Лето выдалось засушливым. Ветер поднимал пыль над облысевшими полями. Озеро отступило, оставив бурые разводы на потрескавшейся корке ила. Кровавые вечерние зори звенели тучами мошкары и обещали жару и лесные палы. Из колодцев ушла вода. Только ранним утром можно было спустить верёвку чуть не до самого дна и зачерпнуть мутной, пахнувшей болотом жижи. Домашняя птица весь день сидела в тени с широко открытыми клювами, а тощая скотина перестала приходить по вечерам ко дворам.
В избе Куяна, обезглавленной в прошлом году лихоманкой-трясовицей, стоял плач. Ясь и Яська, всегда шустрые восьмилетки, прятались под лавкой. Изредка загорелая дочерна рука поднимала край покрывала и тревожные глаза высматривали мать. А она, простоволосая, с растерзанными косами, валялась в ногах у большухи, кривилась в сухом плаче и выла:
Большуха трясшимися руками прижимала голову матери к костяным и стеклянным оберегам на груди, горячо и тихо шептала:
- Ну будет... будет. Не наша воля. Смирись, Карья.
Мать внезапно вырвалась и закричала обидное в добрые и покорные глаза большухи:
- Пошто моя Ясыня? Отняли Третьяка... И что, Куян выжил, здоров и полон сил?
Испуганная большуха, оттолкнув мать, сложила пальцы кукишами и потыкала ими вокруг себя, Карьи - от порчи. Глянула на лавку, под которой съёжились Ясь и Яська, и отвела глаза. Тонкий рот меж обвисшимися щеками затрясся: большуха любила деток младшей жены Куяна больше своего сына, который вырос, успел ожениться и овдоветь.
Мать сама прильнула к большухе и шепнула, полоумно улыбаясь:
- А ты, Улада, отдай своего Шестака? Вместо Ясыни... она махонькая. Сколько в ней кровушки? А Шестак вон какой... - И снова принялась выть.
Стукнула дверь. Никто и не заметил, как вошёл Шестак, сын Улады. Глаза из-под отёкших век глядели печально, но вздыхал он с облегчением: скоро всё кончится.
Шестак поставил на стол глиняный горшок. Мухи тотчас покинули оконце и облепили повязанную сверху тряпочку. Шестак покосился на горевавших женщин и заглянул под лавку. Сунул ребятам два спёкшихся бурых комка - сласти из вываренных корней солодки. Ясь отвернулся, а Яська оказалась податливой: лакомство взяла и поцеловала омозолелую ладонь старшего брата. Шестак не выдержал, всхлипнул и бросился к двери, задавив плач рукавом рубахи.
Яська положила лакомство в карман передника и виновато шепнула: "Это Третьяку...". Ясь передёрнулся и прошипел: "Тихо ты...". Размолвка закончилась быстро. Ребята чуток подождали, а когда большуха стала поить мать каким-то отваром, потихоньку выскользнули из избы.
***
Прошлым летом Вышеславскую общину всполошил один из дозорных, которые охраняли Пограничье, служили от новой до полной луны. Бурливые воды Унесея прибили к берегу, который числился за вышеславцами, огромную железную лодку с дырявыми бортами. На той стороне реки стояли люди, размахивали руками и, видимо, что-то кричали. Шум течения и тучи брызг помешали узнать, что нужно соседям. Прыткий дозорный, назначенный оповестить голову и вещуна, обернулся очень быстро, привёз старца на крупе своего выносливого конька. Куян прискакал следом. Старец-вещун разоблачился, растёрся мазью из сильных трав и полез в воду - осматривать железо, нет ли на нём порчи. Вернулся и одобрительно покивал головой. Будут у вышеславцев новые плуги и топоры. Старец облепил Куяна и подоспешего Шестака с товарищами той же мазью, поблагодарил реку за помощь и Мать-Землю за милость. И закипела работа. А вечером на другом берегу Унесея запылали сложенные крестом брёвна.
Это был плохой знак. Очень плохой. Знак великого умершего бога, который давно ушёл вместе со своим миром. Старец долго всматривался в языки пламени, потом - в багровое тление, пожираемое мраком. Вышеславцы - десятое поколение людей, когда-то спрятавшихся среди лесных дебрей от лихоманок. Но лютая и неизбежная смерть продолжила скрадывать добычу. Коростница, от которой человек покрывался струпьями, а потом и кровоточащей коркой, цеплялась к вещам и прилипала к любому, кто их тронет. Могла годами ждать новой жертвы в земле, прикопанная вместе с пеплом сожжённого. Но про коростницу старец только слышал - в их краях её не было. А трясовицу легко остановить. Нужно запретить семье, где есть болящие, покидать свой двор, дождаться, пока кто-нибудь выживет. И его кровью напоить общину. Защити, Мать-Земля...
Но она приберегла своё покровительство до других времён. Уже два новолуния весело и неутомимо стучали молоты по наковальне. Однако великан-здоровяк Куян неожиданно упал возле горна. Семья еле втянула его в избу. Кабы не жилистый Шестак, так и лежать Куяну на глиняном полу кузни. Старец-вещун пришёл к вечеру, во двор не заглянул. Долго из-за ворот слушал причитания Карюхи и Улады. Женщине всегда найдётся другой муж, даже давно неплодной большухе Уладе. А без такого искусника, как Куян, оскудеет казна, станет трудно обрабатывать поля, рубить избы. Пока-то Шестак догонит мастерством отца, да и догонит ли... На Куяновом дворе недавно кто-то народился. Нужно выбирать.
Старец подозвал жестом Уладу, вышедшую выплеснуть остатки отвара, которым она пыталась обуздать трясовицу. Большуха кинулась к нему, как цыплёнок под несушкино крыло, но остановилась. Понятливая.
- Есть последнее средство. Трясовицу можно усмирить младенческой кровью. Не излечить, сама знаешь. А загнать вовнурь. Человек, понятно, телом владеть уже не будет. Но в уме и памяти останется на три лета, а то поболе. Шестак за это время отеческими советами в мастерстве прибавит, - сказал старец, развернулся и пошёл прочь, прислушиваясь. Улада, видно, рухнула рядом с ведром. А потом поднялась и твёрдо зашагала по подмёрзшей земле к избе, резко захлопнула за собой дверь. Не завыла, значит, будет толк.
***
Ясь услышал позади шлепки сестрёнкиных пяток по употанной в камень глинистой дороге. Раньше бы ветром помчался, чтобы быстроногая Яська не догнала. А сейчас присел в сухую колею, обхватил руками голову.
- Ты чего, Янислав? - спросила сестра.
Ясь поглядел на худющие Яськины ноги, по щиколотку рыжие от пыли, и промолчал.
Сестра села рядышком.
Ясь отвернулся и спросил глухо: "Ясыня, а тебе не страшно?"
- Нет, - легко ответила Яська, как будто речь шла не о её скорой смерти, а о кружке кваса после сытной еды.
- А я не верю, - сказал Ясь и замолчал, чтобы голос не выдал подступивших слёз.
- Правду говорю, - тихо молвила Яська и продолжила почти шёпотом: - Омоют меня сон-травой, отваром цвета дурманника напоят, и засну я под песни. А во сне рядом стоять буду с тобой и матушкой, за руки вас держать. И кровь отворят не мне, а Земле-Матери, и напоит она всех силой-здравием, и восстанет всяк болящий с одра и выйдет славить милость великой...
Ясь замер. Он явственно увидел то, чему предстоит случиться: стоит Ясыня, белее снега, на каменном алтаре в лесу. Глаза закрыты, на губах - исступлённая улыбка. Старец вскрывает жертвенным ножом горло, подставляет чашу под алую струю. Сестра медленно оседает на колени, потом валится на подставленные руки. А чаша всё наполняется...
Он грубо схватил сестру за руку, рванул так, что Яська чуть не упала, потащил с дороги в сторону выжженных полей.
- Мы убежим... - процедил зло. - Проберёмся через Пограничье. По Унесею сплавимся.
Яська не сопротивлялась, шла за братом. Но спросила:
- А как же Третьяк?.. С ним-то что будет?
Ясь сделал несколько шагов и остановился. Молчал. Дышал так, что было видно, как под рубашкой ходят рёбра.
- Не пропадёт небось, - буркнул тихо. - Что с карначьим выкормышем может случиться?..
Тотчас над ближним к озеру лесом взвились птичьи стаи. А в видной отсюда Вышеславской голуби захлопали крыльями над крышами.
- Третьяк!.. - выдохнула Яська.
Близнецы помчались к озеру.
***
Скрюченный трясовицей Куян только пучил глаза и мычал, когда большуха отворяла кровь его младшему сыну, недавно народившемуся Третьяку. Пытался сжать дёргавшиеся челюсти, руками, ходившими ходуном, старался оттолкнуть кружку. Но большуха заталкивала ему в горло выдолбленную изнутри ветку осины и через берестяную воронку вливала алую жизнь в болящего. Карья тихонько выла за печкой. А близняшки понуро бродили под окнами.
Однако Куяну было суждено умереть и упокоиться не по-людски - стать несколькими пригоршнями пепла, которые прикопали на мёртвом, карначьем, берегу озера. Говорили, что там живут карнаки - нечисть, которая завелась на топких болотах после нашествия лихоманок. Обликом вроде люди, но их чешуйчатые тела отвратны и ядовиты. И будто бы если карнака изловить и оставить на целый день под солнцем, то он высохнет, как мелкая жирная рыбёшка, которая изредка ловилась на озере.
Крохотный Третьяк пережил отца на девять дней. Большуха металась между ополоумевшей Карьей и маленьким тельцем, завёрнутым в полотно, которое полагалось окурить травами, отчитать и передать голове и старцам для погребения. Ясь никогда не сможет забыть вечер, когда за оградой раздался крик головы:
- Улада, Карья, живы ли?
Большуха кинулась к двери, выскочила во двор... и ничего не смогла сказать.
- Кто? - спросил голова и отошёл подальше от ограды.
- Третьяк, - вымолвила большуха и залилась слезами. - Ослаб младенчик... Во сне к Матери-Земле отошёл...
- Точно ли, Улада, говоришь? - поинтересовался голова с облегчением и продолжил допрос: - Всё ли сделала?
Большуха молча закивала головой.
- Завтра отдашь тело старцам для костра. И через седмицу можешь ступать к себе в избу. Семье Куяна всем миром поможем.
- Так старцы решили. Трясовица незнамо откуда пришла, незнамо на кого ушла. Карья как?.. - навесив над покрасневшими веками брови, спросил голова.
- Плохо. Грызёт то руки, то косы, - ответила большуха и поспешила заверить: - Но воду пьёт и спит понемногу.
Улада и голова ещё о чём-то поговорили, а Ясь отпрянул от окна и сказал сестре:
- Третьяка жечь будут.
Яська, совсем как мать, закусила пальцы. Побелела и затряслась. Не увидать родным Третьяка, когда они сами в лоно Матери-Земли уйдут.
Когда вернулась большуха, близнецы спрятались за печку и просидели там, перешёптываясь, до ночи.
Как только вымотавшаяся Улада забылась в тяжёлом сне возле матери, поднялись со своих лавок, намели осыпавшейся с печи глины и, добавив солому и воду, изготовили обманку. Вышли во двор, где на особой колодине прощался с миром маленький брат, распеленали его и завернули в полотно обманку. Утром старец привёз железный ящик, забросил его в ограду. Большуха положила в него обманку. Мать сама вынесла ящик за ворота, встала на колени. Рядом опустилась Улада. Долго падал первый лёгкий снежок на чёрные платки. Только когда следы телеги затянуло белой пеленой, большуха подняла Карью и повела в дом.
Ясь с сестрой побежал к Чистому берегу озера, который горбом возносился в метелившее снегом серенькое небо. Там, в сыпучем песке, тишине и покое, ждали встречи с родными ушедшие вышеславцы. Яська внезапно остановилась, стукнула в мёзлую землю лопатой.
- Ясь, не успеем до проводин. Мама меня уже хватилась, поди. А ты один мужик в избе, тебе прощальницу говорить нужно, - сказала она.
Ясь вспомнил, как неловко он повторял за большухой слова прощальницы на проводинах отца и только шибче зашагал, поправляя за пазухой зипуна закоченевшее тельце брата.
Но на Чистом берегу было людно. Пока семья Куяна отсиживалась взаперти, ушёл кто-то из вышеславцев. Ясь с ненавистью посмотрел на голову, бившего поклоны. Ни отцу его, ни брату не унести с собой добрые слова и почести, не слиться с Матерью-Землёй.
- Давай припрячем в нашем лазу, - раздался за спиной Яся тихий голос сестры.
И близнецы спустились к озеру в том месте, где из берега с незапамятных времён торчало каменное жерло. Оно было давно забито песком пополам с мусором и кусками дерева. Но летом Ясь с сестрой разгрёб лаз и обнаружил, что за трубой есть небольшая пещёрка. Сразу копать дальше не решились, а потом болезнь отца заперла их в избе.
Закутанного в лучший Яськин платок Третьяка положили в жерло. Яська принялась было выть, но брат дёрнул за рукав зипуна и сказал: "Погоди, пока в землю не закопаем. Он маленький, твоих слов не понимает. А на Чистом у него пятеро братьев, деды и бабки. Они помогут услышать".
Яське, пока шла домой, всё чудился слабенький, похожий на кошачье мяуканье, плач.
Утром, ещё до свету, пока мать с большухой спали, близнецы отправились хоронить брата.
Сквозь по-зимнему валивший снег разглядели копошение возле каменной трубы. Не сговариваясь, рухнули на пузо, подползли чуть ближе. Первой охнула Яська:
- Карнак!
***
Это и вправду была нечисть, про которую рассказывали тайком, сложив кукиши. Опираясь на могучий хвост, выгнув спину, она закидывала жерло ветками и сухой травой. Потом подняла лысую голову и завертела ею. Безгубый змеиный рот раскрылся, и раздалась трель. Близнецы сроду таких звуков не слышали, поэтому, видно, оцепенели. Руками-ногами не шевельнуть. Не моргнуть, не крикнуть. Самое страшное - не вздохнуть. Нечисть меж тем развернулась и, выворачивая лапами хрупкие льдины, вошла в озеро. Нырнула там, где вода ещё не схватилась. Из тёмно-серой глубины поднялись к поверхности белые пузырьки. Близнецы смогли отдышаться, когда в заслезившихся глазах потемнело от удушья.
- Бежим отсюда! - хрипло сказал Ясь. - Голове расскажем, что карнак нашего брата сожрал. Пущай мужиков собирает.
Ясь примолк, но ничего не услышал. От земли через зипун пробрался холод. Заколотило так, что застучали зубы.
- М-м-может... п-п-простит голова... за обман... - пробормотал он, хотя не верил своим словам и знал: не простит и не пощадит.
А Яська вместе с сугробом скатилась вниз, к каменному жерлу, и стала оттаскивать ветки и комья земли от лаза.
- Янислав! - позвала она. - Скорее сюда!
Близнецы сначала даже не поняли, почему лаз стал так узок. Потом догадались, что втискиваются вместе. Ясь пропустил сестру и двинулся следом. А Яська уже квохтала:
- Ай, братик, ай Третьяк, птаха синеглазая... Улыбается, солнышко золотое... Дай-ко я возьму тебя, махонький...
Третьяк радостно гулил на сестриных руках и вовсю пускал сытые слюни. Попом попытался оттолкнуть залитое слезами лицо Яськи и гневно запищал.
Ясь снова затрясся, но теперь уже от радости. Сказал сестре: "Положь мальца. Видишь, не нравится ему".
Яська стала закутывать братика, приговаривая, как обрадуются мама и большуха. А Ясь снова подумал о том, что придётся отвечать за ослушание и за чудо. Примет ли мир ожившего покойника?
Ясь взял у сестры спелёнутого, но брыкавшегося Третьяка, устроил за пазухой.
Близнецы вскарабкались на берег и направились к Вышеславской. Вдруг Ясь точно споткнулся. Откинул отворот зипуна, развернул платок. Яська бросилась к брату: "Что, Янислав, что?.." С воскового, в синих пятнах, личика на них смотрели тусклые глаза Третьяка.
Яська с криком рухнула в снег, а Ясь понуро повернул назад, бросив через плечо сестре:
- Пошли.
В пещере было совсем темно. Ясь устроил младенца на прежнем месте. Яська попыталась растормошить брата, растереть окоченевшие щёчки. Третьяк был холоден, как ледышка. Вдруг что-то зашуршало. Это со сводов лаза посыпалась земля. Близнецы замерли. В пещеру пролезла фигура, тускло светившаяся голубовато-зелёным, точно болотная гнилушка, светом. Карнак... Ловушка... Ясь заслонил собою сестру, позабыв всё разом: про второй раз умершего Третьяка, про мать, про голову и неотвратимое наказание. Спиной ощутил, как задрожала Яська.
Но нечисть уставила пылавшие огнём глаза на мёртвого младенца, издала пронзительный звук, от которого у близнецов заложило уши, схватила Третьяка, высунула язык и облизала запрокинутое личико. Головёнка мальчика безвольно мотнулась, щёчки засветились от слизи. Ясь почувствовал, что гнев сейчас разорвёт его, но не смог двинуться. А нечисть сунула в застывшие губёнки Третьяка чёрный сосок, схватила лапищей вислую титьку и стала выцеживать мерцавшую жидкость. Близнецы не поверили своим глазам, когда щёки малыша раздулись и дёрнулось горлышко. Он глотнул! А вскоре уже зачмокал.
Нечисть положила наевшегося и посапывавшего малыша на платок, посверлила глазищами близнецов и шустро скрылась в лазе.
Без светившегося тела карнака, вернее, карначки в пещере было хоть глаз выколи. Ясь почувствовал, как ладонь сестры легла на его плечо.
- Третьяк сможет жить только здесь? Пока его кормит нечисть? - спросила она.
- Наверное, - тихо ответил Ясь.
***
Всю зиму близнецы хранили свою тайну, скрывались от вышеславской любопытной детворы, бегали к озеру. Третьяк жил в выстуженной до изморози на стенах пещере, был сыт и здоров, радовался приходу старшаков. Но не рос, не пытался говорить и ползать. Не терпел пелёнок, так и лежал, суча голенькими ножками. Яська загорелась отблагодарить карначку-кормилицу, но застать её близнецы не смогли: зимний день короток, да и мать старалась глаз не спускать с детей. Принесённые овощи карначка забрала, а кусок сала в тряпице, видно, забросила на берег. Близнецы нашли только разодранную на клочки тряпку - вороны постарались. Птицы стали голосом Третьяка: когда старшаки запаздывали или не могли отлучиться из дому, над берегом с каменной трубой столбом поднимались грающие вороны.
Беда явилась, когда сошли снега. Близнецы всю седмицу чистили двор и хлев, перебирали овощи, подсушивали волглое зерно; потом встречали гостей - большух с нескольких дворов, которые пришли на поглядки: Яське шло девятое лето, предстояло готовиться в девки. Приглянувшегося ребёнка могли забрать на чужой двор, где большуха становилась неплодной. Кормили и учили уму-разуму вместе со своими детьми, а как только девка созревала для бабьей доли, играли свадьбу. Новожёнки часто не переживали первых родов или сами делались неплодными. Их не обижали и не гнали, но век такой бабы был незавидным. Свирепствовал детский мор-хрипунец, поэтому двор, где подрастала ребятня, считался обласканным Матерью-Землёй.
Ясь, изгнанный из избы на время поглядок, не тревожился. Сестра была высокой, тонкой и плоской, как осиновая щепка. Со впалыми щёками, острым длинным носом. Кому такая понравится? И оказался прав: обряд посвящения в девки был отложен до другого лета. Но тревога не хотела покидать Ясево сердце, а в голове не преставали роиться печальные мысли. Как там Третьяк?..
Тогда и прибежала к ним большуха Улада с новостью: гончар Илиан видел на озере карнака. Рядом с Чистым берегом! Будет всем лихо, будет! Ребят по дворам запирать, скотину на водопой не водить! Хоронище с предками огораживать и отмаливать! А новых ушедших нести дальше, может, к самому Унесею.
Близнецы разом побледнели. Сито с горохом покатилось из Яськиных рук, а чинивший старые материнские сапоги Ясь укололся шилом.
Карья, которой Улада когда-то заменила мать, усадила большуху в светлый угол, принялась утешать и потчевать скудной ранневесенней снедью. Но отощавшая Улада не притронулась к угощению. Обняла Карью за плечи и стала что-то нашёптывать на ухо. Подумаешь, тайна. Близнецы знали, что Уладиной снохе вот-вот предстоит родить. Может, уже началось... Глядя на вздутое огромное чрево, всякий понимал: не одно там дитя, ой, не одно. Близняшки, кроме детей ушедшего Куяна, в Вышеславской не рождались. Мать-Земля каждой дышащей твари посылала одного детёныша за раз, будь то ведмедь, лесной лунь или дворовая животинка. А уж человеку тем более. Кабы не был Куян так мастеровит и безотказен в работе, Яську опоили бы дурманом и сожгли на карначьем берегу, где зарывали прах мёртворождённых или непоглядных младенцев и гиблых болящих. Куян отстоял дочку, но жестоко поплатился: перенял судьбу ребёнка и сам был сожжён. Но он не мог поступить по-иному. Пятеро сыновей от Улады стали жертвами мора-хрипунца, а первая дочь новожёнки оказалась непоглядной, шестипалой. Изба без детей проклята Матерью-Землёй. Вот и пошёл Куян против мира...
В избу проник дикий - не то звериный, не то человечий - крик. Ясь хотел было выскочить, посмотреть, но мать и большуха замахали на него руками. Подхватились и убежали на родины. Близнецы, наспех одевшись, поспешили во двор.
К ночи три избы в ограде - Куянова, Шестака и нежилая, для будущей Ясевой семьи - были окружены хороводом вопящих женщин со всей Вышеславской. Время о времени он распадался, и из центра старец поленом выгонял обессиленного взмокшего Шестака. Старался ударить посильнее, чтобы его жена мучилась поменьше. Но Мать-Земля не желала быть милостивой, и Шестак вновь и вновь входил в круг, бабы голосили, расступались, старец взмахивал поленом. В одну из передышек Шестак отёр кровь со лба, в который пришёлся последний удар, и укоризненно посмотрел на старца. Вещун устало опёрся на полено и знаком подозвал Уладу. Что-то сказал ей. Большуха заторопилась со двора. А вскоре мимо прошли мужики с факелами. У одного за плечами - охотничий лук. Вбежала Улада, кивнула старцу, бабы вновь сомкнули руки.
- Они же за карнаком отправились! - вскрикнула Яська, но в общем вопле её услышал только брат. - Гнать будут, чтобы беда миновала! Или убивать!
- Третьяк... - вымолвил, похолодев, Ясь.
Близнецы, не сговариваясь, бросились вслед за охотниками.
***
Ясь опередил сестру и подобрался совсем близко к неровному пятну света в кромешной темноте. До него донеслись обрывки речей:
- Знала нежить, что возле Чистого её никто не ждёт...
- Карнак людям показался - к беде. К мору скотины и зверья, или, помилуй, Мать-земля, лихоманке-коростнице...
- А стрела его возьмёт?..
- Кто знает...
- ...сеть...
- ...на кол и в огонь...
- ...карнака нельзя поймать, только отогнать...
Ясь остановился и подождал сестру. Близнецы не знали, что им делать, если охотники обнаружат Третьяка. Убьют ведь и пожгут вместе с нечистью. А вступиться и доказать, что Третьяк - не карначье отродье, значит самим голов лишиться. Яська взмолилась, подвывая, к милостивой Матери, а Ясь приготовился к страшному выбору.
Свет факелов перестал двигаться вперёд. Раздались крики.
Близнецы почти приблизились к желтоватым отблескам факельного огня на ещё голой земле.
Оставаясь в темноте, они увидели, как светящаяся фигура карабкается на крутой берег. Карначка сама шла к людям!
Брат с сестрой не услышали свиста стрелы, только увидели, как нечисть остановилась, согнулась и рухнула наземь.
Потом её закрыли тёмные силуэты.
- Пошли домой, - сказал сестре Ясь. - Они не станут искать Третьяка.
Утром Карье было не до близнецов: нужно было готовиться к тройным проводинам. Уладину сноху ожидал Чистый берег, а непоглядных мертворождённых - карначий. Поимка объявившегося врага не сберегла от несчастья.
Вездесущая ребятня болтала, что нечисть ухитрялась вращать глазами, будучи проткнутой колом от хвоста до глотки. А успокоилась только на солнечном свету. И вправду, начала сохнуть, как рыбёшка. Куда старцы дели тело карначки, никто не знал. Но уж точно они не стали бы поганить землю.
Близнецы, пока Вышеславская гудела пересудами и хлопотами, отправились к Третьяку.
Малыш был тих и безмятежен. Заплакал, когда Яська стала обихаживать его, вытирать тряпьём. Видно, привык к карначьему языку. Он помусолил голыми дёснами затвердевший кусочек мёда и заснул с открытыми глазами. Близнецы смотрели на брата и не могли наглядеться. Что ждёт его без нечисти-кормилицы? Да что же это за доля у Третьяка - стать изгоем при живых родичах?
- А карначка-то нарочно к мужикам вышла. Не захотела, чтобы они нашли Третьяка, - сказала Яська.
- Знаю, - ответил Ясь, оглянулся на сестру и сурово добавил: - Ещё повой мне...
- Не буду, - сказала Яська. - Вдруг Третьяк расплачется. Ясь, а ведь нечисть могла мужиков заворожить... Как нас с тобой, помнишь? Но не стала... на погибель пошла ради Третьяка.
Близнецы прижались друг к другу и незаметно для себя заснули под шуршание водяных струек со стен пещеры.
Им снились огромные, до неба, каменные избы. Тела людей на длиннющих узких полях без посевов среди странных кибиток без лошадей. Несколько несчастных, с головы до ног покрытых отслаивавшимися корками, а среди них - берёмая баба. Потом приснилась бесхвостая карначка, которая беззвучно вопила над неживым детёнышем, задирая к звёздному небу уродливое лицо.
Они очнулись враз. Поглядели на Третьяка и засобирались домой. Яська в первый раз не прижала к себе и не поцеловала маленького брата.
Шли молча, зная, что думают об одном и том же.
- Третьяк уже не человек? - спросила Яська.
- Он давно не человек, - ответил Ясь. - Но наш брат.
***
Старец-вещун вспомнил крест, пылавший на другом берегу Унесея, когда Вышеславской пришёл черёд стать выжженным пятном среди полей и лесов. Коростница добралась и до неё. Никто не знал, как лечить болящих и ходить за ними, поэтому все приготовились к смерти. Дворы - в три и пять изб - сожгли, когда с них никто не откликнулся. Ещё на нескольких воротах висели чёрные платки, но вечерами в окнах мелькал огонёк: кто-то сообщал о том, что жив.
В дверь землянки без окон, где ютились старцы, обрекая себя на лишения, раздался стук.
Вещун громко крикнул:
- Входи!
Голова не вошёл в вонючий сумрак, так и остался стоять в проёме. Залился слезами:
- Моя дочь, Илианова новожёнка... вместе с внучкой... Помоги, вещун. Матерью-Землёй заклинаю, помоги!
Вещун скорбно, но твёрдо ответил:
- Не могу. Ты знаешь.
Голова бросился ему в ноги:
- У меня четверо детей. Две жёны. Спаси...
Вдруг шевельнулся на своём соломенном ложе самый древний старец, который уже три лета не видел солнечный свет. Открыл бельмастые глаза, зашамкал впалым ртом.
- Жертва нужна, - пробормотал он. - Человечья. И кровь собрать, чтобы всех напоить.
И тут же захрапел в немощном сне.
Голова оживился:
- Будет жертва!
- Нельзя, - откликнулся вещун. - Мать-Земля не примет человечьей. И кровь убитого бесполезна. Нет в ней такой силы, как в младенческой.
- Откуда знаешь? - завопил голова. - Наши предки как-то выжили? Не прервался людской род? Готовь обряд, я найду жертву. А коли откажешься, расскажу всем о твоём бессилии! На что нам дармоедов кормить? Вам давно на карначий берег пора!
Третий старец было взял клюку - прогнать нечестивого лаюна. Но вещун поднял руку: стой!
- Это горе кричит, а не он, - пояснил старец-вещун и обратился к голове: - Готовь народ. Жертву найду сам. Через седмицу будет обряд.
После ухода головы вещун погрузился в оцепенение, думая о своём опыте и сопоставляя его со слухами, россказнями и крупицами сведений о лихоманках. Их сотворили сами люди как средство умерщвления. Но лихоманки вырвались из-под власти человека и пошли гулять по миру, опустошая его. Удалось выжить тем, кто был в одиночестве и вдали от скопищ народа. Потом, конечно, уцелевшие объединились и продолжили род человечий. Они оставили правила: не поганить землю, жить каждому роду наособицу, не совать нос в иные земли. С тех пор повелось гиблых болящих и неповидных младенцев травить, а потом жечь, чтобы их тела не оскорбили Мать-Землю, а уродства и болезни не проросли в ней, как сорная трава. Несчастья начались, когда Куян не дал умертвить близнеца-дочь. Восемь лет трясовица донимала Вышеславскую. Общину удалось сохранить через младенческую кровь. Но самого Куяна справедливая Мать не пощадила. Потом объявился карнак. И вот - коростница. Значит, нужно умилостивить Мать-Землю жертвой. А пролитая кровь поможет выжить другим людям. Если не поможет... ну что ж, такова их доля. Старец поднялся, вышел наружу и направился к дому Куяна.
***
Близнецы быстро добрались до Третьяковой пещерки. Мальчик лежал недвижно и безмолвно. Яська опустилась на колени и впервые за долгое время поцеловала его. "Прощается", - понял Ясь. Его сердце чуть не лопнуло от обиды и ненависти. Ясь грубо схватил маленькое тело и замер. Бросить его что есть силы на один из камней... бежать всем вместе... прямо сейчас... или... озеро близко.
- Ясь... Третьяка нужно домой... его кровь спасёт...
Ясь рявкнул на сестру:
- Что ты болтаешь? У тебя вместо головы кочка болотная? Бежать нужно!
Яська подняла на него громадные глаза, покорные и любящие, как у матери, удивилась:
- О чём ты, Янислав? С кем говоришь?
- А разве не ты сейчас... про Третьяка?.. - спросил Ясь и почувствовал холод, будто в жару в озеро прыгнул.
- Не я, - еле слышно ответила Яська. - Это Третьяк. Он хочет, чтобы мы отнесли его Уладе. Она отворит кровь. И все выживут. Другого случая уцелеть не будет.
- Третьяк говорит?! - заорал Ясь пущё лесного зверя. - Да он рта не раскрыл!
- Третьяка нужно домой... кровь спасёт... - снова раздалось в Ясевой голове.
- Ты услышал... - прошептала Яська. - Пойдём, Янислав. Сделаем, как говорит Третьяк.
И тут Ясь неожиданно для себя ощутил, как он любит сестру и брата, весь мир: небо, землю, сгубленного старцами карнака - и понял, что сокрыто в сердце Третьяка, которого уберегла, выходила нечисть. Передала ему то, что может спасти мир от нового нашествия лихоманок.
Прошло много лет. На Чистом берегу, на старом хоронище, выросло громадное кряжистое дерево с резными листьями. Таких никогда не было на землях близ Унесея. К нему по праздникам шли люди, благодарили, плакали, молились. Верили во спасение, которое когда-то даровало их предкам Вящее Дитя.