и Вайнермана могут служить слова самого Лурье, сказанные в этом же письме: "...Я находился в состоянии сильной моральной депрессии, ибо меня заставляли и довели до такого состояния, что я был готов подписать все эти лживые протоколы, лишь бы скорее вырваться из рук моего следователя...".
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"