Этого человека - благодаря его приключениям вышло на редкость удачно: деревню Пешки упомянули на страницах уголовной хроники! - при рождении нарекли Селиваном. С возрастом, с обретением житейского опыта, знаний, профессии и тому подобного, он, конечно, обрел бы заодно более или менее замысловатое прозвище, или до самой старости, до гробовой доски так и окликали бы его упрощенно и уменьшительно, как оно водится в деревнях, если бы этому не помешало одно существенное обстоятельство. Дело в том, что все взросление и становление Селивана обернулось, можно сказать, ничем и из него вырос деревенский дурачок. Таскался повсюду за сестрой, как собачонка, ухмылялся обалдуем... В общем, привыкли, чтоб был именно Селиван: звучит величественно, а глянешь, что под этим именем скрывается, разбирает смех. Животик надорвешь.
Время шло, и Селивану стукнуло тридцать. Он был высокий, сутулый, ходил бесшумно, как тень, и всем душевно улыбался. Виновники появления на свет белый этого существа давно перебрались в лучший мир, и все заботы о нем лежали на младшей сестре Иришке, приятной девушке с ямочками на щеках. А щечки - розовые; девушка была очень румяная. Когда она принималась заливаться смехом, так все, лучше этого, известное дело, и быть ничего не могло, стоять бы и слушать, ведь и не всякий колокольчик прозвенел бы равным образом.
Идет, бывало, Селиван по деревне, смотрит прямо в пространство перед собой, и вид у него, что греха таить, туповатый. Завидев кого-либо, усмехается, да так широко и дружелюбно, что у иного человека, мало знакомого с повадками Селивана, при зрелище этого сочетания безумия с неистовым призывом к дружбе закрадывается сомнение, не замыслил ли что худое против него бедный дурачок. Но старожилы деревни Пешки твердо знали, что Селиван никогда ничего худого не замышляет. Причина этого в том, что Селивану не присуще понимание жизни. А если ты ее не разумеешь, ничего худого и неожиданного тебе вовек не измыслить.
В сознании Селивана поселилась почти непроницаемая темень, бесконечная ночь. Вернее сказать, у него и не было никакого сознания. Деревенские покачивали головами, дивясь ухищрениям природы: глаза, нос, руки, пузо - все у Селивана есть, все как у людей, а разума нет. Бог разума не дал, или дал, да тут же, по каким-то своим божьим соображениям, и отнял.
- Куда идешь, Селиван? - спрашивают его.
А он отвечает со свойственной ему приветливой улыбкой, всегда так, неизменно:
- Иду.
- Что, хорошо тебе?
На это он отвечал "снег" либо "солнце", либо "дождь", в общем, определял погодные условия, делавшие в настоящую минуту прекрасным его существование.
Хотя Селиван улыбался каждому встречному и поперечному, по-настоящему он знал и помнил только Иришку. Повторить не грех, что он всюду, как верный пес, ходил за сестрой и был привязан к ней, как умеет привязаться лишь смирное домашнее животное, даже и не воображающее никакой иной, вольной, жизни. Что Иришка ему говорила, то он и делал.
Иришка слыла первой на деревне красавицей. Правда, жителей в Пешках было совсем немного, раз, два и обчелся, а о молодежи и говорить нечего, ее там днем с огнем не сыщешь. Но, допустим, приняли мы это во внимание, а все равно приходится признать, что Иришка была красивой девушкой.
Ей незадолго перед тем, как началась эта ужасная история, исполнилось двадцать пять, и вся ее личная жизнь складывалась из забот о слабоумном брате. В Пешках не за кого было выходить, а из ближайших деревень, где могли бы найтись мечтающие взять ее в жены, никто не спешил посвататься. Почему так неловко устроилась ее жизнь, Иришка не знала. Похоже, не догадывалась, не предполагала, что, может быть, отпугивает неисправимое слабоумие Селивана.
Она понимала, что если не уедет в город, где ее, естественно, тут же заметят, то так и останется навсегда старой девой, засохнет. Но Селиван связывал ее по рукам и ногам. Без нее он мгновенно пропадет, а в город - разве возьмешь такого с собой в город? В городе его поднимут на смех, а заодно, пожалуй, и ее, еще, чего доброго, осудят, восклицая: зачем взвалила на свои хрупкие плечи столь нелепую обузу? на кой черт тебе сдался этот никчемный привесок?
Не сказать, чтобы Иришка очень уж любила брата. За что его любить? За блажь? За придурь? За улыбочки его нескончаемые? Но, с другой стороны, он не виноват, что таким уродился, и если она его бросит на произвол судьбы, люди вправе будут назвать ее нехорошим, несправедливым человеком, дрянью, бессердечной и подлой бабенкой.
Когда она занималась чем-нибудь дома, Селиван сидел на лавке, привалившись к печи, одаривая ее бессмысленной влюбленной улыбкой. Иришка привыкла к этому. Как и к тому, что он поспешал за ней в магазин, где она трудилась продавщицей, и неотлучно пребывал там все время, пока она торговала, стоя за прилавком. Так что он тоже как бы работал в магазине.
- Посмотрим, паразит, что ты запоешь, когда я тебя брошу, - размышляла иной раз вслух Иришка. - То-то попляшешь... А брошу, не век же мне с тобой возиться, да, потому... с какой стати мне на тебя тратить жизнь? И пусть говорят, что я гнида. Плевать! Я тоже хочу жить, как некоторые... В журналах погляди, как живется людям, а тут, с тобой, света белого невзвидишь... или уже невзвидела? Уже, если по справедливости рассудить... На хрена ты нужен, Селиван?
Торговля в магазине шла не бойко, но и не замирала, отнюдь не выдыхалась. Магазин обслуживал немногочисленных обитателей деревни Пешки да еще тех, кто приходил из всяких ближних мест. Но Пешки, то ли на свое счастье, то ли на беду, кто разберет, помещались не в глухом лесу и тем более не в пустыне, а на дороге между населенными пунктами, которые в сравнении с Пешками были несказанной величины. И на этой дороге то и дело происходило движение транспорта, стало быть, царило определенное оживление, и не без оснований о пешкинском магазине, где торговала красавица Иришка, отзывался его хозяин как об учреждении нужном, посещаемом и приносящем известный доход.
Что касается работы Селивана, знаменитого на все Пешки сотрудничества его с сестрой на ниве торговли, то об этом следует сказать особо. Сестра давала ему всевозможные мелкие поручения. Что-нибудь передвинуть, принести или вынести, подмести пол и тому подобное, иной раз даже обслужить покупателя - такие были задания. И тут выяснялось, что Селивану под силу не только усмехаться. Он вдруг приобретал серьезный, пожалуй, даже важный и солидный вид. Он с головой уходил в работу. И у него получалось все, чем бы ни озадачивала его сестра. А за успешно выполненное задание он награждался карамелькой.
***
Жизнь текла мирно, пока не появился человек, запечатлевшийся в скудных представлениях Селивана как некто Косматый. Стал он, в каком-то смысле, зачинателем селиванова сознания. А развить это довольно смелое высказывание, или, если угодно, предположение, повертеть его так и этак, раздробить на некие дольки да вдруг сложить из них гипотезу, то забрезжат открытия, а по сути, прелюбопытные явления. Ибо тогда Косматый выйдет едва ли не проблесками (художественными или, так сказать, медицинского характера, это кому как больше нравится) гипотетически зародившегося сознания, его вспышками, иными словами, этакими озарениями в исполнении Косматого. После же заделался и могильщиком, что точно и сомнению не подлежит.
Прозвища Косматый этот неизвестно откуда и зачем явившийся человек заслуживал вполне, весь он был какой-то темный и обросший, как если бы запрятанный в глубине мрачной массы волос. Как его звали на самом деле, откуда он пришел и куда направлялся, - все это впрямь неизвестно. Вышел из мрака, в мрак ушел. Что за путь у человека, что за жизнь - поди разберись, когда он так скрыт в самом себе. Все в нем покрыто мраком неизвестности, и сам он - перемещающийся невесть где и как сгусток мрака.
Он забрел в магазин перевести дух и подкрепиться. А там были Иришка и Селиван. Купив себе хлеба и колбасы, Косматый устроился на подоконнике и посмотрел на этих убогих людей, бодро теснившихся за прилавком. Его могучие челюсти медленно перемалывали пищу.
- Хорошо тут у вас, - сказал он низким, несколько натужным голосом, - тихо, спокойно... Старое доброе время...
- Ну так и оставайтесь, - брякнула Иришка насмешливо, и вслед за сестрой Селиван тотчас расцвел и просиял.
Иришка не имела в виду ничего серьезного, просто поддержала легкий, непринужденный разговор. Ее не смущал и не пугал чудовищный облик покупателя. Она видывала и не таких.
- Идиллия... - неопределенно протянул Косматый и дунул с присвистом в щель между жутковато блеснувшими вдруг зубами.
Он предполагал отправиться дальше, как только перекусит, но как-то незаметно расслабился и стал охоч до прелестей розовощекой продавщицы. Он был темен как ночь, она - светла как ясный, пригожий денек, но при этом она, как истинное дитя природы, не сознавала своей солнечной полноты, а просто жила ею. Косматый внезапно почувствовал неодолимое влечение к этой девушке, не располагавшей, на его взгляд, сколько-нибудь значительной осмысленностью. Он принялся рисовать более или менее загадочные, завлекательные картины:
- Лето сейчас, это хорошо... Лес вон стоит, а там линия горизонта что-то чертит... Небо... Поля, перелески всяческие, речушки, должно быть, вьются... Ты в стогу ночевала когда-либо, крошка?
Однако ему пришлось убедиться, что ни Иришка, ни тем более ее брат не горазды беседовать на отвлеченные темы. Замерев, как истуканы, они выпучились на оратора и глухо молчали. Тогда Косматый спустился с небес на землю и купил немного водки. Называлось это "немного", а было целой бутылкой. Впрочем, Косматый предполагал, что его собеседники выпьют тоже. На это фантастическое предположение Иришка весело возразила:
- Нам водка без надобности. Нам и так хорошо.
Селиван подтвердил ее слова блаженной ухмылкой, его рот растянулся до ушей.
Волей-неволей заглянув в отвратительную пасть дурачка, Косматый усомнился в целесообразности своих намерений в отношении Иришки, как если бы все то, что было отталкивающего в Селиване, бросало тень на его сестру. Как будто селиванов позор ложился на нее несмываемым пятном. Это было не так; не числилось и за Селиваном, собственно говоря, никакого позора. Но Косматый не рассуждал здраво, он просто чувствовал неразрывность этих двоих, и она его смущала.
Водка сыграла свою зловещую роль и определила последующие события. У выпившего гостя деревни Пешки тайные желания разгорелись с новой силой, и он жадно облизнулся, вызывающе посматривая на Иришку. Со своей стороны Иришка была поражена тем, что чужой, нездешний человек, купив бутылку, предложил ей и Селивану выпить, не требуя ничего взамен. Она увидела в этом проявление небывалого, невероятного великодушия.
***
Иришка закрыла магазин, и они с Селиваном повели Косматого, который уже никуда не торопился, к себе домой на чашку чая. Взбодрилась Иришка, по-женски воодушевилась. Войдя в избу, гость рассеянно огляделся. Жили брат с сестрой не бедно и не богато. Впрочем, Косматый озирался и рассматривал все вовсе не для того, чтобы прояснить этот вопрос. Он уже подумывал о ночлеге и примерялся на будущее хитро, с особым смыслом: лечь под теплый бочок к Иришке.
Вскоре зашумел самовар. Хозяйка все горячее усваивала, что теперь Косматый уж точно не уйдет, да и в ночь его не выгонишь, а потому необходимо приветить человека, пусть и случайного, с некоторым размахом, показать, какой гостеприимной и распорядительной она умеет быть. И она выставила на стол самые сытные и роскошные яства, какие только могла придумать в своей деревне Пешки и с какими только могла поспеть, учитывая неожиданность появления Косматого.
Но Косматый был расположен пить не чай, а водку, и при этом мало утруждал себя закусками. Он как бы витал в облаках, и напрасно Иришка подсовывала ему разные аппетитные кушанья, предлагая отведать. Сама Иришка тоже осушила рюмочку, и тут следует заметить, что у нее был здоровый крепкий деревенский организм, так что водка не навела ее на сомнительные помыслы, как навела Косматого. Девушка только крякнула и покачала головой от горького напитка, а затем добросовестно закусила.
Ишь, как жрет, подумал Косматый, тупо глядя на хозяйку. Между тем происходящее - этот ужин с пыхтящим самоваром, водкой и закусками - очень даже связывалось в сознании Иришки с видами на Косматого. Парень уже заинтересовал ее, заинтересовал с той самой минуты, как в магазине повел себя с небывалым великодушием. И если сначала он привлек к себе ее внимание просто как человек, совершивший прекрасный поступок, то затем она разглядела в нем мужчину, невзирая на его безобразный и, если уж на то пошло, весьма неправдоподобный облик. Она увидела мужчину, которого, может быть, не приберешь к рукам навсегда, но с которым можно, по крайней мере, какое-то время пожить. Ей взбрело на ум задержать Косматого в Пешках.
Тот тоже хотел задержаться, но не более чем на ночь. С условием, разумеется, чтобы эта ночь принадлежала ему и Иришка как рыба об лед билась, угождая ему, торопясь исполнить любое его пожелание, хотя бы и унизительное для ее женского достоинства. Ему стало казаться, что время идет слишком быстро, уходит, и он упускает его, ничего путного не предпринимая. Он вытянул шею и бросил в глубину избы пронзительный, тревожный взгляд, высматривая, с чего бы начать решительные действия. Со стороны его движение выглядело всего лишь бестолковой судорогой пьяного человека, которому что-то померещилось, и Иришка рассмеялась. Косматый истолковал ее смех как сигнал, что девушка ждет от него уже не только авансов, которыми он до сих пор щедро ее осыпал.
- Пора нам, девочка, в постельку, - заявил он развязно. - Эх, поверь, любить я тебя буду жарко!
Однако Иришка строго одернула его:
- Нет! Не годится так, чтоб сразу любить!
Положим, ее планы в значительной степени совпадали с планами Косматого, и недотрогой она вовсе не была, но, имея определенные представления о благонравии и даже целомудрии, Иришка желала, чтобы Косматый поухаживал за ней, согрел ее душу, подарил ей возможность поломаться и пококетничать, прежде чем они достигнут согласия. А то, чем занимался и что проповедовал Косматый, больше смахивало на элементарное пьянство и некие проблески грубой похоти, - менее всего поведение Косматого походило на сцены обольщения из романов, которые Иришка время от времени читала.
Ее ответ пришелся гостю не по вкусу, и он неожиданно поднявшимся до визга голосом выкрикнул:
- Чего ломаешься?
- А что мне делать? - ответила Иришка с достоинством. - Я не какая-нибудь такая, всем доступная...
- Недоступная, значит?
- А ты как думал?
Косматый нахмурился. Недоступной может быть гора, вершина которой теряется в облаках, а чтоб какая-то деревенская девка, продавщица из захудалого магазина, уподоблялась такой горе, этого Косматый не понимал. Но когда он хмурился, принимая размышляющий или даже угрожающий вид, это никак не отражалось на его спрятанном в волосяных дебрях облике. Поэтому Иришка ничего не заметила.
Косматый твердо решил вступить в единоборство с чересчур строгими правилами, которых придерживалась хозяйка. Для подобного случая у него были припасены веские и более или менее своеобразные аргументы. Но имелось еще кое-что в доме, что мешало Косматому не мешкая приступить к осуществлению задуманного. Словно яички из-под курицы, выкатились округлившиеся глаза Косматого из-под лба, треснули, и вылупилось из них нечто живое, диковатое, глянул Косматый исподлобья на Селивана, оскалился и показал клык, угрюмо соображая, что за помеха такая Селиван, что за недобрый час такой был, когда этот Селиван явился в мир, и как от него теперь избавиться. С большим идеализмом смотрел Косматый на предстоящую ему ожесточенную борьбу с Селиваном: как на грандиозную схватку, а себя видел героически и умоисступленно действующим во имя справедливости, как он ее понимает. В сферу духовных сущностей уносились помыслы Косматого, насытившего плоть и в разных ощущениях столкнувшегося с ее преизбыточностью, не слишком ему приятной.
Дурачок получил свою порцию еды, с аппетитом отужинал и сел на лавку у печи, издали наблюдая за беседующими в кухне сестрой и гостем. Естественно, настоящим наблюдением это едва ли можно было назвать, Селиван просто смотрел - главным образом на сестрицу. С гостем он был приветлив и по-своему любезен, как был приветлив и любезен со всяким, кто попадал в поле его зрения или пытался вступить с ним в общение. Но если бы гость вдруг исчез, вышел или провалился сквозь землю, Селиван и не осознал бы, пожалуй, что в окружающей обстановке произошло некое изменение. Обо всем этом Косматый догадывался, будучи человеком сметливым, и все же ему воображалось, что Селиван следит за ним.
Он понимал, что у Селивана душа трехлетнего ребенка и совсем нет разума. Тем не менее Селиван не представлялся Косматому безобидным существом. Мысль, что за этим серым выпуклым и бугристым лбом могут таиться свои особые соображения, враждебные ему, Косматому, стала навязчивой, даже как будто пугала. Косматый словно бы не доверял уже невменяемости Селивана, опасался ее, вообще чувствовал, находясь под одной крышей с несчастным, надобность в предупредительных мерах, способных предотвратить нападение с его стороны. Но что ему особенно не нравилось, так это внезапно ловить на себе взгляд Селивана. В такие минуты ему чудилось, будто огромная рыбина вынырнула из темной бездны и смотрит на него многозначительно, хотя и пустыми глазами.
***
Нужно было убрать Селивана. Его нужно было устранить быстро и как-нибудь бесшумно. Косматый менее всего боялся, что кто-либо прибежит на шум, ведь до ближайшего обитаемого дома было, почитай, добрых две сотни шагов. Но шум производится движением тел, а Косматому не хотелось сейчас телесности, он стал как бы ее противником, тем агентом скрытых в подсознании духовных сил, которые не поощряют и намека на торжество плоти и сами готовы выступить решительно и яростно.
Косматый встал, вышел из кухни и очутился в комнате, где и сидел на лавке у печи дурачок. В руках заросший, маскирующий, должно быть, свою наружность человек держал пустую бутылку. Он пошатывался - как будто деревцо вздрагивало от резких толчков, встряхивалось всем своим тусклым убранством, состоящим из мелких пожухлых листочков. Иришка не успела смекнуть, что у гостя на уме, а Селиван, беспечный малый, и краем уха не повел. Косматый со всего маху ударил его бутылкой по голове. Селиван, глухо, утробно охнув, медленно сполз с лавки на пол. Другого подобный удар свел бы в могилу, поскольку Косматый не пожалел сил, ухнул от души, но не так вышло с Селиваном, чья голова обладала на редкость крепким внешним слоем. У него все там состояло из могучей, как гранитная скала, кости. И он лишь потерял сознание.
- Это еще что за дела? - крикнула Иришка.
Косматый не ответил. Девушка хотела было встать и поспешить на помощь брату, а поскольку ей уже открылись, конечно, намерения гостя, то и позвать на помощь, предпринять что-нибудь ради собственной защиты. Но мгновенно ожесточившийся насильник опередил ее. В два прыжка он подлетел к ней, прямо со стула свалил на грязный пол кухни и, плотоядно рыча, навалился на нее сверху.
Винные пары, в которых Косматый, а в особенности его воображение, купался с полным удовольствием, с бессмысленным восторгом, выступили наружу и окутали Иришку. Она задыхалась, не оставалось ничего иного, кроме как закричать отчаянно и страшно, однако дурной запах, тяжесть навалившегося тела и ужас стиснули ее, сдавили ей горло и сперли дыхание, и никакого крика не получилось. Какой-то грохот стоял в ее голове, а перед глазами взрывались безумные фейерверки, лопались уродливые пятна, кровавые пузыри.
Так обстояло с верхней частью Иришкиного тела, отказавшейся в этот нужный момент от действенного сопротивления, позорно капитулировавшей. Не то было в нижней, на которой и сосредоточилось внимание Косматого, - там закипела борьба не на жизнь, а на смерть. Большие и круглые коленки Иришки судорожно вздымались вдруг, рисуя в мутном воздухе работу жуткой мощи, лишь по случайности воплощенной в крепеньком, конечно, но все же вполне обыкновенном девичьем теле, вздымались, как крепостной вал, как исполинская волна, и ударяли Косматого куда ни попадя. Незадачливому распутнику не удавалось даже задрать юбку на своей жертве.
Принадлежал ли Косматый к разряду по-настоящему разумных существ, было так же неизвестно, как и то, откуда он взялся. Его речи не свидетельствовали ни о разуме, ни о глупости. То, что он принялся вытворять с Иришкой, говорило не в его пользу. Но если в его голове и заключалось нечто содержательное, напоминающее собой мысль и даже способность к связным размышлениям, теперь все было вытеснено необузданной яростью, вызванной сопротивлением Иришки. Ведь он предполагал обрести в ней легкую добычу.
Одной рукой продолжая удерживать Иришку на полу, другой он схватил со стола нож и пырнул им девушку в живот, вогнал его по самую рукоятку в мягкую девичью плоть.
Иришка закричала. Косматый вздрогнул всем телом, испугавшись того, что сделал, и невольно ослабил хватку, хотя вовсе не считал возможным прекратить начатое: даже мимолетного желания оставить девушку в покое не возникло в его смятенной душе. Иришка, залихорадив, нечеловеческим усилием сбросила с себя упивавшегося ее кровью уродца.
Косматый увидел, что она зажмурилась и согнула ноги так, что бедра легли на живот, который она сжимала руками. Из ее раскрытого рта вырывались истошные вопли. Все это удивляло Косматого, но вдумываться в происходящее, обмозговывать разные варианты, прикидывать, как ему поступить и что сделать, чтобы наступило некое благополучие, он был не в состоянии.
Когда Иришка перевернулась со спины на живот и жалким зверьком поползла в комнату, он вышел из минутного оцепенения. Ему-то было необходимо, чтобы Иришка лежала на спине и он мог подмять ее под себя, ибо он отнюдь не пересилил в себе желания овладеть ею.
Тогда он придумал следующее: схватить ползущую Иришку за ногу и заставить ее, совершенно властвуя над ее телом, принять нужное ему положение. Так он и поступил. Иришка уже заползла в комнату, только ее босые ступни оставались в кухне, и она ими, как определил Косматый, дрыгала. Туда-сюда. Вперед-назад. Ступни работали. Косматый, взявшись за елозившую по полу ногу, принялся ее выворачивать, выворачивал энергично, с постоянным приростом усилия, но - странная вещь - Иришка и не думала переворачиваться на спину. Может быть, объяснение ее неуступчивости заключалось в том, что она, до крови закусив нижнюю губу, вытянув вперед руки, отчаявшаяся, бессмысленно плачущая, опустила эти красные от крови руки на лицо бессознательного брата или даже намертво ухватилась ими за его большую голову. Как бы то ни было, заветной цели действия Косматого не достигли.
Косматый смотрел на распростертое перед ним и не желавшее, как он ни старался, переворачиваться тело, слушал стоны, испускаемые его жертвой, и тяжелое, сырое, как туман, непонимание охватывало его, отгораживало от мирка, в котором он неожиданно очутился и где быстро успел натворить бед. Для чего ему эти люди? Что ему в этой девке? Косматый испугался содеянного им в пьяном угаре и отчасти протрезвел. Этого оказалось достаточно, чтобы он бросил свою злую затею и, не теряя времени даром, обратился в бегство. Он должен исчезнуть из деревни прежде, чем весть о его поступке поразит и наверняка возмутит ее обитателей. Убежать в ночь, скрыться под ее спасительным покровом. Рассеяться как дым, раствориться в лесу, на дорогах, ведущих в неизвестность. И никто никогда не найдет его.
А что пробил час побега и исчезновения, Косматый постиг всем своим существом. Это явилось ему как открытие, как настоящее откровение. А среди всяких суетливых соображений и выводов угнездилась твердая уверенность, что Иришке не выжить. Кишка тонка. Помрет.
***
Можно было ожидать, что после бегства Косматого Иришка и Селиван, не добитые этим человеком, оказавшимся негодяем, сумеют все-таки выпутаться из беды. Позовут людей, им окажут помощь, и любовное приключение Иришки, обернувшееся кровавой драмой, закончится более или менее благополучно.
Но Иришка повела себя совсем не так, как это было бы с любой другой девушкой на ее месте. Словно некая сила приподняла ее над обстоятельствами, возвысила ее дух, властно выдернув его из всей той неприглядной массы, что представляла собой распластанная в лужах крови плоть. Не поддается разгадке и превосходит всякое воображение тот факт, что подобным образом оказался способным повести себя живой человек, т. е. раненый и даже умирающий, но все еще живой.
Она испытывала отвращение к себе, обманутой и униженной, и жалость к себе же, умирающей. Слабоумный брат, неподвижно лежавший на полу, тоже внушал ей отвращение. Но жалости никакой она сейчас к нему не чувствовала.
Все это происходило глубокой ночью. Деревня спала. Где-то в отдалении монотонно и тупо лаяла собака, угадывая, видимо, близость дикого лесного зверя.
Прежде всего Иришка, поднявшись на ноги, а это далось ей с огромным трудом, перевязала полотенцем рану. Плотная ткань тотчас густо пропиталась кровью. С гневом и душевной болью девушка пихнула ногой валявшийся на полу нож, тот самый, которым Косматый пырнул ее в живот. Звякнув на половицах, окровавленный нож скрылся в тени под столом.
Иришка кое-как доковыляла до места, где лежал Селиван, и, присев на лавку, растолкала брата. У Селивана потеря сознания, вызванная ударом бутылкой, плавно перешла, судя по всему, в безмятежный сон. Открыв глаза и увидев сестру, он чуть было не вернулся к своему обычному состоянию приветливости, однако Иришла проделала руками довольно энергичные жесты, показывающие ему, что он должен напрячься и стать серьезным. Селиван встал на ноги и серьезно посмотрел на сестру.
- Я умираю, Селиван, - задыхаясь проговорила Иришка. - Ты остаешься один. Я скажу тебе, чем ты будешь заниматься, когда меня не станет. Ты найдешь этого Косматого, который меня зарезал. Он из Бедовска, он говорил... Ты отправишься в Бедовск, найдешь Косматого и убьешь его. Ты понял, Селиван?
Девушка сидела на лавке, схватившись за живот, и лицо у нее было бледное и каменное, а дурачок стоял перед ней навытяжку и внимательно слушал все то странное, что она ему говорила. Он не чувствовал необыкновенности и величия этой сцены, разыгравшейся в ночной тиши, поглотившей Пешки. И потому ответил просто:
- Понял.
Поверив, что брат действительно что-то сообразил в ее наставлениях, Иришка перешла к еще более удивительным действиям. Она велела подать ей бумагу и карандаш, которые Селивану не пришлось долго искать, поскольку Иришка, будучи своеобразной натурой, порой упражнялась в рисовании и необходимые для этого предметы всегда были у нее под рукой. Морщась от боли и одновременно сжав губы до побеления, ибо овладело ею вдохновение мастера-художника и побудило к невозможному, казалось бы, в такую минуту усердию, Иришка набросала отличный портрет Косматого, добившись немалого сходства прежде всего потому, что ей удалось вполне точно передать неповторимую улыбку своего убийцы. Так улыбаться - спрятанной, невидимой и вместе с тем явственно ощущаемой улыбкой - умел лишь Косматый, безобразно заросший человек.
- Ты возьмешь этот рисунок с собой в дорогу, Селиван, - продолжала Иришка излагать свою последнюю волю, - и с его помощью ты легко найдешь Косматого. Ты будешь ходить по Бедовску и присматриваться к людям. Бедовск не так уж и велик. Можешь показывать рисунок прохожим, а они подскажут, что тебе делать дальше. Кто-нибудь, глядишь, и поможет тебе найти Косматого. Доверься людям, Селиван, Косматый-то зол, он - гад, он ударил меня ножом, но не все на него похожи, не все такие, как он. Добрых людей больше, чем злых. И если добрые люди скажут тебе: "Селиван, потерпи, мы сейчас соберемся в дорожку да вместе с тобой пойдем искать Косматого, мы обязательно его найдем и разделаемся с ним", - ты должен поверить им и во всем слушаться их. Ты понял, Селиван?
- Понял, - ответил Селиван.
И действительно, у него как будто и впрямь прибавилось немножко ума, а что тому причиной - удар ли, нанесенный ему Косматым, или происходившие с сестрой странности, требовавшие от него каких-то особых догадок, или, может быть, тот удивительный факт, что Иришка, уходя в заоблачные выси и теряя оттого бытовую сноровку, сумела тем или иным способом, несомненно таинственным и поразительным, поделиться с ним остатками теперь уже не нужной ей домашней, мирской рассудительности, - трудно сказать.
Иришка удовлетворенно кивала на понятливость брата. Но затем, вспомнив, что Селиван никогда не покидал Пешки и о Бедовске слышит, скорее всего, в первый раз, дополнила свои заветы следующим:
- Ты выйдешь на дорогу и по ней доберешься до станции. Там спросишь, как проехать в Бедовск, сядешь в поезд и приедешь в Бедовск. Ты понял?
- Понял.
- Возьми деньги в столе, они тебе пригодятся.
Селиван подошел к столу, выдвинул ящик и взял все деньги, что там лежали.
- Спрячь их в карман.
Селиван спрятал. Он и дома не снимал тот простой серый костюм, который однажды купила ему Иришка. Костюм страшно поизносился, как-то расползся и обвис, и Селиван, с его большой головой и птичьей физиономией, выглядел в нем клоуном. Однако он высоко ценил этот костюм и ни за что не желал с ним расставаться, а сейчас и Иришка могла только порадоваться, что он уже вполне прилично одет и не выйдет на дорогу оборванцем. Селиван сунул деньги в карман пиджака.
Иришка, решив, что сумела наконец отделаться от брата, со вздохом облегчения побрела к кровати. Если не видеть в тех странных указаниях, что она дала Селивану, признаков внезапного помешательства, остается предполагать, что она хотела именно отделаться от него, куда-нибудь отослать, чтобы он не путался под ногами в эту роковую минуту ее жизни, не досаждал, не отнимал у нее возможность отдыха, а в случае надобности, так и спокойной смерти, не обремененной вниманием посторонних.
Вряд ли она думала, что Селиван в самом деле отправится на поиски Косматого. Этот Косматый был слишком загадочным человеком, чтобы она могла поверить в вероятие мести за его жестокий поступок; кто знает, он, может, и вовсе не человек. А Селиван... какой из него мститель?
Она говорила брату о Косматом - найди, мол, этого парня и убей его, так она говорила, - лишь потому, что с ней стряслось нечто значительное и ужасное и надо было соответствовать этому великому происшествию. Ее жизнь и вполне уже вероятная смерть сами по себе обладали, конечно, громадной ценностью, но было еще что-то стороннее, именно что превосходящее все прочее своей грандиозностью, и она, не надеясь постичь, надеялась, по крайней мере, ухватиться за это таинственное вещество, слиться с ним и в этом обрести успокоение, а также некую чистоту и полное отсутствие боли. Селиван при таких масштабных предпосылках и свершениях, естественно, лишь мешал, и его следовало поскорее услать. Иришка любила жизнь, и сейчас, когда ей грозили гибель и небытие, она поняла, что речь идет прежде всего о ее собственной жизни и в этом смысле она пребывает, пожалуй, как бы средоточием всего земного, центром, пупом земли, а брата можно отпихнуть как существо, которому никогда не угнаться за ней и не достичь ее высот. Все, что ни делается с ней самой или вокруг нее, это ее жизнь, а умрет она - умрет и мир, допустивший ее чудовищно несправедливую кончину. Как же может быть ее смерть в таком случае простой смертью, простым угасанием с чем-то невысказанным на душе, с чем-то недоигранным хотя бы и перед столь невзыскательным зрителем, как Селиван?
А еще то стороннее, что чудилось ей, обретая то ангельские черты, то пугающее сходство с Косматым, - как же разобраться, устроиться, справиться с этим ей, если она сама как есть громада, глыбина, крушение которой предполагает конец света? Селиван в подобной ситуации мог только песчинкой промелькнуть между некими огромными жерновами и был, по сути, настолько не нужен, что словно и впрямь утратил внезапно материальность. Может быть, эта его неожиданная невидимость, возможная на самом деле разве что в фантастическом романе или в воспаленном воображении какого-нибудь мечтателя, и побудила ее внедрять, опять же ради соответствия моменту, в его сознание абстрактные и в сущности нелепые проекты.
Допустим, Селиван все-таки отправится в путь, даже решит, что нельзя терять ни минуты времени. Что ж, не беда, далеко он не уйдет. Достигнет, скажем, ближайшего обитаемого дома, где и известит добрых людей о случившемся. Так рассуждала Иришка, если она еще способна была рассуждать. Ее клонило в сон. Очень хорошо будет, если они проспят всю оставшуюся ночь, хорошенько отдохнут. Утром она пошлет Селивана к соседям, и те поспешат на выручку.
А деньги? Зачем она велела Селивану взять деньги? Есть и этому разумное объяснение. Если она умрет, деньги пойдут на ее похороны. Они будут находиться у Селивана, а не вытащит их какой-нибудь азартный человек, случайно оказавшийся поблизости или даже непосредственно в избе, - у подобных людей бывают потаенные нехорошие мыслишки относительно наследства усопших.
А рисунок? Ну, это уж совсем не нуждается в объяснениях. По рисунку люди - а они-то поумнее Селивана - найдут Косматого и расквитаются с ним за ее беду. Косматого казнят, и она, встретив его там, в заоблачных высях, спросит, зачем он ее убил.
Так думала Иришка на грани между жизнью и смертью, стремясь в то же время к соединению с таинственным и всюду разлитым веществом. Такие смутные соображения вертелись в ее уме, подвергшемся мистическим, а отчасти и просто несуразным колебаниям. Между тем вещество, готовое принять ее, становилось все прозрачнее, утрачивая всякую телесность и раздвигая собственные границы до бесконечности, забираясь в абсолютную, ничьему разумению не доступную неизвестность. Что касается Селивана, жизнь - или смерть, это уж как посмотреть, - распорядилась им совершенно не так, как предполагала или могла предполагать когда-либо Иришка, хоть сейчас, в эту великую свою минуту, хоть в трудно и совсем не напрасно пройденном прошлом. Но сама Иришка об этом уже ничего не узнала. Едва легла она на кровать, отвернулась к стене, сложила руки у щеки и смежила веки, едва все это таким образом устроилось и приобрело более или менее картинный вид, как, увы, - случилось то, что предвидел Косматый: его жертва рассталась с жизнью. Личному уму человека непонятно, как он может угаснуть, отмереть заодно с каким-то дрянным телом, Бог весть зачем приданным ему и подверженным всякого рода напастям, а для высшего ума, никем, правда, не опознанного и не проясненного, все эти картины жизни и смерти, борений и угасаний остаются всего лишь безделушками.
***
Селиван вышел на дорогу, покинув мертвую сестру. Он оставил ее там, где она умерла, на кровати, ничем не потревожив ее полный покой. Она дала ему задание, и он, чей умишко, как уже говорилось, получил неожиданную прибавку и теперь лучше ориентировался среди предъявляемых на его счет требований, знал, чем заниматься после ее смерти. В его кармане лежали деньги и рисунок, по которому он без особых затруднений отыщет Косматого.
В каком направлении двигаться к станции, Селиван не ведал, и потому пошел наугад, не задумываясь или как бы думая, что станция везде. Деревня Пешки скоро осталась за его плечами, потерялась в темноте. Селиван шагал быстро и уверенно. По счастливой случайности он избрал верное направление.
Он не горевал о сестре, толком не сознавая того, что произошло с ней. Он знал только, что Косматый причинил ей какое-то зло и за это Косматого необходимо убить. Косматый сделал с сестрой нечто такое, из-за чего она не позволила ему, Селивану, приветливо улыбаться ей и заставила его выслушать всякие мудреные слова. А это очень серьезно. Так что у Селивана через край била тревога за сестру. Он не хотел, чтобы с ней продолжалось то, из-за чего она сама не живет как обычно и ему, Селивану, запрещает жить привычной жизнью.
Сестра умерла, как и обещала, и это будет продолжаться до тех пор, пока где-то в Бедовске существует Косматый. Но Селиван быстро покончит с этим прискорбным положением. Оно не устраивает его. Он хочет пойти с Иришкой в магазин, успешно торговать там и получать за это карамельки.
Дорога была неровной, и Селиван часто спотыкался. Эта дорога смутно белела в темноте и вела, если глянуть глазами Селивана или схожего с ним субъекта, неизвестно куда. По бокам ее чернел лес, откуда до ставшего путешественником дурачка иной раз доносились странные и загадочные звуки; ничего подобного им не приходилось ему раньше слышать. Над головой расстилалось огромное черное небо, усеянное точечками звезд. Селиван не обнимал мыслью бесконечность мироздания, а тем более не приспособлен был упиваться очарованием ночи, ибо привык по ночам спать на печи, и на него повеяло унынием.
Он вдруг ощутил, что нигде поблизости нет знакомого ему мира. Нет дома, где он прожил всю свою жизнь, нет магазина, нет хорошо известной ему деревни. Есть что-то темное и тесное, овладевающее им, сжимающее в коварных объятиях, совсем не похожих на ту ласку, какой иногда баловала его Иришка. Тут все было холодным, бездушным и, главное, ненастоящим, наводящим на неразрешимые сомнения, и этим сомнениям не виделось конца. Сколько он уже прошел, а станции нет и в помине. Где она? Где Бедовск? Где Косматый?
Селиван был в недоумении. Впервые он почувствовал, что в его жизни что-то не так, как нужно. Не то чтобы действительно не так, - пока еще этого не скажешь, - но может получиться не так, если и дальше будет продолжаться то непонятное, среди чего он внезапно очутился.
Но не могла же сестра отправить его на дорогу, в некий путь, лишь с тем, чтобы он почувствовал себя маленьким и потерявшимся. Она так не поступает с ним. Следовательно, он не все понял в ее словах или до сих пор не относится с должной серьезностью к ее заданию. Надо подтянуться. Почувствовать себя большим, сильным и уверенным. Именно таким и хочет видеть его сестра, когда дает ему разные задания. Всякий раз она выбирает для него дело, с которым никто, кроме него, Селивана, не справится. Люди наверняка дивятся той предприимчивости, с какой он работает, вершит дела, добивается отменных результатов. А между тем секрет его успеха прост: он предельно серьезен и собран, когда исполняет поручение сестры. Он твердо знает, что его долг - всегда и во всем слушаться ее.
***
Выйдя к станции, Селиван замер в неведении перед железнодорожными путями. Он не воспринимал рельсы как нечто с пользой бегущее в разные стороны, уносящее человека в нужном ему или, скажем, высшим силам направлении. Эти металлические штуковины тускло блестели у его ног, а вокруг мигали разноцветные огоньки, - только и всего. Так он увидел.
У приземистого здания вокзала сновали люди, и Селиван направился туда. Хотя улыбаться каждому встречному вошло у него в плоть и кровь, на сей раз даже легкая дрожь не пробежала по его губам. Он получил особо ответственное и трудное задание и обязан сохранять серьезность, пока не выполнит его, так что не до улыбок. Пусть все видят, как добросовестно исполняет он волю сестры.
Усталого и разбитого вида человек стоял в неровном пятне света, падавшего из станционного окна. Вынырнув из темноты, Селиван приблизился к нему и обратился с такими словами:
- Я Селиван... Бедовск... Косматый... Где?..
Незнакомец удивленно посмотрел на неожиданного собеседника. Но у него был богатый жизненный опыт, и он очень скоро разгадал, кто перед ним. Этот опыт научил его гибкости, изумительной способности выживать, а иной раз и обогащаться за счет нежданно-негаданно приваливающей удачи. Напустив на себя самое что ни на есть любезное и заинтересованное в продолжении знакомства выражение, он взял рисунок, протянутый ему Селиваном, и углубился в его изучение. Приговаривал он:
- О да... недурно... да тут истинным талантом пахнет!..
Селиван молча ждал, когда этот человек спокойно и дельно, не болтая лишнего, выведет его на путь к Косматому.
- Выходит дело, тебе надо в Бедовск, парень? - осведомился бродяга. - К Косматому? Это годится. Ты здорово придумал. По всему видать, что ты того... пострел!
- Да, Бедовск, - подтвердил Селиван. - Косматый... Убил мою сестру... Где?..
Слова об убийстве бывалый незнакомец тут же активно пропустил мимо ушей - в подобные дела влезать не желал, они его не касались. Он задумчиво произнес:
- А раз тебе в Бедовск, так на поезд надо, парень. Мне тоже в Бедовск, вместе махнем. Только деньги-то у тебя есть? Бесплатно не проедешь, на этот счет здесь строго.
Селиван сунул руку в карман и вытащил внушительную пачку. Бродяга посмотрел на нее с жадностью, во все глаза, с большим усилием преодолевая сомнения. Чтоб у этого обделенного разумом, не иначе как заблудившегося человечка да были деньги, да еще столько! Бродяге казалось, что он стал свидетелем чуда. Сомнения раздирали его сердце. Но наступил момент, когда нельзя было не признать, что для сомнений по-настоящему больше не остается места.
- Чудны дела твои, Господи! - пробормотал невольный свидетель как молитву, ликуя и все еще не смея окончательно поверить в свое счастье. - Тебе ж билет нужен, парень. Давай-ка я сбегаю, а ты меня подожди, ну, проветрись тут... Только не уходи никуда. Я мигом!
Селиван безропотно протянул ему пачку, не сознавая ни задуманного этим человеком обмана, ни того, что билет не может стоить всех тех денег, которые он отдавал. Незнакомец задрожал от счастья, от восхищения жизнью, столь удивительно и щедро вознаграждавшей его за долгие скитания и мытарства. Он взял деньги и мгновенно скрылся в темноте.
Селиван положил возвращенный ему незнакомцем рисунок назад в карман пиджака и застыл в ожидании билета, поезда, Бедовска и Косматого. Билета он так и не дождался, а поезд в конце концов прибыл. Куда этот поезд доставит его - так Селиван вопрос не ставил, он знал, что должен занять место в этом большом и жутком чудовище, освещенном изнутри, и ему было достаточно этого знания.
На станции, откуда дурачок из деревни Пешки отправлялся в свои необыкновенные странствия, поезд стоял всего несколько минут. Проводники мало интересовались этой предусмотренной расписанием остановкой и на жалкую кучку аборигенов и всякого случайного люда, таращившуюся с перрона на уютно светящиеся окна вагонов, смотрели как в пустоту. Селиван поднялся в вагон и пошел по коридору, равнодушно косясь на спящих на полках людей. Так он дошел до туалета. Смрад, стоявший в этом месте, привлек его внимание, он понял, что не прочь справить малую нужду. Но, подергав ручку, он убедился, что туалет заперт. Это было нечто совершенно обратное тому, к чему он привык дома, ибо там "очко" всегда было к его услугам.
В этом вагоне проводницей служила девушка по имени Валя; это она заперла туалет, как и полагалось делать на остановках. Вообще-то ей положено было стоять у вагона и ждать вероятных пассажиров, однако она решила, что на этой захолустной станции ждать нечего, и побежала в соседний вагон поделиться кое-какими новостями с другой проводницей. Еще одна проводница, а эта как раз более или менее твердо держалась правил, издали заметила проникновение Селивана в поезд и доложила об этом Вале, когда та возвращалась на свое рабочее место.
Валя, ругаясь на чем свет стоит, бросилась в погоню за потенциальным безбилетником. Она почему-то сразу заподозрила, что случай свел ее именно с таковым, а когда увидела Селивана, упрямо дергавшего ручку сортира, ее подозрения не только укрепились, но переросли в уверенность, что тут все обстоит даже еще хуже, чем она предположила вначале. Очень уж комическое зрелище являл собой Селиван, а известно, дело, зачинаясь смешно, нередко оборачивается бедой.
Поезд тронулся. Вале было не до смеха, она рассчитывала поспать до следующей остановки, а теперь ей предстояло возиться с каким-то помешанным, ломившимся в сортир. Грозно нахмурившись, она ступила крупной ногой в тесное пространство, где Селиван сражался за свое право справить малую нужду, и намеренно громким суровым голосом выкрикнула:
- Ваш билет, гражданин!
Селиван, перестав дергать неуступчивую ручку и серьезно посмотрев в глаза девушке, ответил:
- Я Селиван... Бедовск... Косматый... где?..
Еще на шаг приблизилась Валя к нарушителю.
- А билет? - воскликнула она. - Есть билет? Давай! - Решила: - Нету... Нет билета. Тогда я тебе дам. Уж дам так дам! У меня не забалуешь.
- Деньги... Человек ушел... я ждал...
Отшатнулась Валя: Селиван протягивал листок с рисунком. А ей вообразилось черти что. Привиделось... Подавляя смех, взяла она листок; глядела на него неосмысленно и бормотала себе под нос:
- Шляются тут... Надо же, какие порождения... Кого только не встретишь!..
Селиван, можно сказать, не без настоятельности предлагал проводнице изучить рисунок, по которому велся розыск Косматого. Она бегло взглянула на это произведение Иришки и вернула его Селивану. Следовало сообщить бригадиру о безбилетном пассажире, но поскольку до следующей станции никакому бригадиру все равно не распорядиться толком участью этого пассажира, Валя отвела его в свое купе, предотвращая вероятные бедствия, - их мог учинить в вагоне пойманный ею нарушитель.
Она усадила Селивана на свою теплую и мягко застеленную койку, села рядом с ним и принялась строить догадки:
- Значит, ты дал деньги человеку, который пообещал купить тебе билет, а он убежал? Так, Селиван?
- Да.
- А куда ты едешь?
- Бедовск... Косматый...
- Ты едешь к Косматому? Зачем?
- Убил мою сестру... Она мне сказала... Бедовск... там Косматый... Косматого убить...
У проводницы голова пошла кругом. Убийство... Косматый... Странно поплыли перед ее мысленным взором плоские, уродливо вычерченные пятна, в основном бледные и хрупкие на вид, вагон отделился от поезда, вышел из строя и закружился на месте, как бы вокруг собственной оси, медленно, но упорно взмывая вверх, все выше и выше. Косматого убить...
- Какие страсти! - изумлялась проводница, слушая и не веря своим ушам. Вслушивалась не столько в рассказ Селивана, сколько в хор дико заверещавших голосов собственной души.
Она вдруг ясно почувствовала Селивана своим пленником, и это чувство приятно, хорошо заплескалось в ее мгновенно смягчившемся сердце. Вот она сейчас встанет, закроет купе на ключ и пойдет с докладом к бригадиру. А Селиван останется внутри, он будет сидеть взаперти, покорный и беспомощный. Он не оказывает и никогда не окажет ей ни малейшего сопротивления.
Вале чудилось, будто бригадир, с какой-то открытой платформы деловито наблюдая за отделением и взлетом валиного вагона, сплевывает налево и направо и, старый, упитанный, с развевающимися на ветру седыми космами, тоже в определенном смысле косматый, оглушительно командует: держать строй!.. не баловать мне!.. спального в голову!.. Селивана на вилы!.. Вальку рассчитать без выходного пособия!..
Валя не боялась сумасшедших и даже не считала нужным отгонять их от себя, как прокаженных. Эти бедолаги - они люди как люди. В смысле любовных притязаний и чувственных предпочтений она сама была маленько не в себе, и ей, в сущности, безразлично было, кому отдаваться, красивому ли мужчине, полному идиоту или престарелому профессору бедовского университета. А что касается Селивана... о, Селиван!.. У него такая интересная история. И эта его сестра, которую убил Косматый и которая сказала, что Косматого надо убить. Дух захватывает! На мгновение Вале представилось, будто она не в опостылевшем поезде, а перекочевала на экран и стала героиней душераздирающего фильма. События принимают неожиданный оборот. Селивана поднимают на вилы... В соответствии с этим соображения Вали в отношении Селивана приобрели совсем иной, не прежний характер, и она как бы уже не узнавала в своем попутчике того убогого парня, который забавно помещался в спертом воздухе перед сортиром и бессмысленно дергал ручку.
- А ты не снулый? - вскрикнула Валя озабоченно. - А то, бывает, попадаются... инертные...
Селиван промолчал. Только пошевелился немного. Теплом повеяло от него на проводницу.
Красотой Валя не отличалась, напротив, то, чем была ее внешность, вполне заслуживало называться уродством. Мужские запахи она вынюхивала преотлично, однако ее нос, нацелившийся при этом на самца, смахивал на гарпун и отпугивал даже самых неразборчивых. В результате Вале страшно не везло, и она мятежно тосковала. Ее посещали видения, в которых главным действующим лицом был насильник, насилующий ее мужчина, монстр или просто потрясающе твердая гроздь безмерной величины.
Гроздей этих Валя перевидала, главным образом в снах, великое множество, и брали они ее то с гневом, неведомо из чего возникшим, то с нежностью, сопряженной с легкой жалостью к ней, сирой, то с силой и страстью, способной перетряхнуть устоявшуюся на данный момент картину естественного отбора и лишить мир присутствия не одной лишь безалаберной и на все готовой Вали, но и всего класса проводниц, обслуживающих поезда дальнего следования. Селиван отнюдь не походил на насильника, но мужской дух был ему вполне присущ, и это помогло проводнице забыть о его странностях. В конце концов их связывает лишь короткое время путешествия до Бедовска, их связывает только его безбилетность и ее право доносить или не доносить бригадиру. В Бедовске они расстанутся навсегда, и она отправится домой, в уютную свою норку, а он - на поиски Косматого, которого сестра поручила ему убить. Словно бы невзначай она положила руку на живот Селивана, а потом спустила ее пониже и ощупывающе напрягла пальцы.
- Что тут у тебя, Селиван? Селиван хочет пи-пи? - Она вдруг вспомнила, как он стоял у запертого туалета, и в ее сердце проснулась жалость к этому беспомощному человеку с несомненно исполинской гроздью. Она ощутила почти материнскую потребность заботиться о нем.
- Хочу, - ответил Селиван.
Валя провела его в туалет, располагавшийся рядом с ее купе, и, встав на пороге, с наслаждением наблюдала, как он справляет нужду. Ее догадки подтверждались, размеры того, чем Селиван испускал мощную струю в унитаз и чем она в радостном предвкушении любовалась, превосходили лучшие ее ожидания.
- Ты, Селиван, мучаешься, - заворковала проводница, когда они вернулись в купе. - У тебя украли деньги, ты едешь без билета, твою сестру убили, ты ищешь Косматого, которого один Бог знает...
Селиван перебил:
- Косматый... где?..
- Косматый потом... я тебя отведу к нему, вот увидишь. Но сначала выслушай меня. Я тоже мучаюсь, Селиван, у меня свои несчастья, свои несбыточные мечты... Так давай же перепихнемся, Селиван! Чего еще желать?
Селиван ничего не понял в словах девушки и решил, что необходимо еще раз заявить те серьезные и важные требования, с которыми он вышел в путь.
- Я Селиван... - начал он. - Бедовск...
- Ты Селиван, - прервала его возбужденная, охваченная нетерпением Валя, - и это хорошо, ты даже не представляешь себе, до чего это хорошо. Хорошо быть Селиваном. А чтобы стало еще лучше, и тебе и мне, ложись-ка в постельку, Селиван!
И она опрокинула своего неожиданного партнера на койку, принялась стягивать с него одежду. Селиван не сопротивлялся. Зачем? Он ехал в поезде, и добрая девушка, к которой он обратился с расспросами, обещала отвести его к Косматому. Все идет по плану, начертанному сестрой.
Валя погасила свет и легла рядом с Селиваном. Ей удалось довольно быстро привести его в возбужденное состояние. Чистый и невинный Селиван, непорочный дурачок, стал вдруг действовать как безмозглое и похотливое животное. Он и сам чувствовал, что с ним творится что-то необыкновенное. Может быть, уже выходит неладное, получается не так, как следует. Он был немного встревожен. А проводница насыщалась как изголодавшаяся собака. В упоении она спросила:
- Я тебе нравлюсь, Селиван?
У Селивана прорезался голос, сникший было в бурях страсти; в груди его теснилась неясная тревога, и он дал ей выход:
- Косматый... где?..
Валя вспомнила, что в ее объятиях лежит всего лишь жалкий дурачок, который без нее не сумел бы даже самостоятельно справить малую нужду. Она испустила в темноту возглас печали. Но иметь Селивана все же лучше, чем не иметь ничего.
Глава вторая
Бедовск был рядовым городом, небольшим - всюду там рукой подать - центром ничем не примечательной области. И когда б Иришку действительно одолевало стремление послать кого-нибудь в Бедовск на поиски Косматого, только, разумеется, не своего брата-чудака, она вполне могла бы рассчитывать, что эти поиски весьма скоро увенчаются успехом.
Селиван же если и шел к успеху, то очень приблизительным и окольным путем. Тут не могло обойтись без необычайных, забавных или даже рискованных приключений. На то Селиван и был Селиваном, а Бедовск - Бедовском, городом, где преступность процветала и, если говорить начистоту, приняла угрожающий характер.
Многие бедовчане уже плакали оттого, что преступники, почуяв необычайную свободу, некое право смешиваться с любыми гражданами, в том числе и крайне добропорядочными, и лихо вытеснять их или, в лучшем случае, преобразовывать на свой лад, и уверовав, что чем естественнее и грубее будут они совершать свои злодеяния, тем скорее достигнут существования красивого, блестящего, гармоничного, эти преступники грабили, убивали, взрывали, разрушали и жгли без зазрения совести, правду сказать - в открытую. Валя приняла этот печальный факт во внимание, когда поезд остановился у бедовского перрона и понурые, не ждущие ничего хорошего пассажиры, высыпав из вагонов, густой толпой повалили к маячившему в отдалении тусклому зданию вокзала, а по сути, навстречу гнусно, преступно ухмыляющейся судьбе. Добрая девушка живо представила себе, какой опасности подвергнется, едва ступив на улицы Бедовска, Селиван, человек, которому негде и приткнуться, голову приклонить и который беззащитен, как младенец в люльке.
Сомнения закрались в чуткую душу проводницы; стала она колебаться и маяться. Отпустить Селивана на поиски Косматого, даже не покормив его на дорожку? И это после того, как он ночью подарил ей столько удовольствий... Не скверно ли она поступит, позволив лицу сделаться отчужденным и попрощавшись с Селиваном небрежным взмахом руки? Пожалуй, что даже слишком скверно.
Она решила привести Селивана в свой дом, а там уже сообразить, как быть с ним дальше. Его неизменная серьезность немного пугала Валю. Кто знает, эта серьезность, может быть, свидетельствовала, что даже такому дурню, как Селиван, ее, проводницы Вали, прелести не приглянулись и если он думает о чем-то в своей большой и глупой голове, то никак не о них.
Селиван ни о чем не думал, довольствуясь четкими указаниями сестры, из которых явствовало, что на него возложена обязанность в срочном порядке найти и ликвидировать Косматого. И он ждал, когда проводница исполнит свое обещание доставить его к этому человеку. Валя, видя это, понимала, что у нее нет иного средства удерживать Селивана при себе, кроме как постоянно питать его иллюзией, будто они именно к Косматому и направляются. Сменяя гнев на милость, раздражение на бесконечное добродушие, переходя от нервных окриков к голубиному воркованию, она лепетала в ухо своему новому дружку:
- К Косматому рвешься?.. Так это тут, рядышком это... сейчас вот и откопаем твоего Косматого... Ты, солнышко, потерпи только, наберись терпеньица-то... Выдержки побольше, побольше, свет мой, побольше, соберись, и дисциплины немножко... Усилься, чтоб видно было, какой ты послушный, какой исполнительный и примерный. И все сложится наилучшим образом. Ведь ты любишь свою Вальку? Разве мыслишь жизнь без нее? Валька, вот тебе крест, страсть как любит Селивана, заботится о нем, души в нем не чает. Стало быть, Селивану сам Бог велел отвечать взаимностью и любить Вальку до самозабвения, до упаду, а там и Косматого черед наступит... Будет тебе Косматый, соколик!
Она жила в прелестном деревянном домике, который по счастливой случайности уцелел в самом центре Бедовска, между каменными вычурными домами, построенными еще в те времена старины, когда весть о гражданской архитектуре как искусстве докатилась даже до глухой провинции и, всколыхнув некоторые особо чуткие умы, побудила к строительству не только утилитарному и хозяйственному, но и умышленному, с намеком на утонченность и декадентские изыски. А Бедовск в ту пору был городком совершенно захолустным. Теперь на коротких, мелковатых улочках этого отлично обустроенного центра днем сурового вида люди сновали из магазина в магазин и сиживали в шумных ресторанах, в маленьких уютных кафе, а по ночам раздавался разбойничий свист и дикий гогот.
В домике Косматого не обнаружилось, однако Селиван не роптал, проявляя выдержку. Впрочем, он вообще был на редкость терпелив, вся его жизнь была соткана из терпения и выдержки, он, кстати сказать, и саму жизнь терпел в высшей степени показательно, поучительно, а оттого она представлялась ему, пообтершемуся, хорошей, до отказа наполненной доставляющими истинное удовольствие вещами и событиями. Кроме того, сестра, отправляя его в Бедовск, учила: если добрые люди, пообещав помощь в поисках, велят потерпеть немного, значит, должно терпеть и ждать. А Валя, она ведь пообещала. И в домик привела его не иначе как для того, чтобы он терпел и ждал.
Так что Селиван не унывал. Валя накормила его досыта, а затем как-то сразу и, как говорится, скоропалительно возникла у нее меркантильная заминка в вопросе, как же отпустить парня без платы за угощение. А тот отрыгивал и пукал, обожравшийся. Скрутила проводницу неясность ситуации, пригнула к земле, придавила, однако не надолго, выпрямилась она, и довольно-таки, надо сказать, энергично. Расплачиваться Селиван мог лишь своей мужской силой, и Валя без обиняков, весьма выразительно и в открытых, словно бы даже оголенных выражениях потребовала у него удовлетворения. Но когда дело было сделано и Валя почувствовала некоторое пресыщение, в глубине ее женской совести всколыхнулась моральная ответственность за мужской желудок, имеющий обыкновение опустошаться и жадно просить пищи после усердного труда. Это показалось ей уже заколдованным кругом, а точнее говоря, скотством. Она с отвращением взглянула на Селивана, которого нужно было откармливать, как какого-нибудь быка-производителя.
Неизвестно, как она поступила бы. Но пришла ее подруга Аня и, едва переступив порог, сообразила, что происходит в прелестном домике. Аня тоже работала проводницей, а ее отличие от Вали состояло в том, что она выглядела еще безнадежнее. У любого другого человека на месте Селивана опустились бы руки при виде этакого страшилища, как Аня, но Селиван не имел эстетического вкуса, тем более по части женщин. Для него все женское начиналось и завершалось в сестре.
Ане везло еще меньше, чем Вале, до сих пор она и не ведала, что на свете бывает селиваново счастье, заключающееся в том, что подворачивается вдруг покладистый и прекрасно оснащенный в плотском отношении дурачок и - делай с ним все, что тебе заблагорассудится. Поэтому она не разделяла взгляда подруги на Селивана как на бросовый товар, не пренебрегла игрушкой, которую та собиралась уже с презрением, даже с некоторым высоким негодованием нравственного характера отшвырнуть от себя. Она предложила Вале поостыть, а сама достойно заняла ее место.
Но вскоре она тоже достигла состояния, когда впору зевать во всю ширь рта или с явной привередливостью морщиться. Теперь она поняла женщин, прежде казавшихся ей чересчур капризными и прихотливыми. Не наглы они, не себялюбивы до беспамятства. У этих женщин, начинавших, как водится, со злоупотреблений на любовном фронте, со временем на смену безудержному плотскому азарту приходят культурные запросы, правда, не столь страстные и чаще всего не требующие незамедлительного удовлетворения. Они красивы, ухожены, развиты духовно. Чтобы как-то выразить свое новое настроение, они капризничают, если, конечно, имеют для этого удобную почву и готовых служить жертвами их прихотей партнеров, а в случае одиночного исполнения роли стервы нарочито куксятся, завидев где-либо мужскую особь. Они демонстративно томятся однообразными мужскими ласками, оголтело изображают, что их-де подташнивает при одном виде тянущихся к ним мужских волосатых лап. Их эгоизм, а они, разумеется, хоть чуточку, а эгоистичны, что уж греха таить, их эгоизм не вызывает досады, ибо построен у них на осознании себя как личности. Они резко индивидуальны. Каждая из них - свой обособленный мирок. Что называется, штучное изделие.
А какого, между прочим, разнообразия можно было ожидать от слабоумного Селивана? Вот уж воистину не то... Не повезло! Не тот Селиван человек, чтобы играть с ним по-крупному. Не та почва и не та жертва, не побалуешь с ним вволю, только и есть, что умеряй аппетит, поглядев на его постную рожу. Чуть замешкался, чуть встряхнуло на ухабах, занесло на повороте - озарение и прозрение, приходишь в чувство, в разум, и все, сокращай амбиции, укорачивай пожелания.
Аня почувствовала себя помещенной в тупость бытовой обстановки бездушной машиной, автоматом. А Валя - разве с ней происходит не то же самое? Обе они растеряли человеческие, а тем более женские, чувства и уподобились автоматам, способным лишь механически готовить пищу да подставлять передок. Все прочее ушло в песок, скрылось в тумане, смыто набежавшей волной неведомой, чуждой, неприятной жизни. А чуждой и неприятной вдруг показалась Ане жизнь элегантных дам, еще мгновение назад представлявшаяся ей недостижимым дивным идеалом. Ее душа вздрогнула от толчков засуетившегося и забившегося где-то глубоко ожесточения. В овладевшей всем ее существом слабости опустила Аня руки и головенку, ее плечи поникли, потекли куда-то вслед за ввалившимся животом, и уже завиднелась она обездвиженным кузнечиком, усохшей тушкой или, может быть, фигуркой кладбищенского ангела скорби. Вале не понравилась эта неожиданно начавшаяся и быстро распространяющаяся безжизненность. Валя и Аня поделились друг с другом своими мыслями, и выяснилось, что их выводы одинаково неутешительны и единообразно складываются в похожую на гербарий пессимистическую картину. Засушенные трупики насекомых, некогда прекрасных бабочек и жучков, ныне проколотые булавками, - вот что такое их выводы. А хотелось буйной красоты цветения, пестрых и пышных венков, смутно воображалось что-то весеннее, бурлящее. И они стали сплетать свои послушно истончающиеся, обретшие невероятную гибкость выводы в горькую, но возбуждающую потребность чего-то нового, из ряда вон выходящего. Вскидывая брови и беспокойно вертя тощими задами, они воспаленно терялись в догадках, что бы это такое могло быть. И поскольку Валя упорно не желала кормить Селивана, что, на ее взгляд, отвечало бы грубым плотским, а не высоким и прекрасным духовным запросам, головастой Ане пришло на ум провернуть что-нибудь совершенно противоположное процессу питания.
Для начала они, похохатывая, отстегали ремнями продолжавшего лежать на кровати в терпеливом ожидании Косматого Селивана. Шутка, но серьезная, содержательная: мстили за мгновения приторной и унизительной покорности этому безмозглому человеку, за то, что, потеряв голову, вливали в его ухо горячечный любовный шепот. Сила их лишь отвердевала и укреплялась оттого, что они расходовали ее теперь не на пластование под безумцем, а на истязание, и похрюкивающий, неопределенно пошевеливающийся под ударами Селиван рисовался им распадающейся - слой за слоем - капустой. Сложив губы трубочкой, трубила Валя в воображаемый горн; трубила и Аня, в кулачок, приставленный к тонким губам. Пробуждало это творческую энергию, и они принялись вздергивать Селивана на дыбу. С этой целью девушки в затененном уголке веранды закрепили на потолочных балках веревки, которыми и опутали свою жертву. Тоже шутка, теперь еще, плюс к прежней серьезности, и азартная, можно сказать, вдохновенная. Пытали они Селивана для того, чтобы опытным путем проверить, действительно ли сумасшедшие не чувствуют боли. До них доходили известия, что не чувствуют. Такое мнение бытовало в городе Бедовске.
Но силенок не хватало. Не поддавался Селиван, не взмывал в воздух, как того хотелось девушкам; потянут они за веревки, взметнутся руки Селивана вверх, ноги даже вот уже чуть-чуть оторвутся от земли - тут как тут земное притяжение. Опять стоит, упершись в пол ногами. Словно прилип. Негодованию девушек не было предела. Повисали на веревках, тянули как умоисступленные, бранились, поносили Селивана на чем свет стоит, а результат тот же. Селиван, если бы его не связывал обет терпимости, мог бы словом или хотя бы стоном опровергнуть упомянутое мнение доморощенных бедовских психиатров, потому как, говоря вообще, испытание все же не давалось ему безболезненно. Но он должен был терпеть, что бы добрые люди ни придумали с ним сделать. Наконец его молчание показалось экспериментирующим девушкам вершиной мужественной нечувствительности. Они были в восторге оттого, что случай отдал им в руки такого необыкновенного человека.
В сумерках домой пришел дедушка Петр, весьма крепкий и подвижный для своего почтенного возраста. Завидев в сумрачном углу веранды подвешенного, кое-как вздернутого Селивана, расхохотался старик, изумленно крякнул и вскричал: вот так паук! вот какую паутину сплела многомудрая природа! От души развеселился дедушка Петр, сочтя деяние внучки и ее подруги вполне целесообразным, даже его, давно отставшего от всяких забав и потех, натруженного заводского человека, располагающим к праздничному настроению, к шумным и торопливым творческим исканиям.
Самому Селивану мало нравилось происходящее с ним. Внутри у него сложилось что-то похожее на потребность в другой жизни и в другом пути к Косматому, и впервые он осознал необходимость сказать больше, чем говорил до сих пор. Так усилия, которые он прилагал, чтобы не закричать от боли, могли привести его к нормальной человеческой речи, но для этого, конечно, следовало бы сначала получить ясное думающее сознание. А вся ясность селиванова сознания была создана предсмертными уроками сестры. И по этим урокам выходило, что он должен принимать и терпеть от добрых людей всякое, лишь бы они в конце концов привели его к Косматому. Никак не выходило по этим урокам, что Валя и Аня будто бы злы, или, по крайней мере, недостаточно добры. Ведь они не устают повторять, что встреча с Косматым не за горами.
В кухне дедушка Петр, празднуя творческие успехи внучки, выпил полстакана водки, но выпитое, ободрив его, в то же время придало его размышлениям оттенок печали. Взять, к примеру, его жизнь. С ранней юности он работает и работает не покладая рук, а как жил, так и продолжает жить в скудости. Другие же умеют устраиваться куда ловчее. Дедушка Петр нередко сознавал себя как бы ограниченным, даже тупым человеком, который то и дело слепо проходит мимо разнообразнейших и превосходных возможностей поразвлечься, отвести душу. А другие не упускают своего, не разевают варежку, они, глядишь, не успев и заскучать, уже подвесили, едва ли не распяли человека и гогочут, любуясь делом рук своих.
Так, незаметно для самого себя, дедушка Петр в своих представлениях отделил внучку от собственной персоны и сделал ее "другой", словно бы чужим ему человеком. И то, что в момент возвращения домой показалось ему целесообразным, теперь предстало не в столь выгодном свете. Подвесить для развлечения человека - это, пожалуй, разумно и похвально, но все же дело это суетное, мимолетное и бесспорной пользы в нем мало. Размечтавшемуся под благотворным воздействием водки дедушке хотелось, чтобы внучка в своих выдумках поднялась на более высокую ступень развития.
Собственно говоря, дедушке Петру хотелось что-нибудь украсть и хотелось давно. Воровал и прихватывал он всегда, но все как-то на скорую руку, по мелочи. Необходимо же украсть так, чтобы это превратилось в праздник, в подлинное ликование души. Чтобы, умирая, он имел полное право сказать, что жизнь прожита не зря.
- Хватит дрыгаться и паясничать, хватит чувствовать себя мелкой сошкой, - заявил дедушка Петр, выходя в сени. - Или мы возносимся из грязи в князи, или дело наше проиграно и погибло навсегда! Вы готовы рискнуть, девчата? Я знаю тут один домишко, где скопилось много награбленного добра. Или мы не люди? Или нам не принадлежит то, что должно принадлежать народу? Не знаю, как вы, а я иду тот домишко брать!
- Ты придешь, а тебя тут же и схватят, - возразила Валя.
- Кто меня схватит?
- Хозяева!
Молодцеватый дедушка Петр пошире расставил ноги и скрестил руки на груди. Он рассмеялся над простодушием внучки.
- Хозяева? Что за чушь! Хозяева в отъезде, как они меня схватят?
- Да там, поди, замки такие, что не тебе их открывать и взламывать.
- Я заводской человек! - крикнул дедушка. - Я умею делать всякую работу, и никакие трудности меня не остановят. А замки там, говорю тебе, самые простые, я знаю, я их и ставил. Люд этот хоть и разбогател, а так и остался деревенщиной. Воображают, что оно будет, мол, незаметнее для воров и грабителей, если они прикинутся убогими и малоимущими. А у меня глаз наметанный!
- А я, Валька, сочувствую идеям твоего дедушки, - подала голос Аня. - Я поняла его чувства, и его мысли не оставили меня равнодушной. Все у него пламенное - и мысли, и идеи. А глаза вон как горят. Настоящий человек он, твой дедушка, человечище, вот какое мнение у меня сложилось.
- Ах, вот как! - взвилась Валя. - Можно подумать, что я не сочувствую и не понимаю! Но ведь риск...
- Кто не рискует, тот не сосет кровушки из ближнего и не живет вечно! - провозгласил дедушка Петр, и от восторга, который внушало ему собственное красноречие, а в известном смысле и пожирало его, лицо старца стиснулось в умилительную мышиную рожицу.
Высказанный им довод окончательно сразил Валю, и она присоединилась к новоиспеченной воровской шайке. Тут ее взгляд упал на безмолвного слушателя их дискуссии, чьи ноги нагло упирались в пол.
- А с ним что делать?
Старший решил:
- Возьмем с собой.
- Да мы все из-за него сядем в лужу, - зароптала внучка. - Нужен расторопный человек, а это увалень и недотепа. Какая от него польза?
- Он нам пригодится, к примеру сказать, используем наподобие вьючного животного. Мы взвалим на него добычу, а это - тюки с награбленным добром.
Аня взирала на дедушку Петра с возрастающим уважением, отчасти уже и подобострастно. О, как пронзительно рассуждал этот недалекий с виду человек - и о выходе из бедственной нищеты, и о кровушке ближнего, и о пользе, которую принесет Селиван, - какой полет мысли! Она наблюдала в его лице не только его, дедушкино, но и общее грандиозное возрождение человеческого духа.
Селивана освободили от пут и поставили перед ним задачу, которая должна была показаться ему легкой и незатейливой в сравнении с уже имевшейся у него. Но какой она показалась ему на самом деле, судить трудно. Селиван беспрекословно последовал за новыми вершителями его судьбы.
Дедушка Петр привел честную компанию в сумрачные дебри деревянных домов, двухэтажных и совсем крошечных, завел старик своих притихших спутников в лабиринт, где словно сброшенным с неба мусором топорщились покосившиеся развалюхи и добротные большие особняки. Там отовсюду неслись вопли измученных людей, хриплые возгласы пьяных, страшные детские крики. Топотали в залитых ярким светом домах танцующие, а среди трущоб бесшумно скользили тени насильников и убийц. Нимало не смущенный этой трудной, злой и жалкой картиной, заводской человек горделиво шагал вперед, то и дело запрокидывая отягощенную смелыми замыслами голову и длинно вытягивая вдруг руку, чтобы указать путь. Он уже знал слабое место в заборе, где можно было без особого труда раздвинуть доски. В заборе образовалась внушительная брешь.
Воришки миновали сад, в глубине которого величаво темнел дом, взошли на крыльцо и остановились перед дверью. Дедушка Петр развернул материю - ей предстояло превратиться в тюк с награбленным, - и в его руках угрожающе сверкнула сталь средних размеров ломика.
- Ты, дедушка, спятил? - Валя содрогнулась при виде этого орудия. - Так расхрабрился, что будешь ломать дверь и греметь на всю округу?
- Трусиха! Душа повалилась в пятки? Дрянь, а не внучка! Муравьиное дерьмецо! - Помолчав долю секунды, дедушка крикнул вдруг душераздирающе: - Я все поставил на карту! Мне теперь отступать некуда и бояться нечего! Ни шагу назад! Только вперед! Отчего бы и не греметь?
С этими словами он, вставив ломик в щель, одним махом, одним мощным усилием трудового человека преодолел сопротивление замка. Они вошли в темное помещение. Наступали на что-то, пугались всякого хруста и шороха, чертыхались. Из-под ног с писком разбегались мыши. Дедушка Петр нащупал выключатель и повернул его, вспыхнул яркий свет. Старик, нисколько не заботясь о безопасности, громовым голосом продекларировал:
- Грабь награбленное!
Бродячий кот, прячась в кустах, угрюмо смотрел на окно, отслеживал хлопотливую тень заозоровавшего старца.
***
Награбили столько, сколько под силу было унести. Взяли кое-что бросающееся в глаза из летней и зимней одежды, верхнего и нижнего белья, всевозможные предметы быта, разную утварь, столовое серебро и картинку в позолоченной раме, на которой был изображен Бедовск древних времен. Денег и изобилия драгоценностей, правда, не нашли, только некоторые случайные мелочи, позабытые хозяевами. Среди разнообразных острых чувств, заполонивших душу, у Ани сразу выделилась нежная привязанность к обнаруженной в шкафу пижамке, а Вале особенно приглянулся полосатый коврик, небрежно брошенный на пол у кровати. Девушки были довольны добычей, а дедушка Петр, разжившийся ко всему прочему превосходным табаком, чувствовал себя героем.
Девушки, как слабосильные, получили свертки поменьше и полегче, тогда как дедушка Петр снова показал себя настоящим мужчиной, изготовившись принять солидную поклажу. Селивану же на плечи взвалили нечто огромное, накрывшее его как туча.
Теперь этой успешной шайке предстояло донести награбленное до гнезда, откуда она вылетела, и там честно поделить трофеи. Час был поздний, но жизнь в городе, особенно в центре, через который им необходимо было пройти, еще не замерла. Время от времени попадались прохожие, втянувшие голову в плечи и судорожно озиравшиеся по сторонам; из подворотен выскакивали внезапно какие-то остроглазые старушки с лисьими личиками и, прыгнув не то далеко в сторону, не то вниз, исчезали в узких, жутко озаренных местах, возвращавших памяти старинные изображения пекла; из печных труб, высившихся на крышах, а то и прямо из телевизионных антенн высовывались грузные женоподобные тела, взлетали, мгновенно преображаясь в неясные, волнующие воображение поэтов и романтиков силуэты. Никто из встретившихся нашим искателям приключений не обратил на них пристального внимания, не подивился горячо, что старик, девушки и их чудаковатый спутник вышагивают согбенно и обременено, под непосильной тяжестью не иначе как подтибренного скарба. В стране бурно развивается стихийная торговля. Иногда для того, чтобы с прибылью торговать днем, требуется прибыльно воровать ночью. Так трактовали изобразившуюся перед ними сценку встречные.
Дедушкина группа пересекла очаровательную при свете звезд, круглую площадь, ступила в беспокойные круги, образованные лившимися из окон ресторанов и магазинов лучами, и наконец неспешно побрела по улочке, довольно круто забиравшей вверх, к стенам скромного бедовского кремля. Оставалось свернуть, не доходя до зубчатых древних стен, в низенькие тоскливые переулки.
Веяло тревогой и опасностями в окружающем, в атмосфере, над домами и улицами, и стало даже светлее и меньше похоже на ночь. Но наши путники и думать не желали, что с ними может приключиться какая-нибудь напасть, и потому, мечтая о тишине, покое и чистоте, бездумно считали, что если зло творится, то не в них, а вокруг, сгущается над головами посторонних и угрожает, не им, конечно же, извне, из ужасающего внешнего мира. Мир этот выброшен во тьму внешнюю, а они, уцепившись за осколок золотого века, благополучно плавают в каком-то роскошном аквариуме, издали равнодушно наблюдая за лютующей бурей.
Однако Валю пробрало.
- Дедушка, мне страшно, - прошептала она, задрожав всем телом.
Аня была храбрее подруги; и другое заботило ее. Она еще не оставила детских, с младенчества у нее вошедших в обыкновение попыток разобраться, возможно ли, чтобы ее взгляд проникал сквозь стены домов и различал то злое и страшное, что творится там, внутри. Ей казалось, что проникает, однако она не могла поверить, что это действительно так, а вместе с тем не могла и сообразить, где же правда. Это было жутко, но не настолько, чтобы она бросила поклажу, как собиралась сделать Валя.
- Потерпи, Валя, - сказала она, стараясь придать своему голосу должную твердость, но и не лишить его совсем теплоты, в которой столь нуждалась нынче подруга, - и груз не бросай, не вздумай. Теперь все это принадлежит нам, это наше добро... Влачи...
- К месту назначения, - солидно прибавил дедушка Петр; всего лишь подсказал симпатичной ему Ане окончание фразы, а между тем вдруг опешил. Он остановился и вытянул шею, прислушиваясь к отдаленному воплю. Ему казалось теперь, что где-то тоскующий голос кричит о былом и невозможности возвращения к нему. Куда же они бредут?
- Мы тебя предупредили, - подытожила Аня. - Бросишь груз - пеняй на себя.
- Да, внученька, потерпи, - пролепетал дедушка Петр каким-то далеким и смертельно усталым, как бы замогильным, голосом.
Один только Селиван не испытывал страха, не замечал ничего странного и подозрительного в окружающем, не видел дальше своего носа.
Влажный туман заполз в глаза напуганной внучки, стер зрение, и она потеряла из виду своего неожиданно впавшего в беспомощное младенчество дедушку. Тот бессмысленно вертел головой, не зная, куда податься. У Ани затряслись коленки, из ослабевших рук чуть было не выпал груз. Едва площадь, рестораны и магазины остались за плечами, как оттуда, из этого неусыпного, немеркнущего мирка, донесся безумный шум. Человеческие голоса с ошеломляющей быстротой перешли в крик и визг, но где уж понять причину волнения, - ее поняли разве что люди, не столь напуганные, как дедушка и его внучка с подругой. Эти же были теперь напуганы раз и навсегда, они, еще мгновение назад воображавшие, будто выбились из грязи и поднялись высоко, уже пищали на все лады, обрываясь и падая в дикую пропасть, в нечистоты, из которых им никогда не выкарабкаться.