Аннотация: Евгений Голубовский - о Нотэ Лурье и художнике И. Островском. Опубликовано в Мигдаль Times Љ28, подлинник расположен по адресу www.migdal.ru/article-times.php?artid=1448
Помните повесть М. Коцюбинского и снятый по ней замечательный фильм Сергея Параджанова "Тени забытых предков"? Как ни удивительно, эти слова ожили для меня не в Западной Украине, а в Одессе, в мастерской Иосифа Островского.
Мы дружили, не побоюсь этих слов, любили друг друга, и именно по праву любви я ругал Осика за его "правильные" соцреалистические портреты милиционеров и дворников, детей и их родителей. А он нежно улыбался -- ты прав, дескать, но я не все еще показал.
И вот однажды Островский позвал меня в мастерскую, закрыл дверь на ключ, вытащил из шкафчика "чекушку" и, смущаясь, спросил: час-два у тебя есть? Мы пробыли в мастерской целый день -- двух часов не хватило -- я познавал другого Островского, продолжателя традиций еврейской живописи, мудрого мастера, чей внутренний свет так созвучен Михоэлсу, Зускину, тому же Михаилу Коцюбинскому.
Признаюсь, посмотрев эту галерею, я сразу решил -- необходима выставка, нужно ломать стереотип "советского Островского", нужно показать, что и после работ Фраермана 20-х годов существовала в Одессе еврейская живопись, менее формально-изысканная, но более теплая, очеловеченная.
Как же организовать выставку?
Увы, в Одессе в те годы это было невозможно. И тут я вспомнил еще одного светлого человека, одного из немногих уцелевших еврейских писателей -- отсидевшего, но вышедшего из лагерей, делегата Первого съезда писателей в 1934 году -- Нотэ Лурье. Уже на следующий день я рассказывал Нотэ Лурье об Островском.
Они оба долго прожили в Одессе, считали себя "коренными одесситами", хоть Иосиф Островский родился в Шепетовке, а Нотэ Лурье в Гуляй-поле, в "столице" батьки Махно. Но Иосиф Островский и Нотэ Лурье, хоть и ходили по одним улицам, дышали воздухом бабелевской Молдаванки и бунинского Большого Фонтана, друг друга не знали. Возможно, потому, что были людьми разных поколений. Островскому тогда только исполнилось 50, а Нотэ Лурье перевалило за 80. Но, познакомившись, старый еврейский писатель, владевший идиш лучше, чем русским, и художник, несмотря на еврейское происхождение, не знавший родного языка, но колоритно, сочно пользующийся русским, нашли о чем поговорить, что обсудить.
Вечером мне звонил Нотэ Лурье.
-- До чего же этот Островский светлый и добрый человек! Я не много понимаю в живописи, но в людях, мне кажется, кое-что начал понимать. Это художник, сотворивший свой мир, свою сказку -- и для детей, и для взрослых. Я член редколлегии "Советиш Геймланд", вопрос с цветными репродукциями можете считать решенным. У нас есть свой зал и можно будет устроить выставку.
Нет уже в живых Нотэ Лурье, обаятельного, интеллигентного, незащищенного человека. Поэт Анатолий Жигулин в повести "Черные камни" добрым словом вспоминал этого человека, сохранившего и в лагере, и после заключения юмор, доброту, отзывчивость. Да, давно уже нет в живых Нотэ Лурье. Но я смотрю на живопись Иосифа Островского уже и его глазами. И вхожу в причудливый мир этого художника, сложный, радостный и грустный, -- мир философа и сказочника.
Нет, не хочется подробно пересказывать странички биографии Иосифа Островского. Лишь вехи. Он учился в Одесском художественном училище, где когда-то учились Натан Альтман и Давид Бурлюк, Исаак Бродский и Алексей Крученых. Выставлялся в Одессе, Киеве, Москве, вступил в Союз художников. В начале 80-х годов у него была первая персональная выставка, а в 1988 году -- вторая. Она существенно отличалась от первой. Важно было ощутить этот водораздел в его творчестве -- еще не главный, но существенный.
Он словно сбросил путы ученичества, предпочел быту, пусть тонко трактуемому, бытие, в традициях солнечной южнорусской школы.
И вот этот качественный скачок -- из быта в бытие -- определил новый облик художника. Ни на кого не похожего, идущего своим путем, своей дорогой.
До чего же трудна оказалась задача -- выразить дух, духовные поиски шолом-алейхемовских героев, не отодвинув их в XIX век, а взглянув на них из восьмидесятых годов XX века. Казалось бы, с какими гигантами он вступал в соперничество: романтичнейший Марк Шагал, сумеречный Хаим Сутин, изысканный Александр Тышлер.
Перед Островским стояли его видения. Его образный мир. Он вглядывался в лица стариков, ушедших столетия назад. И понимал, что мудрость и доброта не уходят. И если существует ноосфера -- сфера разума, открытая не только великим естественником, но и философом Владимиром Вернадским, то духовная энергия этих людей -- частица этой ноосферы. И если бы можно было осуществить когда-нибудь воскрешение ушедших поколений силой мысли их потомков (возможность, на которой настаивал оригинальный русский философ Николай Федоров), то свою лепту в эту нравственную миссию воскрешения внес бы своим творчеством Иосиф Островский.
Сотни картин -- не очень больших и совсем маленьких -- выстраивались передо мной в мастерской в какую-то безмерную, мощную фреску. "Лежащий старик" -- я всматривался в него и видел еврейского Льва Толстого, во всяком случае, его брата по духу, по простоте в быту и повседневности, в размышлениях. "Старик, читающий книгу" -- проще всего предположить, что он читает Тору. Но, вглядевшись в этот облик еврейского Дон-Кихота, понимаешь: что бы он ни читал -- трактаты Спинозы или стихи Бялика, статьи Жаботинского или идиллии Саула Черниховского, -- он созидает свой мир, мир мечты.
Размер картин был небольшим, это диктовало пространство мастерской. Но каждый образ был монументален: эти простые люди настолько мощны, настолько духовны, что могли бы быть переведены во фреску, украсить стены общественных зданий.
Как-то я спросил у Иосифа Островского: не видит ли он свои холсты в размерах фресок Риверы, Ороско, Сикейроса?
-- Нет-нет-нет! Чем они меньше, чем незащищеннее, тем естественнее.
-- Я бы сказал -- пронзительнее.
-- А это уже пусть ощущают зрители. Сколько зрителей, столько ощущений.
-- Думаю, что не совсем так. В этих работах есть общечеловеческие ценности, а их воспринимают все люди, даже те, кто, быть может, недостаточно эстетически образован.
-- Я и сам иногда задумываюсь: не сужаю ли я аудиторию своих зрителей тем, что разрабатываю последние десять лет еврейский фольклор, создавая на его основе свою мифологию, но я пришел к выводу, что есть вечные темы, которые понятны, волнуют всех. Язык живописи интернационален, как и язык чувства. И поэтому, чем глубже проникаешь в душу, в мысли своего народа, тем ближе твое творчество становится всем народам.
Благодаря Нотэ Лурье художник показал свои работы в Москве. И лишь потом в Одессе. Можно много писать о цвете в его картинах, тонкой нюансировке сближенных тонов. Но мне представляется более важным сказать о свете. Удивительное дело -- в картинах Островского свет излучают лица его стариков. Именно этот внутренний свет создает атмосферу напряженного молчания, глубокой сосредоточенности героев его картин. Вроде бы не тематические полотна, во всяком случае, сюжет в них не разработан, не представляется главным. Они, тем не менее, воспринимаются как философская живопись, исследующая вопросы смысла бытия, а не условий существования.
Эта мастерская, ее хозяин привлекали людей самых разных профессий. Здесь любили бывать не только художники, но и артисты, писатели. Что они находили в общении с героями Иосифа Островского?
-- В этой мастерской я всегда ощущаю, что Одесса осталась Одессой, которая навсегда в моем сердце, -- говорила Татьяна Тэсс, знаменитая писательница и журналистка.
-- Для меня нет Одессы без Осика, -- сказал Зяма Гердт.
В конце восьмидесятых художник тяжело заболел. Ему сделал виртуозно операцию Сергей Александрович Гешелин, но предупредил друзей: метастазы могут дать о себе знать. Нужно поддерживать контакты с врачами. И тогда Осик уехал в Израиль. Была надежда, что там вытянут, спасут.
Его очень хорошо приняли на Святой Земле. И он полюбил ее библейские пейзажи, хоть скучал по Одессе... Жил, писал картины буквально до последних месяцев. И навсегда с нами, с Одессой, остался.
За полгода до смерти, сидя в Тель-Авиве на кухне у друзей, он сказал мне: "Я остался в Одессе. Это -- не театр, не фантазии, это оживший мир моих и твоих предков. Может быть, предков всей Одессы. Поэтому я рад, что так много моих работ в городе, давшем мне профессию и мечту".