Мааг Виктор. 1372

Мааг Виктор : другие произведения.

1372

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]

Ссылки:

Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками

© Copyright Мааг Виктор (alvik@sibmail.ru) Размещен: 27/11/2021, изменен: 03/12/2024. 1040k. Статистика. Роман: Проза Иллюстрации/приложения: 76 шт. Скачать FB2
Аннотация: Роман фольк-хистори & нон-фикшн с элементами экзистенции, натурфилософии и протчего, с выбросами в физиологию, биологию, культурологию и основы безопасности и жизнедеятельности, с грёзопоэтическими и эпическими вставками, литературоведческими экстраполяциями и просветлениями сознания при отказе от сопутствующих модных средств, с диалогической и монологической речью, с трехчленным нарративом в комплекте с контрапунктом и линейным историческим подходом, осложненным досужими размышлениями. Объем 2 МБ, шрифт Calibri 24, количество знаков с пробелами более 983 000, более 80 слайдов.

1372

роман

Часть Первая Глава l 1

Дорога, или путь, а вместе ― пути-дороги всегда кормятся чьими-то жизнями. К этой ординарной для крутых мудрецов мысли студент Саша пришел в скрипучем транспорте. Троллейбус под номером 1 таранил лобовым стеклом снежный буран, что представлялось студиозусу выходом плода из чрева матери. Да, да. То-то и оно. Первыми выводят состоявшуюся жизнь в свет родовые пути. Ушли воды, начались схватки. По мясному ходу первой следует головка, если все по правилам. Вот бьющий на темечке родничок, с редкими волосиками вокруг, проклюнулся. Совсем так, как у златой живулечки, родившейся от следователя Маши, что раскинула как-то под объектив кинокамеры ложесна - бедра - на ногодержателях родовспомогательного стола. Посторонись, народ! Человек пришел. Головой пробился на свежий воздух. Также с троллейбусом, который катит головой вперед и не останавливается от снежных зарядов, которые летят навстречу и в последний момент отворачивают от лобового препятствия, а в боковые окна видны лишь белые прострелы.

Но мало одолевать саму дорогу - надо еще преодолевать препятствия, в изобилии расставленные на ней.

А сколько сложных дорог исходил Иисус, собиравший первую паству. Немеряно. Непостижимо. Потому что Он есть и путь, и истина, и жизнь. Дошел до Индии? Кто знает? Это был Его путь. Однако ж в опере о Тангейзере местные сибирские деятели вменили Ему кривую дорогу в публичный дом, где подержанные в театре игрѝцы бряцали отвисшими грудями и изображали совокупления естественным образом. Вот же олухи небесного царя! Где ж тут папский посох молодыми побегами прорастет, в знак прощения и возвращения под божественную сень!

Дорога есть не только жизнь. Но это и страдание, когда возникает рукотворное препятствие у Него или у вас на пути. Вот встретился на последнем шествии, на Голгофу, праздный ремесленник, отказавший казнимому человеку в кратковременном отдыхе. Турнул парой фраз приговоренного и прислонившегося от стены своего дома. Это известная история Агасфера. Сия заминка сказалась на мучениях этого ремесленника, Вечного Жида, скитаться без упруга - безо всякого срока - по дорогам. Таскать кости в хитоне по пыли и камням без намека на прощение. А поддержал бы Иисуса участием, словом, поднес кружку воды, с плахой креста помог - поднес, подсобил, получив пару плетей за пособничество или медлительность - и вот они, райские кущи. Но - дудки вам, иерихонские равнодушные ремесленники. Не небесные кущи ждут вас! Сколько ни дуйте в свои забызги - свирельные дудочки.

Любое путешествие - это также всегда копилка впечатлений. Ах, как езживали за границу аристократы! В своих каретах, на дормезах, с пикниками на обочине и обозрением примечательных мест, былых сражений, оглядыванием исторических руин. Душа радовалась, как у того арата и акына, что ходил за кудрявыми отарами под голубым горним небом, лавируя меж синих утесов, что пас овец и модулировал горлом по принципу: что вижу, то пою. Певцу нравился его собственный вокализ, вплоть до слез из глазных щелочек, таких же узких, как и прорези в непроницаемых очках горноспасателей.

Но нет ничего лучше, наряду пения в дороге, чем путевой товарищ. Кочевники, они же байгуши, знают, называя доброго спутника килькардашем - прекрасным дорожным попутчиком, с кем приятно и хлеб переломить, и сукрой - кусок ковриги - в голодный рот сунуть, и историей поделиться. ... У Агасфера нет килькардаша. Зато попутчиков на параллельных и пересекающихся маршрутах много. Потому что не сосчитать тяжких грешников на дорогах, среди которых лишь одна единственная ведет к Истине. Пусть это всего лишь малая, малохоженая тропка, но - тропа дорогу знает.

Метания души - это тоже путешествие! Метания по вертепам, пещерам с полнотелыми языческими богинями, кабакам и другим публичным заведениям ставят порою вопрос ребром. Почему дорога, а не более покойное занятие - типа в уголке посидеть, в садике среди цветов? Но отсидеться не получится. Ведь жизнь - это и есть та самая дорога с великими встречными героями и немалыми поперечными грешниками.

К тому же, преодоление пространства человечеством имеет под собой гендерную сущность. Природа требует, что идти надо только вдвоем, с добрым и верным попутчиком противоположного пола. Мужчине - с верной подругой, с надежной опорой, со вторым крылом. Только бы эта подруга не оказалась Мэри Чаворт, идущей своей тропой - стежкой ошибочного женского счастья - и оставляющей за собой сакму, одинокий след в степи. Надо идти не путем печальных поэтов, начиная от Сафо и кончая Аполлинером, растерявших или не нашедших своих половинок в бесплодных поэтических скитаниях. (Зато какие проникновенные стихи эти одиночки написали! Какой глубокий след оставили в мировой поэзии! И ведь какая правда сквозит в словах об одиночках в древнем призыве: "Остерегайтесь людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас!"). А надо идти вдвоем, останавливаться, рожать и снова идти, рука в руку. Останавливаться, чтобы осмыслить пройденное и постичь кратковременность частного бытия и мелочность личных невзгод. И снова вперед. И так каждый день. К истине, к знаниям.

В холодном скрипучем троллейбусе сердце Саши согревали синенькие корочки студенческого билета. Месяц назад белогубый - т. е. молодой человек прошел через вступительные экзамены, и в сентябрь, когда валятся на асфальт первые листочки, но до листодёра-октября еще далеко, новоиспеченный студент начал ездить в "школу". В лучший местный вуз, тонский университет - в высшую школу, которую новоявленные пожиратели гранита называли по-старому, как пройденную десятилетку.

На первом курсе, когда Саша жил у вокзала в стесненных условиях, доезжать до универа было легко - на трамвае, автобусе или троллейбусе. Всего три остановки, и ты в альма-матер. На втором курсе, когда Сашина семья по протекции социальной службы перебралась в трехкомнатную на окраину города, в четвертый микрорайон, добираться по прямой, без пересадок, стало делом возможным только на долгом троллейбусном маршруте, с 12 остановками в пути. Зимой транспорт шел до места высадки около часа. В этот заснеженный транспортный час, в толчее поднятых к поручням рук, приходили в голову студента разные, но чужие строчки о приятных дорогах, например, таких.

Дорога,

столбики расставя,

бежит,

никем не занята,

но муфточка из горностая

мешает целовать в уста.

Поэт Николай Ушаков, конечно, гений, ушедший от нас. И Саше захотелось своей дороги, желательно такой же приятной в меховой и притворной недоступности милых молодых припухлых женских губ. Когда удавалось присесть в троллейбус к окну, а такое бывало, когда на линию выходили подряд, один за одним, не в спарке - в тройке, машины, и первых два тролебаса были набиты, а третий подкатывал к Сашиной остановке пустым; тогда удавалась в первых рядах протиснуться в салон и занять на сиденье место у окна для пустого часового времяпровождения, глядя, как толкаются в проходе люди, пихаются, рвут пуговицы и отпускают грубые междометия; но когда в салоне горел свет, то Саша отключался от процесса езды - он доставал из дипломата талмудину в виде диккенсовского "Домби и сына", погружался в чтение, хотя строчки скакали в глазах, и что за черт Домби и чего поделывал его сын, хоть убейте, сейчас сказать нельзя.

Одновременно в темном салоне приходили тягостные соображения о выбранном пути, о препятствиях на нем и перспективах их преодоления. Пришли мысли о путях-дорогах разных исторических лиц. "А не написать ли исторический роман? ― подумалось стеснённому пассажиру. ― Где события седых времен текут как струя мёда, а современность предстает в разорванном виде, и ее приходится собирать как пазлы, как разбитые амбротипы, фотографии на стекле, которые стоит лишь замести в совок веником и высыпать в мусорную корзину. А то! Как раз проходим старославянский язык и древнерусскую литературу, которые высовываются в современность, как айсберги. А их подводные части?"

Однако, беда ― о походах князя Игоря и других исторических переложениях вещает Вовик Костян - белогубый да ранний препод, два года как окончивший вуз и оставленный на кафедре мелкой сошкой, ассистентом. Как ни крути, оригинального понимания преподаваемого предмета у этого мальчика на подхвате не было, поэтому он воровал текст кусками у тезки Кускова, автора учебника по древнерусской литературе, и на лекциях бессовестно кидал утащенное в аудиторию.

Ретивые студиозусы, раскрыв широкую книгу в красной обложке, сравнивали сказанное на лекции с напечатанным в книге. Все совпадало. Когда Вовику на студенческой пьянке на это попеняли, то подачу ворованного материала белогубец не прекратил, но от пьянок дистанцировался. Этот мошенник и баб менял, как обезьяна перчатки.

В стужу разглядывать из троллейбуса зимние пейзажи Саше не приходилось, так как целиком заиндевевшие окна давали возможность лицезреть лишь удивительные разводы бахромчатого инея, и поэтому в как бы опломбированном немцами вагоне, покачивающегося при езде, воображению оставалось рисовать революционные фантазии философского и исторического смысла.

Раз троллейбус резко остановился, и возбужденный водитель, прокричав в салон, что вагон дальше не пойдет, попросил всех покинуть троллейбус. Причина оказалась более чем уважительная: под колеса попал какой-то невзрачный мужичок. Это была обычная тонская трагедия. Трудяга спешил на работу, но попал в больницу, надолго.

В связи с обильными зимними снегопадами тротуары в городе всегда чистили только центральные. А там, где-нибудь у телецентра, прохожие натаптывали ледяные горки, по которым и в 21 веке скатиться на проезжую часть проще простого. Мужичок спешил на троллейбус, но в этот чертов вагон с рожками еще втиснуться надо было умудриться. Торопыга чего-то не рассчитал и вместо того, чтобы выбрать узкую щель и попросту вбуриться в салон, поскользнулся, съехал по натоптанному скату и оказался под правым передним колесом, которое его переехало в районе таза. Стоящие на остановке люди подняли руки и замахали. Водитель решил, что колесом только прищемил страдальца, и дал задний ход. Переехал во второй раз. К размахиваниям присоединились крики. Мужичок покорно молчал. Только стал очень бледным. Крови, на удивление, не было.

Зажав в руке заветный ярлычок - оторванный билет, годный для посадки в следующий троллейбус, Саша осторожно преодолел смертельные ледяные горки и еще до приезда скорой успел сесть в свой транспорт до универа. Опаздывать было нельзя: замдекана Дунька строго отмечала, что транспортные проблемы неявки на лекцию - неуважительны. Так что скакать в универ следовало, перепрыгивая через чужие трагедии. В новом салоне оказалась попутчица - однокурсница и одногруппница, Танечка Устюстина - Устя. Да-да, милая попутчица. Но спутница ли?

Девочка росточка небольшого, миленькая, улыбчивая шатенка. Когда Саша, сам пловец, учил ее плавать на реке Тонь, то заводил свою руку под живот ученицы, чтобы поддержать лягушонка на воде. Давал с обучением подмогу и поддержку, одновременно вкушая ладонью нежную трепетность девичьего ливера. Как там у древних? "Карпе диэм" - лови момент! Вот и надо ловить, пока человек учится. Пока увлечен грызней некоего гранита, в тени которого можно ненароком как бы срывать цветы удовольствия.

Устя училась плавать брассом, широко разводя руки для гребка и толкая воду взъёмами стоп. Много брызг и веселья, а толку никакого. Советы типа: "Ты руки далеко не разводи, их потом вытаскивать на исходную позицию трудно. Да и ногами толкай воду не взъёмами, а подошвами!" ― не воспринимались никак.

Еще не остыв от купания, разгоряченная, мокрая, разлохмаченная, в присутствии подружки-одногруппницы Минедуховой, или Мини, Устя спросила: "Саш, ты чего меня замуж не зовешь?" Саша сразу подумал: фигурка маленькая, расположенная к полноте, да и титьки, склонные к вису. Ему улыбнуло, поскольку мелькнул - вспомнился диалоговый анекдот: "Джон, я тебя не люблю. Поэтому на одной груди у меня выколот Билл, а на второй Сэм" ― "Ха-ха-ха!" ― "Джон, ты чего смеешься?" ― "Да я представил, как через несколько лет вытянутся их лица!". Вытянув лицо, Миня аналогично ждала ответа.

― Эх, Таня! Замуж - это, значит, вместе жить, а жизнь прожить - не поле перейти. Или ты готова перейти со мной поле? Но тогда почему мою руку отбрасываешь!

Ситуация получилась сложная. Устя сразу вспомнила, как в троллейбусе они с Сашей ехали, болтали и выяснили, что живут рядом, на микрорайоне, "только поле перейти". И вот это "поле перейти" вспомнилось обоим, но не всем троим. К тому же после купания новоиспеченный тренер по плаванию, он же пловец - ловец моментов, с телом девушки расставаться не захотел.

Саша держал ладонь под животом неумелого лягушонка при обучении, держал девушку за голое плечо, когда помогал ей забираться по обрыву наверх в Лагерный сад и, когда все трое забрались, кисть не разжал и плечо не отпустил ввиду соблазна владения девичьим телом уже после того, как все понятные причины держать и поддерживать исчезли. Антиагасфер переусердствовал. Устя взяла и скинула Сашину руку с плеча своей левой руки, изобразив на лице подобие неудовольствия. "Значит, не любит. Эмпатии нет, ― пронеслось у ловца в голове. ― Переспать - пожалуйста, а вместе и до конца - нет".

На эту малоприличную матримониальную ситуацию, да еще при свидетеле, конкуренте, наложилось еще одно стихотворение, сочиненное студентом в зимнем троллейбусе по пути в универ. По памятной дороге, по Иркутскому тракту, стояли (и до сих пор стоят) три двухэтажных жилых дома, построенных в середине прошлого века. Выкрашенные тогда в розовый, а ныне обделанные бежевым сайдингом, они все пять лет проскакивали в окнах троллейбуса и остались в строчках:

Три розовых дома в линейку стоят.

Все будто знакомо: деревья, их ряд.

Да, кажется здесь обитает она,

Которая есть лишь в сомнении сна.

И я, представляя свой тихий приход:

Собака без лая ушами прядет,

Смолчит и пропустит. Мечтаю о том,

Что смело, без грусти вошел бы я в дом.

Тяжелую дверь отворил бы я сам.

Ответил бы: "Верь!" ―

застекленным глазам.

Смотрю на дорогу. Сейчас унесет

В немую тревогу троллейбус, и вот

Мелькают столбы, проплывают дома.

Ах, если б не "бы", не молчала б она.

Ее я придумал - она не живет,

Не смотрит угрюмо в окошко, не ждет.

Осталось от факта - дома (цвет невинн),

Иркутского тракта троллейбус 1.

Творческий плод, рожденный по пути в школу, Устя получила, но никакой реакции не последовало. Не прельстили адресанта ни внутренние рифмы, ни ментальные образы. Ледяное натоптанное молчание. Автора грёзы о "трех розовых домах" кольнуло, что примерно также не пошла адекватная реакция от дочери химика Менделеева на небесную вязь преподнесенных Стихов о Прекрасной Даме - ее мужа и поэта Блока; что также промолчали на посвященные стихи неблагодарные женщины, социально безответственные, точнее и прямо говоря, безответно возлюбленные Аполлинера; и родившая 11 детей от другого мужчины златокудрая Лаура проигнорировала (иначе и быть не могло) Петрарку, обессмертившего ее в сонетах и канцонах.

Самки живут земной жизнью, вьют гнезда, ищут выгодные партии, мечут щенков, копят сало и - высшие сферы им не интересны. Саша это понимал, и это был его путь. К чему такие спутницы? Поужинали - и в койку. А Лембранта почитать? Или "Батыя", про нашу русскую неволю, накатившую с востока. Такие мысли одолевали студиозуса, которому надолго запомнилась в этот первоначальный период лишь дорога в вуз.

На возвратном и последнем пути домой у великого князя Михаила Александровича Тверского сердце билось в пустоте. Лошадь ступала копытами в осеннюю сырость, мелькали ногавки - накладки на ее ногах, блестел науз - нагрудная бляха у лошади, покачивалась бахрома на упряжи - чалдаре, и блеск серебряных удил ударными отсветами выделял верх всадника, а низ лошади, от ног и вплоть до брюха, был в темно-серой грязи. В голове едущего мысли в порядок не складывались, хотя колесо было заведено хорошо - какой-то уклад предчувствовался. Но, вот, что за дела ― выехал князь в орду, вылез в очередной раз из своего мерлога - тверской берлоги, и паки - снова - впустую!

"Что он сделал не по порядку? Третья поездка! И опять никак. Сколько подарков преподнесено алчежадному хану Едигею, и его присным, и его женам, его военачальникам, слугам... Когда же они подавятся? Когда захлебнутся кровью, нашей кровью? Сколько можно терпеть ханскую спесь?"

Наряду с меркнущими в вечер пейзажами унылой среднерусской полосы раннего Средневековья, в самый листодер - самый промозглый месяц - в голове князя как бы из тумана возникали давние исторические образы. Листок за листком осыпались события, даты, люди. Тогда погибли его дед и отец, великие князья Михаил (в честь деда назвали его, Михаила Александровича) и Александр. Их казнили там, в Золотой Орде, где живать приходилось месяцами, соря меховыми деньгами - куньими мордками - а то и золотом брякать на право и налево, перелобанивая пронырливого московского конкурента. Тоже князя, тоже претендующего прибрать к своим загребущим мышцам - рукам - окрестные и дальние русские земли.

Сидеть сиднем в своем теплом тверском уголку? В садике под сенью цветочков, посередь гарных девушек в цвету? Э-э-э, нет. Мигом наедут ушлые москвичи с погаными монготарами, грабежом и насилием отнимут серебряную казну, порежут людей, поломают и пожгут, что увезти не смогут. Вереницей потянутся на юг, в Крым, тверские рабы. Нет, сиднем сидеть нельзя. Надо двигаться, опережать, атаковать, боярить, бить по толстомясым московским перстам хорошим сыромятным шелепом - плетью, а когда они длани не убирают - рубить эти мышцы обоюдоострым мечом.

При приближении княжеской кавалькады к некой стодворке - деревне - дорогу облепил народ. Крестьяне, бабы и ребятишки, одетые вразнобой, кто во что придется, во всякое вретище, с колен тянули руки за милостыней. Какой там! Ни медяка в мошне! Все высосал небрезгливый да косоглазый хан. Один бедняга, из небораков, самый обездоленный, куски тела просвечивают через рванину, дюже близко подвинулся на коленях к дороге. Нет, милый, нет для тебя ни серебряной чешуйки, ни медной.

Княжеская охрана не дрогнула - просвистел змеевик канчука. От плети рубище зимогора всколыхнулось, приняв удар, и на телесных просветах выскочила красная полоса. Нищий кланялся и кланялся, ему было не привыкать принимать ожоги. Ведь там, глядишь, и милостью пожалуют. Князь кинул ему кусок няни, пирога с мясом. Всё, что мог.

Вот что московский язык длинный делает, еще то змеиное язычище. Напоет москворецкий гад в развесистые, как клюква, ханские уши, наведет поклеп и клевету, набухвостит крамолу на Тверь. Взбеленится вспыльчивое ханское отродье, залает, накуролесит, и за пять лет не откупишься от него. Нет, надо успевать и поспевать раньше москвича. Первому напеть, нагундосить, назубоскалить, набухвостить. И ведь есть чего сообщить, от чего расщеперится монготарская собака, как бы укушенная стрелой, да и покусает, кого треба, а то и порвет, ― но только не нас.

К черту москвичей, к анчутке их! Главное, главное одно. Это ярлык, ярлык - басма, ханская басма согрела бы сердце князя. Право на великое Владимирское княжение, рулон пергамента с красной печатью, где черным по белому - даруется великое княжение. Какая-нибудь там пайцза - бронзовая табличка с дырочкой для ношения на шнурке на шее, чтобы удостоверять вопрошающего о своих полномочиях, князя не устраивала. Ибо он - Великий князь, после него только хан и Бог. С такими мыслями возвращался домой в гордом и печальном одиночестве великий князь Михаил Александрович, и это был его путь.

Это - не только про пути-дороги, но и про иго. То самое. Монготарское. Было оно на Руси? Было. Точно было. Вот почитайте-ка хотя бы упомянутого Яна. К последнему морю рвалась узколобая орда узкоглазых завоевателей. Причем по пути на Запад монготары натыкались на родственных байгушей, и те с радостью примыкали к грабительскому потоку. (Монготар и присоединившихся к ним многочисленных племен, говорящих на своей тарабарщине "тра-та-та-та-та", назвали "пулеметными" ордами неспроста).

К тому же это было единственное в истории человечества войско, не имевшее тылов в полном значении этого слова: у них не было служб снабжения, питания, обеспечения, фуражировки, размещения по квартирам. Орда умерла бы с голоду, в затянувшееся перемирие, если бы не воевала. Не нападала с наскока, внезапно, исподтишка. Чтобы по шее сабелькой резануть. Мясца парного отведать. Красную разгарчивую девку на омет сена завалить. Грабить, резать, убивать. Одним словом - приобретать! Под этот каток попала Древняя Русь. До этого монготары напали на Китай, Среднюю Азию, Волжскую Булгарию и Кавказ. Везде победили. Кое-где осели. Установили иго, снабжающее орду пищей, кормом, ремонтом, жилом - жильем, уцелевшими ясочками - невестами на выданье и теплыми бабами, потерявшими в резне мужей. Последним звеном в цепи разновекторных завоеваний воинственных скотоводов стала Русь. После ее разгрома завоевание остального мира монготарами приостановилось. Иго встало на Русь на несколько веков. Стали жить-жировать, кровушку попивать-проливать.

Сегодня кучка историков, группа тех, кто с прищуром, говорит, активно кивая на мультикультурализм и гортанно покрикивая так, как стрекочет пулемет, тра-та-та-та-та, спорит о том, что ига не было. Пришли-де на Русь люди чужие, с раскосыми очами, но большого ущерба не принесли. Церкви не закрыли. Налоги ввели божеские. Купцов оберегали. Русский север не тронули. Заодно разнообразили кровь русскую своей бродячей кровью - ведь когда народы смешиваются, получаются лучшие люди.

Привнесли в русскую лексику многие нужные слова, а в сознании аборигенов попытались укрепить правило: хлебом, деньгами, мехами, женщинами, рабами - одним словом, благами - рушаться, делиться надо. Из-за недопонимания в общем-то ясной распальцовки насчет дележа жизненных ресурсов непонятливых наказывали барантами - набегами, наскоками, пожарами и резней. Паратого, т. е. сильного, слушаться надо. Как строгого отца. Поэтому было драматичное сожительство двух народов, русского и стрекочущего, "пулеметного", с кинжальным огнем по центру и флангам.

Да и сейчас это сожительство продолжается под федеративной крышей одного большого государства, по которому прокатились на бахматах, маленьких и выносливых лошадках, узкоглазые байгуши, потомкам коих исторические реалии помнить не обязательно, но важно издержки прошлого им прощать. Простить требуется иго. Оно ведь всегда происходит, когда государство. Когда аппарат насилия, которое начинается от рождения человека.

Из утробы матери ИГОистичный плод попадает в глубокую люльку, детскую кроватку с решетчатыми бортами. Вот вам и поруб - тюрьма. Сиди за решеткой, часто - сырой, кормись в неволе, молодой орлик, задумавший горний полет. Затем попадай на огороженную забором территорию детсада, под родительский террор запретов и навязанных приоритетов. Следом школьное иго на 11 лет. Год или более тянут армейское сапоговое, или уже бердцевое рабство годные к порабощению молодые люди. Поболее, 4 - 6 лет, следует вузовское пресмыкательство перед идолами науки. Вот уж загремели брачные цепи, а то и заскрипело на шее навешанное за половые удовольствия алиментарное финансовое ярмо. Или малоизбежный брак с постоянными бытовыми конфликтами днем и краткими ночными компромиссами с перспективой на взаимное отвращение. Подневольный труд в фирме, конторе, корпорации. Зарабатывание болезней лошади, долго ходящей по кругу на помоле или дроблении руды. Наконец, иго люльки превращается в жесткий борт гроба, стук крышки которого означает конец. Амба. Комья земли гремят. Иго кончилось? Ан нет. Начинается, по словам святых отцов, лизание сковородок огненных - то еще вечное иго. Ибо подчинение - это основа всего, всегда, всего сущего?

Так размышлял Саша, задумавший писать исторический роман о вековых годах ига на Руси, раз уж вера в поэзию подверглась девальвации, особенно когда стихи для девушек на девушек не действуют. Зато проверенные временем исторические вещи, подобные путеводным маякам, не дадут оступиться в выборе профессии, смысле жизни, невесты, будущего - того, что ткут на небесах парки, а, соткав, роняют готовые одежды на головы нуждающихся. Кому фата, а кому саван! Летят, опускаются вниз, порхая, с виду и на ощупь одинаковые воздушные одеяния, похожие на клочки тумана. А какая разная судьба облекает их владельцев, под звуки маршей бравурного Мендельсона или траурного Шопена!

Вот такая деталь. В первой встрече монготар с объединенным силами русских и половцев на реке Калке вопрос стоял один: отдайте нам на растерзание половецкого хата Котяна, он нас обидел. Отдайте по-хорошему! Кожу мы с него снимем, а иначе нельзя. Возьмем с вас немножко лошадей, оружия, провианта, денег и прочей дани, чтобы в Европу проскочить. Там - богато, там - лучше грабить. Ну, дался вам, русским, этот котяра! Рожу наел, напакостил, смылся. Ужо ему! Конь у него не медный, когда-нить остановится. К тому же, вспомните: до Калки, в ранние времена, половцы были плохими соседями, пришли ниоткуда, напали на ваши русские земли и жгли ваши деревянные города.

Но - нет. Не вняли русские князья доводам басурманской речи. Монготарских послов убили, досюльных - т. е. прежних - врагов-половцев посчитали добрыми друзьями, да и переженились некоторые княжеские на половчанках, породнились, сблизились. Принялись защищать шаберов - южных своих соседей.

"Ну, не хотите, как хотите". Что в итоге? Объединенные силы русских и половцев пустились в разногласия и были разбиты. Русские князья, кто убежал, а кто закончил жизнь под досками на монготарском пиру, где пришельцы праздновали победу, выполняя клятву, данную побежденным перед сдачей киевского лагеря - не пролить ни капли крови русской. Действительно, князья были задавлены насмерть, но кровь не пролилась. Формальные условия сдачи в плен соблюдены.

Таким дьявольским двоемыслием живут человек и его царь, который сидит в голове и в сердце. Именно в таком биархате реального и идеального, при постоянном переключении логики на эмоции, во фразистом крючкотворстве при различных ситуациях, при тлеющей мстительности и торжестве тайных желаний история движется вперед.

Далеко ходить не надо. В ревущий месяц рюен, с проблеском сентябрьского бабьего лета, когда животные ревут и спариваются, в вузе вместо лекционных пар началась овощная страда - выезды на копку картофеля. Социалистическая система не справлялась с уборкой урожая никогда. Все курсы, с первого по пятый, загрузились в пять автобусов и - в сторону Тахтамышево, деревни под городом, где по преданию окончил свои дни одноименный деревеньке покоритель Москвы и прочих русских городов периода ига. Еще один захватчик - хромоногий Тимур - его здорово шуганул, так что вечный покой монготарский хан обрел, по слухам, здесь в Сибири, исправив одну букву - "о" на "а" в наименовании географического объекта.

Раскинулись поля. "О, поле, поле, кто тебя усеял вырытой картошкой!" Трактора уже прошли, подняв выросшие клубни подвесками дисковых плугов на поверхность, предстояло только набирать корнеплоды в ведра, ведра ссыпать в мешки, мешки поднимать на машину и высыпать в кузов. Командовал студенческой ордой декан Кисель, сам из шахтеров, пробившийся из черного подземелья да в калашний ряд.

Хлебнув из фляги и заложив руки в зад за плащ, декан вышагивал вдоль поля, как грач, проводя инспекцию уборки. На обеденном перерыве старший курс ему пел на мелодию "Мы на лодочке катались" Валентины Толкуновой:

Декан говорит, твою мать, говорит,

Твою мать, говорит, я вызову!

Пускай, говорит, твоя мать, говорит,

Придет ко мне по вызову!

Сразу возник скандал. Саша помнил, как на посвящении в филологи старшекурсники вручали первокурсникам зачетные книжки. Для чего с подачи деканата разыграли действо, связанное с похищением документов, погоней и прочей приключенческой атрибутикой. В аудитории взрослая девица, по мере написания наклоняясь ниже и ниже, являла крупный зад, и наконец написала на доске текст "Гаудеамус игитур", и первокурсники пели, приобщаясь как бы к большущей семье чтецов макулатуры. Звучал кимвальный звон - пустые и светлые слова об эстафетах добра, факультетского братства и справедливости, помощи и взаимовыручке. Слова, слова - ложь, ложь и еще раз ложь.

На памятной картошке эта "справедливость" проявилась в том, что куча баб и пара жлобов с пятого курса, поднаторевших в картофельных делах, выгадали приезд машины из совхоза, который в качестве компенсации за семидневный сельный - полевой - выход выделил 15 тортов, по единице на группу, по куску на рабочий рот. Так вот все эти торты поднаторевшие старшие филологи сразу утащили на свою поляну, а когда к ним пришли обездоленные первокурсники с идеей дележа по справедливости, то оказалось, что угощения все распробованы; в них уже поковыряли ложками и сорвали вишенки с кремовых возвышений. Так дети метят яблоки на обеде, надкусывают с расчетом, чтобы брезгливо стало постороннему едоку утащить клейменный фрукт. Такими же наловчившимися хохлами оказались двуличные старшекурсники, накануне бодро вещавшие о высоких понятиях, о дружбе, о преемственности поколений и любви.

За стол (покрывало со снедью на земле, кто-то притащил термос с кофе) в Сашиной группе отвечала Олюшка Зугонтрова, которую за глаза Саша пометил как Смуглую Леди из сонетов Шекспира - за азиатско-темную кожу лица.

Не смотря на бараний вес - всего-то 40 килограммов - легковесная замарашка, но не Золушка, обладала бойким языком. Оставленная за кашевара, она торт отбить не сумела, но на замечание Саши о том, что как же так, торты проворонили, ответила, что может подойти и плюнуть.

― Подойти и сделай - и нарвешься на кулак.

― Девочку бить будешь?

― Не бить, а бутетенить - учить не быть растяпой. Ведь любое учение идет не только через пряники, но и через колотушки. Замуж выйдешь - мало не покажется, как за волосы тебя будут таскать, уча уму да разуму.

В общем, вышло на полевом выходе, что торт с кофе - не фокстрот. Олечка самой первой в группе выскочила замуж. На бараний вес клюнул худородный физик с первого курса, ее знакомый по месту жительства на "почтовом ящике". Свадьба "суповых наборов" была тайной, ввиду бедности. Дружок физика обернул грудь белой лентой с надписью: "Афродита". Незамысловато молодые разыграли балаган с участием греческой богини, попили водки под салаты и упали в койку. Со временем Зугонтрова остепенилась, набрала вес, стала походить не на барана, а на худосочную свинью, что подчеркивала не сходящая с ее, скажем, лица, совсем не шекспировская смуглость. Сейчас свинья здорово растолстела, сменила фамилию в очередной раз, от зубов отошла и стала ближе к чердаку, ходит с гитарой, визжит на поэтических вечерах по понедельникам, резать давно пора, да вот некому, или скотобой боится, что визгу будет много, а шерсти мало.

В историю с тортами декан не вмешивался. Ему - пох*ю. Хлебнув из бутылки, что была в портфеле, шахтер сразу подобрел. Стал ходить по полю, как журавль, высматривая недочеты в уборке и сохраняя строгий деканский вид. Выглядеть выпившим перед подчиненными ему было не с руки.

В процессе картофельной страды у Саши родились корявые строчки, и их корявость подчеркивало ярое умопомрачение на сельхозработах при социализме.

Ангелы из стали

Молча, озверев,

Бешено порхали

Между хмурых дев.

Те уже устали -

Взгляд больных пантер.

Из земли ымали

Грязь, les pommes de terre [картошка].

С неба припекало,

В землю капал пот.

Хуже не бывало,

То ль еще придет?

На факультете практически все люди проявляли двоякость, порой доходящую до двуличия. Дать слово и не выполнить его - было в порядке вещей. Ходить далеко не надо.

С некоторой надеждой Саша встретил в группе двух парней - одногруппников. Один, рабфаковец с прозвищем Беда, Бедаев Олежек, поступал на исторический, но очков недобрал, ему предложили девчачий факультет, или - аут, и он скрепя сердце согласился на филфак и учился неохотно. Зато второй, сокращенный от фамилии до обрубка - Шерш, или Шершлов Игорка, тот еще "ангел из стали", имел модные металлические очки с большими диоптриями, прочитал много книг, но вел себя дурашливо. Семестр прокукарекал, проеферил, а на зачет по латинскому языку попросил Сашину тетрадь, чтобы подучить и сдать. Саша дорожил этим конспектом, поскольку помимо правил и упражнений записывал на полях свои умные мысли, "на потом". Свой латинский Саша сдал с первого захода, и тут нарисовался попрошайка - шмоль - докукарекавшийся Шерш: дай, мол, твой конспект подготовиться, а как сдам, так верну. "Точно вернешь? Не могу эту тетрадь потерять" - "Точно!" Шерш зачет сдал, тетрадь посеял, приговаривая: "Зато, знаешь, сколько народа на твоем хорошем конспекте подготовилось!" ― "Да пошел ты..." С такими двуликими анусами предстояло жить 5 лет.

― Да пошли они все! ― думал, покачиваясь в седле, князь Михаил Александрович. Проехав разоренную деревеньку с нищими серокафтанниками, он ждал вестей от передовой рынды - охранников, ранее выдвинувшихся вперед в поисках места для ночевки. Еще намëт - походный шатер - надо ставить.

Перед закатом солнца - в зарянку - в княжеской голове, подобно валу опавшей листвы, прошелестели самые разные случаи систематического двуличия и тотальных предательств, состоявшихся в родном княжеском кругу, среди близких людей - братьев, племянников, сыновей. И предков, иже с ними - которые - руководили Древней Русью, защищали ее от печенегов, половцев, монготар, затем от немцев, литовцев, поляков, шведов, турок - и несть числа супостатам, да к ним добавлялись время от времени родные люди. Батя сулицей, тем же коротким копьем, разбуянившегося касога с лошади валит, а родная кровиночка, тот же сынок, рожденный от низшей матери, ему в спину кинжалом тычет. От этих передряг и драк - пря и раздраев - слабела русская земля. В конце концов из-за внутренних междоусобиц ее и одолели внешние враги.

А все потому, что однажды на отъезжих полях - на охоте - подстрелили мальчика. Фабула проста: победный - горемычный, так как по бедам шел - в общем, убитый горем отец решил поквитаться, клеветой и злоязычием набухвостил беду. Одним словом, убили ребенка - и от мести родилась лютая смута. От слова Лют, так убиенного звали. Этому предшествовала круто запутанная история, связанная с нарушением супружеского долга со стороны князя Святослава и рождением бастарда, для которого кровные узы означали пшик.

После того, как печенеги убили на днепровских порогах князя Святослава, который в последней своей войне зачем-то оборонял болгарский Доростол и заслужил-таки, чтобы из его черепа сварганили чашу, и эту полную чашу чашник носил на пирах; итак, после убийства на порогах обнаружилось, что к тому времени у убитого имелись уже взрослые сыновья - Ярослав и Олег от венгерской княжны Предславы, а также Владимир, рожденный от княжеской связи с рабыней-ключницей Малушей. Вот ведь, не удержался любвеобильный князюшка Святославушка, обрюхатил ключницу, и понесла Малуша будущего насильника и убийцу, объявленного также святым.

В наследство братьям достались приличные города и уделы: столичный Киев - Ярославу, Олегу - древлянская земля, Владимиру - господин Великий Новгород. Три года протекли хорошо. Но как-то Лют, сын киевского воеводы Свенельда, без спроса охотился в вотчине князя Олега, на древлянской земле. Олег заболовал Люта - убил браконьера. В отместку его отец - варяг Свенельд, которому Русь была местом поприща, а не родиной, подстрекнул - науськал Ярослава начать войну с братьями. Киевляне напали на древлянский городок Овруч, где Олег упал с моста и был задавлен трупами лошадей и павших воинов.

"О люто мне, что осквернился убийством брата моего! Лучше бы мне умереть, нежели тебя, брат, так видеть, что злой бухвост учинил!" ― патетично вопрошал над телом Олега киевский князь. Удовлетворенный Свенельд получил отставку, а его патрон стал правителем всей Древней Руси, поскольку обеспокоенный событиями Владимир сбежал за море к варягам просить помощи. Лют был отомщен, но война разгоралась.

Через год бастард Владимир вернулся с войском и, как и его знаменитый отец, послал брату Ярославу боевой вызов: "Иду на вы!" Помимо военных действий Владимир решил надавить на морально-нравственные болевые точки. Он посватался к ясочке - невесте Ярополка княжеской дочери Рогнеде, которая жила с отцом в Полоцке. Ясочка отказала сыну рабыни. "Не хочу разуть робичича, но хочу за Ярополка!" ― сказала дочь отцу. Девушка хотела по древнему обычаю разувать перед сном и мыть ноги любимому мужу с княжеской родословной, а не сыну звонкой прислуги - ключницы. Дерзкий девичий уклон дошел до оскорблённого Владимира, ненависть которого подогрел и раздул другой приближенный, воевода Добрыня, дядя Владимира и брат той самой ключницы Малуши! Вот каковы сюжетные повороты! Похоже, что русскую историю творили не князья, а люди чужие и пришлые, как варяг Свенельд, и из чёрной сотни - низшего сословия, как Добрыня. Они шептали и нашептывали, ткали в своих углах паутину, коей опутывали княжеские уши, и в итоге русская земля шла на позор и разорение.

Под стенами Полоцка отец Рогнеды Рогволд, сам варяг, княживший самовольно, вступил в бой с варяжской же ордой Владимира, к которой присоединились в надежде пограбить новгородцы, чудь и кривичи. И проиграл. На глазах отца и матери строптивой невесты Владимир изнасиловал Рогнеду, затем казнил родителей и двух ее братьев. Не жалко их, норманнов, пришлые ведь.

Затем жестокосердный будущий святой князь прельстил нового воеводу Ярополка Блуда, отговорившего хозяина от сражения с Владимиром, от сидения в осаде в Киеве и крепости Родне, а затем предложил опекаемому помириться с братом. В коридоре теремного дворца, перед якобы встречей с Владимиром, Ярополка "проткнули два варяга мечами под пазухи", пока Блуд стоял на шухере у закрытых дверей.

В итоге сын ключницы и робичич Владимир стал полновластным хозяином Руси, сделав наложницей не только опозоренную Рогнеду (судя по летописям, в каждом городе на Руси у него было по 200-300 наложниц), но и беременную жену Ярослава, монахиню-гречанку (!), которая родила Святополка, нового героя княжеской междоусобицы. Блуда, как будто, Владимир казнил под слова о том, что негоже холопам князей предавать.

Через 35 лет Владимир, креститель Руси, помер. Детей у него было и много, и от разных жен. В Новгороде сидел сын Ярослав, уклонившийся платить Киеву и тем самым отложившийся от отца, пребывающем уж на смертном одре. Но освободившийся киевский престол занял путем интриг братец Святополк, ставший Окаянным, поскольку убил других братьев Бориса и Глеба, согласных с его правлением. Это странно - ведь не избавляются от присягнувших союзников.

По идее, тайным братоубийством сводных и единоутробных близких родственников с привлечением подосланных киллеров занимался как раз Ярослав, получивший замечательную приставку к имени - Мудрый. Еще одного брата - древлянского Святослава - он тоже порешил, послав в погоню убийц.

Поэтому Ярослав единственный вступил в борьбу с новоявленным киевским владыкой Святополком. Привел под Киев новгородцев и варягов, а его брат-антагонист привлек печенегов и поляков. Вся эта армия иноземцев терзала русскую землю, грабя города и сжигая посевы крестьян, пока братья с переменным успехом разбирались между собой. Наконец, Ярослав, получив ранение джеридом (копьем) в лядвею (бедро), одолел Окаянного. Тот умер при бегстве в Чехию, а хромец занял опустевший трон.

Через пару-тройку лет оставшийся в живых брат Мстислав, правивший в Тмутаракани, попросил землицы в метрополии. Ярослав выделил ему захудалый Муром, что получилось оскорбительно. Разумеется, снова вспыхнула война между отпрысками святого Владимира. Мстислав в ночной битве, в сильный дождь - такой, что во мраке молнии летали, одолел мудрого соперника, но почему-то не убил. Русь разделили по Днепру, со столицами в Киеве и Смоленске.

Такие картины мелькали перед едущим из орды князем Михаилом Александровичем, картины давнего и недавнего прошлого, когда, как в калейдоскопе, менялись положения и события предательства, лести, мести, тотального двуличия в том, что в детстве родные друг другу мальчики, дети княжеской крови, имевшие хотя бы одного общего родителя, жили под одной крышей, играли в прятки и ножички, дружили и ссорились, вкушали за одним столом, делились первыми любовными секретами. А на поверку детство оказалось неким предбанником во врата ада, которые легко распахиваются перед родными людьми, и эти люди держат в руках уже не ножички, а пальмы - ножи, и не яблоки преподносят, а камни, дают друг другу обеты, чтобы тут же их нарушить и ударить обманутого брата пальмой в спину.

Вот умер в Киеве очередной владыка, и, как следствие, разразилась на Руси новая небывалая междоусобица: княжеские потомки требовали себе уделы, звали на подмогу половцев, а то и страдиотов - наемников с Балкан, отдавали в плату за военную помощь города и области на растерзание таким необходимым в родственных разборках помощникам.

В польском Любече устроили князья съезд. Договорились княжить мирно в своих уделах и на чужой каравай не зариться. Был на съезде неугомонный князек Василько из Теребовля, он много лопотал и предлагал нападать на соседние страны, потеснить поляков да дунайских болгар. Князь Давыд из Перемышля, сам в шаберах, подумал, что Василько от слов может перейти к делу и напасть на него. Значит, надо опередить.

Подумано - сделано. Болтуна-латоху заманили в деревеньку под Киевом и лишили зрения. Скрутили, положили на спину, на грудь - одну доску и вторую, чуть на крест - для крепости при удержании. С головы подошел соучастник и ткнул пальмой - промахнулся, но глаз пропал и большой разрез на лице остался; второй тычок пришелся точно. И брат жив, и к войне не годен. Какой теперь из него захватчик? Вот так заметили - ослепили - Василька.

Княжеский съезд возмутился самоуправным ослеплением, но организатора преступления никак не покарал. Оказалось, что все договоренности между князьями ничего не стоят, раз острастки нет. Главное в каиновом кругу родных убийц и увечников, это гласно намолвить - наговорить чуши с три короба, показать братскую любовь с поцелуями в десны, а потаенно наточить лезвие под снегом, али под полой, да и сунуть внезапно - в горло ли, повыше ли. Не в бровь, а в глаз. Великокняжеский трон - он такой, на крови стоит. Руда потечет и остынет, сильно не запачкает, русская земля и ободворица - земля у дома - впитают. На Руси всё можно, раз все прощается и не наказывается. Но забывается ли?

Забывается ли аксиома о том, что человек смертен? Обязательно смертен внезапно простой - рахманный - человек. Причем его переход в небытие сопровождается не небесными явлениями и прочими проявлениями некой значимости. А звуком - чпок! Это раздается хруст хитинового панциря насекомого. Мокрое место, вот уже оно подсохло. Только что был тут и - исчез. Стоял рядом - и его смыло с поверхности почвы, а следом - выкинуло из памяти, напрочь, навсегда. Он-то и ходил между живых мертвец мертвецом. Был живой человечек, голова - два уха, но, глядь - труп лежит, остывает, покрывается пятнами, коченеет, обратно мякнет и не мявкает. Обычное дело с куском мяса.

Попала стрела в голову, меч рассек шею, сулицей проткнуло живот. А ведь может быть и так: стрела промелькнула мимо головы, идущий по полукругу меч не достал шеи, копье скользнуло по кирасе и ушло в сторону. И совсем другое дело, когда боец видит летящую в его голову стрелу и отводит голову, уворачивается также от меча и копья, что тесно связано с предусмотрительностью, которая со смертельной внезапностью борется.

Великорослый гигант Голиаф был не предусмотрительным, а самонадеянным, поскольку сила из него перла неимоверная, сама на себя надеющаяся. К тому же, он еще и сквернословил. А умер внезапно: его перелобанил камнем, пущенным в лоб из пращи, пастушонок Давид, который подошел к поверженному противнику и его же мечом отрубил ушибленную голову. Герой! Покрасовался у трупа, имеет право, ведь он - победитель, и как бы принимает на себя рост и вес поверженного врага. Поэтому в Пушкинском музее Давид стоит во всей своей красе, и рост у него голиафовский. Он получает всё: не только викторию от поверженного, а также забирает его силу, стать и рост. Мертвому они не нужны. Ни планово, ни внезапно. Телесная красота трупу больше не понадобится.

В литературе давидо-голиафовское противостояние происходит везде и всюду. Человек и система. Гоголевская шинель. Блудница и поезд. 26 и одна. Кафкианский абсурд. Чумный процесс Камю. Даже в лирическом стихе, в 8 строчках есть это глобальное противостояние.

Вот, к примеру, лермонтовский перевод "Горные вершины". Сначала показаны горные вершины, затем идет сужение пространства: вершины, долины, дорога, кусты. Все засыпает, как естественно засыпает бдительность Голиафа. Сужение физических предметов упирается в бодрствующего субъекта, который единственный противостоит естественному природному процессу сна. Похоже, один лишь человек не следует вослед ночи, а как бы борется с обстоятельствами всеобщей дрёмы, перед которой бессильны вершины и долины с приданными объектами. Герой, путник сам решает, когда ему отдыхать. Ведь есть дневные дороги, есть и ночные. И это можно назвать свободой выбора: когда отдыхать, когда противостоять. Во всяком случае, мировому устройству путник подчинится в последнюю очередь, перед тем как хотя бы осмыслит суть происходящего и день, поведенный в дороге.

Но никакой предусмотрительностью нельзя отвести синдром внезапной смерти, что долго являлось загадкой для медицины. Поэтесса Наталья У. на фестивале бардовской песни в Юрге села в кресло машины отдохнуть, и - "Наташа, Наташа"! А ее уже нет. За что, почему, как? Нет ответа. Также умерла в кабине такси девушка из Кемегловска: у носивобирского автовокзала села в машину с намерением ехать, водитель вышел поискать попутчиков, возвратился, а она уже на небесах.

Похоже, что уставший человек, садясь в автомобиль, неосознанно понимает, что днище, стенки и крышка в этом продолговатом жестяном ящике на колесах составляют... гроб, где можно упокоиться. И на автомате умирает. Ввиду дегидратации (нехватки воды в организме) происходит непроизвольный спазм во всех органах, не желающих терять воду; даже поры кожи закрываются, оберегая водный запас от испарения; так организм борется с потерей воды, и сжатие сосудов распространяется также на сердце и легкие, сердце перестает биться, в легких прекращается кислородный обмен, и вот нежданчик. На выдохе организмом сэкономил водяные пары, но сам не выдержал защитной меры и отключился. Финал как будто совершенно внезапный. Не нашлось, видите ли, стакана воды.

А как принять на веру то, что жизнью человека распоряжаются высшие силы, которым он приносил жертвы на капище или целовал распятие в церкви. Высшие силы дают верующему жизнь, но внезапно и без объяснений ее отнимают. Мол, такое у них право. Но божественная реакция может быть нейтральной, когда с занебесных высот высшие силы взирают на то, как в печах Освенцима сжигают людей, а в Саласпилсе откачивают у детей кровь для последующего переливания раненым немецким солдатам, идущим на поправку. Узники запланировано погибают, а их мучители живут, и небо медлит с расплатой. Выходит, что боги и божки бывают внезапно инертны и в этом безжалостны. Их не подергаешь за ниточки, типа, "ей, вы, там, наверху, вы о нас не забыли? Сыпьте скорее из рога изобилия, а то карманы раскрыты, и мы заждались благодеяний, долго ли нам так стоять-то?"

Внезапная смерть настигла Олежека Сорочкина, окончившего в Тонске филфак, а в Питере - аспирантуру и уже написавшего курс лекций для студиозусов. Были-были на курсах такие вумные очкарики, которые знали предмет, ладили с преподами, подавали надежды и тихой сапою занимали сначала лаборантские безденежные вакансии, а там и теплые профессорские кресла. Олежек был таким. Саше он нравился, поскольку не кичился, не унижал, выше других себя не ставил, но в меру поддерживал пьяную студенческую компанию. Не отдалялся напрочь.

Как-то Саша проверил факультетскую компанию приятелей на вшивость. Собрались четверо: Гаврилыч, Коласов, Сорочкин и ваш покорный слуга. Повод встречи вспомнить трудно. Но хорошо загрузились в такси и даже дали таксисту на чай 68 копеек, чтобы довез до общаги номер 7, что на площади Транспортной. Девять этажей. К подъезду подходили четыре девушки с сумками, и парни взялись им помочь. Нетрезвые, зато кавалеры, поднялись на этаж, с сумками зашли в комнату с пустыми кроватными сетками, сели за стол и, поскольку у них были с собой 4 бутылки "Агдама", стали спонтанно справлять чужое новоселье.

Девушки смирились с их неуходом - ведь все-таки парни помогли, но сами девушки не пили. И вот, под конец распития и веселья, входную дверь кто-то открыл, и оконная рама, стоявшая в проеме окна не закрепленной, упала на веселящихся помощников новоселья. Олежек сидел спиной к окну, ветровое стекло разбилось о его голову. Сашу ударило по голове стойкой рамы. Но оба вроде ничо. Внезапное падение конструкции обошлось без последствий. Питухи откланялись.

Обратно поехали на трамвае номер 2. А там, на остановке "площадь Кирова", Саше надо было сойти, чтобы дойти до другой - педовской общаги, где предстояло договориться с товарищем Бизоном насчет поездки в Онск. Бизон в студотряде "Лингва" работал проводником вагона и катался до Москвы в синей, пошитой в ателье форме, так что мог и подвезти в столицу Колчака, и подхватить на обратную дорогу. Так вот, когда Саша сходил на площади, и к тому времени его развезло, то Олежек стал его удерживать, предостерегая на счет того, что "как бы не случилась история". Саше понравилась эта забота. А вот Коласов убрал от Саши удерживающие руки Олежека со словами: "Да пусть идет!" Т. е., на предстоящие Сашины приключения равнодушному человеку было наплевать. "Какое гамно, этот Коласов!"

А когда на военной кафедре Олежеку от старшего курса, а Саше от своего курса выпало торчать дневальными у тумбочки в коридоре, то проходивший мимо майор Бурный решил заподлянить дневальных и принялся спрашивать положения строевого устава, распечатанные рядом на стенде. Олежек стал бойко отвечать, чем смутил бздиловатого Бурного, который однажды при визите генерала Леватного мычал и блеял, силясь что-то ответить, на что проходившие мимо и опосля инспекции офицеры подкалывали Бурного фразами типа: "Ну, Бурный, ты совсем прибурел!" И тут Бурный понял, что дневальных не подловит, скривился и ушел. Саша спросил Олежека: "Как ты выучил?" ― "А что тут еще делать? Прочитал пару раз и запомнил. А затем хоть на обе руки бей - делай что хошь" ― "Ну, у тебя и голова!".

Олежек рано женился - на одногруппнице Зинон, которая фланировала гордо по филфаковским коридорам, всем своим видом показывая, что у нее закрытый гештальт, давая понять кумушкам и товаркам, как ей повезло, что мужа рядом нашла, далеко не ходила, отыскала да за пояс заткнула, и супруг ей достался что надо, по духу, прям со студенческой скамьи сняла, а не зацепила с заплеванной лавочки какое-нибудь рабочее отребье, не из-под трактора пьяное чмо вытащила.

Иногда жена покрикивала на Олежека и запрещала ему выпивать с товарищами по учебе. Тогда Олежек виновато ретировался, приговаривая: "Завязывайте, парни!" Но вот наступил внезапный момент.

После Питера Олежек и Зинон пошли купаться на Тонь под мост. Собственно, там был дикий пляж. Его дикость обуславливалась наличием близкого слива городской канализации, и Саша там никогда не плавал, поскольку с моста было видно, как зеленовато-коричневые воды выходят из большой бетонной трубы в реку, и этот шлейф затекает под опору моста. Но юные горожане там часто купались - молодость думает мало, да и вольный ветер порой выносит на отдыхе из голов старших рассудительные мысли. Там как-то загорала загорелая девушка с татуировкой на бедре, и Саша спросил ее о том, на каком курорте получен такой бронзовый загар, и девушка ответила, что загорала только здесь всего неделю, и вот. Да еще тут играли в пляжные шахматы, и проходивший мимо в мокрых семейных трусах дед взял в руки фигуру и сделал ход, но что играющие сначала заартачились, но потом поутихли, так как выяснилось, что дед когда-то играл со Спасским. Здесь можно было выпить, а бутылку разбить, чтобы она не досталась халявщикам в виде оборотной стеклотары.

В тот трагичный день наши молодые, Олежек и Зинон, немного выпили и поссорились. Олежек психанул и со словами ― "уплыву от тебя подальше" ― бросился в фекальные воды. А плавать он не умел. Течение подхватило и ударило тело об опору моста. Пловец потерял сознание и скрылся под водой. Шум, крики, и через полчаса его, посиневшего, вытащили. Внезапная смерть. Утоп. Как камнем в лоб. Всё зло от баб.

Много позже колченогий языковой профессор, перемещавшийся по коридорам на костылях, подготовил к печати книгу своего воспитанника Сорочкина, что-то о заднеязычных согласных в греко-латинском языке. Вот и вся память об Олежеке. Да эти строки, прочтенные читателем. Зареванная Зинон осела в медицинской библиотеке на должность выдавальщицы спецлитературы. Какая дура - всё иметь и так внезапно всё потерять! Даже не жалко.

А кто пожалеет бывшую Сашину одногруппницу Любицу Батикову, тоненькую тростиночку, которая покачивалась при ходьбе былиночкой, и как бы травиночкой гнулась от жующей рядом коровьей морды. "Изврат и коррида!" ― любила повторять Любица, к месту и не к месту, стараясь выделиться в кругу филологов каким-нибудь авторским необычным присловьем.

"Изврат и коррида" действительно наступили: время раздуло былиночковую фигуру до былинных размеров той сироты, что не лезет в ворота. Девушка была на три года старше, что критично. Ластилась к Саше, подстраивая моменты близости, напрягала, создавая трудности, которые надо было вместе преодолевать, ближе знакомиться, дружить, целоваться, раздеваться, ложиться, предаваться похоти, жениться и рожать. В этом глагольном финале, фактически тупике, для Саши не было воздуха. Тот же Олежкин каблук. Канализация женского "я" с ударом о мостовую опору головой. Поэтому, надо было выплывать, разруливая потоки нечистот и чистой воды.

Ах, как радовалась Любица, когда в лесу, на групповом выезде на пикник, Саша подыграл девушкам, решившим его "женить" в результате проигрыша в карточном поединке. Он выбрал для обручения с неизвестной, от которой получил бы свою новую фамилию - неожиданно выбрал мизинец, а не безымянный, как назначалось кумекающими "свахами". Мизинец - это была пара для Батиковой. Полный изврат. "Батиков, Батиков!" ― радостно и мстительно раздавалось в лесу. Любица ажно расцвела. Ее алчные мечты сбывались на карнавальном уровне.

Когда ее выбрали комсоргом группы, она завела порядок раз в месяц собирать бордовокожие книжицы, чтобы потом, в спокойной обстановке, проставить в графе членских взносов штампик "уплачено". Забрала и Сашину книжицу, а потом объявила, что ее потеряла. Коррида! Сообщила об этом комсоргу факультета, и та решила провести собрание по потере документа с последующим изгнанием комсомольца из комсомола и из вуза. Какой изврат! На Сашу смотрели две очковые кобры, как бы роняя ядовитые слюни от того, что загнанный кролик вот-вот начнет унижаться и упрашивать о пощаде, подлаживаться к ним обеим, поочередно, лебезить, а там и любовный процесс с окольцеванием холостяка пойдет в заданном направлении. Сашу батовали - связывали, стреножили, опутывали незримыми, но реальными путами. Но он был крепок, как соленый питер, т. е. солоноватый и твердый, как камень, половой орган, и твердил одно: билет сдан по правилам, на проштамповку, не им это заведено, так что с него взятки гладки. Повисев какое-то время, мандоклов меч самоустранился: внезапно билет одна змея нашла, вторая по ходу отстала.

Это навязчивое приставание студиозус спровоцировал сам. На одну из поездок на картошку он взял с собой военный исторический прорезиненный гремящий плащ в качестве оригинальной подстилки и на случай дождя, который не преминул пойти. И продолжил моросить. По дороге на поле Саша неожиданно одел на плечи озябшей Батиковой гремящее сооружение, чем ее извращенно вдохновил. Она предложила ему место под плащом, на что хозяин раритета ответил, что у него теплая куртка. Потом девушка спрашивала, что делать с плащом. "Выкинуть?" ― "Да, выкини. Он мне не нужен". Этим Саша давал понять, что проявленная забота была дежурной вежливостью, тем более что Батикова показала на полевом дождливом выходе свою незащищенность и нуждаемость в заботе со стороны. В целом, сия дева в долгосрочную практику Саше была не нужна, а краткосрочно - нужна, и дело за малым.

Они пошли купаться на Сенную курью, которая тогда была популярным местом полуболотного состояния, правда, с рыбой и плеском купающихся, и канализация туда еще не затекала ввиду отсутствия строений по близости. Саша показал класс. Сплавал на тот берег и привез на себе, заткнув в плавки, желтый цветок.

Затем учил Батикову плавать, да так, что пальцы ненароком попадали в промежность ученицы, и с каждым попаданием стеснительная девочка краснела всё больше и глубже; на щеки ей сначала прыгнул цвет бедра испуганной нимфы, потом уж пошли пунцовые мадежи, но вода остужала разгарчивое лицо, и учение продолжалось. В чапыжнике - в кустах, безлюдном и отдаленном месте, началось началось внезапное хватание за киску; вот уже мнящая себя замужней Любица разложила лапки и взяла за щеку. (Всего три года разница в возрасте, но это стаж). Однако любовников спугнули аналогично уединяющиеся для не менее приятного времяпровождения другие купальщики.

Дальше дело не пошло. От продолжения сексуальных экспериментов девушка отказалась, посчитав, что хватание за киску обязывает кавалера жениться, но в своих расчетах промахнулась. Да и батовать у Батиковой больше не вышло. Она взяла академический отпуск по болезни, потом еще один, фотографировалась сидящей без трусов на шее плечистого историка, свесив голые ноги и собираясь завязать их узлом, и лишь три года спустя после Сашиного выхода в профессию окончила вуз. Помоталась по школам, пока не определилась с духовно полезным занятием: радиовещанием и пропагандой христианских ценностей контральтным, радостным, с хрипотцой, и все же гадостным голоском.

По поводу этой любовной неудачи родилось лирическое стихотворение, которое Саша предал Любице на лекции как записку, на что она вскликнула: "Да здесь стихи!" Да, стихи.

Падал лист осенний

На мои колени.

Холодно и тихо.

На душе давно

Шейк танцуют тени,

Умерла гвоздика.

Хочется хорошего,

Но молчит оно.

Падал снег пушистый -

Нежный, белый, чистый.

Думалося просто,

Или вовсе нет:

Вечно серебристый,

Им он будет вдосталь

И уйдет в хорошее,

В несказанный свет.

Метеором промелькнул восстановившийся курсом ниже Витёк, тоже женатый и живший в частном секторе студент. Видный. С налетом аристократизма на лице. Деловой. На летний период, перед пионерлагерной практикой, он блатовал Сашу на калым при цене вопроса в 20 тысяч рублей - изумительные по тем временам деньги. Надо было выложить фасадную сторону здания. "Но ведь мы не умеем класть кирпичи!" ― изумился Саша, вспоминая о брюсовском каменщике в фартуке белом. Витёк ответил: "А мы не будем класть. Будем на подхвате. Подносить раствор, кирпичи" ― "Э―э, так мы львиную долю каменщикам отдадим, а нам с гулькин нос достанется заработанных денег". Но класть стену не пришлось.

Саша сходил в профсоюзный кабинет универа, где ведали подведомственным пионерлагерем, в который Сашу распределили, и профбосс, худой мужичонка, сказал, что перенос его практики на третий срок - на август - невозможен, третьего упруга просто нет. К тому времени уже произошел несчастный случай.

Дома Витёк протапливал погреб ведром тлеющих углей, спустился с ним вниз, внезапно погребная дверца ухнула, как крышка гроба, упала и захлопнулась, да так, что он не смог ее поднять, ее заклинило. Прораб задохнулся, оставив молодую жену вдовой и отца в горе. Ранняя смерть унесла человека, никакой памяти в виде лицевой стены или книги по себе не оставившего. Даже фамилия его стерлась.

Расположившись на погосте, путевом дворе, сооруженном для путешествующего князя, Михаил Александрович подумал об Александре Невском. Вот уж кто оставил след в русской истории! Внезапными решениями, граничащими с небывалым риском, отличалось княжение Ярославича - национального лидера Древней Руси. Клич "Звать Ярославича!" гремел там и тогда, где и когда возникала острая нужда крепенько дать по зубам иноземным захватчикам. Дать умно - чтобы поработитель не рассвирепел и оставшиеся после Батыева находа города и села не пожег и не порушил. А так - чтобы убрался восвояси и больше не совался. Это надо было делать с умом. Быстрым умом, так как рассиживаться было некогда.

На невском берегу в устье Ижоры высадилось шведское войско в главе с ярлом Фасе, или Биргером. Тот или иной свейский, или шведский, предводитель покусился на русскую землю - неважно. Важным было то, что именно по Неве пролегал важнейший торговый путь из "варяг в греки", выстачить - отдать - который шведам и приставшим к ним коварным соседским племенам было нельзя. Хотя ранее новгородцы подобным же образом высаживались на шведский берег и сожгли тамошнюю столицу Сигтуну. Да, такие были времена: милые прибалтийские соседи сосуществовали в общежитии взаимных грабежей, склок и обид. Но спускать очередной свейский набег означало звать всех пеших и морских подлётов - разбойников - в гости. Все флаги в гости к нам на невский бережок! Этих милых нашествий ни один хозяин не потерпит.

Морской новгородский стражник Палгусий первым заметил паруса с желтыми крестами и дал весть в Новгород. Ярославичу не было времени, чтобы обратиться к отцу за подмогой. Новгородский князь Александр решил атаковать оккупантов малыми силами - чадью, княжьей дружиной, фактически своей охраной. На соборной площади, перед Софийским собором, он произнес знаменательные слова о том, что бог не в силе, а в правде. Правда заключалась в том, что родную землю следовало защищать перед любым врагом, что родное - это своё, близкое к сердцу, а сердце удесятеряет силы справедливых защитников. Павшие при защите обретают правду - становятся рядом с истиной - богом. Довольно быстро чадь с городовым рушением - ополчением, тоже на лошадях, добрались до места. Всего 1500 всадников напали на 5-ти тысячное войско. Внезапность была на стороне русских.

В самой гуще врагов бились княжеские гридни, дружинники. Гридень Сбыслав орудовал топором, Яков Полочанин - мечом, а отрок, вовзят - совсем - юноша, Савва проник в командирский шатер Биргера и подрубил основной столб. Падение шатра сказалось на эмоциональном срыве шведов, которые так и не смогли организовать достойное сопротивление и дать отпор русским, напавшим на них малыми силами.

На переднем крае схватки находился сам Александр. Он воодушевлял удаль каждого бойца, своим примером крепя и сплачивая строй атакующих. В копейной схватке Ярославич дотянулся до лица Биргера, оставив знатную отметину острием. Не отставали от князя-удальца другие паликары. Один из них, смельчак Миша Новгородский, сумел проломить днища у трех шведских посудин и потопить их; на оставшиеся спешно грузились отступающие. Прихватив своих мертвецов, они отплыли. На противоположном берегу вырыли огромные ямы, или калюжи, камо - куда - в санитарном порядке побросали тела и отбыли восвояси. Копейная отметина на Биргеровом лице свидетельствовала Европе, что Русь - не легкая прогулка, что русские могут постоять за себя. Что Русь жива!

В том-то и дело, что расчеты на морской променад с ретивым постукиванием вооруженной рукой по головам аборигенов разбились о более стратегические и глубокие размышления по защите отечества на долгий упруг. Забыв об уроках Невской битвы, шведы еще раз получили по мусалам под Полтавой, не прошло полных 5-ти веков. Очевидно, что периодически требуется колошматить алчных пришельцев, приходящих с острыми железяками и погибающих от ответных мечей, что, впрочем, способствует органической подкормке местных почв в ходе разложения павших и схороненных в калюжах тел. Забывают уроки люди, прошедшие разгромы. Они снова мечтают о легкой добыче и строят расчеты, чтобы вдругорядь получить тумаки и стать привычным удобрением для бескрайних российских полей.

Из расчетов состоит жизнь, построенная на инстинктах самосохранения, добычи пропитания, размножения и других основаниях - на выверенной в ходе эволюции линии поведения, приводящей к благополучию организма. Или, вот, высшее существо - человек; у него помимо инстинктов, которые никто не отменял, мыслящая голова на плечах - настоящий котел, где варятся, бурлят и брызгают идеями предположения, планы и схемы насчет обогащения, работы не бей лежачего, вечного курорта и благорасположения от ватаги длинноногих самок. Или кавалькады самцов, чтобы у каждого по 8 "кубиков" на животе, если человек с мыслящей головой - дама.

Расчет тут такой: потратиться на подарок, презент, подношение, услугу, улыбку, поглаживание как психологический прием, преданный взгляд, и желания потихоньку начнут исполняться. Это древность: в этом подходе человек научился у пауков рода пизаурида, восьмилапых бродяг, которые ловят муху, пеленают ее шелком в куколку, а куколку подносят самке. Пока паучиха разбирается с подношением, кавалер ее оплодотворяет. Хитро? Хитро. Всегда бы так. Собственно, конфеты-букеты всегда преподносятся не только в прямом, практическом значении, чтобы бабенка жрала и нюхала; это взаимные расчеты; одному нужно показать свою заботу и внимание, второй убедиться, что подносчик не жадный, со знаками внимания, с ним получше будет, чем с иными нищебродами.

Вот другая расчетливая история. Мальчик, что посильнее, обидел мальчика, что послабее. Однако тот, слабенький, оказался умненьким. Покумекав насчет того блюда, которое всегда подается холодным, слабак стал носить силачу притомные пирожки и бутерброды с домашней кухни, да и карманную мелочь передавать; паратый мальчик радовался тому, как у него счастливо протекает детство, которое вдруг да оборвалось. Став другом обидчика, наш побитый мальчик, на пустыре, улучив момент, проломил давнему обидчику голову в тот момент, когда тот отведывал краковскую колбасу на французской булке и умер с улыбкой на лице. Возраст не позволил привлечь убийцу к ответственности. Кто тут прав? Права жизнь, которая все расставила по местам. Расчетливость побеждает, как Давид Голиафа. И труд состоял из времени на завершение некоторых мыслительных процессов, и замаха - всего на один удар. Зло наказано, и цель достигнута с применением минимальных усилий. Это много лучше, чем постоянно носить для самообороны кирпич в портфеле.

Еще из жизни подростков, людей пубертатного периода. С дискотеки двое парней привели в пустую квартиру пубертатку виниловые диски послушать. Сначала пластинки слушали, потом пластинку разбили. Точнее, порвали пленочку - дефлорировали девочку. И тут недалекий мальчиковый расчет цели достиг, но в самый сладострастный момент парочка насильников не задумывалась над тем, что выделяющийся в процессе получения удовольствия допомин застилает критическую деятельность детского мозга. А ведь впереди судебная перспектива и "петушение" в колонии.

Ин - ладно, что это мы о грустном. Поговорим о шахматах. Если вы не умеете в них играть, значит, вы не очень-то преуспеваете в жизни. Поскольку шахматы учат не только правильно рассчитывать ходы - а мастера видят события на доске на 4-5 ходов вперед - они учат логике жизни. Ведь у вас на пути всюду расставлены кляпцы - западни, соблазны, ловушки, в любой момент жди удара с двух сторон, медлить нельзя, и жертвы необходимы, а плакать над потерями себе дороже. Это в отношении вас. Но и точно такими же приемами вы вправе воздействовать на соперника! Умело разгадать коварный замысел противника и взамен ему щетинку всучить, причинить тактическую неприятность. А не умеете играть - разбираться в хитросплетениях жизни - то знакомцы из вашего близкого окружения, соседей и сослуживцев, будут на вас ездить. Все, кому не лень. В этом плане не обязательно иметь за пазухой камень, молоток или другое что-то материальное, ― конфеты и самому можно слопать. Важны слова и поступки.

Чтобы быть поближе к мужчинам и среди них выбрать мужа или полюбовника, женщины активно интересуются футболом/хоккеем. (А вот настоящего мужика в педикюрный салон не затащишь!) Расчеты очевидны: за забитым в ворота мячом и глотком пива в просохшее горло болельщик эту глотку дерет и лезет обниматься, и его темперамент на виду, и сам он подвергается тактильной оценке, поскольку женщину он в порыве спортивного азарта обнял, т. е. получил телесную контактную информацию, которой может воспользоваться при выборе партнерши в постель. Что ей и требовалось.

Важно также иметь личные умные мысли, высказывания, замечания, которые лучше всего говорить, выбрав время и место, приберегать их до полезного случая, чтобы вас посчитали за знатока - того, у кого голова на плечах. Чтобы можно было произвести эффект, когда раздобар взял. Ведь встречают по одежке и по словам, а по уму и поступкам определяют шесток.

Когда Саша сдавал дипломную работу, он догадывался, что вопросы после изложения реферата будут, и не предполагал, что могут топить. До этого профессорша Кануньева, которую все называли Фазой (кликухи на филфаке давали поершистее, чем в тюрьме), от поддержки Сашиной работы отскочила; в поводыри назначили доцентшу Нинэль Ремортову, которой дипломник и его исследование были по тарабану - барабану. Оппонировала выпускнику кандидатша Ленон Куфаркина. И Саша понял, как он ошибся в своих расчетах: всем ученым кафедральным бабам надо было всевременно и всепогодно угождать, что он делал не всем и не всегда. Угождал только особам кафе-дральным, названным так по алгоритму: сначала - в кафе, а после и драть, отодрать в постели симпатягу. Поэтому отскочившая Фаза и оппонирующая Ленон, вовсе не симпатяги, точно затаили на него злобу, или насердку, как говорили ранее.

Фаза была когда-то питерской девочкой, в войну не евшей досыта. Голодной ходила на Кировский завод, чтобы точить стволы пушек. Девочка была просто не поевшей - зато пейсанутой пацанкой, что помогло выжить: по дороге она присматривала военного, который примерно шел в таком же направлении, а когда сворачивал "не туда", то падала в обморок. Военный оборачивался на звук падения тщедушного тела и совал в ротик хитрой девочки кусок сахара. Девочке было, правда, 19 лет, и она училась в универе на вечернем отделении, поскольку только так, по рабочей сетке, жисемидочку взяли на обучение в вуз, буквально засиженный представителями этой пронырливой нации. Росточка она была небольшого, смахивала на малолетку, поэтому в военном городе прохожие, помня о своих голодных детях, девочку жалели. Но вот вуз эвакуировали, и с завода девочка моментально испарилась.

Отучившись, жисемидочка стала искать неизведанных путей, и старый еврей Гучковский, большой знаток Пушкина, посоветовал ей езжать в Сибирь и заняться библиотекой русско-турецкого поэта Жуковского, а то в Питере все теплые места схвачены и удобные темы разобраны. Фаза кинулась в Тонск, на питерском вокзале провожающий кагал кричал: "Не потеряйся в глуши!" Она не потерялась. Стала вникать в неисследованные почеркушки на полях книг, оставленных учителем Пушкина, делая собственные выводы о понимании Жуковским прочитанных вещей, чем, конечно же, обогащала филологическую науку. (Что интересно: эти почеркушки Жуковский делал на радость позднейшим исследователям, а вот студент, сделавший подобные пометки в выданной библиотечной литературе, получал встрепку, сравнимую с изгнанием из вуза. Налицо явная несправедливость: одним можно, другим нельзя-с!) Фаза написала докторскую, вплотную засела за Жуковского.

Когда Саша попал к ней в группу по изучению текстологических аспектов русской прозы, она два раза рекомендовала ему сменить тему исследования с "Эволюция светской повести" на "Жуковский-критик". Саша понял, что его руками тетка рассчитывает загрести жар: сцапать открытое им и вставить сцапанное в свою новую монографию, и не согласился раболепствовать.

Тогда Фаза пригласила его к себе домой в двухкомнатную квартиру у Лагерного сада, где под чай с вареньем стала намекать на необходимый роман между ученой дамой и молодым человеком, как это было в античном романе "Дафнис и Хлоя" между молодым пастухом и бывалой Ликэнион. Мол, любовь необходима там, где требуется академический подход, где карьера и, в перспективе, оставление на кафедре. Перезрелая жисемидка со вздутым, как у утопленника, животом, блестя слезящимися глазами в красной окантовке воспаленных век, смрадно выдыхала сквозь слюнявые губы цитату из Лонга: "Отдай себя в руки мои, радостно стань моим учеником!" К цитированию античной классики веско добавилось: "И Ямуш через это прошел, а как же! Уже кандидатскую защитил! По карнавализации в гоголевской Диканьке". Саша живо представил соитие со взбухшим трупом женского пола, и то, как этот суккуб, потея ядами, сладострастно стонет, или не сладострастие это, а просто от мертвой плоти газы звучно отходят, как от бодлеровской "Падали".

Как ужаленный, кандидат в филологические науки бежал из квартиры и от ведьмы, как Хома Брут от старухи-панночки, и на свежем воздухе его вырвало. С тех пор на семинарах взглядами ученик и учитель предпочитали не встречаться. А перед выпуском Фаза бросила непутевого ученика, как под поезд, в мысленном диалоге, типа: "Выплывай сам, а утонешь - не моя забота, не моя печаль. Я помощь предлагала, но мою лодочку ты оттолкнул от надежного берега, отбросил, убежал" ― "Ага, лодочку. Там целая галера, поросшая мхом. А я не раб на галере". Дальше стало еще лохмаче.

По необходимости тащить нагрузку по выпуску Саши из стен вуза, эту работу поручили Ремортовой, о которой ходили слухи, что ее бьет муж. Битуха была умной и хитрой. На лекциях перед экзаменами говорила, что "сдать ей литературу по Средним векам будет нелегко, потому что на "5" знает один бог, на "4" знаю я, а вам, студиозусам, всё остальное". Т. е. "троебаны" и "неуды". Ранее, до диплома, Саша имел с ней обоюдополезные тары-бары.

Когда на 3 курсе Саша бросил плавание, стал увлекаться пушкинскими пирушками и пропускать лекции, то на кафедре встревожились и попытались вновь соединить классическую филологию с классическим же плаванием. В разное время к нему с разговорами подошли две ученые дамы, по случаю имеющие сыновей-пловцов. Саша их хорошо знал, поскольку одному всегда проигрывал, у второго всегда выигрывал.

Первой в убедительный разговор вступила Шамхалова - или Шамаханская Царица, куратор Сашиной группы. Ее сын плавал в конкурирующей команде, занимавшейся на базе политехинститута, но вдруг поступил в универ, за который выступать ему стало "западло". Поскольку если не победы, то призовые и прочие места приносили бы очки, превращавшиеся в чиновничьих кабинетах в рубли на аренду водных дорожек в бассейне, так называемой "воды", и команда универа стала бы получать больше "воды", больше времени для тренировок в бассейне, что ущемляло интересы политеховцев. Поэтому, когда Шамхалова предложила Саше продолжить заниматься вместе с сыном, Саша отрезал: "Нет, ваш сын честный парень, своих политеховцев он не может подводить, и мне с ним в одной команде не плавать" ― "Ну почему же, вы ведь оба пловцы?!" ― "Ваш сын не предатель".

У побитой руками мужа Ремортовой был уже взрослый сынок, длинный спинист, который всегда красовался на первом месте, оставляя Саше призовое третье. Плавание сынок уже оставил, но доцентша подошла к Саше и спросила, почему он бросил спорт. "А что, ходил бы утром на лекции, а вечером в бассейн" ― "Как вам объяснить. Вот вы поэтом Кедриным занимались, а сейчас нет. Почему?" ― "Кедрин был изучен, кандидатская написана, сейчас другие интересы" ― "Вот-вот, и у меня подобная ситуация. В плавании я достиг своего верха. Рост результатов прекратился. Сейчас нет ни цели, ни смысла таранить воду попусту. Это пройденный этап".

Вместе с тем, перед защитой настраивать Ремортову надо было на положительный лад, чтобы хоть в дипломном кураторе иметь себе союзника. А не то отстоять диплом не получится, синенькие корочки не дадут, скажут, что надо годик погодить, переведут на заочное обучение, и через 12 месяцев обязательной отработки в захолустной стодворке предоставят новую попытку защитить диплом. Так что свой человек на защите нужен. И, кажется, это получилось. Нехотя, со словами "опять эта текучка, всякую писанину читать" мать пловца полистала Сашин опус и спросила, что это за таблицы он применил при исследовании. "Я сама анализирую тексты традиционно - описательно. Это что, новый метод?"

О, да! Саше это было удобно. Текст, разложенный в таблице, сразу акцентировал внимание на обозначенные художественные свойства, наглядно показывал приемы писателя в достижении изобразительных целей в описании, например, алогичного романтического портрета героя одной повести Марлинского - капитана корабля. Всего-то две колонки, обозначенные словами "Конкретика" и "Абстракция", затем под обозначениями следовал текст. Под "Конкретикой" появилось описание: "Он был высокого росту и стройного стана, русоволос и смугл", следом текст перескакивал через рамочную разбивку и заканчивался оставшимися словами: "две редкие вещи в британской природе". Второе предложение в первой колонке начиналось двумя словами: "Не красавец," и заканчивалось во второй - "но право если б я был женщиной, то трудно б было в него не влюбиться". Первая: "Какая-то суровая грусть придавала бледному лицу его", вторая: "важность и занимательность". 1 - "Его глаза сверкали редко, но было видно", 2 - "что это было зарево прежнего пожара страстей".

Так, наглядно было представлено, что в первой колонке конкретно-предметное содержание первой части портретной детали завершалось ее вольным абстрагированием во второй колонке. Писательская фраза так и строилась: вначале давалось реальное описание элементов портрета - рост, стан, цвет волос, лица, глаза, и затем следовал комментарий повествователя. Однако, на самом деле, семо и овамо - здесь и там - мысль писателя-романтика уже поработала в обратном направлении - в поиске соответствия примет реального мира сфере идей и представлений автора об этом мире. Но в этой романтической и односторонней работе не учитывалось одно: необходимость аналогичного соответствия между изображенными портретными деталями. Их спонтанное воспроизведение в тексте как будто сводило романтическую прозу в область противоречий смысла и нарушения логики. Так, в представленном портрете капитан в одно и то же время "смугл" и бледен, "суровая грусть" его лица ожидаемо должна быть подтверждена тусклым взором и поэтому не гармонировала с описанными сверкающими глазами. В то же время элементы портрета, по идее автора, должны были в первую очередь говорить о глубине чувств, пережитых капитаном, и подтверждать определенное направление мыслей автора. Поскольку, разочаровавшись в надежде на счастье с любимой женщиной, капитан бросил светское времяпровождение и посвятил жизнь службе на королевском флоте, где, плавая по морям и океанам, приобрел соответствующий оттенок загара, стал "смугл". В этот же описательный момент вкралась другая реалистичная деталь: несчастье с любимой, от которой капитан отказался, и это в мгновение ока свело с лица капитана прежний румянец, наложив противоположный загару оттенок. Те же разнородные воспоминания вызывают у морского офицера смешанную мимику, связанную с "суровой грустью" и "сверкающими глазами". Получился как бы портрет клоуна Пьеро, у которого одна сторона лица раскрашена в белый, другая в черный цвет. И кривляется он несуразно, невпопад. Но автор считает, что такой грустной клоунадой можно и нужно вызывать у публики динамичные сложные переживания и яркие противоречивые эмоции. Публика, как известно, была в восторге. Вывод: метод портретного алогизма у романтического автора весьма действенен.

Ремортова была обескуражена и спросила о литературе, где этот таблитчатый метод описан. Саша рассказал о книге Соловьева, который раскладывал в таблицах прозу Достоевского. Доцентша попросила книгу для ознакомления, и Саша принес ее и отдал, понимая, что обратно в руки не получит, поскольку филологи прочитанные чужие книги не возвращают, а присваивают. Зато с этой запланированной книжной потерей он приобрел союзника, который подсказал ход: надо позвонить оппоненту Куфаркиной и спросить, мол, как работа, "ничо так?"

Звонить... Саша понял, что попал в ситуацию, которая в фильме о зажмурившихся бандитах называется местом между двумя интимными отверстиями на теле женщины. Короче, попал в проссак. "Привет, Ликэнион!" А ведь надо было заранее рассчитывать, о чем эту Куфаркину спрашивать на семинарах. Но Саша оригинальничал, смело выпендривался и, рассчитывая поразить факультетских мокрощелок своими познаниями, топил вопросами кандидатшу, чтобы она на подколы студента отвечала и больше не приставала к нему со своими вопрошениями по учебным темам. От семинаров таким образом он отбился, а вот и диплом подоспел - и закачался над головой тот еще "мандоклов меч".

Ха, правильнее было бы говорить и писать "Дамоклов меч", по имени древнего царя Дамокла, усадившего одного завидующего простофилю на трон под меч, привязанный над головой на тонкой ниточке. Но людская малообразованная молва паронимично переиначила незнакомое царское имя на более привычный лад с почесываниями в промежностях, как неизбежной атрибуции народной жизни, что подчеркивало неожиданность падения меча на голову неприятностью весьма незадачливого приобретения паразитарного полового заболевания.

А тогда, когда над головой ничего не висело, Саша озорно спрашивал Куфаркину: "Почему Тургенев и Толстой грубо отзывались о романах друг друга, полагали их ничтожными вещами?" ― "Это личные оценки писателей" ― "Но получается, что мы тоже выражаем свои личные оценки, которые, однако, надо согласовывать с прочитанной критикой, а также говорить какие-то умные слова о романных мирах, которые, по словам их создателей, взаимная дрянь и ерунда". Ленон не находила, что ответить прямо, завуалированно болтала минут 5 и затем Сашу на семинарах не тревожила, что оказалось ему на руку - не надо было к семинарскому бубнежу готовиться, вникая в критическую макулатуру. И вот аукнулось. "Мандоклов меч" завибрировал, готовый упасть - но и рукой от него не защититься, и вторую не подставить, ибо заняты они почесыванием промежностей, о чем раньше, при получении удовольствия при осаживании преподавателя, не думалось. Куфаркину назначили в оппоненты, это значит - будет мстить и бить наотмашь! А потому защищающийся приготовил пару мощных фраз, чтобы выглядеть достойно. Для этого надо было выделить реперные точки. Вот про Белинского, например, кто-нибудь обязательно спросит.

В телефонном разговоре Куфаркина сразу выразила удивление предварительным звонком и сказала, что так не делают. Протараторила несколько общих фраз о дипломе, и Саша почуял предстоящий разгром. Всё к тому шло.

На защите он прочитал реферат, Куфаркина обрушилась с критикой, Ремортова виновато улыбалась, так как, читая диплом по диагонали, пропустила Сашину описку в слове "плюралистичность". Сначала в дипломной работе слово было употреблено правильно, затем "сократилось" до "плюрастичности", и поэтому много было негатива произнесено о том, что если исследователь пишет термин неправильно, то он в исследовании некорректен и его выводы могут быть порочны.

К бойне подключился Ямуш - доцент Ямушкевич, которого часто, исходя из имени-отчества, называли Сан-Серычем. Этот белогубый да ранний всезнайка надеялся, что наконец-то передаст любовную эстафету затянувшихся отношений с Фазой какому-нибудь начинающему филологу, тому же Саше, или после Саши - некоему тому, кто пока бесцельно лупит зенки в белый свет или таращится на памятник Батенькову; передаст, спихнет со своих плеч дряблые чресла повелительницы, сплюнет через запогаженный рот соленую слизь и пойдет дальше, уже без оглядки на вожделеющую старуху. Но не вышло. Свобода не пришла. А потому тоже решил подлить масла в огонь разгорающегося аутодафе. Он спросил, как Белинский относился к Марлинскому. Саша был готов.

"Сложно относился. Сначала высоко оценил его повести, назвал романтика первооткрывателем, даже застрельщиком, зачинщиком русской повести. И, действительно, зачинщик, как автор быстрых и пронзительных повестей, напоминал лихого гусара, закручивающего ус...' ― 'А затем?' ― 'Затем ему надо было расчищать путь для Пубегона - гоголевского направления в русской литературе, и критик стал плеваться желчью в романтизм, начал топить недавнего кумира, ободрав ему золотые усы, и упершись в романтизм колкостями и остротами, толкать его основоположника в могилу, о котором еще ономнясь - недавно - хорошо отзывался. Назвал бестужевских героев ходульными, фразы цветистыми, талант ложным, а произведения - отрицательными явлениями. Вообще, оценки Белинского можно изобразить в динамике синусоидой' ― 'Это как?' ― 'А так'. (Саша изобразил рукой провальную яму) ― 'Что сие значит?' ― 'Значит, что в конце жизни Белинский вернулся к положительным оценкам, назвал многое в творчестве Марлинского немалой правдой, посетовав и на переходную эпоху, и на то, что при этом переходе необходимо жертвовать фигурами, творящими русскую культуру' ― "?!" ― "Дело в том, что то, что вошло в русскую культуру, ― а повести, рассказы, стихи и письма Марлинского, т. е. всё его творчество точно вошло, и до сих пор переиздается; поэтому всё вошедшее в русскую культуру не может иметь негативного значения и не обладает отрицательным смыслом. В самом деле, кто из современного массового читателя и, главное, что он может сказать, например, о светских повестях Шаликова? Или стихах Туманского? Каких-то мутных и длинных драмах первой трети ХlХ века? Ничего. А вот Бестужева и сегодня издают, и переиздают, и в сборниках, и отдельными изданиями, и детскими книжками. Так что Белинский в оценках прозы Бестужева, как и со сказками Пушкина, был не прав" ― "А что такое Пубегон?" ― "Гоголевское направление - Пушкин, Белинский, Гоголь, Некрасов. Так сейчас сокращают, чтобы не говорить длинно".

Сан-Серыч восхитился фразой об отрицательном смысле и отстал. Получилось, типа, клещ куснул, соснул и отпал. Потом, как рассказывали, этот пассаж о неизменно положительной аксиоме вошедших в культуру произведений сосальщик солёного фителька использовал на лекциях как собственное удачное определение реперных культурных точек. Дипломную работу Саши в итоге оценили на "хорошо".

Во время учебы такие сложные и противоречивые расчеты приходилось Саше составлять регулярно. А простенькие, по жизни, он щелкал как орешки.

На уборку картофеля как-то взял бутылку газировки, которую на общий стол не выставил, а решил приберечь с расчетом, что на обратной дороге она может понадобиться. Так и случилось: автобус сломался в районе Кафтанчиково, впереди идущие автобусы уехали, и до города студенты пошли пешком. Была жаркая осень. "Ага, когда же выставить прохладную жидкость?" При подходе к Тахтамышево Саша спросил подуставших девушек: "А не хочет ли кто испить холодной сладкой газировки?" "Еще спрашиваешь!" ― рьяно заржала группа обезвоженных лошадок, понуро бредших по шоссе. Саша вытянул руку с бутылкой вверх, и, пытаясь ее достать, его облепили девичьи, вспотевшие в майках тела. Пока их руки тянулись за вожделенной влагой, Саша ощутил нежность пружинистых округлостей, знатно повертелся вокруг, стараясь грудью и спиной тактильно охватить как можно большее число участниц непроизвольных соприкасаний. Саша в цветнике. Какое счастье ощутить и Зугонтровские острые прыщики, упругие фигушки Купрозовой Катюшѝ, массивные подвески ЯК-40, треугольные пирамидки Бибамус, тестовые шарики Тетесадовой, невнятные водяные вздутия Батиковой, Ващенсковские - один больше другого - валуны, Гарусовские шальные тетёхи, спелые и одна медовей другой груши Мини, Вялоффские наливные и недонадкусанные яблочки и прочие округлости и припухлости, обозначенные прямым значением по известным овальным предметам при адаптации к этим предметам фамилии носительницы! Бутылку у него отняли, но не смогли открыть. Вернули, он открыл. На каждое высохшее девичье горло пришлось по два глотка. Хозяину вернули пустую тару. Саша сглотнул сухую слюну. Однако, что такое водная жажда по сравнению с удовлетворением жажды от девичьих интимных прикосновений?

Когда мать устроила Сашу на подработку в копировальный центр СКБ в НИИ при политехе, где она работала с отцом, то сын-студент ощутил не только скромное пополнение своего кошелька, но и просёк большие печатные возможности по ксерокопированию разных материалов, что в советское время было труднодоступно. Саша растиражировал список вопросов для семинара по партийной науке и раздал одногруппницам, сохранил им время и труды на переписку. Увы, они это не оценили.

Зато приклеившаяся к группе на третьем курсе Гальюнчик Кабоцкая попросила Сашу отксерокопировать "Собачье сердце" запрещенного Булгакова, что было исполнено в двух вариантах, поскольку для себя размножитель сделал тоже; а там и преподаватель партдисциплины повела Сашу к ректору просить брошюру со своей публикацией для ксерокопии - самой-то книжечка не досталась. В итоге Саша приобрел благоприятное отношение со стороны этой преподавательницы, сухой маленькой дамы, которая не шибко придиралась на экзамене.

А когда в полутемную аудиторию номер 5 на практическое занятие по истории КПСС вошла бывшая жена писателя Колыхалкина, работавшая в универе преподавателем, то первым делом она обратила внимание, что надо из дома лампочку принести. Одна горела, вторая перегорела. Саша принес свою и перед началом второго занятия попросил разрешения, чтобы встать на стол и ввернуть источник света. Встал, ввернул и тоже заслужил дальнейшее благоволение. К тому же выяснилось, что это была подруга второй дядиной жены. Так что его учеба стала сопровождаться различными преференциями. Предусмотрительность и расчетливость шли рука об руку и сокращали людскую злобу вокруг.

На Сашином курсе училась городская девочка, не общежитская, жившая с родителями Ляля Брегиня, воздушное создание с ворохом трепетных ресниц вокруг пугливых глаз. Она робела, когда к ней подходил мальчик. Саша заготовил стих о ней и стал ждать случая, чтобы поразить девушку в самое сердце.

Как-то выпала свободная пара, курс вышел погулять на весенний воздух, часть пошла в сосновый околок, что у научной библиотеки, а сейчас там сосновый лес. Там Саша прочитал Ляле стихи о Ляле. Они назывались

Лялечке

Кричали

птицы

в нашей

роще.

Шептали

лица:

"Слаще,

проще!

Зимы

венец -

весны

гонец".

Идиллия.

Брегиня -

лилия,

богиня!

Ну как не почувствовать тут себя оригинальным императором Павлом l, который прославился самым коротким посвящением, выбитым на конной статуе Петра - "Прадеду - правнук". И в этом стихе каждое слово имело рифму. Девушка зарделась. В укромном месте подарила сочный поцелуй в губы, и поэт не преминул ощутить рукой биение девичьего трепетного сердца, стучавшего, как на учебных стрельбах, РПК - ручным пулеметиком Калашникова. Заодно, протянутой за пазуху дланью, на инстинктивном уровне, Саша удостоверился, что достаточное питание из сформировавшейся груди будущему совместному ребенку будет обеспечено, а перстами нащупал и покрутил сосок, который сразу отвердел. Рефлексы девичьего организма работали безукоризненно.

Однако вечером, на чаепитии с Лялиными родителями, одаренный стихами предмет поведала и о глубоком поцелуе, и о пальпации молочной железы, так что Саша чуть было сквозь пол не провалился, поперхнувшись. Всё так: все интимные подробности своей жизни Ляля рассказывала родителям: какой у нее ежедневный стул, какого цвета моча, вовремя ли пришли гости, текут ли сопельки, запрело ли в промежности, сменила ли она трусики, кто и как на нее посмотрел и что сказал, что она почувствовала, когда увидела мочащихся за забором парней, а вот и он, на подходе, поцелуй глубокий, французский, совсем как у Бальзака, и осмотр груди как у маммолога. Было ясно, что там, где наивная трепетность граничит с укоренившимся с самого рождения инфантилизмом, нормальному молодому человеку делать нечего. В последствии с Лялечкой Саша только переглядывался на лекциях и больше никаких расчетов на домашнюю дуру не строил.

Саша вновь обратился к историческому роману, в котором по дороге из орды домой размышлял над судьбами Руси великий князь Михаил Александрович Тверской. Им - Саше и, естественно, князю - вспомнились расчеты Александра Невского, приведшие к победе в Ледовом побоище, битве на Чудском озере. Передряга была великая - не шутка. Сам католический глава, папа Григорий lХ объявил крестовый поход в Финляндию, на северные русские земли, обдуваемые сиверком, надеясь в баранте, в пяле и в мяле - военной передряге - хорошо поживиться, войско покормить. Пойти в грабеж и набег решили ливонские рыцари, охотники из Дерпта, кураты - эстонские черти, разные датчане и прочие шведы. Это разношерстное поползновение было кратно хуже нашествия монготар.

Александровы расчеты были таковы. Ну, монготары, коих остановить не удалось. Пусть так - напали, пограбили, жир (богатство) отняли, это ничего - новым жирком обрастем. Главное различие в другом: монготары не трогали православную веру и поддерживали тех попов, которые справедливо провозглашали их наход как кару божию и призывали к смирению, что и требовалось. А вот всякая западная сарынь - всякий сброд с запада нес католицизм, попрание православия, торговлю индульгенциями, когда бесчинства и убийства можно у бога покупать, оплачивая смертные грехи звонкой монетой. Русский народ весь, от мала и до велика, от князя и до последнего небога, бедняка, мог впасть в духовное рабство, стать обслугой народов просвещенных, католических. Нет, вот этих пришельцев надо было приструнить, растворожить - разбить им морды в кровь. А для этого требовалось их, жадных, перехитрить, заманить в ловушку.

Псы-рыцари и их присные уже грабили: взяли Изборск и Псков, разбили передовые новгородские отряды на покорме - стоящие в селах на содержании у населения. Но и победитель шведов не отступал, когда взял Копорье и казнил предателей из чуди. Вести об этом быстро распространяются, и бздиловатые кураты вот уже потянулись вон из ливонского войска.

А сама битва напоминала нечто давнее, похожее на битву при Каннах, когда центр войск Ганнибала прогнулся подковой, приняв в обхват римские легионы, окружение которых завершила нумидийская конница. Так и на Чудском озере: немецкая "свинья", вышедшая из европейского сажа - свиного хлева, врезалась в новгородский центр, увязла в обозах позади него, а по краям передового полка были "крылья" ― полки правой и левой руки, т. е. Александр выстроил войско "орлом". Увязнув в центре, псы-рыцари бестолково кружили, пока крылья не сомкнулись и алоратный - засадный - полк не завершил дело. Расчет полностью оправдался, битва превратилась в побоище. Победа погасила папские надежды на немецкий поход, потому что на родной Руси не бывать врагу.

Папе римскому не удалось разъединить русский народ - но подфартило монготарам. Немцы убрались восвояси, а узкоглазые находники остались хозяйничать. Вообще-то, древний принцип "разделяй и властвуй" действует всегда. Именно в той последовательности: сначала фаза разделения, разобщения, раздрая, чтобы потом разорванными частями ранее непобедимого целого можно было управлять. И древние римляне постоянно стравливали одно племя с другим, чтобы затем напасть и подчинить, огнем и мечом, победителя этой соседской междоусобицы. И лишь германские племена, как-то объединившись, в тевтобургском лесу растворожили легионы, да еще упорствовали в Британии бритты и кельты. Все же, подкупая одних и льстя другим, можно многого добиться.

Ни один начальник, каким бы лучезарным он ни был, не будет со своим коллективом власть рушать - делить. Между ним и подчиненными, подпалатными людьми, сразу возникает прослойка в виде приближенных лиц, разного рода ходатаев, нашептывателей, наушников, что иной раз дело говорят. И одновременно делят коллектив подданных на группы по интересам, и, дергая за ниточки этих интересов, группами управляют. Назовите это хоть политическими партиями.

Партии выдвигают вождей, споря до хрипоты и хватаясь порой за дубинки. Долго тлеют подожжённые фитили в кулаках обиженных, которые предпочитают подавать к столу блюда, холодные, как чичер - северный ветер. Но князю, царю, королю, иному монарху выгодно смотреть на возню партий; глядеть, как борются под деревом лев и крокодил в то время, когда премудрая обезьяна сидит на этом дереве. Потом она доколотит палочкой победителя и продолжит руководство, как самый умный, властный и хорошо устроившийся в жизни индивид.

Страх разделенных частей перед целым очевиден. Человек из группы ничто перед повелителем. Он всё стерпит и смолчит, как покорно молчит ясочка, отданная обычаем сюзерену в свою первую брачную ночь. А современные бабы сами на рожон лезут - это уже современный такой обычай: скоротечность случки напоминает математический процесс с числами в компьютере, типа легкого шуршания, и готово, и на табло выскакивают цифры.

С самого начала функционирования Сашиной группы на филфаке ее куратором Шамаханской Царицей была установка на дружбу, мол, мы одна команда. Комáнда-мандá. Что в группу много попало девиц с птичьими фамилиями - тут и символ мира, и токующее существо, и несмышленая перелетная птаха, и та, что только свое болото хвалит. Что три "орла" в виде трех парней попали тоже в литературные сети. Хотя точным попаданием можно было назвать только двух - Сашу и Шерша, а Беда, как несостоявшийся историк, на филфаке не прижился, хоть и перепортил много баб. Звучали слова о взаимовыручке, о помощи парням, которым будет тяжело в женском коллективе, где основное время уделяется пересудам насчет кофточек и чулок. "Мальчики часто уходят, ― вещала Царица. ― Ну, первый курс, ну, второй. А на третьем и нет никого".

Беда первым откололся от коллектива - стал трахать баб вчуже - на стороне, хотя своих, жаждущих внимания, целых 25 штук. Но его рассказы о ночных времяпровождениях были забавны. Он вещал:

― Пришли с парнем в комнату к девушкам. Свет уже потушен. Легли, работаем. Койки подруг впритык головками стоят, так что с парнем смотрим друг другу в лицо. Отслеживаем, кто быстрее выдохнется, кто кончит. И тут моя подо мной начинает пукать! На каждую фрикцию следует звук. Слышу, по ночной комнате, а в ней 6 коек, то там, то здесь раздаются смешки. Это незанятые девушки развеселились. Во как!

― Это что, ― подхватил Саша. ― У нас на массиве рабочее общежитие, так там в "ромашку" молодежь играет" ― "А что за ромашка?" ― "Да ложатся навзничь на пол голые девушки берками - икрами - ног к центру, т. е. ромашкой, человек 7-8, кладут себе на "щетки" по рублю, а парень идет по кругу и их удовлетворяет. Удовлетворит, заберет заработанный рубль, переходит к другой. Если силы иссякли на 4-5, то деньги он возвращает и платит штраф - каждой на "щетку" кладет по своему рублю! Так что в любом бабском коллективе куча желающих, а ты чужих чпокаешь!

― А это чтоб мужское правило не нарушать.

― Какое?

― Это я тебе потом расскажу, ― вступил в разговор Шерш.

Вот так посторонние бабы получали в общаге внимание, а из группы нет; в итоге обиженки окрысились. На сельхозпрактике, с выездом в колхоз Первомайского района, на полевой стан, бабы на симах - чопорные, оставшиеся без внимания - оторвались по полной. Они резко разделились на "дающих" и "берегущих".

В число честных давалок вошли Купрозова Катюшá, Тапьяна Голуп с прозвищем Сквоб (ее отец как-то залез на мать - "Та-а, пьяна была и дала, моя баба" - и сделал ребенка, так появилась на свет Тапьяна; сквоб - откормочный голубь), Зугонтрова Олюшка, или Баранина, Ленок Сиврубец. Жили давалки в комнате дома, в котором жили все студенты, уходили девицы на свидания темными вечерами, по возвращении из которых нашептывали в своем узком кругу скользкие слова об ощущениях, пережитых в "миссионерских" позах, позах догги-стайл - буквой "Г" - и в стоячок. Половыми партнерами филологинь выступили шоферы из приданной совхозу городской автоколонны, жившие по соседству, в шабёрах, в более комфортном доме. Среди них наиболее удачными победами и многотрудными подходами к половым щелям отличался неутомимый вертельщик баранки Вася, практиковавший коитусы и в баньке, и в кабине "зилка" или "мазика", и на ветру. Шоферня не высыпалась, поскольку каждый второй из них, кто помоложе, был, в поэтическом выражении, "отягощен работой полуночной на девушке с фигуркой точной". Кураторы над студентами - сначала Нинон Умнова, затем сахалярка, с языковой кафедры - пытались говорить осуждающие слова, но как об стенку горох.

По возвращении в вуз устроили курсовое собрание, где выступали преподаватели, прикрепленные к группам на сельхозработах и по учебе, отчитывались за полевой сезон и воспитание девушек легкого покроя. В адрес четырех упомянутых шкурёх, гулящих и не берегущихся, прозвучали гневные отповеди насчет половой распущенности. Мол, в то время, когда рабочий класс надо просвещать насчет великой русской литературы, читать стихи Пушкина, ставить театральные сценки о производственных проблемах в стиле писателя-производственника Овечкина, убирать мусор в хате, нашлись, нашлись-таки студентки, метущие сор своими "щетками", думающие одной извилиной, и то прямой, поскольку теснится посреди булок. Как-то сразу пришел злой стих, нелестная девичья аттестация такого плана:

П*зда веселая смеялась.

Ей лыбиться сам черт помог.

Такой с рождения осталась -

Дугой кудрявой между ног.

Саша вспомнил, как гулящие обсуждали своих любовников, которые на свиданиях отпускали сочные матерки. Купрозова вещала: "Девочки, эти мальчики стоят ниже уровня нашего развития, но зато их организмы функционируют, мы получаем удовольствие и поэтому должны прощать". Вещала и Сиврубец: "Ах, какие у нас замечательные скоропостижные свадьбы в колхозе!"

Эта давалка каждые полгода скоропостижно выходила замуж за любой завалящий член, как суккуб за мертвеца, поскольку брачные мероприятия у течкующей девушки были всегда непредсказуемыми, но желанными ввиду похоти. На групповых собраниях на свою новую семью она клянчила стипендию, выделяемую деканатом после каждой сессии по социальным условиям. Беда отзывался о гулёнах просто: "Сексуально озабоченные дети". Сказал, как припечатал.

Впрочем, тема гулевания и Сашиной попытки стихами обратить одну переметную душу на свой тонкий лирический настрой потерпел фиаско. Хотя стихи остались: и те, зовущие за собой, и другие, подвергающие критике гулящих девочек.

Они метались между чувством

И зовом матери-природы,

Надеясь всем своим искусством

Скрыть то, что все они уроды.

Помада, тушь - вот все их средства,

И с лицемерною улыбкой,

И в страсть животную из детства

Они скользнули мелкой рыбкой.

Они пошли в народ. Там вольно

Пригрели их шоферской лаской.

В кабине сделали им больно,

И жизнь уж не казалась сказкой.

Я презираю этих самок

С пустой улыбчивою мордой,

Крутящих задом, мерзких хамок,

И каждая быть хочет гордой.

Так что ж, сосите и соситесь,

Для вас распахнута дорога,

А после радостно неситесь

И славьте масляного бога.

Так что сексуальными похождениями факультетская ячейка была разделена, впрочем, на две не враждующие стороны. Давалки давали, а берегущие свои "щетки" ― берегли. Единства и защиты по принципу "один за всех и все за одного" не было. Одну девочку даже выгнали из группы, но не по отношению к сексу. Она сама виновата: нельзя отдаляться от коллектива.

Это была Ирэн Гарусова, девочка из городской семьи, ранее жившая на Камчатке. Красотка хорошо оформилась фигурально и здорово пила водку. "Ой, Саша, на днюхе, дне рождения тоисть, так упились, что блевали!" Так вот Ирэн перед колхозом уехала на юг по горящей путевке, а когда вернулась, то группа уже пахала далеко в полях. Курортница ринулась в деканат и спросила: "Куда ехать?" ― "Куда ты одна поедешь? Оставайся тут". Дурочка осталась, безмерно и взахлеб радуясь подзатянувшемуся отдыху. Но куратор группы спросила ее: "Где была? Почему не с ребятами? Отрываешься от коллектива? Коллектив тебе этого не простит".

С подачи заинтересованных факультетских лиц устроили открытое комсомольское собрание с осуждением повольного, свободного поведения сельхозтрудовой прогульщицы и перспективой ее исключения из вуза. Оп-па! Вот это поворот! Саша не ожидал такого: чтобы за прозябание в колхозе и наблюдение за гибелью урожая назначалась такая высокая цена, и на голосовании воздержался. Он не осудил Ирэн, и потом вся эта гулящая шобла давалок скалила зубы насчет того, что единственного голоса не хватило, чтобы уволить тунеядку.

Еще семестр трудовая сельхозпрогульщица проболталась, а вот зимние экзамены ей устроили с вылетом. Применили придирки. Ирэн пожаловалась ректору. Шоблу преподавателей потащили на ректорские разборки, обязали принять повторный экзамен. Больше всех пыхтел Сан-Серыч, поскольку из-за какой-то мокрощелки в главный корпус таскали всю кафедру, правда, без Фазы, старушку освободили от треволнений, и главный жуковед отдувался как преемник на ее теплую должность.

Ирэн получила билет, неудачно села за стол, что-то у нее там лопнуло, кажись, резинка, и из-под юбки посыпались шпаргалки. За подобное мошенничество пересдатчицу сразу отчислили. Не помог даже полуживой дед, звенящий медалями ветеран, которого Гарусова-мать притащила в деканат, чтобы решить вопрос еще одной пересдачи. Из баб всего одна товарка с курса, 27-летняя Лерка, старенькая девочка из Одессы, металась по филфаковским коридорам с придыханием в разговорах и обескураженным за подругу лицом. Гарусову выперли. А жаль, девочка была аппетитная, и то, что пила водку, как раз помогло бы ей раздеться, удовлетворить здоровые мужские аппетиты и поработать на демографию, раз в полях на сельхозуборочной страде филологического народа маловато.

Совсем мелким штрихом, дорисовывающим картину разлада в группе, послужила история с "Наполеоном". После одного практического занятия по лингвистике Батикова попросила группу не расходиться и объявила, что у Шершлова скоро день рождения, и Игорка очень любит торт "Наполеон". Она может его сделать, знает, что и как. Но - загвоздка. Когда она будет его готовить, ей самой необходимо сдать зачет по кроссу на физкультуре. А препод по физре с погонялом Пурген, носивший финскую фамилию Пургѝнен, хоть и строг к зачетам, но в лица особо не вглядывается. Батикова предложила кому-нибудь из баб пробежать за нее, пока она с тортом управляется. Думаете, кто-нибудь вызвался растрястись титьками? Никто. Никто не захотел трясти также целлюлитом. Встали и ушли. Полная коррида! Тысяча слоев цинизма! Батикова поняла, что волей-неволей самой придется растрястись на беговой дорожке. В итоге Игорка торт не получил, да и не устраивал торжество, на какие шиши? А Саша окончательно понял, что в банке со змеями надо быть начеку.

"Какой братский раздрай идет в русском государстве", ― думал князь Михаил Александрович. Вот Дюденева рать тронулась громить Северно-Восточную Русь. Из-за чего? Из-за того, что ордынскому хану Тохты неймется: он и своих побивает пачками, и про Русь не забывает, чтобы помнила ободворица со светлоокими князьями впридачу твердую руку косорылого захватчика, не вздумала отложиться.

То, что своих подданных хан лишает жизни, это хорошо. Шнурок и подушка вместо меча, по старой монготарской традиции, диктующей, что нельзя проливать кровь ближнего своего, своего родственника. Уж отправились на тот свет пять братьев Тохты - Алгуй, Тогрул, Балаган, Кадан и Кутуган. Казнены многие чингизиды по правому делу - для централизации власти в Золотой Орде, а не то родственники подрастают, требуют земель и рабов, на всех не напасешься. А вот русские князья не такие? Точно такие же, междоусобные и кровавые. Но сил у них, чтобы объединиться и отстоять родину от иноземцев, едва-едва хватает, на западе. На востоке - не хватает.

А потому Тохта послал рать во главе уцелевшего брата Тудана, которого русские прозвали Дюденем, громить и разорять русские города числом до 15. Пали Муром, Ярославль, Суздаль, Владимир, Юрьев, Переславль, Углич, Ростов, Москва, Коломна, Серпухов, Клин, Звенигород, Можайск и Волок. Тверь откупилась большими дарами. А кто был с монготарами? Те же русские князья, присоединившиеся к потоку и разорению. Шли грабить единоверцев князья Андрей Городецкий, великий князь Смоленский, Ярославский Федор Ростиславович, князья Константин Углицкий, Михаил Белозерский, несмотря на то, что орда шла и грабила их же земли. Какими глазами смотрели крестьяне-бедолаги на то, что союзнички жгут их дома, насилуют жен и дочерей, угоняют скот, а хозяева-князья рядом едут и глазом не моргнут?

Правда, воспротивились этому набегу, ужаснувшему русских после Батыева находа, князь Владимирский, Новгородский и Переяславский Дмитрий Александрович, он брат Андрею Городецкому, оба - сыновья Александра Невского; с ними князья Даниил Московский, Михаил Тверской, Святослав Можайский, князь Псковский. Вот ведь, было время, когда Тверь и Москва стояли купно - вместе, плечом к плечу, заединщиками были, не то что ужо - позже.

Как интересно тасуется колода, да как игриво рассыпаются игральные кости! Ей богу, как бандиты собирались и выходили на большую-то дорогу русские князья: сегодня Андрюша режет Диму при поддержке Феди и Кости, а им противодействуют Даня и Миша, но завтра Даня и Миша станут такими врагами и столько прольют братской крови, что хоть святых выноси. И потом многие князья-поножовщики становятся святыми, хотя именно они ненавязчиво приглашали врагов и прочих разорителей за хабаром и серебром в родные пределы. Та же Дюденева рать "положила всю землю русскую в пустоту", монготары "многие пакости учинили христианам, много зла было на Руси". Потому что на земле был такой раздрай. Предатель на предателе.

Уж какими позорными словами не именовали изменников и прочих перемётчиков, как жестоко не относились к ним. Но Иудино племя живет и процветает, передавая в руки врагов своих ближайших товарищей, коллег, родных, добрых знакомых, сослуживцев, согласников - единомышленников, одноверцев и прочих лиц, подпадающих под коллективные понятия общего образа жизни.

А что там с Иудой? Чего это он предал Учителя? Разве он не видел и не знал о Его хождении по воде, о кормлении булкой хлеба с парой рыбин приличной толпы, о воскрешении мертвых? Видел и знал. Сам чудодействовал. Чего ж тогда попер против? Да вот как-то так получилось. "Да и деньги не помешают", ― думал он.

Характерно, что Иисус знал о предстоящем предательстве не одного ученика, которые накануне его ареста все колебались в разной степени веры в Него. Петр трижды отрекся от Учителя под угрозой расправы, прочие ученики уснули, когда спать было запрещено, а после кровопролития Фома не верил и влагал пальцы в раны Христа. Иуда предпочел лицемерный поцелуй. Каждому - своё. Но только ему, отдавшему чмоки-чмоки, была навеки уготована роль великого предателя. Хоть этот казначей христовой общины, подворовывающий монетки, раскаялся в содеянном и вернул деньги иудейским деятелям, но от мук совести удавился - завис между небом и землей. С тех пор предали или кончают подобным образом, или живут себе потихоньку, как обычные люди, и ничего.

Или - чего. Борис Рудзянко в начале Великой Отечественной войны, оказавшись в районе Минска, хорошо поработал предателем. Выдал местное подполье, начиная от группы патриотически настроенных граждан, которые с верой в победу помогали советским военнопленным уходить из-под немецкого надзора к партизанам, а также сорвал готовый партизанский удар в спину немцам, отступавшим на фронте. Провокатор действовал очень умело, в результате люди, которые его лечили в госпитале для военнопленных, кормили его, одели и обули, доверили военные секреты - все они были повешены, расстреляны, сожжены в лагерях смерти, немногие уцелели. Чего добился предатель? Расстрела через 10 лет после первого предательства.

Вот случай с противоположной стороны. Солдат немецкой армии Альфред Лисков накануне вторжения переплыл реку и рассказал о предстоящей войне. Его использовали в пропагандистских целях: на листовках, сброшенных на немцев, был напечатан его портрет и слова, разлагающие армию вторжения. Перебежчика зачислили в Коминтерн, но там началась свара. Лисков оказался неуживчивым, новые порядки ему не нравились, как не нравились евреи и "фашисты", окопавшиеся в руководстве Коминтерна. Альфреда поместили в психбольницу, отправили в Новосибирск, где он пропал без вести. Вот как вышло. Чего добился перебежчик, предавший своих фашистов?

Видится прежде всего такое: любое предательство имеет локальное значение по факту своего события, будь то Тайная Вечеря, Гефсиманский сад, окраина Минска, советский берег реки Буг, а также узкая горная тропа к Фермопилам, 36 бочек с порохом под английским парламентом, римский сенат с забрызганной кровью статуей Помпея, национальное собрание Норвегии периода Квислинга, ж. д. пути под Иркутском с генералом Жаненом и мало ли что еще. А вот последствия предательств звучат долгим эхом в памяти потомков, которые говорят: "Предал раз, предаст и второй". Такое постоянство не радует никого. Да и судьба по пятам предателей ходит и настигает, хотят ли они этого или нет.

Незавидная судьба лечь под тракториста выпала Сашиной одногруппнице Виле Каркшабовой, девушке здоровой и похожей на тракенскую кобылу, прибывшую с латышского янтарного берега. Кобылка питала слабую надежду сойтись с Сашей, кидала многозначительные взгляды, спрашивала, нельзя ли ей найти жилье в том районе у вокзала, где Саша проживал и откуда ездил на трамвае в вуз. Как-то Вильгельм, это погоняло ей дали соседки по койкам в комнате за мужеподобность, сидела на вахте в общаге и стерегла ключи на стеллаже.

Дело в том, что на комнату выдавался всего один ключ, который последний уходящий вешал в навесной стеллаж на гвоздик над номером комнаты, чтобы первая явившаяся с лекций, прогулки или бл*док жиличка могла взять его и открыть дверь по месту проживания. Дежурный вел журнал учета с указанием номера, времени и фамилии того, кто взял ключ, и чья подпись, соответственно, фигурировала в ячейке по горизонтали. Так вот тракенская лошадь сидела на ключевой вахте и проходящего мимо Сашу попросила ее заменить на 15 минут, ей надо было заменить квач, самодельную женскую прокладку, затычку, которую в критические дни девушки применяли, заранее наделав из ленты, оторванной от простыни; поэтому простыни принимали в стирку, строго вымеряя их по размерам, и укороченные простынки, напоминающие банданы на непутевые девичьи головушки, не брали. Но на высказанную естественную просьбу проходящий мимо молодой человек, который пребывал в хорошем настроении, но куда-то спешил, решил сострить.

― Чую я, что эти 15 минут выльются мне в 100 лет одиночества!

Проходившая мимо одногруппница и однокомнатница тракенской кобылы Устя заливисто рассмеялась от удачной шутки, а Вильгельм мгновенно пошел пятнами, и Саша понял, что так наживают врагов. И еще вспомнилось до кучи, как на пикнике, единственном выезде группы в лес, когда разожгли костерок, чтобы согреться на весеннем сыром воздухе, прозвучала одна острая фраза.

Ветер дул в сторону кобылы, которая постоянно меняла диспозицию, выходя к костру с разных сторон, но ветер неуклонно менял направление, и дым вновь шел в недовольное, скажем, лицо Вильгельма. "Ах, опять этот дым!" На что Саша резюмировал: "Ветреная женщина!" Катюшá неизменно, как сорока, подхватила и разнесла по поляне: "Ветреная женщина! Ветреная женщина!" Вильгельм надулся, как на крупу, и вскорости образовавшийся враг не преминул ударить.

Однажды после студенческого веселья, когда Саша показал, что перебрал больше обычного, то он решил своим пьяным видом не столько привлечь внимание, сколько проверить девушек на том, как они к такому состоянию, элементарно наигранному, отнесутся. Пожурят и отпустят. Выгонят. Спать с собой уложат. И кто как себя поведет в общем-то стрессовой обстановке, когда человек бушует, бия ладонью по столу и приговаривая: "Молчать, женщины, мужчина говорит!"

Девушки прижукнулись - замерли, промолчали. Экзамен не прошли. "Никому я не нужен", ― пришел к выводу Саша и откланялся. Но, подходя к остановке общественного транспорта, поскользнулся и чуть не упал. Его балансировку на льду наблюдал мусорок из нацменов, Талгай Валиевич, который тут же подскочил и спросил документы.

― А почему и зачем?

― Да пьяный ты.

― Да, есть немного. Но беспорядков не нарушаю. Разнорядицы никакой нет.

― Пройдемте, составим протокольчик.

Большое желание было у Саши врезать ему промеж косоглазых глаз и убежать. Но монготарин в ушанке с кокардой на лбу уже крепко взял его за рукав и потащил в комнату - штаб ДНД, что был рядом, в соседней университетской общаге. Знакомые стены, шербатый стол с книгами учета. Ранее Саша с Шершом отсюда уходили на улицы дежурить. Нацмен по рации вызвал машину. Вошедшие два чина (один тоже нацмен), Тайбут и Файзоллин, спросили третьего, представившегося именем Талгай: "Чего вызывал?" ― "Так вот, пьяный. Оформляйте" ― "Да ты что, он на стуле сидит".

Протокол все же оформили, бумажка пришла в вуз, устроили групповое-комнатное собрание из всех жиличек потревоженной комнаты, где Саша притворно побушевал. Начали разбор. Саша сказал, что у Талгая был план по административным "палкам", которые надо собрать за вечер. Ведущая собрание член партии и председатель ячейки Яцонко, крикливая сухопарая бабенка (как она в Парижике в Сорбонне преподавала?), заявила, что Сашу не забрали в медвытрезвитель только потому, что там мест нет. "Вы-то откуда знаете? Побывали там что ли в качестве перепившей?" ― хотел ответить Саша, но понял, что будет близок к вылету.

И тут заржала тракенская лошадь, почуяв шанс ударить побольнее. Перед этим Саша заметил, как начинает дергаться ее длинный нос, и выражение на лице складывается в крысиный оскал. На этот вид Саше указал Беда на практическом занятии по стилистике, добавив, что ее дети в школе точно крысой назовут. Впрочем, эта лошадь-крыса дослужилась в провинциальной окто-бр-ской школе до директора, песенку сочинила о том, что родился человек и как ему помочь? Ответ прост: вынь из лифа вымя и покорми малютку, вот и вся помощь. Но пока, постукивая копытами по столу, крыса вещала:

― Да он у нас руками размахивал, кулек сахара рассыпал, три тарелки разбил!

― А-а! Вон оно как! Какой пассаж! ― завопила парижанка.

Стали влеплять строгий выговор. Яцонко попросила присутствующих поднять руки. Четыре ссыкухи подняли грабки, пятая - Устя - нет. Саша сразу вспомнил, что для Усти он оставался кандидатом в мужья. Это подтвердилось после одной пьянки. Вот, провела группа "медиану" - отметила в "кисельном" ресторане "Осень", где декан Кисель гулял, середину учебы. Закуска слабая, на столе - крепленое вино. Бабы нехотя и, морщась, пили, вскоре их стали растаскивать на танцы подвыпившие кавказцы.

Ха, да тут еще Бизон клево гулеванил со своим одноглазым однокурсником, который иногда надевал повязку на глаз и его дразнили "Пиратом", на что Пират огрызался, снимал повязку, и все видели, что глаза нет, вытек. Так вот на одной из гулянок Бизон вовремя ушел, а Пират остался догуливать в компании каких-то полузнакомых мужиков. Те спаивали случайную девочку, споили, под предлогом охладиться затащили в душевые комнаты при ресторане и хором оприходовали в очередь. Новоявленная женщина очухалась и накатала заяву. Менты пошли по адресам.

Насильники всколыхнулись: они не ожидали таких последствий, чтобы потерять свободу на несколько лет, да и семьи у всех, с женами и детьми, а вот одноглазый холост. Подозреваемые зарядили кривого, мол, иди и прямиком женись! А не то последний глаз выдавим! Холостой Пиратка моргнул глазом, приоделся в праздничную двоечку, опрокинул на волосы флакон одеколона, нарвал цветов с газона и попер свататься. К "невесте" его не допустили, наоборот, рассерженный и хотящий крови отец спустил жениха с лестницы. Всех осудили, все отсидели, жены с ними развелись, а кривой пединститут не закончил по причине отсидки и профнепригодности виду судимости.

А еще Устя не покусилась, вернее, бережно подошла к Сашиной жизни, что было приятно. Тогда, перед пионерлагерной практикой, курсы филологов, историков, да и физиков впридачу погнали на трехдневные курсы с выездом на природу, в санаторный лагерь, для вожатской учебы. Был высокий берег реки Тонь, там, у Калтая, и Саша стоял на берегу, глядя, как под ногами, да метров 150 будет, золотом горела на солнце вода, и хотелось объять блистающий мир, или лучше - раскинуть руки в мелодраматическом порыве, чтобы спланировать при падании в эту золотую воду... Как вдруг послышалось за спиной, что, мол, давай схватим его сзади. Это подкрадывалась Нелька Чпок, но ее остановила Устя: "Не надо. Еще испугается и упадет". Вот! Это - забота!

Пока все эти картинки мелькали в Сашиной голове, он спустился в бар и заказал рюмку сухого вина. После одного маленького глоточка рот наполнился истинным ароматом. А вот второй глоток выпить ему не дали: Белочкина с кем-то спускались по лестнице и, увидев Сашу в баре, воскликнула: "Саш! Что ты тут делаешь!" Она боялась, что одногруппник переберет со спиртным и закончит вечер плохо. Увела его наверх и посадила за стол. Саша снова ушел в бар допить рюмку, но на стойке ее не обнаружил. На вопрос жирная барменша сделала удивлённое лицо: "Я вас первый раз вижу!" Но пора было уже уходить.

Саша оделся первым и вышел на свежий воздух, чтобы прогуляться и заодно проверить, уйдут ли бабы без него, или станут искать. Прошел метров 20 вдоль мрачных деревянных домов у ресторана, постоял, подышал, повернулся, и его окликнула Устя: "Саша! Саша!" Отщепенец изобразил, что шибко пьян и потерял ориентацию, так что его взяли под руки Устя и Чпок, повели в общагу. По дороге Саша намеренно поскальзывался и падал, увлекая за собой двух, а то и четырех сопровождающих, подбивая их под ноги. Саша полагал, что его заберет к себе домой Сквоб, но этого не случилось. Хотя веселья было немеряно. "Ага, приведут в комнату и спать уложат. Хорошо!"

Но после подъема на четвертый этаж Устя и Чпок завернули с сопровождаемым в тупичок с мужскими комнатами и втолкнули Сашу в одну из них. Калиныч принял гулевана и спросил, что не готовить ли постель. "Что ты, я нормален, ― ответил Саша. ― Уеду домой. А то, что пьяного изображал, так это понты". Так что внимание Усти запомнилось. Девушка все еще на что-то надеялась, не понимая: истинных чувств нет. А Саша понимал и сочувствовал ее тщетным надеждам на близость и замужество. Хотя ее не поднятая рука по поводу наказания гулеванистого студента воодушевляла, но немного. "Строгач" выдали легко, даже очень легко.

Предательство группы, комнаты, где Саша искал невесту, было столь ощутимым, что несостоявшийся женишок пожалел и о бутылке газировки, коей напоил уставших после картошки девушек, и размножение списка вопросов и литературы для семинара, и гремящий плащ, другого прочего, по мелочи.

Вот, вспомнилось, как Саша, прознав о свободной лотерее на подписку восьмитомника Блока, собрал девок из комнаты и повез их в ТИСИ, Тонский инженерно-строительный институт, в актовый зал на жеребьевку. Сам шестой. Девки взяли по своим паспортам номера, отдали их Саше и убыли восвояси, а Саша остался стеречь удачу, имея шесть билетов на руках. Ни один не выиграл! Определенно - бабы несут одни несчастья.

И тут, на лес поднятых для "строгача" рук, на всю эту куснувшую исподтишка сучью свору не стоило обращать внимания. Их стоило только трахать и отбрасывать в сторону, как отработанный материал - как обгоревшие спички или окурки, дополнительно и смачно сплюнув вслед.

"От сцуки!" ― сказал на это Гаврилыч. Он был старше Саши лет на пять и на один курс, отслужил в Кремлевском полку, крепко пил, но следил за костюмом, всегда наглаживал брюки и завязывал галстук на 8 номеров. На стене у кровати Витюхи висела репродукция "Незнакомки" Крамского, и когда кто-то говорил, что зачем он проститутку повесил, то ярый любитель чернооких красавиц ответствовал, что это великая женщина.

С Гаврилычем Саша сошелся от нужды в том, что надо же где-то и в ком-то иметь согласника, заединщика. Так ведь и Витюха нуждался в каком-нибудь паже. До Саши роль сопровождающего выполнял Шерш, и по утрам приятели частенько прогуливались по городу в поисках открытых пивных точек с имеющимся разливным пивом, и раз были застуканы парторгом-стилистом Алькович у точки у издательства "Красное знамя". О сей встрече Алькович громогласно отзывалась в аудитории на практическом занятии, комментируя отсутствие Шерша: "А где же Шершлов? Я его встретила в городе с Витюхой Кузьмоцким, с пустой банкой в авоське..." На что Шерш и его чичероне отметили, что, мол, где-то здесь, у издательства, ее мерлог - логово.

У Гаврилыча, по паспорту Витюхи Кузьмоцкого, который собирал сборники партийной критики художественной литературы пера Сталина, Луначарского и прочих советских адептов, но закончил свои труды на должности инструктора ОБЖ в школе, была странная привычка к предательству. Он горячо поддерживал компанию, здорово пил всё: "Яблочное" и "Яблочко", "Агдам" и "Иверию", а также пиво, коньяк и водку, при этом как бы добрел и выходил на философию, любил порассуждать о том и об этом. Становился заединщиком, и собеседник проникался к нему взаимностью. Но его проступки в подпитии выводили на мысль: всё ли в порядке в голове оловянного кремлевского солдатика? Может, от того, что его отец сошел с ума, когда увидел страшную аварию паровозов на станции Тайга, и сам, будучи машинистом паровой машины, чудом спасся, быстро поседел и умер - от того и у сынка происходят несуразные задвиги, передавшиеся по наследству?

Вот как-то за столом одна девушка сказала, что не будет пить налитое в бокал вино низкого качества, то же "Яблочное", пойло для свиней, и Саша тихонько попросил Гаврилыча опрокинуть эту большую рюмку как бы невзначай. А затем заговорщик надеялся достать припасенный на конец посиделок мерзавчик марочного вина, привезенный с юга, и тем обрадовать общество за столом, особенно понравившуюся девушку, которая не употребляла всякую бурдамагу, в том числе сидр местного разлива, настоянный из гнилых яблок. Витя без промедления опрокинул бокал, а на крик, зачем он это сделал, без запинки ответил, что он это сделал по просьбе. Воцарилось молчание, и сидящие за столом посмотрели на Сашу, который сумел сохранить покерфейсное лицо. "Что-то ты выдумываешь, Кузьмоцкий", ― сказала безвинная девушка, и в этом неловком положении Саша притаенный винный букет уже не достал, неловко было, так как исполнитель всё испортил. Попроси дурака помолиться...

Точно такой же случай произошел на маёвке, когда со штабом и Витюхой в придачу Саша выехал в Тимирязевку, заречный пригород Тонска, куда местный ворюга из коммунистов гонял служебную машину за свежим хлебом, мол, там его пекут лучше, чем в городе. Подготовив спортивные площадки для завтрашней маёвки, штаб принялся пьянствовать. Тем временем Саше опять приглянулась одна девчуля, и когда теплая группа ребят и девчат пошла за водой для чая, то Саша вновь придумал опрокидывание.

Берег рядом текущей речки Кисловки был глинистым и обрывистым, так что набрать ведро воды можно было, выстроившись в цепочку и держась за руки, чтобы набирающий воду не упал в воду. Со смехом, держа друг друга за руки в пьяной цепочке, ведро набрали, и Саша предложил Витюхе на обратной дороге его опрокинуть. Он хотел снова потрогать девочку за руку, как это было в цепочке. Состояние у всех было такое пьяное, что штабные разбивались на пары и целовались, кое-кто взасос, кое-кто отошел в кусты и прилег на кого-то, но ушедшие за водой цепочку все же держали.

Гаврилыч добросовестно опрокинул набранное с таким трудом ведро, а на возмущенные крики ответил, что сделал это по просьбе. (А вы говорите, что снаряд в одну и ту же воронку не попадает!) Вот так предал! Однако, зачем было сделано опрокидывание, выяснять не стали, но градус веселья упал, второе ведро достали без всякой бодрости, доставили к костру, подвесили для чая, еще выпили, разбились по парам, нюни (губы) у девушки оказались кисельные, мялись во рту, сначала как свежий зефир, потом как тина, аж противно стало.

Саша понял, что у Гаврилыча это система - своих предавать. Поэтому после вуза он слышал, что Кузьмоцкий устроился работать в женской бане лифтером, мотался по стране преподавателем русской словесности в периферийных школках, библиотеку партийных классиков выкинул, одевался также прилично, в троечку и на пятерочку, приобрел катастрофичную седину в шевелюру. Но контактов с ним Саша уже не искал, так как дружбу водить с предателем - себе дороже выйдет. Подставит и не дрогнет, как пить дать, во взрослой-то жизни. Он и по партийной принадлежности долго определиться не мог, метало его от "соколов" до "е*инороссов". Витюха планировал достаться женщине, своей жене, девственником, но закончил хроническим мастурбатором. Гордо ушел из школы на пенсию, встряхивая поездной катастрофой на голове и позванивая захватанными колокольчиками в штанах.

Вспомнил о предателях и князь Михаил Александрович. Дело было в дорожной бане - мыльне. В одной лохани князь мылся, из другой ополаскивался. И за плесками думал. Одно дело, когда братья друг друга пальмами режут, в междоусобицу - это одно. Другое - когда перебегают свои люди, и не от того, что местью или другой страстью пышут. А от того, что скрепов с хозяином нет, нет связи с верой, и предают походя, а это может значить и то, что раз сам ты не светоч, то тебя и предать можно.

Вот князья Александр Невский и Даниил Галицкий, современники, встречались на переговорах, своих - били, под монготар - ложились, но один - святой, а второго не чтят. Почему? Потому что Невский верой православной не торговал, стоял в вере крепко. А вот у Галицкого не получилось: только дошли до него вести, что монготары Русь дербанят - он быстренько переметнулся под крыло к папе Иннокентию lV, принял католическую веру, ведь папа крестовый поход на орду пообещал, но, как это водится у европейцев, обманул. Тогда Галицкий обратно переметнулся. Что это, подвод - предательство или вабище - тактика? Так ведь и бандитам жену можно отдать на поругание, мол, от нее не убудет. И только верный муж будет биться с оголодавшими разбойниками до конца.

Как бился до последнего князь рязанский Юрий Ингваревич, а до этого отправил поганому Батыю посольство с сыном Федором. Лживые монготары пообещали не нападать на Рязань, Батый запировал, потребовал себе в утеху жену Федора Евпраксию, о красоте которой поведал один предатель. Изменником отечеству и жене князь Федор не стал, русское посольство перебили. Евпраксия, узнав о смерти мужа, заразилась насмерть - бросилась с крыши терема с грудным ребенком на руках. Ни телом, ни духом рязанцы не поддались врагу.

Но 150 лет спустя рязанский князь Олег все-таки предал Русь. Когда наконец-то Дмитрий Донской собрал объединенные силы княжеств, даже инертные новгородцы прислали войско, но Олег - лавировал. Вступил в сговор с литовцами и Мамаем, чтобы после битвы пограбить побежденных соседей, тех же москвичей. В итоге через два года после Куликовской битвы хан Тохтамыш разграбил Рязань, несмотря на то, что рязанцы указали ему броды на Оке для баранты на Москву. Предателей никто не ценит - ни свои, ни чужие.

Ну, кто еще? О волынском князе Давыде Игоревиче уже вспоминалось. Это он заметил князя Василька, видя в нем соперника по междоусобице. Наказан слабо - отобрали большой город, вот и всё наказание. Еще один князюшка прямо назван народом Гориславичем - Олег Черниговский, который обратился к врагам половцам, чтобы отвоевать в междоусобице родовое гнездо. Плата - грабеж местного населения! Этот предательский метод - приглашение печенегов, половцев, литовцев, монготар для военной помощи, чтобы потом благословить их на грабеж своих подданных - эту "фишку" освоили многие русские князья.

Но наибольший вред шел не от князей, а от воевод, которые перебегали быстрее стрелы - физически и ментально. Воевода великого князя Киевского Ярополка Блуд предательски советовал сюзерену избегать сражений с братом Владимиром и подвел хозяина под мечи. Или тысяцкий Дмитр, поставленный упоминавшимся князем Даниилом Галицким оборонять Киев, поначалу храбро сражался, получил раны, но вдруг понял: зачем ему эта мясорубка? Перебежал к монготарам и много советов дал, как им штурмовать европейские зáмки. Такие дела.

Глава ll 1

Если русские князья ходили на поклон в Золотую Орду за ярлыком на княжение, то Саша ходил в вузовский спорткомитет за справкой для освобождения от посещения лекций на три дня. Именно столько длились соревнования добровольного спортивного общества - ДСО "Буревестник", ныне закрытого. В благодарность за помощь в поступлении в универ студент зарабатывал на водной дорожке на соревнованиях очки, что шли в копилку команды; тренеры получали за победы своих питомцев премии и увеличенное финансирование на аренду бассейна. А для этого им, тренерам, надо было помогать своим спортсменам при поступлении в вуз. Такой вот круговорот воды в природе.

"Ну, сочинение ты сам напишешь", ― говорил Саше тренер вузовской кафедры физической культуры по секции плавания Солякин. ― Грамотный ведь, сам избрал такую специальность, да у меня и жена из филологов. Не боись. При проверке сочинений такая фишка: парней на филологию мало, и к ним отношение особое: меж листочками сочинения знающие люди вкладывают промокашку, а это знак, такого парня надо принять. Но из преподавателей, что устный экзамен принимать будут, много чужих будет, из того же пединститута; тут ты сам как-нибудь. А вот с историей я уже договорился".

Действительно, слабенькое Сашино сочинение про войну - то, что оно слабенькое, он и сам чувствовал - комиссия оценила на четверку. Четверкой завершился устный вступительный экзамен по литературе, который принимала доцент Соколкова из педа, встретившая Сашин ответ в штыки, поскольку тему "Образ Ленина у Маяковского" поступающий не раскрыл. Зато сносно оттарабанил второй вопрос на четверку, и на пятерку прочитал выученный отрывок из того же Маяковского. "Итак, 3, 4 и 5, ― подытожила экзаменаторша. ― Ставлю вам итоговое 4". (О да, "троебан" - это был бы уже провал, но еще год для повторного поступления оставался в запасе, Саше было лишь 16 лет).

Историки умилили. Принимали двое - молодые мужчина и женщина, кажись, любовники. Выслушали Сашу по вопросам с улыбкой. Мужчина задал дополнительный вопрос: попросил назвать советских художников.

"Греков, Непринцев, Корин, Ромадин, Петров-Водкин..." ― на языке у Саши вертелся Дейнека, перед глазами аж промелькнули фигуристые полуобнаженные спортсменки, бегущие купаться, да геометрическими перспективами замаячил суровый зимний подмосковный пейзаж Нисского с мчащимся наверху паровозом, но назвать их Саша не смог и возмутился от сознания того, что, вот, была обещана помощь, а тут топят. "Какое это имеет отношение к предыдущему вопросу?" ― с вызовом спросил он. Экзаменаторы поулыбались и отпустили Сашу. Он глянул, что они поставили - 5! Оказывается, они его не топили, а вытягивали! С учетом того, что аттестат "весил" 4,5 балла, а проходные баллы равнялись 17,3 - Саша проходил и зачислялся в вуз. Вот эту помощь по истории надо было отрабатывать на голубых дорожках.

Для этого предстояло, паки - опять - же самому, проделать ряд манипуляций. Так просто отпроситься с лекций и практических занятий было невозможно, тем более, что староста группы Нелька Чпок, из косоглазой народности, поедающей пауков и змей, с вовсе не показушным рвением отмечала пропуски занятий в рапортичках, которые сдавала в деканат, где вели учет всем пропускам. Саша спросил ее как-то:

― А ты можешь не указывать мои пропуски лекций? Что тебе стоит!

― Ну да, я тебе раз не поставлю пропуски, а ты этим потом пользоваться будешь.

С кореянистой косоглазкой договориться не получилось. Хотя она очень жалела, что на нее, в связи с национальностью, русские парни внимания не обращают. Никто не смотрит в щели ее раскосых глаз. В голове у Саши вертелось, но не сказалось:

Откройся, засияй, сомнения порви

И улыбнись, душой увидев друга.

И я скажу тебе: "Подруга,

Ты замечаешь? Мы в любви!"

Саша знал, что в цивилизованном обществе принято за основу на цвет кожи или разрез глаз не пялиться как на диковинку, типа все люди равны, как обезьяна перед обезьяной: шимпанзе перед макакой. Равны - да не очень. В качестве экзотики, говорили парни-филологи, можно попробовать и с кореянкой, мол, у всех женщин половая щель вдоль, а у этих, в паху, поперек.

На этот кич купился один будущий работник ГКБ, историк курсом старше, сексот в студенчестве, которого развели на этих разговорах - он поверил россказням и когда сошелся в постели с доступной нацменкой, то впоследствии подтвердил, не разобравшись, что что-то у них там не таё. Он и кинутые в женщину палки как-то насчитал числом до 40. "Постой, а как ты считал?" ― "Ну, как. Сунул и вынул - это раз. Второй раз сунул и вынул - это два. И так сорок раз!" ― "А-а-а!" Далее следовал гомерический хохот товарищей. Филологи смеялись, мстя этому хорошо устроившемуся стукачу-выпускнику с конкурирующего исторического факультета, где баб тоже топтали изрядно.

"Бежѝ!" ― кричала на эстафете Нелька Чпок, которую так никто и не чпокнул. И тридцать лет спустя эта разжиревшая, типа разбогатевшая, кореянистая узкоглазка приезжала в Тонск, махала фотоколлажной поделкой, сделанной 4 парнями группы второго курса для девушек на 8 марта. И что, да ничего, помахала, группу не собрала, потрясла стареющими телесами и убралась восвояси.

Получив отказ от старосты в просьбе не фиксировать его пропуски лекций по уважительной, в общем-то, причине, а с преподавателями на практических занятиях, особенно с французским языком, пловец хотел договориться отдельно, Саша приступил к добыванию бумаженции. Явился в спорткомитет, встретил там Солякина, обозначил проблему, и тот его сразу усадил за старую пишущую машинку стучать по клавишам. "Ты филолог, тебе и печатать!"

Секретарша, сидевшая за этим доисторическим "Ундервудом", ушла на обед, и целый час пловец вымучивал бумагу, находя пальцем нужную букву и бия по клавиатуре. Некоторые буквы на клавишах не читались - были подтерты от долгого натирания подушечками пальцев этих клавиш.

Пока Саша печатал, рядом состоялся разговор между председателем спорткомитета и спортивным функционером на побегушках. Требовалось купить конфет к женскому празднику. "Каких?" ― спрашивал побегушник. "Белочку" ― "Где?" ― "Где ж еще, как не в "Белочке", на Ленина". Гонец заблажил: "Сомневаюсь я, чтобы в "Белочке" "Белочка" была". Но всё равно, убыл по бесперспективному фирменному адресу. А Саша ухмыльнулся, поскольку наборы шоколадных конфет были в страшном дефиците. И не только наборы - россыпей тоже не было, за исключением липких ирисочных квадратиков в трудноснимаемых фантиках да засахаренной карамели, сбившейся в куски на прилавках в навале. Когда секретарша пришла, бумажка была готова. Шлепнули печать - и в деканат.

― Вот, достал! ― возвестил Саша замдеканшу, Дуньку - так ее все звали за глаза, субтильную старушку, съевшую собаку на собирании компромата в отношении студиозусов, которых часто отчисляли за пьянки и академическую неуспеваемость, а также, рьяно, за проявленную политическую неблагонадежность.

― Вот слово какое - "достал"! ― поддержала его радость обретения бумажки старая кляча. ― Каким дополнительны смыслом порой обрастают слова! Это целая наука. "Да, ― тут же подумал Саша. ― Вот название Стрибога закрепилось в таком лексическом ряду - стрела, стрекоза, страница, стерх, страх, стройка, страна, экстрим и в легком в приготовлении блюде - штруделе".

"Целая наука, ― думал Михаил Александрович. ― Ходить на поклон к паратому хану. Какая при этом гибкость позвоночника вырабатывается, какие тактические реверансы осуществляются, хоть ставь патефон". Э-э, нет! Про патефон, реверансы и позвоночник - это уже как-то по-современному - вовремя сообразил молодой автор. Так князь не говорил, а вот думал точно так, как сейчас думают.

Великий князь Андрей Городецкий причинил Руси наибольшее зло. Чуть что - бежал князюшка на поклон в Золотую Орду, и там всегда были рады его просьбам пособить, посадить на княжение и, главное, Русь пограбить, хорошо так пожечь да порезать людишек, в плен угнать для перепродажи в Крыму, в Кафе, как работящих рабов. Они, людишки эти, растут и вырастают, как емшан - трава в поле, которое следует прореживать, чтобы бурьяном не поросло. А ведь это сын самого Александра Невского, который всё ж таки не сумел передать четырем сыновьям трепетное отношение к родине, так что сыновья Невского устроили братскую междоусобицу, воюя друг с другом и с привлечением сторонних сил.

Может, Андрей следовал заветам любимого отца? Тот под монготарами, и этот под ними. Об Андрее услышали в первый раз, когда купно с монготарами он пошел воевать яссов и взял их городок Дядяков. Жира - богатств, много взяли, и заслужил Андрей милость хана, попал ему на карандаш. И тут вот что забавно: и хан использовал князя для своих набегов, и князь хана - для удовлетворения своих притязаний на власть. Таким макаром получил сынок Невского ярлык на великое княжение. Но брат его Дмитрий поехал к отколовшемуся от Золотой Орды хану Ногаю и присягнул ему, чтобы иметь противоположное покровительство и защиту от брата Андрея. Братья стали драться, а монготары - официальные и отщепенцы - поочередно грабить Русь. Видя такое дело, братья примирились, даже вместе воевали вольный город Новгород, потом снова рассорились. Дмитрий оказался в силе, а Андрей снова в орду побёг. Привел Дюденеву рать, а с ней поставил Русь на поток и разграбление. В итоге - и спина не переломилась от частых поклонов хану, и постоянный ярлык на великое княжение в торбе. Мытьем и катанием, кровью и подводом князь дорвался до высот, откуда жизнь на земле видится копошащимся муравейником. Вороши в нем палкой, елико надо, а мураши всё снова отстроят.

Широк стал великий князь Андрей Городецкий, ему шло полюдье - меховая дань с Терской стороны, Мурмана, он также переписал население Новгорода, который обложил подушной данью для себя и на радость монготарам, заинтересованным в постоянном притоке выдач. По-своему, но он объединял Русь огнем и мечом. Перед кончиной собрал силы и пошел на Неву, где по заветам отца взял и срыл свейскую крепость Ландскрону о восьми башнях, что построили фряги - итальянские прорабы.

Поклон вышестоящему начальству сегодня обозначает дань уважения, как раньше выражал рабскую покорность. Поклоняющийся как бы подставлял спину для удара по ней плетью, для острастки и правежа, готов был принять и стерпеть бичевание в знак признания превосходства стегающего. Вообще-то, всегда стыдно сносить побои, но уж так устроена жизнь: кто-то порет, а кто-то порется. К тому же побиваемый всегда ожидает праздника на своей улице. Преклоняйся, и тебе воздастся по заслугам твоим, спинопреклоненным. Это в физическом плане.

Куда труднее сносить побои в плане психологическом: когда князь, или другой охаверник - бесстыдник, собственно, не страдает, поскольку не ему портят спину плетками и вожжами. Но ему приходится смотреть, как режут монготары головы его подданных, отбирают скот, делят нехитрый скарб. И тут приходится подчиняться, поскольку высоко поднятой и гордой головой не вымучаешь ничего, кроме почетной в народе смерти и осиянного нимба над головой на иконах. Важно здесь жить под узкоглазым хозяином, рядом с ним, пользоваться его ресурсами для самоутверждения, чтобы вести политику подчинения, а много после - свою политику.

Рождение нового всегда идет через муки, кровь и боль - зато каким долгожданным получается ребенок; всегда приветствуются страдания народа, который должен пройти через гибель, предательство, казни и усмирения разного плана, чтобы выковался стержень будущей независимости. А потому заместитель жестокого хама, сам отхвативший плетей с излишком, потом станет добрым руководителем, если повезет.

Поэтому любой раб хотел бы возглавить этот процесс: сначала спинопреклоняться, двигаться на вторых ролях, чтобы стать не великим, а величайшим. Как и куда ни кинь - кругом альфа-самцы, лидеры, добывшие власть под гнетом и в конкуренции, всегда торжествуют сила и клыки. Да и народу, как ни крути, нужен любой кумир. Всякая общественная ситуация упорно выдвигала вожака - бандита или гения.

После необходимости ходить на поклон к разным бюрократам, полученными бумажками отстаивать свою маленькую свободу в этом залитованном мире, Саша стал подыскивать партнера, типа друга, что не одно и то же. Друг и партнер - равные в отношениях к субъекту товарищи, но друг - это больше эмоциональная связь, а партнер - больше деловая. Эмоции кормят недолго, дело кормит всегда. Вот в этой-то постоянной поддержке, хорошо бы на уровне симбиоза или минимум - комменсализма, нуждался Саша. Однако в симбиозе с полезным организмом ему отдавать в обмен на блага было нечего, разве что участие в соревнованиях по плаванию, где он уже не блистал. Его стихи никого не прельщали: девушки, одаренные ими, помалкивали - а хотелось бы такого: "Саша, я твоя! Родители нам квартиру дают!"; газеты, в которые он послал пару стихов, ничего не опубликовали - стало быть, пятирублевые гонорары, как хорошая поддержка на первых порах, не светили. Публиковали стихи какого-то Сашко Казанкова, описавшего рождение дочери Анастасии, в которых счастливый папаша умилялся чрезмерно и уже мечтал для дочери подобрать путёвого ёпыря. Саша послал в газету пародию на этот стих, комментируя, как автор радуется, когда лицезрит "счастья целый литр", меняя пеленки, послал, разумеется, анонимно, но и пародию, не моргнув глазом, бортанули газетные кранознаменные сцуки.

А присосаться к кому-нибудь, к какому-нибудь и сколько-нибудь величавому лицу в комменсолитическом порыве не получалось, да и не было подходящего вымени, не было человека, который бы при встречах всегда улыбался, радовался, всплескивал руками и спрашивал: "Ну-с, молодой человек, не желаете ли отведать осетринки первого сорта? У меня как раз есть, сам всё не съем, так что, пожалуйста, подсаживайтесь". А на паразитическое предложение трахать профессоршу с гнилым запахом изо рта и прекрасными фразами, пахнущими цветами, прям букеты рви, когда она говорила о великой литературе, Саша не мог до рвоты, как только приходило воспоминание об этом намеке.

Ах, как прав запрещенный Сартр, говоривший о женщине, в животе у которой гнездится болезнь, старческое умирание, когда она медленно гниет под своими юбками с печальной улыбкой, похожей на запах фиалки, который иногда источают разлагающиеся тела. Не было никого. Ни одного сука, на который можно было хорошо присесть, зацепиться за него, а не лететь вместе с шибко передовым отрядом комсомольских энтузиастов в деревенскую пропасть на ликвидацию безграмотности.

Встать рядом с однокурсником Бедой? Этот служивший в армейском ограниченном контингенте в Венгрии мужчина как будто крепко стоял на ногах. Трахнуть девушку - не проблема для него. И выпить не дурак. В армии был народным заседателем военного трибунала. Говорил, как судили монготарина из войсковой кочегарки, к которому пришла согреться у пылающего котла пятилетняя венгерочка. Он снял с нее шубку и всё остальное, чтобы вещи просушились, посадил на колени, дал конфетку и вошел внутрь девочки. Та рассказала маме. "Я себе этого никогда не прощу!" ― плакал перед трибуналом косоглазый насильник.

Сам Беда был из Джамбула, с ранних лет подглядывал за моющимися телами в женской бане, чтобы потом смаковать разные истории и извращения. На филфаке к нему сразу приклеились раскрепощенные девицы и пацаны, у них пошла игра в бутылочку на раздевание, походы в лес с распитием и прочими удовольствиями. Саша, как мальчик тогда еще малоцелованный, был от подобных нравов далек.

На третий курс Бедаев не прошел: бросил вуз, армия ему не грозила, он устроился каким-то чиновником со столом в кабинете и телефоном на столе, купил частный дом, где было пусто - только огромный цветной телевизор на полу. Таскал в дом шалав.

Шерш оттолкнул своим неумением держать слово. Один потерянный конспект по латыни чего стоил. Кузьмоцкий - под стать. Выпьет с тобой и тут же обгадит. Прочие пацаны - такие же факмены - неприятные люди. Белобилетник Некраш, из журналюг, сам искал паразитарного присасывания. Надеялся на некого чинодрала Лаптева, ратующего за экологию.

Поэтому Некраш поначалу стал журналистом-экологом, пописывал статейки и снимал видеосюжеты про чистое небо и зеленый лес, но славы и больших денег не снискал.

Коласов был настолько высокомерен, что не подступись, да и Саша помнил, как он сопровождал его выход из трамвая, мол, пускай катится, не держи его. Кто еще? Калиныч? Этот оригинал спросил: "Хочешь, что-то покажу?" ― "Ну, покажи"; завел в туалет и показал свой член, из которого брызнула струя. Поэтому Саша, переживший испанский стыд, радовался втайне, когда этому члену ограниченного мужского фил-клуба в кафе "Уют" случайный собутыльник хорошо вломил по очкам и бросил лицом в очко. Прекрасные туалетные виды, с прихлебыванием смывной водички с полочки унитаза, прилетели Калинычу бумерангом.

Или будущий писатель-фантаст Смирный, который напивался и наутро, особенно когда утречко летело к черту, стеснялся своего похмелья, но здорово описал свою умирающую мать, которая в школе вела у четвероклассника Саши природоведение.

Эта мать, оказывается, под конец жизни обмазывала фекалиями стены, испускала стоны и меркаптаны, так что сын желал скорой ее смерти в засранной однокомнатной квартире, но и сам погиб от удара в голову. Кто еще? Да все они одинаковы - крапленые засаленные карты.

Кое-кто из 9 поступивших на филфак парней исчез сразу после 1-ого курса. Игорша Шуртиков. Его папа был начальником психбольницы и присылал по почте пятирублевые переводы, которые сынок просаживал в ресторане с друганами, с тем же Игоркой и Мармаком. С последним они порезали пальцы и сцедили кровь в рюмки с коньяком, чтобы выпить месиво, поцеловаться и стать братьями. Грызть гранит Игорше было лень, он забайбачился - разленился, разнежился, решил заняться самообразованием: учебу бросил, отчислен, но домой возвращаться не стал. Сидел в Пушкинской библиотеке и читал разные книги, самообразовывался без цели получить "корочки", как будто на работу без дипломированного образования примут только так.

Его влиянию по самостоятельному обучению поддался тогда безалаберный Шерш, приходивший к Шуртикову на съемную квартиру побалдеть и выпить, если предложат. Нарваться на опитуху - на бесплатный алкоголь - для него счастье, и какое! Покушать нахаляву Шерш тоже был не дурак, клепки у него еще не расселись насчет еды. При этом всегда крутили магнитофон. Шерш как-то сморозил: "Не сплю, не ем без Бони М", а Шуртиков живо откликнулся перевертышем: "Не ем, не сплю без Шокинг Блю!", и Шерша, падкого на словесные сюрпризы, это настолько рассмешило, что с хохотом прожора выдал из носа зеленую соплю, повисшую у него на подбородке, что еще более увеселило ситуацию. Да и винишко в берлоге водилось. Поскольку систематическое получение отцовских переводов натолкнуло Шуртикова на безмерное их приобретение.

Криминальная направленность ума Игорши проявилась изначально в таком эпизоде. Тонск посетил с концертами полузапрещенный джаз-рок "Арсенал", а это слухи и сплетни, афиши на тумбах, козел на саксе и всё такое. В один вечерочек у ДК "Авангард" было не протолкнуться, навалило молодежи больше, чем снега. За витриной красовался великолепный постер на растяжке, на который публика торчала ― таращилась в предощущении вкушения запретных джазовых нот. И вот, Игорше надоело стоять и смотреть на недоступный плакат, коим он решил разжиться. Оставив Шерша в публике, он прошел черным ходом в ДК, поплутал по коридорам, вошел в комнату с висевшим плакатом и на глазах изумленных торчков стал плакат снимать. Свернул, спрятал за пазуху, невозмутимо удалился, унося приобретенный фетиш, который потом повесил на стене в наемной халупе. О мелком хищении никто не кричал. Только рожи за стеклом вытянули лица и разинули рты.

И до этого парочка пробовала прибарахлиться за счет общества путем несложной манипуляции. Оба другана, Шурт и Шерш, явились в обувной магазин - Дом обуви, что на Ленина, 6. Оба прошли в обувную секцию с широким выбором и со строгой теткой на выходе, ничтоже сумняшеся переобулись в новые ботинки, а старые поставили на полки вглубь, чтобы подмена не сразу бросалась в глаза. Затем потоптались на картонках, постеленных на пол и предназначавшихся как раз для того, чтобы не пачкать подошвы примеряемой обуви. Захотели уйти, но что-то их остановило. Парни решили не рисковать и отыграли ситуацию обратно. Так что на выходе строгая тетка прошипела им, чтобы они этого больше никогда не делали. Тем не менее, Шуртиков пошел на воровство.

Для этого он стащил в общаге чей-то паспорт, вклеил в него свою фотографию, стал свободным доступом щечить - воровать из почтовой раскладки извещения о переводах, пришедшие другим студентам, подделывать доверенности на их получение по этому поддельному паспорту, получать на почте деньги, жить на добытые средства, пить водку и содержать приклеившуюся девицу - Павлушку.

Оба-на! Такая перспектива Сашу не устраивала тоже. Он был одинок, и в своем одиночестве отдавался стихоплетству, видя в том отдушину, ибо люди - это проходная и смываемая грязь, а поэзия - все-таки вечное небо.

Целовала весна окна

В запотевшую грань стекол,

Открывала рукой сонной

На проспект их и лила свет

Внутрь меня, где душе темно.

Сверху, с крыш, слетала на мокро

Стая птиц-голубей, томно

На асфальте играли балет.

Хлеб им сыпал, в добро веря.

Танцевали они пляски

О весне без зимы, грима.

На окне отлежал живот.

Стая в небо взвилась, меря

Высь весны, улетев в сказки.

Значит, кто-то идет мимо.

И к тебе никогда не придет.

Поиском партнеров, в нужде и битвах, занимались все древнерусские князья. Эти печальники горя народного, особенно после Батыева находа, нуждались в партнерах и приспосабливались к врагу. Это тоже надо уметь: с помощью монготарской рати свести на тот свет конкурентов, чтобы получить свободу в действиях, окрепнуть и, наконец, сбросить иго. Князь Ярослав Всеволодович, отец Александра Невского, в этом плане напоминал змею, раздувающую красивый капюшон: и прелестно, и опасно, и черт-те что. Кто он - предатель земли русской? спаситель ее? жертва большой игры? Поскольку князя, как жертвенного коня, убрали с шахматной доски, да еще женской рукой.

О том думал едущий князь Михаил Александрович. И думы его были тяжкие, как грехи, в которых бог разбирается, а народ кривотóлчет.

Судите, люди добрые! В то время, когда Батый штурмует Владимир, Ярослав с лучшими войсками, которые очень пригодились бы при обороне города, шарится по северным территориям, по бореальным лесам, якобы людей на битву созывает, собирает и никуда не торопится. Владимир пал, люди убиты.

Брат Ярослава князь Владимир ждет его помощи на реке Сить, но напрасно ждет. Ярославова помощь и туда не дошла. Но после того, как всё закончилось, Ярослав приезжает, лихо занимает опустевший владимирский престол, утешает выживших, начинает город отстраивать заново. Никто не задается вопросом: а где был-то? Чего задержалси? Почему не залотошил - не поспешил, как Евпатий Коловрат, малыми силами напавший на разорителя Рязани? До этого Евпатий просил помощи для Рязани у князя Черниговского, который, помня Калку, в подмоге уклонился. Дальнейшее известно и стало подвигом.

По всему выходит, что Ярослав не желал воевать с монготарами, но именно их мышцами он расчистил себе дорогу вверх, чтобы дать понять всем, кто велик после бога и Батыя. Вот он уже раздает своим приближенным освободившиеся от досюльных владельцев города. Брату Святославу достался Суздаль, Ивану - Стародуб. Не было ли у него сговора с монготарами? Очень похоже, что был сговор. Ведь в походе на Новгород жестокие кочевники остановились, как будто вспомнили, хлопнув себя по лбу: зачем лишний раз копья ломать, да еще в вотчине дружественного Ярослава? Да и весенняя распутица наступила: ни пройти, ни проехать, колеса в грязи вязнут, кони тонут. Тут его, Ярославова епархия, тут он командир, встанет непреодолимым забором перед литовцами и немцами, с коими воевать предстоит. Так и есть. По монготарскому указанию, новгородское население переписано, чтобы было с кого полюдье взимать. Кстати, не очень обременительное - всего-то 10 процентов с доходов. Церковь, которая тоже свою "десятину" берет, вообще освобождена от уплат. Через год Ярослав на литовцев пошел войной - молодец! Собственно, северные русские земли дадут Батыю дань и людей, это ресурсы, надежный тыл с послушным человеком, что из местных, да во главе. А непослушные, типа рязанского князя, буром першего, жену не отдавшего, такие - сгинули. Именно за литовский поход Ярослав Всеволодович получил от хана Киевский великокняжеский ярлык на княжение - первый на Руси. А вот дальше пошло не по плану. Ибо умер Ярослав, безвременно, неожиданно и странно. Как фигура, которой играли, а он считал, что сам играет. Так бывает.

В то время в монготарских владениях между Батыем и другим ханом - Гуюком разгорелась вражда. Ярослав, как Батыева креатура, Гуюку был не нужен, вот он и подослал убийц-отравителей. Батый вроде даже писал Ярославу об опасности употребления подносимых напитков, да гонец, скакавший аллюром "три креста", не успел донести депешу. Смертную чашу поднесла косоглазая тварь - Гуючная ханова жена. Промучившись с неделю, Ярослав отдал богу душу. Тело его посинело.

Вот другая шахматная доска - папская. Да, да, уже упоминалось, что римский папа Иннокентий lV горел желанием окатоличить русские земли, чтобы и новые территории прихватить, и монготар ограничить в притязаниях на Европу, выставив Русь этакой подушкой, принимающей удары. Если князю Даниилу Галицкому, перешедшему в католицизм, он отписывал указания в приказном порядке, то в сторону князя Александра Невского всё еще делал реверансы. Два раза приглашал Ярославича, засылал послов. Невскому хватило ума и духа противостоять коварным католикам. Нечто подобное папа сначала проворачивал в отношении его отца: звал, обещал, советовал, стремился сделать из Руси буферного государство, что между Европой и Золотой Ордой, пусть буферу достается больше всех. В смысле - больше колотушек. А как номер не вышел, и стало ясно, что Ярослав купно с Батыем пойдет к "последнему морю", т. е. готовится воевать Европу, как это гунны, вандалы, готы делали, то папский посол Карпини и подсунул Ярославу яд. А потом очень подробно описал действие отравы и последствия. Так или иначе, компромиссную фигуру с обеих досок косоглазые и какалики - католики - убрали.

Как это важно в жизни - поставить на верного коня, поддержать нужного человека, удачно обойти все препятствия, лавируя как горнолыжник в слаломе. Здесь нельзя дуриком нестись по прямой. Всяко следует притормаживать на поворотах, гася скорость и поднимая ее на прямом финише, в сгруппировке. Представьте, чтобы достичь лучшей скорости в спуске, надо правильно притормаживать! Чтобы не вынесло с трассы в небытие. У "слаломиста" Ярослава не получилось. У мудрого Александра Невского получилось, но все же его вынесло с трассы, так как вышел срок, и для монготар он оказался аналогично отработанным материалом. И его отравили тоже.

При выборе верного пути ошибиться можно в человеке и в обстоятельствах, его окружающих. Эти обстоятельства порой тихи и безропотны, как в описанной ниже картине.

Есть рясный пруд за древнею часовней,

Есть тинный берег с прутиками ив.

Кто не был здесь в годах побаснословней,

Тот не заметит, как он был счастлив.

Обаче - однако - очень скоро миленькая картинка меняется на прямо противоположный кадр, как бы для необходимого и глубокого осмысления противопоставлений, возникающих в меняющейся пейзажности.

Пустыня обернется желтым морем,

Родник гремучий - желобом сухим.

Так радость поворачивает горем,

Как горе поворачивает им.

Вот так, за одно моргание веком может измениться ситуация в мире, предавшем Иисуса.

Когда ничто не расцветет,

Хоть на кресте распнут Иуду,

Когда источит сон алчба,

Я повторять всечасно буду

Такое слово, как "Судьба".

С людьми еще быстрее происходят метаморфозы, так как можно противостоять бесам, опираясь до поры на плечо друга, который на поверку сам одержим бесами, но маскируется и выжидает, как оказывается. Можно быть хорошим данником, блюдя веру и подчиняясь сильной враждебной силе, воображая, что, вот, погоди, соберем силушку в один кулак, но время "ЧЕ" не наступает, отмашку никто не дает, и враждебная сила торжествует, руша всякую надежду на полусобранный кулак. Ты становишься той фигурой размена, которой сознательно жертвуют в большой политической игре. Невидимая рука, которая раньше холила, дрочила, лелеяла и пересыпала нафталином, вдруг чикает - отрезает нитки, тянущиеся к марионетке, и послушный паяц падает вниз, и его обездвиженную тряпочную набивку кукловоды затаптывают подошвами ботинок от лучших мировых брендов. (Реклама брендов оплачивается отдельно!)

Хороший подобный пример - это айсберг. Ледяная гора, скрытая на 7/8 своей величины в толще воды. Видимая часть сияет до определенного момента, показывая, вот, мол, какая я белая и пушистая. Такая да не такая. Ибо в определенный момент, подточенная теплыми струями, ледяная гора переворачивается на 180 градусов и являет потаенные конфигурации своей сущности. Вот оно как! Перевертыши в человеческой природе, как и у айсбергов, повсеместны, но в сложном общественном устройстве люди все же предпочитают мыслить оценочными позитивными категориями, такими как "честность", "справедливость", "жалость", "любовь" и т. д., что на самом деле не является сутью жизни, где уместны и необходимы ложь, лесть, предательство, несправедливость, жестокость и ненависть - как дополнительные основы для жизни на земле, любой земле. По сути это выходит в деяния: приласкать ребенка и зарезать его отца, назвать женщину любимой и изнасиловать ее, дать нищему монету и отрубить его протянутую руку, чтобы больше не просил - тем самым производятся уроки жизни, и люди крепчают умом, на ласки не реагируя, осторожно любя женщин и отдергивая руки вовремя, и в такой сложной конфигурации поведения продвигаются дальше. Подобные айсберги - во всём. О ситуации можно сказать стихотворно:

Я на распутье зла с добром,

или добра с распутным злом.

В воспитании детей сейчас преобладают любовь и потакание. Добрые слова и поглаживания, физические и большей частью психологические. Когда самое то - это двуединый инструментарий: кнут и пряник, хорошая порка и каша с маслом, кутний горох - в углу и фломастеры для рисования - для того, чтобы люди гармонично относились к перипетиям в жизни, не пасовали перед трудностями и принимали судьбу такой, какую они заслужили благодаря думающей голове на плечах и подвижным рукам по обе стороны корпуса.

Поскольку любая опора в жизни зиждется на той же самой почве, на которой вы стоите, и как знать, не стоит ли эта опора за ваш счет (паразитирует на вас), действительно помогает стоять вам в обоюдополезном симбиозе, или стоѝт и не мешает вам самоутверждаться в комменсолитических размышлениях о сути предательства, выгоде союза и тотальном безразличии к личности в толпе себе подобных.

Надежды девушкам подавать надо. Саша решил так делать, чтобы количество врагов не возрастало. Ибо нет ничего хуже одураченной кошки, из пушистых лапок которой, а она ономнясь мяла шарики, вдруг вырастают сантиметровые саблевидные арабские кинжалы. Так что держать готовую ластиться самку надо на небольшом удалении. Глядишь, чего и получится.

Бабская группа подло отомстила - двадцать девичьих голов и вдвое больше сисек выбрали Сашу в факультетский учебный сектор. Из мести. Бездушные создания стали напоминать ему тряпки, которыми чистят, например, стволы автоматов и затем выбрасывают. Самки превратились в вещи, тряпичную сволочь. А по тошнотворным заветам одного запрещенного француза, с кем Саша соглашался, вещи созданы не для того, чтобы их трогали, тем более, если они пребывают уже в опробованном, использованном виде. Надо стараться проскальзывать между ними, по возможности их не задевая, не перетумачивая - чтобы не перестараться. Худой мир лучше 20 горячих точек. Саша послушно потянул лямку, мечтая об ответном ударе.

В размышлениях о понятии "враг" ему вспоминался подвиг крейсера "Варяг", когда кораблик с канонерской лодочкой впридачу ринулся на армаду, так что сердце у адмирала армады Уриу ёкнуло. Смерть под знаком судьбы! Как это красиво, как это по-японски! О русском подвиге, под японские слезы, немцы даже пресловутую - знаменитую песню сочинили, правда, перевели ее криво. Надо было так.

Наверх вы, товарищи, близится враг!

Последний парад наступает!

В бою не сдается наш гордый "Варяг",

Пощады никто не желает!

Да, именно так, строго в рифму, а не так, как баба переводила: то в рифму, то наперекосяк, что потом выдали за оригинальное понимание подвига. Цепи могут греметь, но поднимают с их помощью якоря люди, а не сами средства подъема, к тому же с контрфорсами, на всякий случай, для крепости тяги и звеньев.

Ряды палубных орудий - это романтический кадр из истории парусного флота, с вертлюжными пушками и бомбардами на станках, а у крейсера не ряды, а боевые пушечные казематные гнезда с нарезными орудиями исключительно черного цвета, который не отсвечивает. В старину орудия даже кислотой поливали, чтобы демаскировать окислами орудийный блеск на поле боя.

К тому же странно слышать среди грома пушек шипенье всего одного снаряда, который на самом деле не мог шипеть - так было, паки же, в парусном флоте с ядрами со вставленными запальными трубками, которые, сгорая, шипят, а ядро при этом крутится и взрывается, как только догорит запальная трубка. А японские снаряды, как и русские - пулевидные, вообще были начинены шимозой и взрывались от соприкосновения с водой, порождая множество осколков.

На "Варяге" погибло всего 20 матросов, и потом толпы моряков принимали угощение от царя за свой подвиг - так что строчки о трепетании мучающихся тел со стенаниями являются поэтической экзажерацией в описании вселенской катастрофы, какой не было. А подвиг был - и чем он стал, описанный женской рукой - вот в чем вопрос!

Саше в обязанности, помимо перекличек на лекциях, заседаниях учебного сектора по разбору прогулов и, как следствие, лишение стипендий, вменили также делать разные объявления, в том числе о предстоящих спортивных событиях. Как-то он сделал анонс о конькобежных соревнованиях, не надеясь, что кто-то из баб, усидчивых в библиотеках и стоящих коровами на льду в раскоряку, явится на каток. Да и сам туда не пошел. Но филфак, всегда плетущийся в хвосте по универовскому спорту, неожиданно занял предпоследнее место. Как? Кто? Почему не знаем?

Оказалось, на каток явилась однокурсница Свинкова, плотная девушка со стрижкой каре, темная, и по внешнему виду в ней угадывалась конькобежная подготовка. Девушка не с летящей походкой, а сама как летящая боеголовка.

Саша запомнил ее взгляд, томно-зовущий. Мол, вот она я. Я здесь. Возьми меня, сделай хотя бы попытку. И девушка пошла навстречу Саше, объявившему перед курсом о соревнованиях на льду, решила потратить на это свой выходной день, исходя из принципа: я тебе подфартила, так обрати на меня внимание.

Свинкова была совсем не в Сашином вкусе, не было той искры или хотя бы желания соединить пальцы, руки, судьбы с конькобежной фигурой. А сунул, дунул, вынул, плюнул без дальнейших телодвижений - это, как считал Саша, мы уже проходили. Тем более, было не благородно ответить на позитивный поступок девушки подачей ложной надежды.

На один Новый год девушки из смежной группы лингвистов позвали его и Шершлова этот год встретить. В общаге. Выпили много. Много танцевали. В перезвон курантов успели хлопнуть пробкой самодельного шампанского.

Потом Саша помнил, как его язык скользил по шероховатым, не чищенным зубам Ефсей-чушки, тонкой девушки, которая положила на него глаз. А Шерш разругался с другой девушкой по фамилии Дурыло.

К утру девушки уже легли спать, а парням хотелось продолжения банкета - афтепати, и на их приставания с коек сначала следовала вялая реакция, перешедшая в гонения: "Пошли вон!" А идти-то вот было некуда. На часах пятый час, мальчиковые комнаты все заняты, койки перераспределены и прогибаются в ритмичных и резвых покачиваниях от малосдерживаемых стонов, которыми студиозусы обоего пола приветствовали рождение нового года, а там и собственных детей. Да и в комнаты было не попасть - все на запорах. А в свои кровати Ефсей-чушка и Дурыло парней не пустили. Их, сидящих на краю кроватей, стали спихивать на пол коленями, чем возбудили только ответную злость. Вот так хозяева! Пригласили гостей, гости вовремя не убрались, или соблазнить хозяюшек не получилось, и их теперь за это бросили на произвол, мол, катитесь, а не то мы спать хотим. Так ведь вместе можно спать! Вдвоем на койке, так и теплее будет, и радостнее, и массаж под одеялом эрогенных зон не помешает. Ан, не вышло.

В общем, Саша уехал домой на первом троллейбусе, а шерш куковал в холодном коридоре, пока не отработают секс его сожители по комнате и партнерши не уйдут. И вот сейчас такая же ситуация со Свинковой. Искры нет, а сунуть палку еще умудриться надо, потом вынуть и плюнуть, и все оставшиеся четыре курса смотреть на недовольное лицо, как в морду отставной кобылы с не чищенными зубами, фигура и каретный типаж которой не подошли, что дает ей повод и смысл строить козни, типа похожих выдвижений Саши на самые пакостные, времязатратные, общественные должности. Чтобы потом студиозус курсом старше некто Котлевский, или Котёл, встретив Сашу в коридоре, резюмировал: "Перекличку ведешь? Стукач!"

Хотя из Свинковой могла бы выйти примерная жена, кто знает. Это можно знать наверняка лишь по апробации, путем метода проб и ошибок. Как это делал монакский принц Альбер ll, перепробовавший кучу баб. Ну, так то принц, с его-то возможностями в личных местах интимного уединения, аэродромными кроватями и джакузями для омовений. Свинкова жила точно с родителями, разумеется, в стесненных условиях. Еще одно лишнее тело в квартире - Сашино? Судя по неброской одежде, семья была недостаточной. Фигура, уже сказано, склонна к полноте, да и после конькобежного спорта баб здорово разносит, ибо тазы - разработаны, ложесна натренированы, что, с одной стороны, хорошо: развитый и широкий таз весьма и споро способствует беспроблемному деторождению, но, с другой, такие дородные объемы далеки от модельных форм. Так что при взгляде на эти формы глаз радуется за кралю, какую отхватил, и не радуется за корму, что еще развезет на раскрытый дверной проём.

Если Ефсей-чушка и Дурыло доучились до выпуска, Шерша смыло в историю со второго курса, то до конца пятого курса Саша помнил шершавые зубы, и как его сначала напоили, а потом в постель не пустили, и избегал взглядов, встреч и разговоров с этими хозяюшками; обе стали учительницами в провинции, где легли под пьяных трактористов, кто-то стал методистом, кто еще кем-то, нарожали себе подобных, в общем, отхватили по полной, и чего бы им стоило двух новогодних студентов пригреть, приласкать, от них не убыло бы. А там, глядишь, и срослось бы, и это всяко лучше, чем что-то, и совсем не то, что с трактористом.

Была еще одна девушка в поиске, Коткова, которую после Сашиных просьб на заседаниях учебного сектора о разделении перекличек и объявлений, назначили на "спортивную" должность. Она объявила о футбольном матче, пригласили всех желающих поддержать команду филологов, а Сашу обязали присутствовать на матче в качестве запасного игрока. Кто-нибудь из баб пришел? Никто. Ноль болельщиков. На универовском стадионе бегали за мячом две команды и маячили в ауте Котова и запасной игрок. Девушка активно кричала "Ура!", когда филологи делали хорошую перепасовку. Саша смотрел на нее и думал: "Ах, как девушка себе парня ищет! Только вот беда, живет в общаге, лицом рябовата, худа как спичка, а так, на разок, ничего". Хотя девушка была готова к компромиссам, но изрядно помотавшись таким образом по соревнованиям, простудившись и поболев, куда-то перевелась, и о ней все скоро забыли.

А вот о Великом князе Киевском Владимире Мономахе помнили на Руси долго. Помнил о нем и Михаил Александрович. Славное было время. Грозен был князь, сумел сплотить обапол - вокруг - себя преданные силы и держал врагов на отдалении от русских границ. Половцы были тогда большим бедствием. Их вышибли монготары сначала с Алтая, потом гнали кочевой народ до Кавказа, загнав в поля под Доном. Окрепнув, половцы стали нападать на Русь. Уводили скот и пленников на продажу. В какой-то момент Мономаху надоели эти деяния: собрав войска, он двинулся на этих неуёмных кочевников. Впереди объединенных русских дружин шли священники. Ратоборцам надо было разгромить два главных половецких города - разорить два осиных гнезда, откуда совершались набеги - Шарукань и Сугров.

До этого отношения с половцами русичи выстраивали во враждебно-дружеском порядке: как могли, отбивали атаки степняков, да и время от времени подженивались на знатных полонянках. Что не помешало хорошо проучить неверных кипчаков - так называли половцев в Средней Азии.

Когда войско подошло к Шаруканю, опоясанному земляным валом, то горожане испытывать судьбу не стали: вынесли мстителям рыбу на серебряных блюдах. Чашники вынесли вино. Кипчаки освободили всех православных пленников. А вот Сугров пришлось сжечь за сопротивление. Половцы выстроили своё огромное войско, чтобы атаковать, но русские ждать не стали. Встречный бой кипчаки встретили вяло и не смогли воплотить свою излюбленную методику "наскочил - отскочил", а в рукопашной схватке они всегда проигрывали рослым дружинникам, мечи у которых тупились в два раза медленнее, чем половецкие сабли, поскольку русское оружие было обоюдоострым. Начавшийся ливень бил половцам в лицо, что ускорило их разгром. По распутице байгуши просто не смогли ускакать. В итоге побежденные орды откочевали к Кавказу, и долгое время Русь не беспокоили.

Поход и сражение показали, что объединенные усилия да капризы природы в придачу творят победу. Все-таки очень полезен княжеский симбиоз, когда пальцы не в растопырку, а сжаты в один кулак.

Говорят, что параллели из мира простейших в мир высокоразвитых весьма условен. Нельзя поведение микроба соотносить с вежеством - поведением человека, хотя оба могут быть вредными существами. Токсичные фигуры в живом мире сами по себе нонсенс, ибо почему же живые и здоровые организмы не объединятся в едином порыве уничтожить вредоносное и злое. Скопом всегда легче. Вот шершень залезает в пчелиный улей и запросто расправляется с 5-10 пчелами, но они, всем коллективом, облепляют пришельца, образуя живой ком, температура внутри кома повышается до критических значений, и полосатый разбойник погибает от теплового удара вместе с несколькими пчелами-камикадзе. Умно и правильно, выработано эволюцией. А у людей - тысяча лет пройдет, прежде чем они образумятся, дойдут до коллективного мышления относительно степняков и прочих полевых инсургентов, чтобы объединенным кулаком проломить головы захватчикам. Важно не только это - хорошо было бы, чтобы поганая нечисть за 100 км обходила Русь, как это есть в низшем мире, например, в море.

Рачок и актиния. Совершенно разные по происхождению существа морского дна, но живут дружно. Он, ракообразный, передвигается по дну в скорлупке и мало кого боится. Потому что к его хитиновому покрову обязательно прикрепилась жгучая актиния, которая гарантирует рачку защиту в обмен на перемещение. Обоим хорошо.

Или есть такие медузы, типа морской осы или португальского кораблика, прикасание к которым вызывает смерть за 8 минут. Это для тех, кто воображает себя царями, но их жизнь, оказывается, теплится на конце стрекательных жгутиков с сильным ядом. Однако, некоторые рыбки, обильно покрытые слизью, хорошо себя чувствуют среди стрекательных нитей медуз, никто их слопать не может. Чем рыбки платят медузам за защиту и оборону - сказать сложно, но такой симбиоз есть. По этому поводу Саша вспомнил ранее написанное стихотворение, еще детское, но мысль о полезном симбиозе в нем прочитывается.

Медуза тихо морем шла.

Она, красавица, не знала,

Что чью-то руку обожгла,

Что чье-то счастье растоптала.

Синел в пучине белый крест

На распластавшейся вуали,

И сам Нептун, поднявши перст,

Сказал о счастье, что в печали.

И верно, счастье обрела

В медузе маленькая рыбка.

Враги боялись на дела,

Когда царила здесь улыбка.

Она крепка, хотя и студень -

Есть твердый путь за облаками.

Она чиста, хотя и блудень,

И к ней не лезьте грязными руками.

Вот отсюда и пословица: врага хорошо бить дружно, и обороняться от врага дружно - тоже хорошо. И жить согласно - тоже хорошо, потому что ворог, видя эту дружбу и взаимовыручку, обходит симбиоз стороной.

За всё время обучения в вузе инерцию добра Саша видел и чувствовал всего лишь от одного человека. Женщина с добрым лицом, сыном-пловцом и куратор группы на первые два курса. Шамаханская Царица носила свое прозвище заслуженно. Приняла группу с пиететом, опекала пацанов. Находилась рядом, когда группа сдавала первые зачеты и экзамены.

― Ну, ни пуха, ни пера, ― напутствовала она Сашу, шедшего на сдачу экзамена по античной литературе. Что касается античных романов, типа "Дафниса и Хлои" Лонга или "Золотого осла" Апулея - тут у Саши было все хорошо прочитано и понимаемо. Но романы не выпали, а досталась какая-то поэзическая хрень. Пошли допвопросы. Препод Чупкина как бы простодушно спросила: "Какое социальное происхождение имелось у Алкея?" ― "Из низов" ― "Вовсе нет! Эк, куда хватил. Он из аристократических!" Саша поплыл и почувствовал, что такими темпами "античку" он не сдаст. Но - сдал. Не то что Шерш, который выбежал из аудитории и хлопнул дверью. Следом за ним нарисовалась донельзя раскрасневшаяся экзаменаторша Чупкина, дебелая растетёха, с умом на выходе.

Как-то на лекции растетёха разразилась длинной фразой на непонятном языке. Аудитория рассмеялась. Оказалось, это речь на древнегреческом. "Ну, ладно, я вам больше не буду читать фразы на древнегреческом. Вы того не заслуживаете!" "Как будто без этих дурацких фраз мы жить не можем, без этого мертвого языка, который нужен лишь таким дурёхам, чтобы забавлять аудиторию", ― подумал тогда Саша. А растетёха продолжала бравировать, мол, я помню иные зачеты и ответы на экзаменах, того же Заправника, ныне местного дарования, строчащего книжки на пару с писательницей-женой.

― Шершлов, а Шершлов! А вы далеко пойдёте! ― разразилась она филиппикой против бузотёра. ― Таким образом вы мне экзамен никогда не сдадите!

Шамаханская Царица была рядом и укоризненно посмотрела на неудачника.

― Ну что же ты, Игорка!? Разве так можно? В руках надо себя держать. Я понимаю, нервы. Но ты мужчина, соберись, пойди и извинись. Разве можно так!?

Введение в языкознание Саша сдал на "отлично", хотя препод Митрофин, участник ВОВ, без руки, не обещал жаловать.

Спорить с ним было бесполезно, и это Саша проверил на одном практическом занятии, когда решали тему о необходимости языка при передаче производственных, ремесленных навыков от поколения к поколению. Сам спорщик выступить не спешил, а подговорил Шерша, любителя выпендриваться, который Сашин довод воспринял и не преминул выступить.

― Вы вот говорите, что язык необходим при описании ремесленных навыков, когда учитель их передает ученику. Но ведь гораздо удобнее здесь обойтись без языка. По принципу "смотри, запоминай и делай как я". Язык только запутывает, а наглядность налицо: есть субъект, предмет, образ действия, да и результат перед глазами. К чему тут язык?

― Это вы придираетесь, ― отбился однорукий.

Аргументов в свою пользу препод не привел, и Саша понял, что там, где всё ясно, оппонент всегда будет ссылаться на личное отношение, за неимением доводов, и это ему позволяет делать положение, субординация. Саша это выяснил, а Шерш попал на заметку, как неумный спорщик.

Так вот помимо упомянутой "пятерки" Саша получил еще одну "пять". А вот на старославянском языке вышла заминка. Принимала экзамен профессорша Климковская, ее прозвали Галя-Ваня, которая под конец жизни ударилась в писательство, стала строгать романы, которые из уважения к сединам бывшие ее ученики, скинувшись по тысчонке-другой, тискали в местном альманахе. В отношении нее Саша сам провел проверку знаний.

На лекции о табуированной лексике она взялась проследить ретроспективную цепочку понятия "медведь". Сейчас в тайге медведя охотники-промысловики называют "хозяином", не употребляя слова "медведь", чтобы по сибирским, сугубо суеверным понятиям не накликать беду в виде внезапного появления этого зверя. Ведь хозяин - это тот, кто всё знает, что делается на его территории. И медведь по запаху сразу узнает, что приехали охотники, еще не расчехлившие ружья. Но ведь и само слово "медведь" тоже табуировано, поскольку в достопамятные имена люди тоже боялись произносить первое имя "медведя", чтобы он не пришел на якобы зов. Поэтому и придумали слово-заменитель внезапному пришлецу, зверю, тому, кто мед ведает - медведь. А вот исходное слово, которым первоначально называли медведя, утеряно - вещала профессорша. Можно, канешно, проследить по калькам, переводам из других языков это первослово. Например, из латинского - ursus. В этом слове "урсус" чувствуется рычание зверя, что передано в звукоподражательном ряду со звуками "у" и "р". А первоначальная звуковая оболочка, ходившая по древним лесам Руси, науке неизвестна.

― Ну, да, неизвестна, очень даже известна, ― буркнул Саша и поднял руку. Его вдруг взял раздобар. ― Профессор, позвольте вам возразить, или, лучше, дополнить?

― Не возражаю.

Выйдя к доске, Саша стал объяснять. По его словам, выходило, что этот пролог - это слово известно, оно записано в монастырских летописях, где монах-переписчик оставлял не только надписи типа "устал писати и пошел поспати, али попить суровца - кваску". Это слово нашел белогвардейский писатель Зайцев, эмигрировавший в Америку. Так вот, его творчеством советская наука не интересовалась по политическим причинам, да и нецерковное воспроизводство летописей, как религиозного продукта, было под запретом, и исследователи лишний раз нос в монашьи рукописи не совали.

Между тем в ветхие времена в одном лесном монастыре опасались озорующих медведей, приходящих по ночам и убивающих, и поэтому настоятельно советовали братии не забывать закрывать ворота, иначе придет "аркуда, рекомый медведь". Обратите внимание, аудитория, что русские люди придумали слово на понятие "медведь" гораздо лучше, чем латиняне. У тех - только как абрис выцветшего слова, только урчание было передано в звукоподражательном наборе. А у нас и передача рычания есть - это "ар", а также отражено в слове обозначение внешнего вида зверя - "кỳда". "Куд" - это "кудлы", т. е. длинные торчащие пряди спутанных волос, лохмы, длинная медвежья шерсть, необходимая зверю для переживания холода в берлоге зимой, да и не стриг его никто. Вот сюда добавим слово "кудлатый", т. е. вихрастый, косматый, что-то в этом роде. А также - "кудрявый", в более современном понимании "кудлатости", да и гляньте-ка, пол аудитории кудрявых сидит, с непослушными волосами-то, с лохмами, которые превратились в моду. Итак, третье от конца слово мы установили, но и это еще не всё. Дальше - еще лохмаче!

Есть четвертое, потаённое и давно забытое слово, обозначающее медведя. Поскольку слово "аркуда" было тоже придумано, чтобы заменить истинное слово, произнося которое, можно было призвать медведя. А он, медведь, действительно приходил, чтобы безобразничать и убивать, согласно своей звериной сути. Здесь и далее нам придется смотреть не в творчество какого-будь писателя, а в другой материал - УНТ, устное народное творчество, которое тянется с тех легендарных времен. Вот вы все знаете поговорку "Первый блин комом". Ничего сложного на первый взгляд. Просто констатация факта кухонной жизни. Ведь в начале какого-нибудь дела, той же выпечки, всегда преследуют мелкие неудачи, и потому, на этом первом блине бывалые стряпухи определяют следующее: хорошо ли прогрета сковорода, достаточно ли жира на ней, чтобы жидкое тесто хорошо растекалось и поджаривалось. Эту проверку можно сделать только опытным путем - отсюда и первые испорченные блины. Однако, понятие "неудачный первый блин" ― это повторное осмысление житейского опыта.

На самом деле изначально всё обстояло не по-кухонному. Дело в том, что на первых порах поговорка была пословицей, которая звучала в более поучительном смысле. "Первый блин - комам, второй - знакомым, третий - родне, четвертый - собе". Во как! И это справедливо, так как поговорка подтверждает тот факт, что блин никогда не пекли в единственном экземпляре. И, volens-nolens, сначала действительно получались блины сыроватые или перегоревшие, пока хозяйка не приноровится к процессу печения. Но не пропадать же добру! Как нас учили на "античке", если жертвы надо приносить богам, то эти подношения делали из некачественных, подгулявших и малосъедобных продуктов.

И древние греки, и древние славяне были не дураки, их объединяло верное практическое чувство: и бога не забыть, и себя не обидеть. Греки приносили и возлагали богам на алтарь осердье - требуху животных, а мясцо оставляли себе; приносили плесень, снятую с вина, а себе оставляли вино. Так ведь и славяне тоже не разбрасывались блинами, пусть сырыми комковатыми и немного подгоревшими. Не свиньям же скармливать! Богобоязненные славяне тоже стремились убить двух зайцев, т. е. и сковородку проверить, и задобрить сильных мира сего неудавшимися блинами.

Первый силач - это медведь, или "ком", что подтверждает сам факт боязни древнего человека, наблюдавшего зверя издали, и этот зверь представал перед ним как ком, гора костей и мышц, покрытая мохнатой шерстью. Ночью зверь был на охоте и приближался к добыче тихо, не выдавая себя ни рыком, ни треском сучьев, а вот совсем незаметным быть не мог. Поэтому из монастырей и хижин видели, как темной лунной ночью приближается какой-то ком - наш аркуда-медведь. Причем этих "комьев" в лесу было много, и правильно говорить именно "комам", а не "комом", т. е. адресные существительные в списке объектов пословицы даны во множественном числе, а не в разнобой: в перечисленном ряду объектов в дательном падеже - "знакомым", "родне", "собе" - т. е. себе, творительный падеж существительного, обозначающего итог образа действия ― "комом", просто не уместен, выпадает из парадигмы пословицы.

В этой связи, в выстраиваемой нами восходящей и не морфологической цепочке наименований медведя, прослеживается также постепенное узнавание и изучение людьми зверя, которого в начале познания представляли отдаленным темным комом, затем человек услышал рык зверя и разглядел завитушки на шерсти аркуды, следом узнал, что этот аркуда любит мёд, а сейчас просто считает косматого любителя мёда хозяином тайги, или "мохначом", или "Топтыгиным", наделяя его в новых синонимах очередными "деловыми" качествами.

Инерция страха и задабривания опасного существа подтверждается тем, что ему первому следует подарочек из пекарни, пусть плохонький, но вечно голодный косолапый сожрет всё, что ни положи ему из съестного на пень в лесу. Вторые опасные после медведей - это знакомые, которых тоже надо увáживать, пусть во вторую очередь, чтобы они не становились врагами. В третью очередь надо чтить родню, чтобы не ссориться и иметь поддержку в случае чего. А себя следует потчевать в четвертую очередь, зато нормальными блинами по отработанной технологии, что обеспечивает прелестную работу желудка. В итоге у нас получилась такая цепочка.

Как-то так!

Ком ← Аркуда ← Медведь ← Хозяин

Вся эта этимологическая история напоминает притчу о трех слепых, которые щупали слона: один - хобот, второй - ноги, третий - хвост, и ощупав часть тела, слепые делали некоторые выводы. Ну а мы-то проследили все три случая узнавания зверя, открыли свои глаза широко и, наконец-то, разглядели, что это за зверь, как менялась его конфигурация и почему.

Галя- Ваня развела руки, не в силах что-либо ответить, и прозвенел звонок об окончании лекции. За личный провал с этимологией по медведю профессорша отомстила на экзамене, когда Саша, ответивший отлично на все два теоретических вопроса, споткнулся на практическом задании. В мозгу что-то переклинило, и он не смог осовременить старославянское слово "агода". Впереди надо было поставить какую-то согласную букву, чтобы слово звучало по-современному. Перебрал весь алфавит, остановился на "пагоде", религиозном китайском доме. Галя-Ваня просияла: "А вот и нет!" Поставила перед "а" й-краткое. "Ах, да! Ягода! Как и агнец - ягненок, уноша - юноша". Увы, только четверка. Заслуженно, но обидно. Месть удалась.

Так что на эту четверку Шамаханская Царица резюмировала, что да, надо было пятерку получать, чтобы доказать Киселю, который поставил Саше "троебан" за "Введение в литературоведение". Она успокоила Сашу словами, что экзамен - это субъективная оценка, всего лишь. А когда Саша сдавал ей "Романтизм", то заслуженно получил "пять".

Вот ведь, надо было на ее "ни пуха, ни пера!" откликнуться традиционной фразой "к черту!", но он подумал, что тут бы надо сказать что-то своё, не традиционное, промедлил и не ответил, так что помарка на экзамене была спровоцирована этим не ответом.

Когда группа ходила на дом к куратору поблагодарить ее за поддержку на первом и втором курсе, то получилось так, что трамваи к вокзалу не ходили, и Саша повел баб, срезая углы, пешком по знакомым с детства местам. Вот прошли электромеханический завод, вошли во двор по Кирова, 53, ни одной знакомой рожи, миновали дом родной 53/1 и разваливающиеся сараи, ни одной хари, миновали детсад и вышли на улицу Артема, опять сады-ясли, почтовое отделение с негашеными марками, вот бочка с квасом на углу и дом серого кирпича с искомой квартирой на первом этаже. Уютненькая двухкомнатная. Подписные собрания сочинений. Запомнился краснокорочковый Маяковский. Вручили хрустальную вазу, которую Царица поначалу не хотела брать, затем сломалась и поставила подарок в сервант. Рассказала, как ее достает семейство Гарусовых, девочка которых проигнорировала колхоз, и ей создали невыносимые условия для учебы. Мать Гарусовой ежедневно звонила на квартиру Царицы с разного рода вариантами устройства дочерней проблемы. "Ох, и наслушалась же я. Вот вы все после окончания в деревню поедете, а у нее всё в ажуре. И квартира в Москве приготовлена, и женишок есть".

Сашу поразило, что такой вариант прошел мимо него. Вот за кем надо было ухлестывать, не взирая на то, что девушка была склонна напиваться и блевать. Квартира в Москве! Верх мечтаний и возможностей! А не то, что его ждет - пьяная стодворка с алкашами и их отпрысками-дегенератами. Вот именно: как-то понапористее надо быть, не рохлей, не околотнем. Хотя кого-то привлекает деревенская жизнь, и он, этот привлеченец, может сказать такое:

Не рвал, не открывал пинком дверей я,

Глядел в окно, на рощу вдалеке.

Там вымахали статные деревья,

Как девки на древенском молоке.

Разве ж это плохо, девьё - кровь с молоком, неиспорченность ничем - ни тлетворными бактериями, самыми разными кокками, передающимися преимущественно половым путем, ни модой на мини-юбки без трусиков, когда попа голая и нутро застуженное. А еще рожать собрались! Эх, в городе тлетворная цивилизация, а в деревне - здоровье, если, конечно, не напрягаться на поле и скотном дворе, где все хотят есть и пить.

Да, вот. На прощальных посиделках у Шамаханской Царицы, с вручением хрустальной чаши, бабьё захотело пить, и сын царицын сходил с бидоном на угол за квасом. Потом еще раз - бабы пили бочечный суровец ведрами - как воду лошади, судорожными глоткáми, потряхивая сережками с каменьями и цепочками на шеях, как сбруей. Обсуждение гарусовых похождений продолжалось. Наперебой говорили, что на юга поехала, а в колхоз не поехала. Видите ли, горящая путевка у нее. И списывала на экзаменах, задирая юбку со шпаргалками на бедрах. И деда-фронтовика, чуть живого, но живо бряцающего юбилейными медалями, в деканат притащила, себя и его опозорила.

Саша тем временем рассказал сынку о пьянстве Ирэн с блевотиной, и сынок не преминул вставить лепту в гарусовый разгром со ссылкой на Сашу, которому сразу стало как-то неуютно, что он общался с такой прокаженной. "Вот-вот, и пьянство ее тут тоже!"

Однако, как жесток коллектив к оступившемуся на полшага с верной социалистической тропы! Никакого прощения к тому, кто рос дрочёной, изнеженкой, хотелкой, кто имел желание получше жить, побаловать тело в бархатный морской сезон, а не портить мышцы молочной кислотой в ходе ударного комсомольского перенапряжения среди неубранных полей и гнилых корнеплодов. Мало того, что оступилась, но и каяться не собиралась - вот что было совсем плохо.

Но та же Шамхалова через третьи руки, косоглазку Нэльку Чпок, советовала Саше каяться и каяться, когда из милиции на него в деканат пришла бумага о пьяном задержании. Дело было то самое, с коммунист-парижанкой Яцонко и пятью поссыкухами, в комнате которых пьяный Саша бил по столу ладонью и кулек сахара рассыпал. А вот и конкретная помощь, когда от Киселя на экзамене выскочила тройка, и стоял вопрос о начислении всего одной на группу стипендии по социальным мотивам.

Сашу спросили, и он сказал, что в семье 6 человек, бабушка-инвалид, младшие - школьники, родители - инженеры, в общем, с подачи куратора, "стёпа" ему тогда досталась. Так достаются трепетному больному последние золотые видения: за окном желтые куски снега лунной ночью, трепетания сердца от встречи с памятными красавицами, какие-то другие блики, бзики и лики. Обошлось без подкрадывающихся комьев. По этому поводу у Саши было предчувствие такого плана.

Кусок заснеженного поля

в моем качается окне,

и желтизна его как доля

болеть и думать о Луне.

В глухую желтость коридора

вползают мысли, звоны, сны,

и желтизна как луидора

предвечный свет. Ты с ним усни.

И сон, воспоминая внешность

улыбок, стрельбище сердец

не воскресит былую вешность,

ее трагический конец.

Кусок последний смутной дремы,

скупая желтовость лица,

предвечность памяти и комы,

а там - могила без креста.

А, вспоминая Мономаха, Саше и великому князю Тверскому Михаилу Александровичу представилось и подумалось о том, что все-таки инерция доброго дела, того же изгнания пришлых захватчиков, ратный успех их долговременного обездвиживания, когда сам мотор вышел из строя, эта инерция движения продолжается, хотя сам Мономах умер. Проводить в последний путь князя и отца, посадить его в сани, приехали дети. Обаче не только русичи узнали о кончине князя - обрадовались половцы, до того откочевавшие к Кавказу, побитые и обескураженные. Они и прежние, уверявшие в дружбе на веки вечные, решили поквитаться с Русью. Собрался большой ертаул - отряд - для очередной русской баранты.

Обаче сельная разведка взгомозилась - донесла тревогу. На расстоянии видимого глазом пространства по линии, вглубь Руси, были вкопаны вереи - столбы с горючим материалом наверху, так что первый обнаруживший половецкие разъезды поджигал свою верею, и поднимающийся дым сигнализировал остальным линейным сторожам делать то же самое; весть о неприятеле следовала на Русь со скоростью несколько верст в секунду. По ватарбе - по тревоге - бывавшие не в таких передрягах князья распоряжались: подходившие к городам враги обнаруживали, что нигде никого нет, ни людей, ни скотины в посадах и предместьях, а в крепостях или детинцах всё крепко и надолго - припасы есть и воины в достатке. Штурмовать укрепленные сооружения половцы не умели. Видя такое дело, они шли в другие места, туда, где, может быть, народ нерасторопный, или весть не дошла.

Тем временем князь и сын Мономаха Ярополк с своим отрядом был настроен на победу, с чем и прибыл громить находников. Тех было гораздо больше, чем чадь, но князь медлить не стал. Для полновесного боя половцам необходимо было развернуться из походного порядка в боевой, на это нужно время. Ярополк им времени не дал - таранным ударом опрокинул силы половецкие, и многих погнал к реке, где многие же и утонули. Урок был повторен и усвоен. У границ Руси половцы долго не появлялись.

Инерция, как большая движущая сила, собственно, творит историю. Брошенное копье или пущенная стрела двигаются в воздухе, благодаря инерции и кинетической энергии. А меч или топор опускаются на вражескую голову тоже со значительным инерционным усилием и разрушительной кинетикой. Важна для истории и сила рук, или потенциальная энергия, придающая орудиям смерти необходимое ускорение, чтобы оружие успело, не растеряв энергию по пути, поразить врагов, пробить их головы, мисюрки, кольчуги, щиты и доспехи. А как хорошо было бы объединить на поле боя обе энергии - и потенциальную, и кинетическую, чтобы одна всегда подпитывала другую! И это объединение есть, оно заключено в лидере, который двигает войска в бой, дает команды - и летят тысячи стрел и копий, а если прикажет еще - еще полетят. А там и потомки, воодушевленные харизмой великого человека, рассчитают точные удары, отдадут точные команды, время и место совпадут с гением победы - и вот она, инерция, движущая народная сила, которая заставляет народ оставаться в истории надолго, если не навсегда.

Зайдя в корпус Биологического института, или, по-старому, БИНа, в котором странным образом разместились гуманитарии типа юристов, историков и филологов, можно сразу без преувеличения хайлать - кричать по-ноздрёвски: "Ба! Знакомые все лица!" Знакомые вам не по лестничной клетке и месту жительства, по стоянии в очереди за водкой, или по кровати с часто сменой партнеров; это они знакомы друг другу по правилам родства и кумовства. Чужих в факультетский преподовский круг не пускают. Но втесавшийся чудом в это запанибратское кубло преподаватель получает ученую степень, укрепляется на кафедре и начинается то же самое: он тащит на теплые места родственников - сыновей-дочурок и прочих родственных приблуд, любовников и любовниц, чтобы кланово было удобно, совместно и дельно потрошить тощий университетский бюджет.

На первом курсе Саше стало понятно, что вузовское преподавательство - дело сугубо семейное, кафедры являются типами семейных саун, где благоденствуют несколько фамилий, расшаркивающихся друг перед другом при встречах и, подобно Авгурам, кивающих и подмигивающих своим близким привязанностям.

Вот тащит по лестничному узкому маршу свою худую субтильную фигуру Ленон Куфаркина, кандидатша, в югославской дубленке и с туалетно-темно-желтым кожаным чемоданчиком в руке, который она небрежно швырнет на кафедральный стол, мол, любуйтесь, какая я упакованная.

Рот ея неизменно растягивается в вынужденной развратной улыбке при виде пейсанутой матронессы - жисемидрессы Фазы, мур-мур, бонжур, тужур, как дела? Скоро Ленон тут будет не одна. К ней подобьется сестренка, которая еще учится шаляй-валяй, но ей уже сгоношили место на кафедре, сначала лаборантское. Ну а ёпаря шаляй-валяйка себе сама найдет, старшая Куфариха одобрит.

По аналогичной схеме устроилась на кафедре Нинон Умнова, ничо так тёлочка, Белкиной была до замужества, тем более что ее историк-муженек, сверкнув очёчками, чёт быстро сделал на груди сцепку руками, и понесли его берками на выход, для швырка в землю, зато кой-какое потомство осталось; народившуюся дочулю пристроили на кафедре, хотя для этого Нинон вынуждена была перетащиться в педвуз на схожую специальность, чтобы освободить место.

До этого Фаза ее долго долбила насчет писателей-французов, которые занимали мысли обожаемого кафедрой балладиста Жуковского, втырчиво навязала защищать диссертацию по франко-моралистической теме. Наконец, фазовскую барщину Нинон отбыла, с длинными (по чтению) парижанами развязалась и занялась любимым афористичным Чеховым, благо он был проездом в Тонске, и остались от сего столичного визитера кое-какие фекальные отзывы, помаранные бумажки в архивах и отметки на полях страниц заляпанного гостиничного журнала.

Здорово укрепились на факультете Кисели - он, бывший кемегловский угольщик, и его жена, спец по семантике слов. Детей у пары не было, поэтому декан Кисель здорово пил, таская в ресторан "Осень" портфель с "трехсемерочным" бухлом, ибо и на профессорскую зарплату по линии пьянства коньяком особо не разгуляешься. А когда винный портфель заприметил и попёр на выход один из визитеров ресторанного бара, то Кисель стремглав, 'без шапки на порог метнулся', как Моргунок, герой поэта Твардовского. Уносимый портфельчик отнял и пьяночку продолжил. По его стезе пошел Славик Суханкин, занимавшийся художественным образом комдива Миронова, которого в Гражданскую кокнули свои же большевики как путаника и баламута; сменив Киселя, худородный Славик притащил на факультет сухопарую дощатую жену, а там и щепки подтянул - отпрысков пристроил, детей и детей детей - внуков.

Сложился также межфакультетский клан Дерзу-Макаркиных. Макаркин-старший входил в силу, стал мэром Тонска, регулярно губошлепствовал в микрофон, но, как часто происходит, попался на воровстве земли в окрестностях города и на наличии наркотиков в сейфе. Вообще-то должность тонского городского главы всегда была денежной и опасной; от царя далеко, твори что хошь, однако зарвавшимся градоначальникам по заднице давали крепко, гляньте-ка в историю города. Всё бы оставалось шито-крыто, но была необходимость у мэра Макаркина делиться с товарищами по пристану - воровскому тонскому притону административных единомышленников, а как тут поделишься, когда такие деньжищи в лапы плывут. Обделенные товарищи построили козни. Но пока Макаркин хапал, его сынок отшкурил себе девочку из местной малой народности, по случаю филолога и еще студентку Ленок Дерзу, которая сразу, безапелляционно и по указанию сверху, уже под мэрской фамилией Макаркина вперлась на кафедру.

Ейный брат стал толкать марксистско-ленинскую этику на межвузовской кафедре этого профиля, и его речи о советской порядочности и честности громогласно сочетались с неприглядными поступками клана по захвату кормовых мест, наркоторговли и общему влиянию на политику города.

Саше понравилось, когда лектор-Дерзу сказал, что тем, кто просто отсидит его лекции, он в зачетки автоматы поставит. Пришлось сидеть и выслушивать брехню от учения основоположников, которые заводили любовниц из ткачих и вовсю эксплуатировали ткаческий рабочий класс. Запомнился его пассаж с прямой речью:

― Вот как прекрасно повели себя наши девушки, когда в Чехословакии к ним прицепились западные парни и стали говорить, что у вас в стране колбасы нет, того нет, этого.

― А что? ― переспросили девушки. ― Мы от этой нехватки плохо выглядим?

― Западные латохи - говоруны - сразу заткнулись. Вот как надо с ними говорить!

"А кто же тебе заткнет рот? ― подумал Саша. ― Придет ли на нашу улицу праздник, когда вот такие красно*опые горлопаны сгинут, когда смоет их, наконец, в канализацию истории? И тогда в магазинах появится колбаса и джинсы".

Кто еще из знакомцев мог встретиться в факультетском коридоре и перемигнуться? Вот гремит костылями увечник от рождения Гришуня Шатер. В якутском чуме за ним с детства пригляда не было, мальчик заболел полиомиелитом, ножки у него отказали, но голова, как бы в отместку, работала хорошо. Куда податься? На филфак, там любят увечников.

Пять лет Гришуня погромыхивал ходячим железом по коридорам факультета, военное дело, естественно, не посещал, физкультуру и демонстрации тоже, времени у него было много, чтобы прочитать кучу книг и увлечь в постель некрасивую девочку; какая ж красивая с инвалидом да косоглазым ляжет?

Однако от этого возлежания родилась симпатяга, сахалярка. (И метиски бывают красивыми! ― скажем мы вслед за дворцовым историографом). Обаче сахалярка на факультете задрала нос, вся из себя, мол, такая я недоступная. Саша ее запомнил, как в колхозе она сменила кураторшу Умнову, и бригадир ее проверил, мол, вот, привезли сменное постельное белье для ваших студентов, берите, и она послушно водрузила мешок на плечо, ходила, навьюченная, за бригадиром, пока тот решал еще какие-то снабженческие вопросы. Саша хотел было помочь волоокой сахалярной ослице, перехватить мешок и донести до хаты, но подумал, что ведь не даст, высокомерная очень, а, если девушка не дает, то и стараться для нее не нужно, что логично и правильно от седых веков по настоящий день.

Кто еще. А-а! Восходящая звезда, упоминавшийся Сан-Серыч со своей кафедральной подружкой Лебледёвой, договорившейся до того, что в карамзинском "Острове Борнгольм" мутная мысль автора упирается в тему инцеста. Пара преподавателей строганула дочулю, которая подросла и строганула диссертацию, что-то там о греко-мистическом у Гоголя - помните Фемистоклюса и Алкида, детей помещика Манилова в "Мертвых душах"? Наверняка с наукообразной подачи всезнайки-отца. Вся троица присела на факультетский бюджет. Дочуле чёт не понравилось шмалять лекции, подалась в певчие, орать под гитару апокрифические песни, это с ее-то кривой физиономией. Занялась мазней. Бросила и это художество, подалась в Москву. Сейчас мотается из столицы в Тонск, маму проведывает безутешную, которая убила горячо любимого мужа, а сама спаслась, уцепившись за баранку в гробике "Рено", ничо, так бывает.

Люди есть люди. Они встречаются, влюбляются, женятся. Нет в этом ничего плохого. Стояли в очереди в кассе Митрофин-фронтовик и фронтовая медсестра Агния Ачалова, вынесшая с поля боя сотни раненых. Он вел языкознание, как говорилось, а она эмоционально читала лекции про Серебряный Век, шастала по могилам поэтов-серебряновековцев, призывая на это тратить деньги и время, а не на тряпки. Кафедры у фронтовиков были разные. В очереди выяснилось, что воевали они на одном фронте и даже части стояли рядом.

Поженились, родили митрофанистого парня, который, конечно же, пошел в филологию и отрастил длинные волосы, но в гору не пошел, и на кафедру не попал по собственной дурости, а ушел и пришел к месту падения Тунгусского метеорита, чтобы напитаться инопланетной энергией, в результате чего родилась некая "белогорячечная" повесть о снежном прахе. Сын ушел в аут - родители разбежались. Фронт, он не связывает - убивает. И что тут иронизировать? Жизнь. Сейчас все, медсестра, фронтовик и их сынок, мертвы. Но дело факультетских приспособленцев живет и процветает.

Сашин однокурсник, журналюга, низкорослый Ерш-Ершкович, белобрысый подлиза и пристебай, выучился, защитился; затем "карлик вдруг поднялся и подрос", совсем как у Тэффи, возмужал, возглавил вузовскую тонскую журналистику, выделив ее в кафедру, откуда вышли две бандитские организованные преступные группы, женился и, конечно, расселся в четырех комнатах, а вот уж и дочуля защитилась, под крылом папы вещает студентам основы специализации, и папа открыто хвастает достижениями родного человека. Ну как не порадеть! Клановость, она такая, хоть и бандитская, но саморекламу любит.

Бывает и так, что человек почитал Батенькова и решил на нем карьеру сделать, а там - бей хоть на обе руки. Но для начала человечку пришлось вылупить зенки на предложение Фазы о половом обслуживании возрастной женщины. Выбор был небольшой: или кафедра, на которую ранее Сан-Серыч поступил, отлизавший всяческие губы и отработавший постельным поршнем пару-тройку лет, или досвидос, как распрощались с несогласными, хоть и немногими. Мишаня, тот, что с выпученными зенками и со Степановки, пригорода Тонска, где проживал в ссылке его кумир Батеньков, пошел по первому варианту; сплевывая слизь, которая которая набивалась ему в рот вместе с выпадающими паховыми волосами умирающей старухи, защитился по Батенькову и его мировоззренческому контексту уже после смерти Фазы, которая с того света пропихнуть полюбовника на теплое кафедральное место уже не могла.

Мишаню сдуло в Питер, на преподавание литературы морским кадетам. С Сан-Серычем получилось, а с Мишаней не получилось. Ибо, батюшки мои, обшибся он!

Радеть родному человечку можно и нужно в составе рода и племени, при том самом коммунизме, который кличут пещерным. Вот где один за всех и все за одного костьми лягут. Особенным, зверским отношением, в плане заботы и поддержки, отличались кочевники, байгуши. Переметные животноводы - давняя и многовекторная беда Древней Руси, которую не могли защитить горы, болота и леса.

Князь Михаил Александрович вспомнил, какие соседи русских были приветливы, встречали колобцами - пирогами, расстилая перед дорогими гостями ковровые дорожки. Не было таких. Ни одного народа. Но русичи сами виноваты: сидели в лесах и боевое искусство коллективного боя не развивали, мол, при набегах можно в уклочных - густых - кустах спрятаться. Поэтому все пришлые чужаки совались на Русь с огнем и мечом.

Сарматы торговали русскими рабами, а скифы этих рабов замечали, чтобы не сбежали из плена. Волжские булгары, как родственники сарматам и тюркам, создали невольничьи русские центры, в которых заставляли ясырей - пленников - батрачить. Они были немирными, но терпимыми соседями. Сидели на большой реке, мешали русской торговле, но после окорота, русских набегов, вражий пыл свой поубавили. Гунны переняли у русских обычай жить в рубленых курных избах и водить хороводы с русыми девушками, попивать мед и суровец; во главе этих веселий всегда были германцы, показывающие девушкам кукиш - так они соблазняли их на постельно-сеновальные непотребства, демонстрируя пенис и ядра как бы в ручной подаче. Хазария с кляксами - жидами - во главе, много было горя и полона от них. Брали дань с русских. Растоптаны в ходе одного удачного русского похода, исчезли с земной поверхности. С Кавказа лезли горлопанистые людишки, которые, пограбив, убирались наверх.

В подбрюшье Руси, по Таврическим степям, мотались время от времени все, кому не лень. Вот авары посчитали себя самым сильным народом на земле. Конечно - нападали на Византию, гоня впереди себя полки русских боевых рабов, да запрягали русских женщин вместо лошадей, чем сильно их примучивали. А колонны плененных аварами русских изумляли иностранцев, вопрошавших: "Остался ли кто, есть ли кто живой еще на Руси?" С гиканьем и свистом проскакивали по югу Руси венгры, им наперерез прошлепали пешком и в телегах вестготы. Половцы пришли и понаставили везде своих каменных баб. Топтали землю кони и верблюды Батыя, Гуюка и Ногая. Интриговала Византия, посылая на Русь покупных печенегов. Осмеливались не упускать своего в грабеже и находничестве вчерашние, переметные славяне - поляки и литовцы, потерявшие православную веру. Чванливые шляхтичи попирали ногами. Грозились прибрежными разбоями шведы и датчане. Псы-рыцари вторгались свиными мордами. Одни нищие финны - чухонцы - мирно сидели в своих шалашах и питались травой, поэтому ни на какие завоевания не были способны.

Но до монготарского нашествия больше всего горя, чем все вышеперечисленные, принесли половцы. Вернее, половцы потеснили печенегов, которые первыми пришли под Русь и стали безобразничать, и вслед за ними явились их обидчики половцы, которые печенегов подвинули, но сами стали бесчинствовать втройне. Баранта - основа их хозяйствования.

У орды - психология волчья: кочевать и кормиться, грабя и убивая, а в степи мясо еще нарастет. Конины на всех кобылятников хватит. Неисчислимыми ордами шли на Русь кочевые всадники с копьями и луками, тащились арбы с их домочадцами, и на всякой повозке посверкивали пальмы с разнокалиберными лезвиями. Вся эта нечисть, пластающая глотки животным, выплескивалась на русских с востока и юго-востока.

Поподробнее: правду сказал один мудрец, что в степях Западной Сибири печенеги жили рядом с половцами. Всего восемь печенежских орд, сталкиваясь друг с другом и расходясь, боролись за пастбища, дружили с турками-огузами, половцы также поодаль кормили травой свой скот, жили - не мешали, но тут пришел ислам.

На огузов напали исламисты, да и половцы решили, что, если союзников у печенегов не осталось, чего бы им не поживиться пожитками соседей. Печенеги потеснились и напали, в свою очередь, на башкир с мадьярами. А половцы, осевшие на тучных печенежских пастбищах, размножились чрезвычайно. И вступили в союз с Волжской Булгарией, чтобы с двух сторон по печенегам вдругорядь ударить. Ударили, печенеги снова побежали, вторглись в Хазарию. Заварилась крутая каша.

Хазары позвали на помощь мадьяр, давно обиженных на печенегов, и объединенными силами дали бой кочующим ордам, но тех было так много, что воевать нужно было долго и бессмысленно. Печенегам нужен просто дом, который нашелся в Великой Степи от Дона до Днепра, откуда на оседлых русичей набегать было одно удовольствие. Печенеги оседлали низовья этих рек, устраивали засады на порогах Днепра, где можно грабить купцов из всех стран. Когда Византии это надоело, печенегов заманили в кляпец в Болгарии и перебили всех до одного. Геноцид воровского племени удался. Однако свято место вскоре заняли половцы.

Для живых существ на земле принято объединяться. Вместе легче и жить, и помирать не скучно. Даже в живом микромире есть такая фишка: один вирус СПИДа ничего не может сделать с человеком, но если в организме два вируса, то пиши пропало: они начинают размножаться, возникает иммунодефицит, человек умирает. У людей много круче: от положения в бою "спина к спине" до объединения страны с единомышленниками по вере, крови, цвету кожи и разрезу глаз - люди вступают в войну; двое бойцов погибнут, но племя может победить.

А как объединяются люди по другим мотивам? Солдаты бьют ненавистного командира, дети пинают инвалида, белые линчуют мурина, т. е. негра, покупатели колошматят прижимистого продавца. Сильные всегда бьют слабого, а наоборот не получается, разве что слабый не возьмет в руки автоматическое оружие.

В самом Тонске такое же разделение на группы - кланы. Немцы захватили речное пароходство, эстонцы - мастера гнать и продавать самогон, чтобы отстраивать трехэтажные дома с круглыми окнами. На окраины области выезжают заготовители пушнины, чтобы карагасничать - забирать в тайге у пьяных охотников хорошую пушную рухлядь. Потому прибыльной на северах стала профессия спиртоноса.

Вот и с находом чуркестанцев из тех мест, где плетут ковры, выращивают хлопок и разводят ахалтекинцев и алабаев, тонский вуз не справился, а пережил как бедствие, нашествие орды. Это был обмен, ептать, межнациональным социалистическим опытом. Говорящие по-русски по слогам чуркестанцы мычали на экзаменах и все как один после двух лет обучения получили универовские корочки об окончании вуза. Потому что любое кочевое скопище - это сила.

На четвёртом этаже универовской общаги на Ленина, 49, для гуманитариев на двери первой комнаты в анонсе было написано:

"Не эволюционизирующий пейзаж. Симонян, Ерш-Ершкович, Еплоусов и Подваленок. Постоянные обитатели и 200 пришлых - клопы".

Было принято вывешивать на дверь списки жильцов комнат, чтобы с пьяных глаз и вперившись в клочок бумажки, блукая по ночам по тусклым коридорам, можно было не ошибиться дверью и не потревожить напрасно сладкие парочки. Хотя сладости было мало, так как клопы зверствовали, нападая на парочки и одиночек, при этом никогда дверями не ошибаясь. Даже как-то спустившийся с верхнего этажа, где проживали историки, гость Леша на полке клопа нашел.

Из прочитанной литературы было известно, что бороться с кровопийцами было бесполезно. По ночам из щелей вылезали полчища плоских вонючих паразитов. Студенты, поднаторевшие в чтении маркиза де Кюстрина, аналогично ставили ножки кроватей в банки с водой - не помогало, так как клопы научились парашютировать на как будто обезопасившегося студента с потолка. И укрываться с головой простынею тоже бесполезно: и душно, и все равно пролезут. По ночам можно было слышать звуки побоища: комната вставала, вооружалась тапками и начинала бить улепетывающих врагов. Поэтому стены превращались в кровавый сюрреалистический пейзаж, меняясь каждый раз в сторону утяжеления абсурда, хотя первое время за динамикой бордовых разводов жильцы следили и порою восхищались результатами кляксографии. Ближе к лету общажные не эволюционизирующие, но меняющиеся пейзажи приобретали гротескные формы. Однако ежегодная побелка и покраска приводили комнаты в относительный порядок.

О находе чуркестанцев уже упоминалось. Они привнесли в общагу запах плова и немытых тел, вкус вяленых дынь и пляски под бубен. Саша поразил их знанием слов "Сэхра" и "Чемен" - вин чуркестанской лозы. Как-то местные парни вздумали установить господство над пришельцами путем избиения, но чуркестанцы, помня о воинственных огузах и Тимуре, вмиг сплотились и дружно навешали агрессорам фонарей, о чем деканат уведомлять не стали. Узкоплеточные купно ходили выбивать свои деньги: на экзаменах ставили им только "уды", даже не морщась на тот бред, какой стадо несло, а за тройки "стёпу" не платили, хотя родина исправно перечисляла своим узкоплеточным студентам деньги через кассу тонского вуза. Вот эти-то перечисленные суммы, без зазрения на успеваемость, требовалось отдать в смуглые руки, но случались задержки ввиду сплошь посредственных оценок. Выборные ходоки при поддержке соплеменников ходили к ректору и выбивали-таки погашение финансовых задолженностей перед тупорылой наглостью. А потом победители, напившись, дружно орали в комнатах чуркестанские песни под ящик "Чемена" или "Сэхры", которые тогда завозили в тонские штучные отделы. И то верно: помимо ослов с тетрадками в лапах в Тонск поступали кое-какие национальные товары в виде спиртных напитков.

В группу к Саше попали два национальных дурака - Борька и Ромка. Джубаев и Ишак-кулов. Тупой и еще тупее. Борька сразу охомутал Надин Вялофф, девушку с гниловатым резцом во рту и деревенской тугóю - печалью в глазах от безнадеги по верному поршню. Саша забраковал ее еще в колхозе, несмотря на томные взоры и порез на пальце. Вспомнилось: в колхозе на вечеринке затеяли картофельный ужин, Вялофф попросила Сашу наточить нож, и он так его наточил, что Надин порезалась. "Вот блин горелый!" ― вскрикнула девушка. И добавила тише:

― Ах, какой острый нож!

― Всё правильно. Девушка должна быть доброй, а нож острым.

Надин внимательно на Сашу посмотрела, как будто вымеряя тезу: если парень ножи точит классно, так, значит, и в другом отставать не будет, и, может, стоит с ним связать свою судьбу. Но - нет. Кариозный зубок свёл всё насмарку.

Даже когда парни пошли скопом в деревенский туалет, щелястый до того, что можно было видеть испражняющегося человека, и поэтому девушки ходили парами, чтобы "одна на очке, вторая на шухере", и метров за 50 до подхода Саша заметил, что Надин уже заскочила в место уединения и без охраны, и Саша заметно усилил звук речи, чтобы девушка услышала приближающихся в гоготе парней и затаилась в женском отделении, или побыстрее закончила свои дела; так вот Надин успела туалетные дела закончить и выскочила, смущенная, из дощатого сооружения, и в просвет досок Саша увидел, как у самой поверхности выгребной ямы белым оброненным платком порхает использованная салфетка, и подумал, что, вот, бумажка падает, как раненый белый голубь, и не поднять его, испоганенного, не подхватить в последнем полете, как если бы белый платок Надин в его присутствии уронила, так он точно подымать не будет это средство уважения и заботы о красотке, которая оскалится в ответ наглядным кариесом; какой там подъем! Как это отвратительно! Кариес сродни опарышам в выгребной яме! И как целовать этот кариес!? Эту яму с нечистью? Принимая в ответ поцелуй сосательный, высасывающий, вампирский даже. Так что нельзя сказать: "Приди ко мне. Я поцелуя / приму твой сладкий аромат". Никакой сладости - одна отрава.

Хотя в том же колхозе имела место сцена со лжеотравлением. Саша сымитировал свой недуг, свою якобы ошибку, чтобы проверить реакцию девушек на участие, вдали от медицинской помощи; как-то парни напали на черемуховое дерево и поели черные ягоды всласть, до оскомины, и некоторые из девушек присоединились. Саша ушел на разведку нового дерева и нашел крушину, с другими листьями и крупными, иссиня-черными, прямо фабрическими ягодами, а, вернувшись в коллектив, сделал грустный вид, который Вялофф сразу оценила.

― Чего ты такой грустный?

― Да я крушину по ошибке съел вместо черемухи.

Надин обеспокоилась, сбегала и принесла таблетку активированного угля. Черная черемуха, черная крушина, уголь - тоже черный, прямо - сплошная черная полоса. Держа на ладони черный кружочек, Саша размышлял, ломать ли комедию дальше. "Ешь, не раздумывай, от угля ничего не будет". Мнимый больной съел уголь и подумал, что, вот ведь, гнилозубка побеспокоилась, а остальные нет. Почему? Потому что сцуки щелястые. Ни одной порядочной нет.

Саша стал размышлять о Надин. А что? После сельской школы на обувной фабрике год поработала, постояла на конвейере, легла под мастера, чтобы положительную рабочую характеристику получить, следом по сетке рабфака целенаправленно попала на филфак, сама старше на два года, т. е. "не ровня она нам", а Саше хотелось бы девушку помладше, чтобы нос не задирала да со своими советами не лезла, типа, слушай, что старшие говорят. Что там еще? На фольклорной практике связалась с местным парнем - добродушным дурачком, который после практики четыре года писал из Карасукского района ей на общагу безграмотные письма, а она ими хвасталась, мол, у нее есть кавалер деревенский, вся рубаха в петухах.

Заметив особое внимание Надин к своей персоне, Саша открыл ей свое первое стихотворение, которое решил пустить в группу.

Весна. Веселое житьё.

Летят из жарких стран.

В углу двуствольное ружьё,

Рюкзак и пёс Шайтан.

Поеду в лес, кусты, камыш.

На время затаюсь,

И выстрел вдруг развеет тишь

И чью-то жизнь, и грусть.

Да, да. Обрадует меня

Кровавый дичи след.

И буду гнать я, и у пня

Убью той жизни цвет.

На руки страшно посмотрю,

На пятна крови, в высь.

Быть может, так мою зарю

Убила чья-то жизнь.

Невеселые строки говорили об одиночестве автора, его лирический герой убивает не на охоте дичь, а производит некий процесс, своеобразный ритуал замещения, направленный на мстительные ответные действия в отношении мира, где живет или жил обидевший героя своим невниманием, а то и злом некий значимый персонаж. Может, это девушка, за которую убить можно, или убивать в отместку не равного ей, а того, кто за себя постоять не может, поскольку является дичью, какую подают к столу холодным блюдом. Философия стиха была сложна для бывшей обувщицы, и она промолчала, хотя ее мозг работал, но команды на сближение не выдал. Надин размышляла. Думал и Саша, надеявшийся на понимание, а не на ступор.

Но вот по пути в столовую Саша решил укоротить путь и не стал обходить штакетник, а перелез через него; однако резиновый сапог соскользнул с перекладины, и Саша упал животом на заостренные деревяшки, ему скользом процарапало кожу, немного крови проступило, это заметила одна Надин, но к Саше не подошла и помощь не оказала. Нет, чтобы перевязать, йодом обработать, пластырь наложить, показать участие. Все спешили в столовку и на отстающих внимания не обращали. Ага, вот оно надежное плечо! Не такое уж и надежное!

В столовую Саша пришел, когда вкусные куски уже потаскали, при социализме это называлось равными возможностями; раненому поскребли со дна супового бака, жижи с мелкими косточками, хлеба было вдоволь, разведенной горчицы тоже, которую питавшиеся тут же шофера называли медом, и вспомнилось, как впервые вошедшая в столовую девочка на этом попалась - намазала сукрой "медом" и откусила от куска, с последствиями в виде широко открытого рта и дружного хохота шоферни, которые ей как бы хором вдули, судя по раскрытому рту, готовому к минету.

Саша с Надин выполнили в колхозе грязное дело - почистили механизмы в зерносушилке элеватора. Респираторы - выдали, очки - не положено, но у Саши были свои очки - для плавания. Так что вдвоем с Надин они погребли пшеницы вдоволь, стали грязными, и во время процесса Надин направляла хорошо работающего, как хорошо смазанный поршень, своего напарника, мол, тут надо ведром выгрести, и тут; а когда вышли из подземелья и глотнули свежего воздуха, то Надин слегка качнуло, и Саша поддержал льнущую девушку, заодно проверил пульс и помассировал под грудью, мало ли, сердечко у сельской труженицы не выдержало, но, нет, выдержало, и Вялоффские яблочки были хороши, и сосочки сразу затвердели.

― Что ты делаешь? ― наигранно смотрела на Сашу напарница красными, воспаленными от пыли глазами.

― Кровообращение тебе запускаю. Мало ли, ― сыграл он в дурачка.

Надин ничего не ответила, но и не осудила. Грудной массаж ей был приятен.

Да, вот еще, Саша вспомнил, как Надин подошла к нему, когда от главного корпуса автобусы со студентами отъезжали в колхоз, и Саше сильно взгрустнулось. Надин это заметила и захотела своим участием скрасить предотправочное время в каком-нибудь простом разговоре, однако Саша увидел в окне рядом стоящего автобуса Карнавалова, из геолухов, знакомого по секции плавания. Парни разговорились, Надин увидела, что ее диалоговые услуги излишни, и отошла, но Саша отметил ее подвижки на поддержку в общении и подумал, что он ей не безразличен. Но всё испортил этот гнилой зуб! Точка кариеса выросла в серый кружок, так что было видно, что зуб основательно поражен. Надин стала похожа на суккуба и меньше улыбалась, чтобы не показывать при встречах цветущий плесенью крупный левый верхний резец.

Не взирая на плесневелость, чуркестанец Борька овладел Надин; та уж вызрела, давно пора, и парочка сняла комнату на Степановке; на факультете все смеялись, ха-ха, под кого легла! Под черно*опика, да еще женатого! "Неправда, неправда, он развелся!" На Сашу Надин томные взгляды больше не направляла и делала морду умывальником, проплывая мимо. От, сцука! Потом увезла женатика в свою периферийную деревню учительствовать, тот ездил на родину разводиться, попал на мотоцикле в аварию - это в отместку за брошенных детей и оставленную жену. Но чуркестанский бог решил, что двоеженец поживет еще, прихрамывая. И то верно: новый приплод из двух метисок подымать надо. Надо же, учился шаляй-валяй, еле-еле выговаривая литературоведческие термины, а что касается ёпли, то тут всё на мази, заделал детей одного за другим, да в разных странах, тут и подгонять не надо.

Ишак-кулов остался на курсе холостым, но у него в чуркестанском городе Мары была невеста с баранами и приготовленный для кишлачной жизни дом. Ромка был тихоньким, но в нем водились шаты - черти. Когда Саша сказал ему, что две бутылки вина истратил на девушку, но та вино выпила и ушла, то Ромка осек его словами, что чего, мол, не спросил у него конского возбудителя, его бы в вино подсыпать, у девушки возникает непреодолимое желание еться, и парень будет доволен. Афродизиак у чуркестанца был в чемоданчике, под кроватью, всегда при себе.

Еще говорил, что есть у них в народе традиция. Как приходит весна, то пустыня расцветает, и парни и девушки из кишлаков съезжаются на гуляние, чтобы друг на друга посмотреть, пару выбрать. Но этот довольно-таки прозаичный обычай матримониальных погляделок сопровождался романтическим вывертом после гуляний, когда кишлачные мужчины уходили на окраину села и уводили за собой ослицу, которую имели по очереди. Зоофилия, однако! Диковато было это слышать из уст человека, у которого Саша постеснялся спросить: ну, и каково это - с ослицей? Но Ишак-кулов продолжил без подсказки, что это ничего, так же, как и женщиной. А с женщиной как?

Да, была у Ромки одна половая история. Заходит друг и говорит: "Есть рубль?" ― "Нет, трешка есть" ― "Нет, три много, рубль нужен". Приятели отыскали рубль, купили бомбу - бутылку местного вина, которую выпила старая русская женщина. Друг ее отымел и ушел, Ромка ее имел тоже, как же, очередь, однако! "Ну и как?" ― "Ой, противно было!" ― "От чего же?" ― "Старая же, всё у нее трясется, как у клячи" ― "А что не отказался?" ― "Так рубль потрачен" ― "Где это было?" ― "В парке" ― "И никто не видел?" ― "Никто. Ночь уже. И длинные-длинные ветви спускаются с деревьев и покрывают скамейки, где она осталась спать, а я ушел". Бр-р! Такова была первая брачная ночь чуркестанца... А Саша вспомнил и сравнил себя с ним: со старухой-Фазой он не согласился за обещанные большие преференции, а чуркестанец со старухой смог - всего за один рубль.

К грязным чуркестанским игрищам можно было отнести еще одно ночное развлечение: когда товарищ Ромки засыпал и во сне начинал говорить, то Ромка вступал с ним в диалог и предлагал поссать. Спящий с удовольствием, не просыпаясь, облегчался, а его бодрствующий товарищ радовался удачной шутке.

Ромка всегда садился рядом с Сашей, чтобы списать чего-нибудь. На занятии по научному коммунизму преподавательница, которой самой надоело толкать партийную муру, объявила, что тот, кто ответит на вопрос: почему коммунизм не случился в ХlХ веке? ― тот получит автомат для зачета, и Саша понял, что в ответе надо увязать теорию марксизма с практикой ленинизма. Уложился в одно предложение, написав, что "в ХlХ веке теория коммунизма, как передовое учение, торжествовала лишь как стень - призрак, и рабочий класс был активен, но аморфен по сути, мал по количеству, хотя бунтовал и устраивал забастовки, ломал машины и делал первые политические выступления; но только в ХХ веке созревшие мысли о коммунизме нашли воплощение в пролетарских массах, ставших широкими, в продуманной практике претворения революции, когда созрели условия и появился не только думающий, но и действующий лидер, который привел массы в движение, и дело пошло".

Преподаватель назвала ответ гениальным; Сашина сухая любовь на третьем курсе, платоническая и соревновательная, Тапьяна Голуп, Сквоб, наконец-то и ожидаемо сделала удивленные глаза, а Ишак-кулов присел, так как не успел списать, а ответы затребовали. Ромка с ненавистью посмотрел на своего "спонсора", Саша в ответ пожал плечами: ну, что я могу сделать, когда требуют? Но в дырявой голове чуркестанца не укладывалось, что письменный гуманитарный ответ - это не математическая задачка, где один и тот же набор цифр и букв является конечной целью, а вот написанные мысли должны отличаться словами, или это будет точно списывание.

Когда на военной кафедре устроили зачет по воинским уставам за счет сдачи в этот же день зачета по истории русского литературного языка, то Саша и Ромка попали в "вилку": в два места сразу было не попасть. Расквитались с "военкой", чтобы потом не ловить убегающих полковников и не терпеть издевательства со стороны солдафонов с двумя просветами на погонах. Явились к замдекана Дуньке на следующий день, мол, не виноватые мы, что не пришли на зачет, "военка" подвела. Дунька усадила обоих в кабинет, задала вопросы и сидела рядом все 10 минут, пока юноши готовились.

― Ишак-кулов, что вы списываете? Ведь у вас другой вопрос!

Ромка с ненавистью посмотрел на Сашу, а Саша с недоумением на него. Его взгляд выражал недопонимание с неприязнью: в самом деле, нельзя же быть таким идиотом! Однако, для любого азиата, если что-то шло не по его воле, все окружающие становились врагами. Саша быстро оттарабанил свой вопрос и откланялся, а Ромка остался терпеть неуставные издевательства и точить нож - его в беде как бы брат бросил! Никакой солидарности! Но ведь, как говорили в древности - "далеко кулику до Петрова дня". Хотя - какая разница: все равно и зачет получил, и от стипендии не отринули. Какой мерзкий этнос, готовый сидеть на шее, проглатывать все разжеванное, при этом не уставать гадить и обижаться, что места под солнцем мало!

Помимо Борьки, решившего половой вопрос, на факультете в группе лингвистов обосновался Гена Ахмед, тоже из чуркестанцев и тот еще ходок. Его прозвали Ген-нах. Ген-наху приглянулась девушка, которая снимала с подругой квартиру, в общаге с клопами она не жила. Гена положил на нее глаз грамотно: стал по-восточному задабривать подарками. Как посылочка к нему придет, так и тащит возлюбленной рахат-лукум, афганский изюм, персики сушеные, косы вяленых дынь. Через полгода крепость пала. Девушка, чье имя ходок тщательно скрывал, попросила подругу освободить помещение на четыре часа, и Ген-нах закувыркался, предварительно засунув в раскрывшуюся половую щель обмылок, взятый из общаги. Поскольку нежеланные дети не нужны никому. В кувырках девушка констатировала, что джигит хорош, а она плоха: "Я изменила хорошему русскому парню!" Потом Ген-нах показывал Саше эту мамзель на лестнице в научной библиотеке. Ничо так. Саше подумалось: "Я б тоже вдул". Сам Гена гордился, что не только девушку чуждой расы покорил - он еще делает полезную работу: дополняет лексику в чуркестано-русский и довольно старый словарь Алиева. "Так ведь после 20-х годов, были дополненные переиздания. Новейшие редакции есть! Зачем делать то, что уже сделано?" ― изумился Саша. Вот оно как: лингвисты посадили чуркестанца выполнять ненужную, давно выполненную работу, чтобы потом ему хоть за что-то зачет поставить, а бумагу, что он намарал, выбросить на помойку. Но об этом чуркестанец не догадывался. Дополнитель словаря важно ходил по коридорам и задирал нос по поводу своей нужности на рус-язовской кафедре. Ну, хоть как ёпырь состоялся, предоставил русской девушке опыт общения с восточным мужчиной, почистил ей мясные ходы, чтобы русского парня она с помпой принимала, с опытом.

Очень хорошо запомнился Саше эпизод в Карасуке, куда прибыл курс для разъезда по селам на фольклорную практику. У автостанции перед отправкой обнаружились не чуркестанцы, но компактные немцы, проживающие неподалеку в колониях-поселениях. Раньше курса на эту станцию прибыл однокурсник Петюня Саков, слинявший в аут после зимней сессии на втором курсе. Саша его запомнил при зачислении перед собеседованием. Рядом с Петюней находился уголовник, судя по лексике, что он изрекал. "Погоняло", "перо", "ваших нет". И чего уголовник, или его сподручный поперся в филологию? Какой с этого прок? Уж лучше б к мусорам подался, чтобы потом дружков выручать, так нет, лезет в библиотеки и листает страницы вечных книг всякая уличная дрянь, чтобы ручки на пол ронять, а, поднимая, посматривать на голые ножки и пялиться в промежности - на ластовицы женских трусов. Так вот этот Петюня познакомился на вокзале с двумя местными немцами, которые стали склонять его на выпивку. Петюня вопрос не урегулировал, а, увидев прибывший курс, ломанулся к парням-филологам и привел тех двоих, страждущую немчуру. Один из них оказался коренной немец, из компактных колонистов, второй, типа, его переводчик, который сразу поставил условие, что, мол, приехали в Карасук, надо это дело обмыть, вот и ваш товарищ всю ночь был с нами, но чего-то уклоняется, а рядом вот немец стоит, а немцы долго уговаривать не любят. Парни послали переводчика нах. Тогда выступил вперед немец с совершенно фашистской рожей, и рожа сказала, что, если б не Сталинград, то кровью русских мы бы крыши своих домов красили. Саша отошел в сторону, чтобы, если драка начнется, не участвовать в ней, поскольку это была не его война, а виноваты деды, которые внешних фашистов зарыли в землю, а внутренних - не всех, и поэтому эти окопавшиеся в глубоком тылу маляры сейчас процветают и пытаются выпивать за счет победителей. Но - обошлось. Хотя Нелька Чпок развернула и показала немцам билеты, куда группа едет. Переводчик заглянул в автобусные квитки, прочитал конечную станцию маршрута и довольно хмыкнул, мол, приедем и посчитаемся. Саша сказал Нельке: "Ты что, дура? Это бандиты, которые встречи ищут, чтобы драку затеять. А ты им билеты показываешь, куда мы едем. Ну, сними заодно трусы и покажи им еще что-нибудь..." Но - так никто на разборки не приехал. У крышевых маляров оказалась кишка тонка. А свои Саша поберег. Но остальным парням-филологам не мешало бы всыпать, уж больно г*внистыми они оказались.

Возвращавшийся домой князь Михаил Александрович размышлял о том, что один кочевой народ, еще до появления монготар, стал в одно и то же время и злейшим врагом Древней Руси, и приемлемой средой для заключения княжеских династических браков. Жениться на вражине, выстачить дочь за врага - как коверкает историю условия жизни посреди тяжелого окружения, где решаются вопросы не только с помощью силы и оружия, сколько по принципам необходимого общежития.

Напомнить надо, что половцы жили себе в Западной Сибири, но вот приглянулись им печенежские степи. И пошла вражда, докатившаяся до русских окраин. Переселение народов в подбрюшье Руси напоминало перемешивание винегрета. Когда булгары покинули приднепровские степи, их прежние долони - ровные пастбища - заняли гонимые печенеги, которые привели с востока давних врагов - половцев, которые называли себя кыпчаками/кипчаками, венгры звали их кунами, в Европе - куманами. У большого зла много имен.

Половцы - от слова "поле"? Или от слова "половый" - т. е. бледно желтый, пшеничный? Короче, это были желтые кыпчаки с прародиной в Китае. Все перемешалось в их породе: вроде европейцы, но вглядитесь в их лица - головы как котелки и лица как сковороды. А кухонная посуда требует пищи, которую они берут из чужих запасов. Насчет этого азиаты довольно предприимчивы и чрезвычайно подвижны, что твои дулдулы - скакуны, вон, с самой Монготарии пограбить и покушать всей оравой приходили, налетали тучей саранчи и засиживались не допоздна, а на века. И насекомые налетят и всё сожрут, и эти, скажем, тоже люди понаедут и твои кости обглодают. Бедствие, кара господня!

На долгие времена оставили кыпчаки в степях, где пасли скот, каменных баб - пограничные знаки. В какой степи появится половчанин, там обязательно эта баба вырастет, и не лень им таскать валуны издалека, чтобы границы своих владений пометить, как собаки метят. Само собой, кипчаки, как выходцы из Монготарии, что-то не поделили с родственными племенами - истинными монготарами, которые вслед за ними, как сами половцы за печенегами, пришли на Русь. Но пока кипчаки являлись просто мирными и немирными соседями для Руси.

Половцы жили на новых землях оседло, их владения измерялись пастбищами для выпаса скота с границами в виде упомянутых каменных истуканов. Половецкое племя делило угодья внутри родов, поклонялось небу и волку, а некоторые даже перешли в православие. Обаче конь и корова, овца и коза могут дать столько пропитания, елико дают, а этого разросшейся саранче мало. Половцы стали регулярно набегать на Русь, забирая скот для прокормления и пленников на продажу. Вскоре русское направление становится для половчан основным, и им поначалу сопутствует военная линия - т. е. удача.

Обаче, пришли на Русь с мечом, от него же и пострадали - до полного умиротворения. Сначала русские разбили войско хана Тугоркана на реке Трубеж, затем силы нападающих и обороняющихся поменялись ролями. Сама Русь пошла в набеги на половецкие земли, причем не централизованно, а отдельные князья устраивали самочинные походы.

К тому времени кыпчаки стали проститутами: их стали привлекать как наемную силу в походах на венгров и литовцев. Половцев активно покупала Византия для междоусобных войн и для ослабления соседей. Тесно сошлись куны с болгарами против венгров, и даже разгромили европейских рыцарей, сунувшихся в крестовый поход под Адрианаполь, где их обманным маневром заманили в засаду и перебили всех. Это была их последняя линия.

Все же конец половцев пришел с востока. Монготары, долго помнящие зло, пришли к Хорезму, где у кипчаков были давние связи, но коллективными усилиями отстоять город не удалось. Куны помогли также аланам, когда монготары дошли до Кавказа. Эта половецкая помощь аланам монготар окончательно разозлила: они выбрали месть до последнего половчанина. Так что русские князья, пришедшие на помощь кипчакам, сделали на Калке большую глупость, или стратегическую ошибку.

Проштрафившихся союзников, людей без родины, надо было бросать на поругание, а не топтаться возле них в размышлениях, хорошо это или плохо; надо было бросать людей в беде. Раз уж так заведено: кипчаки досадили монготарам, пришли монготары и стали кипчаков резать - при чем тут русские? Или им было бы совестно, как полóвых стариков и детей жизни лишают? Так ведь лишают жизни не русских людей, а за чужих-то чего нам волноваться. Ну, был чужой народ и нет народа - нам-то что? Тем более, его истребление было не подводом кипчаков, а наказанием божьим за досюльные их грехи. И к последнему морю монготары пошли лишь за последним живым кыпчаком. Увы, русские заступились. А тем временем половцы окончательно деградировали: ассимилировались с местными в Болгарии, Венгрии, на Кавказе и Руси, многие оказались в Египте. Нация умерла. Главный враг Руси канул в небытие. Растворился. А Русь осталась, чтобы принять за кипчаков страшный монготарский удар.

Никогда не верь приходящему другу. Он поселится рядом, скажет, я тут, с краешка, тихонечко поживу, тебя не обижу, хозяйство твое не трону, наоборот, будем вместе оберегать друг друга, поля охранять, рушаться радостями, рушать невзгоды, детей поженим, станем большими друзьями, внуков будем крестить и воспитывать в добром добрососедстве. Возможно, что это вариант, когда речь идет о враждебном окружении вокруг. Но это совсем не тот случай, когда селится враг, тут, с краешка. Ему плохо, вот он и ищет защиты у недавней жертвы, прячет свои зубы, подарки делает, дочь подкладывает; но время придет, и враг обернется - с клыками наружу, чтобы подарки отобрать, и родившая дочь ему не помеха, а общие внуки побоку.

Жизнь - штука приятная, но вредная. Агрессивная даже. С людьми надо так, как в том анекдоте: "В концлагере проводили соревнования по плаванию. Охранники держали всех в поле зрения, чтобы никто из питомцев не рыпался - чтобы кандидаты стояли на стартовых тумбочках и ждали команды. Пшек не захотел влезать на тумбочку - его туда загнали плетью. Жид отлынивал - и получил в рыло сапогом. Раздался выстрел на старт - и пуля снесла лабуса, и поделом, фальстарт недопустим и наказуем. Чах и хач лидировали, мельтешили руками, старались. Но хохол плыл впереди всех, видимо, хотел приплыть первым и успеть все призовые яблоки понадкусывать. Монготарин не выдержал темпа и утонул, с него сошла кожа. Да-а-а-а! Тяжело плыть в соляной кислоте".

Причем всех этих чахов-хохлов не жалко. В разное время они вредили и затем слезно прислонялись к Руси и России, ища в ней погромов и пропитания, где грабили и насиловали, чтобы вдругорядь прильнуть щекой к беркам опозоренной ими страны в надежде на защиту и утешение, чтобы потом снова предать. Как сейчас: коллективно повернулись к ней клоачными отверстиями и усердно поливают на американские деньги. Есть надежда, что их, как печенегов и половцев, время растворит в кислотной ванне истории. Надо ждать. Жизнь - штука такая, больше вредная, чем приятная. А в агрессивном окружении ухо надо всегда держать востро.

Часть Вторая Глава l 1

После долгой дневной дороги сладко бывает посидеть, погреть ноги у костра, где закипает гуляш на вечернюю трапезу. Только былое не протягивает затекшие ноги у огня, не растирает ладонями нахоженные берки. История только помнит, только воспоминания встают в голове, как сполохи. ...Мысли о горьком прошлом терзали князя Михаила Александровича, о горьком прошлом Руси, история которой вырастала не как мачтовая строевая сосна, но как береза, гнущаяся на ветру, не ломающаяся. Один из буранов мог бы сломить белую красавицу наших бореальных лесов. Как-то обошлось, но уроки выучены не были. Всё из-за княжеской гордости и предубеждения в единственно правильной правоте одного человека, который как будто стоек и прямолинеен в суждениях, и много дел переделал по своему усмотрению, но пришла беда, и он разводит руки в стороны, а на него смотрят бояре, дружинники, смерды и холопы и ждут прямых указаний, а всё без толку.

Всем был хорош киевский князь, особо после побед над венграми и поляками, и надумалось этому князю, Мстиславу Удатному, породниться с врагами Руси, половцами, которые мотались по Азии сумами переметными, гоняли своих врагов печенегов, да и Русь пограбили знатно, но стали Руси союзниками, да к шату такие союзы!

Но вот прошел по степи слух, что идет новая и неведомая смертная сила. Богатыри на конях, причем всадник и комонь - конь - в ламеллярных доспехах - в шнурованных металлических пластинах. Сила мстительная, злая и свирепая, что не может просто так сидеть без дела. Сила кочевого фашизма, поскольку ставит задачей всех победить, всех поработить, всё присвоить.

А под Русь они, безмерно плутая, явились ловить какого-то хорезмшаха Мухаммеда, который сильно их оскорбил: чикал головы десяткам послов и лишил жизни еще ста воинов - разведчиков. Прав был Мухаммед в том, что сведений для военного нападения нельзя было врагам предоставлять; однако, наряду с показательными казнями следовало и своих разведчиков запустить в стан врага, чтобы разведать, что это за байгуши, откуда пришли, зачем, каково их вооружение, да и едят ли они человечину?

Не сделал этого хорезмшах, забайбачился - поленился, и отсюда пошли названия: "ленивые короли", "ленивые князья", "ленивые ханы", трепещущие только тогда, когда острый нож в жирный бок упрется. А это были монготары, воевавшие Китай и устремившиеся на запад для приобретения новых жизненных пространств - не для своих коней или скота, не о пастбищах речь - а о поглощении цивилизаций, продуктов этих цивилизаций, чтобы лучшие мужчины трудились на неумытое племя, и наилучшие женщины раздвигали ноги для поглощения монготарских детородных органов.

Спесивый хорезмшах казнил послов пришлых кочевников, предлагавших добровольное рабство, и за казни палач ответил по всей строгости монготарской мести, и гнали этого хорезмшаха две тысячи вёрст, пока он не скрылся на каспийском острове прокаженных, где искал хоть два локтя земли, чтобы обустроить себе могилу, и ведь нашли место последнего упокоения повелителя Хорезма степные мстители, вырыли заплесневелого покойника из могилы и привезли своему правителю со словами, что месть удалась, и повелел главный монготарин сжечь останки врага, а пепел развеять.

Спрашивается, зачем русским чужие приключения на собственные гузна - задницы? Вот зачем, и это можно назвать политикой. Знать бы им, русским князьям и всей остальной узколобой Европе, какая бесконтрольная фашиствующая сила идет, то крепче бы задружили с половцами, с аланами, с тюрками-огузами и с подданными хорезмшаха Мухаммеда, чтобы объединенными усилиями встретить монготар. Не колобцами и блинами, а умной тактикой при не менее мудрой стратегии по уничтожению кочевого жестокого узкоплеточного фашизма. Увы нам! Этого не случилось.

И вот уже два передовых тумена, всего-то 20 тысяч всадников, под командованием монготарских полководцев Субэдэя и Джэбэ, ищущих хорезмшаха Мухаммеда, правителя к тому времени вырезанной поголовно державы Хорезмшахов, появились у Руси в подбрюшье. По ложному следу эти два ертаула разведчиков, разбив аланов, прошли Кавказ и попали на половецкие земли. Узкоплеточные фашисты, чтобы победить, сполагоря - легко - заключали договоры, чтобы нарушить их в удобный момент.

Накануне половцам они говорили, чтобы те не помогали аланам, и половцы не помогли. Или помогли силами тайно, что вскрылось. Аланов разбили, наступил черед преданных кипчаков. И вот разбитый кипчак - хан Котян - прибежал в Киев к Мстиславу, который тоже совершил ошибку. По котянскому науськиванию он, как и безалаберный хорезмшах, убил монготарских послов, предлагавших ярмо по доброй воле. А потому злость скитающихся байгушей перекочевала с головы гонимого, ставшего зеленым хорезмшаха на простодушную матушку-Русь.

Что дальше? Дальше пошло по накатанной колее. Мстислав призвал трех князей, плюс рать половецкая, остальные князья решили, что их хата с краю. Князья собрали 50 тысяч воинов против 20-25 тысяч конных врагов. Преимущество объединенных сил было двойное, к месту битвы русичи и половцы шли по суше и по воде в ладьях. Боевое начало удалось: у острова Хортица русское войско опрокинуло монготарский авангард. Преследуя его, вышли к реке Калке. Обаче на военном совете среди русских князей согласия не случилось. Киевлянин предлагал оборону, половцы и другие князья рвались в бой. Силы решили порушать, что предопределило проигрыш. Дальнейшее известно.

Киевляне стояли на холме и смотрели как остальные втягиваются в бой с монготарами, применившими излюбленный метод: наскочили и отступили, затем ударили по растянувшимся для погони "победителям". Половцы дрогнули, побежали, смяли русские полки. Побежали все. Отступающая масса бежала и мяла объединенные силы. На плечах бегущих ратников неслись монготары. Киевляне вздумали отсидеться в лагере на холме.

Тогда монготары разделились. Одни преследовали бегущих, другие осадили киевлян, державших оборону три дня. На четвертый монготары послали к киевлянам верных кипчаков, которые дали слово, что русских отпустят за выкуп - как невесту за вено - за калым. Но это был договор с узкоплеточными фашистами, которым было не впервой обманывать. Русские вышли, монготары налетели - рядовых ратников порубали, а князей пленили, задушили под досками на пиру. Такова плата мстителей за убийство послов.

В битве на Калке Русь потеряла лучшие войска и лучших князей. Никто урок не усвоил в том, что малые, но организованные силы разбили неорганизованные и большие. На ус никто ничего не намотал. Когда монготары, приходившие на разведку боем, придут вновь, то уже не будет в живых бежавшего Мстислава Удатного, перед Калкой собравшего княжества в кулак. Каждый князь понадеется отсидеться в своей родовой деревянной крепости, в детинце, прося помощь у того, кто погибнет ужо в такой же безвыходной ситуации осады, в очередь прося помощи и стеная.

Это хороший политический прием: заключить договор, чтобы его нарушить в нужный момент. Гитлер так и делал, называя представителей договаривающихся сторон дураками. Его дружок Гесс слетал в Великобританию, чтобы предложить жителям Туманного Альбиона совместное нападение на СССР. Правда, этот фашист был не узкоглазым, а своим доморощенным европейцем, причем с художественным образованием, что позволяло ему в кровавых красках видеть светлый перед - будущее арийской нации, попирающей ногами остальные народы, впавшие в рабство.

Что надо было сделать русским князьям? Первое - объединиться под единоначалием самого разумного. Второе - посмотреть, а так ли нужен хан Котян, от которого не помощь для Руси следует, а только рискованные, даже опасные просьбы, типа нас защити, а послов - убей? Не проще было бы самого Котяна убить, половецких замужних баб вернуть в половецкое племя? Как знать?! Мстислав Удатный того и боялся: после отказа в помощи половцы, эта степная сума переметная, переметнутся к новоявленным монготарам в помощь, чтобы совместно грабить русские земли. Вот и решай, раз ты князь, раз на тебе исторический момент клином сошелся, решай политическую головоломку, что делать, с половцами идти или против них и врагов с ними?

А если идти с половцами, то должна ли быть дружной совместная кованая рать под одним началом, а не как лебедь, рак и щука. И еще хуже позиция: мы люди маленькие, наша хата сторона. Авось, беда минует. Ведь монготары на запад стремятся, каменные города рушить, церкви грабить, шеломом из последнего, крайнего моря испить. Авось, пронесет. Не дойдут они до наших северных широт. Сивира напугаются, холодного ветра, летящего с кучевыми снежными тучами! Нет, не пронесет. Заглянут узкоглазые и к вам, им надежный и кормящий тыл нужен, что поставляет лошадей и людей. И баб на потеху. Сложный, сложный выбор.

Всё как в жизни. Понравилась парню девушка, он ее уговорил. Уж живот округлился. Но парень девушку бросил, мол, мне веревки вешать на шею не нужно. Всё как у Саши в стихе.

Ходил парень с девушкой,

думал про своё

и в углу заветренном

целовал её.

Говорил ей разные

по сердцу слова,

так что закружилася

ночью голова.

А как утро выцвело

за глухим окном,

он исчез - как вылетел

в дальний окоём.

Грустные истории

бают на земле:

ходит дочка с матерью

в предвечерней мгле.

Да, придут мать и дочка с вечерней прогулки. Поужинают, чем бог располагает, дочка баю-бай. Молодая мать поплачет, сама воспитает ребенка. Это вариант. Но вот другая концовка.

У девушки есть кому за нее заступиться: отец с кулаками по чайнику и у братьев по заварнику. Растворожат, разобьют морду в кровь как пить дать. Вот и решай, прежде чем на девочку лезть, что тебе нужно, удовольствие от девочки и разбитая рожа, или всё обойдется: без чайников и без удовольствия. Еще тот вопрос.

Саше подобная ситуация с чайниками не грозила. Он умел сдерживать плот. Да и перед актом деликатно спрашивал девочку насчет "гостей" - месячных, когда были, скоро ли ожидаются. Одна книга научила его физиологическому методу контрацепции: можно за три-четыре дня до и два-три дня после "гостей". Но - это одно. Другое - как разбитой рожи избежать?

А дело было боевое. На День Журналиста Вовчик, он же упоминавшийся Калиныч, с демонстрацией члена в сортире, пошел в кафе "Уют" выпить водки. Занял столик, ему принесли 150 и легкую овощную закуску. Подсел парень, в котором Калиныч врага не рассмотрел. Подсевший спросил: "По какому поводу выпиваем?" ― "Так ведь День Журналиста отмечаю" ― "Вот оно как! Ну тогда я оплачиваю". Такая опитуха бывает не часто, и Калиныч заказал еще водки и закуски на себя и своего нового "друга". Выпили, заказали еще. Поговорили. После того, как хорошо загрузились, собутыльник отсел к другой компании, а Калиныч направился к выходу. Там его остановил официант словами о том, что "у нас принято рассчитываться". Калиныч вернулся в зал и подошел к собутыльнику, чтобы напомнить, что тот обещал за всё заплатить. Сидевший в компании развязный хлюст стал высмеивать этого обещалкина, мол, не ожидал такого поворота от другана, который за посторонних платит. Друган попросил Вовчика выйти в туалет - поговорить, где - на в лоб, болван! - со всего маха дал ему так, что очки сломались, и журналист потерял сознание. А ведь мог просто перелобанить - убить этим ударом. Калиныч очнулся головой в унитазе. В милиции заводить дело не стали, поскольку "это пьяные разборки". Да и "где мы его искать будем? Найди сам и приведи к нам".

Вовчик пришел в общагу и организовал парней-филологов на поход в "Уют" с целью ответного избиения обидевшего его чехора, драчуна. Филолог курсом ниже Борька-боксер, глуховатый от частых ударов в голову, по ходу дела подучивал худосочного тёзку Рёмкина наносить хук и уворачиваться от ответного удара. Не менее субтильный Иванок часто вдыхал и выдыхал, насыщая организм кислородом. Завязавший на шее модный галстук - как же, для ресторана - Гаврилыч достал армейский дедовский ремень и накручивал его на правую руку одним движением, так что оставался свободный конец с увесистой бляхой, ребром которой можно было хорошо приложиться по физиономии врага или плашмя оставить на его лобешнике шикарную красную звезду.

Боксер спросил Сашу, присоединится ли он к благородному делу мести за побитого товарища. Саша подумал, что это не его война, его дворовые и школьные войны, речь о которых в другой книге пойдет, давно прошли, и он даже оставил стихотворные ответы об этом, даже строка промелькнула о том, как он "бил за Истоком с моими парнями враждебных парней"; подумал и ответил, что присоединился бы, но ему на практикум по французскому языку идти надо. Боксер хмыкнул, как будто сам не знал, что пропуск занятия чреват походом в деканат для унизительного обретения допуска к последующим занятиям.

Поэтому Саша поспешил на занятие и по дороге поразмыслил, что стоило ли заступаться за хренового товарища, который член свой показывал, пил-гулял, получил в усысе - по морде получил, и сейчас за него свою морду подставлять надо, а она не казенная. Абсолютно не стоило. Но хорошо бы эту предстоящую битву в кафе расстроить как-нибудь. А как?

Можно заявиться в деканат к замдекана Генке Раккуву, которого в обязательном порядке натаскивали на промежуточном административном звене для последующего деканства, и выложить на стол, мол, вот, кафе, Калиныч, драка, наша мужская филфаковская кодла собралась мстить, и, что же, всех потом отчислять будут? Генка вмешается, побежит в общагу останавливать поход. Его спросят: "Откуда узнал?" ― "Саша сказал". И вот уже Саша не только трус, но еще и предатель. В общагу больше не зайдешь, чтобы пропустить стаканчик глинтвейна. Зачем себя раскрывать-то?

Можно позвонить по 02 с таким же неблагоприятным исходом. По голосу вычислят, там записывают голоса. А, может, пусть будет битва - парней на факультете поубавится, больше окажется баб, неохваченных мужским вниманием, что благо для Сашиного члена.

На вахте в БИНе Саша вежливо попросил у вахтера разрешения сделать два коротких звонка. Первый по 09. После справочного позвонил в кафе "Уют" и сказал, что у вас избили клиента, угостили одного болвана в лоб, так вот этот клиент идет с группой товарищей, чтобы выяснять отношения. Сказал: "Думайте!" И повесил трубку перед изумленным лицом вечно скучного вахтера.

Позже парни-филологи рассказали, что пришли к кафе неудачно - оно было закрыто, и на дверях висела табличка "Учёт". Красиво получилось: "Уют" и "Учёт". Учет в "Уюте". Уютный учет. Учти уют. Уют уютом, а учет учетом. Уют под учетом, а учет под уютом. Щелкают в "Уюте", щелкают в учете. Уч-ют. Ют-уч. Во второй поход грозные, наученные обманным ударам и вертящие солдатскими пряжками филологические бойцы не собрались. В самом деле, чего попусту ходить. Ноги бить попусту.

Да и Калиныч понял, что лучше всего было заплатить официанту и откланяться. Ведь за любое удовольствие надо платить. Целее бы остался. Без боевой вмятины между глаз. И хорошо, что в деканате никто ничего не узнал, не нервничал и не совершал ненужных телодвижений по факту вопиющего похода.

А уж сколько походов совершили русские князья - ответных, демонстративных, упреждающих, завоевательных и зело карательных - и не сосчитать. Так думал князь Михаил Александрович на возвратном пути из орды. Были еще походы с дружинами - съездовские, когда на встречу князья приезжали, чтобы не ратоваться, а поговорить в узком семейном кругу, под присмотром дружинников и на нейтральной территории, раз в родных пределах ретивые родственники норовят вынуть кинжалами оба глаза доразу - сразу - или простенько отравить.

Был один такой Дмитровский съезд, созванный в городе Дмитрове с целью прекращения русской междоусобицы. Организовал его Владимирский великий князь Андрей Александрович, сын Александра Ярославича Невского. Приехали на его зов следующие князья: Михаил Ярославич Тверской, Даниил Александрович Московский и Иван Дмитриевич Переяславский - все шли от линии Александра Невского, но друг другу являлись родственниками-врагами. Даже в ходе переговоров, перекрестных диалогов, прошедших с переменным успехом, союзники Михаил Тверской и князь Иван рассорились и разъехались в распре. Такой вот крест получился: были союзниками, а стали врагами, хотя и договорились о совместных действиях.

Дмитровский съезд на четыре года утишил глубокие княжеские раздоры, затем братоубийственная война возобновилась, но событие съезда наверняка скажется в будущем города. Князь Михаил думал, что четыре княжеские короны станут для города украшением, да на горностаевом поле, в память о съезде, на радость потомкам. Одна княжеская шапка тёмно-малинового бархата с горностаевой опушкой, тремя видимыми золотыми дугами, усеянными крупными жемчужинами, над которыми располагалась золотая держава с крестом - чего стоит, а тут доразу четыре шапки!

И вспомнилось князю Михаилу, как ему сказывал отец, а тому дед, как князья каждый со своей дружиной прибывали заранее в обусловленное место и, расположившись отдельно друг от друга коробками войск, начинали "стояние на конях", наблюдая друг за другом, ловя малейшее движение, похожее на атаку. Крепко и неотрывно держали потенциальных противников как бы под прицелом. От конных коробок отделялись амбассадоры для предварительных переговоров, где решали вопросы по регламенту - дорожную карту делали. Затем по протоколу начинался сам княжеский съезд.

Вне Дмитрова разбили большой шатер, камо вошли князья со своей свитой - боярами и присными. В ходе съезда князья держали речи. Говорили громко и веско, каждый говорил о своем, наболевшем, что нельзя поправить мечом, так вот, может, слово поможет общему делу. Договаривались велеречиво, с риторическими формулами типа "дерево переломить можно, а лес - не можно", и поминали правовые прецеденты, как например, "Давыд очи Васильку вынул, а своими не заплатил".

Во всех этих княжеских посиделках занозой, размером с бревно, торчала истинная причина родственной распри, вылившейся в более чем вековую вражду Твери и Москвы. Князь Даниил вник в это "бревно" только в сознательном возрасте, поскольку отца, Александра Невского, потерял на третьем году жизни, воспитывался в семье дяди Великого князя Владимирского Ярослава Ярославича, жил в Твери и детские игры проводил с двоюродным братом Михаилом Тверским, будущим заклятым врагом Москвы.

Когда Ярослав Ярославич скончался, Даниилу исполнилось одиннадцать лет. Малолетним он сел на Московское княжество, и его дети, настроенные на вражду с Тверью, будут творить абсолютное зло тверичанам. Почему?

Дело в том, что, по слухам, шатавшимся по московским подворотням, выходило родственное безобразие. Дескать, Михаил Тверской был рожден Ярославом Ярославичем от второй жены Ксении, дочери новгородского боярина Юрия Михайловича, причем до встречи с Ксенией князь Ярослав был вдовцом более 10 лет, потенцию потерял и не мог иметь детей после жесткой психологической травмы - после того, как его первую жену убили монготары в ходе набега. Эту крамолу, ходившую по Москве, донесли до ушей правящего подростка и убедили его в том, что двоюродный брат - это невесть кто и невесть от кого.

Поверив бездоказательной крамоле, Даниил и его отпрыски уже могли не следовать Лествичному праву, когда княжеская власть переходила от старшего брата к младшему и, по завершении братской линии, ее подхватывал старший сын старшего брата. Другими словами, Михаил не признавался московскими князьями наследником Ярослава, считался незаконнорожденным, выпадал из ветви престолонаследия, с ним можно было не церемониться. Родственники разделили земли и стали спорить.

Споры шли из-за уделов и вотчин - деревень и городов с налогооблагаемым населением, и из-за излишнего коленопоклонства перед погаными - монготарами. Все четверо князей поцеловали крест, к нему приложился устами лично каждый участник.

Крест остался в Дмитрове, его могли предъявить при нарушении клятвы, что считалось, особенно после крестоцелования, абсолютным грехом; по этому поводу слухи разносились быстро, и общество негодовало. По завершении договоренностей князья устроили пир, который сопровождался поочередным распитием из одной чаши и обменом подарками. Князья подарили друг другу меха, дорогую одежду, лошадей, оружие и амуницию. Вспомнили, как однажды на таком же мероприятии имел место чудесный подарок - рыбьи зубы необычайных размеров, точно не щучьи.

А ведь и до этого князья, все близкие родственники, устраивали торжественные церемонии, чтобы договориться. Вот прошел давным-давно Городецкий съезд - первый и довольно заметный - между братьями Ярославом Мудрым и Мстиславом Тмутараканским. Встретились родные братья, единственные к тому времени оставшиеся в живых дети Владимира Великого, сначала безобразника, а потом крестителя Руси. Съезд братьев-князей прошел у городка Городец, что возле Киева. Мир заключили с условием, что Ярослав остается старшим правителем, а землю разделили по Днепру. Левобережье с центром в Чернигове отошло к Мстиславу. Получилось две столицы, Киев и Чернигов. Какое-то время жили без междоусобных претензий.

А вот съезд у Орши оказался неудачным: сыновья Ярослава Мудрого - киевский князь Изяслав, черниговский князь Святослав и переяславский князь Всеволод - это с одной стороны и, с другой - полоцкий князь Всеслав Брячиславич с двумя своими взрослыми сыновьями - по разделу земли не договорились. Хотя накануне Всеслав потерпел военное поражение от "мудровичей". Ярославичи пригласили недобитка на встречу и поцеловали крест в знак того, что не причинят Всеславу зла. Но как только Всеслав переплыл на левый берег Днепра, где располагался лагерь братьев, и вошёл в шатёр к Изяславу, то купно с сыновьями был вероломно пленён. Пленников посадили в киевский поруб, крытую яму, обаче через год Всеслава освободили возмущенные горожане, а удрученный Изяслав, прихватив княжескую казну, пустился искать утешения и помощи в Европу, где, как и следовало ожидать, казну приняли, а помощь не оказали. Изяслав вернулся и погиб в междоусобице от половецкого меча. Это было воспринято современниками как божья кара за клятвопреступление.

Желянский съезд старших внуков Ярослава Мудрого, а именно: Святополка Изяславича, Владимира Мономаха и Олега Святославича произошел на берегу речки Желяни с целью "сотворения мира". "Мудровичи" пытались объединиться в связи с неудачными походами против половцев.

Более удачным оказался следующий антиполовецкий Любечский съезд, самый известный съезд русских князей, которые съехались в город Любеч, что на Днепре, чтобы договориться об утишении междоусобных княжеских распрей из-за уделов и сплотиться против разорявших Русь половцев. На съезд прибыло 6 князей: киевский Святополк Изяславич, переяславский Владимир Мономах, черниговский Олег Святославич, его брат Давыд Святославич, волынский Давид Игоревич и будущий несчастный слепец Василько Ростиславич. В Любече князья единодушно провозгласили принцип наследования земель своих отцов, что открыло процесс создания региональных династий. Но и при таком братском дружелюбии нашлась пальма, под которой заметили Василька.

Понадобился новый - второй Городецкий съезд под военную тематику, необходимую Владимиру Мономаху и его сторонникам, чтобы наказать Святополка, после того как тот бесцеремонно нарушил договорённость Любечского съезда: именно с его подачи пленили Василька Ростиславича, а затем он позволил Давыду Игоревичу ослепить пленника. Братья собрались вместе с дружинами в лесу под Городцом, обсудили клятвопреступление князей и отправили послов к Святополку со словами: "Зачем ты зло это учинил в Русской земле и вверг нож в нас? Зачем ослепил брата своего?" Святополк вяло отбрехивался, тогда братья перешли Днепр, и объединенные дружины двинулись на Киев. Святополк затеял дать стрекача, но киевляне не выпустили его. Кровопролития не произошло: вмешались мать Владимира Мономаха и митрополит, обязавшие Святополка изгнать с русской земли ослепителя, Давыда Игоревича. Впрочем, тот отделался испугом.

Это показал съезд в Уветичах, где князья Святополк, Владимир Мономах, Давыд и Олег Святославичи сначала заключили между собой мир, a затем стали судить Давыда Игоревича за его многочисленные грехи, в том числе за военные действия вопреки перемирию, установленному в Любече. Давыда Игоревича лишили Владимиро-Волынского княжества, отдав взамен три городка и 400 гривен серебра, на которые можно было купить 400 лошадей. Так стало ясно, что платежная мера гривна была равно стоимости одной лошади, гривы, потому-то она так и называлась. Суд и примирение князей позволили им организовать широкомасштабные походы против половцев, которые по всей Дикой степи взвыли от пожаров и мечей русских.

Неудивительно, что на Золотченском съезде в присутствии всех семи братьев-князей Святославичей на берегу реки Золотчи половецкие послы униженно запросили мира, и на следующем съезде в городе Сакове договаривающиеся стороны обменялись заложниками и заключили мир - но не на долгие времена.

Поскольку на следующем Долобском съезде князья Святополк и Владимир Мономах, на берегу Долобского озера близ Киева, вновь договорились о совместном походе на бесчестных и даром что поганых половцев. Тут было чадь Святополка заартачилась против идеи весеннего похода ввиду бескормицы для лошадей, но Владимир Мономах произнёс пламенную речь, на что дружинники не смогли ничего возразить, и Святополк согласился с идеей совместного и немедленного выступления войска для упреждающей защиты русской земли.

Затем многие съезды были антиполовецкие и местечковые с главной их ошибкой - на съезд с правом голоса или мнения нельзя было пускать чужаков, тех же половцев и попов. Вот Новгородско-Полоцкий съезд решил сходить на литвинов и чудь. Сходили удачно: обогатились хорошо и взяли город Юрьев. А в рязанской земле съезд в Исадах обернулся массовым убийством князей. Рязанский князь Глеб Владимирович и его брат Константин пригласили шестерых других рязанских князей для заключения общего договора, или поряда, в село Исады, что в 7 верстах от Старой Рязани. Высокие гости зашли купно со своими боярами и присными в шатёр к Владимировичам, начался пир. В его разгаре Владимировичи дружно выхватили мечи и набросились на гостей с привлечением дружинников и половцев, прятавшихся рядом с шатром. Шестеро князей: младший Владимирович Изяслав, Михаил Всеволодович, Ростислав и Святослав Святославичи, Роман и Глеб Игоревичи погибли.

Что тут такого? Каждому - своё. Когда рязанцы, владимирцы, козельчане, в своё время, дрались с Батыем, то рядом, поблизости, с монготарами торговало село Поганкино, что в соседях к осаждаемым рязанцам, привечавших раскосых иноземцев. И то, что кто-то из русских где-то рядом изнемогает, захлебывается кровью, это, стало быть, не наше, не поганкино дело; наше-то дело торговое, наше дело сторона, хоть и неправедное оно. А ранее-то и сами рязанцы неправедно схватились за мечи и князей порезали, обманом и самосудом - так вот и ответка пришла. Так что плодами своего кровавого злодеяния князю Глебу Рязанскому воспользоваться не удалось. Новым Великим князем Рязанским стал Ингварь Игоревич, который на съезд удачно опоздал. В отместку за расправу уже в следующем году уцелевший князь отбил нападение Владимировичей и половцев. Предатель Глеб бежал к половцам, где вскоре умер. Затем Ингварь Игоревич совершил крупный карательный поход на половецкую территорию, что надолго отвратило поганых от набегов на русскую землю.

Был съезд русских князей как раз перед монготарским нашествием: все рязанские и муромские князья собрались на совет, звали на него и других, но званые и гордые не приехали. Съезд оказался запоздалым: еще 12 лет назад обеспокоенные волжские булгары говорили русским князьям о том, что идет неведомая злая сила, и надо бы объединиться - куда там. Булгары всегда были врагами Руси, сидели на Волге и задерживали рузариев - русских купцов, а тут появился некто, кто может этих задерживателей укоротить. Хорошо! Хорошо, да не очень. Эти укоротители окажутся настоящей чумой для Руси. И разорение, и погибель, и эпидемию принесут они. Эх, кабы знать заранее, кабы знать!

Состав княжеского Рязанско-Муромского съезда был многочислен. Князья приняли решение не выполнять требования монготар по выходу, т. е. дани в виде десятины во всём: кормах, провизии, людях, золоте - ни частью, ни долей малою не платить. Но в пограничной битве с Батыем русские объединенные силы проиграли. И в обороне Рязань продержалась недолго.

И вот мысли Михаила Александровича пришли к началу раздумий о княжеском съезде в Дмитрове. В чем была его особенность, в чем изюминка? Не в том, что родственники собрались порешать семейные материальные вопросы - но собрались князья, союзники, чтобы прекратить междоусобицу из-за Дмитровского княжества, да так и не решили, под чье крыло его передать. Поводом для съезда также стал разгорающийся конфликт обапол Переславского княжества и попытка ростовского князя Константина вернуть в свою казну села, перешедшие с приданым овдовевшему только что Ивану Переславскому, женатому на племяннице Константина. Переславичи переданных сел обратно не отдавали, а попытку отнять их силой отбили.

Принимал высоких гостей дмитровский удельный князь Василий Константинович, готовый перетечь под любого паратого русского князя. Из уважения к родству и возрасту пригласили к шатру нескольких удельных владетелей с шапками на головах поменьше, чтобы те потолкались у шатровых пологов, создавая необходимый фон и ропот населения, если что.

Три съездовских князя поглядывали в сторону князя Ивана, детей у того не было, жену он схоронил ономнясь, здоровьем не отличался, кашлял и скоро должен был, для последнего путешествия, сесть в сани. Его владения приглянулись, как как великому князю Андрею, так и князю Михаилу, будущему святому. Андрей не особо боялся - Иван умрет, и его земли перейдут к нему по праву старшинства - по закону, как выморочная, без наследников, собина - имущество. Нечто подобное лелеял в душе Михаил, покинувший съезд озлобленным на умирающего Ивана, поскольку тот вдруг задружил с князем Даниилом. Вскоре занедуживший Иван Дмитриевич умер, и оказалось, что всю свою собину он завещал Москве!

Даниил спешно и успешно присовокупил наследные приобретения к собственной вотчине, и вооруженное княжеское противостояние неминуемо вспыхнуло вновь. Причем Переславль москвичи отстояли, но именно с этого приобретения началось постепенное и неуклонное, с войнами, стычками, интригами и монготарской помощью, в целом, неправедное и случайное возвышение Москвы.

Да, на Дмитровском съезде московский князь втерся в доверие к слабому участнику и одержал важнейшую дипломатическую победу, установив теплые, родственные отношения с Иваном Переславским. А тот, уже в следующем году, перед кончиной, завещал Даниилу переславские земли. Да и в последующем, как показали кровавые события и гадкие предательства, совершенные в родственном княжеском окружении, московские князья оказались гибкими и сообразительными дельцами. В княжеском омуте лавировать надо было уметь: еще перед съездом, когда не позванный в Дмитров рязанский князь Константин Романович, призвав на помощь монготар, занимался тайными приготовлениями к внезапному нападению на Москву, князь Даниил пошел с войском на Рязань, разбил войска заговорщика и некой хитростью, при поддержке рязанских бояр - изменников, взял Константина в плен. Константина отвезли в Москву, где содержали в "чести", так как Даниил хотел из врага сделать друга, крестно расцеловаться с ним и "отпустить на Рязань" править под рукой Москвы. Обаче Константин показал характер, и когда Даниил через несколько лет скончался, то его сын и преемник Юрий Данилович приказал отпустить почетного пленника... на небо. И то правда: сыгранные фигуры убирают со стола, с ними никто не церемонится, да и разве можно крест-накрест целовать покойника?

Идея креста проста до безобразия. Прежде всего, это пересечение. Чего? Да чего угодно. Дорог, траекторий, намерений. Или двух перекладин. Верующие считают его как символ страданий богочеловека. Однако тема стремления ввысь с горизонтальными отмашками велика и неисчерпаема. Вот некоторые варианты: древний человек устремлял свой взор вверх, к солнцу, глаза всё же пряча - уводя к окоёму, поскольку берег очи и стал человеком с широким кругозором, а не беспомощным слепцом; современный альпинист штурмует семитысячник, настырно и без всякой выгоды, и ветер, дующий в основном горизонтально, является ему помехой и напоминанием, чтобы не зарывался; дипломаты или парламентеры до сих пор скрещивают мнения в благоприятном диалоге, под чашечку кофе или чая, чая склонить собеседника к своему мнению или компромиссу, полезному обеим договаривающимся сторонам.

Когда растение эволюционировало в человека с полной заменой всех растительных клеток на животные, то для него осталось одно стремление - покорять космос, или пустоту - тот самый физический вакуум для целей метафизических и иллюзорных, чтобы найти собратьев во Вселенной. Но те люди, которые проникнуты сугубо земными заботами, которые в поте лица добывают сукрой хлеба насущного, перемещаясь горизонтально, вдруг ощущают в себе некую первородную тягу, как это происходит в печной трубе. Эва! Так это в человечьем организме пробудились растительные клетки и метастазами стали тянуться вверх, как бывало тянулись и тянутся к солнцу растения, но это для земного, этого "горизонтального" человека оканчивается проблематично: обязательно смертельно, если беда этой тяги вверх не застигнута в самом начале. Ошибившийся в поведении и предназначении своем человек уходит в землю, распадается на микроэлементы, становится той питательной средой, из которой вырастают настоящие космонавты для покорения вселенной; для них онкология невозможна, им горизонтальные преграды - это лишь этапы для преодоления препятствий.

Крест - это сам человек, раскинувший руки в стороны. Десница и шуйца помогают ему обнимать горизонтальный мир, изучать и использовать его, нашу планету. Но вот обе руки сложены над головой "лодочкой", и он уже летит к звездам. Таким образом, распятый богочеловек как бы обнимал, изучал, брал под крыло всех людей, одновременно вперив взор в небо и вымаливая у Вышестоящего Отца прощение и нисхождение. Поэтому поза его казни служит промыслом для обыкновенных людей, рабов божьих.

В православии нижняя горизонтальная подпорка под ноги мученика претерпела дополнительное осмысление: она покосилась от тяготы, от толчковой ноги мученика, готового устремиться в небо - шасть, и ты уже на небесах. Тут кстати, по обе стороны от Христа, мучились на перекладинах два разбойника: один костерил и палачей, и самих мучеников, а второй смирился и в Христово учение уверовал. Появился готовый и самый распространенный на Земле указатель: тот опущенный конец перекошенной под Христом подпорки находился рядом с нераскаявшимся разбойником и указывал на ад, а второй конец, приподнявшийся и находящийся рядом с проникшимся распятым, указывал на рай, камо первым из всех смертных попал повисевший на кресте и примкнувший к Христу новообращенный - грабитель и убийца в прежней жизни. Вот как пересеклись на кресте судьбы трех казненных людей! А итог жизни людей попроще с тех пор венчает на могилах крест могильный.

Кресты

рисуют на снегу

Кресты в продольной перспективе.

Листы

трепещут на ветру

В крестово-изощренном взвиве.

И ветер первый бросил горсть,

Как в землю вышел первый гость, ―

вспомнилось кстати.

Характерно, что крест, как взаимодействие вертикали и горизонтали, имеет не только материальное выражение в виде двух-трех перекрещенных деревяшек. Важно также время креста. На нем висят и долго мучаются, как волхвы долго вглядываются в небо и вслушиваются в шелест дубовой голкой - шумной - листвы, как альпинист часами и днями лезет в гору, как дипломаты неделями и месяцами отсиживают зады в переговорном процессе. Таким образом, крест - это время, а время - это церемония.

Самая простая церемония состоит из трех позиций: венка из терний, таблички INRI и четырех гвоздей. Собственно, тут государство потратилось лишь на гвоздевой металл. А вот для брачной церемонии требуется куча прибамбасов, начиная от куклы на главную машину кортежа и заканчивая замаранными простынями, выставленными после брачной ночи на всеобщее обозрение. Атрибутов для семейного распятия надобится гораздо больше, чем при одиночестве в проповедничестве.

Церемония много значит. Человек в возбужденном состоянии садится пить чай, и особенно в китайской церемонии приготовления для залива в рот пары душистых глотков многажды дольше, чем сам глоток. Однако ко времени поглощения чая человек уже успокоился, да и сам чай, придуманный китайцами ввиду нехватки в Китае хорошей питьевой воды - поэтому-то они научились заваривать растения с легким наркотический эффектом, с кофеином (а вы не знали, милые мои чаеманы-наркоманы?), этот чай подействовал на чаюющегося расслабляюще, а отчаявшийся пребывает уже в хорошем настроении, и с ним можно договариваться на выгодных условиях. Это можно назвать умягченным, ароматическим крестом, от которого мало кто уклоняется.

Саше вспомнились два крестовых случая, когда он договаривался с одногруппницей о совместной деятельности и с еще одним mudakom, получившим, как и Калиныч, по заслугам.

Первой была Тетесадова, прикосновения к тестовым шарикам которой трепетно помнила Сашина спина, в эпизоде с газировкой. Вторым был Игор Гридин, будущий военный юрист. Сашу, Тетесадову и Гридина связывал французский язык, изучавшийся еще в школе, для зачета по которому надо было сдавать "тысячи": каждую неделю переводить текст с 1000 слов, что было затратно по времени, поскольку надо было часто лазить в словарь. Саша предложил делить текст пополам для перевода своей половинки каждым кооператором, чтобы перед сдачей "тысяч" встретиться, сопоставить переведенные куски и затем сдать норму в целом. Сначала Саша скооперировался с Тетёрой, так звали Тетесадиху, потом пришлось договариваться с mudakom.

Тетёра восприняла предложение радостно, и к радости Саши добавилось чувство того, что девушку можно дополнительно проверить на совместимость не только характеров, но и общих вкусов, устремлений и дел. Хотя Тетёра была "орехоедкой" - нижняя челюсть у нее была несколько вытянутой, как у белки; у белки - понятно, чтобы зверьку было удобно грызть орехи, а этой для чего? Тем более, от такой вытянутой кандидатуры в свое время уклонился сам Тиль Уленшпигель, идущий на казнь. А ко мнению литературных героев прислушиваться надо всегда, чтобы не допускать непростительных ошибок, пройденными литературными героями и не усвоенными поколениями читателей, чтобы потом не корить себя в пренебрежении великими подсказками, когда случится то, что поправлять потом трудно. Итак, орехоедка. Это минус. Что еще?

Зато умеет хранить тайны. Когда у Купрозовой Катюшѝ - да, эта особа тоже учила французский, но как второй иностранный, и просила произносить ее имя на французский манер с ударением на последнюю гласную - так вот на голове Катюшѝ, в волосне, вырос полип, и обеспокоенная бесподобным и пока невидимым наростом больная побежала к хирургу на операцию, и пропустила учебный день. Пропуск был поначалу непонятен, и Саша спросил у Надин Вялофф, известной факультетской трепушке, о Купрозовой, мол, где пропадает, что за проблемы. "Да полип у нее на башке, пошла вырезать!" И это разглашение медицинских данных сразу вычеркнуло полипоносительницу из списка Сашиных кандидатур в ясочки - невесты - естественно, кому нужны онкологические жены? С тем же вопросом Саша обратился к Тетесадихе, проверяя ее на болтливость. Ирима Тетесадова, Тетёра, категорически уклонилась в ответе, понимая, что личные тайны разглашению не подлежат, и Саша оценил этот отказ очень высоко: значит совместные тайны, те же семейные, эта девушка точно не выдаст, и это зачет. Это плюс. (Как же он ошибался!)

Саша выяснил еще одно хорошее качество Тетёры: в школе она была комсоргом десятилетки и тащила эту общественную нагрузку хорошо. А вот в вузе высовываться по-умному не стала: в самом деле, учебы много, а общественная работа отнимает много времени, и за нее не платят.

Была же смешная общественная пара на факультете, муж и жена, оба студенты, по фамилии Чернюк, занимали комнату на четвертом этаже, и с утра до ночи в этой комнате кипела общественная работа: писали сценарии капустников, рисовали факультетскую газету, хохмили и блеяли. Когда муж отлучался, к его жене открывался повольный доступ, а иначе как привлечь парней к общественным обязанностям, иначе не заставишь их и транспаранты на демонстрации нести, не налив маленькую.

Иногда муж возвращался раньше срока и успевал одобрительно хлопнуть по голой заднице горизонтального кавалера, приговаривая: "Пора заканчивать. Законный пришел. Но если не кончил, то не торопись, моя очередь ночью". И куда по выпуску из вуза делись эти общественники - одному богу известно. Может, в валютные подались: она - ночной бабочкой, он - ее сутенером. Так что Тетёра оказалась права насчет невысовывания и училась тихо.

Саша пришел к ней в дом, что на реке Ушатайке, не званным, но предвиденным гостем, с романтической тетрадью в руках и в надежде, что стихи сломят эту крепость, что всегда происходит, когда божество снисходит до земного тела, когда получается композиция: он берет дар с неба и в этот момент она раскидывает руки, чтобы обнять дарующего. Как ни верти, получается крест. Но получилось так: пришел ногами, вошел в низенькие тетёрские хоромы, вручил тетрадь со стихами, и осадок остался, как будто ложки потерялись, но потом нашлись. Ни "спасиба", ничего. Зачем приходил? Лишь орехоедская челюсть выдвинулась пару раз для оскала. "Стихи? Целая тетрадь? И это все мне?!" ― "Тебе". Да еще мелькнула в дверном проеме не менее оскаленная Сашиным визитом мать - из тех деревенских фигур в бабьем оплыве восковой свечи, и показалось не случайно, что эта баба когда-то была стройной девушкой, но вот быт и стояние у плиты точеный воск, а то и стеарин, оплавило, фигура опарафинилась, стряпуха стала корпулентной тёткой - это мать-то Тетёры, да и сама Тетёра со временем стала такой же, опарафиненной, оплывшей, ожабившейся.

Вышла в отставку заместителем мэра по социальным вопросам города нефтяников, куда попала по госраспределению учительницей, а выдвинулась вперед благодаря школьным дремлющим навыкам общественной комсомольской работы, тут они ей пригодились делать карьеру, распределять федеральные средства на строительство жилья взамен аварийного, потакать денежными подачками ветеранам и больным детям, да всяко разно прочими людьми манипулировать.

Орехоедка легла под чучмека, совсем как в монготарское иго поступали с русскими женщинами насильно, а тут добровольно, аж противно. Что двигает этими сцуками? Что за блажь? Может, поветрие от Мадонны, положившей моду спать с утконосыми латиносами? А тут, за неимением южноамериканской горной аборигенной братии, в качестве Южно-Американского варианта по исполнению тайных женских желаний, сойдут и гастарбайтеры из числа чучмеков? Получилось, как по писанному: "Любовь зла, полюбишь и козла. Любовь пройдет, а козел по хате ходит". Но - всё ж таки легла, вышла, отмунтолила срок в мягком кресле, вспомнила о классическом образовании, чем будет заниматься на пенсии, с выездом в более цивилизованное место. Это будет потом. А пока Саша с Иримой переводили "тысячи".

Переводы шли хорошо, под улыбки и те же стихи, которые Саша подсовывал напарнице, которая их как бы не замечала. Интересным Саше показалось такое дело: вот эпизод с Василием Тёркиным перевели на французский, а Саша его вновь перевел на русский, не видя русский оригинал. Оцени, типа, как получилось?

Город истоптало громом черных лилий.

Сгибла в бездне моря бездна кораблей.

И в слепой атаке ярый рой рептилий

Подползал уж к Волге Родины моей.

В это время Тёркин расслаблялся, будто,

В самом деле, право, этого и нет -

В тихом уголочке. Думал: "Льется рута".

Говорил: "Всё канет в Лету, бездну лет".

Тетесадиха промолчала. И на другой подобный стих о серебристом лесе промолчала тоже. Может, она была поражена стихотворной обработкой - такое бывало, что оппоненты замолкали, читая Сашины стихи и ничего не говоря в ответ. Однако спорить было о чем - о том, что прекрасная обработка словами пересекается идеологически неверным толкованием или непониманием военной ситуации вообще. Получилось красиво, но неправильно, как в романтизме. Первоисточник не о том говорил изначально, что изложено в пере-переводе.

Но разве прекрасное не может быть неправильным? Разве не одними и теми же буквами выложены слова о рае и аде? А не являются ли однокоренными слова "Сатана" и "Санта"? Ведь в первом слове есть отблеск нимба: Сатана - Санта... Всего лишь гласная убежала и слог перестроился, так бывает. Саше также вспомнилось давнее:

Ты бери браво ада,

Изврати и поймешь,

Что искомая правда -

Извращенная ложь!

Вот разговор в таком русле ожидал Саша не с целью победить в споре, а увидеть, как в споре раскрывается человек, с которым стоит или не стоит связывать судьбу. Оказалось, не стоит. Воспринимать дар небес девушка оказалась не способна. Зато - разболтала о стихотворной тетради в группе. Про полип на чьей-то башке не разболтала, про не менее интимную вещь - разболтала. И оказалась способна принимать тычки снизу, в стоячок, даже от азиата и без лишних слов. Это пожалуйста и сколько угодно. А вот интимные строчки не пробили дорогу в сердце орехоедки, не вошли в него стрелой Амура, пущенное из орешникового лука. Земное, земляное, грешное и орешное имеет больше правды на земле, чем слово пилигрима.

Тетёра вскоре заявила, что для своего диплома она, не взирая на "тысячи", должна перевести литературоведческую работу на французском и уже договорилась с преподавателем о замене текста. Саша сразу отметил про себя, что первым был разговор с преподавателем, а не с ним. Но ведь идею о разделе переводного текста надвое первым предложил Саша, а не преподаватель. А что? Напарник стал бы препятствовать? Нет. Но личные потребности у орехоедки превысили договорные обязательства, и Сашу просто поставили перед фактом. Мол, получи и распишись. И пошел вон.

Ха! А проверка-то сделана вовремя и пошла на пользу, показав, что через тебя, названного любимым и дорогим, девушка, тряся своей требухой, когда-нибудь очень быстро перешагнет и не поморщится. Значит, вот как раскрылась! Ну иди и иди своей дорогой. Сама пошла вон! Иди, жуй свои орехи, шевели нижней челюстью и сильно не скрипи под азиатом железной панцирной сеткой. Понастроганных метисных ублюдков и без того полно на Руси.

О таком ублюдке, как mudak, т. е. о втором кооператоре по французскому языку Саша думал с трудом. Поскольку внешность его была отвратительна. Это был студент-юрист. Фамилия его происходила от поименования воина - телохранителя князя - "гридь", но, видать, какой-то воевода взял в услужение выродка, не из дома княжеских дружинников, и эти мелкие глаза и вогнутая челюсть стали передаваться по наследству. Темен лицом. От кооператорства вскоре отказался, так как Саша не перевел ряд артиклей в связке слов, и смысл теста стал непонятен; "тысячи" сдали с трудом. Поэтому, когда у Гридина случились физические неприятности, Саша воспринял их приход с воодушевлением.

Но для начала констатировал, что mudak неприятен и труслив: когда на военных сборах командир искал добровольца на выполнение хозработы, то Гридин, пригибаясь змеей, побежал вдоль палаток, чтобы скрыться от офицерского взгляда, расслабленного обилием подневольных холопов. Бежал, прикрываясь габаритами тентов, и видно было, как мелькнула и исчезла его узкозадая и коротконогая фигура. Спрыгнул, как скнипа - вошь.

А вот от хулиганов доблестный "телохранитель" не скрылся, когда шел закоулком по тонской улице. Встретили его хорошо - вырубили одним ударом и стали пинать по лицу, делая ему морду более ужасной. Главное, ни слова не сказали. "У нас в Носивобирске, ― недоуменно вещал подлечившийся Гридин. ― Идешь по улице, встречаешь парней и на их вопрос, мол, откуда будешь, говоришь, что с площади Калинина, и от тебя отстают. А тут ни вопроса, ничего - сразу в рожу и без лишних слов! Ничего не делал, только шел. Под конец били ногами и приговаривали: "Получи, mudak!"

Сшибленный с ног отбивался как мог, но дипломат с вещичками ушел, уплыли наручные часы и испарилось содержимое карманов. Когда побитый рассказывал об избиении и грабеже, Саша подумал, что сие угодно богу, чтобы кривая морда стала еще кривее, ударами ног ее красивее не сделаешь, а так, для пущего уличного куража и на потеху бандитам она распухла и расцвела красно-фиолетовыми мадежами, как у покойника. Это хорошо: это значит, что злее и задиристее побитый будет работать по специальности.

Расцветший юрист, вообще-то, не очень сильно расстроился: спокойно вещал о том, что в долгу не остался. Написал заявление о выдаче материальной помощи в студенческий профсоюз, откуда ему выплатили 200 рублей, что перекрыло потери. "Надо же, ― подумал Саша. ― И побит, и обогатился. Но осадочек-то остался. Значит, упористее будет на работе ловить преступников". И таки да.

Гридин устроился в военную прокуратуру, которую потом возглавил, и его кривая, но сытая физиономия мелькала в телеящике с разговорами о положении с военной преступностью. Mudak ушел на пенсию полковником, сделал карьеру. Как же, фамилия обязывает. Расплодился, и в женах у него была неизвестная девушка, которую он обхаживал, и Саша как-то встретил его, еще в студенчестве, рано утром у входа в межвузовскую поликлинику, где с открытием дверей раздавали талончики к зубным врачам, но в ходе короткого разговора Саша выяснил, что mudak брал талон не для себя, а для девушки с больными зубами. При этом Саша подумал, что вот свою девушку - Вялофф - с кариесом на резце он надежно забраковал, поскольку в человеке всё должно быть прекрасно, и даже очень прекрасно - порато баско, в том числе и зубы, а если она их не чистит, то зачем в зрелости или старости терпеть исчадие ада из храпящей рядом гнилой пропастины? А вот всякий вогнутый падальщик пропастину любит, холит и добывает ей талончики.

Князь Михаил Александрович думал о том, что если прирастание Москвы смежными территориями положено Дмитровским съездом, то ментальному возвышению этого, в общем-то, богом забытого места способствовали монготары, которые, собственно, вскормили свою погибель. Возвышение пошло не из-за случая, когда московский, тверской, рязанский, владимирский, черниговский, киевский и какой угодно князь ехал в орду, чтобы приискать себе тамгу - вожделенный ярлык на княжение, и получал его. Не-е-е-т. Начало Москвы положено в стародавние времена убийством боярина Кучки, о чем речь впереди. Так что московский почин положило убийство, прирастание началось со съезда, а вот московский рост пошел с междоусобицы - не русской, а монготарской, по примеру. Ханство от одной узкоглазой рожи, как мяч, переходило к другой роже, не менее сковородочной, а то и просто ордынский игрок пас получал, а то отнимал на поле мяч у ведущего хавбека и вовсе запасной игрок, которому надоедало сидеть вчуже без дела - вот этот припертень и вперивался самочинно в русские степи.

...Слышно стало на Руси о хане Ногае. И вовсе это был сначала не хан, не правитель из орды, а вельможный беклярбек, или управляющий, назначенный как-то в приближенные к хану Менгу-Тимуру. Сам хан был диктатором слабым, рохлей, поэтому полюбился русским: в его честь даже в церквях пели осанну, славословили чужеземца-захватчика, поскольку хан освободил церковников от дани и повелел - того, кто убьет русского попа, или кутейника какого, казнить и немедля. Прямо не Тугарин-змей, а истинный благодетель, продержавшийся, впрочем, недолго. Беклярбек Ногай сам претендовал на ханство, но не получилось. Однако управляющий не унывал, имея войско под рукою, полководческий ум в голове и земли для кочевий от Дуная до Днестра - для кочующей и сильно расплодившейся родни.

В своей ногайской вотчине Ногай стал ханом: подчинил Сербию, совместно с русскими князьями ходил на Польшу и в Литву, бил болгар, дружил с египетским султаном на почве перехода в ислам, взял в жены византийскую незаконнорожденную принцессу - под стать своему статусу незаконного хана. Сидя как бы на хорошем отшибе, ведь богатая Европа рядом, Ногай наблюдал, как приходят и уходят законные ханы Золотой Орды. Вот ушел Менгу-Тимур, ушел Тула-Буг. Ногай понял, что пора вмешаться в ханскую чехарду и - поддержал притязания на трон юного Тохты. Ибо белогубый правитель должен слушаться седого дедушку.

Все эти ханские уходы-приходы и внезапные государственные, читай - ханские, перевороты сопровождались убийствами без пролития крови, ибо кровь чингизидов проливать нельзя. А вот верёвка да подушка - "осень карашо". Дошло до того, что Ногай стал печатать монеты с надписями собственного имени, что уравнивало его с положением золотоордынского хана. Но к тому времени Тохта подрос, молоко с губ стер рукавом и захотел быть один на троне. Поводом к войне послужил переход нескольких военачальников от Тохты к Ногаю, началась добрая и междоусобная резня, вовзят как у русских.

Но по мере того, как Ногай побеждал Тохту, он терял государственную силу. Так как ловитва - добыча - была жирной, богатой, а рушаться ею со своими командирами алчный старик не хотел, то его военная элита перетекала к нежадному Тохте. Некоторых перебежчиков Ногай посулами заманил обратно и убил. Это усилило отток монготарской знати от Ногая к Тохте, так что войско последнего в два раза превысило ногайское воинство. В последнем сражении алчному старику срубили голову.

Вот этот победный процесс, связанный с перетеканием мозгов - специалистов, знати, духовенства - хорошо усвоили москвичи: воспользовались моментами и прибрали лучшее к рукам. Когда Тохта ликвидировал мини-государство Ногая, где подвязались многие князья из южнорусских земель, то все русские ногайцы перетекли на московскую службу. Подкузьмила также церковь - из Киева митрополит переехал сначала во Владимир, а потом обосновался в Москве, утяжелив своим присутствием столичные амбиции москвичей.

В Золотой Орде с подачи исламских купцов приняли нетерпимый ислам, чуждый для большинства монготар, поклонявшихся Солнцу и Ветру, ну еще Будде. Нетерпимость ознаменовалась казнями, угодными аллаху. Истребление группы высокопоставленных военных и укрепление позиций алтынников - торгашей - сказалась быстро: десятки тысяч чиновных и военных монготар перешли на службу русским князьям, большей частью в Москву, приняв православную веру, терпимую к тораанцу и католику, монготару и арабу - в противовес исламистам, норовящих посадить неверных на кол.

Так и в космосе одни светила, те же красные карлики и желтые гиганты, присваивают объекты с неустоявшимися траекториями полета и даже переманивают, притягивают и включают в свои орбиты планеты со слабых орбит. Хотя - было что путное переманивать. Ведь те же кометы и болиды - всего лишь грязные комья льда или камня, редко - железа. Они болтаются, как неприкаянные создания, по Вселенной, ища какой-нибудь новизны, более-менее приятного притяжения, а не вечного мрака. Несут сырость и грязь. Так ведь и притягательные стационары тоже состоят из воды и жидких фракций, твердых в открытом космосе - при абсолютной температуре Кельвина. Но их, звезды и планеты, комьями грязи уже не называют.

Люди - как кометы, летят себе по заданной, но неведомой траектории. Сталкиваются, встречаются, объединяются, расстаются, распадаются на фрагменты, снова объединяются в новом обличье, чтобы снова лететь к неизведанному. Планету Плутон долго считали планетой, а оказалось, что это фракция в группе нескольких астероидов, летит себе и летит, в небольшом коллективе, ни о чем не жалеет и ни о ком не спрашивает. В этом природном процессе опасно одно: отпав от коллектива, можно не попасть в другую группу, более удобную.

А участь отщепенца горька: потеря привычной орбиты, свобода, переходящая во вседозволенность и безнаказанность, до появления более сильного попутчика или сюзерена. И вот она, погибель от растаскивания чужой гравитацией, судьба Фаэтона, распавшегося на астероиды от действия газового гиганта Юпитера, который, если сердится, то всегда прав в силу своего космического могущества.

Самые разные причины двигали студиозусов, покидавших факультет и родную alma mater. Как таковые сходы с учебных орбит ряда студентов после зимней сессии второго курса были непонятны. Ушли Шуртиков и Магазингер - случайные люди в филологии. Их держали, похоже, только из-за того, что это были учебные единицы в штанах. Зачем приходили? Почему сразу не определились? К чему эта зубрежка "фонетического треугольника" и латинских пословиц?

Когда Шуртиков уходил, бросал учебу, то это стало известно летописцу стенной печати и кафедральному блюдолизу Наунову, который, поправляя очки на носу, быстренько сварганил - злободневно и подло сыронизировал в вывешиваемой факультетской газете на пяти ватманских листах юмореску о том, как Остап Бендер вошел в общежитскую комнату, где на кровати сидел бедный Шуртиков, вошел и сказал: "Командовать парадом буду я!" И вышел из комнаты. Игорша, еще не покинувший стены корпуса БИНа, прочитал это издевательство на стене и подтянул к нему Сашу: "Смотри, уже издеваются".

Потом ушедшего Шуртикова, родителей о бросании универа не известивших, присылающих ему небольшие денежки на жизнь, ежемесячную "пятерку" в конверте, Саша встретил на улице. Тот как раз шел из "Пушкинки", где самообразовывался чтением, какое под руку попадется и что посоветуют знающие люди.

Самоуволившийся попросил Сашу о помощи: надо машину деревянного дрязга - хлама - привезти; хозяйка снимаемого жилья водила знакомство со сторожем вечерней школы, что по улице Гагарина, и тот в выходной нерабочий день предоставил возможность разгрузить школьную столярку от натащенного дрязга, годного для растопки. Вытащили палки-доски быстро, легко поймали самосвал, закидали в кузов деревяшки и помучились, помещая в кузов воротный, с купеческих времен, тяжеленный столб; шофер вышел из кабины и помог его затолкнуть.

Дрова нужны для обогрева халупы по переулку Юрточному, 20: угловая комната в два окна, зато без хозяйки, и досюльный жилец говорил, что зиму пережить можно, только угол у входной двери покрывается инеем, зато печь, засыпанная углем, горит долго, и тут беда, как бы не угореть. Поэтому дровами и быстрее, и безопаснее. Но все равно к утру Шуртиков и его подружка Павлушка, охочая до мужиков бабенка курсом старше, обнявшись, стучали зубами, и секс тепло не давал, какими бы жаркими не были позы и фрикции. (Далее, по задумке, в романе следует описание СССР - смачных сцен сексуального разложения, что оставим за скобками). Бедолагам приходилось терпеть озноб до утра.

Когда кузов самосвала поднялся, чтобы выгрузить груз, то дело не пошло: деревяшки зацепились за неубирающуюся ось крышки заднего борта и застряли. Шофер подмигнул: мол, разгружайте вручную, и опустил кузов. Махом разгрузили, шофер лихо схватил "пятёру" и уехал, Саша сфоткался для прикола на вываленной куче, и мигом набежали соседи, чтобы растащить кучу себе в прибыток. Старушенция в поддевке прихватила колченогий стульчик, который сам по себе не стоял, но, прислоненный к стенке, мог еще послужить; какая-то бабка потащила палки. Саша хотел сказать, что, мол, бабки, это не вам привезли, это для печки, но Шуртиков его остановил, намекнув, что он живет тут без прописки, и ограниченные в утаскивании деревяшек бабки могут настучать участковому, а, в наглую поворовав, стучать уже не будут. Вот чем обернулся уход из универа: ни крыши над головой, ни систематического образования, ни тепла с клопами, только стук зубов под ухом не раз и не два продырявленной Павлушки. Досталась она Игорше от Магазингера. Раньше это была одна шайка.

Друзья втроем-вчетвером таскались по ресторанам. Пили и в общаге. Магазингер приехал из Житомира и был коренастым кляксоидом, жидовином. Изображал собой крутого интеллектуала, всегда не к месту всовывая в тары - бары свое понимание Шагала. Саша хотел ему вставить реплику о том, что филология филологией, а Шагал Шагалом, и не надо путать виды искусства, но вовремя подумал, что совсем незачем наживать врага, а коль жисемид трет язык, то пусть трет, оболванивает торчков и мокрощелок, да и имя ему подходящее дали родители - Мармак, или полный мрак.

Мармак выглядел неряшливо. Сразу бросались в глаза белые округлые пятна в подмышках пиджака, поскольку кляксоид жрал много, обильно потел и химчисткой не пользовался. Кудряшки волос разбросаны по сальному калгану. Крупные редкие зубы, откусывающие крупное яблоко сразу наполовину. Ленив в учении, трудоспособен в сексе. Потому к нему прильнула Павлушка, для чего Мармак выгонял в коридор сожителей по комнате и закрывался с честной давалкой для внутриутробных охов и детородных телодвижений. Пил как лошадь и пьяном угаре, по рассказам еще не побитого Калиныча, водившего парней в рабочую женскую общагу лампового завода, Мармак давал девушкам вручную оценить крепость эрегированного органа.

Шуртикова задержали на почте за подделку доверенности на получение чужого денежного перевода по поддельному паспорту, сразу завертелось уголовное следствие, но самообразовывающийся в библиотеке жулик сымитировал изумление - т. е. сумасшествие, попал в психбольницу, а оттуда его забрал отец, главврач психбольницы из соседнего города. Мармак ходил по городу и околачивал груши, жил неизвестно на что, пил вволю, подцепил городскую филологиню и сделал ей ребенка, чтобы той в броворы - в окраинную деревню не ехать. И не поехала. И сам кляксоид не уехал в Житомир, на свою историческую родину. Сибирь ему показалась палестиной с постелями в гостеприимных домах и пастелями на оштукатуренных стенах - хорошо-с!

В преподавательском корпусе тоже шли космические кульбиты: факультет притягивал шатающиеся кометы, отдавая взамен изгоев поневоле или по случаю. Нарисовалась на кафедре советской литературы некая Рыбалко, ранее препод педвуза из Кемегловска, для которой универ - это ступенька повыше. Хорошо!

Лицо ее, усыпанное не горстью, а совковой лопатой родимых пятен, прямо-таки сияло от счастья и осознания того, что не просто фунт изюма брошен на бледное лицо, и каждой иссохшей виноградине нашлось место, но жив и во веки веков здравствует адюльтер, пусть живет и процветает! Эту историю можно еще назвать "полетом венского стула".

Скандал вышел из-за того, что хороший мужик, его на факультете звали Сан-Пет, просто Петрович, он же Казарян, тихо и мирно сидел в библиотеке и читал книгу, готовился к занятию по УНТ, когда в преподавательский зал ворвалась возмущенная женщина, схватила ближайший венский стул и с размаха опустила его на голову ничего плохого не ожидавшего мужчины, который из литературного погружения мгновенно влетел в бытовые безрадостные отношения, где надо успевать обихаживать жену, и не забывать любовницу из числа глубоко беременных студенток последнего курса, и, главное, как-то уметь разводить по углам домашние супружеские обязанности и любовные интрижки, случающиеся вчуже у всякого порядочного мужчины. Т. е., надо уметь грамотно перекатывать тестикулы, а не только играть в карманный биллиард, сунув руки в брюки.

Под крики: "Как ты посмел!" и "Скотина такая!" донце венского стула вылетело напрочь, чтобы освободить место обескураженной голове специалиста по фольклору, который сразу оказался недвижен, ибо обруч гнутого каркаса осел ему на плечи, и он не мог ни дернуть, ни пошевелить рукой. Так что опозоренная жена вдосталь нахлестала крепкой ладошкой по бесстыжим щекам. В дальнейшем последовал развод и разъезд: Петровича переместили в глухой Кемегловск, а освободившееся преподское место радостно заняла конопатая донельзя Рыбалко.

Многих студиозусов выкидывала за борт очного обучения женитьба. Но это тех, у кого за плечами была армия или в кармане был белый билет. Вот освобожденный от армии Рёмкин, подыскав подругу с экономического факультета, сделал парням ручкой, проставился мальчишником, перевелся на заочный факультет и убыл в Челябинск, ловить опечатки в газете, где практиковали "уебдительно" вместо "убедительно".

Поэта-белобилетника Горбачкова, или Горби, которому нельзя было бегать, написавшего незабываемые строки: "Сорвите тюль с зеркал могильных / За этот ваш непыльный труд / Вам на коленках сексапильных / Штаны с лампасами сошьют", взяла в мужья профессорская дочка, которую он, натешившись, бросил ради неуёмной поэтической свободы и вящего одиночества гения.

И отслуживший в составе ограниченного контингента советских войск в Венгрии Беда сделал факультету ручкой, взяв в жены девочку с курса с фамильярным погонялом Чижик. Устроился у Чижика на квартире, как бы в уютной клетке под надсмотр тещи, стал подрабатывать метлой, шурша в околотке по тротуару - деньги молодым всегда нужны. Вскоре ему это опротивело и, родив мальчишку, папаша откланялся на вольные хлеба.

Бабы менялись на факультете вообще рандомно, хаотично и непредсказуемо, как перчатки на лапах обезьяны. Мелькнули и ушли в космос хохлушка, склонная к полноте, Жизель Коленко из Херсона, которая корила Сашу, когда на первой картошке он накануне застолья схватил кусочек с накрытого стола - расстеленного одеяла: "Ты почему антидействия допускаешь?"; Федоркова из Бийска - ей нравилась ромашка на воротнике Сашиной куртки, нравилось и само тело в куртке, но вскоре девушка легла под азиатца Айрана, старшекурсника, симулировавшего вялотекущее изумление, чтобы получить свободный диплом и преподавать в воронежском универе; вторая - Федорцова - из Ленинграда, замужняя дама, хотевшая, пока муж в Питере, погулять на стороне, невзирая на осуждение группы, мол, у тебя есть мужчина, оставь Сашу нам.

Первая староста группы, течкующая Мезя, с не сходящим загаром на лице, улепетнула с курса, взяв академический отпуск по болезни и спустившись на курс ниже, как и Батикова. Исчезла Ленок Струна. "Саша, ты помнишь Ленок?" ― спрашивали бабы с курса. "Да нах мне помнить всякую хрень?!" ― отвечал Саша мысленно и многозначительно молчал, вспоминая стройную фигурку девушки, тонкие ножки и кривые зубки, торчавшие, как у акулы, в разные стороны, когда она подобострастно улыбалась, усердно желая понравиться.

Господя-а-а, чучела на вертелах, вы нужны не для приманивания, а для отпугивания женихов и всяких скверных птиц! Летите, глупые голупи! И грязь стремительно улетала в черный космос, где комковалась и даже не отсвечивала. А такой женщины - пусть порочной, но уважительной, блистающей и сводящей с ума и с орбиты - Саша в вузе не встретил, зато воссоздал в стихах.

Женщина

Приходила женщина

в полночь гробовую.

Приносила женщина

горечь поцелуя.

Отстранялась женщина

и молчала долго.

Улыбалась женщина

за окно на волка.

И стояла женщина,

где-то тихо пело.

И скрывала женщина

снежным платьем тело.

Говорила женщина

ласковые сказки.

Одаряла женщина ―

сказочные ласки.

Уходила женщина

в путь, что мне не ведом.

Уводила женщина ―

поведу ей следом.

Князь Михаил думал о том, что если разного рода отщепенцы, прочие люди, переходящие и блуждающие по Руси, прилеплялись к Москве, то вот сама-то основа, сам центр заслуживал ли того, чтобы к нему примыкали? Чтобы и блестящий беглый князь, и пыльный опустившийся нищеброд, как пазлы, тика в тику, входили в московский коллектив. Чтобы текли в это злополучное место и конь с копытом, и рак с клешней; чтобы, как трех провинциальных сестер, всех тянуло туда, как клещами за щетку - в Москву! В Москву!

Что такое Москва, куда веками стекали нечистоты? Откуда она возникла, эта заноза на пути тверского благополучия? Что ее породило? Вроде речка текла такая, унавоженная коровьими отходами, да стояло несколько деревень по берегам. С чего тут возникнуть городу, который будет вредить всем окружающим, юлить и подличать, наговаривать и подстрекать. Почему? Не потому ли, что Москва возникла на месте убийства?

Этими приречными деревеньками сыздавна владел боярин Степан Кучка, из Суздаля. Владел и володел, никого не трогал, от находников его защищал уклочный лес в округе, по реке сновали суда. Кучковские владения плодородны, и на беду Кучки наехал на него с чадью князь Юрий Долгорукий. Прозвище-то "Долгорукий" - кровавое: мечом доставал своих врагов Долгорукий в ближнем бою, а издали - подосланным кинжалом или чашей с ядом. Кучке пасть бы доразу в ноги находнику да принять власть, да жену на утеху княжескую предоставить. Поскольку, что Долгорукий, что монготарин - одна печаль - придут и ограбят. Но боярин возгордился, жену запер и стал бранить Юрия из-за частокола осадной городьбы. Видимо рассчитывал, в случае чего, на взрослых сыновей Якима и Петра.

Но князю Юрию, по ходу конфликта, приглянулась дочь Кучки - прекрасная Улита. Насиловать ее, как Владимир Великий полоцкую княжну Рогнеду, Долгорукий не стал. Но отца ее убил, братьев пленил, а деревеньки присоединил к собственной собине. Нечего им, бесхозным, болтаться. Для охраны приобретения построил крепость - так началась история Москвы на одноименной реке.

Дочь Кучки, Улиту Степановну, силком выдал замуж за своего сына Андрея Юрьевича Боголюбского, жестокого человека, так что приобретенные в крови деревеньки сошли как бы за приданое. Зажили по принципу: "Кто старое помянет, тому глаз вон". Но обескураженные Кучковичи, братья Яким и Петр, помнили и продолжение поговорки - "А кто старое забудет - оба глаза вон!" Но пока братья злонамерений не высказывали, пошли в услужение князю Андрею волей-неволей, стали подпалатниками ― жили рядом с князем и спали под кроватью Андрея, готовые в любой момент услужить ему или голову сложить. Вот так началась Москва: с убийства и унижения. Отец родной брошен в домовину, его дочь по-московски чужак тараканит, братья в служках персть - пыль - глотают под сыном убийцы - и все довольны? Так-то Москва начала прирастать разными людьми, которые лепились обапол нее. Так накатывался ком грязи, вплоть до мегаполиса.

В другими городами происходила подобная же чехарда. На перекрестке дорог появлялся ковач - кузнец, поскольку имел клиентуру в два раза большую, чем на месте просто у дороги. Лучше всего - это устроить кузню на пересечении трех дорог. И тогда клиентуры больше в три раза! Вокруг кузни начинала лепиться другая обслуга - трактирщики, шорники, каретники, караван-сарайщики и прочие на подхвате, готовые оказать проезжему услуги, только плати. Вот уже и городок шумит.

Или церковь поставят люди - так возле церкви, в которую все жители регулярно ходят, тоже появляются представители сферы попить-поесть, в обновку принарядиться, отвалившуюся подметку поставить на место, а то и вовсе совлечь с себя ветхого человека - произвести апгрейд с полным обновлением личности. Причем следует отличать основание города от его образования - часто это не одно и то же.

Возьмите вы Носивобирск. Самый крупный в Сибири. В начале Петровской эпохи на месте его основания было пересечение Большой реки и скотопрогонного тракта. Скот пускали вплавь с правого на левый берег в пережабине - самом узком и спокойном месте. На правом же берегу обосновалось местное косоглазое племя, чтобы с переправы доход иметь в виде натурального оброка. Никакого города не возникало.

Но вот по этой же скотопрогонной дороге и через переправу стали возить серебряную руду, и мигом понадобилась охрана: если на правом берегу - косоглазые, то на левом, в месте причаливания лодок, первый казак с кривой от сабельного удара щекой поставил домик. Правому берегу пристало дружить с левым, ибо, было мудро сказано о том, что враждовать - грешно; надо, чтобы волосы наши на голове побелели, а не кости наши в поле побелели. Скотосеребропрогонный путь стал охраняемым, а охранникам-казакам понадобились семьи, ковачи, шорники и прочая богадельня. Город получил основание. И через 300 лет построили тут мост для поездов. Для обслуги железнодорожных тужурок ринулись толпы сапожников, портных, дворников и прочего перекати-поля. С доходов обслуга понастроила халупы, которые, в куче своей, стали городом.

Потом царь утвердил городское положение населенного пункта. Так вот и в ХХl в. всё идут и идут споры о том, когда город был основан: с домика казака или моста через Большую реку. Красно*опые краеведы, коих как собак не резанных, ратуют за мостовое начало и, дескать, там отметился один инженер, укравший из царского бюджета несколько миллионов рублей для революционной борьбы; в память о воришке назвали привокзальную площадь, станцию метро, грозятся возвести монумент. А вот бедная казацкая избушка давно завалилась, и привидение с кривой щекой медленно обходит левобережье, ища себе пристанища или поклонного креста. В ложную честь основания города промышленные люди здорово пилят городской бюджет, нанимают залетных артистов, печатают лживые материалы, бьют в небо салютом - денежки тратят, и приговаривают, что все у них хорошо, с городским-то началом.

А на факультете для многих началом личных научных биографий стала библиотека мистика Жуковского, попавшая в универ в момент его зарождения путем меценатства. Потомок поэта раздербанил по частям богатые книжные полки отца, раздал части кому попало, и одна из частей за 2000 рублей уехала в Тонск к вящей радости местных интеллигентов, возомнивших себя исследователями.

Дареное сразу прибрал универ, и до поры книжки стояли на полках в архиве, студентам не выдавались, мало ли, на подтирку изорвут! Хранители пеклись о старых книжках как о своих собственных детях в надежде, что придет настоящий день, и книжное собрание, испещренное дрожащей рукой сочинителя фосфорных баллад, выстрелит каким-нибудь фейерверком. Первым исследователем чтимого наследия стал политический ссыльный Сергей Дурылин, разобравший библиотеку в конце 20-х годов.

Для Тонска этот Дурылин был примечательной фигурой. Вышел из среды народовольцев, стал священником. Но при советской власти попы-обновленцы, согласные с советской властью, желая занять кормящие приходы, писали доносы на досюльных попов, так что лакомое место освобождалось путем высылки или расстрела прежнего батюшки, и обновленец занимал приглянувшийся приход.

Оклеветанного Дурылина, обвиненного в том, что выговаривал служкам за помощь реквизиторам в изъятии церковных ценностей, сослали в Сибирь, где работы не было, и заодно лишили избирательных прав, что делало ссыльного совсем бесправным. Однако неофициально лишенец подрабатывал в универовской библиотеке в фонде Жуковского, составил каталог, сделал описание - задал направление для изучения его маргиналий в книгах. Об этом последующие поколения жуковедов предпочитали не вспоминать, приписав чужой труд на свой счет.

Через 40 лет, когда к хранению библиотечного наследия приступил бездельник Васька Лобин, то дело, вроде, пошло. До этого партийные искусствоведы чурались копаться в сброшюрованных бумагах, отягощенных пачкотней и прочей жуковщиной. Но вот, в Тонск прибыла молодая клякса из города на Неве, и с большого позволения хранителя - как знать, возможно с натуральным телесным обменом по оказанию сексуслуг - вчиталась в пометки, вгляделась в маргиналии и решила, что одной ей эту макулатуру не осилить. Идею по изучению поэтической пачкотни ей подсказали питерские ученые, с которыми Дурылин состоял в переписке и указал на лакуны в жуковедении.

Прекрасной еврейкой была Фаза, выходица из брянского лесничего хозяйства, прочитавшая на селе много книг и попавшая в Питер. По окончании тамошнего филфака клякса кинулась в Тонск за маргиналиями Жуковского, и, надо сказать, около 10 лет шла драка между Васькой и Фазой по порядку использования библиотеки балладиста. Лобин был тот еще жмот: хранить - храню и никому не даю, ведь известно, от дачек ломаются кровати, особенно, если давалка честная и ненасытная. Решили, что в научный труд под общей редакцией Фазы войдет установочная Васькина глава, написанная Фазой же, а то ведь хранителя не учили обращаться с литературоведческой лексикой, лепить околонаучные фразы и текстологические периоды.

Скрипя зубами, клякса безропотно поработала на чужого дядю, зато у нее самой оказались запряжены в дело рабы. Первым тяглом стал Сан-Серыч, многажды ей обязанный, затем впряглась Ремортова, чтобы свои "пять копеек" в науке оставить. С нею на пару втерлась в сборник Этна Жилячкина, разудалая кипучая бабенка, пропихнувшая на аспирантскую квоту по обучению в Москве сноху, а ее сын, вспомнилось Саше, устроил скандал в школе, когда на внеклассный урок пришли филологи-практиканты и устроили политбой.

Сами студенты были одеты в джинсы с фирменными мало-арнаутскими брендами и представились американцами, которые роль советского быдла предоставили играть ученикам. Так вот ученики проиграли словесное сражение за советский режим и пожаловались на поражение коммунистам-родителям, той же Жилячкиной, и был большой раздрай и крики Фазы на кафедральном собрании: "Вы подвели кафедру!"; и для опуса Жилячкиной в сборнике о библиотеке Жуковского как раз помог за долю малую Ямуш, у которого в конспектах были все воспоминания некоего Муравьева, оказавшего на балладиста существенное влияние.

К сборнику Сан-Серыч подтянул любовницу Лебледёву, которой тоже помог, поскольку настоящую любовь надо отрабатывать пуще подневольной и геронтофильской. Так, на помарках и почеркушках, оставленных на полях книг, а кое-где балладист вытирал сопли, кафедра обосновала свое тягучее научное направление.

Шибко попер в этом направлении Сан-Серыч, ставший выдающимся мировым лидером в изучении творчества педофила-Жуковского. С его подачи, и Фаза поддержала, сотрудники кафедры уж затеяли 20-титомное издание наследия балладиста, наполучали жирных грантов, отгрохали дачи и накупили себе иномарок. Во как кормят маргиналии оборотистых филологов! Но и бог не Ермошка - сверху видит немножко. Он-то Сан-Серыча и укоротил, сказал ему, что хватит лить лабуду и жить за счет привидений и прочего могильного фосфора, который давно выветрился, а потому светящиеся запасы пополнить надо, хотя бы собственным исследовательским телом. Но - пока все шло по накатанной. Хотя... Странные такие баллады рождены этим Жуковским.

Такого несураза в литературе давно не было. Шутка ли, скачет на коне отец, скачет в его руках малютка, и рядом скачет Лесной царь, не отстает. Куда и зачем они скачут? Никому неизвестно, хоть ты тресни. Отец царя не видит, тот лишь в больной детской головке находится, с короной на голове, да еще трясет бородой. Причем природа в балладе статична, вся в тумане, как в саване, т. е. природа мертва, так что царь природы - он же Лесной царь - на своем месте; лишь ветр чуть колыхнет листы, и снова тишина.

Этот туманный мертвый покой пронзает живая группа - скачущая лошадь со всадниками на спине. А также в некой понятийной динамике роста находится мелкий ездок: то он сын молодой - т. е. отрок, то еще малютка и даже младенец, который, однако, уже не просто лепечет "агу-ага", но складно и осмысленно говорит. Балладист так и не определился с возрастом мальчика, который, по сути, еще глуп. В чем его глупость? В этом - в непонимании прелестей жизни.

Ну кто, скажите пожалуйста, отказывается от золотых чертогов, бирюзовых цветов и кучки молодых и прекрасных обольстительниц, среди которых и уснуть можно. Да хоть вечным сном! И хорошо бы так уснуть в старости, рухнуть в цветник из царевен и слиться в экстазе с тишиной и туманом.

Но малютке эти прелести недоступны по определению: когда молоко на губах не обсохло, то еще рано пить вино. По сему выходит, что глуп не только малютка, но и сам Лесной царь, предлагающий детям запретные плоды. Он бы еще брудершафт ребенку предложил, или гаванскую сигару, этот лесной безумец. Что он там в своем лесу курит, сидя на пеньке на опушке? Да и у папаши клёпки разъехались: он тоже беснуется, погоняя лошадь в попытке увезти глупую кровиночку от царских соблазнов - от греха подальше, а, может быть, увозит от счастья.

Все же от тряски ребенок окочурился в конце дороги, и в чем тут смысл? В том, что больных, которым много что привиделось в бреду, да, их надо препровождать к врачу срочно, но умеренно, шагом, потихоньку, глядишь, и успели бы доехать до доктора, и подлечили бы малыша, дали б ему касторки, болящего бы пронесло, и все токсины из организма повымело бы, и был бы цел малютка, и не надо было бы писать глупости про царя, которого никто не видел и не знает.

Кстати, читатель также недоумевает относительно того, что обо всем этом думает уставшая лошадь, которая сама чуть было не окочурилась вместе с младенцем в ходе бешеной гонки по лесным дорогам или, скажем осторожно, в ходе царской охоты?

Или в истории с Варвиком дураком оказался сам Варвик: утопил брата-младенца в пучине моря, много пил, а когда стихия разбушевалась, то вместо того, чтобы бежать внутрь суши, бросился на челноке в море, которое поглотило его и его страшный крик. Вывод: меньше надо пить, и тогда совесть не будет мучить, и мальчики кровавые в глазах маячить не будут, а, по сути, младенчики всегда умирали, кто на коне на колдобинах, кто захлебывался, поскольку не выплывал, как щенок, брошенный в воду, в рамках устоявшихся традиций народа.

Вывод из "Ивиковых журавлей", где путника, спешащего на праздник, огорошили смертной участью нехорошие люди, еще проще. Ивику надо было быть гармонично развитым человеком: и по струнам лиры уметь бацать, и уметь струну лука натягивать, двоих-то убийц уложить можно было, не подпуская к себе близко, а бедный лютнист увлекался исключительно ритмическим пощипыванием лирических волосков, вот и погорел в единоборстве на лесной опушке, и Лесной царь не помог.

В балладе про крещенские гадания у девушек, помимо бросания башмаков за порог да лития ярого воска в воду, могли быть в ходу и такие телодвижения: голой и готовой рожать попой высунуться в волоковое окно - дымовое окошко - наружу и немного подождать. Если кто мохнатой варежкой по прекрасной выпуклости мазанет, то, значит, гоиный, т. е. богатый жених будет, шубой одарит, зимние сапожки подгонит и не телегу, а расписную карету с белыми колесами. Но если голой ладошкой по заду шлепнет - то бедный кавалер посватается, всю жизнь босиком или в лапоточках шастать будешь по пыли, лужам, льду и снегу. И тут вывод неутешительный: нельзя морозить попу, коей производить потомство приходится, поэтому следует держать доброе хозяйство исключительно в тепле, холить его в махровых панталонах, вот вам и будет счастье, а стране - здоровое потомство и демография.

Но, конечно, исследователи Жуковского пропагандировали и до сих пор слагают совсем другие балладные выводы, завуалированные многословными лекциями и кипой исписанной макулатуры. Хотя товарищам надо было бы быть поскромнее и не сердить бога, который всё видит и порой ограничивает их наукообразные поносы, как в случае с Ямушом. Кто такой Ямуш, кроме того, что он книгочей и балладный дока?

Хороший грибник и преферансист. Грибы искал мастерски, сам солил грузди, морозил белые, мариновал опята и сушил прочие шляпки и ножки - на продажу, поскольку филологам всегда платили неважно. Его семейный бюджет также подпитывали картишки, он ловко закрывал углы на катранах, избегал прихватывать двух тузов на мизере и, бывало, уходил домой под утро с тугими карманами и даже не побитый подсвечниками. Еще собирал библиотеку редкостей с помощью педераста Вовчика Созданского.

Тонские педерасты и Созданский? О, это известная история, берущая корни в профессорской медицинской среде, где маститые дядьки с клинообразными бородками по обоюдному согласию трахали друг друга, за что отсидели в колониях. В качестве экзотического партнера в их круг попал, также осужденный за мужеложство, букинист Вовчик, недоструганный сынок медицинского профессора, причем глубокая греховная страсть перешла от отца к сыну по наследству генов. К тому же сынок страдал нанизмом, карликовостью, такой, как у Черномора в фильме "Руслан и Людмила". Все нанисты литы как бы в один льяк - у всех похожие рожи с выпуклыми лбами. И немало существует мест, где они себя показать могут, где проявляются и процветают, как ни в чем не бывало, будь это фильм, катран или магазин макулатуры. Вот только любовь к женщине для таких недомерков порой недоступна, если, конечно, женщина не сильно пьяна или вовсе падкая на извращения. Да и какая нормальная баба ляжет под урода?

Нанист-пид*р выслужился на продаже книжек и стал директором букинистического магазина, сидел на дефицитном товаре, коий распродавал за гомосексуальные контакты. В смрадный список Созданского попал Ямуш, заточенный на Фазу лишь в традиционном плане, поэтому его анус оказался свободен - так что чего не сделаешь ради искомого книжного раритета! Дело пошло, книжная коллекция тонского жуковеда стала стремительно пополняться, а черный кожаный диванчик в подсобке магазинчика совсем расшатался.

Но вот, как шат из табакерки, выскочил настоящий конец, или библейский огненный столб, покаравший одного жителя Содома и другого ретивого приверженца Гоморры. Крупноголовый карлик спекся от жжения в груди - инфаркт, понимаешь, а Ямуша выбросило в потусторонний мир в ходе аварийного вождения. Дело было так.

Сан-Серыч с Лебледёвой за рулем поехали на отдых в деревню Моськино у Большой реки, и у Шизгарского моста им надо было свернуть влево, на свою дачу. Но 62-ой километр трассы до райцентра Колпач стал последним в одиссее жизни Ямуша. Было скользко, спустившаяся с моста на скорости "японочка" с дурочкой за рулем, которой вздумалось ударить по тормозам, выскочила на встречку, и французская модель, с филологами за рулем и на переднем пассажирском сидении, превратилась в гармошку, сжатую до предела, так что звону и грохота было много, но жаль, мало кто услышал эту веселую какофонию. Баб спасли рули, на которые бабы прилегли, а Ямуш сказал Жуковскому: "Привет!" По этому поводу быстро родилось стихотворение: "62".

Душа профессора металась,

Как будто выпила вино.

Лишь Лебледёвка растерялась

В том раскуроченном РЕНО.

Удар был страшен. Шоферюгу

Спас руль-баранка, сломан нос.

А профом плюнуло во вьюгу,

И след его снежок занес.

Профессор - влёт - сквозь лобовое

Стекло, и грохнулся озéмь.

Стал привидением. Такое

Бывает, выпьешь рюмок семь.

Привет Жуковскому! Недаром

Создатель фосфорных баллад -

Сам тень - пуская перегаром,

Ввел Ямуша в свой мертвый сад.

После привета Сан-Серыч стал свой в доску. Не ментально, а натурально свой в гробовую доску балладиста. Последовало многоводное слезное прощание, в колонном зале тело положили не на пять ночей и дней, много чести! А всего на денек, да в досканец - ящик, и потекли людские толпы не оттоптанных филологов женского пола, поплыли худосочные и бледные доски предгробовые - ни рожи, ни кожи; точнее - ни сиськи, ни письки, да и *опа с кулачок. Взращенные на филфаке бледные растения - траурные бабенки в смирных одеждах клали поясные поклоны, прощаясь с руководителем кафедры, с основания которой в ней крепко сидела, теряя рассудок, Фаза, ушедшая в землю 7 лет назад - до знаменательного выкидыша из РЕНО. ("Фаза ушла в землю" - как говорят электрики ― ха-а-арошая фраза!).

Личико мертвецу гримеры поправили, бабенки хотели положить ему в гроб чего-нибудь из Жуковского, чтобы жуковед почитал на досуге, которого теперь у него будет много, но постеснялись языческой традиции, да и сами-то неверующие сплошь, да и чего макулатуру гноить, ведь сдать можно, а деньги пустить на тряпки и помаду, или потратить на любовников, а также на аборты. Но с уходом Ямуша и с выздоровлением Лебледёвой шуршание листами из библиотеки Жуковского продолжилось, тем более, что основа была заложена мертвецами, давно ушедшим балладистом и нынешними относительно свежими покойниками - Фазой и Ямушем.

Князь Михаил Александрович вспомнил, чем обернулся захват чужих угодий для основателя Москвы Юрия Долгорукого, сыну которого отомстили сородичи убитого боярина Кучки. Четверть века опозоренная Улита вынашивала месть, как извести навязанного ей в мужья насильника, при ней же кучковались остальные Кучковичи, да подтянулись остальные убийцы.

Андрей Юрьевич Боголюбский к тому времени много чего наворотил. Неудачно ходил на Киев и Вышгород: людей положил, а прибыли никакой. Кроме того, Андрей имел жёсткий характер: он поверил наговорам и казнил для острастки остальным своего шурина, одного из Кучковичей, после чего Яким Кучкович сказал заговорщикам: "Сегодня этого казнил, а завтра - нас, промыслим-ка об этом князе". Пришла пора возмещать пролитую отцову кровь.

К Якиму примкнули его брат Пётр, ключник-осетин Анбал, приближённый князя Моизич, какие-то еще недовольные. Всего было 20 человек. Накануне Анбал-кавказец, предатель из предателей, спер из спальни Боголюбского именной обоюдоострый меч, принадлежавший ранее самому Святому Борису, и поздним вечером два десятка заговорщиков спустились в погреба, чтобы почать праведное дело хорошим вином. Наконец люди под хмельком подошли к княжеской одрине, один представился княжеским слугой Прокопием, которого уже убили, но князь по голосу понял, что это не его слуга.

Андрюша шасть к мечу - того-то и нет. Больше в спальне ни ножика, ничего. Убийцы вломились в покои, завязалась драка. Вскоре безоружный пал от мечевых ударов и уколов дротиками. Поскольку в одрине, ставшей как бы повалушей - общей спальней, было темно, то нападающие впопыхах прирезали одного своего товарища, считая его за князя, а сам князюшка, тоже раненый, сумел, извиваясь, уползти. По кровавому московскому следу - всегда бы так! - его все же настигли, и Петя отрубил уползшей змее руку, остальные добили. Затем стали грабить дворец, им помогали люди из народа.

Попы еле-еле угомонили взбаламученное население, всегда падкое на разорение чужой собины. Андрея Боголюбского признали великомучеником. Заговорщиков переловил князь Всеволод Большое Гнездо, младший брат Андрея. Казнь была невеселой: Кучковичей повели к месту аутодафе с подрезанными пятами, зашили в мешки и бросили в огонь. Кальцинированные кости казнённых сложили в деревянные коробы и утопили в озере Плавучем, близ Владимира.

В озере вода необычайно черная от перегноя, а на поверхности водоема регулярно появляются траво-торфяные кочки, и молва говорит, что это те самые, в тине, гробы с костями убийц. На другом озере - Поганом - говорят, утопили отомстившую за отца Улиту Степановну, ее тоже прикончили до кучи, чтобы истребить всё вредное для Москвы семя. Но - посеявшие смерть, еще соберут свои смертные урожаи.

А ведь четверть века ждала женщина, насилуемая нелюбимым мужем, коронного мгновения, когда охрана частью дремлет, частью перебита, а дружные теплые ребята, воодушевленные вином и готовые на дурное, сначала числом до 100 собираются казнить московского князя, притесняющего их поборами и пугающего казнями близких, но в итоге дошли до одрины, ставшей смертным одром для князя, всего 20 смелых человек, которые понимали, что расплата грядет: сначала они убьют, потом - их.

Но хоть пару часов, пару дней или недель можно было пожить, дыша полной грудью. А потом - да хоть в Плавучее озеро, хоть в Поганое. Главное, месть состоялась. Блюдо было подано холодным, уж за 25-то лет горячая кровь должна остыть, чтобы именно в осмысленных и рассчитанных телодвижениях состоялась вендетта, и отрубленной рукой князя, как головой Олоферна, было оформлено подаваемое блюдо. "Будь медлен на обиду, к отмщенью скор", ― говорят бывалые люди, перенесшие оскорбления и смерть близких от рук обидчиков, возомнивших себя вершителями человеческих судеб и повелителями горных вершин. Читатель почувствует изысканное чувство полного удовлетворения, дочитав роман.

Почувствует, как со всеми университетскими скотами рассчитывается автор, с чувством, с толком и с расстановкой. И ведь это только начало, наш роман только начинается, и впереди отместка и только отместка по фактам, скрываемым и не обсуждаемым в междусобойчиках негодяев, возомнивших себя вершителями и победителями. Нет, всегда возвращаются бумеранги, их вынимают непричастные люди из голов причастных. И это хорошо.

А какой бумеранг прилетит Минюше, одногруппнице, Ираше Мидуховой - это еще только предстоит узнать. Во всяком случае Ирашу хорошо трахнули в молодежной деревеньке на трехгодичной отработке, где она, по традиции, легла под забулдыгу-шофера. До этого представляла собой, в некотором роде, эфирное создание.

С первого курса Саша положил на нее глаз, но решил не форсировать события, поскольку надо было отбраковать жаб и прочих крокодилов, затесавшихся в фигурные ряды девичьих ляжек. Хорошего в Мине было достаточно.

Вспомнилось, как кстати и в обед, она угостила Сашу супом из лапши, а до этого на столике в общажной комнате раскатывала тесто в блин и нарезала соломку, и получилось чудесное первое, с чесночком. "Ставим плюс!" Не случайно на практике в Зыряновке Саша с товарищем Игоркой Шершловым на 7 июля, в самый червень, пригласил Миню и ее товарку Журку, невзрачную ее тезку Журкову, на чулымский пляж распить бутылочку зеленого вина. Для этого парни пришли к домику, где парочка снимала угол, девушки согласились, а в соседнем доме снимали уголок Устя и Нелька Чпок, и эти двое, обиженные на то, что их на бережок не позвали, так ведь и так пить нечего, устроили обливание, ибо на дворе был день Ивана Купалы - обливай кого попало. Шерш, Журка и Миня по деревянному тротуару проскочили вперед, а Саша задержался.

У него на полуботинке отходила подошва на пятке, так что спокойно идти он мог, а бежать - нет: подошва по пятке больно стучала и грозилась совсем отвалиться. Снять туфли и пойти или побежать босиком тоже было не с руки: занозы из тротуара непременно вонзились бы в подошвы стоп, а по мелкой щебенке дороги идти было невозможно - колко, по щебенке и лошади не идут.

Саша постоял и подумал: обходить дом другой дорогой - долго, тут - занозисто, рядом - колко. А, была не была - обсохну! И шагнул неспешно по тротуару навстречу притаившимся с ведрами девчатам. Раскинул руки, принимая в шаге два ведерных выплеска, так что Устя воскликнула: "Какое мужество!"

На берегу Саша обсох. Хорошо позагорали, покупались и нацеловались всласть. Бутылки явно было мало - а не то точно бы разошлись с разные стороны для более глубокого интима. Зато Саша показал, как плыть против течения и даже заплыл на середину Чулыма, где из воды торчал и вибрировал в течении сук топляка.

Подплыв к вибрирующему выступу дерева, Саша ухватился за него и ощутил силу течения и мощь умирающего существа с как бы эффектно эрегированным органом, противостоящим в своем последнем, утопленном положении, движению воды, как раньше этот сук, эта большая ветка, потерявшая веточки и листочки, противоборствовала ветрам, бурям и штормам. Так и палец парня, вернувшегося из плавания, как тот эрегированный выступ, вступил в противоборство с с сомкнутыми ляжками и ластовицей белья Мини, преодолел складки больших срамных губ, чтобы пройтись по малым срамным, и девушке, поначалу показушно сопротивлявшейся, потом понравилось это скольжение, это вторжение, но вдруг она как бы спохватилась и резко отодвинула круп назад. Наметившиеся складки висцерального богатства дрогнули у нее на животе, колыхнулись и встали на место, подчеркивая не признаки алиментарного ожирения, а всего лишь фигурность тела фертильной особы, готовой стонать и рожать. Титечки тоже колыхнулись и встали, обозначив под тканью отвердевшие соски. Однако палец выцапал из сладкой бездны золотой курчавый волос, застрявший под ногтем.

Саша размышлял о Мине - стоит ли связываться с этой девушкой, которая давать не дает, держит дистанцию в то время, когда надо кидаться на шею, вцепляться и не отпускать родного филолога, чем потом жалеть об упущенной возможности и ложиться под шоферский ватник, мотая головой и уворачиваясь от капель зеленой слюны, стекающей из пьяного и прокуренного рта. Кастрюля спагетти с настроганным кусочком сыра - достаточно малый плюс, чтобы делать положительные матримониальные выводы. Этот плюсовый херик - отменный крестик перекрыли два больших минуса.

Во-первых, Саша проверил Миню в диалоговых ситуациях, подав идею о том, что вновь прибывшие в группу двое студентов из Чуркестана не то что не шарят по теме - они-то и по русскому языку, в разговоре, мало что понимают, хоть и пыжатся, пытаясь держать статус. Мол, какие это люди? "Это недочеловеки!" На что Минедухова среагировала по-советски резко, дав понять, что это неправильное суждение: это люди. "Как же, ― подумал Саша. ― Тебе с этим одним недочеловеком, может, как и Вялофф, придется семью строить на полном мужском безрыбье на факультете. Он увезет тебя в кишлак, где сначала на тебя залезет его отец, потом старший брат, потом остальные желающие..." Но - ин, запомним, эту провокацию ты раскусила. Раскусишь ли следующую?

Во-вторых, Саша представил Мине ситуацию, когда на вечеринке в комнате общаги он поел, а вот руки жирные было вытереть нечем; пока ему не подали бумажное полотенце, он сказал, что с такими руками можно и домой уехать на автобусе, и хорошо бы в час-пик, чтобы эти руки о чужие "польта" можно было вытереть. На это Миня заулыбалась, оценивая пошлую шутку и не поправляя филолога, просторечно меняющего словоформу несклоняемого слова. Так что получалось, что на прямую, доказательную статусную недочеловечность чуркестанцев с омерзительной их оценкой и не менее омерзительный поступок, связанный с порчей чужой верхней одежды, девушка реагирует по-разному, подтверждая верную мысль о своем проституированном существовании; с такой простушкой-пастушкой - потаскушкой было бы трудно построить долговременные отношения ввиду того, что каждый раз, в конкретной морально-этической ситуации, предстояло взвешивать, думать и угадывать, как поведет себя грудастая красноглазая особа, не обремененная постоянством нравственного интеллекта.

Красноглазая? Это откуда? Отсюда. Это третий недостаток. Как-то Саша увидел, что белок правого глаза у Мини заполнен на четверть кровью. Оба-на! Гемофтальм! Кровоизлияние в глаз! С сосудами у девочки что-то не очень, могут лопнуть в самый неподходящий момент на самом видном месте, и возись потом с такой больной. Или в голове у нее лопнет в самом расцвете лет, и вот ты уже вдовец. Нет, не надо нам красноглазых покойниц, по ночам приходящих. А то в половом акте у нее еще что-нить лопнет, и вся ее многочисленная родня с Белояра накинется. "А-а! Насильник! Убийца! Мы ростили, холили, дрочили и лелеяли. А пришел этот и сразу сгубил!" А потому у Саши отношения с красноглазкой закончились, зато к этим отношениям подошла баллада в стиле недавно, не будь к ночи, упомянутого Жуковского, в которой имя Мини автор заменил для вечности, помня о вкусном супе со спагетти, а суть вещей оставил в завуалированном виде, как и стоит поступать с реальностью в метафизическом смысле.

Сон в лесу, или Наташа

(Беглец из леса)

Я ехал рысью на коне,

и был угрюм, и весь во сне.

Кругом крутился дикий лес,

и выл далекий филин-бес.

И эхо, слушаясь во всём,

звучало бесом. Под конем

трещали сучья, и трава

вокруг, как сон, была мертва.

Шурша плащом, я тихо слез,

и расступился дикий лес.

Как в сказке, стало вдруг светло,

и луч Луны пал на чело.

И возле ног, где черный мрак,

тихонько распустился мак.

Его дрожащею рукой

сорвал я и обрел покой.

И белым сном заволокло

мое уставшее чело.

Дальше спешившийся всадник видит привидение, которое ему напоминает "радость и беду".

Постель стоячая тесна -

Я пробудился ото сна.

Увидел радость и беду.

Но где же меч, я не найду

его сверкающую сталь.

Эх, потерялся, видно, жаль.

Беда и радость - то Наташа,

то славная подруга наша,

теперь покойница, ну что ж,

немного с мышьяка возьмешь.

Наташа. Цветик-Семицветик.

На животе у ней скелетик,

болтая ножками, кляня,

Пугает ручками меня.

Стоит она, фатой укрылась.

Но странно, сердце не забилось.

Меня сомнение хранило,

хотя красавица манила,

фатой махала и звала,

и молча руку подала.

Я ощутил сухую кость.

Какая гадость - я же гость!

В фате - то саван, как скатерть,

стоит Наташа - наша смерть.

Бледна Наташа - вид каков?

Я на коня и - был таков!

Вот-вот, срочно бежать надо парням от таких привидений, потенциальных мертвечин с красными, как опиумный мак, глазами. Обапол - около, вскользь и где-то рядом с Жуковским В. А. В общем, какая-то жуковщѝна, жутовщѝна, по мотивам грехов нашей молодости, отягощенных внебрачным деторождением, доведения девушки до отравления и, разумеется, спасительным бегством от этих проблем.

И много позже, когда пути Саши и Мини окончательно разошлись, они встречались на северах - на августовских учительских конференциях, привет-привет и пока-пока, и Миня завела себе новую подругу, коллегу по отработочной школе, географичку, которая, сделав спину прямой, чтобы рельеф груди достаточно проступил для оценки будущего питания совместному ребенку, ― эта прямоходка сразу уставилась на нашего парня ясным прожекторным взглядом. Но Саша прикинул, что трахнешь такую раз, а потом в Молодежку придется ездить на перекладных, то еще занятие, и на эту подругу не полез.

В номер его гостиницы, в период учительской августовщины, пришел развязный директор молодежкинской школы, некий Болгарский, пьяница и потаскун, который выяснил, что Саша и Миня - бывшие одногруппники. "О, она здесь. Только что из Крыма после отпуска приехала. Вино, поди, крымское привезла. Пойдем, поздороваешься" ― "Нахер мне здоровкаться с тем, что с возу давно упало. Вина хочешь хлебнуть, так сам у нее и попроси. А мне это вино поперек горла. Еще в универе надоела мне ее двуличие. То замуж хочет, то голосует против меня на комсомольском собрании, рьяно руку тянет. Да и волосы на голове у нее темно-русые, а в паху-то рыжие!" Вот эту-то новость про волосы мигом растрепал по месту жительства и работы вертлявый Болгарский флюгер, так что местные парни воочию решили убедиться в дуализме волосяного покрова девушки наверху и внизу, и ведь напоили и оприходовали бабенку скопом, и потом шофер нашелся, который, видишь ли, поневоле полюбился, не постеснялся взять Миню после коллективно снятой пробы. Но Миня его бросила за пьянство и побои.

Как-то Саша с раннего утра был в тонском архиве, повесил на плечики верхнюю одежду в кабинке самостоятельной раздевалки и хотел было выйти, но по коридору мимо него прошла фигура - Миня, она тут, оказывается, служит завсектором нескольких пыльных помещений, ишь, и духовку разъела. И лучший архивариус Тонска в какой-то год. Прошла и не узнала боковым зрением. У Саши - никаких эмоций. Утекла вода. Унесла золотой волос. И с головы Цахеса тоже. И эрегированный чулымский сук давно уж снесло льдом в половодье. И то ладно. А кому нужны кровавые глаза?

Князь Михаил Александрович вспомнил, как Москва возвысилась с помощью попов. Вот появился на Руси новый митрополит Пётр, который был к тому же искусным иконописцем, даже сотворил первую, ставшую московской чудотворную икону с названием "Петровская".

А допрежь великий князь галицкий Юрий Львович был недоволен: митрополит Киевский и всея Руси Максим оставил Киев, который стал проходным двором для католиков, и поселился во Владимире-на-Клязьме. Юрий Львович захотел создать вторую митрополию и для этого в качестве нового митрополита он лично, а не какой-нибудь синклит попов, избрал игумена Ратенского монастыря Петра, славного подвижничеством, раздачей хлеба и святых ликов. Пока шли все эти передряги, митрополит Максим умер, и сразу прибыл кандидат на ношение митры от тверского князя, деда - игумен Геронтий. Два кандидата - это, значит, борьба. Решающее слово оказалось за золотоордынским царём.

По проторенной московской дорожке прощелыга Пётр отправился в Сарай за ярлыком. Хан Тохта его выдал, но предпочёл, чтобы ставка митрополита оставалась во Владимире, а не вернулась в Киев. Дед, князь Михаил Тверской, был обижен: его кандидатура на митру не прошла, и он стал интриговать. На нового митрополита Петра последовал довод - донос, нашлись и другие недовольные, поддержавшие обвинение.

Собор в Переяславле стал судить Петра. Страсти дошли до рукоприкладства. Забавно было видеть, как по промыслу божьему дюжие дядьки в рясах мутузят друг друга. Однако к тому времени рукодельник-митрополит Пётр уже успел уважить как простой рахманный народ, так и его непростых и вальяжных правителей. В Переяславль приехало множество монахов, священников и простого люда, которые встали толпой и не дали Петра в обиду. За рукодельника бились москвичи. Суд оправдал Петра, который сразу вставил московские палки в тверские колеса. Каким образом? Таким. И не по промыслу божьего, а личной местью.

Когда после смерти нижегородского князя Михаила освободилось княжение, то Юрий Московский мигом захватил опустевшую вотчину. Имевший виды на Нижний Новгород Великий князь Михаил Тверской рассвирепел и направил войско в переходящий городок. Вот тут проявил себя митрополит, как зловредный ставленник Москвы. Под страхом отлучения от церкви попяра запретил тверичанам воевать, но предложил князю Михаилу компромисс: посадить в Нижнем Новгороде приемлемую кандидатуру. Вот и ладненько.

Немного погодя князь Михаил Тверской все же решил действовать, чтобы вынуть московскую занозу из церкви: на Петра вновь посыпались доводы, и тот даже съездил в Византию, чтобы лично отбрехаться. А в Москве Пётр стал желанным гостем, которого миловали и задабривали, кормили с рук и нежно дрочили. Тверь с прискорбием смотрела, как церковный центр Руси с кучкой толстеющих переметных кутейников постепенно перемещается в ненавистное место убийства боярина Кучки.

А ведь ловким попярой, тароватым скорохватом и пронырливой егозой оказался митрополит Петр, ловко сделавший своевременную ставку на Москву и не прогадавший. Мог бы Михаилу Тверскому подсобить, и тогда столицей государства стала Тверь, что охарактеризовало б Русь как твердыню. И расположена была столица в далекой северной стороне, камо не дошли бы ни в жисть орды теплолюбивых завоевателей. За север, за север надо держаться! Что нам юг, продажный, ленивый и переменчивый! Как и попы - кутейники. Которые, как узнали, что ордынский хан запретил их грабить и взимать дань, так доразу стали выставлять его благодетелем, хотя раньше клеймили монготар как наказание божье и исчадие ада. Выходит, исчадие можно прославлять? А ад, как банная пропарка, годен, даже полезен для простудившегося народа?

Любая религия для народа - благо. Ибо она учит людей страху. А страх - это ограничения, часто на благо: пост сжигает излишки жира в организме, половое воздержание способствует снижению и искоренению венерических болезней, острастка по кражам способствует накоплению материальных благ, а по убийствам - росту населения, так как живыми остаются не только потенциальные жертвы, но от них рождаются новые дети.

Правда, служители культа порой зарываются: попы здорово жиреют и катаются на мерседесах, и никакой управы на них нет: ни людского осуждения, ни грома небесного. Так же до них жили волхвы. Сидели себе бородачи в капищах, обложенных столбами и булыжниками, вглядываясь в облачные очертания для заоблачных выводов, вслушивались в дубовую листву при постоянном тиннитусе, не проходящем головном шуме, тоже с последующими уветами - наставлениями и запугиваниями. Им несли жертвенных животных и плоды - для прокорма богов и их глашатаев-приспешников.

Одна беда: языческих богов было много, как много стало племен и группировок, которые возомнили себе небесных покровителей, под крылом которых пошли набеги и грабительства, и началась междоусобица при полном отсутствии единоначалия в стране. И вот появился единобожный Христос, откуда следовало: один царь на небе - один и на земле, его наместник. Волховское скопище в капищах стало не нужным аппаратом, и прикормленные бородачи взбунтовались: волхвы пошли добывать себе пропитание и убивать людей, организовав для этого приверженцев; именно поэтому сиднем сидевший кудесник, покорный одному Перуну, вдруг сорвался с пригретого места на капище и пошел из темного леса навстречу Вещему Олегу, чтобы убить его - заменить ему коня. Но и князья утихомиривали разошедшихся не на шутку волхвов, устраивая им даже не перебяку - взбучку, а запросто лишая их жизни одним ударом меча, как это было в Новгороде, да и в Ростове волхв-бунтарь просто исчез, как в воду канул, с камнем на шее. А вот взбунтовавшегося или неудобного попа убить перед толпой - немыслимое дело. Сразу проиграешь: человек в рясе, согласно писанию, махом становится святым мучеником, и твое дело загодя проиграно, так как рахманные люди от убийц, лишивших праведных людей жизни, отворачиваются мгновенно.

Нет, с христианскими вожаками князьям следовало дружить, ставить на верную голову, увенчанную митрой, и всячески задабривать желудок, расположенный ниже этой головы. Поскольку слово митрополита - это слово божье, как раньше волховское и чудесное, чему беспрекословно верит народ.

Интересно, какой бог придет на смену Христу? Как раньше на смену Перуну пришел сам Христос? Может, это будет золотой телец, или Антихрист, о чем вещает библия. А после - всеобщий пожар и гибель? Но нам бы тут как-нибудь проканителиться, пережить, перекумарить, а это такая меледа, в лавировании между грехами и святыми угодниками. У простых людей - простая жизнь, жизнь насекомых, как и божьих рабов, от которых ничего не зависело и не зависит.

В Тонске любили возводить на пьедесталы ложных кумиров. Именем коротышки-педераста, сгинувшего в аду уж четверть века назад, назвали букинистический магазин, который ныне канул в Лету; и поделом - богомерзкие девиации должны умереть, богопротивные сборища в нем, стыдливо прикрытые чинным библиофильством, прекратились.

Но остались в архивах и научных библиотеках записные книжки карлика с тысячей фамилией заезжих артистов, таких же однополо влюбчивых, с аурой мировых знаменитостей, отдающей голубизной. Благо, памятник не удосужились поставить, а то стоял бы на высокой тумбочке этакий крошка Цахес, в мятых пижамных штанах, с ручками как у ребенка и большой головой с завитушками волос по бокам, как у Пушкина; урод уродом, а туда же - в кумирство. И с подписью внизу: "Я много сделал для тонского библиофильства".

В религию факультетские бонзы ударялись лишь под конец жизни. Прожженная коммунистка, даже кафедральный парторг - жисемидресса Фаза, перед спуском в землю, подначила свою ученицу Алексу, в замужестве Айзюкину, на труд, который-де богом зачтется. Они потащили русскую литературу в религию, найдя в заблуждении человечества много положительных корней, а не только один опиум.

Саша помнил Алексу: за ней ухлестывал пловец Велок, даже вставил пару раз - кинул пару палок девочке, примерной аспирантке, склонной к полноте и хихикающей вторым номером на приеме экзаменов под предводительством того же Хаустуса. Сначала примерная легла под этого пьяницу с советской кафедры, потом ее переманила Фаза, которой, в конце жизни, захотелось всё попробовать: и мальчиков, и девочек.

Плюясь и фыркая, Алекса, ставшая Айзюкиной, вошла в компаньонки к умирающей жисемидовке, озаботившейся загробным состоянием души и от того пустившейся в поиски бога, который мигом нашелся у перепаханного вдоль и поперек Жуковского и прочих писак, близких по духу и времени русских бумагомарателей. Компаньонки успели состряпать экстраполяцию о духовных исканиях и заблуждениях Гоголя, Батенькова - ну какой это писатель? - и какого-то Стурдзы.

Характерно, что в советское время Фаза и подобные ей состояли в партии, цитатами активно ссылались на основоположников коммунизма, в бога не верили, хаяли его - а тут вдруг провозгласили, что марксистский подход в изучении литературы был ложным, так как русская культура имела и имеет православно-христианский характер, а реализм вообще вытекает из постижения человеком религиозной истины. Во как! Вот как шагает наукообразная проституция!

Ничтоже сумняшеся дамы провозгласили, что подпочва русской литературы религиозно горячая, которая подпитывает сюжеты и темы своим подземным теплом. Ужас! Жуковский, всю жизнь писавший о привидениях и прочей потусторонней нечисти, пропагандировавший постоянные восстания из могил, оказывается, находился в духовном поиске как примерный христианин. Да они, дамы эти, готовы дерьмо наматывать на бакулюм - на кость внутри члена у животных, уверяя, что это шоколад на палочке, и что это сочетание не они придумали, а это так давно было, но они первые это вкусили и торжественно заверяют, что это вкусно, питательно и полезно, как это раньше они это не замечали, ну просто уму не постижимо. И - нате, тоже ешьте!

Между тем, помимо пересаженной Жуковским на русскую почву немецкой бесовщины, тянула вверх росточек да не вытянула религиозная балладная разновидность, выходившая из-под пера М.Н. Муравьева, которого дамы даже не упомянули, поскольку его сентиментальная баллада "Болеслав, король польский" имела морально-религиозные установки, которые временем оказались не востребованы, и дело религиозной русской литературы застопорилось.

Вслед за мистиком Жуковским и впавшим в изумление Батеньковым, перечитавшим в Петропавловской крепости библию 100 раз, дамы голословно и ответственно заявили, что бог не нуждается ни в каких приликах - доказательствах, замаливая как бы досюльные грехи, что понятно в отношении умирающей и боящейся не проскользнуть в калитку перед апостолом Петром одной престарелой прощелыги, но что не простительно для еще живущей и дважды рожавшей экономистов, второй молодящейся ученой бабенки, которая с возрастом стала поджарой, и ей осталось написать много всякой околорелигиозной хрени, если, конечно, она сподобится, или спонсирует исследование кто-нибудь из святош или чертей.

В студенческой среде поиски бога носили материально-выгодный характер. Вот поэт Бруська, писавший о мятой луне и грязных снегах за окном, судимый за драку и сидевший, два раза учившийся на филфаке и не закончивший вуз. Зато бутылки у него заканчивались успешно.

Напившись, Бруська надрывно читал свои расколотые точками строчки и иногда пел. За его обалденное песнопение регент местной церкви звал поэта в хор попеть Символ веры и молитвы, но денег не давал, и Бруська уклонился от богопользительного времяпровождения, тем более, что для радуги в душе ему надо было крыши от снега чистить или баржи с вином разгружать, отовариваясь за работу натурпродуктом, а не одним, как на паперти, пустым и не булькающим "спасибом", и статус Бруськи многажды возрос, когда одна из озабоченных бабенок, приходящих к нему на коллективные пьяные посиделки в общагу, прониклась преклонением к факультетскому гению и сама предложила, по причине месячных гостей, сделать ему не традиционный секс, а по-простому - роттер-дам - минет, что в глазах общежитских собутыльников приподняло и возвысило Бруську до уровня божка, которому приносят ценные подношения и оказывают превсяческие благоприятные почести.

В это же время, когда Бруська бухал и лиропоэзировал близкими к зауми темами, другой поэт, также жаждавший и минета, и других проявлений желанных восторгов, творил лирические вещи без оглядки на очарованную пьяную аудиторию. И вроде получалось, и получалось неплохо, потому что с душой и без надрыва. Ему помог создать стихотворение рисунок, созданный в сталинские гонения одной девочкой, обыкновенный, простенький, цвето-карандашный, обведенный в самодельную рамочку. По возможности, этот рисунок будет поставлен, хотя бы в память о его создательнице, которой уже нет на белом свете.

У девчушки есть струнок

пенья в робкой мечте.

Тонкий детский рисунок

на тетрадном листе:

В озерке бледнооком

островок скрыт хвоей.

Вкруг него одиноко

плавал парус ее.

Не услышать, нам чуже,

что древесный был скрип.

Берега вдоль и глубже

заросли высью лип.

Их волнение скутал

дух молитвенный. Иль

золотой церкви купол

и, конечно же, шпиль.

Глава ll 1

Если святость сопровождается нимбом вокруг головы, то простые смертные, люди, животные и птицы, сами по себе заботятся, сами подают надежды на некую избранность, а для этого каждый выпендривается, как может. Парень приобретает прикид в виде джинсов и адидасовских кроссовок, а девушка добавляет к этому прикиду топовую тонкую майку с проступающими сосками и яркую помаду пожарных оттенков.

Низший мир старается изо всех сил. Его представителям надо род продолжать. Птички-шалашники, устроив на земле гнездо с замысловатым входом, собирают и раскладывают рядом блестящие пробки и стеклышки, чтобы впечатлить заманиваемую самочку. Павлин, сам по себе, павлинится радужным хвостом перед невзрачной избранницей, а обыкновенный петух отличается от курочки не только габаритами, но и гребнем, и цветастой шейкой, и позой командира, который за всем присматривает. Другие птицы решили, что ни к чему тратить усилия и ресурсы на внешний вид, когда внутренний может быть богат: серая птичка - соловей - поет исключительными руладами, прямо забулдыривает. У рогатого скота есть чем хвастаться перед размножением - силой, проявляемой в поединках с навесным колющим оружием, которое, как праздник, всегда торчит над головой.

Недалеко от этих ореолов ушел и человек, любящий раскидывать понты и распушать перья. Чтобы понравиться мальчикам, современные эмансипированные девочки писают стоя и даже попадают струей в писсуары, пребывая плечом к плечу с мальчиками, которым, держа краник под напором за кончик, намного легче приноровиться пускать струю не мимо унитаза, но все равно выпендриваются, воображая себя пожарными и проливая все вокруг. Другие мальчики, в свою очередь, пьют и курят как взрослые, хотя порой и "женилка" еще не выросла, но все равно - вперед, в постель или в стоячок! Пошла мода на вписки, когда подростки снимают квартиры на пару суток, где кто если не ужрется алкоголем, не отрубится от легких наркотиков, то телку точно продегустирует да не одну. К 8 классу обычно все девочки, сплошь и рядом, уже продырявленные. Вот как выкобениваются в ХХl веке молодые, наряду с малиновыми пиджаками взрослых, бриллиантами селебрити и цепями в палец на бычьих шеях быкующих толстолобиков.

Князь Михаил Александрович вспомнил, как выкобенивались в орде друг перед другом дед Михаил Тверской и Юрий Данилович Московский - два врага, которые поняли, что на русской земле им в мире не жить, а кто первым изведет противника, тот будет молодец - будет доразу прославлен на Руси как попечитель горя народного: как печальник - заступник от горьких судеб, и как поместный святой, так и быть. А ездили князюшки в орду за одним - за ярлыком на княжение, желательно великое, и тогда - не Киевское, а уже Владимирское.

Тогда, после Дмитровского съезда, когда дед, Михаил Тверской, не попрощавшись, уехал раздосадованный, великий князь Андрей Городецкий умер, и начался раздрай за великокняжеский владимирский престол. Князья-москвичи Даниловичи, как прямые потомки Александра Невского, его внуки - это с одной стороны, а с другой - племянник Невского Михаил Тверской. Уклониться от борьбы москвичи не могли, поскольку тогда их род был бы отброшен от большой политики, заниматься которой охочи многие князюшки, причастные к пирам, и славе, и меховым деньгам. Москва, как была при Кучке захолустьем, так и осталась бы "коровьей рекой", по ее первоначальному значению. Ан, нет. Полезли москвичи во власть, и никаким дымом и никакими молитвами их оттудова не выкуришь. Поэтому Юрий Московский поехал в орду за ярлыком, клянчить его у хана Тохты, его брат Иван - хватать завещанный еще одним покойником Переяславль, а еще одного брата Бориску направили на захват Костромы. Москва очень нуждалась в подданных - тех, кто мог платить дань: и монготарам, и москвичам, тоже охочим до всяческих благ. А кто до них не охоч?

Коль пошла такая пьянка, то дед Михаил Тверской не дремал. Разослал по дорогам вооруженные заставы, чтобы те ловили Даниловичей да придерживали их в захватнических порывах хапать и хватать. И сам направился в орду. А также заранее, загодя до ярлыка, направил своих людей - баскаков, сборщиков дани, бояр - в Новгород, Кострому и Нижний Новгород, чтобы тамошние жители поднапряглись и сдали великокняжеские налоги, корм, провиант, преподнесли, как полагается, подарки. Деду Михаилу надо было много денег - не для себя, а для прожорливого монготарского рта, нечистой пасти, чтобы та расщедрилась на ярлык. А по прибытию в орду Михаил стал сорить имевшимися деньгами в ожидании новых поступлений из податных городов. Хану - подарки, его матери, жене, другим женам, военачальникам, чиновникам - всем подарки, пиры, фокусы, джигитовка, подача красивых женщин. Когда же подавится алчежадная монготарская морда, которая хапает и хапает безо всякого промежутка? Денежные ожидания затянулись.

Великоновгородцы ранее давали 1,5 тысяч серебряных гривен, но тут взяли и приневолили тверских бояр, занятых сбором дани, да еще обратились за помощью к Юрию Даниловичу Московскому, помоги, мол, от тверичан отбиться. Москвич помог - не сам, а чужими мышцами; хитёр, собака - подговорил сочувствующего смоленского князька Федора Ржевского к вооруженному выступлению на Тверь. Видать, тому князьку тихо и мирно сидеть наскучило в Смоленске, он решил мускулами поиграть, будущему великому князю понравиться. Смоленско-новгородское войско пошло на Тверь.

В Нижнем Новгороде особой войны не было, но тверяков тут тоже не любили, поскольку, придут московцы - грабят, придут тверичане - опять грабят. Нижегородцы созвали вече, которое решило посланцев Михаила убить. Что и сделали: приволокли на площадь и разорвали на части. В Костроме с дедовыми боярами обошлись полегче: просто выгнали, убили только двоих. Небольшая радость: князя Бориса Даниловича, он же Бориска, одна из тверских застав сумела перехватить по пути в Кострому. Сиятельного пленника доставили в Тверь, и это послужило большим подспорьем в последующих переговорах с Москвой, на которую теперь можно было осмысленно давить.

Обаче денег деду Михаилу Тверскому на подкуп Тохты и всей его камарильи не хватило, да и Юрий Данилович Московский, приехавший раньше, сумел накапать в косые уши яд про тверичан. Как ни сорил деньгами Михаил, как ни выпендривался - толку оказалось мало. Москвич хапнул ярлык, и началась вакханалия.

Саша вспомнил, как люди выпендривались на факультете. Выпендривался ли он сам? Нет. Вот в бассейн "Пруд" он пришел на тренировку, а в фойе сидит весь его бабский факультет! Они сдают плавание! Саша понял, что все две арендованные универом дорожки будут заняты роскошными задницами, так что особо не расплывешься, не потренируешься, в эти задницы втыкаться придется. Поэтому, пока бабьё по очереди намывали телеса в душевой, Саша делал скоростную тренировку, и они, понимая, что ранее парень прошел по-свойски мимо них и мимо вахты, и, помывшись, вышли в чашу и расселись на лавочках, то увидели, что в бассейне всего один пловец, и это был Саша, суперион.

Бабы затаили дыхание на зрелище спортивного плавания, от того, что так можно быстро и красиво плыть. Видя всех их в лицо - а плывущий мельком многое видит - Саша перешел с кроля на зрелищный дельфин и, хотя этим энергозатратным способом много не проплывешь, проплыл бассейн, затем брассом и на спине, чтобы показать девчулям универсальность и полноту водного спорта. Это была его визитная карточка, которую приятно показывать, чтобы о нем в головах с короткой памятью уместилось понимание этого умения. Мало ли, какая из них станет избранницей.

Вот и пьяница Бруська вкалывал по ночам как сумасшедший на разгрузке вагонов, чтобы с утра на субботу завалиться в общагу на Ленина, 49, с ящиком вермута и устроить море разливанное, в котором утонет не одно девичье сердце, согласное на минет и прочие удовольствия краткосрочной жизни. А вот его собутыльники, Славик Суханкин или Юрасик Горбачков, стали выпендриваться после его смерти, последовавшей ввиду пьяного загула после прививки от туберкулеза, манту. Он мог бы сказать собутыльникам, что надо б повременить с возлияниями, а то я с уколов еле волокуся. Но в компании, где всё заливали вином, просьбу не услышали. Зато во вступительных статьях в посмертных сборниках поэта-клошара его лиропоэтические собутыльники лили крокодиловы слезы по поводу того, что не помогли, не поддержали вовремя, упустили, не пришли на помощь, когда выгнанный из кочегарки пьяница, брошенный очередной женой, умер в полной нищете, каялись столь показушно, бия пятками в прокуренные груди, типа "мы виноваты, прости, друг", аж противно, как выпендривались. А при жизни алкаша сторонились его и его халупы в Семиручьевке, забывали и не помогали ничем - ни визитом, ни булкой белого хлеба с толстым слоем масла, ни сукроем с тонким слоем маргарина.

Студенточки любили показать себя в прикиде из-за границы. Джинсы - само собой. Кофточки-юбчонки. Фантики из-под жвачки. Одна щеголяла в искусственной шубе под африканского хищника, о чем Саша написал: "Я ее узнавал по ее леопардовой шубе, когда мимо она проплывала по своим каждодневным делам". Позже он увидел ролик, как молодой человек наотмашь бьет битой девушку в такой шубке, и на первый удар девушка еще как-то отреагировала, но на второй по голове уже нет. Парень, который оказался борцом за благополучие животных, забрал с тела трофей, и Саша подумал, что хорошо бы приложиться дубиной, а лучше - ослопом, большой дубиной, облепленной свинцовыми пластинами, к леопардовой шубке, два и три раза, и точно, никакого сожаления не будет, ибо леопардесса выпила много крови, звериной и людской.

Другая щеголяла жвачкой, жевала на лекциях и даже на практических занятиях, так что препод Алькович сделала замечание: "Тапьяна, как вы так можете, жуете жвачку прямо на занятии, уберите немедленно, я отвернусь, чтобы не смотреть на это безобразие". Третья щеголяла Уитменом, везде, к месту и не к месту цитируя его "Листья травы", это была ее фишка. Однако Калиныч сказал, что эта "уитменша" хорошо берет за щеку. И Саша задумался, в чем же ее настоящая фишка, настоящий выпендрёж? В великих американских стихах или не менее эпическом защеканстве на черной лестнице?

А на фольклорной практике в деревне с "благодатным" названием местные парни позвали филологинь играть в горелки с наказанием в виде легких ударов ремнем по задницам, и, на удивление, девушки согласились. Видимо, кровь у них застоялась, и потребовался ременный массаж в виде дружеских, почти интимных похлопываний по булочкам. Ремень оказался офицерским. Саша и Шерш присоединились к действу, которое заключалось в догонялках вокруг расставленных по кругу участников. Важно было догнать убегающую девушку, Саше выпало догонять неглупую Тетёру, и он ее передумал. Баб всегда следует передумывать, или они сразу на шею присядут, завяжут у горла гибкие ножки двойным узлом и станут ездить, не слезая и испражняясь на спину.

Козочка была резвой и прыткой, как дулдул, и сразу догнать себя не давала. Она смотрела, куда Саша побежит - налево по кругу или направо, и сама двигалась налево или по часовой стрелке. К тому же хитрая девушка ждала обманных движений: когда ход налево оказывался ложным, и после нескольких беговых шагов налево Саша разворачивался и бежал направо, чтобы беглянка сразу попала в его руки. Тетёра это знала, старалась не попасться и все-таки попалась. Поскольку Саша предпринял не одну, а две ложные пробежки. После второго разворота на 180 градусов он столкнулся с Тетёрой лоб в лоб, набили шишки, на что девушка рассердилась, но Саша оценил ее здоровую беговую подготовку. Его хитроумный ход группа тоже оценила. Собственно, всё бабье подвергалось проверке. Проверочным мероприятиям мог помешать... автобус.

Саша решил проверить Тетёру на внезапной встрече. После занятий она ездила домой, в частный сектор у моста на Ушатайке, поэтому поджидала автобус на остановке "Краеведческий музей", в сторону академа. Увидев девушку с зеленой длинной дамской и вместительной сумкой, вставшей от холодного ветра за старинную, красного кирпича стену ортопедического предприятия, Саша решился как бы на проводы до дома. Чтобы встреча была неожиданной, обошел каре зданий, завернул за стеклянный угол Дома быта и - на остановке никого не обнаружил, поскольку скопившихся пассажиров автобус не только забрал, но и давно уехал, пока проверяльщик вышагивал вокруг да около. Не беда: по этому поводу возникло длинное стихотворение, которое целиком воспроизводить не обязательно.

Ах, автобус, автобус,

ты девчонку увез.

Ее чистый праобраз

тает в шопте колес

моего километра,

не ангстрема. Не мной

заградившись от ветра

древне-красной стеной

дома, где в утонченном

свете дня вздоха дым,

где стояла с зеленым

"крокодилом" своим,

улыбалась она. И

я улыбку узнал:

волчьи дум моих стаи

растерзав идеал

прежней грусти о жизни,

воплотились в цветы,

спящих под, как и слизни,

весом древней плиты.

Под - пока. Но пока ли?

Может, вечно, другим

жить, дышать предписали

в свете, где выдох - дым.

Траур - для всех одежду

светлых мыслей готовь!

Так увозят надежду,

так увозят любовь.

И такое случится?

Иль случилось теперь?

И никто не встучится

в незакрытую дверь?

Ты уйдешь, ты забудешь,

что не понят никем,

что в инверсии губишь

пропись их теорем...

Еще раз Саша, как-то, в целях проверки своего колкого арсенала пришел на Новый год в общагу по приглашению в прикиде: вьетнамских джинсах с лейблом "Boston", споротым со старого отцовского импортного плаща, и приталенной коричневой рубахе с желтыми цветами. Было красиво, только Вялофф, разговаривая с Устей, сказала печально: "А цветы-то жолтые". "Да, как окна у Блока", ― вспомнил Саша. Сама она при этом сидела на кровати и что-то пришивала, нитка в иголке была длинная и поэтому часто путалась. Чтобы компенсировать укол "жолтым" цветом, Саша сказал ей в ответ: "Ха, длинная нитка - ленивая швея!" Он вспомнил, что этой поговоркой шпыняли ленящихся швей, которым было в лом при шитье вдевать нить в иглу несколько раз, вот они и вдевали нить, длиной в косую сажень, и отводили руку далеко в сторону, чтобы сделать стежок. Вялофф вяло посмотрела на критика и ничего не сказала. Разве что про себя - про горелый блин - своё любимое присловье. А Саше на нее было наплевать, как на конец вдеваемой нитки, на который, впрочем, не плевали, а лишь смачивали во рту слюной.

Зато еще одна девушка, старше курсом, сказала в общежитском коридоре, что у нее есть точно такая же рубашка, желтое на коричневом, в подарок брату. Чтобы завязать знакомство, Саша не поверил, и встречная потащила его на показ, ввела в комнату, достала рубашку из чемодана, развернула ее для доказательства своей правоты. Один в один. Но Саша был рад, поскольку удалось заполучить пусть разовую, но подружку на ночь.

В колхозе на сельхозработах Саша завел записную книжечку, в которую записывал всякие фразы, умные и не очень, оглашение которых вызывало у одногруппников смех. Это был хороший выпендреж. Допустим, сказать о том, что хорошо встать рано утром и употребить "демитасе", или утреннюю чашечку кофе, сразу поднимало настроение, поскольку кофе в помине не было, а вставать приходилось рано утром каждый день. На какие-то рапорты бригадира о количестве убранной и не убранной кукурузы следовал под улыбки такой комментарий: "Виз ол из мюистик" ― "This all is mystice" ― "Всё это чепуха". Грязная улица на полевом стане называлась не иначе как "кунгсгатан" ― т. е., в каждой русской стодворке всегда есть грязная улица без асфальта, как и в каждом шведском городе есть улица короля. Четверостишие: "Работай, работай, работай! / И жизнь измеряя трудом, / Ее проведешь за заботой / С натруженным мощным горбом" вызывало тоже понятные иронические улыбки. А фраза "О, это меня волнует ровно столько, как президента Америки влияние табуизмов на взаимоотношения между пингвинами и нищими Южного Бруклина" повергла девичий коллектив прямо-таки в изумление.

Шерш не отставал, выпендривался как мог. На выданное одеяло с подпалиной он откликнулся, что, мол, вот "выдали одеяло цвета паленой шерсти дохлой собаки", на что Беда отозвался: "А дохлой тут при чём?" ― "Для красоты фразы". Шерш всегда хохмил, стараясь обратить внимание со стороны на его словесные поступки: он всегда выпендривался, добавляя к устойчивому сочетанию какое-нибудь нехорошее слово. В этом плане не везло собакам: "Трое в лодке, не считая дохлой собаки", "Дохлая собака Динго", "Там, где Акела промахнется, дохлая собака своим запахом не подведет". На плохо забитый гвоздь от него тоже последовало: "Гвоздь у тебя не по-человечески забит". Многие бабенки, смеясь, переспрашивали: "А как это - по-человечески?" На предложение помыть руки перед ужином и вообще почиститься он ответствовал: "Грязь украшает человека. Рабочая грязь рабочего человека". Когда на полевом стане сгорел завод по приготовлению травяной муки, приехал полковник-милиционер, и стали искать сторожа и не нашли, Шерш высказался в узком кругу, что этот сторож "уходит от ответственности, ускальзывает и где-то даже уползает". Когда девушки обратили внимание на Сашу, а клоуна-Шерша задвинули в разговорах, то обиженный паяц выдал оценочное суждение: "Игорша, он в отставке нонче". Когда пошел дождь, и работа на зерновом элеваторе остановилась, так как машины не смогли пройти по раскисшим дорогам, то, развалившись на лавочке, довольный лодырь резюмировал сентиментальное: "Дождь идет и денежки идут. Ох, какие крупные деньжищи!" В девичьей комнате он трогал чужие вещи. Взял зеркало и вертел его в руках. А на замечание, мол, положи на место, чего забавляешься, ответил: "Почему бы мне не позабавиться такой безобидной вещью как зеркало?" Ему в шутку сказали, чтобы он убирался - уходил из комнаты, так как надоел, но в память о нем в комнате повесят его портрет - на что последовало: "Ну, знаете ли! Я шляюсь где-то, голодный и злой, а мой портрет висит где-то в уважении!" Гомерический хохот.

На факультете преподы выпендривались, в основном, фразами. На лекции о современной драматургии Хаустус рассказывал о пьесе Вампилова и, описывая героев, упомянул о главном персонаже Колесове, подчеркнув, что это именно "Колесов, а не Коласов, наш факультетский проходимец!" На студенческих пьянках этот эпизод затерли до дыр, комментируя и пересказывая, так что сам автор, заходивший к студентам на огонек, порой не узнавал своей фразы и разверзшегося эффекта.

Фаза любила выпендриться, давя на свой авторитет и наваливающуюся старость. На юбилей факультета с поздравлялками и концертом в первой части и с последующим банкетом в части второй мероприятия она приперлась, разумеется, с опозданием, вошла в зал Дома Офицеров, бывшего Дворянского собрания, где места все уже были заняты, так мужчины повскакивали кузнечиками, скачками, египетской саранчой, прям стая соскочила с мест, уступая жисемидке место, и спины все свои согнули, приглашая пиковую даму присесть, так что поскрипывающей, но молодящейся старушке это очень понравилось, и она даже осталась на вторую часть, чтобы пригубить бокал сухого вина и, так сказать, тряхнуть стариной, но не сильно, чтобы песок не просыпался.

Сан-Серыч выпендривался тоже оригинально. Его речевые рулады вообще действовали на аудиторию завораживающе, как пение соловья. Лектор гениально забулдыривал. Чего только стоят пассажи, выданные в эфир радио в день рождения Пушкина: "В этот святой день выйдете, слушатель, в лес, в поле, на опушку и крикните: Здравствуй, Пушкин! ― И он обязательно откликнется: Здесь я! Здесь! Семо и овамо!" Потом Сан-Серыча долго ждали в Дерпте, ныне Тарту, о чем долго судачили в жуковедческой тусовке. Был Сан-Серычу Тарту дорог как город утрат, там он хотел поклониться в пояс или даже прилечь на землю у могилы Маши Протасовой, толкнувшей поэта в безрадостный романтизм, что определило развитие русской литературы. В нее, пребывающей в 12-летнем возрасте, влюбился Жуковский, мечтавший о браке с ребенком, и только резкий, но справедливый отказ матери Маши спас ее брата, Жуковского, от кровосмесительной связи; облизывающегося педофила, к тому же близкого родственника, отодвинули от кузины на приличное расстояние, хотя он вздыхал о ней за стеной в соседней комнате и активно вожделел в переписке.

Бывает же: один служит музам и педофильским вычурам - прихотям, а другой - солнцу - и оба они считаются расходным материалом. Грех инцеста, как и любой другой грех, испачкает не один листок из рулона бумаги, двойного, тройного или четверного сложения, и всё это будет пущено в расход истории, брошено в очистительный огонь, переработано и через сто или сто пятьдесят лет опять какой-нибудь сиятельный педофил кинет себя в объятия очередной лолиты. А поклоняющийся солнцу, берегущий его продукт - соль, от слова "солей" ― "солнце", превратится в солдата, пожалуй, в самый высокорасходный материал. Да, то так: охранник соли при ее транспортировке, он же солдат, стал со временем охранником соли земли: народа, городов и деревень, традиций, языка и ремесел, образа жизни. Солдат с оружием в руках погибает, отдавая жизнь идее служения без остатка. Или превращается в геройского увечника, инвалида, с минимальным набором, по нормам положенности, жизненных благ. А люди какие были - "богатыри, не вы!" Сидя месяцами на воде, хлебе, сале и луке, русские солдаты, в древнее время богатыри, вступали в бой ничуть не отощавшими. Шутка ли, шестеро богатырей за один присест приедали зажаренного на вертеле быка, а два богатыря съедали быка за сутки. И в то же время, служа идее защиты и подчинения светской власти, были послушными солдатами. Силушки неимоверной Илья Муромец добровольно сошел в погреба, куда его для наказания направил озлобившийся князь.

Илья был умным солдатом: когда ехал на бой с иноземными захватчиками - и это мало кто знает - то на узкой тропе он повстречал другого русского богатыря - Зюзю. Встречный ратоборец был много слабее Ильи, но больно задирист, поскольку не захотел уступать дорогу и вступил в спор. Илья долго не спорил - схватил Зюзю за бока и подкинул вверх. Летопись указывает, что в полете туда Зюзя успел 77 раз произнести: "Прости великодушно, Илья Муромец, больше встревать не буду!" По возвращении на землю, в полете оттуда, вновь прозвучали многократные извинения. Почему же грозный солдат просто не убил Зюзю, эту занозу на своем пути? На этот вопрос четвероклассникам, изучающим русские былины, трудно ответить. Учитель же объяснит мудрость силы Ильи, который шел на войну и поэтому убивать товарища, который мог ему помочь сокрушить басурманов, было бы глупо. Поэтому силач применил самую мягкую форму наказания. Потому-то и сейчас, когда Вася бьет Петю, разбивает ему нос и выводит из того из строя - это не Вася победил и силу свою показал, а это наша страна стала слабее на одного выбывшего бойца, который, по идее, должен стоять в тесном ряду и плечом к плечу служить родине до конца и без перерыва. Вот какими должны быть солдаты - сильные и мудрые, хотя они самые настоящие расходники.

О тверском боярине, воеводе Акинфе Гавриловиче Великом можно сказать простыми словами его многопозднего соотечественника: "Служил отечеству собственным лицом, а не через наёмничество. Не процветал особо, но только совместно со своим народом". Отец Акинфа Гаврило Алексеич ратно отстоял с Александром Невским, плечо к плечу, спина к спине, и битву на Неве, и Ледовое побоище. Подло убит на следующий год после побоища на Чудском озере. Но долг верного служения отечеству и своему господину успел передать сыну Акинфу, названному в честь ряда христианских мучеников - четырех Иакинфов, необычайно прекрасных в своем служении Господу.

Детство Акинфа прошло без отца, памятью о котором служили рассказы знавших его в двух битвах, стоявшего по правую руку от Александра Невского. Поэтому не мудрено, что сын прославленного предка, купно с братом Иваном Морхиней стал служить третьему сыну Александра Невского - Андрею Александровичу Городецкому, который много зла причинил Руси, но и многое сделал на благо, будучи законным Великим князем Владимирским. А после смерти князя Андрея Акинф переехал из Владимира со своим двором и челядью к другому законному владыке - новому Великому Князю Владимирскому - Михаилу Тверскому, и не его вина, что нашлись московские притязатели на владимирский трон, которые ездили в орду, клянчили ярлыки, наводили клеветы и пороки на законную власть всласть. Чего монготарам и надобно было: чем больше русские князья грызутся, тем лучше - прямо как по неписанному римскому правилу: разделяй и властвуй. Сразу началась междоусобная война.

От Твери отпал Переяславль с приданными землями, ободворицами и поселениями на них - отпал в пользу Москвы, где расселся прожженный москвич Иван Калита; Акинф повел тверские войска к мятежному городу и осадил его, требуя сдаться. Обаче поход прошел неудачно: и переяславцы вышли из города на битву, и в спину тверичанам ударил подошедший с Москвы полк боярина Родиона Несторовича. В схватке на две стороны Акинф погиб, как солдат, в бою. После гибели предводителя тверское войско разбежалось. Дочь Акинфа воевода Родион взял в жены насильно, поскольку победитель забирает всё.

Боярин Акинф не искал лучшего покровительства, не перебегал от одного князя к другому, стоял до конца на том месте, камо его поставили долг и судьба. Как он далек от воеводы Свенельда, мстившего Руси за смерть милого сына Люта, браконьерничавшего в чужих угодьях. Этот нездешний воитель готов был пролить и пролил реки крови за кровь родного человека. А почему? А потому - что он не русский, пришлый за куньими мордками скандинав, тресковая башка, для которой на чужой земле личная боль важнее каких-то там страданий. Или покупной воевода Блуд, само имя которого напоминает предательство, но в переводе с древнего скандинавского - кровавый, поскольку его советы уклоняться от боя подвели князя Ярополка под скандинавские мечи.

Без всякого преувеличения солдатами, отстоявшими вахту до конца, можно назвать преподавателей, которые на последнем издыхании, будучи смертельно больными, приползали в аудитории, чтобы почитать лекции и умереть на посту. Какой цинизм! Полумертвая женщина или разлагающийся мужчина, с невообразимым мужеством на лице и тем выражением, с каким кидаются штрафники на амбразуры с работающими пулеметами, дыша на ладан, прутся и прутся в вузы, как будто от их подвига что-то зависит, хотя бы примерное, аналогичное личному мужеству воспитание автора этих строк. Уж лучше б ты сдох, препод, чем так подло и просто демонстрировать вакуум идеи просвещения, обучения и преемственности. Что, эту лекцию кто-то другой не прочитает? Еще как прочитает, да еще и обрадуется тому, что старый хрыч или старая карга сдали, наконец-то, свои позиции, освободили место для дальнейшего лекционного балабольства чьей-то ученой кумы или дочки. За преподавательской заменой дело не заржавеет, бездельников и латох - больших охотников поговорить не на дармовщину - в Тонске предостаточное количество, чтобы продлевать чью-то пройденную жизнь, переживать за каждый, из последних сил сделанный шаг и сочувствовать мукам еле ходящего и еле ползущего ученого существа, шарящего тусклыми глазами по толпе в поисках нот сострадания. Такой доходягой была Евгея Софранова, спец по советской литературе.

Пожалуй, телом с таким лицом можно было закрыть амбразуру, не взирая на замолкший пулемет. Ну, никакой красоты - типичная библиотекарская физиономия с узлом волос на затылке и старушечьими очками на тонком носу. Саша сначала запомнил ее на практических занятиях по разбору малой прозы пьяницы Казакова. Очевидно, Евгея писала какую-то работу, поэтому дала задание прочитать казаковские рассказы, чтобы собрать высказанные на занятиях идеи и оригинальные чужие мысли, чтобы под собственной обработкой выпустить их в личной публикации.

Саша высказался об одном рассказе, где говорилось, как мечтательная девушка шла по дороге и ей навстречу попался пьяный парень, шагавший на дискотеку. Ну, и к чему это написано? Что, этот парень станет лучше, что ль, из-за этой встречи? Остепенится, протрезвеет, создаст с девушкой приличную семью? Отнюдь. В вечно пьяном виде, а иначе в русской деревне существовать невозможно, он кого-нибудь зарежет в драке или задавит на пьяном тракторе. Писатель нарисовал картинку из жизни и этим поставил вопрос, сбежав от ответа, которого в позитивном смысле при социализме не просматривалось.

Софранова сразу сообщила, что на занятии в другой группе Юрасик Горбачков высказался в том смысле, что все рассказы Казакова описывают какой-либо эпизод, которым ставят проблему; писатель как бы кидает вопросы обществу, настраивая его на необходимые перемены. И Саша понял, что его вывод - уже не его оригинальная мысль, что о его слове уже забыли, зато горбачевский вывод точно войдет в софрановскую работу. Подумал - и сразу стало нехорошо: кто повыше, тот питается чужими мыслями, как вампир сосет чужую кровь, и с этим ничего поделать нельзя. Так что лучше молчать, держа свои маленькие открытия при себе, а не раскидывать их, поскольку идет тихая охота: умные мыли точно подберут и спасибо не скажут, это точно. А молчать на занятиях будешь, препод посчитает тебя неактивным и придется, вместо автомата, ему зачет сдавать, дополнительно готовиться. Вот такие вилы.

Как-то курс обрадовался, поскольку на лекцию в 120-ую аудиторию главного корпуса универа Софранова в назначенное время не пришла. Раздавались голоса о том, что профессора ждут 20 минут, кандидата - 15 минут. "А какой ранг у Евгеи?" Никто не знал. Так что, выждав для полного приличия 20 минут, аудитория разошлась. Спускаясь по главной лестнице, Саша увидел, что старая лошадь, еле шевеля копытами, все-таки прется на работу. Одна девица произнесла: "Ой, мы вас ждали, ждали и разошлись!" ― "Могли бы еще подождать!" Наглый ответ лекторши, даже не профессора, показал, что умирающие лошади, когда подковки с них пора сдергивать, отгибая ухнали - подковные гвозди - эти-то заморные доходяги еще могут лягаться. Позже, в разговоре с Дунькой Евгея жаловалась на студентов, которые сбежали, а она так шла, так шла, буквально из последних сил. Оказывается, смертельно больная человечица больничный не брала, а выходила сначала за полчаса до лекции - а идти ей от дома до аудитории нормальным шагом было всего 15 минут. Затем стала выходить за час и, наконец, за полтора часа.

Вскоре труп Софрановой поместили в досканец на постаменте в первой аудитории БИНа, и заплаканные пятикурсницы, потерявшие научного руководителя перед дипломированием, стояли в почетном карауле; звучал с хрипотцой Шопен из кассетника, и было забавно слышать, когда похоронный марш заканчивался, пленку в кассете мотают назад, совсем как на дискотеке, но вместо разудалых мультяшных нот после перемотки следовал опять заунывный вой труб и истерический пилёж скрипок.

Генка Раккув, также через 15 лет сыгравший в ящик, подошел к Саше и попросил помочь грузить доски для обустройства полатей в могиле. Саша не мог - он забыл дома перчатки и на морозе просто прятал пальцы в карманах пальто. Генку передернуло, он обратился к рядом стоящему Гаврилычу, и тот пошел грузить. На кладбище сказали пару теплых фраз о товарище, и факультетские парни понесли гроб, а затем закопали преподшу.

Саша стоял с кучкой преподавателей, которых обносила кутьей Киселиха, спец по семантике, и Сашу обнесла.

А он бы хотел попробовать сладенького, помянуть покойницу добрым каким-нибудь словом, но не дали этого сделать. В темноте Киселиха сначала не разглядела, к кому подошла, а как подошла, так глянула в лицо и тут же отошла, мол, не по чину корм. Саше стало обидно: и тут, на проводах, действует иерархия. "Сдохли бы вы все", ― подумал он без восклицательного знака.

В доме покойницы, куда похоронную команду парней позвали помянуть, было много книг - они на полках стояли даже в коридоре, и Саша подумал, что кому теперь будет нужна эта макулатура, впрочем, книги за милую душу возьмет букинист Вовчик Созданский. Выпили по полрюмки, при этом Хаустус грозно смотрел на то, как убывает водка. "И тут обносят, сволочи", - подумал Саша. Парни посидели за столом минуту-полторы и быстро откланялись. Ленон Куфаркина втихаря воскликнула, мол, куда собрались, водку побросали. "Не, мы пойдем, Хаустус грозно смотрит" ― "Да куда ему, тут целый ящик, опять нажрется..." Ленон хотела закончить фразу словом "сволочь", но вовремя спохватилась, что перед студентами опускать своего - препода - недопустимо.

Парни еще успели до закрытия магазина скинуться и накупить кислого рислинга, хорошо помянуть, и Саша даже успел на последнем троллейбусе уехать домой, где мать строго спросила: "Почему пьян?" ― "Преподавателя похоронили. До последнего дня ходила на работу, а вот и конец".

Человек, как порождение природы, многое взял от неодушевленных предметов, скорее, от их поведения во времени и пространстве. Мириады метеоров пронзают на скоростях от 12 и до 70 км в секунду космическое пространство, и никому до этого дела не было, пока эти метеоры не начинали пронзать земную атмосферу. Были не видимы и не слышимы - и вот загорелись в небе и загрохотали. Зачем? Летели бы себе дальше, так нет, вот вам вспышка и гром.

В этой параллели основная масса людей такая же - живет себе потихоньку, не высовываясь, пролетая фанерой, низенько и скромненько, особо плоскостями и плоскостопием не шурша. А ведь встречаются и такие, кто начинают факелами гореть и сгорать в черном небе, освещая темные закоулки земли и с грохотом раскалываясь в воздухе или уже на земле, оставляя котлованы в виде Мексиканского залива или поваленной тайги на тысячи км в бассейне реки Подкаменная Тунгуска. Вся Луна, если глянуть в телескоп и посмотреть на небо, в отметинах падения и гибели прилетевших космических объектов. Моря и океаны отметин.

Говорят, что таким образом метеориты воду на землю доставили, и началась жизнь. Получается, что вместе с разрушением, исчезновением тех же раскормившихся динозавров, метеориты, эти прорвавшиеся болиды, несут что-то новое: новые формы жизни, руководят этой жизнью, влияют на процесс. Забавно: один метеорит с товарищами сначала натаскали воду на планету и появились динозавры, чтобы еще один метеорит смел с лица земли весь этот катастрофически громадный зоопарк Юрского периода.

Так ведь и у людей также. Одни идут за сохой, рыбалят, едут в отъезжие поля и ухаживают за животными - всё идет своим чередом. Но появляется неугомонный тип, который двинет речь, зажжет народ идеей завоевания, организует нападение на соседей, одержит победу - и вот оно, счастье, добытое не долгим пóтом, а быстрой кровью. Не всегда у них всё получается, поскольку часто эти типы прут против системы, и система часто таких карает, но ведь и надо же и страдать кому-то, место на кресте всегда готово, и ждет висельника, и даже заждалось.

В этой связи можно привести такой случай. Отправленный в школу милиции на обучение лейтенант Опрыжко, сокращенный из армии за солженицинские тезисы о жизни не по лжи, вошел в ворота учебного учреждения МВД, и ему сразу не понравилась картина: лейтенант с метлой метет плац. Что особенного? Ничего: мусор при мусоре. Вот что - офицер не должен заниматься черной работой, так как его единственная и прямая обязанность - руководить рядовым составом. А тут, нате, метлу в руки. Он стал возмущаться порядками и его резоны вновь прибывшие офицеры оценили и поддержали. Высказав претензии ошалевшим от такой наглости начальникам и не получив адекватного ответа, большая группа офицеров покинула курсы, и по прибытию на места таких командированных стали выгонять из МВД. Но, поскольку явление приобрело массовый характер и затронуло многие ментовские учреждения, выгон притормозили и бунтовщиков оставили на службе, а из центрального аппарата МВД в учебное заведение ушла команда, чтобы офицеров к метлам, лопатам и половым тряпкам не привлекали. На это есть обслуживающий персонал, который следует искать, нанимать и оплачивать, а не списывать деньги на пьянки и любовниц. Вот так один "метеор", или один выступальщик переломил систему советских унижений, осветил путь людям, да и сам не сгорел, и поставил дело на правильные рельсы.

По каким дорогам пойдут Тверь и Москва в личном единоборстве за право володеть всей Русью? Кто окажется шустрее и пронырливее в хитросплетениях тропок, вьющихся обапол торных путей? У кого пальма острее будет и момент удобный подгадан будет, чтобы столкнуть соперника в этом единоборстве в омут с головой? Над такими вопросами размышлял князь Михаил Александрович, и мысли его были безрадостные, поскольку конец истории был известен: Москва подлостию превзошла, Тверь не уступала, но отстала в скользком нехорошестве, и ей пришлось больно оступиться и окровениться.

В орде у хана Тохты вновь сошлись кошельками князья Михаил Тверской и Юрий Московский. Целый год бились тверичанин и москвич, осыпая подарками хана, его жен, сановников. Хитро*опый косой монготарин, которого вскоре отравят свои же люди, не торопился выдавать ярлык, ждал подношений, еще и еще. Он сам изрядно потратился на такую же междоусобную борьбу с ханом Ногаем, возомнившем себя старшим в орде и над ордой. Поэтому, пока русские подарки шли в два ручья в ханскую казну, Тохта подремывал, вытянув конечности на тахте. Но когда тверской князь вдруг пообещал хану увеличить дачи - выплаты, а сам и без того влез в долги к ордынским ростовщикам, то пораженный такой расточительной безответственностью москвич-княжич решил отскочить от борьбы за ярлык, поскольку монготарам уже должны были еще не рожденные дети. Юрий свою кандидатуру снял и откланялся. Михаил радостно схватил ярлык на великокняжеский венец. И начались на Руси твердые военные действия.

Тверские войска направились в Нижний Новгород - мстить за бунт и убийство тверских послов. Виновников расправы казнили. Затем рубили виновных в таких же деяниях костромичей. Особой зарубкой на носу была Москва, и к этому городу великий князь Михаил с союзными войсками пришел вершить свой суд. Пришел, да неудачно. Москва отбилась. На следующий год поход повторился, тверская кованая рать полезла на московский кремль, и его защитники дрались отчаянно, понимая, что пощады от не раз обиженных ими не будет. А, отбив приступ, глядели сквозь бойницы на то, как горит посад, и тверичане радостно режут местных жителей.

На отдалении притихла предательская переметная сума - жирный и продажный Новгород ждал своей участи. Михаил грозил ему расправой, новгородцы матерились и звали москвичей на помощь. Тогда Михаил позвал в помощь монготар, и это была не страшная Дюденева, а всего лишь Таирова рать. Под присмотром Михаила ордынцы безобразили мало, ни один город не разорили, а могли бы, как бывало, с пожарами и грабежами. Перепуганный князь Юрий Данилович Московский вынужденно уступил спорный город Переяславль, на который давно положил глаз князь Михаил.

Помимо страха нагнал на москвичей тверской князь и ханский гнев. Он сообщил в орду, что назревает серьёзная смута: новгородцы и москвичи совсем от рук отбились, а князь Юрий, что называется, оборзел: утаивает часть дани для выдачи - вот потому ханская казна не пополняется, поскольку денежки-то пущены в рост, отданы ростовским купцам в оборот, те накупили на них товары, выгодно продали, а прибыли поделили.

Новый хан Узбек, а Тохту-то уже отравили, расщеперился не на шутку. Но тверской князь, как креатура отравленного хана - это фигура мертвеца, связанная с уже казненными ордынскими сановниками. Узбек раздумывал более полутора лет, что делать с князем Михаилом Тверским, гадал: казнить как всех прежних тохтинцев или оставить, чтобы посмотреть?

В принципе, ему была нужна хорошая русская плетка: от княжеской междоусобной смуты людишки разбегались, налоги собирались плохо, а одоспешенных, укомплектованных доспехами воинов от русских князей давно не было. А ведь монготарам предстояло противостоять, при обязательной русской поддержке, против католиков и литовцев, которые косых берсеркеров - воинов на бахматах, низкорослых лошадях, в Европу не пустили, а теперь покушались на территории, которые монготарам самим хотелось кошмарить, чтобы жить припеваючи.

Чтобы склонить хана на свою сторону, князь Михаил опять сорил деньгами, да так, что ордынские ростовщики уже отказывали ему в ссудах, поскольку за прежние долги он не рассчитался. Михаил Тверской слал грозные записки - требовал денег из Твери, приказывал трясти жирную новгородскую строптивую мошну, и наместники из Твери принялись рьяно выколачивать новые новгородские гривны. Михаил говорил Узбеку: "Вона какая смута получилась! Князь Юрий, москвич, огурствует - своевольничает. Не только денежные выходы для Золотой Орды утаивает, он еще новгородских смутьянов поддерживает".

Подумавший Узбек активировал Михаилу великокняжеский ярлык. На непокорный и свободолюбивый Новгород Михаил пошел кованой ратью, подкрепленной ордынцами. Деньги, одолженные у ростовщиков, надо было доставать у новгородцев, коих требовалось серьезно укоротить, ведь совместно с москвичами они мешали тверякам широко шагать.

На пути к разорению вольного города лежал город Торжок, давний новгородский союзник. Произошла сеча вокруг него. Михаил обманом захватил торжокских бояр. Город сдался и выдал 5 тысяч серебряных гривен, но эта выдача от угона в рабство торжокцев не освободила. Перепуганный предстоящим тверским находом Новгород заплатил 12 тысяч гривен, что от свободомыслия его жителей не избавило. Они снова стали бузить и выгнали вон тверских наместников. Михаил вновь собрал войско и пошел на Новгород, но в пути узнал, что новгородские союзники, зевластные - с широко открытыми пастями - москвичи, опять собрались напасть на Тверь. Михаил струхнул. Повел войско обратно другой дорогой - болотами и топями, многие богатыри умерли от голода. Питались хлебом и сытой - водичкой, чуть разведенной медом. И это было начало конца, который был близок.

Дело в том, что пока Михаил Тверской толково и бестолково мыкался с чадью и приданными силами от Костромы до Новгорода, москвичи даром не сидели. Их было два брата - знакомый по распрям с тверичанами Юрий и Иван, которого назвали Калитой. Калита - это небольшая поясная денежная сумка, из которой добрый княжич Ваня раздавал прохожим мелочь. Собственно, братья разделили функции: Юрий воевал, Калита был на хозяйстве.

Князь с сумкой на животе сильно преуспел в сборе налогов, судействе, привечал духовенство, заступался за вдовиц и сирот - в общем, полюбился народу. Полюбился он и хану Узбеку, к которому был отправлен братом Юрием как заложник. Несколько лет заложник тер уши хану насчет того, что Михаил плохой, прям ледаша детина, а Юрий хороший, чивый и ряжий - щедрый и надежный. По проискам Калиты случилось непоправимое: впервые в истории монготарско-русских отношений сестра хана вышла замуж за русского князя: узбечно-косоглазая Кончака, ставшая после крещения Агафьей, и Юрий Данилович Московский стали мужем и женой. Во как! Не мудрено, что после свадьбы молодожен собрал князей, которые еще ономнясь ходили с его врагом Михаилом грабить окрестности Новгорода, и объединенными войсками осадил Тверь! А что? Через жену хан Узбек у него в кармане, ханский ярлык - пустая бумажка, любящие грабежи князюшки переметные рядом, тылы обеспечил брат Калита - почему бы не поквитаться? Выступал Мишка против Москвы? Выступал. Так получи же ответ!

Свои выступальщики, не согласные с линией универа и факультета, имелись и на филфаке. Саше вспомнились две фамилии: Витькун Зверов и Титер Юраш. Оба пьяницы. Витькун был первым алкашом на филфаке, и Саша его запомнил по эпизоду.

Шерш где-то договорился с бабенками, что они придут в гости в общагу, и под это дело требовалось достать дефицитного в то время хорошего красного вина. Саша достал 5 бутылок по случаю - уж очень хотелось и выпить, и заняться сексом без обязательств. Зашел в комнату к Шершу, сел к нему на кровать, и парни стали ждать прихода склеенных девушек числом до двух, и пустая соседняя комната имелась - договорились с жившими там парнями занять ее на пару часов. Однако приход Саши, невольно позванивающего стеклом в холщовой сумке, привлек внимание Зверя. Тот послал пацана-нацмена, из ненцев, в магазин за "Яблочным" ― а тем послушный ненец и ценен. Зверь наскреб мелочи на две бутылки, а как вино доставили, то предложил пригубить, мол, чего зря сиднем сидеть, пора бы уж и горла промочить. "Яблочное" ― откровенная гадость, хуже этого пойла местный спиртопром ничего не придумал, но за этим брандахлыстом вечерами, после работы, выстраивались длиннющие очереди, поскольку советские работяги хоть как-то стремились забыться от бытовавшего беспросвета.

Вот, яблочная продукция употреблена, а баб всё нет; выходит - девушки, как всегда, обманули, соврали, продинамили. Зверь вопросительно посматривал на Шерша, намекая как бы на продолжение банкета в том плане, что не пропадать же принесенному добру. Но Саша решительно встал и направился к двери, Шерш бросился его проводить. И тут же, сзади, послышался костяной скрип. Оставшиеся в комнате парни потом передали: это от осознания того, что вино уплыло, заскрежетал зубами Зверь. Он-то проставился не спроста: хотел влить заначку, чтобы раскрутить Сашу и Шерша и потом попить хорошо, но не вышло, отсюда и бурсит - скрежет зубовный. То вино потом пошло на другое, более полезное дело, чем просто взять, да и влить дефицит в зверскую луженую глотку. Перед своим исключением Зверь потом отметился на кафедре обличительной речью, о чем судачил весь факультет.

Как это было. Перед назначением в деревню Витькун решил дать бой системе распределения будущих выпускников. Город дорог библиотеками, винотеками, фильмотеками, дискотеками, картотеками доступных девиц. Поэтому для начала боец забросил учебу, и это на пятом курсе, когда выпускники писали дипломы и учили всего один польский язык с выходом на занятие всего раз в неделю. Когда прогулов набралось достаточно, Витькуна пригласили на заседание учебного сектора, чтобы сделать вывод о дальнейшем пребывании студента в стенах универа. Там Зверь разошелся, обвинив руководство в том, что он поступал на факультет вовсе не для того, чтобы потом ехать в дыру, где только спиваться можно. "Нужно кем-то клоаку заткнуть - езжайте сами, оторвите свои задницы от теплых насиженных мест". После слова "задниц" заседание закрыли, а Зверя из универа выгнали. Призыв в армию ему не грозил, он уже отслужил, зато остался в городе, стал работать аккумуляторщиком: то ли принимал у населения отработанные автомобильные источники тока, то ли чинил, заливая в них электролит. Потом, как скандал утих, восстановился на заочном отделении, где сдал польский язык и защитил диплом.

Однако та операция, связанная с ожиданием баб и дальнейшими удовольствиями пьяного парнишкового времяпровождения, вылилась у Саши в стихотворение с печальным смыслом, когда так хорошо начиналось, сосало под ложечкой в ожидании праздника, а окончилось мерзкоскрипучими дверями ментовского обезьянника на период разбора и определения степени вины нетрезвых похождений. Хорошо, что это случилось только в литературе:

Сначала было предложенье,

Затем хожденье в магазин,

Где выбор пал без промедленья

На звенья низкопробных вин.

За приглашеньем мокрощелок -

Не шли, сославшись на дела -

Селедкование тарелок

И стаканация стола.

Разлив вина, его эпичность,

Хожденье в парк, где всё моё,

Затем агрессия на личность

И дефлорация её.

И суд пройдет орфоэпично.

Но прежде - камерный уют,

Где уж не ты, а тебе лично

Листы на подпись подают.

Вино пьянит мозг, который начинает вести себя непринужденно, за что в последствии предстоит строгий ответ перед законом, или надо хорошо спрятаться. Не выступать, не обращать на себя внимание, авось пронесет. Мусора работают абы как: что им в руки упало, то и делают. Обратил на себя внимание - ага, будь готов следовать в цугундер. На ковер перед ареопагом монструозных вопрошателей.

Зверь пил, но никого не насиловал. Мог бы допереть до диплома. Но он выступил против системы - а это значило как бы прямо в судью плюнуть.

По такому же пути пошел второй выступальщик Юраш. Поскольку этот парень был сокурсником Саши, о нем речь пойдет поподробнее.

При поступлении Титеру повезло сразу: он попал в тесные объятия ~~Бахуса~~, Хаустуса, и за рюмкой препод и его ученик, что называется, спелись. Юраш стал изучать драматургию Вампилова, в чем препод был докой. И даже, когда собутыльник читал курс по советской драматургии, а Титера в аудитории не было, то Хаустус сетовал, что, вот, нет верного ученика, а ему хорошо бы сейчас сидеть за партой и слушать речь наставника.

На факультете Юраш постоянно искал себе союзника, с кем можно было ходить парочкой, как шерочка с машерочкой, но самому быть в роли вожеватого - разговоры разговаривать, делиться впечатлениями, пить водку. Сначала это был клякса Магазингер, подавляющий своим неуместным всовыванием в какой угодно разговор имени кляксы Шагала. Они пили. Но вот совместное хождение собутыльников по факультетским коридорам закончилось, поскольку Мармак забил на учебу на втором курсе, хотя постоянно появлялся в общаге, чтобы пьянствовать и говорить о полетах пейсанутых шагаловских героев над городом с фекалирующими фигурками аборигенов внизу, под заборами.

Вторым чичероне Титера стал будущий журналист Юрик Еплоусов - он же рас*издяй по жизни - это, во-первых, и во-вторых - такой же выпивоха. Считал себя тоже крутым, поскольку еще школьником публиковался в пионерских журналах, типа "Костер". Снова два друга ходили по факультетским коридорам и вели беседы, пока на очередной пьянке не поссорились, и костровой автор не навешал на лицо любителя пьес драматических синяков.

Среди факультетских парней долго рассказывали историю их размолвки. "Не надо, Юрик!" ― Бац, бац! ― "Ой, зачем ты так!" ― Бац! В общем, в аудитории на общих лекциях расколовшиеся собутыльники сидели теперь раздельно.

На занятиях по "военке", была такая дисциплина, Титер и Еплоусов, когда еще дружили, на обед пошли в ресторан, где съели комплексные обеды по рублю и опрокинули внутрь по 150 граммов водки. На построении пьяного Еплоусова дежурный капитан вывел из строя и потащил на военную кафедру к начальнику цикла, где Еплоусов расплакался, впрочем, без последствий. А при езде на открытой машине с пьяного Титера слетела шапка-ушанка. В кабину, после некоторого промедления, постучали, машина остановилась, и пока Титер бегал и разыскивал сдутый головной убор, капитан сказал, что вы тут, похоже, все пьяные.

Третьим сопровождающим Титера мог стать Саша, который на первомайскую демонстрацию взял с собой бутылку водки, из которой угостил продрогшего Юраша. Сделав три глубоких глотка из горлышка, Титер больше от бутылки не отходил, намекая, что промежуток уж большой, и пора бы подзарядиться. Стоял груден - грудь земли замерзла комьями на полях. На ноябрьском морозе водка шла хорошо. Но какая-то тетка из универовских преподов подвела к пьяной парочке другую тетку и показала пальцем, сказав: "Вот эти!" Но парням было весело, так что в рожу плюнуть подошедшей они не догадались.

В другой раз Саша и Титер еще пили водку, сидя на шкафчике, незадачливо брошенном в приуниверситетской роще у научной библиотеки, и знакомая библиотекарша сказала Саше, что, глядя из окон на примостившихся выпивох, хотели даже вызвать наряд милиции, но распознали своих постоянных читателей и решили ограничиться устным выговором при встрече. А иначе учеба висела бы на волоске.

Ведь однажды пьяный студент политеха под памятник Кирову помочился, был замечен патрулем и схвачен ментами на мокром месте и, хотя потом принес на разбор происшествия с омовением монумента справку о больных почках, его все равно выгнали из вуза. Так-то!

На пятом курсе Титер положил на учебу с пробором. Забил на польский язык. Хотя ранее ходил по коридорам и изумлялся исковерканным для русского слуха словам, типа "вспулчесно малярство польски", что в переводе означало "современную польскую живопись". Бабы из титерской группы переживали, куда делся их мальчик. Ведь еще недавно на педагогической практике школьники табунами ходили за Титером, с ними он практиковался, заливая школярам баки и вешая на юные уши лапшу. Экзамены все сдавал влет и на "отлично" - говорил, что научился списывать при подготовке к ответу. Хаустус сходил домой к Юрашу, но на учебу выдернуть прогульщика не смог.

За пропуски занятий Юраша привлекли на кафедральное собрание, где завкафедрой Кисель предложил альтернативу, мол, молодой человек поедет в деревню без диплома, отработает год, вернется и досдаст этот польский и диплом заодно защитит. На что Юраш ответил: "А-а-а-а, это вы мне типа посула сулите, взятку предлагаете, хабарỳ! Язык засеребрить хотите!" Кисель махом снял свое компромиссное предложение, казавшееся очень полезным. Ситуация была понятна: выпускник просто не захотел ехать в провинциальный дискомфорт на три года. Таскать воду из колодца, колоть дрова, выпрашивать у местных картошку и кусок мяса. Вместо этого завел роговые очки и устроился в ведомственную газету завода "Матмаш". Армия ему, похоже, не светила - он оказался глубоко близорук и годен к нестроевой.

Вот были люди, простые и пьяные, советская система гнала их под нож деревенщины или под кулак дедовщины, топила в омуте самогона, а они хотели всего лишь нормальной жизни, без отработок, без грязи и неустроенности быта, без отработочного ярма на шее, хотели жизни не по лжи, а по собственному разумению, хотели времяпровождения по своим "хотелкам" и "желалкам".

А нужда в них у государства? Которое их холило и лелеяло, лечило и дрочило, как пушечный ствол. Учило в вузе, освещало и утепляло аудитории, чтобы пустить в расход, как пушечное мясо. Это как же? Да никак. Пошло это государство нах!

Это устойчивое выражение возникло в Древнем Риме, когда по "сапоговому" италийскому Средиземноморью мотался со своими войсками царь Пирр, который эпично воевал то с Римом, то с карфагенянами. Устойчиво выражалась досада: "Это Пиррова победа", как еще раньше греки говорили о кадмейской победе, с размытым для сегодняшнего читателя пониманием того, что же там такое кадмейское случилось? Ну, а Пирр, известное дело, напал на римлян, сражение шло два дня, люди с капитолийского холма были побеждены, но все лучшие бойцы Пирра тоже погибли, так что опереться царю стало не на кого. "Еще одна такая победа, и я останусь без войска!" Вскоре Пирр остался без жизни: в ночном бою в городе Аргосе ему скинули на шею черепицу и, обездвиженного, добили.

Для простого смертного в поэтическом выражении крупное событие, типа свадьбы или похорон, может выглядеть двояко: неизвестно, какая змея поселилась в кровати человека, жаждущего счастливой семейной жизни, или - каким благодетелем, оказывается, был покойник, считавшийся исчадием ада. Можно также долго лежать в постели, наслаждаясь покоем и умиротворением - но бывает необходимость с этой постели, или одра, встать, распрямить плечи, показать себя. Как это написал Саша в сохранившихся строчках.

Стучат часы настенные.

Я в темноте лежу,

Мне снятся кубки пенные -

На них я в дно гляжу.

А рядом улыбается -

В глазах же пара ос -

Красавица, касается

Ручьём своих волос.

...И тут с огромной гадостью

Я понял: жизнь текла,

Как тот ручей под тяжестью

Из мертвого стекла.

Текла, течет, надеялась.

Так потечет же вспять!

Я резко встал, как деялось,

Как надо было стать.

...Гляжу - глядят испуганно,

Испуганно галдят.

Да, вся их жизнь поругана,

В которой бродит яд!

Важно ощущать в приемлемом покое запах тины и разложения тогда, когда тело хочет постельного тепла, а душа рвется в бой. По этому поводу один нобелевский лауреат выразился в том духе, что, как простой смертный, "пораженье от победы ты сам не должен отличать". Поскольку жизнь весьма разнообразна в проявлениях разных личин: и добра под маской зла, и, наоборот, добра под личиною равнодушия.

А зло-то уж не замедлит ввалиться в ворота в количестве семи бед сразу. Победа парня над девушкой при половом подчинении оборачивается его опидаращиванием в колонии, где полно любителей вершить высшую справедливость. Да и на воле молва и официальные лица, обеспечивающие пенитенциарное содержание преступнику, согласно кивают головами, мол, правильно, так им и надо, этим насильникам, дополнительное наказание не помешает. Или вот история: сеющий доброе и вечное человек, оказывается, взлелеял в головах своих учеников понятие "нелюбимый учитель", на что открыто в классной анкете указали две отличницы: одна - забитая девочка, дочь уборщицы и шофера, а вторая - косолапая дочь инженеров с вывернутыми, как у утки, лапками, кои удобно разворачиваются в постели при зачатии себе подобных; и учитель подумал, а стоило ли тепло и по-доброму относиться к этим предательницам? Проще - как плодам чьих-то любовных ночей, в результате которых появились две обезьянки, поддающиеся дрессуре, и только, а большего не требуется.

И не стоит уступать место в автобусе какой-нить старой сволочи, когда, например, спрашиваешь ее: "Бабушка, уступить вам место?", а в ответ - шипение: "Спрашивает, ишшо!" Так ведь старая сволочь одной ногой в могиле, и успеет еще испакостить землю своим шипением, и отравить сознание вопросившего пониманием того, что человек, это не только 60 - 100 кг полезного веса, но и пара приданных сосудов с парой-тройкой кило кала и мочи. А стоит вопрошать о чем-либо отходы жизнедеятельности, если они, под старость лет человека, захватили в нем власть? Стоит ли вообще что-то ворошить? Поскольку сделанное добро, нате пожалуйста, прилетает бумерангом и больно припечатывает.

Пока роковые события надвигались с неукротимостью весеннего половодья, пока Юрий радостно трахал узбечную косоглазку и пировал с переметными княжескими сумáми, тверской князь Михаил выжидал, надеясь, что может и вдруг Узбека отравят свои же - в орде это дело поставлено хорошо, ― надеялся и строил обапол Твери стены нового кремля. Юрий привел войска под Тверь. Послал переговорщиков для полной сдачи Михаила или договора о значительных ограничениях Твери с передачей больших отступных. Пять недель длилась эта перетяга, кто кого передумает. В стане москвичей, считавших, что победа уже в кармане, ибо с ними монготарский темник Кавдыгай, заметно расслабились.

Дружина Михаила Тверского неожиданно выступила из города и под местечком Бартенево разбила объединенные войска Юрия Московского, князей-перебежчиков и золотоордынского темника, который, попав в плен, плакал и молил о пощаде словами: "Мы ныне твои есть, а ходили на тебя с Юрием без повеления ханова, и в том мы виноваты, и боимся от хана опалы, что таково дело сотворили и много крови пролили". Накануне москвичи с монготарами загодя бражничали, предвкушая победу, но пришлось после ендовы с медами хлебнуть и дегтя немаленькой ложкой.

В то же время, эта победа тверяков была в сто крат хуже поражения. Поскольку Юрий сумел сбежать с поля боя и стал собирать новые силы, в основном, новгородские, для новых битв, его жена попала в плен и ее отравили, что для Михаила было как нож острый, а монготары впервые получили урок: русские не забыли своей силы, и придет упруг, эта сила еще себя покажет.

Хотя плененного Кавдыгая и его присных и усадили за пиршественный стол, и подарками одарили, перед отправкой в орду, чтобы там тот замолвил словечко о мудром Михаиле Тверском. Это была очередная ошибка: темник затаил насердку.

Узбек неистовствовал. В орде казнили всех русских, поскольку первоначальные сведения касались восстания якобы всей Руси. Михаил мог сбежать на запад, к полякам и литовцам, там отсидеться. Но он понимал, что вслед за его бегством монготары придут и выжгут и Тверь, и не слабо пройдутся по остальной Руси, и это будет вторая Дюденева, а совсем не Таирова рать. Паки прольется море русской крови, и от дыма пожарищ и тлеющих русских городов станет нечем дышать. Уж лучше пусть прольется кровь его одного. Такова, видно, его судьба. Он боролся за единство Руси, но Москва победила.

Михаил прибыл в орду, его сразу взяли в колодки, и еще недавно трясущийся от страха Кавдыгай явился насердным, злобствующим послухом - невместным, неподобающим свидетелем на процессе и судьей в одном лице. Князю вменили неповиновение ханской воле, вооруженный мятеж, отравление Кончаки, удерживание ордынской дани и тайные контакты с католиками Европы. Мучили великого князя год. При этом Узбек как бы устранился от процесса, умыл руки, предоставив съехавшимся русским вассалам широкую автономию. Судьбу Михаила решил в орде суд из семи русских князей, постановивший подсудимого казнить.

В течение месяца хан Узбек ежедневно выводил осуждённого князя на торговые площади в разных подневольных городах на поругание: ему били палкой по пяткам. В то же время казнимого можно было выкупить, но среди многочисленных русских купцов, ни среди русских князей не нашлось никого, ни одного личного или коллективного спонсора.

Наконец, горестный вдовец Юрий, на правах мстителя за жену, распорядился, и его люди убили князя Михаила, даже "разъяли по суставам", за что мученик был прославлен церковью в лике благоверных, стал святым. Радостный Юрий вожделенно обзавелся великокняжеским ярлыком и розное тело Михаила обменял на гроб с Агафьей, находившийся у тверичан, которым еще предстояло выступать и умирать.

Врать с три короба после битвы - это надо уметь. На первом групповом собрании, посвященном ЧП с одногруппником Бедой, Саша побывал в ожидании чего-то эпохального: как человека будут лишать возможности учиться из-за того, что он натворил - а от этого столько народу приплели, да и кураторша Шамаханская Царица ходит озабоченная вся; было это на первом курсе. Группа собралась в зале для лекций. Пошел разбор.

Царица зачитала письмо из милиции о задержанном в пьяном виде Олежеке, вежество которого тянуло на хулиганские действия. Поскольку казенные словеса отдавали общими местами, собравшееся общество захотело знать детали и не могло так просто ситуацию отпустить: любопытное бабьё всегда живет новостями с кухонь - коммунальных или мировых политик. Беда стал рассказывать тускло и вяло, как будто процесс пьянства и хулиганства напоминал долгое стояние в очереди за товаром третьего сорта.

"Был день рождения у друга. Мы собрались, поздравили юбиляра, выпили - разумеется, попели песни под гитару - а как же без этого, и поздно вечером пошли домой. Однако веселия не убывало, а прибывало. Не знаю, может, воздух свежий после душной квартиры подействовал так воодушевляюще. Короче, мы стали баловаться на проезжей части. Машин не было, а если они проезжали, то мы их пропускали. Но вот подъехал "бобик" с милиционерами, которые нас предупредили о неправильном поведении. Мы зашли на тротуар. Нам сказали, что если они еще раз нас увидят, то нам несдобровать. Когда машина уехала, мы посмотрели вокруг - никого не было. Мы снова стали баловаться на проезжей части, и тут - снова "бобик" притормаживает. Все - в рассыпную, а я гитару уронил. Пока поднимал, меня уже схватили, остальных нет. Вот, собственно, и всё".

На этот монолог последовали слова осуждения от комсорга Батиковой и профорга Вялофф. Девочки особо педалировали на то, что нехорошо баловаться на проезжей части, тем более что было предупреждение. Могли и в первый раз забрать. Батикова жестикулировала, рассуждая, как пьянство и помраченное сознание от действия наркотических веществ влияют на молодых людей. Вон, в Ферганской долине, откуда она родом, парни если не пьют, так выбираются в маковые поля, режут незрелые головки и проступившее молочко сосут. Потом идут на карачках и из них потом никто ничего не помнит. Вялофф вспомнила про пьянство в деревне и осудила его. От Батиковой - доски доской, которую Беда не трахнул по причине достаточного "пиломатериала" на этаже общаги - поступило предложение об исключении из комсомола.

На это предложение, сидевший тихохонько Олежек вдруг встрепенулся и сказал, что исключение из комсомола тождественно исключению из вуза - это две составляющие, которые друг от друга не отделимы. Царица подтвердила. Посидев и порядив, бабьё проголосовало за самый строгий выговор с занесением в личную карточку.

Саша при этом сидел и думал о том, что судили судью. Вспомнил рассказ Беды, как тот был в Венгрии заседателем военного трибунала и решал сложный вопрос, когда судили капитана за то, что трос, которым вытягивали танк из болота, лопнул, и отлетевший конец троса снес голову одному солдату. Это просто несчастный случай, при чем тут командир? А при том, что должен был всё предусмотреть. И балуясь на проезжей части, Беда, как человек бывалый, тоже должен был всё предусмотреть.

А как поутихли страсти и бабские тары-бары-растабары на факультете про это задержание и пришедшую бумагу, то Беда поведал Саше и Шершу подлинную историю ночного происшествия. Единственная правда - это был день рождения. Пили они долго и много, но вот вышедший на балкон перекурить Олежек заметил, что отлучавшийся из компании товарищ стоит под окном, и слышно, как с его руки капает на асфальт кровь. Кап-кап! Бедаев метнулся вниз: "Что произошло?"

Оказывается, напали какие-то парни, отняли пачку сигарет, уехали на мотоциклах. А сверху уже спустились другие разгоряченные гулеваны, чтобы заступиться за раненого. Пьяные разобрали обрезки труб, лежавшие возле дома после ремонта, и выбежали на проезжую часть и разбрелись, чтобы бить мотоциклистов. "Так, может, это другие мотоциклисты!" ― "Да кто тут будет разбирать! Бить так бить!"

Своего мотоциклиста Беда свалил одним ударом. Дал водителю и второму, седоку, их спасли шлемы на головах. Другие вооруженные трубами парни побили кого-то еще. Побитые убрались, пообещали вернуться и привели милицию. Бойцы, побросав трубы, разбежались. За Бедой кинулся один ментяра, очевидно из спортсменов. Олежек бегал вокруг трех деревьев, пытаясь взять преследователя измором, но тот не отставал. Олежек споткнулся, упал и был пленен. На разборе в отделении один из побитых мотоциклистов, уставив палец на Олежека, закричал: "Вот он, этот, этот, бил меня железной трубой по голове!"

Вот какое случилось предледовое побоище с последующим комсомольским разбором. За махание трубой Беда отделался упомянутым строгачом, а Саша подумал, что как ни действуй, чего не твори, ложь всегда побежит впереди тебя, и только удачливый человек, оседлав ситуацию, может отбрехаться. Не правда обществу нужна, а некий аллод, суррогат, вызывающий сходные эмоции, которые заменяют правду, дегенерируют истину и идут дальше, руководя жизнью.

Существует миф о скорпионе в пустыне: мол, большой и черный скорпи, который в жаркий день прячется под камнем, когда ему становится особенно туго в аравийском палеве, вылезает из своего скромного укрытия и со всего маха бьет себе в голову хвостовым жалом. Убивает себя. Уж лучше смерть, чем терпеть адовы муки, совершенно не заслуженные.

Точной информации о самоубийстве членистоногого и паукообразного читатель нигде не найдет. Прочитает лишь о горячих углях, подсунутых скорпи в качестве испытания. Он не дурак, этот однорукий носитель кинжала на вытянутой конечности, чего ему себя убивать: он сам убивает: убил, съел и целый год можно не питаться, принимая исключительно солнечные ванны.

А вот у людей - похуже будет. В людской среде даже уголовную статью придумали о доведении человека до самоубийства, потому что любой суицид идет от головы. Характерно, что в любой ситуации, когда приключится тяжелая болезнь, или любимый человек бросит, или произойдет пропажа большой денежной суммы, нанесет кто смертельную обиду, произойдет изнасилование девственницы - а сейчас девственниц в выпускных классах практически нет - и немало еще можно перечислить прочие основания, выводящие мозг в космос, но еда, питье, кров, бострок - одежда, обувь человеку будут гарантированы в любом случае; так нет же, он самоубивается, бросаясь с высоты, вешаясь в петле, стреляясь из папиного ружья. Вот, вот сукрой на столе, вода в стакане, крыша над головой, очнись и живи дальше. Не-е-е-ет! Нате!

В Носивобирске зубной врач работал в ж. д. ментовке опером и задержал в электричке коллегу - санитара из психбольницы, с пакетом марихуаны. Травку санитар приобрел для себя, он курил и забывался, забывая на время выходки своих подопечных, ведь на работе ему не наливали, чтобы он мог забыться после работы более легальным способом. Врач вошел в раж и в добыче информации о цепочке драгдиллеров до того затюкал санитара, что тот, придя с допроса домой, вздернулся, а о мотивах вздергивания написал в предсмертной записке. В итоге врача отправили выполнять работу по обретенной в медвузе специальности, его коллегу похоронили, а мог бы и пожить еще. Траву суицидник надергал в поле под Носивобирском, опять же для себя, а не на реализацию, получил бы по первоходу условный срок и стал бы вести себя более осторожно, ибо в кругу коллег щелкать клювом себе дороже. Также кушал и пил, жил бы дома, а не у хозяина. К чему тут веревка? Зачем?

Зачем этот налыгач - неслабая веревища для волов? А перспективы? Ведь, правда, наркотическая суицидальная тема довольно скоро и споро связывает травокуров с героинщиками, а там и хладный труп ея вытягивается на диване от передоза, и прям перед глазами стоит картинка, как сосед снимает на камеру визит к дивану с усопшей и еще белогубой с виду девушкой, рядом ревет ее малолетний сын, не понимающий, что мать уже не проснется, даже под громкие разговоры взрослых, когда грозная тетя в белом халате вещает: "А что это тут у нас? А у нас тут - трупное окоченение!" Cо всеми этими наблюдениями и размышлениями у Саши родились провидческие строчки и новые неизвестные слова, и время доказало их приход:

Похороните девушку в гробу.

Закройте ей раскрашенные вежды

И подберите что-то из одежды:

Являться в джинсах к господу - табу.

Она цвела безрадостно, в дымах

Каннабиоидной зависимости, зная,

Что не парит за облаками рая,

Что путь ее закончится впотьмах.

Ах, ей б рожать, и платье до колен,

Качать дитя, склоняясь над кроваткой,

Менять подгузники, и ушки чистить ваткой.

Однако - за щекой катала член.

Уж героиновая строчка пролегла

По венам, что попрятались. На вписке

Знак качества ей выкололи в киске.

Шла по рукам и, гордая, ушла.

Пора, несите, и ногами - в дверь!

Стучит земля. Повапленного гроба

Достоин каждый: я, и ты, и ― оба!

Кому глаза закрыть, здесь и теперь?

Вообще, тема суицида - вещь довольно старая. Еще в Древнем Риме пресытившиеся жизнью юноши, которые перепробовали все мыслимые виды секса с людьми, животными и предметами, которые ели в два и три подхода, извергая только что съеденную пищу, чтобы вторично и третично насладиться вкусом изысканных блюд, которые всего достигли в наслаждениях и которым жизнь просто опостылела - эти заскучавшие плоды цивилизации кончали с собой. Психиатры назвали это состояние taedium vitae - это жизненная усталость, даже - отвращение к жизни.

Стрелялись и травились пресытившиеся сценами артисты и метафорами - поэты. Пушкин самоубился на дуэли, так как у него стал развиваться синдром Паркинсона, и его ужасную, искаженную рожу видели прохожие, и руки у гения дрожали, как у рамолика, как у "горбатого нолика", осмеянного и окарикатуренного им старика Оленина, вот он и принял героическую смерть, за которую заплатил царь, расквитавшийся с долгами самоубийцы, определивший пушкинских детей на казенный счет.

В таких ситуациях бросаются на амбразуры, идут на таран, бегут на авось по минному полю. Бестужев, он же Марлинский, полез в военную драку, куда его не звали, и команды не было, а полез, и его зарубили злобные черкесы. Лермонтов постоянно искал острот и пули, и поиски увенчались успехом. Бедный Гоголь постами и молитвами загнал себя в смертельное истощение и еще боялся быть похороненным заживо. Писарев купался на море и утонул. А Николай l принял яд, так как ему было по-испански стыдно, что недавние европейские союзники изменили, а армия, которую он пестовал и муштровал, скоротечно проиграла войну с этими союзниками. Последний поступок как последний патрон. Собственно, суицид - это форма последнего жизненного поступка, поскольку жизнь - это всегда отсроченная кончина.

Первомартовцы, не первые русские цареубийцы, но первые политические самоубийцы, которые шли на дело и понимали, что их освободительная идея сильнее инстинкта самосохранения. Так ведь и Кучковичи прирезали Боголюбского - но это была просто месть. Потому имена Петра и Анбала остались лишь в анналах истории, в пыльных книгах, а имена первомартовцев и прочих цареубийц вошли в топонимику ряда городов.

Особенно понравился впечатлительному Саше ретушированный, облагороженный портрет организатора царской расправы, дочери губернатора Софьи Львовны Перовской, в школьном учебнике по истории. Самоотверженная женщина, инстинкт самосохранения у которой, как и у всякой женщины, развит наиболее сильно по сравнению с мужскими инстинктами, поскольку у женщин деторождение заложено природой, и поэтому женщина всячески бережется, но Софья Львовна перешагнула через самосохранение, как амазонка, отрезавшая правую грудь для лучшей стрельбы из лука по врагам. Мысленно Саша принес ей букет, о чем написал в стихотворении, посвященном памяти этой ретушированной красотки.

...в том букете гвоздика

Красным взрывом горит.

Гладиолуса пика

Устремилась, парит.

Роза, будто живая,

Прячет иглы свои.

Красный мак - прелесть мая,

Капля свежей кровѝ.

И как в веке минутка,

А ее не забыть,

В нем моя незабудка -

Обещанье любить.

И к могиле неброской

Через сто ...наддать лет

Софье Львовне Перовской

Я принес свой букет.

Юного поэта не смутило то обстоятельство, что никакой могилы нет. Тогда и сейчас захоронения террористов - безмогильные. Но именами первомартовцев названы улицы, предприятия, корабли, ваятели создали им бюсты, кинодеятели - фильмы, писатели - книги. Они знали, что идут на шибеницу - виселицу, что затеяли большое дело, воплощали большую идею, и пусть двум поколениям придется лечь на нем, но мозг и сердце требовали, что сделать дело надо. Это называется подвигом.

"Руконаложением можно назвать подвиг Евпатия Коловрата, да подвиг ли это, или просто вельми голова кругом пошла у героя", ― думал князь Михаил Александрович. Что тут вспоминать? После драки разве машут кулаками? Уж лучше бы подался к Александру Невскому, чтобы с толком и со значением разить заморских врагов.

Да, монготары пришли как бедствие. Им покорились китайские, среднеазиатские, кавказские и степные государства. Чем они брали? Как и все - жестокостью. Чтобы поразить дух рязанцев, они живьем варили в котлах захваченных ранее ратников, а плавающий поверх чанов человеческий жир собирали в горшки, которые затем метали на деревянные стены крепости и дома внутри нее. Жир хорошо горел, особливо, когда оторопелые защитники стояли, разинув рты на такое страшное оружие.

Да и русичи тоже были хороши: пленникам вбивали в головы железные гвозди. Жестоки были византийцы: пленных варваров греческие христолюбцы специально откармливали, чтобы в их жирных телах закаливать нагретые докрасна на углях мечи. Потому в отливающей вороненой цареградской броне есть много адской боли. Тюрки сажали пленников на кол, и среди них находились умельцы, чтобы кол, начиная с надорванного ануса, выходил через открытый и кричащий рот казнимого, и при этом казнимый чтобы еще пожил, осознавая, что с ним сделали.

Поэтому влетевший во вражий стан Евпатий напоминал раскрученный волчок с острыми мечами по краям, режущими всё, что попадется под сверкающие лезвия. Только неизбежным ответным убийством можно было сокрушить монготар, только лихая рубка без слез и слов отрезвляла их от кровавых успехов.

Боярин Евпатий не успел на бой с монготарами по понятной причине: был посольством у Черниговского князя, которого просил о помощи пославший его рязанский князь. Черниговский отказал, Евпатий бросился домой, на пепелище. Увидел горы трупов, сожженные дома. Он решил мстить, что явно походило на исступление, равное самоубийству. С небольшим отрядом верных ратоборцев, бывших при нем в Черниговщине, с примкнувшими уцелевшими жителями, которым тоже терять было нечего, Евпатий бросился в погоню за ушедшими вперед монготарами. Те по Руси шли вольготно и тылы не охраняли. Вскоре монготарам показалось, что мертвые русские восстали и убивают их в больших количествах.

Батый обеспокоился, развернул главные силы против смельчаков и сумел навязать им сельное сражение, которое он выигрывал обязательно, благодаря превосходящим силам. Батыев богатырь Хостоврул похвастался, что привезет после поединка Евпатия живым, и оказался рассеченным надвое от меча рязанского боярина. "Чего вы хотите?", ― спросил Батый воинов Евпатия через переговорщиков. "Только умереть!" ― последовал ответ. Монготары применили камнеметные машины. Евпатий и его бойцы погибли. Напрасно?

Это была сакральная, обязательная жертва, своим последним поступком как бы говорящая о том, что дух народа не сломлен, что через таких представителей, как Евпатий Коловрат, с обозначением солнца или скорострельного самострела, народ себя еще покажет. Этот народ удивил и хазар обоюдоострым мечом, и византийцев ладьями, идущими под парусами посуху, аки по морю, и удивит еще не раз. Сами монготары оказали почести погибшему мстителю, который превратился в идею, символ и честь.

Никакой памяти о своем алтайском народе не оставил на филфаке Салун Тимеев, сиганувший темной ночью из общежитского окна с девятого этажа. Узкоглазый сын горного народа ошибся в расчетах: он посчитал, что к нему, нерусскому, отношение по учебе будет таким же лояльным, как и к чуркестанцам, которые на экзаменах мычали по-ослиному, но стипендии получали исправно, и "корочки" об окончательном завершении мычания в вузе получили, и убыли восвояси. Слух о такой халяве достиг алтайских гор, откуда спустились гордые потомки пастухов и горных охотников в надежде припасть к поблажкам, касающихся малочисленных народов. Туземцы рванули во многие вузы, Тимеев захотел заняться филологией, изучать предания, песни и шаманские заклинания своего племени, оставившего по себе кучу петроглифов. Имя ему успели дать сгинувшие опосля родители, насмотревшиеся ветреных американских вестернов.

Что известно о самоубившемся, не воспарившем орле? Родителей - ёк, воспитывали бабушка и дедушка, т. е. кое-как. Тихому скромному двоечнику исправно, за что-нибудь и как-нибудь, ставили троечки в школе, а при поступлении в вуз добрая душа провела его по линии вымирающих народов, и косой абитуриент попал в вожделенный список студентов. "Ура!!! Я студент!!!" ― "Не торопись радоваться, студент, еще взвоешь", ― урезонивал однонародца в интернет-переписке такой же косоглазый товарищ. Куда там!

Довольная физиономия Салуна мелькнула в факультетской газете, где тортоядные старшекурсники вновь, по традиции, рьяно и лживо приветствовали молодую поросль, и Салун вежливо и простосердечно отзывался, мол, приняли нас, первокурсников, в большую семью. И с алтайских гор пришло радостное сообщение: "Я люблю тебя, Салунка!" Писала ему юная горянка, надеясь, что бывший скромный одноклассник выучится на большого ученого, они поженятся, и у них будет туалет с ватерклозетом и белая ванна с горячей водой и с моторчиком, а не грязный тазик с водой для помывки и ближние скалы до ветру.

Но самую первую сессию Салунка завалил. У него не приняли ни один вопрос ни на одном экзамене. Ну, туп человечек, как дерево, или, лучше, как камень. Латинский не учился, языки у него происходили от животных, литература - от песен бабушки, а УНТ являлось мерилом всего Шекспира и Толстого. Экзаменаторы выгоняли горного дурня за дверь, где он тихонько дожидался окончания экзамена и, слезно глядя в глаза, как скотина на заклании, просил поставить ему "троячок". Но и на трояк горец не вытягивал. Как же так? В голове алтайца возникла дисгармония.

Что же получается? Одним косоглазым можно, а мне нельзя? Ему объяснили: да, тебе нельзя. За тех косоглазых Чуркестан платил, и деньги шли в виде безоговорочных стипендий безбашенным студентам, и в виде доплат преподавателям, которые с мычащим контингентом мучились. И область получила хлопок, ковры и ящики чуркестанского пойла в виде "Сэхры" и "Чемена". А от тебя какая польза? Салунка совал руку в карман и вынимал мятые сотенки. От него шарахались, как от прокаженного - пёстрого азиата.

Однокурсники давно сидели на лекциях второго семестра, никто из них на буксир Салунку не взял. Старшекурсных тортоедов, мяукавших о дружбе и поддержке, как ветром сдуло. Одна деканша сокрушалась, видя, что назревает трагедия: мальчик не уходит, документы не забирает, что-то копошится, день и ночь за книгами, но не дается ему наука. "Не вписался в академический процесс, накопил долги, не выдержал необходимых нагрузок, не смог адаптироваться к новому учебному процессу, сказалась элементарная школьная запущенность, зачисление в вуз было ошибкой, пропускал занятия, зимняя сессия не сдана, он вообще по сути не приступил к ней, а на дворе провесень - начало весны".

И однокурсницы-мокрощелки вторили в параллель: "Слабый на психику, очень тяжело давалась учёба и новая жизнь. Да и всё близко к сердцу принимал. Его собрались отчислять, может, это стало последней каплей". Это вам не увечник Гришуня Шатер. Тот шуршал языком как по писаному. Хотя такой же инородец, косой, хоть и якутянин. А тут факультету не повезло. Но бывает же такое, придет нерусь темнокожая, поучится, уразумеет, насобачится лаять с трибуны, что твой алабай, так что становится нужен для вуза, где не одни русские и жисемиды окопались, а, вот вам, пожалуйста, у нас для всех наций один вход.

В конце марта живший в общаге номер 3 на улице Федора Лыткина, кстати это тоже инородец, коми-угровед, выбившийся-таки в люди, квартировавший на третьем этаже Салун темной ночью поднялся на девятый этаж, сумел раскрыть запечатанные как раз от самоубийц балконные двери и заразился - сиганул в смерть. Или это была дефенестрация - выбрасывание из окна? Вряд ли. Кому он нужен, летящий в пропасть человек? Тщедушное тельце шлепнулось на тротуар со снегом, которого было мало, как в зазимок - в первый снег. Ветерок шевелил волосики на голове упавшего. "Вертер, Вертер, ты могуч. Ты гоняешь стаи суицидников". Возвращавшаяся после блядок девушка сначала услышала тихий стон, а затем увидела окровавленного Салунку. Мальчуган сидел в снегу под окнами, без верхней одежды, из носа текла кровь, просил о помощи и говорил, что ему очень больно. Умер в больнице, куда его привезли без всякой надежды. Ибо кататравмы всегда смертельны, поскольку рвут кровеносные сосуды мозга, черепушка наполняется кровью, и аминь.

Салун изменил-таки своему позерскому девизу: быть всегда впереди, никогда не проигрывать, брать от жизни всё и никогда не унывать. На самом деле остался позади, проиграл первый бой, ничего не взял от жизни, из последней депрессии не вышел. О нем не помнят ни горы, ни темные друзья из горного селения Кипчегень, с которыми суицидник дергал за козьи косые сиськи в позыве, повзрослев, дергать за такие же косые сиськи местных шалав. А после падения из многоэтажки дремучие горцы собирались искать виновников смерти Салуна, собирались да не собрались, но по-азиатски все еще жаждут отмщения и точат под снегом ножи.

Исступление предельно мобилизует силы и максимально затмевает разум. Психиатры называют это состояние амок. И писатель Цвейг описал подобное мозговое явление в одноименной новелле. Хотя об амок он упомянул вскользь, нарисовав картину, когда мирно пьющий в кафе кофе абориген вдруг вскакивает с места и бежит по дороге, тыкая пальмой во всякого встречного. У него амок случился. Разум помутился, а силушки прибавилось. Так вот и главный герой новеллы, сам врач, как будто тоже не в себе: помешался он на любовном фронте: сначала спустил на любовницу казенные деньги, потом растратил колониальный аванс на портовую кошечку, и в итоге на месте, в колонии, предложил белой и в интересном положении леди, пожелавшей перед приездом мужа избавиться от нежелательной беременности, вместо денег рассчитаться с ним сексом, поскольку внезапная любовь снесла врачу голову. Но женщина умерла от знахарского абортажа какой-то шептухи, а врач сгинул в пучине вод, бросившись с высоты борта корабля на свинцовый гроб с покойницей, когда ту выносили по трапу. Во, пля! Скорее, это был не амок, а подкаблучничество, впопыхах приобретшее исступление в попытке овладения недосягаемым предметом страсти, пусть даже после смерти этой двусмысленной недотроги. Хуже нет положения, когда молодая женщина предстает в виде щепетильной особы, которая ни за что не позволит замоченную щепочку понюхать, но кучи за собой не убирает.

Саше запомнилось исступление, в которое он впал при визите группы к нему домой. Да, бабам захотелось увидеть, как он живет, чтобы пополнить сведения о, возможно, будущем муже, если что. Бабы поступили хитро: сначала подначили Белочкину спросить, мол, наши девушки желают напроситься к тебе в гости домой. Сказано это было таким образом, чтобы Саша сообразил и сам пригласил их. Однако, заявочки! Саша проигнорировал свой интерес к их визиту. Так как дома - семейство целое из 5 человек, сам - шестой.

Потом, предвидя не приглашение, бабы через Белочкину передали, что, мол, не поедут. Ну и хер с вами! А Саша уже стал говорить с матерью об этих гостях и освобождении комнат: брат - у друзей, сестра - у подруг, родители - у бабы Фроси, вторая бабка, жившая в семье - в запертой комнате. Собственно, хвастать было нечем. Первый этаж, "трешка", бумажные обои, минимум мебели, даже новые венские стулья с мягкими сидушками пришлось в срочном порядке докупать - сидеть всей группе за раздвижным столом было не на чем. Для стульев родители истратили несильные сбережения - но это было в планах меблировки комнат.

После отказа от визита последовал переворот. Через Белочкину партия баб, ратующих за визит, победила ту часть группы, которая стояла на том, что если Саша в гости не зовет, то и напрашиваться не надо. В общем, собрались, вышли на остановку у общаги на Ленина, 49, стали ждать троллейбус.

Подошел троллейбус номер 3, который шел в том же направлении, но ответвлялся от Иркутского тракта в сторону, так что по приезду предстояло идти до квартиры более километра. "Ну, это много!" ― недовольно протянула Катюшá. Дождались-таки номера 1, сели в троллейбус и поехали мимо трех розовых домов, а по дороге Саша развлекал группу фразами, подслушанными в салоне о том, как говорит водитель, или как переговариваются пассажиры. Вот, например, запомнившееся: "Эй, там, на задней площадке! Живее шевелите вашими пятачками!", поскольку проезд в троллейбусе тогда стоил 5 копеек, в автобусе 6 копеек, в трамвае - 3 копейки! Или: "Граждане, осторожно, у меня яйца!" ― "А у нас что, персики что ли?!" Группа рассмеялась, и Саша был рад, что под эту куртуазную веселость неказистая домашняя обстановка пройдет на ура.

Мама оставила на гостей целую зажаренную курицу с картошкой на гарнир, а бутылку водки Саша заначил заранее. Сели, выпили по чуть-чуть. На правах хозяина Саша наливал себе больше. Пустые разговоры, мелкий трёп. Катюшá отлучилась в соседнюю комнату, подошла к окну и заслонилась шторой - тут-то ее и приобнял пьяненький хозяин.

― Не бойся, дверь я прикрыл.

― Ты что делаешь?

― Вхожу в тебя.

― А ты на мне женишься?

― Все в наших руках, Катюш. Главное, понравиться друг другу. А без опыта тут никак не поймешь.

― Да, да. Входи в меня. Чаще, чаще.

Стоячок был коротким, но славным. В эти мгновения у Саши в голове пронеслась корпулентная мамаша Катюшѝ, властная директорша тонских курсов учительской переподготовки. Шоферюга из колхоза, с которым девушка крутила роман, вернее, он ее крутил как баранку. Да еще этот полип на голове, его больная удалила, но - как знать, во что выливаются раковые наросты, эти доброкачественные приобретения, этот мицелий на голове. "...А-а-а. Да ну ее в болото!"

Пара вернулась к застолью. Там спросили: "Что делали в темной комнате?" Саша ответил: "В черной комнате мы искали черную кошку, которой там не было!" Новый слой хохота сотряс стены. Бабы подпили и смеялись всем кагалом над каждым пустяком.

Устя и Чпок отправились исследовать квартиру: заглянули в туалет, в ванную, на кухню, в пустую комнату с запахом недавней любви, стали ломиться в комнату с бабушкой, которая стойко держала оборону и дверь не открыла.

А исступление у Саши возникло тогда, когда он вернулся к столу и захотел налить себе, но бутылки не обнаружил. "Где водка?" ― "Ты ее уже выпил!" Батикова смотрела на Сашу невинными глазами, давая понять, что любая проблема решается путем ее слива в канализацию. "Да в раковину ее вылили", ― сказал кто-то. Саша побежал на кухню - так и есть. Пустая бутылка у раковины.

Вот это да! Есть чему возмутиться! Сами не покупали, а вылили, сцуки! Да за такое не то что изнасиловать - убить не жалко! Хозяин высказал несколько гневных инвектив на этот счет, так что вечерок быстро свернули, и Саша проводил развеселую кодлу до остановки. Ха, съездили в гости к кавалеру, посмотрели на убогую обстановку и лишнюю водку вылили!

Возвратись домашние. Особенно пьяным был отец, который сидел в гостях у своей матери, пил и порывался пойти и прервать вечерок. "Этих говнюх, этих соплюх!" ― бурчал он и был в чем-то прав.

Саше вспомнилось другое семейное исступление, когда в гости, еще на старой квартире, пришла пьяная бабушка со своим вторым сыном, дядей Толей, алкоголиком и алиментщиком. С хода пьяная с грохотом поставила в центр стола бутылку каких-то питьевых чернил, но присесть явившимся родственникам никто не предложил. Мать стала ругаться, ее поддержал отец, брат Толика, который стоял молча, сопя и поводя красными глазами. За отказ привечать пьяных бабушка стала ругаться на отца по-черному: "Я тебя с г*вном высрала!" Лицо ее, и без того обезображенное выпивкой, подурнело. Белизна скул, гляделки на выкате - страшное зрелище. Отец с гневом костерил мать, и такое было впервые. Как ругались близкие родственники - так сражаются кровные враги.

"Ин, пойдем, мать", ― устало сказал дядя Толя, до этого визита не раз являвшийся навеселе в гости, и его то принимали, то выпроваживали. Он думал, что в паре с матерью ему прокатит, как же - родня, но не прокатило. Схватив выставленную бутылку, гости удалились, и на лестнице были слышны проклятия пьяной бабушки. И Саша подумал, а как же, в каких условиях живет его племянница, брошенная дочь Анатолия? Каких исступленных скандалов натерпелась эта девочка, пока ее родители не расстались: отец просто ушел и алиментов не платил, так как перелетал с места на место, за что его осудили условным сроком и его фамилию проговорили по радио в новостях, и мальчик во дворе с кличкой Аттила сказал Саше об этом. Саша ответил, что его отец не алиментщик и живет с ними. "А-а, тогда это однофамилец", ― заключил Аттила и укатил на мопеде, страстным поклонником которого являлся; он вскоре погиб в ДТП, выехав со двора на проезжую часть и угодив прямо под грузовик.

По поводу пьяного визита пришло осознание того, что после скандала в гости к племяннице Саша с семьей больше не ходил, а эти родственные визиты всегда становились событием. В прихожей у дяди было темновато, а в комнате был трельяж с разведенными крыльями зеркал, на нем стояли стеклянные, для одного цветка, две высокие вазы типа "берцовая кость" с навершием в виде волнующихся воланов, так что помещавшийся внутрь цветок лепестками подчеркивал овальную идею.

С племяшкой Леночкой Саша играл и так увлекался, что уже тянули на выход из гостей, а он сожалел, что приходится расставаться с родственницей, и вот расстались навсегда. Какая дикость, когда человеку не позволяют встречаться с тем, кто родной по крови, кто родственная душа, кто конгениален в одном развитии с тобой, твоими мыслями и предпочтениями. Ужо родилась баллада в духе Жуковского, в которой доминировало слово "дикость".

Елене А.

В диком поле дикий конь.

Мечет дикий глаз огонь.

Дико травы полыхали,

Дикий подымался дым.

Дико крыльями махали

Утки дикие. Гоним

Дикой вестью всадник мчался.

Конь споткнулся, дикий вой -

У коня хребет сломался.

Дико всадник смотрит мой

На умершую скотину,

Ловит дикого коня,

Мчится дальше сквозь пучину

Дикой страсти и огня.

Дико небеса вздохнули,

Дикий дождь полился вдруг.

В диких слезах утонули

Травы дикие вокруг.

Шел в воде я по колено,

Озираясь, и кругом

Было дико, дико, Лена,

Как на кладбище пустом.

Особенно понравилось Саше последнее слово в балладе, которое по рифме должно было соответствовать рефрену на слово "дикий" ― "дикóм", но автор сознательно заменил его на менее благозвучное слово, что придало стихотворению некую суггестию.

Много позже Саша прочитал разбор стихотворения Блока "В углу дивана", проведенный Чуковским, который также указал на суггестию ввиду постановки не ожидаемой словоформы, а другого слова, что усилило очарование, разорвав привычный шаблон. Поэтому в любом исступлении, когда нагнетается какой-либо агрессивный ряд, типа ― плевок, пощечина, удар, замах, рана, кровь, перелом, пинок, табурет, топор, увечье, отсечение ― то в этот ряд неплохо было бы поместить нечто постороннее, сходное на чуть-чуть, например, "сказано же, Александр Македонский, конечно, герой, но зачем же табуретки ломать?" или "руку отрублю, хотя топор-то ржавый, а от ржавчины может быть заражение крови, может, топор почистить?" И вот бьющиеся стороны замирают от того, и даже впадают в суггестивный ступор, что логику их эмоционального столкновения и процесс взаимоуничтожения кто-то чем-то нелогичным нарушил, и этот момент надо осознать для продолжения дальнейших действий, которые, может, следует скорректировать.

Конечно, баллада до Леночки не дошла. Она выросла, приходила всего один раз, чтобы отец, к тому времени живший у своей матери, ей хоть на выпускное платье денег дал. Тогда усадили всех присутствующих за стол, стали есть пирожки с повидлом, и у Леночки повидло вылезло из пирожка и упало на платье, как кусочек дерьма. Ни вилки, ни салфетки. Она встала, чтобы выйти в ванную и почиститься, но кусочек выдавленного повидла сам скатился с платья без каких-либо помарок, и Леночка снова села за стол. Пирожки пошли на ура, но денег на платье она не дождалась. Отец пропивал всё. Леночка его больше не трогала. Сошлась с парнем, внуком врача, именем которого назвали госпитальные клиники в Тонске. Но внук играл в карты на катранах, и его убили в исступлении в одну из ночей за крупный проигрыш или выигрыш. Потом она попала к бизнесмену в коттедж, и вести о племяннице прекратились. Хотя на простенькой могиле дяди Толи, всеми покинутого, иногда лежат одинокие искусственные цветы, как бы вынутые из тех давних стеклянных берцовых костей.

Князь Михаил Александрович вспомнил своего близкого родственника, дядю, которого вовзят не видел, но наслышан о нем был много. Прозвище у него было забавное - Грозные Очи. Дядя всей душой болел за Тверь. Еще 14-летним подростком возглавил тверское ополчение, когда отец Михаил Тверской застрял в орде, а войско недругов-новгородцев двинулось на родной город, и требовалось его защитить. Несколько недель стояли противники лицом к лицу, но по онпóл - по берегам Волги: новгородцы не решились напасть на малолетнего полководца, уж больно грозно сверкали у того глаза, а потому переметная новгородская сума решила не испытывать судьбу. Войска разошлись с миром. Обаче монготарская мышца ворошила русский муравейник.

Хан Узбек, убивший Михаила Тверского, стал задумываться над тем, что он сделал правильно, а в чем обшибся. С ханами такое случается - они крепки задним умом. Тем не менее, первоочередная задача была выполнена, оставалось двигаться дальше. Тверь ослаблена, Москва подняла голову. Значит, пора качнуть маятник обратно, в сторону Твери. Именно так, поддерживая одного князя, ущемленного московского, и топя другого князя, великого и тверского, чтобы затем их поменять местами, ― именно в этом заключалась монготарская мудрость: чтобы междоусобица никуда из Руси не уходила, чтобы можно было двигать войска и грабить, вечно и безупречно, якобы провинившихся и ослушавшихся, чтобы такой находнический порядок существовал всегда, как светит солнце, согревающее всех монготар, таких простых и хитрых.

После казни князя Михаила, безропотно принявшего смертную участь, поглядевшего в ощеренную пасть зевластного Кавдыгая, ранее молящего о снисхождении, Узбек приблизил к себе сына казненного - Дмитрия Михайловича, который уже подрос и стал годен для ордынских манипуляций. Далекая Литва грозила захватом русских территорий, с которых кормилась орда, и на взаимно враждебном политическом поле Узбек решил двигать шашки.

По наказу хана князь Дмитрий Михайлович взял в жены дочь литовского лидера Гедимина Марию. Со стороны Литвы ожидалось замирение. В то же время подсуетился московский митрополит Петр, который договорился о браке дочери клеветника и убийцы Юрия Московского Софьи и сына оклеветанного и убитого Михаила Тверского Константина, чтобы остановить кровную вражду между Тверью и Москвой. Колготился совкий Петя не напрасно. Через великокняжеские постели выстилались торные дороги. С благими намерениями мягко стелили и разглаживали перины постельничные люди, да колко было в них спать от ножей, подложенных остриями вверх.

Узбек продолжил грабить русские земли. Для этого он выбрал тактику "лютых послов", которые с вооруженной охраной езживали по городам и весям и грабили - лишнюю дань взимали. Князь Юрий Московский ничего с этим поделать не мог, как и с нижегородцами, которые как-то собрались и выгнали злых монготар. А вот когда в тверском городке Кашине монготары не собрали полюдье по плану, то тут князь-москвич решил покуражиться, невзирая на родство и замирение с Тверью посредством митрополита и свадьбы дочери. Собрал рать и выступил против Твери.

Ему навстречу, как уже бывало, выступил князь Дмитрий Михайлович, получивший прозвище Звериные Очи, исправленное впоследствии летописцами на более приемлемые Грозные Очи. Снова произошло стояние на берегах Волги. Князь Дмитрий в итоге подчинился - выплатил недовзятое лютым послом - 2 тысячи гривен, которые московский хлын - пройдоха - князь Юрий в орду не отослал. А отдал в рост великоновгородским купцам, чтобы те накупили товаров, отвезли, продали, а барыши разделили с московской пройдой.

Сей гешефт шибко разозлил Узбека, который к тому времени осознал, что поторопился казнить оклеветанного Михаила Тверского, главный обвинитель которого Кавдыгай где-то и в чем-то лопухнулся, попал под ханский гнев и также был казнен. Грозные Очи вспыхнули от осознания того, что приходит время для ответной мести - ответного удара по московским длинным загребущим мышцам.

Князь Дмитрий написал довод хану по поводу утаивания дани, Узбек послал самого лютого посла Ахмыла, который хорошо пограбил Нижний Новгород, а Ярославль вовзят сжег и продал его жителей в рабство. Только перепуганный город Ростов сумел откупиться богатыми дарами. К Юрию пришло ханское веление ехать в орду, от чего князь стал почесываться - участь быть "разъятым по суставам", как сделал он сам с оклеветанным им же Михаилом Тверским, москвичу как-то не улыбалась.

Московская собака оказалась хитрой: Юрка никуда не поехал, а отбоярился тем обстоятельством, что необходимо собрать полюдье с новгородцев, да и шведов надо было заодно отшвырнуть от Выборга; ведь шведы - это те еще незакрытые рты, которые всегда есть хотят. Сходил москвич на шведов удачно: с данью новгородцев и свейской добычей повел обозы в орду, но тут брат Грозных Очей - князь Александр Тверской это добро отнял, сам Юрий утек с трудом. Пришлось ограбленному нападать на неких устюжан, чтобы не ехать в орду с пустыми руками; и тут ему сопутствовала линия: и устюжан хорошо пограбил, и от тверских застав ушел, так как двинулся в орду обходным путем через реку Каму. Вот какие ножички выскакивали из пухлых княжеских перин под тары-бары вожеватых людей о замирении, братстве и согласии.

В орде непримиримые враги встретились. Грозные Очи подкараулил Юрия, когда тот шел в церковь замаливать грехи, и зарубил мечом в символичную годовщину смерти отца - прошло уж семь лет непреходящего гнева, мстительных обетов и кровавых видений. И кровь врага капала с острия меча на камень паперти - кап-кап. Хан расщеперился, впал в гнев, поскольку пешка пошла вперед без позволения. К тому же Литва стала злейшим врагом орды, и прежняя полюбовная расстановка роль не сыграла. Помучив Грозные Очи 10 месяцев, хан казнил и этого тверского князя. Постельная дипломатия не удалась.

Как не удалось постельное мероприятие с Сашей у Фазы. Старуха стала мстить, поскольку была завкафедрой, принимала экзамены, да и субординация имела место, когда ее крики на семинарах никто не смел перебивать, даже тихо делать замечания из этических соображений не дозволялось.

На одном семинаре Саша выступал по истории вопроса по Марлинскому и, касаясь периода 50-х годов ХХ века, упомянул литературоведческое творчество филолога Степанова, приверженца вульгарно-социологического метода. Критикуя одно его высказывание, Саша отметил, что Степанов, говоря о патриотических и вольнолюбивых идеалах декабриста, договорился до того, что для героев Бестужева нет расхождения личного с общественным, что явно противоречит сути и ранних, и зрелых повестей Марлинского.

Как старуха взметнула ручками! "Да как вы смеете!" ― заорала она. Саша хотел осечь ее: "Не смей повышать голос, старая развалина! Я понимаю, что под Степановым ты лежала, вместе с этим академиком вульгарно-социологизировалась и гнобила русское литературоведение, да и рожи ваши узкорылые так похожи, прямо одинакие такие, ублюдочно ровные, так что не смей мне указывать, что я могу, а что не могу. Я сам знаю, что я могу и делаю это!"

Сей отлуп пронеся в голове, но озвучен не был. Саша ничего не сказал. К чему? К вылету из универа? Надо терпеть. Расщеперившаяся старуха поорала и выдохлась. На этом ее месть не закончилась.

Гнев бабы-яги расцвел на экзамене по русской литературе 19 века, когда Саша вытянул билет с вопросом: "Братья Карамазовы". Сама старуха отсела поодаль, чтобы послушать речь Саши как бы со стороны, типа она тут ни при чем, а ее клевретка Грицацкина, молодящаяся сучка на подхвате, изобразила внимательное выслушивание. Роман был большой, Саша прочитал его по диагонали, особо не разбираясь в пьяных бреднях героев, их похождениях и в вопросе о наследстве, но упор в ответе сделал на уродстве русской жизни, когда пьяный папаша в компании собутыльников увидел лежащую в канаве алкоголичку и задался вопросом: могут ли быть у такой падшей женщины дети? И в результате ближайшей перспективы был рожден Смердяков. А его братья по отцу: Алеша, Дмитрий, Николай... "Какой Николай!" ― опять заблажила старуха и выгнала Сашу с экзамена. "Ну, вот. Стёпы уже нет. Будет пересдача, и если не повезет, то светит армия", ― подумал перспективный призывник, а идти в разлагающиеся армейские ряды, с дедовщиной и регулярными доведениями солдат до самоубийства, не хотелось.

Бабы из группы восприняли Сашин провал спокойно, никто не плакал. И только Устя с сожалением посмотрела, хотела что-то сказать, но была ее очередь заходить на экзамен, она вошла в дверь и ничего не сказала. "Вот оно как, ― подумал Саша. ― И кому я тут нужен? Никому. Только самому себе".

На переэкзаменовке Фаза сказала, что оставляет для Саши досюльный вопрос, который он оттарабанил за милую душу, но акцент на эксперименте пьяного папаши оставил. Фаза была озадачена: она не знала, что Смердяков - это сын убитого самодура, а ведь такое понимание в корне меняет осмысление романа, где суть каждого проявляется на изломе, смерти человека, когда срываются маски, и читатель делает значительные выводы, к которым его подвел писатель. Фаза озадаченно поставила "хорошо" и отпустила, но стипендия пропала, так как был "завал".

Все-таки перед стареющей ведьмой необходимо было реабилитироваться, а также перед мокрощелками вокруг в том, что Саша умеет анализировать тексты, и что путаница Николай / Иван была спорадической, можно было и простить. Так, при разборе "Вечера на бивуаке", напоминающем по объему рассказ, Саша сумел доказать, что представленный текст - это повесть, раскрывающая концепцию всеобщей жизни. При этих словах Фаза напряглась, ибо не впервой ей было выслушивать для присвоения чужие дельные мысли, поэтому за последующей аргументацией надо было следить. А у Саши доказательства нашлись. Дело оказалось в том, что рассказ - это частный случай из личной жизни одного человека, судьба которого играет с хозяином, как море щепкой. Поэтому рассказы часто оканчиваются минорно. В то же время, повесть не может закончиться на миноре, поскольку, в целом, всеобщность жизни не может деградировать, а, наоборот, как и любая жизнь, повесть тянется ростками вверх, и сам рассказ или случай из жизни Мечина, главного героя, хоть и оканчивается окончательным сужением пространства, падением скупой мужской слезы в стакан с глинтвейном, но далее-то следует боевая тревога, и подразделение опечаленных у костра драгун махом вскакивает на коней и мчится в рубку, в жизнь и смерть.

Повесть заканчивается этакой бодрой атакой на подкравшегося неприятеля, и звон сабель, и командирские команды взывают к жизни и борьбе. Именно по этой заметной и жизнеутверждающей ноте можно судить о жанрообразующем моменте текста. Фаза всплеснула руками: "Саша, а вы умеете анализировать! А то я подумала, что..." Дальше Фаза осеклась, и продолжения не последовало, как и в рассказе. Лицо ее, просияв, тут же погасло.

Во время учебы Саша повидал пару раз искаженные физиономии, ну, например, как поссорились два друга-преподавателя: один преподавал историю КПСС и был ранее репрессированным коммунистом Купелтом, а второй имел более бесподобный "багаж": его отец, сподручный Берии, избивал людей до умопомрачения на допросах и был расстрелян как зарвавшийся палач, сынок отсидел за мальчишескую попытку улучшить коммунизм, отучился в МГУ, преподавал логику в Тонске по распределению и был корпулентным талмудистом с окладистой бородкой - Ротосом.

Оба друга-препода весьма рьяно, просто на "отлично", демонстрировали зековские привычки, дурача студенческую очередь в столовой. Отстаивать ее репрессанты не хотели, и поэтому один ставил с раздачи на поднос два стакана компота, брал в пятерню побольше хлеба и шел на кассу рассчитываться. Второй брал поднос и между делом урывал два вторых, а тут уже первый подходил и брал две тарелки с супом. Каждый раз успевая рассчитаться на кассе, они общую очередь не стояли, а усаживались за свободный столик и уплетали обед, гордясь своей выдумкой и как бы говоря: "Учись, студент!"

Но однажды в постзековском ученом тандеме возник спор на некую тему, истоки которой остались неясны, а вот последствия видны и горячо обсуждаемы. В научной библиотеке вуза, в храме науки, логик Ротос напал на восстановленного партийца Купелта и прилюдно дал ему в усысе несколько раз. Репрессант устоял, но ему добавили стулом. У корпулентного бойца получилось повалить тщедушного капээссесника на пол и даже пнуть пару раз, о чем логик ни разу не пожалел и умотал в Израиль преподавать то ли логику, то ли библиотечные бои без правил. А что Купелт?

Купелт остался в вузе, и в него стали тыкать пальцем: если раньше показывали на него, мелкого и ершистого с виду, как на репрессированного и оправданного коммуниста, то сейчас как на побитого стулом партийного дурака, и добавлять, что в залах библиотеки ученых часто бьют стульями - вон, ономнясь, жена пришла в преподавательский читальный зал и изменщика-мужа побила. Смогла. И при этом кричала: "Как ты мог!"

В новые времена лженаука "История КПСС" канула в Лету, и купелтов согнали на пенсию. Оба умерли уже, и, дай боже, на том свете не кулаками машут, а чинно беседуют с вечностью.

Часть Третья Глава l 1

На лекциях все студенты рассаживались по-соседски: как в первый раз сели, так и придерживались этой рассадки все пять лет. Иногда к Саше подсаживалась та или иная девица, в надежде на компрометацию ситуации: она рядом сидит, значит, она с Сашей - пара, а там и сам парень, глядишь, ей что-то предложит из легальной, со штампом в паспорте, любви. Но парень предпочитал повольные отношения, а штамп - это, сука, если родишь, что проблематично, поскольку в тебя, сука, я кончать точно не буду; так что, если приспичило рядом сидеть - сиди, но трахать тебя буду без синих чернил и прямоугольных линий в документе, а не нравится условие - так отсаживайся, не обидно. Купрозова посидела без результата рядом два дня - посидела, и ей обломилось.

В общем, Саша предпочитал "камчатку", где заседали все парни, и раз на такой неосмотрительный выбор места указала Киселиха, жена декана.

Раздосадовавшись на то, что впереди перед ней мало кто сидит, она сказала, что самые лучшие ученики всегда занимают первые места, чтобы ловить кимвальный звон от любимого учителя. Таким любимчиком был Сан-Серыч, который не только Жуковского чтил, а и весь русский язык, начиная от фонетики и заканчивая синтаксисом, сидел и впитывал, задавая вопросы по существу. "А от вас ни одного вопроса я не услышала". Саша подумал: надо же, какие выводы следуют от рассадки. Уж лучше бы за мужем посмотрела, какие места он занимает в баре ресторана "Осень" и как жрет там принесенное с собой вино с разными собутыльниками, коих удостаивает разговорами запросто, вообразив свою персону равной Эразму Роттердамскому.

Когда женился Генка Раккув, заменивший в итоге Киселя на деканском поприще, соседями по студенческой попойке в кафе "Весна" стали студенты-политехники, из чьих рядов Генка, давно умерший от рака, умыкнул невесту, довольно корявую, но по вкусу. Когда тосты за дружбу между физиками и лириками плавно перетекли в межвузовский мордобой, и физики одолели филологов благодаря численному преимуществу, Саша предпочел улепетнуть, как Ленин, драпавший из немецкого пивного бара после пламенных речей и в предчувствии скорой заварушки, а перед этим успевший заложить в желудок полдюжины пива и десяток, да кто бы их считал, баварских колбасок.

Истории про Ленина рассказывали студенты-историки, которые больше знали о вождях, об их лицемерии, предательстве и жестокости, считая низменные личностные проявления лидеров необходимыми условиями течения истории. Историки часто пересекались с филологами - на общих лекциях по общественным наукам, которые тогда отдавали партийностью.

Но вот уже на пикничке Любица Батикова сидит на шее историка и трется мохнатой матушкой о жилистую шею, и шее радостно, и матушка довольна. А к шутам иди, матушка! Вот уж историк Клычков дал на клык Белочкиной, дородной филологине, которая строила Саше глазки, строила-строила, да не выстроила, выскочила замуж за геолуха, который сходу вцепился в буфера филологини в качестве их первооткрывателя.

Еще один историк радовался тому, что его брат историк Демешик охмурил препода-филологиню, радовался и по этому поводу так напился, что лежал на кровати на боку, держал перед собой ведро для срыгивания и приговаривал, что его организм восстанавливается, поскольку уже литр желчи вышел. Другой историк Умнов дал свою фамилию Нинон, сделал ей девочку и отчалил в небытие по медицинским показаниям.

Клеились к филологиням по-соседски какие-то чебуреки, то ли из Азии, то ли с Севера, строганина какая-то. Один из них, историк, сошелся с пятикурсницей, которую никто не трахал, и она легла, как и Вялофф, под чуркестанца. И скоро в этом тандеме начались скандалы, и чурек смекнул, что женщине надо - ребенка; он сделал ей ребенка, и довольная мамаша в село не поехала с малолеткой на руках, а стала катать детскую коляску по асфальту, по которому чуркестанец тоже ходил на работу - ее он нашел как заочник, которых в деревню не посылали, а семьи разрывать не разрешалось.

Немного поодаль, на Котовского, на "Катке", в общаге жили медики, и филологи-парни, для разнообразия, ходили к ним, чтобы с медичками сойтись на почве секса без обязательств. Медички охотнее раздвигали ноги, но Сашу вскоре предупредил приятель из медиков, его звали "пан Ковский", ― а с экзажерацией, или милым преувеличением величали Паниковским, он же Гога ― что с медичками надо быть осторожней, поскольку, предоставляя море секса, женщины в белом привязывают парня к кровати и долго тискают его тестикулы, разбираясь в мужской половой анатомии, где очень много терминов, а также по несколько раз производят искусственное семяизвержение для отражения в рефератах процесса мужского оргазма. По окончании коечно-лабораторных работ парень, измученный группами голых девиц, еле уползает из медовской общаги, где медом для него уже не намазано. "Это еще что, ― думал Саша. ― В женскую колонию если попадает мужик, то ему вообще хана. Привязывают попаданца (от слова "попал", а не от "попы", т. е. задницы) навзничь, и, перетянув резинкой фирс - член - у основания, чтобы не спадал, и весь барак, по очереди, в описанной поэтом Бродским позе "всадницы матраца", используют мужика, так что у того после многочасового изнасилования возникает некроз органа, и - гангрена. Вовремя не отрезать - смерть".

Соседей-преподавателей, в основном из столицы, в вузе принимали с лицемерной помпой. Для этого сгоняли в зал свободных студентов, и приезжий, и чаще всего пейсанутый пришелец, тот же Жора Откупильщиков, автор книжки "Истоки слов", вещал о новых научных находках. Например, что "хлеб" и "колобок" - это слова с одним корнем. Эка невидаль, и дурак догадается: "хлеб", "клаб", "колаб", "колобок". Другой находник, другой Жорик - Мант, московский жисемид, еще живой и слабодышащий, вещал о теории романтического конфликта, и сидевшая рядом Фаза синела и зеленела, а потом рассказывала, что эти же мысли она ранее неосторожно высказала этому визитеру, и он их у нее украл, стал использовать, как свои выдумки, безо всякой ссылки на автора подсказанной идеи. Саша подумал: "Эка невидаль: сами тырят у студентов из курсовых научные наработки и без стеснения тащат чужие идеи и открытия в свои кандидатские и докторские работы, в которых вы никогда не увидите ссылки на дипломные работы каких-нибудь студентов. Сами прут чужое, и сами же обижаются, когда с ними поступают также".

Теоретические размышления вокруг понятия "соседство" всегда сопровождает народная мудрость. Это и "с волками жить - по волчьи выть", "стерпится - слюбится", да и "яблоко от яблони" хорошим довеском характеризует весьма противоречивое человеческое общежитие. Сосед - это тот, кто сам заинтересован в добрососедстве, чтобы в коммунальном образе жизни не выуживать плевки из кастрюли с супом и не подскакивать со стула с вмонтированной в сиденье иголкой. Однако, смысл жизни заключается в интриге - вот поэтому процветают плевки и иглы. Люди живут в нестерильном мире, антисанитария которого создается именно соседями, привыкшими жить так, как им жилось до встречи с вами. И всегда ясен вопрос о том, где, мол, блошек нахватался, головных али лобковых, откуда они? Оттуда - от соседей.

Друг-сосед - это приятно обеим сторонам соседства. Тишину за стеной, приглашение на семейный праздник, мелкие презенты и приятные одолжения делают друг другу люди, общежитие которых складывается в радужной перспективе. Но к соседям - пусть на минуту-другую - формально можно причислить вашего врага и вашего убийцу, которых, если убийство неизбежно и неотвратимо, тоже надо привлекать к груди с открытым сердцем. Все верно - ведь они рядом, и рядом в том смысле, что как-то влияют на вашу жизнь. А вы ничего другого, кроме доброты, предоставить им не можете. Так почему бы не сделать последний реверанс? Как спутник в дороге, добрый кардаш, развлекает историями и анекдотами. Как товарищ при встрече крепко жмет руку. Как добрая жена делает борщ, а родные дети куролесят отцу на забаву. Хотя дневной кардаш оборачивается ночью ассасином и душит удавкой. Хотя товарищ при встрече вынимает пистолет. Хотя добрая жена сыплет в еду крысиный яд, а то и таллий, а родной ребенок поднимает вооруженную руку на отца. Так и враг, и убийца тоже что-то делают; они не сидят без дела с табличками на груди: "враг" и "убийца". Это тоже соседи, от которых бы бежать по-хорошему, но бывает, что некуда, и защиты нет, и философия жизни закончилась. Как в таком стихотворении, которое Саша написал в невеселую, но осмысленную минуту.

В пустыне, в жажде, в сожаленье

Навстречу гибели идешь.

Не верь, что скоро упоенье,

А вышесказанное - ложь.

Ты - sire, убог, а вот и в коме,

Когда, на четверти плевка,

Змея качается в истоме

Укуса в впалые бока.

Приблизь к груди ее, как мать лишь

Обнимет в горе за вдовство,

И как последнее, что знаешь,

Живое рядом существо.

Гад свяжет плети рук колечком,

Зрачки - в глаза, затем прильнет

Змеиным сплющенным сердечком

И сердце бедное кольнет!

На полуденной остановке по пути домой князь Михаил Александрович вспоминал разных соседей, крутившихся возле конфликта между Тверью и Москвой. Новгородцы всегда были переметною сумой, да и близлежащие к ним земли также тяготели к новгородчине, те же торжковцы, вышневолокцы и прочие северяне. Их ходил усмирять сам Александр Невский - а кто хочет переписи, чтобы монготарам налоги платить сполна? Дураков нет - вот и прятались людишки в северных обширных лесах. Рязанцы, смоляне, черниговцы, кто там еще, кто под боком? Те еще переметчики: как платить - нету никого, а за "погулять" да "пограбить" - многие соседи тут как тут.

А вот и литовцы. Лесное племя у реки, дремучие люди, о которых раньше мало кто слышал, хорошо разрослись. Во время борьбы тверичан и москвичей Литовское княжество усилилось по дням. В нем выделился князь Витень, сначала перебивший внутренних соперников. Подчинив племенную знать, он выкупил у немцев город Полоцк. Хорошо начинавший литовец кончил плохо - его убил его же полководец Гедимин, чтобы самому повелевать и властвовать. На фоне тверитяно-московского конфликта это было сделать легко: пока львы боролись друг с другом, прочих шакалов можно было потеснить, а там хоть на обе руки бей.

Литовские дружины сполагоря захватили Турово-Пинское княжество, в котором местный князь качался на троне, и литвяки лишь помогли ему упасть. Там, где мечом было несподручно орудовать, в ход шла свадьба. Гедимин женил сына Ольгерда на дочери престарелого, отходящего в сани витебского князя, и когда старец отъехал, Витебск отошел Литве.

С Галицко-Волынским княжеством пришлось действовать кнутом и пряником. Сначала пошел "пряник" - та же свадьба: второй гедиминовский отпрыск взял в жены дочь сына галицко-волынского князя. А затем напал на свата и убил его, но земли под литовскую длань не легли. Поскольку поляки своевременно заколготились, прибирая русские земли, оставшиеся без правителя. Проявились также мозавецкие интересы - черт-те откуда являлись на беспризорную Русь региональные едоки со своими ложками. Но и Гедимин не дремал, он всегда брал то, что плохо лежало.

Южная Русь разваливалась, по ней, как в стародавние времена, шастали орды кочевников до чужого добра. Литовские полчища появились на Киевщине, пали города Овруч и Житомир. Киевляне, призвав отряды из Переяславля, Луцка, Брянска и орды, вступили в бой с литовцами у реки Ирпень. В упорной сече Гедимин смог нанести неожиданный фланкирующий удар, что внесло сумятицу в объединенные киевские силы. Некоторые князья пали, князь Станислав Киевский бежал, бросил мать городов русских. Киев капитулировал. Гедимин примерил на себя титул Великого князя Литовского и Русского, тем более что захвачены были Переяславль, Путивль, Вышгород, Канев и Белгород. Наряду с одним мощным кровососом - монготарами, появился второй светлый кожей лица паразит - литовцы. Эти любители похлебать из чужого котелка дармового кондёра - похлебки - сцепились в междоусобице: монготары хорошо прошлись по Литовщине, сожгли десятки поселений, пограбили, взяли большой полон.

Обаче и тут Гедимин перехитрил и монготар, и русских. Поскольку по договору между косоглазыми и бралюкасами - литовскими добряками - в Южной Руси установили биархатное правление - двоевластие. Государствовал Гедимин, а дань по-прежнему уходила в орду. Русь страдала и платила.

Студенты-парни выпивали вскладчину по поводу "красных" праздников, на днях рождения, от скуки - но самым незабываемым и радостным питейным событием являлся мальчишник, на который, в отличие от перечисленных, не надо было изыскивать и тратить денежки, отрывать от стипендии крутую "десятину". Для мальчишника пойло и закусь доставал виновник - женишок, он же изыскивал, договаривался с комендантом о помещении для торжества. На третьем курсе собрался жениться Рёмкин, худой и слегка пришибленный паренек, звезд с неба не хватавший и отхвативший круглую шатенку из будущих экономистов.

Познакомились молодые на диких танцах. В фойе филфаковской общаги, или экономической и любой другой по субботам, в вечерок, наблюдалось некое движение. Сновали парни, перетаскивая столы в столовой и громоздя их в углу, некие специалисты деловито перебирали провода, вертели колонки, устанавливали на столике магнитофон. "Пленки, пленки! ― раздавались отдельные возгласы. "А что будет?" ― ""Бони Эм""! ― "Отпад! А русское?" ― "Упаси боже! Только фирмá. "Иглз". "Назарет". "Европа"". Далее следовал список западной попсы и раскрученных исполнителей. Причем знатоки знали, как чередовать подачу музыки: за шейком следовал медляк. Только так. Чтобы можно было оценить ритмичные в шейке, напоминающие половые движения партнера, а, оценив, сцепиться с ним в медляке и в тактильном ощущении пощупать фигуру, и самые смелые парни с длинными руками, своего рода "Юрии Долгорукие", к концу танцев, в последнем танго, уже держали девушек за ягодицы. Немногие возмущались.

Вот на одном таком медляке, под заунывный, длинный, затягивающий "Отель "Калифорнию"" слились в любовном порыве два некрасивых одиночества, две противоположности, лирик и счетовод, с сиськами и без, худородный и пышечка, как ― плюнуть и растереть. Счетоводка стала таскать ухажеру самоделаные пироги, а Рёмкин, волей-неволей, угощать вкусными кусками пропеченного теста сожителей по комнате. И вот пошли тары-бары о свадебке. Но, по традиции, перед свадебкой предшествовал мальчишник, куда питейный человек идет без рубля в кармане, но остается сыт и пьян. "Борьку пропивать будем! Какой парень пропал!"

Борька рассказал о подготовке всё: комендант отдала пустую комнату, за долю малую, со строгим предостережением мусор и блевотину убрать без напоминаний. Рёмкин раздобыл пол-ящика водки - 10 бутылок - на 9 человек, причем десятую бутылку, посчитав гостей, припрятал. В комнате жених показал Саше дырку в перегородке открытой ячейки для личных вещей, через которую можно было просунуть руку в другую ячейку, надежно закрытую на замок.

Итак, пузырь на человека - это хорошо, должно шибануть, поскольку на закуску шли только соленые овощи да пара банок каких-то мутных грибов. Зато имелась водка! В первоначальном и предполагаемом варианте мальчишника напиться можно было вообще вусмерть, поскольку Борька позвал ограниченный круг лиц, добрых знакомых.

Но перед началом, когда в комнате помощники гремели расставляемыми тарелками, ставили на столы стаканы, список участников застолья резко пополнился, так как другой Борька - боксер - дал маху. Когда с полотенцем на плече он бегал в мужской туалет к умывальнику помыть алюминиевые вилки, то в общажном коридоре нарисовались три мерзкие сущности: Горбачков, Мармак и Титер. Три кондома. Три отстоя. Три презерватива, которые использовали парней-филологов в своих мерзких функциональных многоходовых коллаборационистских поползновениях.

Когда Саша проходил мимо них в туалет, то Горби изображал тик ухмылки одной, как бы не парализованной стороной, дергал подбородком и подмигивал, как сутенер, а Мармак с надеждой смотрел, как собака, которая как бы просит, чтобы ее подозвали к столу. Титер маячил столбом, предоставляя роль кривляться и собачиться первым двум питухам.

Саша знал, что погань за стол тащить неприлично, да и не он распорядитель банкета. Проходил молча мимо них с тем выработанным покерфейсным выражением на лице, которое не дает повода зацепиться для разговора при виде полупокера, голубого, почти прокаженного. О чем с дрянями беседовать?

Горбачков давил факультет своими виршами, позиционировал себя гением, которому никто в подметки не годился, высокомерил, посматривал и плевал свысока. Когда лежа читал книгу или писáл химическим карандашом, то женский половой орган использовал как увлажнитель для перелистывания страниц или как чернильницу, воображая себя равным Пушкину.

Когда Саша как-то раз прошел мимо него с девушкой, которая на черной лестнице брала в рот, и, момент, защеканка была в гипсе, так как ногу сломала несильно, а Горбачков стоял в коридоре и хохмил с какими-то прошмандовками, то в спину Саше раздалась реплика о дружбе мужчин и женщин, причем донеслось, что хороша мужская дружба с женщинами, но не с костяными ногами. Саша подумал, что неплохо бы вернуться и дать Горби, еще не пережившему средокрестье, по его лирической морде, чтобы не выпендривался, да и драться-то выпендрёжник не умел, да и врачи запрещали ему, белобилетнику, бегать, но решил не бить: и послухов много, и ничего такого этот хамоватый саврас не сказал личного в его адрес, а так, скользом схохмил в надежде заполучить на ночь потасканную, на выбор, студенточку.

Позже Горби осредокрестился, даже выпустил лирический сборничек с рассуждениями на тему крещения, где описывал разные случаи положения креста на тело. Вот, дескать, старушки крестят рот при зевании, чтобы через открывшееся горловое отверстие черт не проскочил. Так ведь и в туалете при дефекации тоже отверстие открыто, которое, по разумению поэта, аналогично треба запирать крестом на проход. Любая задница нуждается в крещении, чтобы через анус шат не проскочил! "Это дело такое, правое и боевое, выепет, как пить дать, без шороха, как твою мать!" Ну выепли, и что ж - стал бы практикующим Уайльдом, Городецким или Клюевым, которого власти кокнули в Тонске в том числе за педерастию. Словил бы момент, и слава побежала б впереди поэтического очка.

Два других друга просто попивали вместе. На пьянках Мармак толкал своего Шагала, а Титер слушал семитские бредни и иногда поддакивал нечто дельное. А напивались - оба становились навязчивы и отвратительны. Так вот сновавший по маршруту "комната - туалет" Борьба-боксер остановился возле троицы и сказал: "А вы не хотите ли принять участие в мальчишнике. Хотите? Неужели! Так проходите, все поместимся".

Отстойные скоты аж прослезились, заползли в комнату, роняя слюну, со словами, что, мол, они не хотели, не думали, мимо проходили, но их пригласили, а раз пригласили, то они не в силах уклониться от проводов, традиции требуют, и жениха хорошо проводить надо, дружной компанией. При этом жених сделал кислую физиономию и наедине сказал Борьбе-боксеру, что тот зря их пригласил, так как этих субъектов он не хотел видеть на своем мальчишнике. Боксер, у которого от сотрясения мозгов всегда ролики за шарики заходили, с досады чуть не грохнул тарелки о пол.

Собственно, мальчишнику посвящено Сашино стихотворение, как воспоминание о пропитом парне, который перевелся на заочное обучение и его следы потерялись в Челябинске. Помер, что ли?

Осталось в памяти недоумение Рёмкина насчет укропа. "Я его в Ишиме у бабушки на огороде ногами топтал, как сорняк, а тут, в Тонске, бабки его на улицах продают, пучок - пять копеек!" Но много укропа было в банках с огурцами, что выкатил женишок на

Мальчишник

Как ныне - открытые белые стены,

Кровати железные голые, где мы

Расселись к столам, переставленных в ряд.

Стаканы на всех и дешевый салат.

Сейчас банкомет будет призван к бутылке.

"А ну-ка, парниша, налей нам горилки!

Сначала ему, да поболе, до сих!"

И полный стакан подымает жених.

Сегодня мы Борю теряем - киряем!

Сегодня его, как судьбу пропиваем.

Пусть будет любовь, ну а нам суждено,

По жилам чтоб темное лилось вино.

...Пора. Мне угрюмо тащиться кругами

Домой. А на сетках, во блю, под ногами

Лежат, упоенно обретши покой,

Бухой Магазингер и Титер бухой.

Когда Саша уходил, то, видя, как буйствует застолье, он сумел утащить утаенную в малодоступной ячейке бутылку, поскольку тут, сколько ни пей - всё будет мало, а так хоть уцелеет кое-что. К тому времени пьяное общество разбредалось. Горби ушел по стеночке. Мармак и его товарищ блевали. Но на выходе из общаги Саше встретился пошатывающийся Гаврилыч, который сразу кинулся щупать Сашину сумку. Нашел бутылку и расщеперился, изображая на своем лице гнев. Мол, негоже из компании водку утаскивать. Саша заверил его, что завтра утром он ее принесет, а сейчас хватит уже, зачем добро на блевотину переводить, вон, двое уже обрыгались и испортили мальчишник. Туго соображая, Гаврилыч, с галстуком на плече, согласился с доводами и осторожно пошел к себе в комнату.

Наутро Саша бутылку вернул жениху, надеясь на опохмелку, но женишок обрадовался по другому поводу: открывать сохраненный пузырь не думал, сказав, что спасенный флакон в ресторан на свадьбу пойдет, там водки не хватает. Однако спасителя десятой бутылки на свадьбу в ресторане Рёмкин не пригласил. Да и зачем? Гаврилыч на свадьбе визжал на танцах "и-и-и-й-я!" и топтал свой пиджак. А потом, через пару дней, оскорбил женатика, который пожалел о том, что на факультете у него не было ни одного хорошего товарища.

О том, что уксус сладкий, знают многие халявщики. Они также стреляют сигареты. А уж выпить поднесенный бокал с пивом и чем покрепче - это даже уговаривать не надо. Любит народ дармовщину, халяву, опитуху. Уважает бесплатно натрескаться на банкете, когда фирма оплачивает гулянку или спонсор. И кутят на корпоративах так, как будто это последнее гуляние, и следует оторваться, гулять широко, с музыкой, и лабухам не надо совать мятые сотни в нагрудные карманы. Хорошо также при этом уединяться с дамами в отдельных кабинетах, на лестницах, закутках, туалете. Халява может не иметь сладкого вкуса, но сладким привкусом обладает всегда.

На барже, пущенной по морю в последний каботаж, в трюме сгрудились бывшие белые офицеры. По призыву Фрунзе они прекратили сопротивление, выполнили последнее указание Врангеля не портить и не ломать имущество, которое принадлежит народу. Но кровавая Землячка и зверь Бела Кун обманом заманили их на баржу, повезли якобы в Одессу, чтобы решить там участь, там оформить документы. У одного белого оказался с собой чемодан с коллекцией папирос. Мудро для большой мужской кампании, есть чем заняться! Мужики дружно раскурили чемодан. Какая сладкая халява с подачи товарища, не поленившегося раскошелиться коллекцией! Дым заполнил трюм, дым радости, дремы, светлого ожидания чего-то нового и определенного при легком наркотическом эффекте, который создает табакокурение. Однако с дымом в трюм стала поступать вода. Поскольку перекур трюмные пассажиры устроили себе сами, а вот кингстоны потрудились открыть красные комиссары, решившие утопить к чертям собачьим баржу с белогвардейцами. Какой контраст!

Жизнь проявила себя в радости бесплатного удовольствия, а смерть подкралась, как всегда, незаметно. Но радость халявного перекура нанесла смерти пощечину. Люди напоследок хоть повеселились, подняли себе настроение шутками и прибаутками, коими сопровождается всякое мероприятие, оплаченное не из личного кармана. Смерть, конечно, взяла свое и взяла всех. Она такая, идет медленно и наступает верно вслед за искрометным, как огонек спички или зажигалки, дымным счастьем, которое развеивается также в один миг. А потому так веселы и беспечны пираты, грабители на лесной дороге, революционные пролетарии, насилующие кисейных дворянских девиц. Вешай, грабь, бесчинствуй сейчас, пока течет момент, лови его, carpe diem, а не то он уйдет, и локти кусать будешь, что не поглядел в глаза агонизирующего человека, деньжат или золотишка не добыл, не насладился практикой недобровольного оплодотворения лица противоположного пола и класса. Это позволено - в случае криминала или ходе претворения в жизнь революционного учения лысого монготарина с искринкой в добрых ленинских глазах. Ну как тут не обожраться уксусом!

Князь Михаил Александрович вспомнил об отце. В орду отца призвали по убийству деда. Каково было сыну служить монготарам? Выслушивать и кланяться перед глазами с искрами, с расчетами, с хозяйскими прикидками, как этот сын убитого князя Узбеку служить будет. Улыбочка хана источала доброту, но бойся оплошать - мигом улыбочка превратится в гневный оскал с черным рядом не чищенных зубов.

Узбек раздумывал и порешил, что приятно будет ханскому уму и сердцу наблюдать, как сын, после гибели отца и брата, станет выслуживаться, ожидалось - особенно рьяно. Это как взять в постель княгиню и ее дочь, чтобы, лежа с дочерью, воображать себе на уме, что ты ее отец, ты породил такое белое совершенное тело, которое тоже можно трогать, целовать, дрочить, да и следует оплодотворить, как это делает божество - солнце, под лучами которого всё расцветает, как ветер, дующий в разные стороны, и роза ветров напоминает раскрытые интимные зевы княгинь и их дочерей, как луна, еженощно ступающая по небосводу, как ступает каждую ночь хан в постель с наложницами с раскрытыми луно.

Выбранный сынок - Александр Михайлович должен решить стратегическую задачу: Узбек захотел держать в тверской земле, что рядом с литовскими границами, сильный ордынский ертаул, чтобы выбрать момент и в соединении с русскими подневольными дружинами хорошо ударить по непокорной Литве. Содержать отряд будет, конечно же, новый тверской князь. Это будет его проверкой на лояльность. В диктаторских раздумьях хан полагал еще какую-то коварную идею, но она так и не сформировалась, поэтому Узбек решил остановиться на этих двух: первая - личная преданность сына убитого ему - убийце, и, вторая - определение на постой ертаула головорезов - для массовых убийств. Хан долго свой выбор не озвучивал, чего-то выжидал.

А Александр, веря и не веря в свое назначение, пошел тропой любимого отца. Он стал сорить деньгами - утраивал кутежи для ханских вельмож, сделал дорогие подарки жене хана, любезничал с монготарскими темниками, передавая тайком мошну с серебряным, а то и золотым звоном внутри. Зачем? За тем же - за ярлыком. А получив долгожданное и выстраданное право на великокняжеский престол, понял, что такое власть, и какой меч бесперечь - непрерывно - висит над головой крупного правителя. И нить, меч удерживающая, тонка.

В Тверь Александр вернулся с толпой ордынских ростовщиков, радостно потирающих руки от предстоящей прибыли: ссудили-то они по такому счету: на один золотой требовалось вернуть - шесть с полтиною. Таких денег в Твери не было. А потому новоявленный князь Александр Михайлович порешил: он отдал алчущим ростовщикам на откуп рынки, пошлины, подати и промыслы. В счет погашения княжеского долга деньги потекли из этих мест не в тверскую казну, а в ордынские мошны. Всех тверичан обчистили подчистую, а в окрестных тверских селах понаехавшие узкоплеточные хозяева жизни в счет погашения долга забирали у крестьян детей и девушек; к упругу не будет денег - будут новые рабы и наложницы, на продажу за море, в жаркие страны.

Через год явилась новая напасть в виде ордынского отряда во главе с родственником Узбека Чол-ханом, прозванного Щелканом. Незваные гости обосновались станом в тверской столице, на местных смотрели и поплевывали свысока, давая понять, кто тут хозяин. Чуть что - за саблю или за плеть, коими чинили правёж. Пришельцы устроили великое гонение - насилие, грабежи, избиения не прекращались. Александр безмолвствовал, но что он мог поделать? Считал, что народ вытерпит, и не такие беды перетерпливали. Какой-то упруг надо сдюжить, а там легче будет. Должно же когда-нибудь отпустить. Но низовые тверяки роптали. И вот прошел слух, что монготары пришли навсегда, что они тверских князей перебьют как куропаток, чтобы самим управлять тверскими землями с ободворицами и населением на них. Тлеющий трут должен был вспыхнуть.

Каким пунцовым цветом пошли физиономии Витюхи Кузьмоцкого и Калиныча, подрядившихся на калым на лето и понявших, что с оплатой их прокатывают. Причем, прокат выяснился много позднее, когда события ушли под зазимок. А до этого вездесущая парочка студиозусов, ищущих денег на пропой и прочие удовольствия жизни, нашла как бы удовлетворительный вариант. Они напросились в помощники к ремонтникам-шабашникам, латающим детсад ? 35. Типа, за поднос досок и кирпичей им, помогальщикам, отвалят процентов 10 от стоимости подряда.

Для скрепления устного договора Гаврилыч принес бутылку водки, какую, крякнув, бригадир шабашников и его заместитель не осилили, но народившимся помощничкам допивать не оставили. К большому изумлению Витюхи, захмелевший бригадир сказал, что домой ему надо прийти в порядке. Сказал и, свернув из газеты из-под селедки квач, заткнул им водочное горлышко, а саму бутылку спрятал в карман. А Гаврилыч сам хотел унести остатки на четыре хороших глотка, плескавшихся в зеленоватом сосуде, и тяпнуть с устатку. Но не получилось.

Тут бы и стукнуть Витюхе себя по лбу, вспомнить прочитанную литературу о гоголевских мошенниках, распознать в уносе водочных подонков малоприкрытую жадность и уклониться от лихой шабашнической доли. Но в самом Витюхе уже щелкнула этаким кузнечиком, звонким щелкунчиком, брякнула заливным колокольчиком алчная утроба, ненасытный стомах. Денег! Надо денег!! Желательно много!!!

Всё лето Гаврилыч и Калиныч ишачили на шабашников, и ближе к осени, рядом с расчетом, выяснилось, что объект комиссия не принимает ввиду разных недоделок. А нет расчета с бригадой - нет "десятины" парочке помощников. Витюха и тут нашелся: пришел в общагу и сблатовал выпивкой и закуской чуркестанца-однокурсника Алика и заодно пристегнул Сашу. Мол, надо ударно поработать всего одно воскресенье, чтобы объем работ совпал с заданным планом, шабашники получат свои деньги и рассчитаются со студентами. Причем Витюха заменил слова "ударный труд" на одно слово - "показуха", чтобы создать видимость работ и для администрации, и для шабашников, чтобы показать, как люди трудятся, и чтобы было только с виду понятно, что это труд, примерно такой же, как у певцов, просто разевающих рот под "фанеру". Ну, бог в помощь, а потом будут деньги вовремя! Распределили роли.

Алик на крыше должен был стучать палкой по коньку. Саша громко трясти в укромном месте листом железа. А Гаврилыч и Калиныч наметили себе такую тяжелую роль: поднимать и бросать радиаторные батареи - тоже для громкости. Для вида предполагалось разложить краски и кисточки, натащить доски, разложить на асфальте инструменты - для создания антуража.

Воскресенье сразу не задалось. Рано поутру, еще птички не чирикали, четыре мушкетера явились в детсад. Никого, и сторож спит. Гаврилыч побежал к телефону и вызвал бригадира под разговор, мол, людей он организовал, а сад, закрыт, и склад закрыт, и что в таких условиях делать? Явился живший неподалеку бригадир, который почесал репу заявил, что ключей от склада с материалами и инструментами у него нет. Помедлил и добавил, что разрешает ломать двери склада. Ушел.

Двери сломали, антураж для плохой пьесы разложили по местам. Персонажи принялись за работу, и жильцы стали высовываться из окон ближних домов. Алик колотил палкой по крыше, Саша железно гремел, "десятинщики" роняли чугуний. Наконец, поизображав трудовую деятельность, парни устали. Посидев в тенечке и порассуждав о превратностях судеб, прибрали за собой и разошлись, довольные собой. Ха-ха!

Со слов бригадира, как потом рассказывал Витюха, за сломанные двери директор детсада выставила штраф, который полностью уложился в ту самую, за лето заработанную "десятину". Кинули студиозусов, как щенков. До зазимка Гаврилыч ходил к бригадиру и названивал ему - безрезультатно. Поэтому выпили студенты все равно - с горя, коли с заработанных денег не получилось.

Там, где муть - там ловится рыба. В устьях рек, впадающих в озера, скапливаются значительные косяки. Поскольку течение, прежде чем замедлится, выбрасывает в стоячие воды выносимый корм. Рыбы об этом знают, как и птицы, скачущие в поисках жучков-червячков за плугом пахаря, сжимающего чапыги - ручки. Ну, а уж людей-то ты точно не проведешь. Вор больше всех кричит, чтобы держали вора.

На собрании и митинге каждый доволен своей, вставленной в общий ор копейкой. Хотя, сам по себе, один человек - создание ничтожное, мелкое, писклявое, скнипа. А толпа - это сила. Недаром говорят ученые, причем все как один утверждают, что вот убил один другого, значит, совершил преступление. А если народ убьет кучку эксплуататоров, не забывая посечь топором эксплуататорских стариков, жен и детей - то это простительно, поскольку - революция, в условиях которой победителю всё разрешено: булыжник и топор, грабежи, изнасилования. Это можно.

Кровавый порыв народа на расправу, с округлыми глазами и дрекольем в мышцах, считается законом общественной жизни. Это, мол, так народ рассудил. С народа взятки гладки. Он всегда прав. Что бы ни делал, кого бы не убивал. Народ - мерило ценностей жизни, так что, лишая кого-то жизни, он поступает мудро и правильно - так ему заблагорассудилось. Возглавить этот процесс, оседлать его удавалось всем удачливым бунтарям, от Спартака до Ленина, с которых лепят иконы стиля при общественных пертурбациях.

Если к маленьким "революциям" приступают небольшие, по сравнению со всем народом, группки людей - то это погромы, осуждаемые общественные явления. Хотя и там предварительно, на сборищах участников погромов, выражали недовольство и звучали призывы идти и громить. В истории и повсеместно не везло в этом плане тораанцам. Почему? Потому что есть самый короткий анекдот в мире: семит - дворник. Да чтоб пейсатый носач взял в руки метлу и скребок? Да ни в жизнь! Скорее, он возьмет подряд на уборку улицы и наймет русского ваньку, али косоглазого какого азиата, мести ее, чтобы основной гешефт шел в карман умного человека, умеющего таки обделывать дела.

Вот за это-то умение оседлать соседа, прохожего, другого постороннего жидов не любят, считают, что эти, носатые, загребают жар чужими мышцами. Откуда у простых людей такие разговоры? Отсюда - руки работать метлой не хотят, а тямы дела обделывать не хватает. Зависть порождает злость и погром. Единственно, в чем самим кляксам тямы не хватает, так это в расчетах на то, что люди будут сидеть и смотреть, как жисемиды живут рядом и богатеют. Им бы, пейсатым, вовремя податься в даль, но они сидят, как угорелые, перебирают шекели в мошне, и этот процесс кажется им вечным. Отнюдь. И вот в кляксовский шинок врывается большая дубина, целый ослоп.

Первым антисемитский погром устроил князь Святослав Игоревич, разгромивший хазарский каганат, где верховодили дети Израилевы. И потом клякс гоняли по Европе все, кто мог и кому не лень. В Испании королевским указом погнали иудеев, запретив им вывозить из страны золото и деньги. Король Франции договорился с вассалами уничтожить всех некрещенных тораанцев. Румыны и турки страстно били жисемидов. Хрустальная ночь была в Германии, где вскоре грянул Холокост. Во Вторую мировую войну поляки жисемидов убили больше, чем немцев. В Кишиневе чтецов Торы и талмуда также обильно колошматили. И в освобожденном от фашистов Киеве был погром. А вы не знали? В Англии гонимую, рассеянную по миру нацию тоже физически не любили. А уж сейчас государство Палестина с арабскими союзниками спят и видят, как они бульдозерами сталкивают талмудинцев в Средиземное море.

Ну, и чего далеко ходить. Так ведь и в Тонске был громкий, на всю Рассею, погром! Настоящий, черносотенный. Его организаторами стали большевики-коммунисты, сами они из жидов, которые вознамерились было провести демонстрацию в память о жертвах 9 января. Мероприятие власти не одобрили, возникла перестрелка с полицией. Одного знаменосца - Иосифа Кононова - подстрелили, убили попутно случайного мальчика и еще парочку невзрачных лиц. До осени город затих, а в самый листодёр пришла весть: жиды-революционеры, студенты, работники железной дороги, забастовщики, поляки - взяли в городе власть, так как наряду с полицией и казаками появилась "жидовская" милиция!

От таких вестей собрались порядочные люди из числа добротных лавочников, достаточных горожан и прочих крепких и истинно русских людей из черной сотни, которые пошли бить новоявленную милицию и прочих кляксоидов. После нескольких стычек и уличных убийств порядочные люди пришли к театру Королева, где митинговали жидовствующие милиционеры. Осадили и подожгли вертеп.

Из погорелого театра жидовствующие и прочие перебежали в рядом стоящее управление железной дороги, где служащие в живую очередь получали зарплату. Пожар перекинулся на управление, где пейсанутые перебежчики и прочие стали натурально поджариваться. Порядочным людям рисовались горящие люди с пылающими пучками денег в руках, в охваченных огнем шляпах на головах, в полыхающей галахической одежде. Выбегавших из пламенеющего здания убивали, пожарных не подпускали. На паперти рядом стоящего Троицкого собора поп крестил бодрую толпу погромщиков и окроплял пожар святой водой. Как-никак души неприкаянные возносились на небо.

Красный день черносотенца имел продолжение: город неплохо пограбили, били кого ни попадя, жгли другие дома. Ночью Тонск освещался заревом пожарищ - классное зрелище для Нерона, однако, своего доморощенного одописца погромная среда не выделила. Нашелся, впрочем, очевидец из числа художников, воплотивший полотно с заревым пожаром. А всё из-за того, что виновного знаменосца убили и с ним невиновного мальчика. Погром прошел с большой личной пользой, поскольку многие жители обогатились на развалинах и пожарищах. Да и по карманам валяющихся на улицах покойников пошарить удалось.

Другой момент. Любое собрание, вече, агора, да и возьмите хоть парламент, прочие выборные общественные горлодральни, можно назвать формами личного конформизма, где незначительное лицо, сидящее на стуле рядом с такими же насекомыми, что-то кричит, щелкает, трет лапками о брюшко, часто не по делу, что-то чирикает, вякает отвлеченное - в общем, развлекается. Щелкает, хлопает, свистит. Главное, поучаствовать в массовке.

Одновременно неплохо приложить врага, хорошо так, непроверенными словами, наветом, злыми и отточенными эмоциями - это здорово и безнаказанно, ведь на чувствах всё основано, сказано в сердцах, а о правде и логике в этот момент никто не думает. Особо распускают кадык люди тогда, когда в доме выключили свет на три дня или не вывозят мусор три недели. Вой растет в параболическом подъеме. Создается та самая критическая масса, зреют те самые гроздья гнева, которые одним американским писателем поданы через сознание народа, того же кочующего пролетариата, что мечется в поисках работы и места под солнцем и желаемого не находит.

Достаточно мелкого повода, какого-нибудь удара опахалом, и вот она, война; добро пожаловать на фронт. Собственно, на любой говорильне вопросы не решаются, а только ставятся. И от поставленных вопросов растут руки, совершается непоправимое. А всего-то и нужно - протянуть время. Минуты, годы, жизнь - и гневливое чувство сменяется диктатом логики, компромиссом, рациональным решением. Любое разумное дело требует времени, как в этом стихотворении.

Сразу всё сделать нельзя.

Чтоб шли, не стояли часы

Нужны золотые глаза,

Минуты нужны и часы.

Чтоб было в любви рождено

Веселое миру дитя,

Согласье в зачатье нужнó

И месяцев девять спустя.

Чтоб выстроить новый завод

В безлюдье глухой целины,

То минимум нужен, как год,

И силы великой страны.

Чтоб стал первоклассным поэт,

Для этого нужен любой

Поэт осемнадцати лет

И жизнь, что горела звездой.

На новгородском вече ор решал всё. Кто кого перекричит. Подкупленные глотки кричали всех громче. Поэтому самого Александра Невского несколько раз предавали и выгоняли из города общим хором стройных новгородских голосов.

А ополчение Минина и Пожарского? Какое? Первое или второе? А про первое вы ничего не знаете? Так вот, общим хором городовое рушение вышло из Нижнего Новгорода на Москву, но в походе теплые ребята перепились, перессорились, передрались и идея освобождения столицы отпала. А после второго ополчения, осаду с Москвы не снявшего, что предложил славный князь Пожарский? Правильно! Он предложил выбрать царем немецкого или шведского короля, и даже поступили приглашения на главную должность в Руси этим заморским сюзеренам.

Немцу менять правильный уют на какой-то морозный Тартар с вечным чичером впридачу и чирьями по весне на шее - не приспичило, а швед задумался, но был еще мал, чтобы разрешить царственный ребус. Всё это минус.

Зато большой плюс - осажденные в Москве пшеки перешли на блюда из человечины, и окорок из ноги павшего жолнера, пехотинца, шел за большие, хоть и награбленные деньги. С тех пор ляхи лают, как кладбищенские псы, на неблагодарную Россию, которая выродила их во всяких пся, поговорки которых соотносятся с пожеланиями, чтобы "земля была пухом" - чтобы удобнее было собакам из рыхлой земельки выкапывать захороненные кости с осьмушками мяса; в самом деле - не пропадать же национальному пропитанию.

Если народ состоит из вякающих человечков, то любое кирпичное здание - из кирпичиков, как музыка - из нот и бемолей, полу-нот. Так вот убери из народа одного человека, и народа не убавится, баба еще народит. А вынь кирпичик из несущей стены или ноту из нотного стана - получится авария в отложенной перспективе или восприятии. Пострадают архитектура и симфония.

Так вот именно по этому поводу Хаустус говорил на практическом занятии, что "архитектура - это застывшая музыка", а Саша, чокаясь на вечерухе с ним стаканом, наполненным наполовину, добавлял, что "музыка - это когда при наводнении чьи-то домики плывут. При этом печали и тоски нет никакой, а просто при движении архитектуры в полноводном потоке звучит некая симфония, обычно сопровождающая эпические батальные сцены в картинах и кинокартинах. Вот еще при землетрясениях архитектура так классно оседает, величественно и плавно, главными аккордами, и звучит при этом эпический гул земли, затем следуют литавры стенаний". Хаустус окидывал мутным оком собеседника, за коим признавал право философствовать, но не увлекаться, а не то "придет Вий". Звенели стаканы. Чок - чок - получок. Впрочем, безо всяких переходов в пьяной научной беседе препода и студиозусов начиналась ружейная тема.

Князь Михаил Александрович вспомнил, как начиналась Щелканщина. В Твери на площади наглый монготарин стал отнимать кобылу дьякона Дудко, которая в итоге погубила отца - Великого князя Александра Тверского. Громовым гласом, способным и мертвого поднять, хотя полутоном ниже Дудко беспроблемно отпевал в церкви отходящих в райские кущи, но тут во всю глотку "иерихонскую" дьякон созвал помощников. У каждого из них монготары что-то да отняли: у кого козу, у кого носимую вещь, у кого кошель отрезали или нещечко (особую ценность) отняли. А поскольку тверичане носили засапожные ножи, доразу пролилась кровь. Упали первые убитые с обеих сторон.

Заверещали визгливые монготарские глотки, переходящие на дискант под режущим действием лезвий ножей, сабель, мечей и топоров. Убиваемые звали однополчан на подмогу. Вот уж ударил набат. Горожане, все - как один, похватали из домов оружие и бросились к месту происшествия - сбора. "Елико можно! Вовзят оборзели! Резать их к шатам!" Уговаривать никого не пришлось. В то время кровь проливать - на Руси дело обычное. Да и у монготар, в отношении врагов явных и злоумышляющих, чирк по горлу происходил массово и незамедлительно, если что.

Поговаривали, что прежде чем сесть в Тверь, Щелкан просил об этом Узбека долго и упорно, и тот, устав от нытья двоюродного брата, поставил условие. Сказал, хитро поглядывая: "Хорошо, любимый мой брат! Я тебя пожалую богатой Тверью, при условии, что ты заколешь своего любимого сына, наполнишь большую чашу его младенческой кровью и выпьешь ее!" Щелкан думал недолго: заколол, выпил и отправился владеть Тверью. Вот оно как у монготар делается, это они так с русского жира бесятся. Кровь как воду пьют.

Горожан было явно больше отрядных ордынцев. Ведомые храбрыми боярами Борисовичами, тверяки, не уставая резать и резать, загнали монготар в княжеский дворец, где гонимые заперлись. Не беда! Подпустили во дворец красного петуха. Сладко запылал княжеский выстоявшийся сруб. Все косоглазые, завывая в дыму, отправились к предкам. Красное действо крестил поп, помахивая кисточкой, окропляя святость божьего попуска. Раскатившиеся горохом по городу мужички заодно прирезали ростовщиков и купцов, что прибыли когортой из орды. Вот как долги надо списывать - чирк, и готово, нет никаких ни долгов, ни заимодавцев, а есть полное обнуление!

Спаслись лишь ордынские пастухи, которые пасли табуны монготар за городом. Увидев дым и пожар, услышав крики и звон мечей, чабаны смекнули и утекли, убежали в Москву под крыло Калиты, ранее радостно потиравшего ручки от пересчета денег, а теперь ускорившего темп потирания ввиду страшной предстоящей мести. Ах, как хорошо! День какой хороший, с такими-то вестями! Прям, душа поет. В тот день в Москве, как бы в честь нежданного праздника, булошные раздали народу бесплатный хлеб.

По большому счету радоваться было нечему. Вспышка народного гнева в Твери неминуемо грозила новым ордынским набегом, наиболее страшным, чем выколачивание долгов по недоданному выходу. Это был бунт обреченных - так посчитал Калита. А вот соединиться с Тверью для консолидированного удара по монготарам у него ума не хватило. Он смекнул, что важно с Узбеком вечного тверского врага стопроцентно погубить, чем биться против ордынцев, плечом к плечу с тверичанами, с неизвестным исходом. Поэтому Калита радушно встретил сбежавших пастухов и под охраной отправил их к Узбеку. Тот неистовствовал.

В орде прокатилась ответная резня русских. Узбек рыкал аки лев, тряся остатками волос и поминая нового господа, ах-ах, и какого-то акбара. Порезали русских купцов и ремесленников, застрявших в орде, даже рязанского князя Ивана Ярославича, ненароком сунувшегося с подарками и получившего ответку - смерть. Поостыв, Узбек немедленно собрал карательную армию в 50 тысяч сабель. Нашелся командир из русских для монготарской сборной рати - темник Федорчук. К ответным погромщикам присоединились некоторые русские дружины, чтобы участием в походе уберечь от удара свои земли, да и поднажиться не помешало бы, раз есть такая возможность.

Князь Александр понял, что случилось непоправимое. Это как в плену ханская сестра Кончака неожиданно умерла. Отец поехал на суд в орду и его убили. И вот опять похожая ситуация. Он не хотел никакой Щелканщины, но вышло, что он виноват. Поскольку не сумел сдержать народ от выхода гнева, да и долгов в орде наделал - в общем, начередил, напроказил.

Князь Александр мог возглавить сопротивление и погибнуть в неравном бою, мог кончить казнью и получить для Твери прощение. Он выбрал третье: бежал во Псков, где правил 10 лет. Там родились его дети.

Что с Тверью? Брошенная, как пустка, она не сопротивлялась. На улицах прошли отдельные стычки, и монготары вырезали всех. Кого не вырезали, но достали из погребов - продали в рабство. Погибла Тверь, город утончённых иконописцев и героических ратников, толковых книгочеев и одаренных ремесленников, высокородных князей и оборотистых купцов... Русские дружины, сопровождавшие монготар, спасли много тверичан, уведя их как пленников в свои земли. Шибко пострадали города и деревни, по которым двигалась Федорчукова рать. Был приступом взят непричастный к Щелканщине Торжок. Новгородская мошна откупилась 2000 гривен серебра и дарами для военачальников. Тверь пала - подлая Москва стозлатоглаво вознеслась.

Пала в глазах Саши его первая литературоведка Куфаркина, строгавшая кандидатскую диссертацию по малой тургеневской прозе. У Николая Сергеевича повести типа "Записок охотника" читались легко, сюжеты являли простоту, и рассуждать о них, переливая из пустого в порожнее, можно было в отведенное на занятие время, не более - не переходя за академические края с последующим чаепитием. Питать своими находками чужой диссер Саша не хотел. Поэтому постановил и объявил сразу, что, мол, нам мало смотреть в замочную скважину литературоведения, а пора привлекать к анализу текстов и характерологии смежные науки. Сказал с расчетом на то, что в диссер хорошие, но оголтелые рассуждения точно не войдут. И ввел-таки в свое исследование и древнеиндийские "Ветки персика", и женскую психопатологию Абрама Свядоща. Куфаркиной это нравилось, она с интересом смотрела на оригинального исследователя, а когда на семинаре Любица Батикова процитировала Сашино высказывание, насчет "узкой замочной скважины литературоведения", куратор семинара воскликнула: "Вот! Сашу уже цитируют!" Это было приятно.

Также приятно блестели тонкие губы Ленон, когда на лекции она читала стихи Державина. Державин и Тургенев, какая связь? Никакой! Тут дело было в том, что смачные курсы расхватали старшие кафедральные товарищи, а всяким аспирантам доставалось то, что поплоше: Костян читал древнерусскую литературу, Ленон - русскую литературу 18-ого века. А куда деваться? Но и в нелюбимых обязательных курсах имелись изюминки.

Если Костян говорил, что Четьи-Минеи, сборник поучительных историй на каждый день, читаются как современный детектив, то Куфаркина впечатляла находками у Державина. Открыв некрасивое лицо солнцу, она декламировала начало из "Видения мурзы":

На темно-голубом эфире

Златая плавала луна;

В серебряной своей порфире

Блистаючи с высот, она

Сквозь окна дом мой освещала

И палевым своим лучом

Златые стекла рисовала

На лаковом полу моем.

Взяв паузу, декламаторша оставила рот полуоткрытым, губы слащаво блестели, на лице плавала улыбка умиления. Похоже было на то, что Куфаркина впала в некое астральное состояние полуночного бдения, когда и вдруг совершился некий подвиг - раздались громы небесные, сотряслись стены и сверкнуло ярче ста молний прозрение, что читающая державинские строки сама становится подобна сошедшей с небес царице, дарующей и поучающей жизни и долгу, и дерзновение и удел раба - воспевать дела богини, а не токмо ее облачение, и тогда будут от нее дары. Ага, жди-пожди от Куфаркиной подношений, поблажек, приятия, реверансов и экивоков. Не оттоптанная курица больше всех кричит и кичится - перьями, маховыми и пуховыми, своим желтым чемоданчиком. Ждать от таких особ подарков - безнадежное дело.

Но одна Куфаркина тема - сумбурный тургеневский рассказик о застрелившемся подпоручике - зацепил любителя "Веток персика" вящей безысходностью и похожестью на собственное горе. Герой - офицер - своими поступками буквально кричал о спасении, о своей доброй душе с раскрытым сердцем, внешне неприступным, жаждущим участия и приятия. Но николаевское косное военное общество на него смотрело как на клоуна, швырявшего в туман шары и кольца, хотя жонглируемые предметы обратно не возвращались - что вызывало недоумение, а не удивление. В итоге подпоручик Теглев застрелился - что глупо.

О конце своей неудавшейся, как казалось, жизни размышлял в это время и Саша, царящий в косном бабьем царстве. В группе и на лекциях он смотрел на тупые затылки и волосяные узлы, утянутые резинками и проколотые шпильками, так что сразу вставала перед глазами карикатура Сергея Тюнина, в которой две дамы с длинными шпильками, пронзающими их волосяные шары, смотрят на третью, у которой шпилькой пронзена голова в районе виска; смотрел и воображал туго бьющиеся сердца под кофтами и блузами, стесненные комбидрессами, лифами и прочими обвязками нижнего белья, которое пора было менять. И ни одного раскрытого сердца, готового любить, среди отвернувшихся фигур не было. Только запревшие от сидения ляжки. И скучные скученные девичьи физиономии, погрязшие в филологии.

Рассказ по форме, но повесть по содержанию назывался/ась "Стук... Стук... Стук...". Куфаркина задала направление литературоведческой работы темой исследования: ""Стук... Стук... Стук..." как студия русского самоубийства". Исследовать предстояло собственную душу. Это напоминало Саше однажды написанное стихотворение, с романтическим дуализмом и параллелизмом в одновременной подаче лирического материала.

Фиалка

Когда был болен, чуть дышал

В горячке черных дней,

Тогда друг Вордсворт рассказал

Мне о любви своей.

"Среди нехоженых дорог,

Где ключ студеный бил,

Ее узнать никто не мог

И мало кто любил".

И думал я: она б цвела,

Моя любовь, где лог,

Где ключ студеный. Той, что шла

Ко мне - отдал б цветок.

Но там, в палящий зной, в фривьё,

Под лающим авто,

Бог, мало кто узнал её

И не любил никто.

Маршáковость второй строфы была чудесной, так что ничего в ней Саша не стал менять, особенно в ощущении того, что у Вордсворта речь шла об одинокой фиалке, чуть цветущей под камнем в память о возлюбленной во сне и наяву девушке Люси, которой нет - ушла, умерла, покинула, оставила - и поэтому изменился свет, и мир, и ожесточилась бесприютность посреди фривеев со мчащимися болидами.

Балладная героиня чесала лен и ткала полотно, ткань которого дурманящим сном обволакивала сознание автора, переводчика и Сашу в предчувствии скорой встречи. Уж комонь копытами ступал в правильном направлении, и расстояние до уютного домика в горах сокращалось. Но... встреча состоялась лишь с гробовой колыбелью, где упокоилась пригожая ткачиха, оставшаяся в останках вращающейся частью этого мира, и духом - полной гостьей того мира. Победит ли фиалка машину?

Вообще, победит ли человек цветок, или цветок - человека? В гетевском стихе "Мальчик розу увидал, Розу в чистом поле" как раз изображено то вечное борение высокого духовного лепотного и цветущего произведения, рожденного в природе, с невысоким и земным желанием обладать этой красотой, пусть недолго, но для себя. Задача проста: мальчику хочется познать красоту. Но ситуация сложилась из разряда "и хочется, и колется", когда желание сорвать душистую дикую розу чревато уколами шипов и пролитием капель крови - т. е. связано с болью. Кровь в итоге пролилась, и цветок сорван. Мальчик испытал боль, цветок испытал боль, но мальчик жив и вожделеет аромат под носом, а цветок, как ни оборонялся шипами, погиб. Смерть розы приобщила ребенка к прекрасному, за которое надо бороться, которое необходимо воевать. С другой стороны, думаете, что некое конфликтное обоюдоболезненное событие с небольшим каплепусканием и треском шипастого стебля произошло в поле? Или о чем-то в этом роде, о философском противостоянии, о пронизывающей все живое боли написано в стихе?

Нет, споры разгорелись как раз о другом. О том, можно ли это стихотворение считать истинно народным или, все ж таки, это блестящее подражание народному произведению, фольклору? Где черное и белое, боль и услада, красота и грязь слиты воедино и совсем не поддаются структурированному анализу и разложению в призме на составляющие спектра. Потому что это жизнь, событие самой жизни, не нуждающееся в разборе и оценках; оно самоценно само по себе, как данность, как факт жизни и культурный код, которые не могут быть дробными.

Как это было созвучно тонкой органике Сашиной души, никем не понятой. Поэтому маршаковский подражатель представлял, как он на опасном выступе тянется за фиолетовым цветком, или как нагибается над омутом, чтобы спасти тонущего птенца, или перебегает пути перед близко идущим поездом, чтобы спасти щенка от гибели, и делает это всегда публично, чтобы нашлась наконец девичья рука, хватающая его в последний момент за край куртки со словами милого осуждения. "Камо грядешь?! Куда ты! Совсем ошалел? Цветок не надо рвать, аделаидин цвет хорош на своем месте, где вырос". Или: "Птица снова снесет яйцо, и будет новый птенец". Или: "Собака, ну, что собака! Ты мне дороже цветка, птенца и собаки! Ты один мне нужен. Не надо рисковать. Лучше иди ко мне, сорви меня как цветок, прижми меня как птенца и погладь меня как собаку. Я давно жду тебя, и весь мир подождет, пока мы с тобой будем пребывать в любви и согласии!" Именно и только в таком варианте, перед лицом реальной смерти должен был взвиться милый девичий окрик.

Именно так, уловив момент проявления эмоционального апогея, проявив лучшие душевные качества, но не реализовав их, можно и нужно было не погибнуть столь яростно и нелепо, и хорошо бы девица дернула за куртку посильнее, а иначе смерть была бы рядом совсем. Но мы - уже не я и ты, а мы - уже я + ты - ее обманули б. Кончина от фактически суицида грозила воображателю, смерть кинулась на Сашу и тут же отшатнулась бы навеки, так как сердца уже соединились, и парень продолжил свой род.

А она, костлявая, так и стояла б, разинув челюсть и страша ямками альвеол от выпавших кое-где зубов. "Ну не шмогла я, не шмогла!" Не успела. Выскользнул! Экой скользкий! Это напомнило бы ей ситуацию, как она не раз летала над бушующим морем, разинув не подвязанное хлебало и высматривая тонущих моряков в тельняшках. Но и матросы ее перехитрили, поскольку морские тельняшки, особенно голландские, выполнены из 12 полосок, как у скелетов; а смерти надо живых людей, но их нет, плавают одни скелеты - матросы, которые своими тельняшками ее околпачили, выплыли из пучины вод и остались живы, когда она, смертушка, полетав над морем, нахлобученная, удалилась восвояси.

Главный герой тургеневской повести также, как моряки и как Саша, дразнит костлявую, действуя по принципу: кому суждено быть повешенным - тот не утонет. Своё высшее предназначение - не тянуть армейскую лямку, тупо спиваясь в гарнизоне, Теглев ощущает на таком эмоциональном уровне, когда страсть ожидания чего-то наивысшего настолько обострена, что чувства его становятся звериными, универсальными, сверхъестественными. Так что офицер угадывает в случайном наборе карт выигрышное 21 очко - а не угадав, он стал бы посмешищем, и осталось бы только застрелиться; он не тонет в ледоход, спасая упомянутого щенка. Не разум математически верно рассчитывает карточную комбинацию в колоде... Не разум геометрически прямо намечает центр льдины под вес человека, скачущего по раздвигающимся под ногами опорами... Нет, это некое глубокое наваждение, сиюминутная суперинтуиция, внезапные сверхспособности, подобные святости, руководят человеком.

Его обостренный до собачьего обоняния, прямо-таки бунинский нюх, а вместе с ним зрение, ставшее орлиным, и прочие доведенные до невозможного максимума ощущения внешнего мира; чувства человека, достигшего наивысшего отчаяния и прозрения, предлагающего свою нужность и востребованность, да хоть за карточным столом или на набережной, эти обострившиеся восприятия мира распространяются на повеление случаем, на исключительность, на бонапартизм; в эти мгновения состояние Теглева можно назвать божественным, невероятным, колдовским человеком. Прям не рядовой офицер, а Гудини какой-то, пребывающий в метафорическом состоянии и готовый творить чудеса наяву. Он как бы уже на небесах, которые его слышат, воспринимают и зовут, как своего.

И вот тут начинается студия: апробация, практика, отработка магических навыков, которые, даны на краткий срок нервного перевозбуждения, отнюдь не бесконечны и имеют финал. Поскольку судьбу долго испытывать нельзя. С одной стороны, можно выбрать профессией, например, глотание шпаг. К шпагам можно добавить стрельбу из лука в яблоко на голове. С другой стороны, продолжать данный экстрим на арене в следующем ряду: сование головы в пасть льва, эквилибристика на высоте, бросание гирь на шею, опасное метание ножей и топоров - на такое постоянство ни один артист не способен. Как и в картах Германн, угадавший два раза и на третий ему не подфартило, так и офицер Теглев потерпит в картах фиаско обязательно, но во второй раз он даже к игральному столу не подходит, да и по льдинам прыгать в ботфортах продолжительное время не сможет. Теглев отчасти мудр, поскольку студирует, пробует разные цирковые роли один раз.

Действительно, стрясенная лампочка горит ярко, но недолго. Все же процесс был запущен. Теглева уже нельзя было остановить, как нельзя остановить человека, задумавшего самоубийство - его можно только спасти, но тут спасать было некому. Наоборот, находившийся рядом человек шутками и розыгрышем ненароком подтолкнул фокусника по романтической неволе к краю пропасти, к последнему шагу.

Другими словами, среди реалистов появился романтик. И романтизм хорош между влюбленной парой, или среди идущих в атаку героев, или у девушек, бросающих за ворота башмачки. Однако за свадьбами следует быт, атака завершается усталостью, ранением или смертью, а в башмачки следует снова обуваться. В эту действительность Илья Теглев возвращаться не захотел. Он услышал голос, его позвали в тумане - на самом деле звали любовным голосом другого Илью, некоего бакалейщика, любовные чары которого распространились на местную поселянку. Кругом была несусветная наволочь - чрезмерный туман, руки не видно. В этой наволочи позвали другого офицера со сходной фамилией Телепнев. Теглев опять посчитал, что зовут его. Произошло глупое сумасшествие. Конец был безрадостным. Раздался выстрел из пистолета, напоминающий выпуск кишечных газов. На эту неприличную деталь Тургеневу указали, и он снял ремарку с некрасивым выстрелом, но через некоторое время неудобное описание выстрела восстановил, подчеркивая глупость происходящего. Глупца - фалалея - не стало.

Писатель осуждает суицидника, загнавшего себя в тупик. Вот у Толстого старик Каренин, преданный женой, вызывал сочувствие, что в общем пафосе романа следовало дезавуировать. Толстой вложил в уста старика одно неправильно сказанное слово, отражающее в произнесенной фразе одновременно сопереживание и смех. Так как с общечеловеческих позиций Каренин прав, но нельзя было допустить его превосходство перед драмой Анны. Старик выдал: "Я столько пелестрадал!" Понятное дело, старик на эмоциях сказал смешно - но получилось смешно и нелепо, что снизило градус сопереживания ему, как пострадавшему от адюльтера.

А у Тургенева сцена самострела описана словом "пукнуло", что снимает всякий ореол с головы кудесника и путаника. Теглев, посчитавший что его зовут небеса, требесил прочую чушь - застрелил себя в тумане, в нем и очертания не резки и звуки глуховаты. С реалистических позиций произошло снижение романтического образа, который не смог жить в косной армейской среде и ушел - глупо. Вот и вся студия. Фиалка не победила машину. Однако свои романтические эксперименты с бабами Саша решил продолжить.

С романтизмом тесно связан марлинизм. Характерно, что писатель Станкевич, близкий приятель Тургенева, когда решил почитать Марлинского и дошел до строчки о том, как ветер завивал из пыли на дороге кудри, плюнул, отбросил книгу, разразился уничижительной тирадой и скоренько сошел в могилу. Поделом! И к печали интимного товарища, который по молодости, в кругу тогдашней молодежи, до слез в подушку, увлекался Марлинским, ждал в периодике появления его новых произведений, целовал имя кумира на обертке журнала, подражал его романтической манере разговаривать с читателем и переписывался его языком; в обществе безусый Иван Сергеевич держался сумрачно и сдержанно, как подобало герою - "с бурей в душе и пламенем в крови". "Как лейтенант Белозор из "Фрегата Надежды", ― вспоминал потом Тургенев, чего-то тогда не застрелившийся, а теперь сознательно путавший два произведения Бестужева о приключениях лейтенанта Белозора и капитана Правина. Отчего же не соврать? Не потоптаться на поверженном истукане? Поруганный кумир стерпит всё.

Чем, собственно, плох расходящийся с реальностью марлинизм? Тем, что его создатель разбрасывал там и сям по тексту языковые находки, искорки, блестки? Перемежал высокое со смешным, в меру дурачился, делал своего героя устойчивым в борьбе со стихиями и небесами? Полонял женские сердца? Пересыпал игривую прозу обильным использованием каламбуров, острот, изысков? Это его право, стиль и смысл жизни. Это его подвиг!

Марлинский первый сагитировал солдат, бравадой и ложью, и с братом Михаилом вывел из казарм две роты Московского лейб-гвардии полка, что положило начало восстанию декабристов. Солдат уговорить было надо, увлечь. Поэтому марлинизм был сравни гипнозу, в науке это называется суггестией. Бестужевская манера способствовала тому, что романтический текст приобретал завораживающее действие, наполнял впечатление от прочитанного полярными эмоциями и переживаниями, чего в меньшей степени добивались его пубегонистые коллеги по перу. Подсчитано: если у Марлинского на 1000 слов приходится 30 метафор, то у писателей-современников много меньше. У Одоевского - 13, а у Полевого - всего 11.

И то, что марлинистов назвали "фатальными" ― тоже хорошо. Хотя тип этот, как известно, совмещал в себе полярные положения, поскольку шел как от чувств, эмоций, впечатлений, так и от сермяжной овчинки. Чего только не было в этом типе! И романтизм, и левитация над реалиями; французская революция в блеске пожара и сверкании лезвия гильотины, режущей королевские шеи отточенной гипотенузой падающего треугольника, ― а вот катетом капета не зарежешь; плач по декабристам - и обольщение Наполеоном; вера в фатум, в путеводную звезду, в силу духа, в рембрандтовский портретный разворот; кипучая фраза, пущенная в небо - и пустая тоска при взгляде вниз, в землю; катастрофы мелких амбиций - и рыцарство без страха и упрека, великодушные порывы - и дурное чтиво в виде сонников и разбойничьих романов; аристократические манеры - и щеголяние белым султаном на кивере, каретой с белыми колесами, разодетой говорящей куколкой... Горячее сердце и холодная голова.

А это позволяло, не мелькнет и сто лет, людям, совмещающим эти полярные сущности в головах и сердцах, рубиться в сабельных атаках за советскую власть, киркой и тачкой перекрывать реки и прокладывать каналы от моря и до моря, бросаться на амбразуры с работающими пулеметами, ахово поднимать целину.

При этом никого не интересовало, поскольку своего Белинского не было, и рты были под замочком, что рубили цвет нации, рабский труд процветал на всех великих советских стройках, в колхозах корячились беспаспортные невольники, амбразуры телами закрывали штрафники, а ехавшие поднимать целину молодые люди грабили по пути вокзальные рестораны, поскольку позвать в дикое поле - их позвали, и отъезд организовали, но о питании никто не подумал. Трескучие советские романтические фразы о подъеме целины завершились милицейскими выстрелами в вокзальный потолок.

В голове другого романтика голодные рабочие, набранные из репрессированных кулаков, лежали под телегою, жевали промокший сукрой и грезили сооружением города-сада, который сегодня выглядит серым скопищем грязных домов, городом с угольным воздухом, сажей в глазах и во рту; это не сад - а ад, зато страна на обманном энтузиазме, получив уголь, окрепла. Такова жизнь: есть время обманывать и обманываться, есть время буйства и время покоя, есть весна священная и осень патриарха, день и ночь, жара и мороз, хлеб и вода. Так от чего откажется читатель? От сукроя? От воды? Может, не стоит ни от чего отказываться, а всего - в меру?

"А все-таки короткой оказалась жизнь отца, ― думал князь Михаил Александрович. ― И покняжил всего ничего. Грянула Щелканщина. После пришла Федорчукова рать. Народное восстание сунуло отцу пальму в спину, но батюшка покачнулся и устоял. Должно быть, отец смотрел на расправу над монготарами со смешанным чувством: с одной стороны, так им и надо, пиявицам косоглазым, а, с другой, ответка-то предстоит неминучей. Монготары явятся мстить за своих, как мстили за Калку, исходя вдоль и поперек Русь, разоряя по списку города, откуда ранее уходили дружины сечь монготар по половецкому зову".

"Еще до своего вокняжения отец хорошо наподдавал Юрию Московскому - когда тот шел с поклонами и богатыми дарами к хану Узбеку повиниться за собранную, но не отданную дань. На реке Урдоме отец напал на московские обозы. И жир прихватил, и московская собака еле-еле ноги унесла - ей стало нечем перед ханом грехи замаливать". И вот снова рать.

Может, православный предводитель Федорчук, поставленный во главе 5 темников, спрашивал Узбека: "А, может, не надо?" ― "Надо, Федя, надо!" Перед этой несметной силой разрозненные, сочувствующие Твери русские князья устоять не могли. Потому Александр оказался во Пскове, где его приняли как родного и любили, он построил город Изборск на Жеравьей горе, а стены Пскова выложил из камня. Пришло время созидать. Это понял только князь Александр Михайлович Тверской.

А через несколько лет во Псков явились послы от князей московского, нового тверского, суздальского перебежчика и от новгородской переметной сумы, чтобы уговорить Александра ехать ему одному в орду на поклон, падать в ножки к Узбеку, который-де "велел искать тебя и прислать к нему; ступай уж к нему, чтоб нам всем не пострадать из-за тебя одного; но лучше тебе за всех пострадать, чем испустошит супостат всю землю русскую".

Сына толкали на тропу убитого отца. Эва, с какого бока зашли! А слова-то какие правильные выговорили! В самую пору задуматься о русской земле. На самом деле не о ней, о страдалице нашей, крепчали умы торгашей да перебежчиков, а о своих мошнах беспокоились переговорщики, как бы не передать монготарам лишку. А коли тверские нынче в опале, так и пусть терпят за всех, раз так получилось.

Это было правильное решение: гибель не по случаю, не по жребию, а по положению, во имя будущей свободы... Это так трудно разглядеть из Москвы ли, Суздаля ли, или Новгорода. Когда же они поймут, что промеж двух стульев не усидеть. Погибнешь - люди сбросят иго; затаишься - получай вместе со всеми согнутыми спинами плетью по ребрам еще века два, три, четыре. Пока не лопнет монготарский бурдюк.

Михаил Александрович думал: "Отец тогда понял, что ему следует не только с терпением и любовью за всех русских страдать, но и не мстить за себя лукавым крамольникам, какие уговаривают его на жертву. Обаче и крамольникам этим, алтынникам и перебежчикам, недурно было бы встать друг за друга, брат за брата, и стоять, и монготарам всем вместе противиться, защищая Русь и православных. Ан, нет. Не такие еще они, чтобы москвич за тверичанина жертвовал, новгородец за нижегородца печалился, псковитянин за рязанца грудью вставал. Тут пока так: отрубили голову кашинцу, а суздалец радуется, поскольку собиной казненного соседа и поживиться можно, и из приплывшего богатства можно дань монготарам заплатить. Хорошо!"

Князь Александр хотел ехать к поганым монготарам, ныне мусульманам, но псковичи не допустили его под приговор, что "не езди, господин, а что не случилось, умрем с тобою на одном месте". Ну как не прикипеть душой к такой земле, таким людям! И не поехал. Но тема не ушла.

Через год московская змея Калита придумал новую каверзу: уговорил митрополита Феогноста на проклятие и отлучение от церкви князя Александра и весь Псков, если они противятся и великому князю, и его приспешникам. Увы, это подействовало. Угроза монготарского похода на Русь была велика, лишь север оказался еще не разграбленным. Александр сказал псковичам: "Братья мои, други мои! Да не падет проклятие на эту землю ради меня; еду с раной в душе, иду вон из благословенного Пскова-города. Только поцелуйте крест и дайте обет, что не выдадите на поругание княгини моей. А я понесу крест, который на меня возложил господь, ибо служи русским людям, и будь что будет".

К тому же проблему изгнания волей-неволей надо было решать. Живя во Пскове, на окраине Руси, Александр рассуждал о том, что если он умрет в чужой земле, вдали от родины, от берегов родной Волги, то его дети потеряют право на Тверь, и что тогда будет с ними? "Все знают, что я выбежал из княжения моего и умер на чужбине: поэтому дети мои будут лишены своего княжества".

Пришло известие, что хан простил Александра. Это была ловушка. Поскольку в орде перед тем побывал Калита и что-то нашептал. Когда Александр обратился к Узбеку со словами уничижения - но в защиту русских и родной земли - то "царь верховный", поминая аллаха и пророка Мухаммеда, поначалу ответствовал, что князь, которого ждали в орде столько лет, смиренным прозрением спас себя от смерти и может занять тверской стол. Перед Александром забрезжила надежда вновь возвеличить Тверское княжество. Вот тут-то и пришли в движение тайные московские пружины.

Калита решил возобновить козни. Он с двумя своими сыновьями Симеоном и Иваном благополучно приехал к Узбеку, подвез богатые дары, которые в дороге отнимать было некому. Золото и драгоценная утварь полностью ослепили рассудок алчежадного монготарина. Раздвоенным языком своим Иван Калита вновь очернил тверского князя, представив его перед ханом как притаившегося врага, который был повержен, копил насердку, добился реабилитации и теперь снова готов мстить монготарам. Развесивший уши Узбек немедленно вызвал к себе Александра Михайловича, облыжно обещая еще бóльшие почести и блага. Сам же Калита, чтобы операция не сорвалась, поспешно отбыл восвояси.

Целый месяц мрачное безмолвие окружало Александра в орде. Монготары, как проклятые, шарахались от него, как от прокаженного, а ведь еще ономнясь принимали подарки, за одним столом едали и пивали, навешивая растянутые улыбки на свои сковородочные рожи. Но Узбеку богатые дары показались не такими богатыми, после московской-то широкой мошны. Наконец, в ханский шатер вошли сыновья Ивана Калиты, прибывшие с наказом из Москвы, чего и дожидался Узбек, немедленно объявивший о казни Александра, который должен умереть от московских рук, как ранее умер князь Юрий от руки Дмитрия Грозные Очи. Мол, как там у вас, православных, по христианскому талмуду: око за око, зуб за зуб?

Тверского князя казнили вместе с сыном Федором, который служил верной опорой отцу. Александр и Федор помолились, причастились, обняли верных слуг и вышли навстречу к убийцам, под сабельные взмахи. Покатились тверские головы, а тела казненных московские палачи разняли по составам - расчленили - для верности содеянного.

Московские змеи вновь подняли головы на местах, воскрешение Твери отсрочилось. Иван Калита добился дополнительного унижения давних врагов: в знак своего повиновения тверичане отослали в Москву большой соборный колокол.

Наличие половой диспропорции на факультете диктовало бабенкам снижение требований к партнерам по постели. Тут и чуркестанец Гена со своей, купленной за восточные сладости мамзелью, и Надин Вялофф с косоглазым женатиком Борькой, еще один чуркестанец с медичкой. Был и фалалей-алтаец, выпавший из окна под ноги распутной бабенки. Много их, узкоплеточных находников! Так ведь завелась на факультете, помимо этого откровенно филологического мусора, еще одна мерзость - кавказская! Не хач и не азер, еще хуже - чучунёнок Муса. Этакий спустившийся с гор пастушок, который, оказывается, усиленно долбил в своем ауле русские книжки, после десятилетки в европейские вузы поступать постеснялся, поскольку понимал недостаточность приобретенных знаний, да и калыма было жалко; а потому рванул в Сибирь, где с зачислением всяких инородцев попроще; вот и Айрана зачислили, бабника и бездельника, вручили свободный диплом и белый билет ввиду открывшейся под конец обучения шизофрении в легкой степени дебильности, что не помешало ему хорошо устроиться в славном городе Воронеже на преподавательскую должность по специальности, без удостоверения медицинского заключения, и продолжать трахать девиц, обремененных проблемами поступления в вуз, и, конечно же, студенток легкого поведения. Горец Муса смекнул, что, показывая активность на факультете, можно добиться какого-нибудь шанса с хорошим городским местечком.

По сравнению с чуркестанцами по обмену этот чучунёнок кой-чего знал из прочитанного ранее и активничал на семинарах. Имел подвешенный язык. Поддакивал преподам, учитывал в группе список прочитанной литературы, вызывался делать доклады - в общем, подличал достаточно заметно. В этом ничего такого прочие лизоблюды не видели: и длиннотный очкарик Наунов, из старшекурсников, сидел ночи напролет над факультетской стенной газетой, писал для преподов сценарии капустников, был первым на всяких конкурсах, где надо было гримасничать, пародировать, впечатлять клоунскими замашками; добился, что его оставили на кафедре русского языка, защитил первый диссер, расписывал на досуге матрешки для прокорма, разжирел и дал дуба.

Кто и что он - сейчас никто не помнит. Поговаривали на кафедре рус-яза, что Наунов первым предложил добавлять в словарные статьи при описании исследуемых слов некий антураж, колорит эпохи, историческое окружение - так ведь всегда словарная статья сопровождалась вырванной цитатой какого-нибудь классика, где и антураж, и колорит, и окружение, одним словом, нарратив - присутствовали. Ничего нового Наунов не предложил. Хотя пытался обезьянничать в лексикографии.

Вот и Муса старался, да так, что со смежных кафедр его зазывали что-то прочитать, подготовить, осветить, доложить на семинаре. Преподы увидели бесплатного дурачка, петрушку балаганного, что с гор спустился, и задаром эксплуатировали гордого провинциала, возомнившего себя незаменимым. К тому же к нему приклеилась Бибамус.

Людочка Чих жила в первой комнате на четвертом этаже в общаге, где сгруппировалось умное отребье группы, судя по фигурам и рожам. Это были Яшка, или ЯК-40, тумбовидная и языкатая хабалка, с повышенной стипендией; Ващя с рожей деревенской бабы, с расплывшейся фигурой, умнюсенькая стоеросовая дубина, целая ослопина, получающая стипендию имени Лескова, своего рода ума палата, а ключ - фирс - потерян; комсорг Батикова - доска доской с вечной тоскою на лице; Мамуля - девушка с заводской линии без всякого права на попадание в приличное общество из-за простецкой рабочей физиономии, которую долго вытирали обтирочными концами; дородная Белочкина с членским партбилетом; еще одна защеканка Гальюнчик Кабоцкая, она же "уитменша", носилась со своим Уитменом, вставляя везде и всюду американские филологемы; Вялофф и, наконец, Чих, или Бибамус. В комнате жили максимально 5 бабенок, но каждый год состав менялся, так как сожительницы часто ссорились и перебегали с заспусканными простынями в охапку и подушками, примятыми чужими головами, в другие комнаты.

Перед тем как подлечь под Мусу, Чих якшалась с Игоркой Шершловым, факультетским дурачком, рожденным от крикливой матери и от дубка как будто; его парни из комнаты часто посылали в магазин за вином и киоск за пивом, и он бегал, размахивая пустой авоськой, как ретиарий, т. е. гладиатор с сетью и трезубцем, или позванивая пустыми банками в пакете, как бомжара-бутылочник. При этом гонец по штучным отделам приговаривал, что нищие лакеев не имеют - но в магазин бегал. Саша как-то на пустой лекции, где делать было нечего, высмеял ретиария с авоськой, сложив самолетик из бумаги и написав на нем: "Частная собственность. Владелец - Шерш". Бабы смеялись, Шерш попытался отнять уличающий объект, но самолетик улетел, и вскоре вся аудитория была в курсе насчет "самолетовладельца" и его поговорки. Смеялись все.

Шерш хохмил на каждом шагу, желая понравиться, желая, чтобы его скороспелые шутки принимали - чтобы он сошел за умного. Тварь еще та! Чих привозила из родного Аскино - от Тонска часа два езды на электричке - притомные, домашние вкусности, по приезду устраивала подкормочные пирушки, где Шерш жрал больше обычного, провозглашала тосты на латинском, выпендриваясь, так что за ней закрепилось погоняло Бибамус - т. е. "выпьем", в переводе с латинского. Хотя полное начало ее тостования часто начиналось так: "Еrgo bibаmus" ― "Итак, выпьем!", но закрепилось в обиходе лишь второе слово из фразы.

Вскоре Бибамус и Шерш, два выпендрёжника, стали сосаться, а больше обоим было не с кем, на черной лестнице общаги, где распутные к 4-5-ому курсу бабенки в наклоненной позе успевали принимать парней, быстро разгибаясь при подъеме или спуске по заплеванным ступеням случайного пешехода. В группе стали поговаривать о скорой свадебке, планировалось провести ее за 100 рублей, а большего и не требовалось, на какие шиши?!

Дурашливая шершловская физиономия явно дисгармонировала с острым бибамусовским профилем. Более несочетаемого союза трудно было представить. Да и зубки у нее кривенькие, правда, один левый верхний клык уже сиял в коронке с желтым напылением, и брызги изо рта при разговоре, и гнилостный запашок оттуда же.

Людочка пробовала привязаться к Саше, но парень всегда быстро заканчивал беседу, уворачиваясь от газовой атаки и смеховой культуры о пустяках, которыми милыми в меркаптановых миазмах не выглядели.

Как-то он встретил Бибамус на входе в общагу. Она только что с поезда, с рюкзаком, из дома. Бибамус сразу предложила угощение - замороженную клюкву. "Ну, вот, клюква, потом вечерочек с домашней выпивкой, а там и на черной лестнице пососаться для начала", ― подумал Саша, от угощения уклонился ввиду ложной спешки, но заметил, как бы в отместку, что с клюквой его прокатывают. Ведь могла бы и тут, на лестнице, горсть отсыпать. Да, ладно. Меньше контактов, меньше разочарований потóм. А вот Шерш прицепился к Чиху: с удовольствием жрал подаваемые куски притомной, домашней выпечки, да и трахать кого-то надо было. Однако Шерша сдуло в историю перед третьим курсом, с перрона носивобирского вокзала он отправил полюбовнице на общагу телеграмму со словами: "Уезжаю на Черноморье. Руслан", на что Саша, бывший рядом, изумился, при чем тут какой-то Руслан; на что Шерш ответствовал, что приедет, устроится, вернется и заберет Чиха к себе, как пушкинский летающий и вцепившийся в бороду персонаж, ага - держи карман шире, девочка с пирогами! По убытию Шерша Бибамус долго не горевала - ее скоренько подцепили. Этим подцепом оказался младшекурсник и чучунёнок Муса.

По поводу расставания девушки, приятной во многих отношениях, с малопонятным Шершем Саша даже написал белые стихи, так как рифмовать не хотелось. Ну, была телочка с могильным запашком из пасти и клюквой на ушах, ну, пошла по рукам, ну и что?

Чего-то Шерш о вас не пишет боле,

И ваши перья не строчат ему

Хорошие безрадостные вести.

А был ли так уж прочен ваш союз?

Надежда на него была большая.

А был ли мальчик, этот дурачок?

Цо-цо, кацо на нож напорется когда-то.

Как не любил я острый профиль твой!

И все ужимки, коих не пойму.

Худа, как верба, тлеющая дымно.

Люби того, кто с гор спустился резво.

Юдоль твоя окажется клоакой,

Давай кинжал. Маши иль не махай.

А мне своим махнуть и положить.

Саша с интересом ожидал, как будут лобызаться эти два носорога. Поскольку у самой Бибамус ранее в роду были какие-то грузиноиды, отпрыски которых залетели в Сибирь как государственные преступники, так что нос ее был большеват и горского тонкого типа. А нос чучунёнка прямо был миникопией горного отрога. Это ж надо еще представить, что когда такие носачи целуются, то в горах происходит землетрясение с обвалами и селями в виде соплей от чрезмерного усердия.

В русской демографии эта катастрофа еще явственней: недаром один православный мудрец сказал, что браки русских женщин с кавказцами - это форма геноцида русского народа, и это истребление никто останавливать не хочет.

Как-то чуркестанские нацмены с курса устроили танцы-шманцы. Вытащили из комнаты кровати, поставили магнитофон, а закуску с выпивкой организовали в другой комнате. Выпили по мелкому поводу, девушки по чуть-чуть, и пошли танцевать. Саша решил пародировать горские танцы, посредством консервного ножа "вооружился", стал изображать танец с саблями; в общем, повеселились.

А на следующий день Муса вызвал Сашу поговорить. "Ну, пошли". Чучунёнок привел собеседника на второй этаж. Шла перемена между лекциями, и гордый сын малого народа выдал корявую фразу о том, что, мол, надо извиниться. "За что?" ― "За грязные танцы" ― "Перед кем? Перед тобой, что ли?" ― "Перед моей девушкой" ― "Ну, это мы у нее и спросим" ― "Не-е-ет. Ее не нада спрашивать. Я так решил" ― "Да нас*ать, что ты там решил, горное недоразумение. Это не то место, где ты, из племени чучуна, права можешь качать. Или в рыло захотел?" Чучунская физиономия окаменела.

Тут же нарисовалась встревоженная физия остроносого Бибамуса. "Слыш, Людаха, тут твой чучун права качает, вымогает извинения в твой адрес. Ты как?" ― "Да, Саша, ты был не прав" ― "Да пошли вы оба нах! Носороги гребанные".

Тут же к разговору подскочил препод Мясницкий, заточенный на поручение какого-то дела для чучунёнка. Получилось, один чернож*пый хам что-то выговаривает русскому человеку, второй саврас с отъетой мясницкой рожей нахрапом лезет в чужой разговор. Саша развернулся и ушел. Обошлось без крови.

Чучунёнок был рад, что показал влюбленной даме характер и то, какой он молодец, их засосы стали более глубокими, пошла ёпля. Затем горец повез ее к родителям, и, поскольку с хорошим распределением ему обломилось, как он ни лизал преподские задницы, жену привез в горы, где сразу показал крепость своего кулака, съездив по острому профилю пару раз за несколько огурных, своевольных слов. По ночам мучил частым приставанием. Днем ее мучил жестокосердный тесть, в ту же дырочку, а то и в роттер-дам. Наконец, Бибамус отпросилась в город чинить очередной гнилой зуб и сбежала в Сибирь, осела в родном Аскино, занялась делом в сфере купи-продай. А Муса потом стал полевым командиром, допрашивал и пытал пленных русских бойцов. Меткая пуля снайпера выбила чучунские мозги, которые россером упали на худую почву - и то дело: ущербную землицу, порождающую этаких националов, надо культивировать и усердно удобрять. О том еще Пушкин говорил, об органических удобрениях: "Есть место им в полях России".

А про то внешне благородное, но в итоге деспотичное отношение к чужеродной женщине со стороны горца Саша отразил в стихе на тему привычного среди неразвитых народов секса, с кровью и тумаками.

Выворачивай руки

И выкалывай глаз.

Не со злобы - со скуки

Это будет как раз.

И в излучие ножек

Сапогом бей вразмах,

Чтоб истек кровью тоже

Тот измученный пах.

А когда вскроешь мерно

Грудь ее высоты,

То возьмешь беспримерно

Сердце женщины ты.

О том, что жизнь состоит из несовместимых понятий, человек узнает рано. Ему было тепло в животе матери - и вот он, резкий свет и холод атмосферного воздуха. А ведь обратно уже не попрешь, это не дано. Надо приспосабливаться. Потом выясняется, что мир есть совмещенье двух начал: одно тебе подходит - теплая и сухая пеленка, второе - мокрая и холодная пеленка - нет, и начинать жить приходится, лавируя между ними, этими первыми атрибутами детства, давая знать голосом, что хорошо, а что плохо. Между голодом и сытостью, верой и безверием, злом и добротой, камнем и водой, пущенным камнем и струей из брандспойта, далее - между соблазном и покорностью.

Когда человек задумывается о боге, то он понимает, что и у самого всесильного персонажа есть непримиримый враг, с которым бог общую кашу не варит, но и не убивает его почему-то раз и навсегда. В самом деле: Люцик стоял по правую руку от господа и назывался денницей. Однако захотел сесть на место патрона, и тот его турнул в преисподнюю. И прощать не собирается. Хотя Люцика и сшибли с небес, но в то же время волшебных свойств поверженный ангел не потерял. Наоборот, в лиходействе, коварстве, жестокости и подлости стал непревзойденной креатурой.

В жизни они всегда рядом - бог и его антипод. И человек выбирает, с кем идти, понимая, что без бесовских испытаний рая не видать. А на земле тоже два антипода - мужчина и женщина. Оба - не одно и то же, по анатомии они разные, но друг без друга жить не могут. Так как их союз несет продолжение рода, а их разрыв - его окончание. Соблазн в действии! Процесс продления рода природа наградила плюшками, пундиками, сластями - сладостными ощущениями, своего рода кусочком рая, ограниченного временем семяизвержения, и баста!

Однако труд в поте лица днем и женщина на ночь как компенсация за тяготы труда уравновешивают качество самой жизни. Причем в этой несложной схеме женщина испытывает больше удовольствия. Для нее секс, семья и ребенок являются самоцелью, хотя и тут коварной соблазнительнице предложены испытания по списку: пьянство мужа, его леность, жестокосердие, абьюз, переветы - измены. Любящая все стерпит и все простит, и в таком случае говорят, что это умная женщина. А когда ей становится невтерпеж, и она ожидаемо покидает сожительствующего спутника, то говорят, что она умно и правильно поступила, зачем терпеть колотушки. Вот оно как! Куда ни кинь - везде у баб умно и правильно. Хоть на божничку сади, но их туда не садят и не пускают за алтарь. Хотя добро и зло идут рядом, сливаясь в один правильный ответ, что дополняет историю человечества необъяснимыми, фактически невидимыми аргументами.

В этой связи никто не может объяснить такое явление из мира грибов - почему съедобным грибам соответствует их точные ядовитые копии? У каждого шляпочного организма, произрастающего как растение и животное, есть порочный, даже адский двойник. Подосиновик - мухомор, белый гриб - сатанинский гриб, шампиньон - бледная поганка, коровяк - энтолома ядовитая и т. д. Допустим, мухоморами лечатся лоси, а галлюциногенные грибы к столу, ту же псилоцибе полуланцетовидную, подносят любители поторчать во сне и наяву, чтобы поговорить с дỳхами.

Но остальное-то зачем и кому? Может, для будущих поколений, которые откроют в грибах некую сущность или полезное свойство? Вот и мухоморы едят не только лоси, но ели вожди майя, мореходы-викинги, шаманы северных народов - люди высших каст, а люди попроще пили шаманскую мочу, причем галлюциногенный эффект сохранялся после пропускания мочи через пять и шесть человек.

Ученые выяснили, что действие, например, псилоцибиновых грибов сходно с действием наркотика ЛСД и имитирует шизофрению для приятного времяпровождения. Вначале у человека возникают ошеломлённость, тремор, эйфория, бред, беспокойство, паранойя, повышение слуховой и зрительной восприимчивости, ощущение искажения пространства и времени. Не смертельно, но затем эти явления усиливаются до необычных видений, галлюцинаций, исчезает ощущение пространства и времени, человек как бы наблюдает за собственным телом со стороны. И это состояние можно назвать космическим восприятием и изучением потустороннего мира - прошлого и будущего, и, может, эти границы человечеству предстоит перейти, чтобы, съел грибок - и ты уже на Марсе, или Альфе Центавра, т. е. на ближайшей к Земле планете, или планете в ближайшем созвездии.

Какие открываются перспективы! Хорошо бы, условившись с богом, пойти на сговор с дьяволом, чтобы потом действовать в собственных интересах и быть себе на уме. А мужчине следует получше изучить природу женщины, постоянно соблазняющей его своей страстью, телесными прелестями и той лохматой бездной, которая привлекает грохотом водопадов своих. Или вот грибы, которые нельзя кушать, а хочется, чтобы быть богом, у которого получается всё, что он ни захочет. А человек ограничен в движениях, ему мешают союзы черт знает с кем и ради чего, он устает лавировать, и жизнь сдавливает жесткими, как поручни общественного транспорта, объятиями и говорит: "Пой, ласточка, пой!" Где ты, где ты, психоделик с остроконечной шляпкой?

Князь Михаил Александрович вспомнил "грехи молодости", связанные с поиском и обретением хорошего союзника. Монготары отпали доразу: узкоплеточные поганцы по уши в крови от крови деда, отца и брата Федора. Какие тут могут быть совместные синклиты по решению вопросов - как дальше жить, как выстраивать отношения, принципы данничества, размеры выхода, защиту торговли и веры. Если палача нельзя убить, то и выслушивать его не надо, тем более - родниться с ним, как это сделали московские псы, которые обменяли захваченные куски родных тверских тел на гроб с почившей Кончакой. Тем самым псы породы Московская сторожевая лишний раз показали, что монготары им ближе, чем добрые русские соседи. Междоусобица продолжилась.

После казни отца Михаилу Александровичу достался уездный городок Микулин, и он стал думать, как поднять Тверское княжество. Для этого надо было возвращать территории. Однако нашлись препятствия. Вот в Кашине сидел Василий Михайлович, тоже из Тверских, младший брат казненного Александра. После Щелканщины Васька бежал в Ладогу, где подумал немного и переметнулся к Калите. Стал мельтешить, колготиться, как мечется пес, лижущий сапог, готовый его пнуть.

Когда умер предпоследний тверской князь Константин Михайлович, то его сын Всеволод поехал в орду за ярлыком. Васька призадумался, поскольку сам хотел занять тверской престол по Лествичному праву, давно устаревшему и отмененному монготарами. При этом претендент ограбил стодворки Всеволода, отчетливо осознавая, что без хороших подношений на ханскую милость надеяться не стоит. Возмущенный племянник с боем вернул собину, дядя Вася вернулся в Кашин не солоно хлебавши. Вражда пошла с переменным успехом.

Вот уж при поддержке тверского епископа Всеволод уступил дяде Тверь и вернулся в уездный Холм. Под сенью церковного креста родственники-враги поцеловались и поклялись жить в мире. Но, сев на престол, Василий стал притеснять холмичан, тут и поп не помог. А когда Всеволод приехал в орду жаловаться, то новый хан Бердибек арестовал жалобщика и выдал его Василию, который сделал племяшу "большое томление" в порубной яме - под замком. Почему так Василию везло? Потому что его поддерживали и на короткой веревочке вели в борьбе с родными людьми долгорукие москвичи.

Чума унесла непокорного Всеволода Холмского в могилу - тогда в борьбу с дядей Васей вступил последний сын князя Александра Михаил, понявший, что в орде искать помощи нельзя. Он обратил свой взор на запад - на Литву, сделав большую ошибку. Хуже грабителей монготар оказались грабители - бралюкасы, кураты бы их побрали.

Эти язычники тихой сапой сидели у себя кутно - в углу, вяленько отбиваясь от немцев, шведов и датчан, пока не появился у них Гедимин. Его сыновья Кейстут и Ольгерд пошли по "московскому" пути: один брат воевал, второй - приобретал. Первый теснил крестоносцев, второй расширял литовские пределы за счет русских земель в то время, когда русские князья междоусобничали. Вот уж и смоленские земли попали под власть Литвы, которая послала смоленскую рать умирать в битвах с крестоносцами, и пойди откажись. Мигом коварные бралюкасы опустошат Смоленщину. Но вот с тверичанами они могли поступили мягче. Так как язычник Ольгерд второй любимой женой сделал княжну Ульяну, дочь убиенного тверского князя Александра Михайловича. Ее брат Михаил понадеялся на нового паратого родственника, на его помощь в борьбе с Москвой.

В это время Василий Кашинский, дядя, с московскими полками подступил к Твери и осадил ее, и хорошо, что стены были новые, крепкие и высокие, они оказались не по зубам москвичам. Но тут к Твери подошел князь Михаил Александрович с литовскими полками. Трусоватых прислужников московских и монготарских как ветром сдуло. Хорошо! Но знать бы, какую новую беду навеяло на Русь! Эх, как говорится, знал бы где упасть, подстелил бы соломки. Но спали мы на той соломке - до сих пор кости ломки!

Монготары хотя бы в религию не лезли, а литвины, присоединившие уже брянские и черниговские земли, очень скоро стали католиками. Ольгерд стал ходить по Руси и убивать русских князей, а их земли олитовчивать. Стало расти и богатеть Великое княжество литовское. А на Руси стали говорить: "Незваный гость - хуже ордынца, а званый бралюкас - хуже незваного гостя".

Группу Саше требовалось отработать полностью - как по линии учебных союзов, так и по приемлемости в постели. Мало ли, вдруг у умной дурнушки влагалищные мышцы работают как рабоче-крестьянский кулак, сжимающий древко красного знамени, да и ночью не с лица воду пить. Таких двух умнюсеньких со скрытыми половыми возможностями надо было проверить: о них велось упоминание - ЯК-40 и Ващя. Обе мясистые свиноматки часто стеснялись своих телес, комплексовали и в сублимации рьяно учились.

Саша вспомнил, как на первом курсе на площадке ТЭМЗа прошло представление группы в виде самодеятельного номера. На официальной вечерухе все первокурсники что-то да выставляли. Фергана Муха-Мёдова, из лингвистов, сама с Ферганской долины, сварганила с одногруппницами некое восточное действо: бабенки вышли в открытых купальниках, что клёво, с легкими полупрозрачными накидками виде юбок, и начали петь длинный нудняк. "Ше-о-о-ол один верблюд. Ше-о-ол второй верблюд. Ше-о-о-о-ол целый караван". Затем аудитория оценила те же слова насчет второго верблюда. Затем животные останавливались, ложились и снова вставали, чтобы продолжить путь. Ха, главное в этом было не восточная тягомотина с верблюдами, а прекрасные формы девушек, и парни в зале мысленно раздевали их, мечтая. Номер удался. В зале дружно захлопали.

А бабье Сашиной группы вырядилось в легковесные накидки и станцевало фокстрот. Саше о предстоящем номере они не сказали, но кто-то проболтался заранее, что, мол, твое бабье голыми ногами трясти будет, и охочий паренек поспешил на представление. В фойе он увидел брошенные на стулья пальто и плащи, первую обувь и сумочки - все это хозяйство сторожила тракенская лошадь по кличке Вильгельм, не взятая в постановку ввиду высокого роста. А на сцене шло действо.

Девки вскидывали ножки, засвечивая белизну нижнего белья, всячески кривлялись, и по этим телодвижениям можно было оценить здоровье каждой телочки, коих еще трахать предстояло. Все двигались живо, никто не хромал, не изображал болезненного перемещения по доскам сцены. Сашу впечатлило - все хороши, всех можно было наклонять и использовать. Только вот не было в танцующем ансамбле толстушек - ЯК-40 и Ващи. Куда им трясти целлюлитом! Хотя, чего отлынивать - одна могла бы и попеть.

Точно - Яшка была поющей тумбой. Сама из Носивобирска, чегой-то засмущалась поступать на филологию по месту жительства - там в универе был набор всего 25 человек с города-миллионника, а в Тонске - 100 человек с 420 тысяч населения. Так что шансы надо было искать. Без проблем поступила, училась отлично, много знала, да не совсем.

На занятии по истории научного коммунизма Саша решил удивить преподавателя наличием противоречия в словах основоположников, дескать, крепко семейный Маркс говорил об институте семьи одни ободряющие слова, а его друг Энгельс, практиковавший гостевой брак среди работниц ткацкой фабрики, клял этот институт и давал ему отставку. Дословно это звучало так, что первый основоположник говорил о семье и браке, которые выше желаний одного из супругов, а второй признавал "вынужденную бессемейность пролетариев и необходимость публичной проституции для удовлетворения естественных надобностей".

Все в группе читали рекомендованные партийные тексты, и ни одна косая ляля не увидела когнитивного диссонанса, вместе с преподавателем, схватившимся за лоб. Саша еще добавил, что при наличии явного противоречия объяснить его невозможно, можно только констатировать, что само учение ложно, искусственно, выдумано мыслителями, не удосужившимися сопоставить свои измышления визави во избежание скандалов, ну, а если объяснять это противоречие, то непременно следует идти по пути толкователей средневековой философии, когда для получения ученой степени требовалось 44 раза доказать, что черное - это белое, и наоборот.

Группа мокрощелок прижукнулась, ожидая развязки, а Яшка сразу кинулась к Саше: "Покажи, где это написано?" Саша показал, Яшка призадумалась. Тем временем, бледнея и краснея, преподаватель минут двадцать нес такую пургу, что стал ясен замысел вопрошавшего: просто Саша убил время, отведенное на опрос. Но и это еще не всё. Больше препод за Сашу не цеплялся и дал понять, мол, ты меня не топи, и я тебя топить не буду, а вот баб, с твоего молчаливого согласия, буду чихвостить. Ажур! Так что умнюсенькая Яшка получила по носу: не ей всё знать и совать картофелевидный нос, который оказался короток.

Видя свое несоответствие даже минимальным девичьим стандартам - другими словами, 90 Х 60 Х 90 были ее весом и окружностями груди и талии, шутка - Яшка пыталась устроить свою половую жизнь на фоне хохмы, понравиться остротами и подколками, типа, "Саша, не уходи, я все прощу!" Бабьё смеялось всеми своими растянутыми отверстиями, прикрытыми лепестками губ. Саша оглядывался как бы во гневе и говорил: "Яша, что же ты, а как наш малютка!" ― "Какой малютка?" ― "Да не боись, не рожденный истчо малютка. Как же он теперь родится, если я прошу тебя меня не прощать, да и не за что". Говорящая тумба умолкала, соображая, что же делать дальше.

Через год после окончания вуза Саша встретил Яшку на трамвайной остановке, она показушно и натянуто обрадовалась. "Одна. Росточком не вытянулась - значит, собачья старость", ― мелькнуло в голове. "Кукуешь? Так-таки никого нет?" ― "Одна, одна, всегда одна!" ― "Ну, это нетрудно исправить". ...Тяжело иметь дело со старой девой. Хотя Яшка читала Овидия, но искусство любви по книжкам сделать трудно. ...Ни подать себя так, чтобы целлюлитом не трясти, не умела. Короткие ноги раздвигала не элегантно. А плева до того задубела, что поддалась с трудом. ...За щеку брать Яшка отказалась. У нее, видите ли, певческий рот, она им арии исполнять собиралась. Но после уговора неумело взяла разок. В целом, к роттер-даму была еще морально не готова. "Ну, так учись, вся жизнь впереди". ...Боже, какое убожество, кому нужна такая тяжесть, ни на руки взять, ни вдуть прилично, отсоса никакого, ничего, только в угол задвинуть, как тумбочку, покрыть кружевной салфеткой, и простоит она там, зарастая паутиной, до смерти.

Ващя, она же Верó, была чуть лучше. Самую малость: выше и тумбастее. В очках мелькали хитрые искринки. Бабенка тоже хотела понравиться и долго вынашивала эту идею перед Сашей, надеясь, авось парень клюнет. Эта умная деревенщина из тонского райцентра Кривовыино, из клана Ващенсковых, провокаций не любила - любила что-то и типа разведки боем.

Когда одиночка по жизни Алькович, стилист с кафедры русского языка, доцент, говорила на занятии о наречных исключениях "уж", "замуж" и "невтерпеж", то Веро быстро подхватила выстраданное, женское: "Где уж нам уж выйти замуж..." ― "Никогда, никогда, Веро, не надо отчаиваться. Сами придут и предложат". Ага, жди. Держи карман шире, а то, ой, не попаду в твой карман своим большим да толстым набалдашником! Шерш потом добавил отсебятину к сказанной первой строке: "...Я уж так уж вам уж дам уж. Где уж я уж вам уж дам уж, Прям уж я уж и не знам уж". Сказав, гыкнул и выпустил очередную зеленую соплю из носа.

Было и такое дело - культпоход. Веро купила билеты в Дом ученых, где на гастролях выступала чтица и декламатор, заезжая мадам Розалия Д. Веро как бы невзначай пригласила Сашу, который стал было отнекиваться, поскольку неудобно, что девушка приглашает, а не он, да и не любил он бубнёж на сцене. Однако, пошли. Когда подходили к дому, то срезали угол по задворкам рядом стоящего здания СФТИ, вышли к громадному тополю, и Саша рассмеялся, так как вспомнил, как, выпив с парнями, он ходил этой же дорогой немного дальше в "горячую точку" - на танцплощадку горсада.

Тогда впереди шла стайка девушек - пэтэушниц, а еще впереди группа парней. Один парень отделился от группы и привстал к тополю, чтобы без стеснения и у всех на виду справить малую нужду. Одна из девчонок возвестила: "Не ссы, дурак! Дерево погубишь!" Ха - ха - ха! Вторая усугубила ситуацию словами: "Что б он у тебя отсох!" ― "Ха - ха - ха - ха!" Саше улыбнуло это игривое воспоминание, выживший тополь с Ващей они прошли.

Прошли и мимо балкончика Дома ученых, на котором по приезде в город выступал наследник, ужо царь Николай Второй. Зашли, сели. И Саше сразу не понравилась неудобная ситуация - он забыл очки. В обиходе парень предпочитал обходиться без них, даже читал без окуляров, но вот вдаль смотреть было уже невозможно. На сцене колыхалась какая-то туша, что-то верещала, ценители хлопали, Саша морщился от осознания того, что творческая информация доходит до него лишь в аудиовиде, а визуал отсутствует напрочь. "Тебе не нравится?" ― спросила Веро. "Ничо так". Кое-как досидел и все-таки заметил, как артистка пристально смотрит на него, не понимая, что в ее декламации смущает единственного кислого зрителя, а остальные хлопают и изображают на лице внимательность и умиление. Запомнилось платье Ващи - темно-синее с темой тянущихся вверх золотых стеблей березок-вьюнков.

На сельхоз работах с месячным выездом Ващя дважды звала Сашу в поле прогуляться, поговорить за жизнь. Она все пыталась понять, что в ней не так, что парень не клюет на нее. Что ж тут понимать? Рожей не вышла, жопа толстая. В общем, терять нечего. Поэтому, отойдя далече, Саша решился на такое предложение.

― Знаешь, в тебе всё прекрасно, порато баско. В смысле ум в голове и голова на плечах. С тобой легко будет жить правильному и, главное, здравомыслящему человеку, и я даже согласился бы жить с тобой, ты бы мне помогала в исследованиях и творчестве. А потому предлагаю объединиться в сожительстве. Поживем вместе, без детей, поймем, сложится ли совместная жизнь, притрутся ли характеры. Да и постель, сама знаешь из книг, это не последнее дело.

― Ой, ты мне предложение делаешь? Свадьба будет?

― Я же сказал. Поживем. Без свадьбы. Свадьба после учебы, как встанем на ноги.

― А я хочу свадьбу.

― Я тоже много чего хочу.

Ващя молчала. Саша подмял стебли кукурузы, чтобы можно было прилечь, положил Веро навзничь, лег на нее и продолжал. "Ну, что в этом плохого. Вот я прилег на тебя. Мы в одежде, так что ничего страшного. То, чего ты жаждешь и боишься одновременно, не произойдет без твоего согласия. Но ты почувствуй, так страстным теплом наливается тело от тех движений, от которых получаются дети". Ритмичная работа в промежности Веро выплеснула багряный румянец на щеки девушки. Рука парня уже самопроизвольно обшаривала рыхлые груди, а губы тянулись к губам. "Смотри, как вечереющее небо благословляет нас!"

В поэтическом обрамлении хождение с девушкой в поля было лишено всякого нечистого прикосновения, нескромного обслюнявливания и беcсмазочного вторжения, ибо там, где речь идет о великом и чувственном, пошлости нет места. Вот и в стихе о прогулках на свежем воздухе, в этом поэтическом переложении о вторжении в кукурузные стебли, частью полегшие от ветра, скошенные или заломанные, Веро могла б гордиться тем, что поиски ею жениха воплотились во что-то оригинальное, вызвали такой поэтический отклик.

Тютчевское

Садилось солнце золотое,

Сквозь редкий лес бросая медь,

И ветер мне шептал пустое,

Как будто этим мог согреть.

Рябь лужи мне казалась странной;

В отсвете искры тех морщин

Светились болью оловянной

Пред блеском женщин и мужчин.

И облака печально рдели,

Как опаленные мечтой.

В кармане пальцы онемели,

Осталось слово - за тобой.

День отблестел, и ночь осталась,

И в мыслях, движимых с трудом,

Как будто ласточка металась

Над засыпающим прудом.

Ха, засыпающим - это почти вечереющим, но это уже Фет, друг Тютчева, который также был озабочен шедевральным лиропоэтическим исполнением уходящей темы.

...Эх, ей, этой тучной ласточке, не уклониться б тогда от прикосновений и поцелуев, а расстегнуться - ничего не убыло бы, а прибавило бы многое. При этом пусть бы умер не один "аристократ": когда накрывали стол на скоротечную студенческую пьянку, то Ваще поручали резать сыр, что она проделывала с ювелирной точностью - резала тонко-тонко, и случалось, самый тонкий ломтик ломался в процессе резки, и Ващя приговаривала, что "аристократ сдох".

В итоге девушка с тонкой душевной натурой и толстой телесной коркой отказала в гражданском браке. Нешибко примятый кукурузный стебель выпрямился, когда пара встала с примятого ложа. Неприступная Ващя сказала: "Нет". Отпихнулась. Добавила: "Только через штамп в паспорте" ― "Ну, на нет и суда нет. Пошли обратно. Штамп в паспорте - это как штамп на семнадцатой странице в библиотечной книжке" ― "Неужели? Всегда на семнадцатой?" ― "А ты и не знала? Тетрадка книжного блока состоит из шестнадцати страниц. Так книгу печатают: берут формат листа А 1, на котором с одной стороны умещаются 8 листов формата А 4. И с другой стороны 8 листов А 4. Итого 16. После печати лист А 1 складывают, так чтобы получилось 16 страниц формата А 5. Тетрадка готова, ее обрезают по краям, это первый блок книги. Он начинается с титула, но также первым этот блок может расшататься и выпасть из книги. Не беда. Обычно первыми блоками идут ненужные и обширные порою вводные и долгие вступительные статьи, и их потеря не критична для книги в целом, основной текст в которой начинается как раз со второго блока. Вот его-то и метят штампиком. Ты не знала?" ― "Нет".

"Вот дура. Столько библиотек исходила, столько книг прочитала и не заметила, что на семнадцатой странице всегда библиотечный штамп стоит, как начало нового блока ― подумал Саша. ― Не такая уж она умнюсенькая".

Сейчас старая дура с физиономией, какую не выставишь на обозрение, хотя бы в "Одноклассниках", сидит в своем Кривовыине, доживает, одинокая, в кругу детей от племянников, народившихся от более умной сестры. А там - труп обовьет твой березка-вьюнок...

Также в поле Сашу водила Вялофф. Тоже валялись, но не в кукурузе, а в пшенице. Вялофф предлагала выразить ей признательность через подношение букета. "В город, что ли ехать, за букетом, или в палисаднике у какой-нибудь бабки тишком нарвать?" ― "Ты не понял. Это должен быть полевой букет. Подаришь - и я исполню любое твое желание" ― "Дай подумаю. Полевой - это из лебеды, чертополоха, пастушьей сумки?" ― "Что ты сорняки мне суешь?" Но Саша уже включил дурака, так как ему не хотелось целовать в десны кариес, жить с кариесом, потом со вставными челюстями, которые эта бабка будет снимать на ночь и класть их в стакан с водой, а ночью он потянется за стаканом воды попить, и эти челюсти ударят ему в зубы, и спросонья он подумает, что это смерть пришла и челюстями клацает. Жуть! ...Оказалось, что полевой букет у деревенских девушек представляет собой пучок ржи с васильками. Хлеб, но с - сорняком, более романтичным, чем пыльный лопух или желтенькая сурепка. По сельному выходу с Надин тоже родились строчки невозможного соединения, ни в поле, ни в душé. Да и рожь пшеницей не заменить. Ведь наша жизнь - тот блин горелый, который никому не съесть.

Мы молча шли в ночи тишайшей,

И каждый думал о своем.

В своей угрюмости строжайшей

Не жило небо, как и днем.

Пшеница трепетно стояла,

А запад призрачно белел.

В лицо предчувствием дышало.

― Ты слышишь звон незримых стрел?

Букетик ржи и с васильками

Я не принес. Там, на меже,

Я их не рвал, но пел стихами,

И, может быть, носил в душе.

Витийство кончим в назиданье:

На нем крестец оставил я.

Благословим самопрощанье.

Без зла на свете жить нельзя.

Перед стремленьем, рвеньем, пеньем

Колючих глаз рогатки жердь.

Что ж, ей послужит утешеньем

Моя негаданная, certes. (фр. - конечно)...

О, да! Поиск союзников из числа ненадлежащих субъектов является занятием довольно бесперспективным. Ну, нетути - нет в наличии и рядом никакой подходящей половинки, с коей можно разделить стол, крышу, быт, отдых, войну и постель. То дура, то умная дура, то черт знает кто. А каково было невольным брачующимся, судьбу которых решали сиятельные родители? Про женщин - ясное дело: кто их слушал, когда надо было замуж выдавать в угоду, под политические интересы.

Вот Верхуславу, дочь Всеволода Большое Гнездо, в восьмилетнем возрасте выдали замуж за 15-летнего Ростислава, сына Рюрика - не того, первого, а Рюрика Белгородского, потом великого князя Киевского. Брак носил чисто политический характер, но молодые притерпелись. В 18 лет Верхуслава родила княгинюшку. Муж ее воевал в усобице, попадал в плен, захватывал и оставлял города. Умер. Вдова переехала к брату во Владимир, была богата, вела обширную переписку и в монготарский наход приняла мученическую смерть, когда из-за злого сопротивления захватчикам все защитники города были порублены, а женщины, запершиеся в соборе с детьми, сожжены. В общем, с милым ли, с немилым - рай, как ни кинь, и место в истории, если стараться и не перетумачивать.

Одно дело, когда какая-нибудь безобразная герцогиня лезет к молодому принцу в постель. Это дела такие, европейские. А вот достаточно привычный сюжет: старичок-стогодовичок согревает свое тщедушное тело в постели с княжеской молодкой. Бог в помощь старичку!

Или политико-половая связь молодых людей с чуждой верой. Читатель помнит, как москвичи поступили: Юрий Данилович Московский взял в жены Кончаку, отравленную в плену у тверичан. С какой выгодой взял и с не меньшей - потерял. Его убийца Дмитрий Грозные Очи, по наущению хана взял в жены литовку Марию, дочь всепаратого Гедимина. Впрочем, это было уже сложившейся практикой. Еще "Слово о полку Игореве", прекрасный памятник чаяниям и победам русским, рассказывало, как главный герой, князь Игорь, находясь в плену, договаривается с половецкой стороной о династическом браке для своего сына с ханской дщерью. И брак состоялся, хотя прыткий Игорь утёк из плена.

Чужая девушка, чужого роду племени, ест свое, пахнет от нее по-особому, да с ней еще постель рушать, отворачиваясь в сне от сального лица, узких глаз и черных зубов. Пожалуй, только в ХХl веке молоды люди разведут вольную вкусовщинку испытывать удовольствие с черной, красной или желтой женщиной. Как там у них? Может, у них главный орган, щель половая, не повдоль, а поперек?

Интерес этот можно назвать извращенным, а не тем неизбежным расовым смешением, когда от всеобщей любви и повального братства между народами начнут рождаться смешанные черно-белые мулаты, черно-красные самбо, бело-красные креолы, бело-желтые уйгуры, а там уж и квартероны на подходе.

С одной стороны, это хорошо, так как в однородной генетической среде накапливаются мутации, и мы видим в обособленных группах швейцарских карликов, лазающих по Альпам, или беззадых якутов, шмыгающих по тундре; но если переженить карликов на тундровичках, то у потомства и рост бы вырос, и появились бы наетые зады. Хорошо! С другой стороны, межнациональные сочетания очень опасны: вот португальцы в Макао на безбабье белой расы растревожили китайские вагины, и в результате появились кой-какие девочки, вовсе не способные рожать. Это не есть хорошо!

Опасно, ой опасно иметь дело с пейсанутыми! На генном уровне белые народы ненавидят их и громят, бьют дубинами и другим жестоким образом антисемитничают. Шутка ли, от талмудистов погибла Хазария, в которой пришлые иудеи захватили все значимые государственные посты и пакостили соседям; но русский князь Святослав Игоревич положил конец иудейскому хамству.

Или вот было славное племя полян, которое создало Польшу, где в результате интенсивного смешивания титульной нации с семитами, заполнившими страну до предела, произошло неизбежное "хазарское" окончание. Польшу трижды делили: рвали на куски более однородные по составу соседи. В этих соседских странах проходили антисемитские погромы и даже холокост - всесожжение, в том числе в печах крематориев. Вот что значит ошибиться и лечь в постель с не той женщиной. А тут насильно кладут по политическим мотивам.

Чтобы гены были родными, воспитанными как бы традициями рода и культурным наследием, парню давали девушку из дальнего села. Давали невесту - т. е. невесть кого. У русских жених и ясочка из знатных семей впервые видели друг друга мельком на венчании и за свадебным столом. Зато до свадьбы девушку раздевали для выявления наглядных телесных изъянов, пристально ее рассматривали и оценивали кумушки из числа родственников жениха, которому в руки давали "роспись" с перечнем приданого, и становилось ясно, сколько дают за девицей денег, серебряной посуды, дорогого платья, вотчин, городов и дворовых людей. Если тело здорóво и мошна густа - быть свадьбе. А дальше - стерпится-слюбится.

По возрасту женили детей, достигших 12, 13 и 15 лет, но не это было определяющим - а происходил добрый политический случай, имелась необходимость. Поэтому княжеские союзы крепились по двум направлениям: русские Рюриковичи роднились с литовскими Гедиминовичами и русские Рюриковичи с теми Рюриковичами, которые уже были олитовчены или служили в Литве. Всё на благо политического союза, чтобы от монготар отбиться, если что. Далеко идущий расчет! С самими же монготарскими женами союзы были очень редкими, а вскоре церковь запретила заключать браки с нехристианами.

Со временем литвины выбрали католичество, что было печально, но терпимо. Как никак бог один. Так женой-литовкой для сына московского великого князя Ивана Калиты - Семена Ивановича Гордого - стала дочь князя Гедимина Анастасия. Дочь от этого брака Василиса вышла замуж за кашинского князя Михаила Васильевича. Вот ведь, проторенной тверичанами дорожкой пошли московские злыдни, не желающие упускать возможность того, чтобы не только монготарские, но и литовские силы перетянуть на свою сторону.

Не только тверичане и москвичи положили глаз на Литву. В Великом Новгороде путем женитьбы укрепился сын Гедимина - Наримонт-Глеб, которого пригласили послужить вольному городу и заодно покормиться, собирая дань с городков - Ладоги, Орешка и Корелы. Тут была опаска, ибо "скоко волка не корми, а медвед все равно больше". Заодно пришлый служивый оборонял новгородские земли от загребущей Москвы, у которой прям на Балтику протянулись длинные мышцы. Впрочем, Наримонт, крещенный как Глеб, имел в женах попеременно дочь хана Тохты, сестру князя Даниила Острожского и снова ордынку. Эта литовская ветвь закрепилась на Руси в княжеских фамилиях Голицыных и Куракиных.

А тверская литовская линия была продолжена во внучке великого тверского князя Ивана Михайловича - Анне Ивановне, которая вышла замуж за литовского князя Свидригайло, а правнучка - Мария Борисовна за московского великого князя Ивана III Васильевича. Брат Марии, он же последний великий тверской князь, женился на дочери Семена Олельковича, потомке Ольгерда - Софье.

Как видно, в династиях, в угоду политическому моменту, складывались причудливые партии, так что на каком-то этапе родство тверских князей с литовскими князьями помогали Твери в борьбе с Москвой за главенство среди русских земель; затем московские князья также ловили момент и роднились с бралюкасами. Это повелось искони: еще в начале времен норманнского находа на Русь князья брали в жен конунговых сестер и дочерей, мол шурин или тесть подмогнут по мере сил. Хитрый переписчик русских летописей в свою пользу - Ярослав Мудрый - взял в жены дочь конунга Ингигерд.

Политика шла своим чередом, свадьбы игрались, приоритеты менялись, сражения происходили. Вот уже младший брат Семена Гордого Иван Иванович, став великим князем московским, выдал свою дочь Любовь за польского князя Дмитрия Кориатовича, а тот, оказывается, и был тем самым Дмитрием Боброком, одним из сподвижников московского князя Дмитрия Донского.

Затем и дети Дмитрия Донского вступили в политические браки. С наибольшей пользой для Руси его старший сын и наследник женился на Софье, дочери великого литовского князя Витовта. Сыновья Софьи стали единственными внуками Витовта, а потому московские князья могли считаться претендентами на управление Великим княжеством литовским. Много позже Иван Грозный, как правнук Софьи, выдвигался кандидатом на польско-литовский престол.

Тонкие расчеты, направленные на скопление сил против врага, его обмишуривание, создание комплота из дружественных соседей - вот что такое политический брак. Ошибаться в выборе невесты не жениху, а его отцу-основателю было никак нельзя.

Князь Михаил Александрович думал о литовцах. Можно ли было делать на них ставку? Полагаться на литовскую рать как на заступницу и защитницу терзаемой русской земли? Если монготары чмокались и лобызались с Москвой по взаимному согласию, то для Твери оставалась одна отдушина - Литва, тоже терзаемая с запада немчурой и пришлым рыцарством. Может, терзаемым следует объединиться для совместных отражений захватчиков. Хотя не всегда и не везде на поле боя литовцы действовали удачно.

В то время понятия "набег", "атака", "рейд" дополнились новым модным словечком "рейз" - т. е. рискованная баранта, когда пораженье от победы отстоит близко, но куш бывает так велик, что жажда наживы перевешивает благоразумие. Вот и случился такой рейз в Литву по следующей причине.

На западе шла Столетняя война, с "перекурами". В один их них, по заключении девятимесячного перемирия, рыцари - англичане и французы - вдруг остались без работы. Но эти недавние друг для друга враги услышали зов из Пруссии, и чтобы время не терять, стремглав встали под знамена верховного магистра Тевтонского ордена Генриха Дуземера, приглашавшего пограбить Литву. Зимой, когда реки затвердели, крупное войско крестоносцев во главе с верховным маршалом ордена Зигфридом фон Дахенфельдом, с великим комтуром Винрихом фон Книпроде впридачу вторглись в литовские пределы.

Откуда им было знать, что литовские Гедиминовичи - великий князь Ольгерд и его брат и соправитель Кейстут - сами хотели напасть на земли Тевтонского ордена, для чего собрали боеспособную армию. Однако тевтоны первыми вышли грабить и убивать.

Видя такое дело, литовские братья-князья устремились им наперерез. У литовцев в помощниках были полки из русских городов: Владимира-Волынского, Бреста, Витебска, Полоцка и Смоленска. Узнав, что "ответка" не за горами, тевтоны протрубили отход в Пруссию. Мол, пограбили хорошо - пора уносить ноги. Груженые добычей тевтонские обозы потянулись на запад. Но на реке Стреве объединенное войско литвин и русских настигло немчуру вкупе с лягушатниками и аглицкими островными обезьянами. Казалось, разгром ордена неминуем.

Но тевтоны были грамотными учениками. Они могли бросить рыцарей "свиньей" по льду реки на литвинов, но помнили, что сделал с ними на замерзшем Чудском озере Александр Невский. Поэтому тевтонские командиры предприняли хитрость: обманным движением они заставили думать противника, что идут на литовские города. А когда те стали переходить реку, чтобы догнать неприятеля и мощным ударом с тыла уничтожить его, то из засады литовский авангард расстреляли из луков и арбалетов, а как подтянулись главные силы Ольгерда и Кейстута, по ним-то и ударила "свинья".

На скученное литовское воинство напали из леса. После часового боя литвины побежали по льду реки. Лед, как давеча, треснул, беглецы начали проваливаться, и пошла добрая резня. Реку запрудили трупы поверженных, и в числе погибших оказались два литовских князя - Монтивид и знакомый нам Наримонт, освободивший Ладогу, Орешек и Корелу от своей корыстной руки. Убитых литвинов насчитали 10 тысяч человек. В ходе нагрянувшей чумы тевтоны закрепить успех не смогли. После эпидемии межрегиональные разборки продолжились.

Князь Михаил думал: "Вот же хищники! И тевтоны, и литвины хотят иметь в кармане всю Восточную Европу, желают хапнуть земель за счет соседей. И таких взаимных экспедиций в орден и в Литву совершено несколько десятков. Никто окончательной победы не достиг. О таких не скажут словами:

Пошел на войну,

Занял место в строю.

Погибну, умру -

Станет тесно в раю.

Какой тут рай! Не за отечество - за жир воевали. Пограбили друг друга, скот забрали, крестьян перевешали, женщин и детей в плен забрали и просто унизили друг друга. Нужны ли такие партии, такие военные союзы? Сегодня бралюкас немца грабит, а завтра тебя.

Глава ll 1

Князь Михаил размышлял: "А, может, не стоит связываться с Литвой? Русская беда - монготары - как-нибудь сама собой рассосется? Ведь в орде начались грозы: бурление и великая замять - смута. В ней после Тохты и Узбека сменилось более 25 ханов, кончивших свои дни в удушении, отравлении, поножовщине. Ай, молодцы!".

А как стабильно все шло и ехало. Тохта вел деспотизм так, как завещал великий Чингисхан. Лил воду на развитие центральной власти и поддерживал города, как средоточие сил, ремесел, культуры и военного резерва. Разбил самозваного отщепенца Ногая, который уж ханский трон себе соорудил руками русского умельца, чеканил монету и вздумал самостоятельно управлять южными русскими землями и территориями по Дунаю, Днестру и Днепру. Вассалами Тохты стали Византия, Сербия и Болгария.

Тохта охранял торговые пути с Китаем. А вот генуэзцев решил приструнить - уж больно распоясались на местах чужаки из-за моря. На захваченных землях по берегам морей генуэзцы жили угарно, дани не платили, занимались в основном перепродажей рабов. Поэтому Тохта бросил войско на Кафу, город был разграблен, но уцелевшая купеческая итальянская клика устроила заговор - и Тохту отравили.

Пришел Узбек, и орда посыпалась. Поскольку новый хан ввел ислам. Но прежде порезал некоторых чингизидов, числом чувствительным, даже родственников. Этими расправами возмутилась военная знать. Полководцы издавна поклонялись солнцу, небу, ветру; глядя в эти стихии, творили молитвы, а тут им насадили веру арабов, какого-то невидимого аллаха, что вызвало ропот и бунт. До 120 человек из монготарской знати казнил мусульманин Узбек, и это хорошо! Побольше бы их перебило друг друга - Руси было б легче. Далее в орде пошла гражданская война - бальзам на русскую душу!

Вот уж и хан Бердибек убит. Эти скорбные вести в Твери воспринимали с надеждой, в Москве - со страхом. Что дальше-то будет? Но Бердибека было не жалко, поскольку прежде он убил Джанибека - своего отца. Более того, приговорив папашу, злобный сынок, еще та ледаша детина, заодно порешил и братьев, чтобы те ничего плохого не замышляли. В итоге отце- и братоубийца испил ту же чашу, что испили его близкие родственники. Возле трона стало пусто. А по известной традиции, свято место пусто не бывает.

На ордынский трон стали претендовать темники, полководцы, тот же Мамай, возомнивший себя преемником Чингисхана и повелителем мира, который также не терпит рядом с собой соперников. Преемник назначил в городок Азов своего правителя - молодого чингизида Абдаллаха. Тот весьма приглянулся населению и стал чеканить золотую монету со своим профилем. Мамай испугался, что авторитет назначенца превысит его собственное, мамаевское значение. Поэтому Абдаллаха жестоко убили и с ним все население города порезали, захоронив убиенных в двух калюжах - санитарных ямах, до 30 тысяч трупов.

"Вот такие известия не могут не радовать. Ведь беды, междоусобица в орде пойдут лишь на пользу Твери. И не отстанут ли, наконец, московские собаки?"

А Саша думал, как ему в колхозе низложить шоферню. Тогда, после первого курса, все эти васи, пети, юры, нагнанные из городских автоколонн, пьяницы и ходоки налево, приготовились щупать баб за все места, трахать, крепко держа за буфера объекты вожделения также, как вцеплялись водилы в округлые баранки своих транспортных средств при спусках. И у многих получалось.

Из шоферских подстилок в составе Катюшѝ Купрозовой, Олюшки Зугонтровой, Тапьяны Голуп и еще пары ссыкух Саша выбрал свой объект - Сквоба, и вот почему.

Бабы сходили в баню, дрова для которой Саша рубил колуном только так. Поленья раскалывались с одного удара, так что будущая актриса и тьютор Фергана Муха-Мёдова восхищалась с восклицаниями, чтобы самой понравиться, а Надин Вялофф, из деревни, ничего необычного не увидела - колун на то и колун, чтобы сполагоря колоть поленца. Нагрев воду в бочке, бабы помылись, вернулись в комнату проживания и позволили поделиться впечатлениями. Мезя позавидовала Сквобу, у которой "тело такое белое, рассыпчатое". Саша услышал про стати порочной красавицы и решил отбить ее у шофера, болт которого строгал девушку как швейный нож.

"Надо дать Тапьяне вспомнить о праве выбора, о котором она забыла. В самом деле, что лучше для филологини: парень-филолог или матерящийся шóфер? С первым и разговор под стать профессии и постель также хороша. А с водилой - мат-перемат да болт, смазанный солидолом, ходит шатуном между ног. Очевидные вещи должны впечатлять и перековывать порок в обоюдную пользу. А если Сквобу стишат подогнать, строчки со значением, с суггестией, с непреходящим душевным порывом, что так любят слушать ушами женщины?" Саша преподнёс первый стих, связанный с одиночеством и покинутостью, верой и надеждой, рыцарством и жертвенностью.

Подранок

Поднялась птичья стая

С поля, мнившего - сплю.

И оно, умирая,

Прошептало: Люблю.

Но - затих робкий голос.

В небе - тающий клин.

Лишь надломанный колос

Колыхался один.

Не влилсЯ на рассвете

Лишь один в птичью нить,

Потому что на свете

Кто-то любит казнить.

(В перелете последнем

Через древнюю топь

Птицу тронула слепнем

Бесполезная дробь).

И сейчас он остался

В осень, в поле. Могуч

Там, вдали, подымался

Серый день фронтом туч.

И под сенью их бега

Ждать чего? Стал готов

Он принять смерть от снега,

Иль грядущих клыков.

Ему виделся, может,

Берегов дальний штрих.

Птицы скрылись тревожно.

Скрылись мысли о них.

Бурей моря гонимы,

Но они - корабли -

Донесут его имя

До цветущей земли.

Что за птица осталась умирать в поле - голубь, тетерев, журавль или кулик - осталось секретом Полишинеля, поскольку бабье немного поутихло: ни одной из них ни один парень не посвящал стихи. А Саша вознамерился идти дальше в этом направлении, несмотря на то, что с первого раза ничего не получилось. Сквоб на какой-то упруг оказался заторможенным в сношениях с шофером, но птица не бросилась в объятия поэта со словами: "Я здесь, я здесь! Это я!" Саша сказал себе: "Первый блин кóмам. Каков будет второй?"

А Вялофф совсем приуныла: она-то думала, что ее предложение полежать в поле да потыкаться Саша все-таки примет, а там видно будет; если партнеру понравится ее давание, то и до свадебки недалеко, а нет, то от нее не убудет, от напрасной дачки; но вот явился Сквоб, и вялоффские шансы сразу упали.

В отместку Надин заделалась лучшей подругой Сквоба. Девушки стали вместе ходить и уходили по полям далеко в лес, и Саша как-то шел за ними, надеясь подслушать тему разговора, очевидно, речь шла о нем. Но близко подойти не удалось и расслышать не удалось тоже. Однако скоро стало понятно, что с подачи Вялофф Сквобиха решилась на проверку Сашиных чувств.

До этого была история, связанная с подношением цветов. Саша поневоле ходил рядом с Шершем, который своими клоунадами заметно проигрывал парням перед бабами, и вот Сашу и Шерша отправили на аллап набрать сена, чтобы устлать дно котлована под силос. Обратно парней доставляли попутные машины. Так вот на обратном пути Шерш набрал большущий букет ромашек, чтобы кому-нибудь вручить. В кабине грузовой машины везти ромашки можно было только так: цветами вниз к грязным беркам, поскольку иначе букет упирался прямо в лицо, и Саша подумал, что водила обязательно расскажет бабам, каким образом букет привезли. Поэтому и вручение букета Саша поручил Шершу, и тот по приезду его вручил - Сквобу! Очевидно, клоун вышел за пределы манежа и решил играть свою игру. Обрадованная Тапьяна унесла букет, нашла трехлитровую банку, поставила в нее мощный ромашковый пучок. Но подлая и трепливая шоферская сущность, конечно, проявилась. Поскольку вскоре букет вынесли и вернули Шершу со словами: "Вы его в ногах везли, опорочили цветы, они грязные, заберите свои ромашки обратно". "Вот они, ромашишки!" ― подумал Саша. Шерш стал обрывать букет и лукать, бросать головки поштучно в большую лужу пред бараком, на что Купрозова громко возвестила с крыльца: "Шершлов, ты смешон!" Саша подумал, что как хорошо, что он поостерегся вручать опороченный букет, а клоун сам себя подставил. Но он не преминул сказать Сквобу: "Между прочим, один шофер, что с вами ходит, плохо о вас отзывается" ― "А что он говорит?" ― "Не говорит, а желает, чтобы мы указали на девушку среди вас - девушку легкого поведения". Вот этот пассаж обсуждали Вялофф и Сквоб на своих долгих прогулках. А потом они обе подсели к Саше и Тапьяна сказала, что он про "легкое поведение" сочинил, чтобы хороших парней опорочить. "Нельзя опорочить порок! Он и без того опороченный! ― воскликнул Саша. ― Вы еще спросите своих ухажеров о том, для чего они мелкие пакетики с солидолом носят! Не знаете, опороченные, а ходите".

А солидол шоферня держала при себе для смазки не спроста: девушку на свидании надо было разогревать поцелуями и петтингом, лазанием пальцами по срамным местам, чтобы вагинальная смазка естественным образом у них выступила, но шоферюгам время терять не хотелось, и они заранее смазывали головки своих членов технической нефтяной фракцией, чтобы скользить в узкие не разогретые влагалища беспрепятственно. Бабы в разном составе подходили к Шершу и Саше, чтобы узнать про солидол, но правды не узнали. Зачем оглашать все тайны? Ведь что-то должно быть сокровенным на этой грешной земле.

Вообще-то много секретов хранит природа в сфере своего воспроизводства для продления жизни на земле. Есть бактерии, которые размножаются половым путем: шип из одной проникает в другую, передается генетический материал, клетка делится, жизнь идет. Лесной клоп бегает по стволу дерева, шанец ищет в виде самочки или собрата. Он настолько возбужден, что ему нет времени вторгаться в половую щель: клоп с разбега вколачивает член в тело дамочки/собрата, пробивая хитиновый покров: если попала под удар самочка, то она забеременеет, а если собрат - то раненый присовокупит семенной материал к своим запасам и продолжит рыскать в поисках объекта размножения.

Паучиха-каракуртиха, раскинув тенета над гнездом суслика и тем самым изгнав его из норы, до этого раскидывания долго шла, оставляя за собой паутинку, по которой бегут к ней на свадьбу мелкорослые самцы. Наберется их штук до десяти, возбужденных до предела, но сидящих по кругу неподалеку и соображающих, что, сократив расстояние, они точно попадут невесте на обед. Наконец, один не выдерживает любовной истомы, сокращает расстояние, чтобы сблизиться и соединиться в сладострастном порыве. Его ловят и едят, и второго тоже. Когда самка наестся, то впадает в некий короткий и сытый сон, в период которого выжившие женихи по очереди наполняют ее семенным материалом. Дальше они никуда не уходят, а сидят рядом и умирают, чтобы их трупы высосала набирающая вес мамаша.

Что там еще? Секс ласточек занимает секунду и происходит в полете. Синие киты совокупляются в море, причем порция спермы, попадающей в тело самки, составляет 200 литров. А если претендентов на продолжение рода много, то сперма следующего жениха вымывает сперму жениха предыдущего. Последний кит оказывается в выигрыше, а самка прямо-таки порхает в тумане, в белых облаках счастья. Вот поэтому дамы обожают вуали.

Собственно, всё вышесказанное в той или иной степени относится к человеческой расе, отдельные представители которой обладают внушительными набалдашниками. Некие индивиды, предпочитающие кучковаться по интересам, проводят время в промискуитете, имея связи с обоими полами и практикуя сношения во все отверстия. Соблазняют девочек или особо их не спрашивают насчет "туда - сюда" педофилы. А сколько "черных вдов" - не из отряда членистоногих, но животных - погубили мужиков, охочих до их белых и рассыпчатых тел!

Любовь - это просто! Почему молодых людей обоего пола тянет на танцы? Да это инстинкт заставляет выбрать из числа прибывших индивидов пару себе и именно такого/такую, который/которая хорошо двигается, т. е. не урод, не инвалид, и потомство обещает быть таким же ражим - здоровым.

У человека еще важен разговор, поэтому женщина любит ушами, и льстивые речи открывают заветную дверцу к ее сердцу; она считает, что говорящий такой умный, но на самом деле он нахватался верхушек и просто пудрит мозги, инстинктивно применяя приемы милого нейролингвистического программирования в виде аллитераций, тавтологий, словоповторов и прочих способов суггестии и гипноза.

А имущество? Уверяю тебя, читатель, в молодости не это важно, а то, что собину можно собрать и калиту с деньгами можно заработать, раз здоровые руки и ноги есть, да и голова на плечах тоже варит. Имущество и накопления - это у стариков, которых в постели хватает на разок-другой, и отвали старичище, хотя бы в могилу, а "мне живчик помоложе нужен".

Сегодня все же старички в почете. Потому что целок мало или их нет. "Ох, и трудно найти правильному молодому человеку девушку непорочную!" ― сетуют и приговаривают попы. Ты еще целка? Ты что, больная? Раз тебя еще никто не продырявил. Чем ты болеешь, с головой все в порядке, ведь половая жизнь начинается с 13 лет! Сегодня секс до свадьбы - норма.

В автобусе группа подвыпивших парней и старик с ними ехали и заприметили кондуктора-девушку, которая шутками и анекдотами пыталась наладить контакт с пассажирами, чтобы те получше рассчитывались за проезд. Зеленая! Шутки вызвали половую реакцию, поскольку парни посчитали, что девушка вроде сама раскрепостилась и себя открыто предлагает. Нашли в своем коллективе неженатого и стали его наталкивать - вот она, половинка, рядом, женись! Но сначала трахни! Дед их поддержал, сказав, что пробу снять обязательно надо.

Так неужели же прошли времена, когда поэты обхаживали своими виршами кумушек, склонявших головы перед их преклонением перед прекрасными дамами? Неужели поэт стал хуже простолюдина с набалдашником, головка которого смазана скользкой нефтяной фракцией? Ведь у поэта тоже есть член! И стихи есть о Прекрасной Даме. А это больше, чем просто восторженный рабочий инструмент в штанах. Нет, так быть не должно, чтобы девушки потеряли все нравственные ориентиры и кидались только на вздыбленный осолидоленный бакулюм, а не на волшебную палочку со стихотворным приложением в виде оды в честь дамы!

Князь Михаил понимал, что Москва, вкусившая немало тверской крови, не оставит его в покое в противоборстве за старшинство на Руси, поэтому тылы требовалось укреплять. Князь отстроил у своей столицы новую деревянную стену, да еще глиной обмазал: от монготарских камнеметов это не спасло бы, но зажигательным снарядам помешало бы поджечь дерево. К тому же свежая древесина горит плохо, ее просто так не подпалить.

Приготовления сделаны вовремя, так как Дмитрий Московский сложил с себя мирные договорённости и объявил Твери новую войну. Куда податься бедному тверичанину? Снова в Литву, камо прибежал Михаил в поисках заступничества, не в орду же. Пока бегал, московское войско опустошило тверские окрестности и взяло большой полон. Сам Дмитрий Московский, который ужо станет Дмитрием Донским, великим заступником Руси, а сейчас выступил во главе мощной чади карателей, взял два города, Микулин и Зубцов, а его воеводы по пути, что называется, "творили пустоту" и людей многих побили.

А что Литва? У ней своих докук - забот - полон рот, она не залотошила на подмогу. Ольгерд в это время терпел поражение от тевтонов на реке Стреве, раны зализывал, чуму ждал. Михаил Александрович помощи от него не получил. И стоило родниться с таким союзничком? Казавшиеся добрыми бралюкасы оказались равнодушными шаберами, которым тепло, когда у русского соседа горит крыша дома.

Делать нечего. Тверской князь отправился в орду просить поддержки у всепаратого темника Мамая, уже примерившегося своим гузном к ханскому трону. Мамай себе на уме. Он видел возвышение Москвы и, следуя обычной монготарской тактике в отношении Руси, решил поддержать слабую Тверь, чтобы Москва чересчур не усилилась.

Тут опять московские собаки затявкали. Московский князь узнал о передаче великого владимирского княжения врагу и распорядился изловить Михаила Александровича на его пути из орды. Осторожный Михаил Александрович поехал домой через Литву и вновь попросил войско у родственника Ольгерда. На этот раз бралюкасы решили, что свое войско надо подкормить на русских хлебах, поэтому осаживать Москву тронулись большой ратью. Литовцы вторглись для начала в московские пределы, опустошили окрестности Волоколамска и, наконец, осадили Москву.

Но хлипкими оказались пришлецы. Узнав, что в тылу у них серпуховский князь Владимир Андреевич точит нож - пальму навостряет, литвины осаду сняли и ушли восвояси. Такие вот союзнички, пугливые, но прожорливые, поскольку не просто так пришли и ушли, а по дороге кормились - грабили русские поселения.

Вот ведь положение: о слабого тверичанина москвич ноги вытирает, хозяину - монготару на это наплевать, а бралюкас, сделав пару телодвижений по притворной защите, мигом сбегает.

Михаилу Александровичу пришлось вновь обращаться в орду за помощью. Там его право на великое княжение подтвердили, и войско давали, мол, бери и веди - что означало: в пути будем грабить и жечь. Но от предложенной военной помощи тверской князь мудро уклонился. Мамай впал в недоумение. Но Михаил Александрович прекрасно понимал, чем обернется обещанная поддержка монготар - налетом нового ертаула саранчи, наподобие Дюденевой, Федорчуковой, Таировой или еще шат знает какой рати. А это новые пустоты, пепелища и калюжи на русской земле. Всё пограбят, пожгут, всех и в охотку убьют монготары, что им еще делать. Пора остановиться кому-то - тверичанам или москвичам.

Будущий Дмитрий Донской, как никакой костью не брезгующая собака, мигом воспользовался подачкой. Он привел всех жителей Великого княжества Владимирского к крестному целованию, или присяге, в том, что они не допустят тверского князя на великое княжение. И таки да! Когда Михаил Александрович подошел ко Владимиру, его жители не пустили великого князя в город, ответив посланному переговорщику: "Ты взял обманом великое княжение". Ордынский ярлык становился фикцией. Ордынский посол отправил гонца к Дмитрию Ивановичу Московскому с требованием подчиниться ярлыку, на что получил ответ: "К ярлыку не еду, тверичанина на княжение Владимирское не пущу, а послу путь чист". К тому же посол, по традиции, получил богатые московские дары, покочевряжился для порядка и убыл восвояси.

Михаил Александрович попробовал вновь обратиться к Мамаю. Но московский князь его опередил: прихватив богатый выход, сам двинул в орду. Там, при поддержке ранее одарённого ордынского посла, вновь заговорил льстивый и пронырливый московский язык. Мамай простил Дмитрия Московского за самоуправство и передал ярлык ему. А в Тверь передал свое новое решение: "Мы дали тебе великое княжение и давали тебе рать, а ты не захотел и сказал, что своею силою сядешь, и ты сиди с кем тебе любо, а от нас помощи не ищи". Монготары опять и обманули, и в прибылях остались, решив поглядеть, как Русь сама себя ослабляет, как цветет междоусобица, как дружно грызут друг друга князья-соседи.

Не веря мамаевой подлости, Михаил Александрович опять начал войну против Москвы: взял Кострому, Углич и Бежецкий Верх, где посадил своих наместников. Тут уж расшеперились - возбудились новгородцы, которые, видя военные приобретения тверичан, вступили в тесный союз с Москвой. И пошли гулять по русской земле факелы и мечи.

Князь Дмитрий Московский, оярлыченный в орде, послал к Бежецкому Верху рать, где тверского наместника убили. К остальным городкам подступить москвичам не удалось, поскольку Москве понадобилось воевать Рязань. Поэтому Михаил Александрович напал на Кистму, убил сидевших там московских воевод, оттуда пошел к Дмитрову, разорил его окрестности, ограбил город "четырех князей" и увел в плен многих жителей. К грабежу подоспели литовцы, с помощью которых взят и разорен Переславль-Залесский, а его жители обложены огромной выдачей.

Также взяты города Кашин и Торжок, в них посажены тверские наместники. Когда на помощь к Торжку пришли новгородцы, Михаил Александрович разгромил новгородское войско, а непокорный город разорил и сжег до основания. Во время бушевавшего пожара погибло много торжковцев. Вот же, не хотел Михаил Александрович пускать на Русь новую рать монготар, но сам учинил столько зла, что в летописи осталось замечание: "Такого и от поганых не бывало". Трудно, очень трудно шло понимание единения Руси. Пока русские били русских, на радость монготарам.

Трудно, трудно шло взаимопонимание Саши и очередной выбранной теплотелой подруги в постель. Тут за год сидения в аудитории на лекциях и на практических занятиях форсировать события было нельзя, чтобы не спугнуть выбранную цель. Дознается девочка, что только трах нужен, без пудры в голове и всяких сказанных слов красивых, и отскочит, и растреплет интимные подробности о Сашином хотении интима, и только. Нет, этот пролаз необходимо соединить с идеологией красивых филологических мыслей, вечных и классических, чтобы выработанная на века суггестия строк и строчек била в "десяточек", и много раз, и без пауз. Чтобы выглядеть Саше уклюжим и клюжим - ловким и проворным, статным и красивым.

На полевом стане, помимо столовой и жилых домиков, было два зерновых элеватора и завод по производству травяной муки. Заводик охранял сельский сторож Дима, у него фаланги на правом указательном пальце не было, что сразу бросалось в глаза. "Ага, ― подумал Саша. ― Этот точно моей бабе не понравится. Обрубок". Зачастил дождь, и трое отряженных на работу на заводик - Голуп, Вялофф и Саша, плюс сторож - сели играть в чешского дурака. В сторожке было прохладно, ладно - Дима по-хозяйски распорядился: закинул в буржуйку из тонкого листа сырые чурки, открыл дверцу топки, примерился, плеснул в топку треть литра солярки из банки и быстро дверцу закрыл на имевшийся засовчик. Печка охнула, изо всех щелей полезли маленькие язычки пламени, буржуйка стала бело-красной. В сторожке доразу потеплело и повеселело. Дима, получается, вставил номер. Саша не должен отставать.

И он не отстал. Когда ему на руки падала "семерка", а это означало, что Голуп пропускает ход и карты не сбрасывает, что было плохо для Тапьяны, то Саша эти семерки стал у себя придерживать. Вялофф это заметила и огласила заметку. Сквоб раскраснелась, разгарчивое ее лицо от улыбки расширилось, она закрутилась на месте, как это делают голуби, вертящиеся на асфальте в поисках партнера. "О, да! Давайте дальше, дальше играть!" ― торопила Тапьяна. Ей нравилось такое ухаживание, которое Саша хотел показать, и это заметили без явного засвета с его стороны. Этот эпизод шкодливая Вялофф быстро разнесла по группе, которая решила, что образовалась пара.

― Мы тебя поженим! ― подкалывала Устя.

― Голуп намного легче стало, ― сказала Баранина Беде. А тот передал разговор Саше под соусом, что, мол, симпатия появилась, что ли? Саша пожал плечами.

― Поживем - увидим.

Сквоб сразу показала девочкам и Саше, как она преуспела. И шофер за ней ходит, и первый парень в группе - тоже с ней. Как легко ей стало! Прям по головам можно пойти. И пошла же!

Но пока Саша подкинул ей еще вирши типа оды. Пора, пора елей лить, говорить те самые слова, от которых женская душа тает.

Здравствуй, милая Тапьяна!

В полнозвучной тишине

Без привета - без обмана

Подойти, дай руку мне.

И, губам моим подснежник,

Я сольюсь с твоей рукой,

Как причащающийся грешник,

И мне приснится голос твой.

Час мгновенный - День рождения!

Скажешь: Этот день не нов,

Он лишь дар воображенья,

Игра пустых никчёмных слов.

Будет прав твой нежный голос.

Грянет гром в моей судьбе:

Так из сплошных и светлых полос

Мне снилась песня о тебе.

Когда у Саши грянул день рождения, он не думал его отмечать, поскольку не на что было, да и опять будут смеяться, высмеивать, выставлять в смешном свете, балагурить, переливать из пустого в порожнее и производить прочий вербальный понос. Беда дал трояк трактористу из деревни, и тот съездил на "Беларуси" на село за бутылкой водки, которая болталась в тракторе с пьяным водителем, вся оловянная головка у нее была помята, как будто специально мяли головку молоточком. И пьяный беларусовец надеялся, что студенты его угостят порцией горячительного, но не угостили, так как берегли целостность оловянной пробки для случая. Оказалось, для этой даты.

Саша сам виноват в разглашении дня рождения. Когда бригадир Праневич выступал перед студентами и говорил, что выходных в страду нет, то он спросил, есть ли несовершеннолетние в группе. Саша понял, что это вопрос позволит ему работать поменьше, не как взрослому, и откликнулся. "Когда?" ― "19 августа" ― "Ладно".

Вопрос был формальным, так как Сашу и в ночь ставили на дежурство на завальной яме элеватора по приему машин с зерном, и за сроками трудового дня никто не следил. Поскольку это был социализм, где права декларировались, но не соблюдались. Права несовершеннолетнего были нарушены, так что высовываться не имело смысла. А вот бабы дату узнали, посмеялись над "молоденьким", Голуп даже высказалась с подружками в том духе, что, вот, связалась с малолеткой, и Саша понял, что тут он поступил недальновидно. За призрачными сторицами - выгодами - всегда маячат усмешки и ушибы. Что ж, осталось встретить и проводить этот названный день: ни копейки в кармане, и в селе штучный отдел многолавки на страду - на борьбу с урожаем - закрылся. Наступил "сухой" закон.

А на учебе высунуться пришлось по такому поводу. На практическом занятии по стилистике у Климковской ЯК-40 вещала об эллипсисах у Окуджавы в "Бедном Авросимове" и тараторила свой доклад, как из пулемета строчила. Саша высунулся с вопросом: о чем, собственно, идет речь? Обернувшись к бабам, спросил: "Вы знаете, что такое эллипсис?" Все молчали. "Ха, так может быть начинать занятие надо с разъяснения терминов? А то докладчик знает, профессор знает, а группа сидит и думает, о чем, собственно, идет трескотня. И я сижу и ничего не понимаю из того, о чем идет речь. Что за эллипсис, что за зверь такой, что за словосокращения, для чего они? Нельзя ли как-то поаккуратней, помедленнее, с разжевыванием, ведь мы тут учимся, а не из пулемета стреляем по быстродвижущимся мишеням!"

Тут Галя-Ваня опомнилась и высказалась в том духе, что студент должен сам доходить до терминов, повышать свой уровень самообразованием, вникать в тему занятия. "Ну тогда обяжите, чтобы студенты на занятия словарь хотя бы Квятковского приносили, чтобы можно было вашу ученую речь и речь всезнаек из группы переводить, как с иностранного на русский!" "Вот вам надо, вы и приносите!" ― взвилась Галя-Ваня, понявшая, что ее уличили в не учебном подходе в обучении. Поскольку дальнейшее развитие грозило перерасти в войну, а Климковской еще предстояло принимать курсовые работы, то Саша поубавил напора и решил далее не качать свои, в общем-то, нарушенные права.

Есть такое малоизвестное для широкого круга читателей слово - "приражение", относящееся к церковному мировоззрению. Речь идет о форме искушения, когда человек задумал совершить, например, преступление, приготовил инструменты, время рассчитал, выбрал день, дружков подговорил - одним словом, настроился. И вдруг у него возникло сомнение в успехе предприятия. Вот тут начинает работать приражение: сила помысла и уровень подготовки таковы, что он и рад бы уклониться от задуманного, но остановиться не может, шаг за шагом влезая в предприятие и на каждом шаге ловя себя на других мыслях - в неизбежности разоблачения. Это как обратный отсчет, остановить который одной силой мысли не получится. Затеянное в уме мероприятие стало предметным, материальным воплощением, против чего одним желанием не попрешь; поэтому-то часто говорят в таких случаях о том, что мысль материальна. Вот почему церковники требуют от прихожан гнать от себя, православных и богобоязненных, любые подлые, черные, дьявольские мысли, способные так увлечь человека, что, не желая себе ничего плохого, человек идет и исполняет задуманное черное дело.

Так же получилось и у Саши. Он решил поставить любовный эксперимент, которым чрезвычайно увлекся: можно и нужно, решил он, оторвать поэтическую по образованию девушку от тракторного поршня одними виршами, выкомурами - намеками - на сухую любовь, говорением милых слов, подаваемых как везение, посланное небом. Оторвать с таким расчетом, чтобы после отрыва эта девушка без обиняков упала в его объятия, как Соня Мармеладова, искренне веря, что только так и только она достойна писаного счастья, которое рядом, теплое, к тому же лирическое и живое.

Подкидывая Тапьяне стишата, Саша ждал, когда же в девушке проснется, встрепенется, когда, наконец, охватит ее всю то самое чувство благодарности за внимание к ее воспеваемой персоне. Кидал и кидал стишата, как уголь лопатой, разумея, что количество всегда переходит в качество, что топка разгорится, верил в это, как та святая простота, которая подкинула в костер к еретику Яну Гусу вязанку хвороста в религиозном усердии и оказании помощи преступной душе побыстрее вознестись с дымом к господу.

Вопрос: "Ну, сколько же можно подкидывать?" давно вертелся в голове, но заведенная на стиховое производство фабрика так хорошо раскочегарилась, так хорошо шла, как разогнавшийся паровоз, что об остановке и речи не было. Впрочем, это также можно назвать дефиницией характера, его проявлением именно в той ситуации, где уже ничего делать не надо, где дело безнадежно. Но фабрика обреченно штампует и штампует, не помышляя о застопоривании. Как камикадзе летит и летит с заправкой в самолете на расстояние только туда - до цели. Или как крейсер "Варяг" обреченно выходит из корейского порта, чтобы принять последний, по-военному бессмысленный бой с японской эскадрой. Как обреченно ложится животом на амбразуру с работающим пулеметом боец, соображающий на последних шагах, что иначе нельзя, хотя это смертельно.

В романах "Зима тревоги нашей" и "Вор" - у Стейнбека и Леонова есть подобные размышления о победе неизбежного над помыслами, сущего эфемерного над логикой последующих событий. Почему? Потому что, взяв грунт совковой лопатой и швырнув его, нельзя отменить швырок. Испорченный ложкой дегтя мед в бочке нельзя съесть. Съеденная пешка не станет королевой. Не отменяются также выбитый зуб и выколотое око. Мысль возникла, укрепилась, сделала свое черное дело, как президент Обама перед своим уходом наложил черную кучу, сам ушел, а куча осталась в истории; так и мысль превратилась в дело, мысль воплотилась в дело, хотя исполнитель не хотел и где-то даже упирался, чтобы не производить пирамидку отходов в результате своей жизнедеятельности, чтобы неизбежно не позориться. Но позор или подвиг - тоже пришли вслед за неизбежностью.

Князь Михаил думал: "Сколько же можно совершать ошибки, за которые расплачиваются другие люди? Когда же придет тот общий знаменатель всем помыслам и делам, пришедшим в единение с помыслами? Когда закончатся подводы на Руси?" С чего бы ему так думать? Так ведь и церковь оказалась слабым гарантом справедливости.

Вот позвал князь Дмитрий Московский Михаила к себе, чтобы дела обговорить "наши", политические. Соседские притязания привести к общему смыслу. И московский митрополит Алексей благоволил этому визиту, настаивал на замирении, что и без церковного слова было понятно. Михаил приехал - и его сразу в погреб, откуда вынимали на третейский суд. Мол, пошто много москвичей убил?! Митрополит стоял на судилище рядом, оглаживал бороду и поддакивал по-московски: "Пошто? А, пошто?" Вот так столичные дела обделываются - по-хамски и нагло.

Поговорив дня два-три, московский хозяин однозначно расправился бы с Михаилом под благовидным предлогом, или вследствие несчастного случая, внезапной болезни, случайного отравления, но узника спас неожиданный приезд в Москву трех ордынских послов. Помня про ханский гнев по убийству московского князя Дмитрием Грозные Очи без дозволения свыше, будущий герой Донского поля струхнул маленько. Взял с пленника слово не жаловаться и отпустил восвояси. И потек Михаил опять к Ольгерду плакаться на обстоятельства и просить военной помощи. Никому верить нельзя.

Ольгерд решил помочь, выступил в роли параклета, утешителя, чтобы ободрить тверского родственничка, да и литовскому войску снова требовалось подкормиться. В очередном набеге на Москву присутствовал элемент внезапности: Ольгерд пошел на Русь не с северо-запада, как обычно, а с юго-запада, что москвичей обескуражило. Так началась Ливонщина.

Дмитрий успел переместить на опасное направление всего один сторожевой полк, не сумевший соединиться со стародубской чадью, которую литовцы успели разбить. Затем пришлецы взяли городок Оболенск, и пленили тамошнего заатрачившегося князя Константина Юрьевича, на коего бычок нашел. Сего князька, заупрямившегося в сопротивлении, убили. На реке Тросне настал черед следующего разгрома - наспех собранного москвичами сторожевого полка.

Знали бы стоящие на тросненском бережку собранные москалями в охапку коломенцы и дмитровцы, что стоят они не за Русь, а за дележ наследства: кому из князей достанется Белый Городок, ради которого и князя Михаила вызывали в Москву, и судили его, и в погреб посадили; знали бы - разбежались в разные стороны. Ну кому охота за чужой жир свой живот рвать?

Тяжелая литовская кавалерия набросилась на легких конных ополченцев, и повторился знакомый эпизод. Легкий осенний лед треснул, и под литовскими саблями и копьями все князья, бояре и воеводы, и много ратников погибли, утонули. Путь на Москву был открыт. В московском кремле князь Дмитрий хорошо заперся вместе с лукавым митрополитом и выдержал трехдневную осаду. Литвины особо на кремлевские стены не лезли, ведь убить могут, да и зачем? Допреж вдоволь пограбили в окрестностях; разжились барахлишком, за этим, собственно, и пришли, взяли много скота и полона.

Заслышав о нашествии на свою метрополию тевтонов, бралюкасы ушли, вновь разоряя всё на своем пути. Князь Михаил вновь остался на бобах с недолеченной московской проблемой. Остался и смотрел, как москвичи вылезли из столицы и произвели ответные баранты на земли союзников тверичан - смолян и брянцев. Выжгли городок Трубчевск и окрестности Стародуба и Новгород-Северского. Но поняв, что эти "пустоши" им не удержать, возвратились в Москву. Правда, Белый Городок князю Михаилу вернули.

История вернулась к исходным позициям. Обаче, елико при этом пролилось русской крови, разрушено городков и поселений, разорено крестьянских хозяйств - никто не считал, ибо так вершилась большая межкняжеская политика по определению первого русского лица; а лес рубят - щепа летит.

Днюха приближалась к Саше со скоростью курьерского поезда, неотвратимо и с постукиванием на поворотах. Это тренькал на гитаре Беда, разучивая с бабенками вступительную к торжеству песенку. За основу к переделке студиозусы взяли антоновщину - его песенку "Отчего". Сидя на сетках кроватей, одногруппники репетировали хором. Саша слушал писклявые меццо из коридора.

Был еще недавно

Саша молодым,

и ему казался

мир весь голубым.

Но ему исполнилось

18 лет,

и теперь он

старый, старый дед.

Мы тебя

все поздравить рады.

Ты только посмотри!

Мы тебе

счастия желаем

в день рожденья тебе.

Наше пожеланье

будет таково:

Шурик, милый Шурик,

будь всегда на "во"!

А еще желаем

девушку найти,

спутницу на жизненном пути.

Мы тебя-я-я все поздравить рады...

Наконец, его пригласили в комнату. Все бабы лыбятся: и горизонтально - открыто, с обозначением зубов, и вертикально - скрытно - теми губами, что под нижним бельем. Впрочем, горизонтальные улыбки проходят и переходят в гримасы, а вертикальные сияют вечно и гримас не строят, пожирая, разве что палки сервелата, прямо-таки заглатывая их взахлеб.

Бабы спели песенку, вручили подарок - пластмассовую говорящую "уоама" куклу, с наказом хранить и беречь ее. Появилась бутылка шаманского - ого! Это накануне кто-то из водительских подстилок уговорил ёпыря сгонять на село для Сашиной днюхи. Ёпырь Вася, надораживаясь, для порядка поупрямился, что, мол, дороги развезло, но сгонял с парой бабенок туда - обратно, а то давать перестали б, и тогда с развлечениями в страду стало б совсем худо.

Беда по-хозяйски сгрудил 20 стаканов, хлопнул пробкой и опытной рукой пролил пенную струю в сосуды. Вышло по 2 пальца на рыло. И тут в дверь постучали. Это явилась с поздравлениями Нинон, и именинник взял свой стакан двумя пальцами и преподнес молодой женщине, на которую имел виды. Она стала отнекиваться, но на слова - "Да тут маленький глоточек" - махнула и вышла, Саша проводил ее за дверь и сказал, что ему очень приятно, и есть у него ответная приятность. Какая? Ну, это потом.

Как только Саша вернулся к столу к продолжающимся приветствиям и пожеланиям, как вдруг раздался второй стук в дверь, и сразу подумалось: "Опять начинается то же самое! Прям проходной двор". ...Этого наглого визита никто не ожидал. Явился ёпырь Вася, чтобы увести Голупя на свидание. Оба-на!!! Ничтоже сумняшеся и мысью (белкой), или мыслью, по древу не растекаясь, Сквоб отправилась на трах, прямо от стола именинника, влюбленного в нее! Беда усилил ситуацию словами: "Тапьяна! Твое шампанское!" И уходящая натура жахнула из стакана в предощущении того, что шоферские тычки слаще будут чем групповуха с товарищами, вчерашними школьниками. У Саши веселое настроение пропало, мероприятие быстро свернули, пошли жечь костер, а Саша - думать, самоопределяться.

Стоит ли понюшки табака самокопание в химусе? Для исследователя яиц паразитов - стоит. Это его работа. А для философа? Тоже стоит, если б простые люди знали, из какого сора растут значимые житейские открытия, лайфаки, заготовки, приемчики, облегчающие существование среди зверей о двух ногах. Стоит ли копаться в грязном белье - тоже стоит, и по тому, каково то белье, можно многое для себя открыть. Чистоплотность, вкус, кока с соком - достаток, что там еще, составляющее суть дамы, приятной во многих отношениях. Качество приятности порой так из дамы и прет, но это всего лишь наигранная роль самки, стремящейся закрепиться в благополучной позиции. А, в целом, правильно сказал поэт Юрий Кузнецов: "У баб - мушиные мозги", а Саша добавил про "машинную любовь" и "мошниную совесть". И то, что красива она - это тоже не красиво само по себе, а по тому, что веками выработанные природные стати указывают на качество человека, максимально удачно приспособленного к жизни в реалиях, в дикой природе.

Так, большие и широко расставленные на лице глаза, по которым с ума сходит толпа мужиков, являются лишь приликой бинокулярности зрения, полезного для оценки обстановки в полевых условиях. Длинные ресницы, порхающие как крылья бабочки, хорошо задерживают и не пускают пыль в глаза. Густые брови отводят едкий пот. Уклочившиеся волосы на голове защищают черепок от перегрева, а мозг от теплового удара, не совместимого с жизнью. Высокая грудь девушки является красивой только для одного - наибольшей лактации, что важно для продолжения рода. Так почему бы не покопаться и не оценить взглядом ту или иную красотку?

Другое дело, что тот же химус является сборищем 4 биллионов бактерий, которые шутить не любят. При попадании в кровь, например, при ранении ануса, они вызывают миокардит, практически неизлечимый. Ага - смерть и жизнь всегда рядом идут! Но тут другая печаль: если химусом измазана душа, то стоит ли отмываться? Или это пятно на всю оставшуюся жизнь? Это будет душа, задетая пороком, развратом, нéчестью. Шкурёха обыкновенная. Это то самое чудище, которое обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй. Это будет душа тучная, гнусная, огромная, стоглоточная и лающая ко всем своим мерзостям. Это будет душа дьявола! Эк, как закрутил!

А вот уж коли речь о грязном пошла, то не лишним будет упоминание в тему о такой аббревиатуре: ИПППП - инфекции, передающиеся преимущественно половым путем. В чем закавыка? Вот в чем. Два заболевания, числящиеся у ходоков налево типа насморка - триппер и трихомониаз, замечательны своим противодействием друг другу. Это заболевания-конкуренты микробного происхождения - первое вызывается заносом гнойных гонококков, второе - паразитарными трихомонами, причем оба вместе встречаются в ходоке частенько. Однако, деталь такова: паразиты половых органов гораздо крупнее выпуклых прозрачных серо-белых гонорейных шариков и занимаются фагоцитозом - поедают их методом амебного питания. Обволакивают, помещают зловредные шарики внутри себя и благополучно переваривают заразу! Вам это ничего не напоминает?

Как же, вот в результате хождения на Калку поселилась на Руси монготарская зараза, по случайной связи прикатившаяся из Дикой степи ― так, может, добрый дядька бралюкас, в кирасе, латах, весь закованный в броню от пят до верхушки мозгов, проглотит эти раскатившиеся по русскому телу ламеллярные "шарики", отравляющие азиатским гноем нормальную русскую жизнь? И ведь хорошо бивали литвины, сидящие на высоких и крепких тракенцах, кучи легковооруженных монготар, правда, больно вертких на своих бахматах, мелкорослых лошадках. Да и верно: враг моего врага мне друг? Ха! Не верно! Идею по пожиранию одной заразы с помощью другой врачи не поддерживают, поскольку бактериальный фагоцитоз не приносит неизбежной победы, а, наоборот, обе болезни становятся хроническими. Вот так и у людей: понадеялись на литовскую помощь и получили на шею вторую беду.

Получается ловушка, или мышеловка, по "Гамлету" у Шекспира. Чтобы досконально познать человека, его суть, прощупать все его желания и возможности, надо копаться в деталях его жизни, вынимать из него запачканные другими людьми пазлы для промывки, дезинфекции и постановки обратно, лечить ему тело и душу, прикладывать его к источникам своего тела и поэзии, как бы излучающей свет. Таково наработанное правило.

Но, с другой стороны, рядом с пропастью стоять не стоит. Пропасть затягивает не потоком нисходящего и ревущего воздуха, а величиной падения, глубокого дна, и возникает своего рода спортивное чувство, как у альпиниста. Тот, как увидит гору, так - шасть - стремится ее покорить. А тут гора как бы вывернута наизнанку, втянута вниз, напоминает воронку, и поэтому желание ею овладеть является спуском, что намного труднее восхождения в плане чистоты души. Начинаешь познавать красивого человека, с телом белым и рассыпчатым, рассмотришь все красоты и ткнешь в него пальцем, и оказывается, что палец утонул в комковатой субстанции, так как тык пришелся в повапленный гроб, наполненный мерзостью и фракциями фабрической нефти.

Князю Михаилу вспомнилось, как на одной остановке, перед ночлегом, к нему подвели старца, хотящего глаголить, что-то сообщить. Такие подходы к влиятельному лицу были не редкость: в основном, просили подаяния или заступничества. Но этот старик ничего не просил, а, наоборот, сам мог все выстачить, вплоть до носимых портов. Он-то и рассказал притчу о находе монготар, степных хищников.

Когда умер Чингисхан, много чужой крови проливший на чужих землях, то на монготарский трон взошел третий сын великого - Угедей. Порабощенные люди подумали, что новый государь принесет послабление сирым и гонимым, отпустит их восвояси. Но - нет. Монготарское иго крепко осело на покорившиеся шеи и слезать не хотело. Однако - награбленный жир скоро закончился.

Угедей хотел быть похожим на славу Чингисхана, которому покорилось полмира, а ему - Угедею - хотелось завоевать всё. Император созвал всемонготарский курултай, чтобы, посовещавшись с главными вождями кочевых волков, выбрать новые направления для завоеваний. Ведь лошади простаивали, войско голодало, а тылов и интендантов у монготар не было от слова вовзят. Кочевые люди на лошадях могли жить только в движении, грабеже и насилии.

В степную столицу монготар Каракорум, расположившуюся на черных камнях вулкана, прискакали три вершника - всадника, три степных дьявола, вскормленных молоком дикой кобылицы. Прискакали и привели за собой голодные орды берсеркеров, готовых идти на край света, куда прикажет император - за новыми землями, пышными богатствами и выносливыми рабами, да хоть к последнему морю. Куда укажет краваш императора, туда ринутся орды грабить, насиловать, убивать.

Мутным от выпитого вина глазом Угедей оглядел прибывших вождей. Вот второй сын Чингисхана Чагатай, хан Средней Азии. Лучший знаток и хранитель монготарских законов и обычаев, покоритель Китая и Хорезма, владетель собственной ставки, как у всех монготарских государей. Беспощаден к врагам степи, суров характером и весьма кровожаден. Убивал всех, кто при забое скота перерезал животным горла без просьбы к богам, и кто вступал в текущую воду выше по течению при водопое. Но придет срок, и Чагатай сам утонет в океане смерти. Его врачей казнят за то, что им не удастся сохранить жизнь своего господина. Но - пока он на коне и свирепо ждет указаний от верховного правителя.

Вот четвертый сын Чингисхана Толуй. Владелец посмертных титулов Великого правителя, Доблестного и Воинственного, Блистательного и Помогающего императора. Наследователь личного юрта отца - самой Монготарии. Хороший полководец и жесткий администратор. Коварен в осадах городов: всегда обещал осажденным жизнь и немедленно их казнил, когда отворяли ворота. Казнил кошек и собак покоренных городов и принял смерть от чаши, заговоренной на перенос болезни от занедужившего Угедея. Но - пока на коне и вращает красными глазами в ожидании совета.

Вот хан Батый, повелитель Западных земель. Внук Чингисхана, заменивший отца Джучи, старшего сына Чингисхана на созванном курултае. Джучи оказался нестойким наследником, отказавшимся следовать безрассудству отца в покорении черкесов, половцев и русских, а потому был отравлен рицином - ядом клещевины - и умер от рвоты и колик в животе. А толстоликий Батый, как крепкий, прочный и надежный человек, стал наследником улуса Джучи - Золотой орды, покорив вместо отца черкесов, алан, половцев, русских, волжских булгар, напав на Польшу, Венгрию и Далмацию. Умер внезапно, как и последующие его преемники Сартак и Улагчи. Но - пока на коне и сверкает свирепыми глазами - как саблями машет.

― Камо ударим острой саблей? камо ткнем острой пикой? камо пошлем меткую стрелу, дети Чингисхана? ― бросил боевой клич повелитель Вселенной.

― Пойдем в Иран и Египет! ― возопил Чагатай. ― Иранские ткани легки как воздух, а египетские красавицы знают толк в любви!

― Пойдем в Корею и поплывем в Японию! ― возликовал Толуй. ― Корейские кушанья тают на устах, а японские девушки умеют переплетать ноги в любовном экстазе!

― Лучше нет земли, чем у Булгарии, Руси и на Кавказе! ― воскликнул Батый. ― Кавказские вина пьяны, булгарские бусы драгоценны, русские купола церквей полны золота, а ясочки в церквях лицом белы и телом рассыпчаты!

― Что ж, дети мои, ― подытожил Угедей. ― Вы назвали достойные направления. Чагатай идет в Египет. Толуй - в Японию. Батый и я - на Русь. А где я - там главное направление.

Так Русь была приговорена. Путь орды занял одно лето.

В конце лета, в середине колхозной отработки, наступили дожди, наступила Сашина днюха, после которой возле костра он проводил время в грустных размышлениях. Тут Беда его позвал, Шерш стоял в готовности. Беда решил реализовать притаенную бутылку водки вдали от баб, а Шерш, оказывается, прибрал где-то банку маринованных огурчиков. Теплые ребята позвали Сашу на продолжение банкета в баню.

В бане было сухо и чисто. Слабая 36-вольтовая лампочка осветила помоечное место. Лавка да табурет - вот всё убранство. Пили водку по очереди, Беда прихватил пиалу, из которой чаёвничал, припоминая свою юность в Джамбуле. Саше вспомнилась единственная строка про этот город: "Чтобы ты, малыш, уснул, на горе звенит Джамбул". Фраза казалась неправильной: при звонком городском шуме не уснуть, особенно ребенку. Беда поправил: "Не на горе, а на домбре. Музыкальный инструмент такой в виде балалайки с круглыми краями" ― "Ну, да. Ну, да".

Саше налили, как имениннику, первую полную чашу. Поскольку водку он ни разу не пил, то спросил совета бывалых. "Выдохнуть, выпить, не вдыхать, запить или закусить". Горло обожгло неприятно, но стало хорошо и согрело. Закусывали огурчиками, а запивали рассолом из-под них. Бутылку растянули на час, под уважительные разговоры. Вожеватил - первую скрипку вел - Беда, травил политические анекдоты, от чего не менее обжигало поначалу. На рассказчике сказывался вульгарно-исторический метод, судя по ранее озвученным блатным песенкам.

...А по манежу конница идет,

И на колесах тащит бронепоезд.

А тетя Надя не дает, а тетя Надя не дает,

А комиссар уже снимает пояс.

Суть фривола сводилась к тому, что комиссар хотел вставить свой "жилистый конец", то ли с подачи Сталина, то ли тете Наде. Позже, при исполнении куплета в бабском кругу одна из девушек вскрикивала: "Во дает! Во дает! Убить тебя за это надо". Песенку слушала Вялофф, и Саша наблюдал, как румянец покрывает ее лицо, как будто пели о ней.

А когда Беда пел:

...А с кем я сплю, я сплю с Наташкой,

Я сплю с Наташкой из Цека,

Я сплю с Ната-а-а-шкой из Цека -

У нас и там своя рука...

Нинон резко вскрикивала: "Олежек, Олежек, стоп, стоп!" Ведь еще недавно на факультете за поддержку литературных диссидентов Синявского и Даниэля чихвостили студента Крючкова, написавшего пасквиль "Белые мраки". И другие парни позволяли себе политические вольности, пели фривольные песенки, сочиняли стихотворные анекдоты, студиозус Овцен все записывал в тетрадку, которую доброхот передал в КГБ.

А там имелся план по искоренению инакомыслия в тонских вузах: доброхоту предложили распределение в контору глубокого бурения, а прочих авторов отчислили или строго проработали. Преподы получили по шапкам. В ЦК компартии еще не понимали, что фальшивый общественный строй предполагает неизбежную внутреннюю оппозицию.

В бане Беда выдал серию "пиночёточек", вульгарных стишков городского фольклора, который следовало собирать на первой летней практике.

Маленький мальчик чистил ружье,

Ручкой держался он за цевьё.

Пальчиком ножки нажал на курок -

Зенки со свистом вошли в потолок!

От выпитого раздухарился Шерш, выдавший строки.

Бабушка внучку из школы ждала.

Бабушка в ступке поганку толкла.

Дедушка бабушку опередил -

Внучку гвоздями к забору прибил.

Вот из таких посиделок, кривляния друг перед другом, после хорошо выпитого и плохо закушенного выпрыгивали, как черти из табакерки, доморощенные диссиденты, хотящие и жить не по лжи, и писать разные, в свое удовольствие, шальные мысли.

Из баньки, поговорив, троица вернулась к костру, который еще грел. Мыслей в голове у Саши прибавилось. Под ночь, потасканная, вернулась в свою койку Сквобиха. Ее приход Саша не стерег, пьяный сон - лучшее лекарство от бед. Так думалось ему тогда. И сочинялось:

Прощебеченная юность

Пролетела, унесла

Чей-то профиль, лики, лунность

С не обсохшего весла.

Я страдал одной лишь верой -

В недоверие, в любовь.

А на небе в туче серой

Ты возила мою кровь.

Или еще, проглядывая лет на 40 вперед:

Я не запомнил молодым

Твоих волос медвяный дым,

Как было сказано когда-то

Поэтом юным и другим,

Где небо было голубым,

Пунцов иль розов знак заката.

Но в утро будущего дня

Седой старик вокруг меня

Метался в зеркалах настенных.

И тщился вспомнить вечер я,

Когда норд-ветер не виня,

Дым меда разлетался пенный.

Время от времени перед любым человеком возникает дилемма. И жизнь идет по накатанной колее, и перспективы очевидны, и предстоящие этапы большого пути ощущаются до того реально, что это ход часов раздается в зале, а не шаги командора по каменной лестнице. Идет этот путник и знает, камо и зачем идет, для чего и как, и понимает, что дорога вовсе не прямая, как рисовалось, но очень извилиста, как оказалось. И пейзажи по обеим сторонам не удивляют своим однообразием, однако - дьявол кроется в деталях: в искажении, в экзажерации, в антиподе.

Вот уже встречное дерево не дает тени, развернув все свои листья ребром к солнцу, или течение у левого берега реки идет против движения воды у берега правого. Тут трава вылезла корнями вверх, а вот и человек встретился без головы, но со ртом на животе и глазами под титьками.

Сознание путника начинает двоиться, подвергается структурированию, выпадает из зоны логики, а эмоциональное понимание текущего момента отстает на шаг-два. Во рту путника пересыхает. Он плюет белой слюной, как у алкоголика. Личность распадается на куски отдельных пониманий некоторых моментов жизни. Разум силится осознать: начало было, была вершина развития, неизбежен конец. Это относится к физическим величинам и ментальным отношениям. Но ведь и после конца следует новый этап нового - хорошо знакомого старого цикла, как это закреплено в похоронных традициях, направленных на продолжительное омовение смертных останков.

Труп покойника предки сжигали, а кальцинированные кости хоронили в склепе, ставя на могильную плиту сосуд. И мало кто знает до сих пор, что у древних греков и латинян на дне того сосуда есть дыра, совмещенная с дырой в плите, чтобы можно было сливать обыкновенную воду в могилу для как бы возрождения из костей, своего рода семян, нового тела, новой жизни, новой философии.

Вечность невозможна при постоянстве атомарного мира, который по сути есть хаос, сонм, груда кирпичей. Но есть направление и цель - собрать из этих кирпичей стройное здание или крепкий сарай. Люди собираются, выпивают для начала, строят планы, но вместо здания или сарая получается бункер. Или дот с амбразурами в открытое сердце. Или вырастает крепостная стена. "Да как же вы? Что вы наделали! Что начередили?" ― "Не знаем. Строили, строили. А оно вон как получилось. Дайте попить, а то сухо во рту".

К сим философским выкладкам, впрочем, малопонятных, для пущего тумана Саша привел стихотворение с одной дьявольской деталью.

Мой город защищен ветрами

От ненаписанной судьбы.

Не скрыться за сухими льдами

От неизведанной алчбы.

Закат багрово догорает,

Шипит пластинка Но-То-Цо.

А резкий ветер снизу лает

Сухую изморось в лицо.

Прости - прощай. И будь моею.

Ты не умрешь в тревожных снах.

Я об одном лишь сожалею,

Что на сухих не сгиб губах.

Проскочит время, гордость ляжет

И всё заставит позабыть.

И в воскрешении откажет

Сухое сердце, может быть.

Что за дьявольщина? Да в том, что есть и такая - сухая любовь.

Ошибкой было видеть в литвинах некую волшебную палочку, по взмаху которой враги летели прочь. Бралюкасы - не гнев божий, а обыкновенные люди, в меру жадные, и в меру битые. В схватках со своими вечными врагами тевтонами они тоже проигрывали, и тогда им было не до русских бед.

В битве при Рудаве рыцари знатно окрестили литвинов. Для начала немцы разбили литовский авангард, пленники из которого, долго их бить не пришлось, рассказали о замыслах своих военачальников. Тевтоны изловчились, разбили "свиньёй" литовское войско на две части и продолжили дробление. Князь Ольгерд со своими людьми отступил в лес, где попятившихся добили окончательно. Ольгерд хоть ноги унес, и ему доразу стало не до князя Михаила.

Прослышав о разгроме Литвы, Дмитрий Московский осадил Тверь, откуда Михаил вдругорядь бежал к родственникам бралюкасам. Больше было не к кому бежать и некуда. Новгородская сума, как всегда, выжидала, чтобы занять сторону паратого. Прочие вотчинные князья тоже затаились с принятием решения - до появления на горизонте чьих-то войск.

Все ж таки Ольгерд быстро оклемался от поражения: захватил под Рудавой тевтонский обоз, которым хорошо распорядился. Со своим братом Кейстутом, беглецом Михаилом Тверским и князюшкой Святославом Смоленским Ольгерд двинулся к Москве. Так продолжилась Ливонщина. Хотя в военные задачи входило не столько помочь тверичанину, елико самим помощничкам пограбить-покормиться на русских землях и ободворицах, видимо, еще не уставших от хождения туда-сюда войск.

Хаос скоротечных военных союзов подчеркивало то обстоятельство, что смоленский князюшка, по указке от московского митрополита, за этот поход будет отлучен от церкви и через десяток лет, как бы реабилитируясь, погибнет в сражении с недавними союзниками - литовцами. А пока сборное войско подошло к московитскому Волоколамску и начало штурм укреплений.

На гребне стены волоколамского кремля стоял и руководил боем князь Василий Березуцкий, отдавал команды грамотно и четко, так что приступ осажденные отбили. Но литовский дротик пронзил грудь главного защитника города. Затем литвины, по обыкновению, принялись грабить окрестности: за чем же еще они сюда пришли? Пограбив, войско оставило Волоколамск и двинулось к Москве. Это был второй поход на Москву.

Об осаде столицы узнали на окраинах русского государства, и нашлись-таки московские союзники, решившие помочь осажденным. Сбор войск начался в Перемышле, затем подтянулась чадь из Пронска, подошли рязанские полки. Да и сам Дмитрий Московский не дремал. Раскрыл залавки - сундуки - и послал богатые дары Ольгерду, который оставил в истории замечательную фразу.

― Князь Великий московский! Помни, что копье литовское стояло под Москвою!

И фраза красивая сказана, и дело некрасивое сделано - осада снята, московское осиное гнездо не выкурено. Мало того, расчувствовавшийся от небывалых даров, восторженный Ольгерд выдал свою дочь за двоюродного брата Дмитрия Московского. Хитрый бралюкас породнился, оказывается, не только с Михаилом Тверским, но и с его московскими врагами. После сих благородных поступков, слыша за спиной скрежет зубовный князя Михаила, зятек вернулся домой, в Великое княжество литовское. "Лабе жере! ― говорили на обратной дороге ловкие литовские братишки. И крови своей не пролили, и с добычей возвратились. ― Очень хорошо!"

Когда колхозная страда была в самом разгаре, и самом разгаре протекали Сашины страдания по поводу неподдающегося поэзии Сквоба, постоянно пытавшегося улизнуть от белого хлеба в светлой кормушке - улизнуть на помойку чувств и лечь под грязное осолидоленное шоферское тело. Поэтический наскок своей роли не сыграл. Писать и посвящать просто стихи, девушке, из лучших побуждений - это подчас слабый повод, особенно на излете ХХ века, эту девушку, филологиню, завоевать. Может, не просто стихи тут нужны, а оды? Что-нить из старосветского, умиленно патриархального, чтобы дева вслушалась в традиционную ритмику округлых строф, затосковала по дому с пышной матерью, страдающую, с влажными глазами на лице, за взрослую дочь, затосковала и поняла, что вот оно - родное, милое, традиционное счастье: находиться рядом с понимающим и принимающим тебя такой, какая ты есть на сегодняшний день, человеком. Что ж, ода так ода. Длинную оду Саша писать не стал. Осовременил ее урезанием до пяти строф.

С картин сошедшей Рафаэля -

Тебе я бросил этот стих,

Как будто розы, розы Леля

Средь скорбных радостей земных.

Ты свет зари золототканой,

Пронизывающий с высоты.

Хоть все зовут тебя Тапьяной -

Я верю, что Сусанна ты.

Души чарующей соцветья

Огнем цветут в глазах твоих.

Тепло их пел и буду петь я

Пред мертвым холодом живых.

В тебе таинственная сила,

Как сила будущего дня,

И с ее властью ты вселила

Огонь сжигающий в меня.

И если только ты захочешь,

Я брошу мир к твоим ногам.

Ты ласково его растопчешь

Как чье-то счастье, где-то там...

...Как-то тихо стало в тесном плядском кругу филологических зассыкух. Очевидно, они ходили пораженные тем, что вдали от екатерининских времен манера и слова высокородного обращения к женщине все еще могут существовать, привлекая в чувственный духовный оборот тончайшие рафаэлевские портреты мадонн, забытые образы аналога Амура - Леля - с неизменным в веках атрибутом в виде венка или букета роз. Сама восхваляемая дама предстает белой водяной лилией, которая всегда встречает зарю нового дня, новых отношений, принимая как необходимый дар ниспосланные лучи, раскрываясь перед ними. Рыцарское отношение к лирической героини подчеркивается жертвенностью, готовностью пойти на гибель, бросив целый мир к беркам прекраснейшей и несравненной.

Это было время надежд, о чем остались строфы:

Было время, я чувствовал взгляды,

Уничтоженным детством владев,

Этих ищущих нас и наряды

И немного чахоточных дев.

Это альфа была и омега,

Что букет пышных роз я несу

Той, что комом измятого снега

Лицемерно стирала слезу...

Ха, это был второй подступ к телу белому, рассыпчатому. В этом Саше помогал, но больше мешал Шерш, добровольно надевающий на себя клоунский колпак, на фоне которого великое возвышалось еще больше. Клоун считал, что шутками и прибаутками можно девушке понравиться так, что, посмеявшись и похохотав, девушка начнет раздеваться, чтобы рассчитаться милым половым удовольствием за предоставленное вербальное увеселительное удовольствие.

Саша полагал, что такая раскачка полезна: его стихи сменяются словесными глупостями, и, лавируя между ними, как между взмахами качающегося маятника, Сквоб выберет все-таки то, что получше кажется, лучше выглядит и говорит. Тем более, что, по Шатобриану, нельзя было считать себя человеком возвышенной души только потому, что мир казался постылым. К народу, к девицам в том числе, надо держаться поближе. Оставалось ходить и записывать за смешливой парочкой сценки и словечки.

Когда Шерш пришел с завальной ямы, грязный как черт, потому что в яме уснул, и подкравшийся самосвал с зерном сгрузил в яму груз, и спящего засыпало грязью полей по самые уши. Пришел, сел на лавочку к Сквобу и проговорил.

― Ну, я устал, как собака.

― Вот собаки, ― указала Сквоб рукой на бегающих возле барака собак. ― Бегают и не устают. Вон Шарик и Бобик.

― Хе, собака собаке рознь!

1:0 - счет повел Шерш, отбривший колкий выпад не менее острой фразой. А когда разговор зашел о библейской фразе, когда товарища бьют по одной щеке и надо подставлять другую для повторного удара, то прозвучало:

― Меня будут бить, а я буду улыбаться? Ну нет. Так и без зубов можно остаться!

― Ну, это ничего. Зубы приходят и уходят, а любовь остается.

Счет 1:1. Тут же, наблюдая за словесными пертурбациями, Саша набрасывал в записной книжке удачные строки, которые в нечто цельное не вылились. Он задумал очередное поэтическое дело: чтобы рифмы представляли собой некие омонимичные образования, типа парегменона, когда один и тот же корень употребляется в разных словоформах, или полиптотона, когда слово употребляется в разных падежах, что походит на тавтологию, но является поэтическим приемом.

Я гляжу с любовью тайной

На изгиб ее колена.

Обволакивают тайной

Соловьиные колена.

Между тем Шерш и Сквоб развлекались в язвительных диалогах. Наконец, рабочему завальной ямы было пора умываться, и он воскликнул, подчеркивая бессмысленность пустых подколов. "То ли я пьяный, то ли она пьяная, то ли мы вместе с ней раздавили где-то!" А когда ему намекнули на сверхурочную ночную работу, то воскликнул: "Ну, вот, привет горячий во время зерноуборочных хозяйств!" Попеременно до умывания, во время оного и после бабский коллектив услышал, а Саша записал следующие перлы. "Мою грязь от меня не отнимайте!" "Я не козел, и тем более отпущения!", а также "У меня волосы саморасчесывающиеся!"

Пора было вмешаться в развивающееся диалоговое пространство и Саше. Он решил проверить Голуп на омонимичность. Есть, есть такая проверка, основанная на многозначности слова: так ли хорошо понимает человек текст, в котором расположены "шиболеты" ― слова-ловушки. Так, у затухающего костра с склонившимися над ним Шершем и Голуп Саша посоветовал товарищу, чтобы костер снова разгорелся: "Кинь пару палок!" И Сквоб зарделся в понимании того, что "палка" ― это половой акт, а "пара палок" ― нормальный такой вечерочек с двумя подходами к трепетному телу. Увидев поглупевшее лицо Голуп, проступивший у нее на щеках стыд, Саша понял, что девушка развратна: она понимает игру слов: знает и о топливе для костра, и об эрегированных членах, тех же палках, весьма наслышана, уже опробовала их во всех мыслимых позах, а также роттер-дам, да и попен-гаген. Она засмеялась от того, что Саша подразумевал лишь номинативное употребление палок для костра, а у нее, видишь ли, более расширенные знания благодаря омонимии, о чем Саша якобы не догадывался. Знает, все знает Саша. Он-то и сказал про палки, чтобы проверить девушку, и искомый результат по проверке получил. Однако ловить и подкалывать омонимичную развратницу не стал. Зачем перед кем-то что-то констатировать? Зачем разоблачать разоблаченное? Зато у него сложились грустные строки, не для всеобщего обозрения.

Я не чувствую холода,

Хоть в желудке игла.

Ни духовного голода,

Ни душевного зла.

Я не знаю, где истинность,

Хоть ты рядом живешь.

И колеблется искренность

Там, где правда и ложь.

Впрочем, он уже дошел до такого состояния, когда небесный верх и адов низ как бы поменялись местами. Поскольку написал:

Проклинаю боженство,

Беса боготворю

И его совершенство

Утонченно пою.

Вижу сны золотые,

Сочиняю стихи -

Набросаю простые

В сердце чьи-то штрихи.

Создавая стихотворное великолепие в честь опороченной девушки, Саша принимал реалии и был далек от блоковского двоемирия в понимании недосягаемой любови небесной и доступной любви земной. Это так же не сочеталось, как "игла" и "бревно" - хотя это одно и то же, в переводе со старославянского.

Далек он был и от поэтической реалии одного милого средневекового поэта, обожествлявшего возлюбленную и впавшего в транс, когда поэт узнал, что любимая мочится, по нужде, как и все люди. Ходит по малой нужде, да и по большой - в туалет! Вот это ужас! Крылышки за спиной, нимб над головой - и тут же остроконечный хвост промеж ляжек болтается и наращённые копыта по паркету стучат. Духѝ и дерьмо в одном флаконе! А как же запахи цветов Леля, гармония красок кисти Рафаэля?! Да, да - любимая, которую он себе сам назначил, какала и писала, подтиралась нежными, привезенными с собой рифленными салфетками. Одновременно с этим курила сигареты с фильтром и якшалась с шоферней, перехватывая у них овальные папиросы.

Это была та блоковская Незнакомка, которая знакомилась с теми, кто в ресторанном потоке плывет навстречу, кто наиболее вынослив во фрикционной стадии, кто едет на резиновых колесах. А что, запашок не тот? Хорошо еще, что не трупный. И вообще, бери, что дают. Бери тело белое, рассыпчатое, под таким вот соусом, бери, пока не остыло.

Но ведь задача у Саши другая. Это - не становиться в мужскую очередь, чтобы трахать, а сломить на свой лад живущую по естеству давалку идеологически. Ведь блоковская Незнакомка имеет право на продолжение линии Сони Мармеладовой и Катюши Масловой, право на воскресение, как кающаяся Магдалина, говорят, в итоге ставшая женой Христу. Потому-то у Блока эпитеты "весенний" и "тлетворный" стоят рядом, для быстрого перехода из одного, падшего состояния, в другое - воскресшее. Чтобы женщина отдавалась не тогда, когда она хочет - для похоти или заработка, а когда я хочу! Как это издревле у мужчин было заведено.

Не беда, что второй приступ, к московскому кремлю или деве, оказался безуспешным. Повторность мероприятия обозначает многое: это значит, что, согласно марксистко-ленинской идеологии, есть система. Есть некое упорядоченное взаимодействие, поддающееся осмыслению процесса, восходящего или нисходящего. Тут важно, как Ольгерду, и кровь не пролить, и с барышами остаться - а быть или казаться с честью там, в близких договоренностях между родственниками, которых иногда предавать приходится... Это дело такое, семейное.

Так и у Саши: ну, не добился он вторым приступом расположения шоферской подстилки - зато выросло его мастерство по плетению словес, по созданию оригинальных произведений, порою хватающих, вернее, кого хватающих за душу, а кого - хватающих за хвост с острым наконечником. Это большое дело: чувственный хаос привести в некое направленное движение, в некий процесс, в хобби, чтобы потом этот процесс можно было оседлать.

Ха, была и польза от стихоподачи - такая. Сквобиха стала немного мягче, перешла от молчания вперемешку с подколами к употреблению удивительных слов. Сашу вдруг назвали Сашурой, и по этому поводу сразу начало сочиняться стихотворение.

Она звала меня Сашурой,

Как Блока в детстве мать звала.

Я ей был рад.

Но краской бурой

Жизнь наши чувства облила.

Она курила сигарету,

Затягиваясь глубоко...

Сигаретный блок "Союз - Аполлон", привезенный из дома, Сквобиха выкурила; ей из деревенской многолавки шоферюга привез "Лань" без фильтра. "Ага, ― подумал Саша. ― Так она и до папирос "Беломорканал" дойдет. А там и до "Примы" недалеко". А ведь и на пачке этих беломорских папирос зашифровано начало Первой мировой войны и начало Великой отечественной войны. Подумал и сказал об этом Голуп. "Где, не может быть!" ― "Может, может. Вот, возьми у Васи пачку, тогда я тебе покажу".

Саша думал: "К беломору девушку следует подталкивать: она сама к нему катится, а лекций о вреде курения терпеть не может. К тому же, кому нужна курящая жена? Чтобы умирала от рака легких, и за ней судна выносить? Вот уж нет!"

Когда Сквобиха принесла пачку, а с ней увязалась лучшая подруга Катюшá. Где, мол, где начало войны ты увидел на пачке? Саша поставил пачку на бок, чтобы горизонтальные синие буквы стали вертикальными линиями, и сразу обозначились цифры - 14. "Это год начала Первой мировой войны!" А перевернул пачку на противоположную сторону - обозначилось число - 41. "Это начало Великой отечественной!" ― "Ох, ах!" ― "Это еще что. Вы еще про три топора на этикетке не знаете!"

Вот так, перечислением стикеров и атрибутов социального дна, где обитает шоферня, допаивающая хмельных пассажирок, уснувших в автобусах, чтобы трахать их в очередь, а потом продавать деповским слесарям за бутылку водки, а также путем снисхождения к закрашенному самогону, ломтику плавленого сыра, обсасываемому в очередь папиросному "бычку", двигается женская часть населения, в поисках мужчин, катится уверенно, еще поплевывая в коробочки с тушью для ресниц, чтобы превратиться в нечто подобное, о чем с ужасом писали Достоевский, Золя, Диккенс и Артюр Рембо: "Из ржавой ванны, как из гроба жестяного / Неторопливо появляется сперва / Вся напомаженная густо и ни слова / Не говорящая дурная голова". Это из той оперы, где "язва ануса чудовищно прекрасна". А Голуп уже потряхивала висцеральным жирком на боках и любила мыться.

Важно перехватить женщину в начале этого падения, оседлать как бы ее судьбу, управлять ею, подтягивая к верху или подталкивая вниз, как получится. Вот и весь смысл второго приступа.

В 1372 году между Тверью и Москвой вновь разгорелся конфликт. Князь Михаил предпринял последнюю акцию: в очередной раз убедил Ольгерда воевать московскую Русь, поскольку подбочный князёк Михаил Васильевич Кашинский, до этого не принимавший участие в московско-тверской распре, целовал крест Дмитрию Ивановичу Московскому. Так Михаил Александрович получил у себя под боком еще одного врага, и положение его стало критическим. В то же время коронованный литвин не дал себя долго уговаривать, поскольку денежки утекли, войско нуждалось в провианте, а литовские закрома в сукрое насущном. Москва - так Москва, грабить - так грабить. Это Литве не впервой.

Продолжение Ливонщины засияло обычными красками. Князь Михаил Тверской вместе с Ольгердовым братом Кейстутом и Ольгердовым сыном Андреем Ольгердовичем, с примкнувшими пограбить московитов сыном Витовта и Дмитрия Друцкого взял град Дмитров, памятный договором русских князей о прекращении междоусобицы более 70 лет назад. Посад и окрестные села, как водится, "пожже", а бояр и множество людей с женами и детьми уведены в Тверь. Затем сборное войско взяло Торжок, оставшийся игральной картой в партии Тверь - Москва. Уж сколько раз его разоряли тверичане, ан нет, снова и снова отстраивался городок, чтобы торчать на поверхности земли непременным прыщом или дурнопахнущей кучкой - шавриком.

Неудачи подстерегли пришлых грабителей у Переславля-Залесского, который осадить не удалось. Но вот бралюкасов с приданными силами возглавил сам Ольгерд, который в третий раз пошел на Москву поколотить, чего скрывать, недавних родственников, коим выдал в замужество за князя Владимира Серпуховского лучезарную дочь Елену.

Лихо по шляхту шла тяжелая литовская конница, за ней поспевала пехота. Обаче у городка Любутск две армии встретились нос к носу. Дмитрий Московский подтянул рать незаметно, и, помня о разгроме московского сторожевого полка в первом литовском нашествии, неожиданно напал первым и разгромил сторожевой литовский полк. Отместка удалась! Этот приёмчик - нападение из засады - князь Дмитрий применит в своей пресловутой битве немного позже, когда монготарское иго, навязанное Мамаем, прискучит ему окончательно.

В итоге поход 1372 года закончился неблагоприятным для Литвы перемирием в Любутске. Вот, оказывается, как важно сделать первый правильный шаг, чтобы следующим шагом топнуть и растереть проблему в персть. Рассеяв литовский сторожевой авангард, Дмитрий закрепился на лесистой местности, откуда высылал ертаулы, которые разбили отряды Ольгерда и тверичан. Оба войска встали по обе стороны большой изложины - никто воевать не хотел: ни москвичи, ни литовцы.

Как главный предводитель, Ольгерд вынужденно принял московские аховые условия. Князь Михаил должен возвратить все занятые московские города и награбленную тверичанами хурду - имущество. А если он снова начнет войну с Дмитрием, то Литва за него уже не вступится, поскольку все жалобы от тверского князя должны решаться лояльным Москве ханским судом.

Каков зятёк! Недаром говорили, что зять любит взять. И литовское копье как бы уже не стояло прислоненным к стене московского кремля. Конечно, после Любутского перемирия влияние Литвы на Тверь окончательно упало. Елико можно! Ливонщина, не принесшая тверичанам ни грамма пользы, закончилась бесславно.

С жиреющим Сквобом надо было прощаться - отпускать не резко, а как бы невзначай. Хотя теплилась эвентуальная надежда, что уходящая натура обернется, чтобы бросить взор в последний раз на то, от чего она отказывается, что покидает духовное гнездо Прекрасной Дамы навсегда, и осознáет наконец, что преступно для девушки разбрасываться поэтами, которые мечут бисер к их лакированным непарным копытам.

Перед выходом в дверь величав бывает этот полуоборот корпуса, поворот головы с оценивающим и прощальным взглядом, и важен ― потому что в этот момент уходящая натура все-таки, бывает, решает остаться, бросается в мелодраматическом порыве оставленному герою на грудь и говорит, что "никому я тебя не отдам!" И остается висеть наградой, некой Анной на шее, которая - навсегда; при походке отклоняется от родной груди, чтобы снова приблизиться и напомнить о себе - "здесь я, здесь!"

К этому эпизоду девушку надо было готовить, и это у Саши получилось с помощью мощного олицетворения, сопровождаемого загадкой. Интрига узнавания окончания лирического действия держит читателя в напряжении до самого последнего слова.

Человек

"Когда человек не находит человека, он поневоле олицетворяет природу"

Из мыслей

Он был стеснительным и кратким,

Ко мне он ночью приходил.

Не бил в окно со ставнем шатким,

Он знал, что я его любил.

И долго он стоял под крышей -

Я слышал, как он там стоял -

Дыханье делалося тише:

Он слезы крупные ронял.

Мы с ним делили молчаливость,

Она оковывала нас,

И на стекле следил я кривость

Бегущих слёз из грустных глаз.

Быть может, от меня ответа

Он ждал, как ждут порой укол.

Но я был в комнате без света,

И он, обидевшись, ушел.

И громкой свежестью пахнуло

В лицо. Безмолвствовала ношть.

А он ушел, как всё уснуло,

Мой друг, осенний тихий дождь.

Только филолог может оценить рифму на "дождь", эту старую словоформу, обозначающую время суток - "ночь". И писали ее по старославянскому очень красиво, эту букву "шта" ― Ψ. Для современного читателя "шта" непонятна, какой-то трезубец, и он будет чертыхаться от зауми автора, мол, ясно с вами, дорогой товарищ, что тут у вас мысли кудрявые идут. Вишь ли, нельзя сказать просто, а вечно какие-то закавыки, непонятки и прочая заумь так и прёт. Однако, стихи писал филолог для филолога, и только филолог, в обязательном порядке изучавший старославянский язык, мог расшифровать рифму. В этом плане не автор не виноват, как не виноват Авас в том, что он грузин. Правда, в явлении дождя как такового следовало бы разобраться подробно. Конечно, "дождь бывает желтый, синий, серый, голубой". Но нас интересует не цветовая гамма, а сам механизм дождя, как механизм любви, меняющий причудливые цветы на каленые гвозди, вбиваемые в голову и в сердце.

Саша прочитал в журнале "Наука и жизнь" о памятных поэтических наблюдениях падения дождевых капель в лужи. Кто только не видел это действо, не наблюдал его из окна, как капля шлепается в воду, как возникают то чашечки, то шляпки гвоздей, то пузыри - пузыри идут к окончанию осадков.

А вот момент столкновения капли с водной поверхностью - это уже деталь любовного механизма, неуловимого, как само чувство, которое невозможно рассчитать ни одной математической формулой.

Поэт Леонид Темин написал о косых линиях дождя и одновременно о водяных лилиях, что неправдоподобно, ибо лилия, как ровный венчик на воде, возникает не от косых, а от перпендикулярных линий относительно поверхности воды. Тут просто поэт свел два наблюдения от косого и отвесного дождя в одно четверостишие.

Поэт Кердин, убитый агентами НКВД на железной дороге, написал про васильки, которые "собирай хоть охапкой", и про вчерашний "замечательный дождик". Его замечательность была в следующей расшифровке - "Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой". Ну, вот, гвоздик появился. А как же лилия? Она оказалась в загоне, поскольку другие и даже великие поэты писали о гвоздях во время дождя над рекой.

У Некрасова читаем про тысячи стальных гвоздей, что шляпками вниз поскакали. И у проницательного, со звериным нюхом Бунина читаем о шляпке дождя, что упала, а там уж, "затоны прудов бороздя", запрыгал ливень. Черту под поэтическими водными наблюдениями подвел блистательный знаток природы Константин Паустовский, написавший о том, как капля выбивает в воде чашу, подскакивает и на мгновение напоминает блестящую жемчужину, шляпку серебряного гвоздя.

Так ведь и с помощью высокоскоростной кинограммы этот процесс ученые рассмотрели в деталях. Оказалось, что когда капля рвет поверхностное натяжение водной глади, то сразу возникает симметричный водяной цветок, напоминающий лилию. Вскоре ее лепестки опадают, а в центре увядшей лилии образуется как бы плод - вырастает водяной столбик, вершина которого имеет форму сферической капли. Это тот самый "серебряный гвоздик с алмазною шляпкой".

Изучив тему хорошенько, особенно, как ритм дождя тождествен любовной гармонии, с последующим плодом любви, да и сама водяная капля с неба напоминает каплю душистой спермы, упадшей в нужную дырочку, окруженной свадебными цветами и серебряными подношениями - на всё это поэтическое разнообразие мнений о дожде Саша откликнулся новым стихотворением, в котором осадки не выглядели прежним тихим слезливым визитом стеснительного и краткого человека, но они вторгались в жизнь как насильники, выкручивающие руки молодым женщинам и биящие их по щекам косыми спермальными струями, чтобы окончательно и бесповоротно сломить непонятную бабскую непокорность.

Заглушив всё в свисте бури,

Сдвинув брови кучевые,

Он обрушил вниз на землю

Свои думы грозовые.

В непонятном исступленье

Он хлестал, звенела лира,

И почувствовали люди

Явь зачеркнутого мира.

Бил деревья, бил прохожих,

Рвал из рук он женских зонтик.

Не один я видел прелесть

В том дожде, забившись в портик.

Он вбивал в большие лужи,

По асфальту что разлились

Те серебряные гвозди,

Чтобы лилии раскрылись.

...Получив послание о дожде, неважно какое - о тихом или неистовом, голубок, откормленный шоферскими ласками, вновь промолчал, как партизан на допросе. Что ей еще надо? Мадригал, эпическую поэму, венок сонетов? Ведро грязной воды? Букет лилий? Серебряный гвоздь в голову? Черная утроба! Стомах солидольный!

Вообще-то, девушка никому ничего не должна. И знаки внимания, и подношения разного рода она принимает, как воздухом дышит. Ей плохо, когда она вешалка или серая мышь - никому не нужна и никто не хочет сунуть в нее палец, а уж если сдуру сунет, то потом долго плюется.

Поначалу, на заре веков, никаких знаков внимания, серенад, стихов и подарков вообще не было. Функция человекообразной самки заключалась в поддержании маломальского быта и деторождении. О ее согласии "на брак" никто не спрашивал. И красотку Дэриэл Ханну, игравшую в фильме "Племя пещерного медведя" героиню Айлу, безбожно наклоняли и имели все, кто из мужчин племени ее хотел. Утомленный охотой на мамонта мужик приносил домой кусок мяса и ложился в постель с любой женщиной, секс с которой его расслаблял, снимал напряжение, и наступал здоровый сон. Однако, природа наделила процесс соития удовольствием, мимо которого трудно пройти обоим половым партнерам. Для усиления этой страсти, вожделения и жажды исполнения акта влагалище женщины поросло шипами, а у головки члена мужчины имеется ободок - для создания наибольшего трения и получения наибольшего удовольствия.

Так вот для расположения партнера к сексу, ожидающего в пещере охотника или собирателя трав, мужчина стал приносить приятные вещи: пахнущие афродизиаками цветы, аромат которых тоже направлен на продолжение рода путем секса посредством пчел, или яркие цветные камушки, причудливые ракушки, прочую возбуждающую дребедень, чтобы поднять женщине тонус. Эти подношения стали как бы прелюдией к сексу, и много позже в практику вошел вокализ, акробатика, фокусничанье и неизбежно петтинг. Потом придумали эмансипацию, бабам дали власть. К тому времени мужики вовсю пели серенады, дарили драгоценности и сласти, носили охапки цветов, чтобы партнерши, получающие от соития множественные оргазмы, а не один, как у мужчин, соизволили благоволить акту.

Дальше пошли сплошные капризы. Если крестьянки в поле разрешались бременем и, немного полежав и покормив ребенка, снова брались за серп, то сегодняшнее бабье, чуть что, у них вдруг голова болит - но голова-то в сексе не нужна, а как месячные подходят - так прутся на больничный, мол, больно им; забеременеет баба - сразу помещается на сохранение плода. Столь галантерейное обхождение, при равных-то правах с мужчиной, но эта равность облегчалась отсутствием штампа постановки на воинский учет, это сюсюканье про слабый пол, пустило этот слабый пол во все тяжкие. Любая баба и мыслит хуже, и пищит чуть что, и мышей боится. А стервозности - на целого Чингисхана! К тому же приобретательна и злопамятна, как и все самки вида пауков и семейства Пизаурида, которых самцы обносят с подношениями и хотят иметь за просто так. Тогда они съедают нерасторопных самцов. Такой расторопной особью о восьми лапах была Сквобиха. Кто спорит?

А Сквоба не зажарили,

И не пустили кровь ему юшкою.

Он осыпался седыми перьями

Вместе с голубыми поверьями,

Да и шат с нею,

с облетевшею синею тушкою!

...Вот и прошел третий, самый трудный год обучения в вузе. Сашина любовь на этом курсе рассыпалась в пыль, и ситуация стала отдавать той безысходностью, которая царила в блоковских улице, фонаре и аптеке. На человеческие отношения опустилась ночь, и поэт блуждал по сонному городу, не в силах побороть неизбежность - завтра будет тоже, что и вчера. И даже смерть мало что изменит в этой монотонной круговерти объектов городского пейзажа. Но после воскрешения, кое-какого, все же ощущается новизна.

Появился новый объект - ледяной канал, который еще не замерз и вряд ли замерзнет ввиду круглогодичных и бесперебойных стоков канализационных вод. Он бы замерз, этот канал, и по его льду можно было бы кататься на санках - ан, нет! Теплая вода из туалетов лед постоянно подтачивает, а потому ледяная рябь остается на всю зиму там, где особенно бурная городская жизнь с ее ссорами, восторгами и изменами с частой сменой половых партнеров. В устоявшийся ряд из пустой улицы, закрытой аптеки и мерцающего, а, значит, единственного тепленького ночью фонаря Блок включил элемент, который все-таки ломает линию привычной безнадеги, внося в ледяную мглу толику теплоты и искренности. К тому же, весной, по этому каналу, вода унесет в Неву и море все зимние человеческие отбросы, духовные и физические - на это есть робкая, теплящаяся надежда. Надежда на обновление, благодаря, конечно же, теплым фекальным водам!

Часть Четвертая Глава l 1

Оды алкоголю слагали во все времена, все народы. И брутальные монготары сбраживали молоко и пили "молоканку", которую закусывали вожжами. Медовухами баловались славяне. Виноградное вино пили греки, разбавляя его водой, а неразбавленным - поили рабов, коих выставляли в неприглядном виде: смотрите, добрые люди, рабы пребывают в своем природном скотском состоянии. На пирах и попойках продвинутые римляне, желавшие вкусить как можно больше еды и напитков не из-за сытости, а для продления наслаждения вкушением и питием - совали два пальца в рот и облегчались, чтобы пить и вкушать снова, моральные уроды. А пиры Валтасара, чтимые до времен Сталина! В деревнях до сих пор в почете самогон на кедровых орешках, бражка в глиняных, сделанных под свинью бочонках, а также завозимый спирт-ректификат, клей БФ и дихлофос, пшикаемый в стакан - при полном безденежье на пойло. Почему?

Потому что в кайф. Доступно и дешево. Никого не надо задабривать подарками, чтобы получить удовольствие. Опьянение - самая доступная и не затратная вещь. Выпил - и тебе хорошо. Вот едет в автобусе пьяный математик и предлагает студенту корочки вуза получить нашармака. "Да, ну! Не выйдет!" ― "Еще как выйдет. И ты не смотри, что я пьяный. Один звонок, и ребята уже корочки делают" ― "Цена вопроса?" ― "Бутылка!"

Как легенду передавали на филфаке историю, случившуюся с пьяным филологом. Он напился и очутился на Обрубе, в каком-то тонском автохозяйстве. Чуть оклемался, но понял, что идти не может, а может только ехать. Загрузился в кабину какой-то машины, дергал какие-то рычаги и давил педали, даром что сам был из деревни и на тракторе ездить научился самоучкой. Машина завелась и благополучно доставила водителя домой. Потом шум и гам - машину угнали из-под носа пьяного сторожа. Виновника нашли, его отец приехал с деревенскими дарами, деканат задабривать окороками да шматами сала. Задобрил. Потом нарисовалось автохозяйское начальство: мол, покажите нам этого гения. "Какого гения? У нас тут все стихи пишут" ― "Да не, надо того, что машину завел" ― "Ах, этого. Его уже наказали" ― "А надо благодарить!" ― "???" ― "Эта машина полтора года стояла в ремонте, не заводилась, не знали, что с ней делать. А тут раз - и завелась. Как он это сделал? Может, он у нас другие машины починит?"

Когда по филфаковскому коридору на четвертом этаже общаги по Ленина, 49, начинали проноситься раскаты застольной "Соколовский хор у яра", то это означало, что филологи стали резать последний огурец. Если пьянка перерастала в оргию с увеличивающимся охватом участников, то сам Хаустус возглавлял ее. Хотя в самом начале веселья некий непьющий доброхот или не приглашенная к участию в попойке прошмандовка стучали в деканат, и оттуда направляли преподавателя - на усмирение загула. Часто вызывался утишить студенческое буйство именно бесперебойный истребитель спиртного Хаустус, незамедлительно возглавлявший действо и справедливо полагавший, что если процесс нельзя усмирить, то лучше всего - его возглавить.

Усмирением он называл уничтожение запасов принесенного алкоголя внутриутробным способом с неизменным тостованием, и с появлением предводителя, стихийная студиозусная оргия приобретала осмысленность и как бы продолжение учебы, поскольку одновременно с возлияниями препод сыпал знаниями, буквально слетавшими с его заплетающегося языка. Ему очень понравилась Сашина студенческая пьяная поэза про "Вздрогнем!"

Вздрогнем, братцы, крепким ромом!

Ром ямайский нам поможет

Насладиться правдой жизни,

Как нас учит Бахус милый!

А потом веселым сомном

Поколотим тех, кто может

Лишь наперстками на тризне

Черпать знанья над могилой!

Наши не дрожат колени,

Разум плещет над покоем!

Градус легкий, он не труден -

Мы найдем его повсюду!

И недаром вздрогнем! Тени

Скушной жизни влагой смоем!

Об уснувших позабудем -

Я о стойких помнить буду!

Насчет "поколотить" Хаустус строго предупреждал собутыльников этого не делать. Лучше всего "колотить" словом. И ретивые выпивохи часто вступали с ним в спор, но проигрывали, поскольку препод не давал себя уронить лицом в салат, гордо парировал выпады и умело находил компромиссы. Уничтожив небогатые запасы горючки, удовлетворенный во всех отношениях предводитель с миром удалялся, унося остатки достоинства, а не упавшие юноши разносили по койкам понравившихся окосевших зассыкух. Эх, гулять так гулять!

Все маломальские поводы обмывались в общаге. Это были мальчишники, о чем уже поведано. Обмывали родившихся на фоне филологии детей, и тот же Коласов на четвертый день пьянки пальцами растянутых, как у рыбака, рук показывал рост младенца, "этого пи*деныша", увеличивая с каждым показом рост малыша, так что в конце концов казалось, что новоявленная мамаша родила Гулливера.

С такими расставленными в показе не пальцами, а уже руками его увел домой отец - новоявленный дед.

Костян очень жалел, что на кафедре русской литературы собралось одно бабье, помимо Сан-Серыча, который еще смирно ходил под Фазой и не бухал шибко. А что с бабьем? Хлопнут одной пробкой шампанского, и усё. Или бутылку рислинга раздавят под коробочку птичьего молока, и хорош. А вот в общаге, еще в студентах, напивалось так, что очками Костян упирался в стену и боролся с косяком двери - кто кого забодает. Мармак напивался, обычно нахаляву - ну да, да чтобы жисемид тратился на спиртное? А напившись, вожеватил - лез в лицо с умными разговорами по Шагалу; когда собутыльники отпихивали брызжущий слюной рот, лез драться и иногда попадал в усысе оппонента. Шерш напивался, терял сознание и не находил своих вещей, которые растеривал по общаге; да и растеривал заодно чужие вещи, за что Горби был на него зол и в качестве компенсации за пропавшее покрывало отнял у не-поэта транзисторный приемник.

Два друга - вампиловиед Юраш и журналюга Еплоусов - расстались на почве пьяной драки, причем кто кого побил - не могли припомнить. Выпивший Подваленок, Пóдя, Подвал, косил в сторону лиловым глазом - он прошел службу на подводной лодке, где его облучили, и башка у него еще варила, а вот глáзки пошли врозь. Некраш от водки покрывался мадежами, трупными пятнами - широкая такая харя в фиолетовых разводах; как его не назвали Фантомасом - уму непостижимо. Любитель конфет и собиратель фантиков, будущий экономический журналист Бережок, которого ночью разбуди и спроси о дебете/кредите любого предприятия - запросто ответит; так вот этот экономический справочник после выпивки сыпал цифрами и числами невпопад и, поскольку был мелкого роста, терялся под кроватями, как скнипа. Мохнатов, дернувший пару рюмок, сразу хватался за живот, у него была язва, но он мужественно пил, так как водка, говорили, лечит, особенно натощак. Пьяный Котел ревностно опекал свою подругу с курса, так как сам рожей, рябой и к тому же очкастой, не вышел, и красавица постоянно намеревалась, напоив суженного, лечь под другое, более симпатичное мурло.

Вследствие частых выпивок, многие не выживали. Хаустус в свой 50-летний юбилей налил полста граммов коньяка. Хлебнул в один льяк, крякнул и - крякнул! Во как красиво получилось, оттрубил ровно полвека и отчалил с Хароном из-за полной, всклянь, 50-граммовой стопки. Пришедши с ресторана домой, отключился от воздуха кисельный шахтер. Подлиза Наунов, усердно лизавший женские зады на кафедре русского языка для зачисления в штат, выпив, дал дуба, не дожив до 60 лет. Много раньше его привалился высокомерно к березе Коласов, изрядно хлебавший и немеряно куривший. Поставив противотуберкулезную манту, при категорическом запрете на алкоголь, дернул пару стаканов весьма популярного "трехсемерочного" пойла провинциальный кочегар Бруська, попадавший за пьяную драку в тюрьму, ― подавился рвотой; в честь него в областном центре прошла по библиотекам пара чтений, и довольно. Перечислять можно долго, в кого ни плюнь. По этому поводу, по пьянкам и смерти, Саша подвел некий итог.

О пивцах

Шесть лет как Коласов гниет.

За ним - Наунов. Шестиструнных

Увы гитар. Средь пьянок шумных

Филолог долго не живет.

И Киселя попомни, друг.

С тугим портфельчиком портвейна

Он в "Осень" приходил келейно

И унитаз брал на испуг.

Как водку клал за воротник,

Ох, ежедневно Хауст плотный!

В свой день рожденья красный, потный

Встал перед Богом напрямик.

И тот же Бруська, заливая

Стихи "семерочным" вином,

Прошел тюрьму, давясь дерьмом.

Пал у ворот святого рая.

Филолухи - пивцы. Недаром

Вас собирает всех господь.

Сорочкин трезвый? Сюда ходь!

Подь в домовину с перегаром!

Пьянки на филологическом факультете - это минимум миниморум, что можно представить в истории. А вот как от пьянок погибали армии? Об этом тоже думал князь Михаил Александрович Тверской на возвратном и безрадостном пути домой из орды. На одной из остановок монготарский толмач донес до него один такой пример.

После покорения Самарканда и его полного выреза всего-то 17-тысячный корпус хана Толуя покатился на запад. Сам Толуй, мечтавший о переплетениях ног с юными японскими девами, чего-то развернулся в противоположном направлении. А-а-а! из-за того, что две армады монготарских судов разметал в Японском море "Божественный ветер", или камикадзе, морской ураган, удачно для островитян дунувший дважды. Ха, через много-много лет монготары с русскими воевали против япошек, даже стишок остался.

А на речке Халкин-гол

Русски воевал с мангол

Против самурайчиков -

Косоглазых зайчиков.

На севере монготарам не покорились якуты, на юге - шибко пострадавшие китайцы. А вот на запад дорожка оказалась открыта для всех четырех грозных всадников Апокалипсиса степного монготарского происхождения, у сподручных которых подводило от голода животы и глаза потускнели от отсутствия блеска злата - серебра.

Толуйская орда вышла на город Мерв, название которого отдавало смертью, но возле него скопились защитники, собранные со всей округи и сопредельных стран. Они поджидали косоглазых убийц, однако, не дружною толпою числом до 100 тысяч чуркестанских сабель и кипчакских копий, а в каком-то разобранном виде. Толуй решает: малыми силами напасть первыми, и сперва резать, а думать потом.

Несчастливый городок, фактически полумиллионник, для защиты, помимо чуркестанцев и кипчаков, окружили мамлюки и арабы, подтянулись ассирийцы. Толпа была разноголосой, кичливой, мол, мы смогём. Незатихающее ни днем, ни ночью голкое становище отличалось шумом, бурлило склоками, блистало поножовщиной и кое-как засыпало после попоек.

Чуркестанцы обижали кипчаков, кипчаки хватались за кинжалы. Порезав друг друга, степняки зуботычили иранцев-халаджей, обзывая их калашами - беспомощными людьми. Пьяные иранцы хватались за сабли. Эти ссоры усмиряли авторитетные руководители других племен, устраивая примирительные попойки, ради которых затевалась поножовщина. Вот тебе и защитнички, что почище будут русских князей-междоусобников. За драками и пирами наблюдали степенные арабы, как приверженцы великой религии, где пить запрещено. Но и они не выдерживали и шли ночью резать глотки особо докучавшим оскорбителям ислама. На людское месиво под стенами смотрели жители города, желавшие одновременно и исчезновения этого сборища и боявшиеся остаться один на один к лицу с младшим сыном великого Чингисхана, а сын этот был уже рядом и посматривал на город с голкой обапол толпой. Предводителя он не увидел.

Всего четыреста монготарских вершников составили авангард. В данном случае исход решало не число, а решимость. Ночью четыре сотни напали на чуркестанцев у реки. Тьма была кромешной, а рубка лихой и успешной. За одним отрядом следовала на водопой вторая группа всадников, ее тоже зарубили. Били монготары не только водопойщиков: оказывается, по ночам скопище у города покидали отряды, которые шли грабить единоверцев в другом секторе становища; тут привычка ночного промысла сыграла злую шутку: выходя на разбой, грабители сами оказывались добычей. Реку набили телами так, что она запрудилась. В лагере никто пропавших не хватился. Наконец, на пьяниц и буянов посыпались стрелы.

Следом за стрелами ворвались монготары, которые угнали вьючных животных и резали всех, кто попадался под руку. Сборное воинство бросилось врассыпную, все уносили ноги. Монготары не гнались, поскольку сбегающий враг лучше стоящего, а испуганный полезнее слабого. Эти-то беглецы, прихлебывая из кувшинов остатки вина, разнесли вести по округе о многочисленности и свирепости монготар, не знающих пощады. Так оно и было.

Геройства всегда недоставало квасным патриотам, которые хайлают: "Я! Я! Шапками закидаем!" А как нависнут колотушки над головой, так их и нет, этих - квасных. Испарились, залегли, затихли. Но речь-то у нас о героизме в филологии, да еще в период обучения, да в застойную эпоху, когда старушка в деканате плела наветы, героически разрываемые могучей глоткой какого-нибудь полустудента Чернового, автора теневой поэмы про почтальона, который епётся в *опу. Этот Черновой женился и сначала договорился с комендантом о свадьбе в общаге, о чем стало известно замдекана Дуньке, этой паутинной старушке, выгадывающей проценты на своей злости, и эта процентщица принялась было плести тенета по недопущению пьянки под возгласы: "Напьются! Передерутся!", но дальше предосудительных причитаний дело не пошло, и свадебка отгремела с парой разбитых тарелок, расквашенных носов, плюс пара дефлорированных девочек, которые замуж не выходили, но вследствие выпитого им пришлось раздвигать рогатки, впрочем, без последствий в виде триппера или деторождения.

Наиболее героической фигурой на факультете выглядел студент Иванков, сделавший ставку на сотрудничество с факультетской властью. Он принял эстафету от четы Чернюк, чрезмерных активистов, на которых держалась вся общественная работа.

Иванков подумал и ограничился хлестким администрированием: лично возглавил факультетскую административную комиссию и стал зверствовать. Кто и где выпивал, он знал от стукачей. При грандиозной пьянке организовывал как бы невзначай рейд и факультетских пьяниц прихлопывал. Их запросто лишали места в общаге на следующий год. Так, под раздачу попал Шерш, известный выпивоха, лишенный общажной койки на второй курс, снявший в пригороде на Степановке саж - подвал - в частном доме со свиньями, где ночевал, нюхал меркаптаны разложения и чуть не сошел с ума.

А для Иванкова это было некое геройство - оттаскать на студенческом собрании провинившегося, увидеть его сопли и слезы, а затем подать знак аудитории на голосование с известным итогом - и выгнать человека из общаги, с факультета, в армию, в неизвестность. В деканате радовались: "Ах, как хорошо у нас организовано самоуправление. Студенты сами устанавливают строгие порядки, которые потом поддерживают неумолимой дисциплиной! Хорошо!" И было чем перед ректоратом отчитаться, куда обращался изгнанный. Мол, не мы виноваты, товарищи ваши сами так решили, пшел вон!

За пьянки и шум и по навету замдекана заочного факультета, жившего этажом ниже, и которому Гаврилыч с компанией стучали каблуками по башке, бедного Витюху выкинули на улицу на последнем курсе, тот нашел хату с бабкой, которая печь не топила, кутаясь в тряпьё, но Витюха спер из электрички, весь в дырочках, мощный вагонный электронагреватель, каким днем пользовался вволю, а по ночам источник тепла тоже работал, но счетчик скручивал в обратную сторону, так как студент перекидывал контакты провода наоборот. Тоже своего рода геройство перед угрозой разоблачения!

"На что же я жить буду!" ― вопрошала девушка-прогульщица, лишенная стипендии на административной комиссии. До этого Иванок к ней подкатывал в смысле секса, она не поняла, в итоге "стёпа" с кармана соскочила. Но выводов девушка не сделала, и за пропуск лекций ее отчислили с курса вовсе, хотя она клялась, что пропускала по нужде, подрабатывала, жить же на что-то надо, но пропуск лекций был возможен только по разрешению, которое давалось рожавшим мамочкам по уходу за ребенком, а тут, ни чада, ничего, одни пропуски, вот и "пошла вон".

За пьянки и драку, вылившуюся в уголовное дело, ушел в тюрьму поэт Бруська - уж его-то Иванок сношал на собрании в пух и гриву за то, что тот как-то высмеял иванковские вирши. И никто не набил строгому администратору морду: являлся в общагу героический Иванков с целой ватагой приспешников, сам жил отдельно, где-то снимая квартиру, сношая жену, и ребенка в детсад устроил через горсовет, поскольку уж очень рьяно просил деканат за нашего активиста.

Пьяный второкурсник Малыхун как-то, потеряв ключ в комнату, пошел к ней по карнизу из другой комнаты, сорвался, но ветки канадского клена мужественно отпружинили, и тело упавшего не пострадало. Хотя кататравмы, совершаемые филологами в целях суицида, были в Тонске в почете.

Вообще, в Сибири добровольными уходами в мир иной творческие люди баловались регулярно. Таким образом они создавали себе посмертные биографии, чтобы стишата более или менее раскупались. В этом плане Тонск даже претендовал на некую сибирскую столичность, мол, мы определяем поэтическое поведение, у нас тут главный и первый за Уралом университет, да и крупная местная творческая интеллигенция живет пока, так что мы диктуем особую линию созидательного поведения - суицидальную моду.

Действительно, на тот свет выстроилась гривастая кавалькада сибирских модников вперемешку с рядом бледных лиц с умирающими улыбками, с бутылками, пачками рукописей и тонкими поэтическими книжками в мышцах.

В Хабаровске, говорили, покончил с собой самобытный алкаш и яркий стихотворец Витёк Еращ. На самом деле некая шалава привела этого пьяницу в компанию уголовников, которые пили много и думу разумели великую о том, как держать общак. Но тут своими пьяными бреднями весь трезвый смысл думающих людей, этаких роденовских мыслителей в клеточку, стал выгребать пришелец, вообразивший себя гуру, которого за самовольные слова пришлось забить руками и ногами. Гибель сию записали на суицид, для творческой биографии.

Во Владивостоке, декламировали, покончил с ошметками жизни талантливый Толян Бочин, который, на деле, был бомжем, кочевавшим по провесеням и до узерков - глубоких осеней, от одной помойки и до следующего гадилища. В ходе блужданий и поисков громких, как падающие от ветра крышки мусорных бачков, строчек, Боч потерял ногу, затем у оттаявшей мусорки поскользнулся и сломал руку, и проезжавшие мусора (как это в рифму!) оказались сердоболиками, подобрали подванивающего скитальца, отвезли в больничку, откуда его махом вымели ввиду отсутствия полиса ОМС, и Боч скоренько скучковался возле парадного подъезда, не успев на морозе написать последние размышления по этому поводу. Сначала ему свело пальцы, потом скрючился сам. "Нет, нет! Это он так покончил с собой ирландским самоубийством! А то! Сердце у него теплое, это бомж с душой журавля!" ― кричат на библиотечных чтениях бывшие его поэтические собутыльники.

А в Иркутске кто не помнит одаренного вора и бесшабашного забулдыгу Петьку Реута? Что у него? Живость, как резание по живому; меткое, как пуля, словцо; изображение весьма конкретных житейских и даже супрематичных картин! По воровской традиции Реут спаивал творческую молодежь, которой было не в лом сбегать за очередной бутылкой для наставника, чтобы выслушать льющийся хмельной мемуар. Сейчас хайлают: "Пил и не вписался в крутые повороты времени!" Куда там - тихо умер в постели от серии инфарктов. "Нет, покончил! Не понят, не принят! Точно!"

А прожженный "трехсемерочным" пойлом дивногорец-красноярец Колян Рябый, бывший строитель великой ГЭС, автор острых строк, зело оскорбивших местную администрацию, взыскавшую с бухвоста 350 тысяч рублей, пил по-черному и погиб якобы от лютой безысходности в пятьдесят три года. На самом деле тихо умер в теплый изок - июнь - от пневмонии. Его земляк Ванька Захов, автор прекрасных песен, бедствовал по-настоящему, так как по специальности гравера работать не мог - ввиду тремора: дрожали руки от пьянства, а приобретенная специальность юриста хорошей должности не принесла, да и репутация пьющего подкачала. Трясущийся стал слагать стихи в ночное время, которое оплачивалось как сторожение красноярского рынка. Но и тут не сложилось: собутыльник мастерски и кастетом проломил ему голову. Хоронили поэта в закрытом виде. Говорили: "Шел на смерть с открытым забралом, и она его забрала".

Носивобирский остроумец Никола Самох, пьяница запойный, уехал из Сибири в подмосковное Переделкино, где в пьяном же виде круто вздернулся на кровати, что надо было умудриться сделать. Его собутыльник, часто не вменяемый от выпитого критик Арабескин, забиравший из Москвы Самошье тело, тоже, местные пейсатели ждут, что тоже вздернется, пора, уж и некроложные стишата готовы.

На смерть Арабескина

Холодный, прибранный, цветущий

Сквозь похоронный макияж,

Под крышкой, ранее орущий

Лежит запойный критик наш.

Гнуснее не найдете рожи -

Его. И - в бога, душу, мать -

Литературные вельможи

Торопят гробик закопать.

Земля не охнет, ей привычно:

Швырнут в нору литдерьмецо,

Перегниет всё на "отлично".

И люди сохранят лицо

До перехода на кафешку.

Кутья, блины. 100 спорых грамм.

И глас веселия в насмешку

Сорвет с вельмож последний срам.

― Он выпил очень много крови!

― Качал насосом, как вампир!

― Ну, лей полнее. В пляску брови!

― Чего уж! Уж закатим пир!

Вот вздернулся же неистово маститый поэт Крещ, со взором горящим и профилем орлиным, накануне замордовавший региональную администрацию требованием выдать ему нехилую премию вкупе с почетной грамотой за все свои сотворенные пиитические дела. Но чиновники мудро проволынили, так как Крещ не утерпел и самостоятельно и бодро завис, так что всем стало хорошо: и денежки уцелели, и орлиный профиль напоследок плюнул в мир, мол, вот, не нужны мне ваши бренные ценности, ваша гербовая грамотешка, а я уже в вечности, как и все мои нетленки. Написали о шибенике - висельнике - воспоминания, что это сердечные дела подкачали, что не смог поэт дойти до телефона 4 шага, как это в войну было - "а до смерти четыре шага". И, таки да - из положения виса дойти не мог, чтобы вызвать себе скорую. Скорая, вернее, поспешающая помощь - это бравада для широкой публики. Веревка - вот удел настоящих поэтов! Да и не веревка, а настоящий налыгач - для такого-то матерого в поэзии бычка.

В Кемегловске от передоза наркотой феерично скончался одаренный Макс Укол, что посчитали за добровольный уход. Это тот, кто "чесал задумчиво в трусах" и нажил при жизни всего-то пепельницу, мыльницу, да ещё чернильницу, куда макал перо, подразумевая стать Пушкиным, но не стал, зато стал одним из тех поэтов, "которым будут жать гробы" ― такой он был обширный (а на фотографии - щепа щепой) и со званием "король поэтов". Посмертные стяжатели славы, или постпушкинские недоразумения, кому вы нужны в жизни? Но, точно, вы всем не нужны после смерти!

Другой местный детский поэт и сатирик Вовик Матвей, которому по образу жизни всегда была простительна легкая пьянь, жил в общаге и много закладывал за стоячий воротник - козырь - и крыл в картах козырями; от пьянки и азарта вскоре громко крякнул. Говорили, от астмы: хорошо заложил - она его и задушила. Пьяным под машину попал его собрат по кемегловскому поэтическому цеху Костя Акант, когда шел за халявной картошкой. "Это он сам бросился под колеса грузовика из-за бытовой и профессиональной неустроенности!" ― завыли привычные к пьянкам, закадычные голоса. Его земляк Вовчик Шир тоже попивал и держал плантацию тыкв, от продажи которых поддерживал литературный альманах, где печатал себя и поэтов, а они его обсмеивали не в рифму: "У Вовчика Шира - во-о-от такая тыква!" Фермерские докуки вылились в кровавое харакири - в пьяном угаре плантатор сунул себе нож в живот. От этого охнули и тыквенники, и поэты без "тыкв" на плечах. А у кемегловца Толика Кругла ни плантации, ни денег на крупную публикацию к своему 60-летию не было. Со средствами на издание нужной только ему одному книжки власти прокатили. Впал в депрессию и погиб. Как - не трудно догадаться.

Колоритный Аркашка Кутик безумствовал в Онске. Его творческая биография началась в армии с распития антифриза взводом солдат, и в налимонившемся до смерти взводе выжил только он. Затем пошла сплошная пьянка с перекатываниями поэтического тела от шлюхи к шлюхе. К бухлу и гулящим бабам подмешалась удивительная таежная лирика, которая в городе оказалась не востребована. Как и Боч, Кутик стал бомжем. Его судили за тунеядство, как Бродского, и лечили в дурдоме, как Хармса - делали ему биографию. Поэт жил в теплотрассах. Найден мертвым в сквере у транспортного института. Удостоен посмертной местной славы в виде мемориальной каменюки с табличкой и музея по месту рождения в селе с характерным названием Бражниково.

Тонская столичная литературная страница печали также полна суицидальной тематики. При седьмой попытке отравления наконец-то ушел в мир иной белогубый поэт и вузовский недоучка Мак-Бат, так как его совсем не печатали. Безалаберностью в быту довел свою жизнь до ручки разнорабочий Вовик Анту, родившийся без зубов, так что вцепиться мертвой хваткой в приличный и причитающийся кусок по жизни у него не получилось. К тому же он писал вялые стихи про узерк - позднюю осень на улице и сопутствующую хандру в душе. В конце зимы меланхолик одним махом схватил воспаление легких, от чего скапутился. Вызванный накануне врач спросила полис ОМС, которого не было. Беззубика никто лечить не стал, так как сам виноват, да и со взрослым мужчиной нянькаться никто не будет, соску ему в беззубый рот совать, ибо время на дворе не либеральное. О том в своих стихах без рифм (верлибр называется) поведал тонский житель Павлик Лобан, который кипятил тараканов в молоке и дихлофосом травил их в своей шевелюре. Но рыжие бестии, как водится, победили, и Павлик храбро покончил с собой, не дождавшись выхода в свет своей абсурдной книги, которая уже печаталась. Ну так хоть смерть автора послужила ей рекламой!

Про пьяницу Бруську читатель уже в курсе - того еще гения суицида: сделал "пуговку", прививку от туберкулеза после кочегарской работы, прилично накатил на грудь при полном запрете на спиртное и откинулся. По легочной тематике внезапно преставился Мишка Орел, друг писателя Вени Каверина, который "Два капитана" написал и храбро хлопотал за робкого приятеля, но ничего не выхлопотал. Стихи и проза недоучки и разнорабочего Мишки, отвергнутого писательским цехом Тонска, особенно зловредом Заправником, никому была не нужна. И вот пришло "слиянье мглы и шума, смятенье сна и смерти". "Погиб, погиб! Однозначно!" ― затвердили опомнившиеся тонские зловреды, лихорадочно сплетая посмертный лавровый венок из брошенных под обеденный стол суповых листьев, а их глава Сашко Казанков стал опекать осиротевшую семью из трех баб, публикуя Мишкины стихи и выплачивая кой-какие гонорарчики.

Сам Сашко еще тот герой. Мужественный такой суицидник. Сначала написал дрянной стишок о порочном зачатии главного библейского персонажа, получил 4 раза по морде от воинствующего безработного христианина, потом подумал и сиганул с высокого этажа десятиэтажки. Но это была не богова милость или происки дьявола, а лютая необходимость.

Ему маячила уголовная статья за секс с поэтической девочкой, в теле которой, между невинных грудок, мэтр прятал от жестокого мира свое грешное лицо и, сняв с девочки колготки, в экстазе двигался между детских ножек, и ведь нашелся завистник, намекнувший сообщением о разврате в правоохранительные органы. Оттуда о поступившем сигнале дружески отсемафорили виновному субъекту. Так что богохульнику оставалось только быстрой смертью покрыть педофилию, хотя на юру - у всех на виду - для любопытствующей общественности, остались тары-бары про свинцовые трудности богомерзкой жизни нового времени и суровых соблазнах писательского ремесла, что заставило поэта смертельно шлепнуться на асфальт и без промедления покинуть бренную землю вследствие кататравмы.

Героическое прошлое, то же противостояние монготарам, куда героичнее поэтических потуг на смерть или бессмертие. И князю Михаилу Александровичу донесли как-то о подвиге народа, оказавшего всё статочное - возможное сопротивление восточным захватчикам и не покорившемуся им. Это целая легенда о князе Тукаре. Точнее, об адыгском князе Тукаре известно мало чего. В толстых томах подробных сведений почти нет. Все же известен один факт: судьбоносная война с монготарами, уместившаяся в три эпизода - бой на Кубани и две битвы - у аула Шенджий и на реке Сусан.

В тот давний год монготарские отвратные рожи вторглись на Кавказ. Четыре тумена - 40 тысяч всадников - вел чингизид Мункэ. На реке Кубань они встретились - черкесы и завоеватели, которых было так много, что несмотря на переправу, где их гибло много, тумены под градом стрел переправились, отряхнулись и вторглись. Даже прямая атака с галер не помогла горскому народу - монготары взяли числом, и вскоре армия Мункэ, несколько поредевшая, ступила на землю адыгов, тех же черкесов.

Войско адыгов вынуждено отступило к горам Кавказа, попутно выжигая землю, загаживая источники воды, чтобы замедлить продвижение недружественных азиатов, ненасытных, как саранча. По распоряжению князя Тукара сожжены все поселения с посевами, скот уведен, население покинуло обжитые места, но враг неумолимо наступал. Поражение было неизбежным, но адыгам важно было дорого отдать свои жизни; он такой, горский народ, предпочитает смерть неволе. Для этого адыгский вождь использовал популярный у горцев прием маневрирования. Их войска то нападали, то отступали, беспокоили по ночам, уничтожали отставших и тем самым изматывали противника. Однако монготары упорно продвигались, как зомби.

Тукар приказал адыгам отступать крупными силами. Монготары попались - два тумена оторвались от основных сил, чтобы преследовать черкесов, тем самым армию свою разделили. Это была ловушка. Монготары оказались в долине, окруженной холмами, где для них уже подготовили ямы с кольями и вооруженную засаду. Первые жертвы погибли, упав в волчьи ямы и напоровшись на колья, остальные попали под обстрел. Затем окруженных и обстрелянных окружили адыги с саблями. У монготар началась паника, но они недолго были в смятении. Обороняющиеся пришельцы сумели перестроиться для отражения атаки, да и гонцов послали за помощью к армии Мункэ.

И орда на помощь пришла. Адыги отступили, их преследовали. Превратившиеся в догоняющих, монготары непременно догнали и разбили бы отступающего Тукара, но четыре черкесских отряда встали намертво в качестве арьергарда и дали последний бой возле аула Гатлугай, тем самым задержав противника и выгадав время, необходимое для спасения основной части адыгов. Все четыре обреченных отряда погибли в окружении и неравной борьбе. Больше года остатки черкесов кочевали по горам и предгорьям, спасаясь от преследования, пока не достигли долины реки Сусан, где состоялось главное сражение.

Тукарцы заняли выгодные позиции на отвесной скале, и наверх вела всего одна тропа, по которой можно было двигаться. Много монготар полегло на тропе, но под натиском превосходящих сил адыги отступали. Наконец, окруженные со всех сторон, воины взбодрились, услышав боевой клич. В парадной одежде Тукар с обнаженной саблей воодушевлял последних бойцов, и его ертаул приготовился дать последний бой. Клич услышали беженцы, укрывшиеся в горах. По этому условному знаку с вершин посыпались камни, следом сошел каменный обвал, похоронивший как отважных горцев, так и пришлых захватчиков. Свалившиеся камни к тому же закрыли путь наверх, где прятались мирные жители. Ценой своей жизни и гибели воинов Тукар спас племя черкесов от полного завоевания, порабощения и ликвидации.

Мункэ неистовствовал, но ничего поделать не мог. Черкесы остались непокоренными. А таких непокорных, как известно, монготары вырезали до последнего ребенка и старика, а места их обитания посыпали солью.

В тексте романа уже прозвучали нотки о тяготах человеческого существования, которые надо стоически переносить. Тяготой можно назвать грудь размером в пятый номер у женщины не фертильного возраста: к чему ей носить бесполезные килограммы, горбящие спину и давно откормившие детей. Но расстаться с такой тяжестью путем усекновения женщина не согласится никогда. Это как крест до конца нести. Здесь практичность вступает в борьбу с традицией и одной ей проигрывает.

Существование, оно же - экзистенция, часто диктует линию непрактичного поведения. Жарко - а надо париться на приеме в костюме-тройке, необходимо дарить цветы - и они здорово обременяют руки, букет не выбросить, а иначе его податель сделает неправильные выводы. Хочется колбасы - а, значит, корову забьют на мясо. На войне трус хоронится и выживает, а храбрый идет в бой и погибает, чтобы трус жил. При этом гутарят, что Бог попускает. Вседержитель попустил Освенцим, Майданек и еще 25 лагерей уничтожения населения, лишнего в нацистских расчетах.

По языческим расчетам, любого бога надо было задабривать материальными благами, как важного человека, иначе мало не покажется в грозу, наводнение, засуху, при дуновении бури. Иначе волхвы, которые всегда предупреждают о необходимости щедрых даров, необходимых им на пропитание, не помолятся за процветание рода, и придет хана. Да и древнерусский князь требовал свою долю - ему войско содержать, дороги строить, развивать ремесла. Так что божественная необходимость и светская власть заставляли людей шевелиться в производстве тех благ, которые шли не только на собственное обеспечение, но и на общественные нужды. Повольнику - свободному человеку - предстояло работать на дядю, который к тому же еще и погонял, помахивая плеткой и крича про бездельников. Таково существование человека - экзистенция, то есть пора неудач, обременительный период, который проходил к старости или при занятии понукающего положения.

Аппарат насилия был, есть и останется навсегда. Свободный, без обязательств, повольник - фикция чистой воды. Один поэт максимально отстранился от "земного притяжения", был готов питаться подаянием, восклицая, что ему нужно для жизни мало чего: сукрой ковриги и кружку молока. Кто-то из горластых прибавлял еще чистую сорочку. Еще один горный затворник хотел "брать от людей из дола / хлеб, вино и котлеты". И только. Негусто.

Так ведь и над корочкой хлеба кто-то должен поработать, погнуть спину, пройти за плугом, сжимая чапыги, чтобы минимальными калориями накормить поэта, рубашку ему погладить. Да еще скотину выкормить и виноградную лозу обиходить - откуда котлеты и веселящий напиток? От плуга, натурального или виртуального, не оторваться никак. Как и студенту - не уйти от гранита науки. Надо, надо заставлять себя по утрам вставать и тащиться в школу, чего-то записывать, или тебя запишут в прогульщики и - пошел вон! Сашу сия участь миновала чудом.

Уход мужиков с факультета был ожидаем и предсказуем. Одно дело - умные книжки читать и потом в пьяном кругу блистать остротами и мизансценами, и другое - постигать с тиннитусом - с шумом - в голове всякую историческую грамматику, какие-то юсы большие и малые, редуцированные, закон идеального слога. То одна мура в виде старославянского языка, то другая мура, еще мудрее - древнерусский язык. Кому это нужно? Ведь ничего не откладывается, все равно. Да еще партийные науки, какой съезд чего решал и чего дал народу - полное отсутствие колбасы в магазинах, тотальный дефицит, засилье блата.

То, что учебу надо терпеть, понимали все, но не все выдерживали. Бедаев осилил два курса, женился на Чижике, сделал Митьку и покинул жену, сына и учебу. Сгинул Шуртиков - по уголовной статье, но сидеть в тюрьме не захотел, прикинулся психбольным, и папа забрал сына в свое лечебное учреждение. Лет через 10 мошенник поступил в местный вуз на художественное отделение и сейчас кресты на церковных дверях выделывает.

Ушел Петруша Курень, окончивший партийную школу, типа Лонжюмо. Такому кадру, вообще-то, цены не было, но он ушел, стал бомжем и со временем возглавил партию бомжей, сагитировал их на субботник, и именно в тот день, как по предательству, мусора из органов организовали рейд по мусоркам, затолкали в кутузки 300 тонских трудящихся бомжей, чтобы их дактилоскопировать, срисовать татуировки, осмотреть нижнее белье и гениталии у женщин-бомжей. Петька, как лидер обездоленных, прокололся. Как его бомжи не убили за то, что тот их согнал в одно место, чтобы мусорам было удобнее с ними работать, бить и за побоями определять каждому тот или иной нераскрытый "висяк", и тем самым решались две проблемы: бездомный человек обретал крышу над головой с регулярным тюремным питанием, считай - пансион, и правоохранители получали премии за раскрытие преступлений, дела по которым давно завалялись в сейфах.

Поэт Горби с курса целенаправленно перевелся на заочный, чтобы распределение в деревню ему уже не светило. Циник и пройдоха Боб по фамилии Приваляхин тоже не хотел в стодворку и "психанул"; зато сейчас в Нью-Йорке окучивает заокеанских дурачков и катается колобком по планете в поисках приключений. Съехал с последнего курса Титер. Никто по парням не плакал, не рвал жидкие волосики на обширных бабьих задах под причитания, "ах, Игорёша!", "ах, Петечка!" Мужики уходили, и филология окончательно обабивалась.

С кафедр заумные рты вещали о чудесном влечении "публички" - не публичного дома, а публичной библиотеки с пыльными залами и скучными физиономиями за стойками, за которыми лениво заполняли формуляры. Редко-редко случались происшествия, когда от полученных знаний лицо горело, и от книги невозможно было оторваться. Или вот Пеллагрина выступала, говоря что-то о средневековых русских суффиксах.

Ха, это интересно. Вот слова "день", "пень", "тень". С суффиксами будет "денёк", "пенёк", "тенёк". Ничего необычного? Как бы не так! Смотрите, как меняется род, который в формах слова меняться не должен: женский род в словоформе "тень" меняется при суффиксации на мужской! Остальные слова такого переосмысления не имеют. Почему так? Молчит наука. Ха!

Саша подумал, что подобная парадигма в спорах со смещением рода может быть занимательным времяпровождением в пьяном кругу: он принес парням слова "пиzdень" и "пиzdенёк", в которых по аналогии с "тенями" и "теньками" род гулял. Так чуть ли не до драки не дошло, поскольку одни пьяные говорили, что мужской род всегда перевешивает женский, а другие вещали, что женщина иногда хитро или подло всегда возьмет своё.

Пеллагрина еще запомнилась изобретением палаги - спиртного напитка, чем в угоду профессорше увлекалась вся кафедра русского языка, и умирающей Пеллагриной верные последователи приносили в больницу фляжки с этой бурдой, чтобы скрасить автору напитка тяжелое умирание, как и Чехову перед смертью преподнесли бокал шампанского, а наша самогонщица до последнего дня заполняла карточки старожильческих говоров, успевая прихлебывать. Кто сейчас помнит о ней? Никто. В атрибуции кафедры русяза о ней нет ни слова, ни полслова, ни выкомура, ни слезы.

А попала профессорша в филологию через сотрясение мозга: после школы поступала в медицинский, поступила, но в анатомке от запахов и разрубленных тел крыша у нее съехала, она упала, ударилась головой и подалась в русский язык.

Как-то на практике древнерусского языка вся группа с кафедры русской и зарубежной литературы оказалась не готова - всякую муру никто не стал читать, так Пеллагрина, уже с костылем, сказала, что опросит всех и доведет дело до деканата. Всех опросила, поднимая одну бабу за другой. А Сашу не подняла - то ли промахнулась, то ли пожалела. Бабы из группы потом толпой ходили в деканат утрясать это дело, а Саша хоронился, эта туча пронеслась над головой, так что шляпу снимать не пришлось.

Тяжело уходил Шерш. Ему остоепало спать со свиньями и под наглое хрюканье воспринимать художественные тексты. Пришел в деканат и написал заявление на отчисление. Кисель глазом не моргнул, подписал. Хотя сам постоянно хорохорился, что парней мало, с гулькин нос. Бесперечь ратовал за мужское начало.

О грядущем отчислении узнала Шамаханская Царица - кинулась в деканат. "Да, заявление подписано. Ушло к ректору". Царица бросилась в главный корпус шершловскую заяву перехватывать и уговаривать Игорку за необдуманный поступок. А чтобы усилить свои аргументы, привлекла Сашу, чтобы тот помог в уговорах. Мол, повлияй на товарища. Саша молчал. Ему самому остоепало учение. Надоело глотать персть и всякую хрень из пыльных учебников с вырванными страницами, которые затем ушлые студиозусы использовали на практических занятиях, и по минованию учебной надобности использовали второй раз как подтирочное средство, и уж после этого выбрасывали в мусорки.

Потом Саша пригласил Шерша в коридор, мол, чего не выдержал-то? "Да, остоепало и остописдело" ― "Это понятно, я сам на грани. Тоже всё остоя... и остопи..." ― "Тебе-то что. Живешь с родителями, а не в саже со свиньями" ― "А, все равно поганая группа. Мокрощелки зассали все отношения" ― "Это да, погань еще та". По сему поводу - уходу Шерша, как-то вылезло на бумагу подражание по евтушенковской теме "Окно выходит в белые деревья".

Шершлов ушел, и стало по-другому,

Совсем-совсем все стало по-другому,

Как будто не могло быть по-другому,

Он шарф смешной свой подвязал, ушел.

И мой хрусталь скатился в глаукому,

Как будто бы жена ушла из дому

Несуществующая; все подверглось слому

И, видимо, подвергнется еще.

Он куклой был. Его мы наряжали,

В пустынный смех его мы наряжали,

А, может, это вы все наряжали

Его в свой злой эгоистичный смех.

А он ушел, не дописав скрижали

Своей судьбы, сжав чувства, что кричали,

В той безалаберной непонятой печали

Покинул нас до одного и всех.

Ушел он. Недостало мне вдруг воли.

Ушел, и недостало мне вдруг воли,

Такой простой и импульсивной воли

Уйти за ним, но не вослед ему.

Как часто, люди, мы играем роли

Ушедших в чьей-то памяти без боли

Из той филологической юдоли,

Порвав тем самым ближнюю струну.

Вопрос по Шершлову завис. Вскоре прилетела разбитная пробивная тетка, баба с яйцами, его маман, которая в коридоре БИНа напала на Мармака, схватив его за грудки и крича: "Отстань от моего сына!" Мармак, как жисемидский носорог, водил балдой из стороны в сторону, якобы недоумевая и делая испуганный вид, хотя в любой компании доминировал, низлагал Шерша до положения насекомого и посылал его за водкой. В общаге спал Шерш на кровати через день, поскольку Мармак приводил на ночь старшекурсницу Павлушку, с которой спал, и сожитель по комнате должен был не мешать его сексу своим нескромным присутствием. Потормошив жисемида, баба кинулась к Саше, прося подружиться с Игоркой, мол, он хороший. "Да-да, хороший, ― кивал головой Саша, продолжая про себя. ― Хорошее гамно".

Далее на весь БИН крик стоял, что Игорка спит со свиньями. Вопросом жития бедного студента озаботился декан, а замдекана Дунька стала говорить, что в комнате, где жил Шершлов, постоянно гудели пьянки, вот его и лишили места. "Да не он это. Это его с панталыка сбивал Мармак проклятый, жид из Житомира!" В общем, крикливая мамаша общажное место сыну вернула - выбила и уехала - укатила домой в Крым. Шерш как ни в чем не бывало стал ходить на лекции, после которых пил, но осторожно - больше не попадался. А гранит грыз неохотно, ему действительно всё остоя... и остопи..., но и в армию ой как не хотелось.

Князь Михаил Александрович думал о том, как не хотелось русским князьям являться в орду, чтобы подличать, добывая ярлык, накрывать столы для угощения монготар, сдерживая тошноту, но терпеть приходилось. После Батыевого набега князьям пришлось регулярно и с подношениями наведываться в монготарское становище, где казнили и миловали, выдавали ярлыки и снимали головы, требовали от князей ведения выгодной хану политики с соседями, или секир-башка.

Против князей косоглазцы применяли настоящий террор в целях запугивания и лишения тени мысли о противодействии монготарам. Вот же, убили непокорных: деда Михаила Тверского, затем Дмитрия Михайловича Тверского и Александра Новосильского, потом Ивана Ярославича Рязанского, следом Федора Стародубского, позже отца - Александра Тверского и его сына Федора.

Извести могли также за то, что шибко понравился, и это тоже было испытанием. Против князя Федора Чермного, он родом из смоленских князей, развернулась целая интрига. Князь был неудачно, но женат на ярославской княжне Анастасии, перебрался в женины владения - Ярославль, где думал править. Обаче, всем заправляла его теща, которая спуску никому не давала. Однако стало известно, что особой любовью к гостю воспылала ханша - жена золотоордынского хана Менгу-Тимура, по мановению руки которого сабли сносили с плеч головы также, как ветер дул в одуванчиковом поле.

Чтобы оставить при себе приглянувшегося Федора, ханша предложила ему жениться на своей дочери. И уговорила мужа дать согласие на этот брак. Федя поначалу растерялся и стал говорить, что у него есть жена. Но в ханской ставке это не считали непреодолимой проблемой. Само собой, подразумевалось, что ослушание грозит сабельным взмахом.

Федор решил уклониться от ханской милости, чтобы вернуться к той, законной, хоть и нелюбимой, но которую в жены и бог определил, и политические обстоятельства. Тут пришла весть, что княгиня Анастасия умерла, а теща время перебила - распорядилась не пускать зятя в город. Князем в Ярославле объявили его малолетнего сына, а регентом при нем, конечно, мать покойницы.

После крутого поворота судьбы князь-вдовец согласился стать зятем хана. В орде свадьбу сыграли, при этом ханскую дочь окрестили и нарекли Анной. В приданое за невестой хан отстегнул 36 городов, в том числе Чернигов, Корсунь, Булгар и половину столицы Золотой Орды! Это чрезмерно крутой поворот. С ханской женой Федор прижил двух сыновей. Затем он узнал, что его ярославский сын тоже умер, а это дало повод и возможность вернуться на Русь победителем.

В итоге покорившийся судьбе человек, счастливый с новой женой, получил ярлык на правление в Ярославле. Против ханского ярлыка у тещи возражений не имелось, так что власть над жениной вотчиной Федор получил в полном объеме. Итак, в орде князь провел в гостях обапол 10 горьких лет, хотел бежать, рисковал головой, но промедлил, судьбе покорился, и у него всё получилось. Ярославлем он правил двадцать лет. Жизнь удалась!

Удачное сближение Федора и Анны, не внушавшее поначалу никакого оптимизма, лишний раз подтверждает версию о том, что случайные, непреднамеренные контакты, в сути своей несущие выгоду 50 Х 50, имеют порою точное попадание. Повезло. Хотя любое сближение, неизбежное как глоток воздуха, как соприкосновение атмосферного кислорода с гемоглобином в альвеолах легких, представляет собой некую критическую массу. Тезис нуждается в пояснении.

Любое неизбежное сближение, из которого происходит продолжение рода, обретение добычи, утоление голода и жажды и т. п., напоминают приближение ученого к открытию, прикосновение руки к руке в рукопожатии, проникновение головки члена в вагину. Бывает, не хочет женщина, сопротивляется, но насилие происходит с одновременным продолжением рода. Это как у тараканов: самец у основания своих крыльев выделяет некую сладость, к которой самка подходит со стороны зада самца и начинает ее употреблять, наслаждаться жизнью, но тем временем своим крючкообразным яйцеотводом самец проникает в половые органы самки и закрепляется там. Самочка поймана и убежать не может. Хитро поданное угощение надо отрабатывать путем производства потомства: поносить оплодотворенное яйцо, из которого вылупятся 40 юных тараканят. Так-то!

Поэтому, когда говорят, что в каждой женщине кроется какая-то загадка, то подразумевают некую ловушку, и именно ту ловушку, на которую женщина падка в силу своего приобретательного психотипа и природной предрасположенности. Для зачатия ребенка одной дамочке достаточно коробки шоколадных конфет, другой шубу подавай. А если женщина не фертильна, не падкая и вообще чайлдфри, детей совсем не желает, то ей в самом деле пора на свалку, в отходы, на убиение, куда ранее отправляли пачками гомосексуалистов, не могущих произвести ни одного ребенка на весь кагал отщепенцев со вздыбленными зеббами и раскрытыми анусами, или, лучше, на костер, где люди грелись на холоде и развлекались нечастым зрелищем.

А женщина с загадкой похожа на ребус неизбежного сближения с разгадкой, такой простой, как горох под андерсеновскими перинами, или напоминающей сложный лабиринт, квест, или путь героя к сердцу спящей красавицы. Любая загадка приглашает ее отгадать, не так ли? Любая загадка - это прежде всего сближение, приближение к тайне, тайничке, Танечке, готовой развернуть открытое лоно, тело белое и рассыпчатое, навстречу своему счастью.

Сближение всегда влечет новизну - радость открытия или горечь поражения. Третьего не дано. Так и критическая масса, о которой говорилось уже, относится к ядерной физике, когда куски оружейных Урана 238 или Плутония 239 соединяются в одной точке критической массы. Исходящих из кусков радиоактивных частиц становится много, так что они бомбардируют атомы друг друга, которые разбиваются на другие летящие частицы, которых становится еще больше, выделяется энергия, многократно большая, чем при трении частиц льда в грозовом облаке или частиц вулканических пород в облаке над вулканом. Происходит взрыв, влекущий новое событие, уже далекое от элементарного трения, связанного с образованием молний, острых взглядов, сопровождаемых дождем или улыбками. Сближение переросло в новое качество: бомба взорвалась или свадебку сыграли с неизбежным превращением жизни в смерть или рождением новой жизни, облученной или обрученной.

В своих фантазийных размышлениях, напоминающих тайный, невидимый и бессимптомный поток из головного мозга - поток сознания, Саша додумывался до таких метафизических сравнений. Вот, понятия "Имя Существительное", "Глагол" и "Деепричастие" соотносятся друг с другом также, как "время", "скорость" и "ускорение". К сожалению, в русском языке нет доступных для соотнесения с физикой естественных величин формул, поскольку физика изначально существует сама по себе, а язык придумали люди, возможно, под действием каких-либо физиологических обстоятельств.

Однако много из языка имеет вещественную составляющую. Сближение гласных и согласных в слоге и на стыке морфем меняют звучание вторых, оглушают или озвончают. Сонорные согласные вообще не бывают глухими. Дифтонги творят чудеса. Среди гласных появляются беглые. В языке, в ущерб материализму, возникают "черные дыры" - буква и звук вообще пропадают при полном отсутствии поглощения, так как соседствующие исчезнувшему звуку звуки не меняются в произношении и написании. Вот слово "Студенческая" - станция метро в Носивобирске. Правильно - студенТческая, поскольку правильно - студенТ. Но в окружении согласных глухая "т" просто испарилась, как будто ее и не было. То же самое в слове "облако". Сначала было "обвлако" от слова "обволакивать", но затем "в" оказалась в слабой позиции, и последовал ее выкидыш. Получилось "облако". Кстати, слова "обволакивать", "уволакивать" одного корня. А от "уволакивать", "волочить" происходит слово "волк". Вот так посмотрит волк на тучи и скажет: "Мы с тобой одного корня, ты и я!"

Куда делась физическая материя, представленная в слове и звуке? А, может, изначально речь шла об эвентуальной мысли, об идее, появляющейся как утренняя наволочь и как обыкновенное облако тумана развеивающейся к полудню?

Идея о вовлечении Сквоба - девушки с белым, как у лягушки, телом - а-а-а! вспомнилась отчетливо кузнецовская поэтическая строка: "вскрыл ей белое царское тело / и пустил электрический ток" - телом белым и рассыпчатым, что твой рахат-лукум, впрочем, уже с отсутствием "угла молодости", или двойным подбородком, который лучшая сквобовская, еще со школы, подруга, та еще очкастая кобра,

советовала устранять, ликвидировать этот калкан, катая под свинорылым подбородком простой карандаш; идея с самооткормившимся голубем отвалилась, как пережравший едок от стола, так как голубь этот не нуждался в духовной пище, ему изначально надобен был эрегированный волосатый шоферский болт, на который она навинчивала свою трехдюймовую мохнатую гайку с сорванной резьбой, и масла хватало, своего и солидольного - впрочем, это дело естественное и, стало быть, не безобразное, как эти стихи, пришедшие в размышлениях о зигзагах судьбы.

Бобслеист

Как бобслеист на саночках несется,

На повороте - с трассы кувырком,

Я из толпы, что плачет и смеется,

Зигзаг удачи привожу в свой дом.

Выдерживаю взятое начало:

Чтоб птичка не порхнула наутек,

Ей говорю о творчестве Шагала

И подливаю в рюмки коньячок.

Ну и так далее. Мне сам процесс приятен:

Скольжение и скорость острых чувств,

Хоть на кровати не уйти от пятен,

И выпит до конца сосуд искусств...

В опустошении жду утреннюю просинь,

Жду день, вхожу в толпу, впадаю в пыл,

Подогреваем, как лежал меж снега простынь

И как зигзагу масло в ступу лил.

Что плохого в том, что "гласная" соединилась не с тем "согласным"? Физика скольжения. Всего лишь поворот в нисходящем дифтонге. Мало ли других "гласных" блуждает в поисках своего крепежа?

Поэтому Саша посмотрел, вернее - обратил взор на Куличка - Куличкову, которая в группе всегда хвалила свою деревню с коровами. Ее называли Гносин. Она была растетёха - склонная к обширу, поэтому в студенчестве девушка еле сдерживала свое дородство, чтобы не распухнуть окончательно. На таких дебелых дев особо падки простые деревенские мужиковатые трактористы.

В самом деле, что плохого в том, чтобы был борщ на столе, чистые занавески на окнах, выметенный и протертый мокрой тряпкой пол, выбитая ковровая дорожка и студеный суровец в погребе. А вечерами, а то и субботним или воскресным днем можно было падать на это белое тело с растекшимися в стороны буферами с большими ареолами, падать как в болото, застланное багульником с большими белыми шапками, или застланное белоснежной пушицей с мягким торфом в подстилке; падать как в омут с головой без всякой надежды на выныривание, да и зачем выныривать в ежедневные склоки и посуточную дребедень, ведь тут - молочные реки в растёкшемся, как каймак - как сливки - теле с двумя темными широкими сосками, источниками припадания губами, а вокруг рек - кисельные берега с надежными запасами на черный, не дай бог, день; упасть в это тело, утонуть и забыться, зарыться в это белоснежное благоприсутствие, утопить своего гордого и многоликого идола с настоящим выражением на лице блаженного покоя; да ну ее, в болото, этого Сквоба, с улыбкой познания на щекастой, раскормленной физиономии двойного назначения, а в последующем - с брылями, как у собаки густопсовой длинношерстной породы.

Для какого-нибудь городского хлюста Гносин - это квашня квашней, а для тракториста - как хлеб белый и каждый день, ткни в него - и синяк причинишь, но ткни - и какие волны пойдут по телу, любо-дорого, как на разымчивой, колышущейся ниве резкие порывы прихотливого ветра гонят в даль и в ширь воспетые помещиком Шеншиным золотые переливы. А потом вползать за бóльшим счастьем в раскрытые и зовущие уста, в мясной венчик, распевая как пчела. Это тебе не тумбозная недотыкомка ЯК-40 или амебная слониха Ващя. Да и стоит ли, в конце концов, отказываться от кастрюли борща?

Гносин всегда уступала бабенкам, лезущим к Саше понравиться. Она наблюдала на атаки одногруппниц, которые вскоре переняли ее манеру держаться отстранённо, без слюней по подбородку от вида спортивного мяса на крепких костях. А наедине Гносин спешила представиться фразами и словами.

― Свято место пусто не бывает, ― когда Саша в зале партийных дисциплин "научки" подсел к Минюше, хотя можно было подсесть и к Куличку.

― "Ревнует. Ишь!" ― подумал Саша.

А вот Гносин применила хитрый ход, названный термином "сострадание". Она писала работу по Толстому и на семинаре запорола тему, понимая, что в толстовской философии ей не разобраться. Фаза на нее накричала, как и ранее на Сашу, который построил свое выступление о личности Марлинского на разудалой книжке Голубова, изданной в серии ЖЗЛ. Гносин ждала проявления сочувствия за свой позор от такого же опозоренного Саши, чтобы изгоям дальше и вместе что-нибудь совместное строить. Типа, два дырявых сапога, но - пара. Саша проявил сочувствие на гран и сразу почувствовал, как болото затягивает.

Дай потачку, и ты уже в приятном омуте. Достаточно вытянуть нюни для поцелуя, и наживка на крючке ждет тебя, причем иначе нельзя. Продолжение рода! По этому поводу, с упором на языковые моменты, точнее - с упором на лабиальность, Саша сочинил стихотворение об этом проявлении чувства и коммуникации, о сближении.

О лабиальности

Посмотри, как туча пожирает солнце,

Медленно и зримо, и совсем темно.

Снова застучится частый дождь в оконце,

Снова бросит слезы старый гость в окно.

И навеет вечер древнюю надежду,

Напоет ночь думу прежней о тебе.

В лабиальность чувства верю вновь и между

Нахожусь тем чувством, днем в твоей судьбе.

Лабиальность - это, когда люди любят.

Лабиальность - это, когда губы ждут,

Просят, жаждут, молят и кого-то губят

В долгом поцелуе, когда все ж плюют.

А без поцелуя было б жить нам худо

В пожранном светиле, в воскрешенье грез,

Будто бы осталось снова верить в чудо,

Беспробудно, нудно в этом шуме слез.

Губы Саши и Куличка сблизились. Вот уже в общаге на черной лестнице Гносин дала свои тетёхи потрогать, и рука утонула в них. А как-то вместе они не пошли на лекцию, и бабья комната оказалась свободна от товарок на два академических часа. Да-а-а-а! Если вы видели кустодиевских красавиц в неглиже и без него, то это то самое, о чем автор этих строк не без нежности вспоминает, млея, как змея на солнце. Под двумя телами глубоко вскрикнула панцирная сетка, и ритм совокупляющихся тел не передавался, как это бывает, когда торопящийся студент согласует фрикции со стуком головки кровати в стену, что будит соседок за стеной и пробуждает в них самые оголтелые мысли и желания. Тут ритм тонул в пышном теле, Саша томно купался в молоке меж берегов кисейной барышни, всасывал в рот кисельные нюни, которые, обсосав, выплевывать не хотелось. Вот так бы всю жизнь!

Но - нет. Второго раза не получилось - Гносин попросила о штампе в паспорте, что героя-любовника отбросило от такого огромного счастья одним махом. Ишь! Условия! Еще одна вящая Ващя! Вдруг срастется у нас с нею, так как скажет, так и всю получку ей отдавать, и - поднеси и унеси, да и шуба на такое тело не в сорочку соболей, но более чем в 40 штук, обойдется. Все эти казусы за привилегию в обладании кисельных берегов потерпеть можно, а потом и обязанность свалится толочь в ступе воду, поскольку удерживать Гносин не умела. Далеко Кулику до Петрова дня! Вот он, сложный выбор между данными возможностями и приобретенными обязанностями, когда первое желательно опробовать, а второе не обязательно иметь. Проще сбросить с воза, и он сам покатится и дальше, и налегке.

Саша стал забывать Гносин, действуя по пресловутому студенческому принципу, одному из мужских правил, которое объяснил Шерш: чем меньше женщину мы больше, тем больше меньше она нам. Привет - привет, пока - пока. И хорош. Затем возникла ощутимая дистанция, так как девушка позволила себе недопустимое сравнение. Вообще-то сравнения бывают разные: мягкие - творительного падежа, а также зашифрованные аллюзии. Но вот через наречие "как" ― это грубое сравнение, это непозволительное уравнивание. Так ведь и саму Гносин можно сравнить: толстая как бочка, жирная как свинья, и рожа сковородочная как медный таз. Но ведь Саша не ставил знак равенства между человеком, предметами и животным. А Гносин - поставила, заявив, что вот эта кепка, что на тебе, "тебе не идет. Ты в ней выглядишь как питекантроп!" Оба-на! А что там насчет бочки-свиньи-таза? Ничего? Как бы не так.

А в совсем близких отношениях какие последуют сравнения? Вот уж чего не надо, так и не надо. Поэтому Саша взял паузу, чтобы естественным ходом событий бочка выкатилась как бы колобком из области его внимания.

Гносин ждала какое-то время, полагая, что Эраст вернется к бедной поселянке, которая ему и ландыши преподнесет, и чулки заштопает. Но классические сюжеты тем хороши, что вечны. Эраст не вернулся в лоно пышно-белого болота, и Куличок уехал в деревню хвалить свою долонь - ровное место, где пашня, или перелог - где запущенная пашня, зато есть трактор и огород. Да и бог с ней! С пашней, перелогом и Куличком.

По стопам Гносин пошла ЯК-40, когда сдала на "уд" один экзамен, что сразу ее отринуло от повышенной стипендии. Яшка прижалась к Саше плечом, мол, у меня, как и у тебя, провал на экзаменах, мы как бы вместе, два сапога, вдвоем продержимся в этом жестоком, но прекрасном и яростном мире. Но на парня копирование платоновской психологической диспозиции, типа, мы оба в горшке со сметаной, вместе будем сливки взбивать, не подействовало: тут высокие идеи и пышные тела, а ты не милое тело, а самолетная тушка, и не благородная идея, а туалетная хотелка. В общем, наплевать на твои академические провалы. Да и сама проваливай!

"М-да, ― думал князь Михаил. ― Сближение сближению рознь". Сблизиться с монготарами, чтобы они вяли Тверь под защиту от московских посягательств, не получилось. А литовское гостеприимство так себе: они больше о себе думают, чем о каких-то тверских родственниках. И грабят сначала, а потом думают. Никаких союзников поблизости нет. Лишь орда да Литва со своими хищными оскалами региональных хищников, сближаться с которыми себе дороже, а обратиться больше некуда и не к кому. "Так ли всё было всегда?"

Так да не так. Вспомнилось, как одно сближение принесло загадку на века, и в последующих поколениях будут спорить: зачем, слегка опираясь на посох, к Вещему Олегу навстречу шел старец? Вот именно - НАВСТРЕЧУ! Тут не обошлось без коварства. Ведь всегда тот, кто сиднем сидит, а вдруг подскакивает и идет - это значит, что тут дело нечистое, хитрое и недоброе.

Что старик? Волхв Перуна, повелителя грома и молнии. Сидел себе в дубовой роще с помощниками, охотно принимающими жертвоприношения от поселян в виде натурпродукта, угодного главному богу на небе и его наместнику на земле - самому волхву. Да и мало ли было таких наместников. У Стрибога, пускающего ураганы и ветра. У Ярилы, или солнца. У Дажьбога, производящего дождь. У Макоши, присматривающей за роженицами. У Берегини, охраняющей берега рек и озер от наводнения. У каждого омута, ключа, поля, рощи был свой божок - эва, всех-то и не прокормишь. Но как-то обходилось. И тут появляется Вещий Олег.

Вещий он от того, что ведает, что творится на бранном поле, как будто орлом это поле облетает. А, может, точно орлом! Видит, как стоят войска, где подмога, а где засада притаилась. А раз знает про эти хитрости, то и выигрывает. Еще, вот, принесли ему отравленные вино и кушанье покоренные жители Царьграда, так он это коварство провидел и есть не стал - догадался, прозрел в минуту. А своими ратными подвигами, успешными походами и проницательными подходами к решению проблем Олег прославился настолько, что люди стали приписывать ему проявление божественного начала, стали говорить, что и волны и суша покорны тебе! Ну, красавчик, чем не бог!

Вот и обозлился Перунов волхв: шутка ли, сам бог идет к людям, и сами люди вправе к нему обратиться - без посредников. В этом прямом общении князя и народа волхвы, получается, становятся никому не нужны! Жертвоприношения натурпродуктом потекут в княжеские закрома. А нам?! Шиш? С маслом! Ха, этот непорядок надо ликвидировать! Вот и поднялся с места Перунов волхв, и пошел НАВСТРЕЧУ своему конкуренту, чтобы извести его.

Но как? Камнем пульнуть в него не дадут, и стрелой не получится - он в цареградской, вороненой и самой лучшей броне. Оружие - из уклада - оружейной стали. Шелом на голове и бармица - кольчужная сеточка - выю от пореза прикрывает. Каленые бармы на плечах. Наручи от локтя до кистей. И подкрасться с кинжалом никак не выходит. Годы идут мимо Олега: как и бог, он не стареет.

Обаче стул из-под его выбить можно тем же предсказанием - выбить из-под него боевого коня. Лошадь-то у князя славная, постоянно спасает ездока, так что потребовалось сложить хитрый молебен о коне белом. Но вот новый комонь уже точно не будет абсолютной и проверенной защитой князю, глядишь - подведет сиятельного всадника, поэтому тут важно хорошо наврать.

И ведь оболгать лошадь получилось, поскольку Олег не придал значения тому, отчего сам волхв идет к нему НАВСТРЕЧУ, хотя княжев путь лежит в далекие хазарские степи, колдун сидит себе на капище, и их дороги пересекаться не должны. Не увидел князь, что не благословить на подвиг шел волхв, а убивать - словом, промыслом, ложью.

Здесь Олег оказался не прозорлив: не отравленную пищу натурпродуктом предложил ему встречный, а отравленную клевету на верного друга, получившего обидную отставку по намолвке. Но верный расчет волхва на плохую лошадь не сработал, второй комонь тоже вел себя хорошо, спасал хозяина. Прозрение наступило поздно - с укусом гадюки, пригревшейся под черепом давно павшего ратного друга. Ну, поделом! Олег славными делами прославился, а кривым словам внял. В самом деле, какой он бог? Боги бессмертны.

Это да. Вход и путь для простого смертного в пантеон богов не прост, просто невозможен. Поскольку наверху творятся недоступные для мирского разума дела. А на грешной земле промыслы божьи проявляются достаточно прозрачно. Есть власть силы и есть горе для слабых. Одним словом, тюрьма. Вспомнилось к тому же:

Четыре стены, и окошко наружу,

Окошко в решетке железной. Оно

Зимой допускает прелютую стужу.

А летом закрыто и это окно.

Вот и всё. И крутить тут все подробности неинтересно. Важно другое.

Есть такое изречение: кто не будет кормить свою армию, тот будут кормить чужую. Древняя Русь это поняла по самые рисочки. Так ведь и монготарское войско, указывалось, своих тылов - снабжения, обеспечения амуницией, квартирами и т. п. не имело, оно существовало благодаря исключительно нападениям, причем сопротивлявшихся уничтожали или в бою, или после перемирия. Шел обыкновенный естественный отбор покорных народов и городов, чтобы потом восстаний не было, бунтов и схожих проявлений недовольства.

Так ведь и немецкому нацизму европейские города часто сдавались на милость и без боя, что фюрер ценил. Чехи, вот, не стали сопротивляться, а, сложив оружие и подняв ручки, молниеносно капитулировали, чтобы потом хвастать, что и деньжат заработали на германских военных заказах, да и Злату Прагу спасли от разрушения. Как хорошо! А то, что немного позже, при окончательной победе планетарного фашизма, чехов, как неполноценный народ просто стерли бы с карты, как Лидице - об этом не думали, жили одним днем, как в тюрьме: один день прошел, и хрен с ним; дай бог, пройдет и второй.

Стратегия жизни состоит из двух тактик - сопротивления и примирения, когда симбиоз невозможен. Какую тактику избрать - решает сам народ: или борется до последнего, и пример тому - отважные малютки-медовары, жестоко покоренные шотландским королем и очень скоро уничтоженные до последних старика и мальчишки, или благоразумные чехи, легшие под нацизм с широко раскрытыми славянскими ляжками; да им не привыкать, под кого ложиться, лишь бы уцелеть.

В литературе аналогичная картина. С пафосными минами на лице филологические лекторы вещают о свободолюбивой лирике Пушкина, забывая сказать, что вольный пушкинский стих произошел от барковщины, от автора "Луки Мудищева", где обсценная лексика выразительна и проста, где мат орфоэпичен, ритмичен, и где каждое лыко, что называется, в строку. Собственно, Пушкин здорово почерпнул из кабацкой поэзии той толики уксуса с горсточкой рифм, с чем и вышел на большую дорогу российской культуры. Это подтвердило непреложное правило жизни: чтобы скакать на коне, надо походить под конем; в чертогах света всегда кружится мысль о темном царстве, где тоже живут люди, которые и по краю бритвы ходят, и по краям пальмы вибрируют, и не видят в этом чего-то необычного.

Необходимость послужить советскому режиму с опасностью для жизни Саша чувствовал изначально и, поскольку был спортсменом, увильнуть от обязанности послужить не мог. Но на курсе находились самые настоящие трутни, отгородившиеся от армии белобилетными справками. Некраш, Горби, Боб, Подвал и еще кучка увиливальщиков пили водку, как лошади воду пьют, но, чуть что, увы, это больные люди, которые, однако, свои диагнозы тщательно скрывали.

Даже в отряд ДНД - Добровольной народной дружины - где понятие "добровольность" обозначало неизменную обязательность, они не ходили. Имея целый выходной день, когда у немногих парней-филологов шла "военка", они и от еженедельных вечерних прогулок с красными повязками на бицепсах предпочитали отлынивать. Хотя накануне ДНД-шной эпопеи новый замдекана Генка Раккув, которого натаскивали на деканскую должность, собрал всех факультетских мужиков - студиозусов в 20-ой аудитории и поставил ультиматум: записаться и ходить на дежурства в ДНД, а кто не будет ходить, тот будет отчислен. И слышно стало, что на других факультетах отчисляли парней за полное игнорирование ДНД. Характерно, что каждый выход дружинников отслеживал вузовский комитет комсомола.

Горби назначили старшим отряда добровольцев по принципу: есть у него школа жизни и живет в общежитии, чтобы было сподручней собирать парней. Горби завопил, что он не согласен, что больной и ему бегать нельзя. "Вот и не будешь бегать, а будешь руководить парнями, сидя на стуле ровно. Это они будут бегать, если что". После выдали корочки от мусоров. Факультетских баб, конечно, от добровольных прогулок по соблюдению правопорядка замдекана освободил. Мало ли, по морде дадут, а то и изнасилуют. Равноправие для баб включалось тогда, когда им это было выгодно - а не выгодно, то они сразу прятали свои раскормленные задницы под листами лопуха. Ни одна филфаковская ссыкуха в дээндэшные рейды не ходила.

Саша и Шерш как-то пришли в опорный штаб, где перед выходом вели запись прибывших бойцов. На вопрос о фамилии Шерш неожиданно назвался Куликовым, а Саша, подхватив эстафету псевдонимов - Ивановым, думая о Георгии Иванове, в метафоричный строй стихов которого он тогда вчитывался. Хотел назваться Тредиаковским, но не смог вспомнить ни один стих из "Телемахиды", а потому выбрал самую распространенную фамилию. Штабист сделал запись, бойцы парой вышли в рейд, и тут же встретили опоздавшего Горби. "Ага, вас всего двое?" ― "Двое и всего" ― "Ладно" ― "Только мы там под другими фамилиями записались" ― "Зачем?" ― "Да-а-а... Из хулиганских побуждений. Скучно стало" ― "Ладно, ладно. Я переправлю ваши фамилии". Вот и для болезного Горби работенка нашлась: учет и контроль.

Парни прогуливались по проспекту Ленина, Саша подмечал: "Идет мужик. Идет торговка: ноги, груди, сама в платочке и круглые бока". Купили у нее пирожки пожевать. Ха! Сразу вспомнилось: "Как гадко в этом мире гадком жевать вчерашний пирожок!" Саша свернул на Герцена: "Пойдем, покажу бассейн "Пруд", где я блистал". По пути к бассейну на трамвайной остановке к ним подошли молодые люди - проверяющие из ВЛКСМ. Это комсовые вожаки выгуливали блятёшек перед ночной ёплей. Из разговора выяснилось, что в горсад, что поблизости гремел МААГнитофонной музыкой, ходить не надо - там горячая точка. "Ну да. Конечно не пойдем". Проверяющие ушли, а Саша и Шерш сняли красные тряпки с рукавов и вошли в хмельное логово с децибелами, девицами и дебилами. М-м-м-да. Читать стихи и считать ворон здесь не приходилось.

Вокруг танцпола, обнесенного решеткой, на лавочках и стоя обитала всякая шпань. Позже Саша узнал неформальных лидеров: Бизона, Мамона, Рому и, надо же, и тут был свой вожак - Кисель! А Москва! Парень с погонялом "Москва", очевидно, Москвин какой-то, о котором все тусовщики говорили с придыханием!

Подтягивал на площадку своих бандюганов Гафур - король Парижа, местечка с группой пролетарских общаг у Опытного поля. Это местечко воспел Горби в строках: "Давай сбежим в наш маленький Париж!" Тут же тусовщики сшибали друг у друга мелочь на вход в танцпол, предварительно загрузившись стаканом портвейна, чтобы сподручней было переступать с ноги на ногу и махать клешнями из стороны в сторону, попадая в такт.

Вкусившие сладость любви в городском чапыжнике девочки, сгрудив дипломаты с тетрадками в центре воображаемого круга, отплясывали равноудаленно тут же, по предполагаемой окружности. В толпе пляшущих и смотрящих за пляской Саша увидел работника областной юношеской библиотеки: молодой парень в белой рубашечке с тонким пижонским галстучком имел неврологическое заболевание, странно крутил головой и вращал глазами в очках, как филин, но тоже искал шанец, чтобы потрахаться. Был тут и Литос, бывший одноклассник, который в пьяном виде и в компании как-то отдубасил лопатами каких-то парней, и его отец, начальник колонии для осужденных, приходил в школу и класс, где просил соучеников на классном собрании выдать сыну хорошую характеристику - "иначе засадят". Плюнь в каждого - не промахнешься: здесь каждый личность с вывернутой изнанкой. И как хорошо - ни одной комсомольской бестолочи с красным значком в виде знамени и золотым алюминиевым профилем лобастого мудака!

Только по углам ссущие после дешевого пойла парни, хихикающее девьё, оккупированные скамейки, которые при драках разбирали мгновенно - вот она, донная жизнь; вот она - барковщина, с матами, выпивкой, льющейся в кустах спермой после серии половых толчков и ахов стонущих девиц.

В тени парка мелькнут то белые туфли на платформе, то блеснувшие молнией под фонарем "станки" на джинсах, то дальний сноп искр из-под каблуков убегающего по вечернему асфальту приколиста, то небеспантовый шарфик яркого, ядовито-фосфорического цвета. Эти шарфики, а то и кислотная кофточка значительно выделяли их обладательниц в темноте среди девочек полусвета, похождения которых в похоти только-только набирали обороты.

Этих ясочек, зажав в кустах, можно было зацеловать, чтобы оценить сладость уст и солоноватость губ. Да-а! Так же и там же - в темноте - хорошо было выделять здоровых "язычниц" ― любительниц орального секса, именуя их "кислотными", что продвинутые парни ощущали на своем языке: чувствовали кислый вкус при лизании "пилотки" ― куннилингусе. И совсем плохо, когда девочка оказывалась щелочной - больной, с тухлым запахом из мясного хода. А вот здоровая девушка не пахла ничем. Так что часто, на первом этапе - при обнюхивании, как у собак, контакт мог прерваться, а любовь так и не начаться.

Это был другой мир - теневой, природный, непосредственный, прямой - с пролетарской бесшабашностью и страстью к железным болтам и гайкам в смазке, к простоте отношений, как у животных и насекомых. Главное, подкатил, навешал немного лапши, вдул и - порядок, так - как колесо заведено.

Драки тут часто происходили из-за дележа баб. Тогда, по совету Бизона, зажатый в кулаке простой коробок спичек увеличивал силу удара в рыло на 5 кило. Били немного, но кодлой - каждый из кодлы пинал разок в голову, и этого хватало для бесспорного определения пациента в стационар травматологического отделения. Да и ментовские облавы были тут не редкими.

В атмосфере настоящей кипучей жизни, далекой от академизма и партийности, дружинник поневоле - Саша - мгновенно "линял": переквалифицировался из общественного правоохранителя в того самого Мамона, густо матерящегося после стакана мутного самогона; в Бизона, убившего в пьяном виде пришлого на огонек соседа с кавказской фамилией Бабия; в Киселя, снимавшего баб на танцах, тащившего их домой, где под утро озверевшая бабёнка с треснувшим очком хваталась за нож, чтобы порезать сексуального обидчика, но не получалось. Да вот и стих барковский подоспел, некий подвид блатного шансона.

Вот ходят по проспектикам,

По скверикам менты,

Чтоб славикам, валерикам

Закручивать кранты.

Идут - пугают. Трудятся

На улицах они.

Не каждому забудется -

Денёчки сочтены.

Кент вздернется, взъегорится,

И, глядь - один пошит.

И хочется, и колется,

И мама не велит,

Когда ПМ ужасненький,

Опасненький

Мне в зоб.

Я б каждому по звездочке,

По красненькой

На лоб!

Князь Михаил Александрович вспомнил, как к нему перебежал из Москвы сын последнего тысяцкого Иван. Перебежал московский переветчик, предав столицу и отца, ведавшего столичными военными и мирскими делами. Подарок для Твери хороший, но это опять вызвало междоусобицу.

Сам тысяцкий Василий Вельяминов был еще тот жук. На свадьбе князя Дмитрия Донского чиновный папаша, ведущий церемонию бракосочетания, умудрился стащить, путем подмены, богатый пояс, символ преемственности власти, который перепродал галицкому князю Василию Косому, страдающему великокняжескими амбициями, как и все мелкопоместные, хотящие выбиться в люди князюшки. Совершено было деяние из ряда тех, что Москва точно не простит, а пойдет в Галицию воевать дорогое украшение. Без этого золотого пояса, что на цепях да с драгоценными каменьями, московская большая казна выглядела неполной.

Далее, ослепительный свет нещечко - драгоценной вещи - так поразил двух правителей, что один станет косым, второй - Тёмным. Именно из-за этой дорогой кражи Дмитрий Донской упразднил воровскую должность - тысяцкий. Хотя - вводи новую, и всё равно щечить не перестанут, а на церемониях не перестанут недосчитываться ни дорогих поясов, ни золотых вилок со столов, ни серебряных ложечек - с последующим нехорошим осадком.

Сынок Ивашка недалеко укатился от родовой яблони. Стырив кое-какие деньги, он прибежал в Тверь, под крыло Михаилу Тверскому, да не один, а с возможностями, поскольку через своих сообщников и давно подкупленных в орде знакомых добился невыполнимого - того, чего долгое время, безрезультатно, добивался сам Михаил. Ему, князю Тверскому, наконец-то хан передал ярлык на великое княжение Владимирское, что вызвало новую войну.

Ведь, получив ярлык, князь Михаил принялся вновь воевать отошедшие Москве земли и земли ее союзников. Тверичане атаковали Торжок и Углич, нарушили Любутчетское перемирие, что вызвало очередное негодование вздирающей нос Москвы на радость монготарам, готовых для усмирения московско-тверской междоусобицы вновь кормить свою косоглазую рать на русских ободворицах. Против Твери под эгидой Москвы в ответный поход пошли почти все северо-восточные русские князья, плюс смоленский князюшка. Шли за одним - грабить, хотя говорили - что хотят наказать за нарушение договора.

Что ж, при таком раскладе и литовцы загорелись желанием поправить свою казну путем какой-никакой защиты обижаемых тверичан. Барыши были и тут на первом месте, поэтому Ольгерд с объединенными силами русских, сгрудившихся под осаждаемой Тверью, биться не стал, зато знатно прошелся по смоленским ободворицам, пограбил, взял в полон людишек и угнал скот. Хорошо! В сухом остатке - Михаил потерял город Кашин, вновь перешедший под московскую руку, да пришлось заключить, признав себя младшим братом московского князя, антиордынский (наконец-то! Москва решила сбросить иго и стала собирать силы) договор и участвовать в войнах Московского княжества против монготар.

А что перебежчик Ивашка Вельяминов? Мавр сделал дело, но далеко не ушел. Схвачен и казнен на Кучковом поле по обвинению в перевете Москве. Поделом!

Если карточные домики имеют тенденцию складываться в неустойчивые конструкции и легко разрушаться, то, в принципе, этот процесс вечен: сложили - разрушили, чтобы построить снова то же самое. Жить в таком домике нельзя, и его вообще-то можно забыть, занявшись, например, пасьянсом. Но мозг помнит о хаосе на столе в виде разметанных карт и более-менее их упорядоченном построении в треугольной архитектуре. Да, собственно, любой хаос содержит идею порядка, только надо идею эту иметь в виду.

Свобода дафний, инфузорий, амеб и прочих обитателей придорожных луж, хаотично перемещающихся, сразу обретает порядок, необратимые формы и новую сущность в стакане кипятка. Именно агрессивное поведение внешнего мира, не дающего скучать ни бактериям в кипятке, ни немецким узникам в бассейне с соляной кислотой, заранее формирует некую упорядоченность; от того жизнь в муравейнике, улье или термитнике хорошо упорядочена, как и в человеческой общине периода первобытного коммунизма, когда найденный в лесу ребенком корешок неизменно и гласно шел в общий котел, а не украдкой в голодный мелкий рот - только так род человеческий мог выжить. А съел мальчик корешок тайком - его тут же сородичи убивали ввиду сытого вида непутевого отпрыска, вредящего племени.

Так и наука бионика возникла из наблюдений того, что хаотичными движениями стройную горизонтальную конструкцию из бильярдных шаров на сукне разрушить можно, а теми же движениями воссоздать ее - нет. Пока люди лишь научились копировать природу: ажурные переплетения тросов для строительных надобностей напоминают паучьи сети, а днища больших судов по рельефу - это брюхи синего или горбатого кита.

Под палкой, плетью или занесенным над головой мечом можно заставить женщину зачать от мужчины ребенка, но теми же орудиями наказания и казни нового человека из фарша не создать, а убитого не воскресить. Тем не менее, и розги в воде мочат, и ножи гильотин взводят для того, чтобы общество развивалось под идеей жизни в неких упорядоченных, даже жестких рамках, не как в луже или пруду, ― но вся разнообразная жестокость применяется для всеобщей пользы, которую отдельные индивидуумы или группы людей иногда понимают, только как личную выгоду или превратно толкуют. И о какой такой пользе может толковать поэт?

Хаос обучения, впитывания констант физического или гуманитарного мира носит упорядоченный характер. Свою учебу студент организовывает сам, теребя учебники, пиша лекции, отрабатывая навыки научного говорения на семинарах и ЗУНы - знания, умения и навыки на практических занятиях.

Вот Шерш скакал по верхушкам, верховых знаний нахватавшись и систематических не приобретя, вообразил себя великаном, ступающим по вершинам. На самом деле ступал по миражам с тем ветром в голове, который без толку мотается по ущельям хребтов и отрогов. А когда студенческая жизнь потребовала от него систематики, поскольку не группы знаний, а блоки знаний стали требовать свободного места для помещения в голову, то свободного места там не нашлось, все оказалось забито хаосом из кусков новелл Боккаччо, церковной сатиры Зенона Косидовского, постулатов Фрейда и еще шат знает какой мешанины.

В таких случаях парни берут тайм-аут и идут в армию с ее-то по уставу упорядоченной жизнью, чтобы потом начать учебную жизнь с чистого листа, или вовсе не начинать ее, чтобы не мучиться академизмом, но пребывать в повседневности, выпивая, работая, колотя жену. Получилось, как в типографии: набирали-набирали линотипы, неосторожное движение, бац, и набор рассыпался. А набирать снова мóчи нет.

Примерно такие же процессы происходили с факультетским бабьём. С умным и начитанным видом девочки появлялись, как черти из табакерки, и исчезали в филологических коридорах, как сон, как утренний туман; как в омут с головой падали и больше не всплывали на поверхности жизни. Видать, приходились по вкусу склизкому товарищу Водяному, любителю утопленниц. В целом, филологический хаос жил своей жизнью, не замечая потери бойцов; тучи бабья метались по коридорам, переходя из аудитории в аудиторию, тряся титьками, колыхая животами, шелестя юбками, шурша тетрадками, вертя головками, поверчивая ножками и цокая каблучками. В этом броуновском движении не хватало корня, и Саша его нашел.

В наклон!

Их толпы, тьмы и тучи. Споро

летит бабьё по коридору.

Трясутся титьки и кормЫ -

их телеса. До кутерьмы

студенческой - до свадьбы - надо

потанцевать хоть, до упаду

в постель с заспусканным бельём.

...Тут тучи их. Кого возьмем?

Филологини, чаровницы,

как крылья хлопают ресницы.

"Чего молчишь?" ― "Слова - всё ложь!"

"Но ты хоть за щеку возьмешь?" ―

"Возьму и дам. Нас тьмы и толпы,

открыты дырки в наши колбы,

куда ты сунуть молодец

невялый, свойский огурец!" ―

"Бог в помощь! И, здоровья ради,

все в ряд, в наклон! Живее, *ляди!"

Устроитель бабских групп, железный нанизыватель, стержень хорош - это половой орган без бакулюма, т. е. человеческий, мужской! Вот, найдено стержневое, першевое начало для организации женского общества - самая обыкновенная елда, вокруг которой всё крутится, вся жизнь вертится, особенно женское счастье! Такой пол-денс. Вся эта толпа, что шарится в юбках по коридорам, ищет и ждет одного - как бы грамотно и удачно напороться на этот кол.

С каким придыханием они смотрели на Ямуша, единственного умного мужчину в округе, да он еще завораживал их на лекциях своим кастратным тенорком-говорком, с понижением голоса, когда надо, с фигурами словоповтора, действуя как колдун, заговаривающий больные зубы. Запомнилась такая бравурная хрень: "В день рождения Альсана Сергеича выйдете в поле и крикните. Где ты, Пушкин?! И он обязательно откликнется. Здесь я, здесь!". Бабье умилялось энтой словесной фигуре. И, таки да, Сан-Серыч был отличным организатором бабья.

На субботник под предводительством говорливого тенора факультет шел как на праздник, с лопатами наперевес. Откапывали от снега стройку концертного универовского зала. Бабьё лопатами снег так кидало, как зэчьё уголь - брали на лопату побольше, отбрасывали подальше и отдыхали, пока комья летели. Все упрели, как в постели. И довольные от того, что на глаза кумиру попались, поплелись лопаты сдавать.

Вон, когда кумир помер так безлепично, в дороге жизни, став привидением почище, чем у кумира Жуковского, то перед гробом главного жуковеда планеты скоко перебывало филологинь, никуда не годных: ни на плакат, ни в постель, и ни в огород (работницей или пугалом), ни в суррогатные матери - кожа да кости, росточек мелкий, засиженные мухами лица, ни титьки, ни Митьки, пилотка драная, все это мусор библиотечный или школьный, который не утилизировали ввиду отсутствия пионэров. Для порядка их инфибуляции подвергнуть следовало, чтобы девки стали навечно целомудренными и не рожали генетический сор, и все дела. Да, рядом с Ямушем организатор и декан Кисель не сравнится, поскольку шахтер и пьяница, загнулся от пьянства, а другой организатор и декан Раккув - циник и раковый больной, уж сгорел от онкологии. Короче, бабье мечется в поисках благополучия, являя собой безмозглое худое мушиное племя, которое только и умеет, что кидаться скопом на все готовое, дурное или сладкое.

Вот, шли как-то по проспекту Ленина Саша, Устя и Нелька Чпок. Проходили мимо Дома Офицеров, а там внеочередное собрание с предварительной распродажей дефицита. Так Саша сообразил, что почем, втерся в толпу, чтобы затариться хоть парой пачек птичьего молока, а для этого надо было раздеться в гардеробе. Разделся, затарился, а одежду-то обратно не выдают - надо отсидеть комсомольское собрание! Ну так что ж, пришел в общагу неодетым, по морозу. Устя и Чпок ринулись выручать Сашину куртку - не выручили. Так что попив чая с парой конфет, Саша опять по морозу отправился выручать курточку, выручил и убыл домой. Спрашивается, нафига рисковал здоровьем при социализме, который о здоровье граждан совсем не думал? И ради кого - ради тупых мокрощелок, негодных ни на что? Ни рогатки на выбор раздвинуть, ни приодеть человека. Ради мух, налетевших на сладкое?

Князь Михаил Александрович думал, что Русь перед монготарским находом напоминала объемистый арибалл - сосуд с водой, набранной из лужи. Дрались князюшки друг с другом, наплевав на прежнее единство Киевской Руси. Да, всей этой своре и сваре необходим был стакан кипятка. Окропом - кипятком - плеснули монготары, но легче на Руси не стало. Дождались Щелканщины. Когда отец, князь Александр Михайлович, бежал во Псков, то хан Узбек ярлык на Тверь отдал Константину, младшему брату Александра. Третий брат Василий сел в Кашине, но заглядывался на Москву... Средневековая междоусобица нуждалась в реформе, которая не замедлила произойти в русских властных структурах.

Хитрый Узбек приспосабливал всё под себя. По проложенным дорогам сновали ханские гонцы, развозя грамоты и указы. От Китая до Болгарии, а это 8 тысяч верст, да всё по просовам - дорожным ямам, а сам ям - это пункт отдыха на каждые 65 километров. Под ханской защитой, от яма до яма, шли караваны, распространяя лекарства, просвещение, порох, восточные технологии, чуму. Больше, все-таки, было хорошего.

А в русских пределах Узбек, видя княжеский раздрай, решил усилить его: не передавать всю полноту власти одному национальному властителю. Вместо одного великого князя хан назначил двух. Вот то-то будет потеха, вот неисчерпаемый источник кормления его вечно голодного войска, когда русские драться будут не переставая.

Так, первому властителю - князю Александру Суздальскому, кроме вотчины, отошли Владимир, Нижний Новгород и Городец. А второй правитель, Иван Калита, расселся, помимо Москвы, в Великом Новгороде, Костроме и Переяславле. К докукам московского мошенника, т. е. обладателя толстой мошны, пристегнул хан и половину города Ростова, поскольку местные князья совсем обнищали и не могли платить дань. Калита должен был их научить находить деньги и платить выход.

Широким жестом столичный делец прикупил еще три княжества - Углицкое, Белозерское и Галич, с долгами и обязательствами. Власть Москвы значительно расширилась. Вот так: и подлостию, и намолвами, и подкупом, и стяжанием Москва создавала центр Русского государства. Видишь ли, москвичи и тверичан били, и о родине не забывали. Хотя тут было два организатора: хан Узбек и Иван Калита.

Много позже, при хане Урусе, стабильность в орде возросла. Монготары захватили Сибирь, правобережье Волги, приазовские степи и часть территории на востоке. Обаче слышно стало, что появился у Золотой Орды конкурент - империя Тамерлана. Вот тут думать надо. Ведь великая беда будет, когда один реальный поработитель договорится с другим тираном, еще далеким от крепкой хватки за Русь, о совместном грабеже. Ну что может быть хуже союза орды со сродными полчищами пока еще далеких узбеков? Хотя в орде идет хорошая вражда из-за навязанного Узбеком ислама. В Китае, слышно, идет восстание "желтых повязок", и - бегут монготары, бегут!

Пора бы и русичам приступать к изгнанию непозволительно засидевшихся гостей. А ведь предстоит серьезно выпрягаться из монготарского ярма, и тут монготарам помощь от Тамерлана весьма нежелательна. В этом плане Руси пока везет - смута есть как в самой орде, так и в отношениях орды с узбеками Тамерлана.

В перспективе же можно задуматься и о том, как бы литовское иго стряхнуть. Литва - тот еще присосавшийся хищник, который, как почует, что его просят пойти восвояси, так начнет искать союзника, да в той же Польше, чтобы вдвоем, на пáру, сподручнее и дольше им Русь грабить. Поляки хоть и славяне, но это давно отколовшийся род, о них неметчина ноги вытирала, а они улыбались и пшекали, как шакалы перед тигром.

Глава ll 1

Свою курсовую работу по Марлинскому, вышедшую в диплом, Саша развивал с усердием и любовью, справедливо полагая, что маленькие открытия, которые он делает для себя, анализируя бестужевские тексты, это новизна в исследовании романтизма, хотя бы для него одного, а там, через столько лет, какие-нибудь новые читатели и исследователи прочитают его изыски, сворованные из диплома и закрепленные в каком-нибудь печатном издании бывшего преподавателя, и всем будет хорошо. Ведь Кирилл и Мефодий не сожалеют, что люди пользуются открытой ими азбукой, а дивидендов изобретателям не платят; да и зачем покойникам деньги?

Саша понял нечто о мастерстве Марлинского: как он подводит читателя, завораживает его перед включением в свою идеологию ранее упоминавшимся методом сужения пространства. Совсем немного текста:

"Вдали изредка слышались выстрелы артиллерии, преследовавшей на левом фланге опрокинутого неприятеля, и вечернее НЕБО вспыхивало от них зарницей. Необозримые огни, как звезды, зажглись по ПОЛЮ, и крики солдат, фуражиров, скрип колес, ржание коней одушевляли дымную картину военного СТАНА. ***го гусарского полка эскадрону имени подполковника Мечина досталось на АВАНПОСТЫ. Вытянув ЦЕПЬ и приказав кормить лошадей через одну, офицеры расположились вокруг ОГОНЬКА пить чай. После авангардного дела, за круговой ЧАШЕЮ, радостно потолковать нераненому о том о сем, похвалить отважных, посмеяться учтивости некоторых перед ядрами".

Написанием прописными буквами исследователь марлинизма выделил слова - маркеры, сужающие предметный мир и заодно внимание читателя до "поцелуя в диафрагму" ― до бивуачной истории, которую долго придерживал для разговора один из собеседников, чтобы объяснить свое присутствие на войне. А ведь в конце этого "сужения" будет скупая мужская СЛЕЗА, канувшая в стакан с глинтвейном. Это как на лезвии ножа, приставленного к горлу, донести до человека мысль о жизни или смерти.

Причем эффект со слезой в вино явился для писателя апробированным приемом - такая же мужская слеза фигурирует в его морском рассказе "Ночь на корабле", в котором иглой торчит история об одной покойнице, несчастной в жизни и одинокой в смерти.

Вообще-то, романтизму свойственны блеск мишуры, быстрота движения, крик жертвы, последний вздох, полет привидения, пламя костра, развивающийся плащ, разбойничий свист, кавалерийский наскок, темный лес, взмах сабли, укол пикой, глубокий омут, ружейный выстрел, а сам романтический щеголь не любит поворачиваться разными сторонами, чтобы показать каков он в полном обзоре; нет; извольте любить с одной стороны, выгодной для него. Любите его, завернутого в широкую романтическую епанчу с капюшоном для головы, и угадывайте, что под епанчой, и что за голова под капюшоном. В домысливаемом читательском продолжении романтик часто предстает перед влюбленной публикой в блестящем мундире, с оружием, чтобы только блеснуть на балу или на параде. Герой остроумен в кругу приятелей, афористичен среди дам в салоне. И только. Краток, как выстрел - но дым от выстрела сладок и приятен. Его анекдоты всегда с неизменным эффектом в конце рассказывания. Фрагментарность романтической среды очевидна, как детали мундира, та же золотая шнуровка аксельбантов, за которой прячется дефиниция односложного характера. Романтическая литература также кратка и эффектна. Бестужевская повесть напоминает сюжет в обрамлении для произнесения спича, небольшой истории - и идеологически, и по объему текста.

Саша открыл, что романтический нарратив укладывается у Марлинского в органичный призыв к действию, воодушевляющий читателя, который этому призыву следует. Не только барышни, влюбленные в автора, говорили: "Ах, Марлинский!". К автору на Кавказ, в действующую армию, приезжали добровольцы, чтобы служить рядом с ним, бегать по горам, воевать рядом, стрелять в шапкоголовых, рубить шашками горных фурий, бросающихся на солдат с кинжалами в руках, размахивающих при этом обнаженными грудями; жечь засаженные злобными аборигенами посевы - ехали за правдой реального романтизма разные, разочарованные в жизни молодые люди, ищущие высоких чувств и материй.

В самом деле, лежа на диване и восторгаясь литературными чувствами, романтическими видами гор и кронами кудрявых деревьев, они не могли поддержать голову умирающего от ран товарища и лицезреть кровь, пачкающую все вокруг, как разлившийся клюквенный сок. Поскольку уходил из жизни не разбившийся глиняный горшок, а живой человек; пролитый морс впитывался в ковер мухам на потеху, а горячую кровь благодарно принимала мать сыра земля, как труп черкешенки - с благоговением седой Каспий. Марлинский готов был стать тем умирающим на руках солдатом, чтобы сказать: "Вся моя жизнь, все мои помыслы и тревоги отданы моему единому - любимому и любящему читателю, соединившему в себе слово и поступок". Автор ждал своей кончины и стал таким умирающим - он был убит. Никто не поддержал голову умирающего, изрубленного черкесскими саблями писателя-солдата.

"А ведь тихой сапой, как тать, ― думал князь Михаил Александрович. ― Мамай вперся в орду. Он никто и звать его никак, а вот ведь, ханом захотел заделаться. Хан - не хан, обаче большое войско собрал". Что известно о сём воителе? Да ровным счетом - мало что.

Мамай ханом быть не мог, поскольку не был потомком Чингисхана по мужской линии. Но занимал должность темника, затем подвизался на должности беклярбека - министра и главнокомандующего. Рождение его темно. Говорили, что родился в Солхате в Крыму, Старом Крыме, среди тех монготар, кто, придя вместе с полчищами Чингисхана, осели и положили начало новому крымскому народу. Выслужился и стал наместником хана на вновь обретенной родине.

Да, Крым не только купель для крещения крестителя Руси князя Владимира. Кого тут только не было! Вот еще пришлые и закрепившиеся в своих крепостях по крымскому побережью генуэзцы, поставившие Мамаю пехоту с невиданными доселе, но шибко убойными арбалетами. И в Куликовской битве черные, в броне, ертаулы итальянской пехоты противостояли русским полкам. К тому же Мамай снюхался с Литвой. И женился удачно, но недальновидно - хоть и на дочери Бердибек-хана, но тот вскоре умер.

В орде началась "великая замятня", знатная междоусобица на монготарский лад, поэтому благостная ханская крыша над головой Мамая сползла в сторону и обнажила его бритый череп для ударов. Поэтому Мамай вернулся на родину и отложился от орды, одновременно с этим тиранил ее окрестности, набегая на Нижнее Поволжье.

А когда в орде разобрались с наследственной линией, и монготарская знать выдвинула Тохтамыша, то для Мамая наступили совсем трудные времена. Такие же, как в свое время для отложенцев Ногая и Гуюка. Тем более, что чингизида Тохтамыша поддержал всепаратый самаркандский эмир Тимур, он же Тамерлан.

Пока связи Тохтамыша и Тимура крепли, московский князь Дмитрий, будущий Донской, присягнувший орде, доразу встал на сторону законной монготарской власти. Верный московский пес доблестно служил степному волку. Тверь уже ничем и никому не угрожала, однако сепаратист Мамай заключил союз с новым литовским великим князем Ягайло, чтобы дальше дербанить Русь. Этот князь - еще тот псячий огуряло, и шуба его - яга - была мехом наружу.

Из Твери было видно, что положение будущего Донского стало аховым: Москва, как вассал орды, еще что-то значила в русском средневековье, но при выходе из вассалитета будьте любезны обрести нового господина - Литву, которая из союзника давно превратилась в захватчика, стяжателя, поработителя русских земель и, что страшно, осквернителя православия.

Мамай с прицелом на соединение с Ягайло двинул на Русь своих крымчаков вкупе с генуэзцами и примкнувшими к ним половцами, черкесами, азерами, ясами, арами, горскими жисемидами. По приказу Тохтамыша вассальный князь Дмитрий отправился воевать и разбил Мамая на Куликовом поле. Сепаратист бежал, набрал еще войска и выступил вновь, но был повторно разбит уже самим Тохтамышем на реке Калке. Какое символичное действо: на месте поражения половцев и русских монготары побили монготар! Это хороший знак: значит, разделившихся монготар скоро будет можно совсем разбить. После калкинского разгрома Мамай снова в Крыму, но тут его за боевые неудачи убили итальянские кредиторы, так как военные займы неудачник вернуть не мог, а за долги надо платить - кровью, хотя бы своей.

Можно подумать, что был Мамай и нет Мамая? Как бы не так. След этого кровавого романтика оказался долог и кровав для Руси. Все потому, что его потомок Мансур, по ранее заключенному договору крымчаков и литвинов, обосновался в пределах Великого княжества Литовского, на Полтавщине, где крестился, завел гарем, а там и туда прочие куликовские недобитки подтянулись.

Это монготаро-литовское княжество стало очагом зарождения казачества, что от жары брило голову, оставляя хохолок, ходило в шароварах и любило точить кривые сабли. Они потом и турецкие ружья полюбят, не забывая смазывать их конопляным маслом. Само имя "Мамай" среди полтавских выплятков станет нарицательным для обозначения богато живущего казака с оселедцем на макушке. Вот уж попьют эти хохлачи русской крови вволю; так случается, когда враги Руси склещиваются, как загулявшие шакалы, скрещиваются, как помоечные псы, лижущие сапоги и ждущие тех, кто им махнет грудой русских костей с осьмушками мяса. Так думал князь Михаил на возвратной дороге в Тверь.

Можно подумать и о другом: как в истории сделать верный выбор, хорошую ставку, определиться с опорой раз и навсегда, чтобы потом не жалеть о предательстве, потерянных землях, дотла выжженных ободворицах, разрушенных городах, убитых соотечественниках. Никак.

Вот рисует акварели городских или горных пейзажей безвестный австрийский полухудожник, но путь в дальнейшее рисование ему закроют, и в результате - Вторая мировая война. Кто мог предупредить ее? Никто.

Марлинский вывел две роты Московского полка, чужих ему солдат, на Сенатскую площадь, и на что надеялся? Может, рассчитывал пустить камень с горы, а там уж, за обвалом, что будет, то и будет. Чего тут гадать! Но обвала не получилось. От пары брошенных камней остальные не сдвинулись, усидели на местах, хотя кровь, конечно, пролилась, но революции не случилось. Никакой.

А чем интересен Мамай? Тем, что осознанным дуриком, будучи не ханом, а просто большим шишом - разбойником, попер по проторенной дороге Русь грабить. Мол, если ханам было позволено, то и я урву свой кусок. Авось получится. Да и помощничек есть - литовский Ягайло, который мехом наружу, или как там его звать. Вдвоем с ним кобылу в изложине - в овраге - есть сподручнее, Русь - она такая, ее надолго и на всех хватит, хоть с двух сторон начинай обгладывать. Но - не получилось доесть. Кобыла хорошо лягнула, а умирать она не хотела от слова "совсем".

А потому прославился Мамай не как военачальник, бандит во главе большой шайки, а как зажига, зачинатель, видишь ли, несуразной нации с шароварами от пуза, полуголых писателей матерщины турецкому султану, имеющих непомерное желание яблоки понадкусывать и жить за чужой счет. Ведь у предков получалось-таки. Те грабили, и жертвы молчали. Мы грабим, и нас бьют. А нас за шо?

То же самое в любви. Ночью женщина податлива, а днем неприступна, как горная вершина. Во сне с ней можно делать что хошь, потому что она всего лишь персонаж сна. В реалиях дня другие законы, когда из невинной пейзажной акварели выглядывает физиономия бесноватого, мятежник жаждет власти и денег, а желающий пополнить казну косоглазый бандит теряет жизнь, порождая жизнь новую - новой нации нахлебников и авантюристов. Этот дуализм просматривался в таком стихе:

Ты снова приснилась в одежде туманной,

Плывущей и тающей в той стороне,

Где сердце больное божественной раной

Сияет и бьется, стеная во сне.

А днем всегда кажешься очень простою

И жизненной. (В этом себя не кори).

И мысли рисуются тихой игрою,

Как тени давно отшумевшей зари.

На пятом курсе времени стало много, дипломная работа хорошо двигалась, так что похождения по злачным местам имели место. Сгинули, как навоз в проруби, нередкие Сашины собутыльники Вовчик Калиныч и Витюха Кузьмоцкий: первый устроился фотокором в областную газету, где не задержался, но сумел хапнуть комнату в рабочей общаге и временно прохлаждался в газете завода резиновой обуви; второй, смеялись, был успешен на должности лифтера в женской бане.

А у Саши появился новый приятель, опять же Витюха, но Воронков, будущий врач. Его в компанию Бизона привел Рома, они ранее жили в Юрге по-соседству, в шабёрах. Лепила был рыхловат, стал держаться за Сашу, поскольку как-то ожидалась после танцпола драка, и уже первые удары ногами были нанесены; тогда Саша немного отстранился от назревавших событий, за ним Воронков, типа, к чему драться и из-за чего, мы тут постоим да посмотрим, что к чему да почем.

В самом деле, какие-то мутные парни делят какую-то девчонку, готовую к соитию в кустах, за них вступаются их дружки, и пошла катавасия за право первого обладания гонококками, бесплатно передающимися половым путем. Саша подмигнул эскулапу: "Словят парни три пера". Тот догадался о грядущем диагнозе и поддакнул. Вскоре его помощь понадобилась: король танцпола Кисель стал искать совета и лекарства, чтобы подлечить распухший конец. Воронков вызвался помочь: он спер из амбулатории 9 флаконов бициллина, набил ими карманы джинсов и явился на стрелку в предвкушении их продажи, мол, продадим нуждающемуся, купим водки, и на дачу отдыхать.

Бизон отправился к Киселю, чтобы договориться о купле-продаже, но вскоре откатился обратно, так как денег Кисель предусмотрительно не принес, но подкатился к компании и стал просить бесплатного лекарства, поскольку "очень болит". Делать нечего, Воронков отдал флаконы, сказал, чем их разводить. Потом выяснилось, что бициллин Киселю не помог, это был не триппер, а трихомониаз, так что платить по счетам он оказался не такой дурак, а просто оторванная подошва с заплеванного танцпола. С Воронковым Саша стал гулеванить. Ходили по ночам по женским общежитиям, в среднем подпитии конечно, и искали приключений.

Если днем вход в такие общаги был свободным, то ближе к вечеру появлялась вахта в виде комсомольского актива, каких-то хмурых теток и крепких парней, пускающих на вход только жильцов общаги. Когда прорваться через кордон, сделав морду умывальником, не получалось, парни шли к заднему входу с переломанными и чиненными дверями, а то проникали в вожделенное место через кухню на первом этаже, через форточку. Саша еще сомневался, как через окошко пролезет Воронковский зад, но, на удивление, габариты зада не помешали всему телу протиснуться и стекло не разбить.

Сначала проникли к фармацевтам на Котовского, 15, но там танцы уже закончились, но с собой была большая бутылка вина - бэцман - из серии крепких, крепленых. "Крепкое" - так вино и называлось. Выпили у общаги из горла. Витюха сказал: "Дай, я ее грохну!" Саша ответствовал, что сам это сделает. Перед асфальтовой площадкой бутылка из-под шампанского, которую рачительные советские виноделы использовали вторично под разлив бормотухи, взмыла на уровень верхушек тополей и упала с гулким разрывом. Как будто граната взорвалась. Эффект был. Под лунным светом метальщики осмотрели место падения и осколков не нашли. Точно - граната!

Потом товарищи нарисовались в педиатрической общаге, где, увидев в коридоре толстую девушку, Воронков спросил: "Толстую будешь трахать?" ― "Буду". В самом деле, что тут такого - Есенин залез на Толстую, и ничего, только приобщился к биографии великого классика. Но эта толстая оказалась на ночь уже занята.

Гулеваны пошли на Московский тракт, там снимали хату студенты-химики. Саша лезвием сквозь щель в двери поддел крючок. Сонный голос спросил: "Генка, ты что ли?" ― "А Логвас сдал экзамен?" ― "Сдал, на четыре, выпил и ушел" ― "А-а-а-а..." На столе недопитая бутылка "Агдама", 0,7 литра, стояла на записке - "Доктору Имби на опохмелку". Это химик Логвас, добрая душа, оставил на утро товарищу, которого подбадривали за нерасторопность отсылкой к имбецилам, немного выпивки, чтобы с утреца голову поправить. Здесь же похрапывал некий Зырка - парень ублюдочного вида со смешной фамилией.

"Витёк, пойдем сюда, тут еще студенты живут". Точно, наискосок сняли хату молодые - филологиня Черепакова с мужем, их родители были не согласны с браком белогубых молокососов, поэтому молодожены выбрали отдельное проживание, с удобствами на улице. Щель, нож, крючок. Вошли. Также темно. На ощупь Саша наткнулся на голую девичью грудь, вот она, бери, сколько хочешь. Минутное дело - прилечь на обнаженную молодую женщину и кончить в унисон ее постанываниям. Сонная, она полагала, что это муж на ней. Да нет, другой шкворень. Витёк продолжил. Саша шепнул: "Ты только на нее полностью не ложись, а то разбудишь". Товарищ попыхтел, и у него тоже получилось. "Надеюсь, заразы нет?" ― "Что ты, у семейных точно нет".

Удовлетворенные, парни поехали домой, на такси, на последний рубль. В многоэтажке на улице Красноярской радостный Воронков отпустил машину. Парни думали незаметно прокрасться на кухню, чтобы поесть, но брата-врача поджидала сестра с биологического факультета, которая сразу стала орать, что Витёк совсем совесть потерял, является за полночь, да еще пьяный. Саша вспомнил, как об этой сестре с фамилией Шпец говорил на военных сборах биолог Лещинский, сын академика и в будущем сам академик: "Епётся как швейный нож".

Скандалом настроение было испорчено, поели оставленный салат из огурцов со сметаной, легли спать, утром Витёк подарил Саше кемегловскую книжку "Сто страниц в час". Потом парни встречались пару раз мимоходом. Витёк подцепил какую-то деваху с универа и ждал ее по окончании лекции. Потом его направили на село с подходящим названием Воронково, где он был рад неподконтрольному спирту и санитарной машине, на которой планировал ездить в Юргу, где ярким впечатлением у него осталась уличная стрельба. Сидел дома, читал книгу, услышал хлопки, выключил свет, подошел к окну и увидел, как бежавший парень обернулся и дал громкий выстрел из обреза. В Юрге, в одном из кабаков, долго крутили песню, сочиненную на стихи Витька: "Чок-чок-чок. Потеряла каблучок". Эскулап канул в Лету.

Под ностальгическое настроение о похождениях с врачом Саша написал стих, где говорилось о таких же выпендрежах перепившей молодежи, обмывающей паспорта, белые билеты, любовные неудачи и удачи - с попаданием в ментовку, где сам не бывал, чего и читателю нежелательно.

Нас раз задержали по пьяни,

И долго кричал капитан,

Что совесть осталась в стакане,

А был ли дырявым стакан?

Мы совесть вертали обратно.

Избитые, с пеной у рта,

Вернули нелицеприятно

Молоденькие паспорта.

А утром проснулись все в сборе.

Заблеванный, в клетку, рассвет -

Придется нам, видимо вскоре,

Вернуть комсомольский билет...

Вот этого не надо. С попаданием в медвытрезвитель учеба у студента мгновенно обрывалась, еще и комсомольский билет отбирали и - прямиком в протухшую армию, да еще не со своим годом, что четко определяло рамки дедовщины, чувствующей эту разницу и повод, чтобы гнобить. В милицию тогда, исполать - (слава!), не попали. А то ведь, когда бэцман об асфальт Саша грохнул, проезжала мимо мусорская машина с мигалкой, но обошлось.

Вспомнилось великому князю Михаилу Александровичу, кто первым стал бить монготар. Нашлись-таки, нашлись русские люди, которые побили косоглазых, сидя не на конях, а гребя в лодках. Куликово поле было потóм.

А в то время набеги монготар, ввиду полной опустошенности центральной Руси, участились на Нижегородские земли, что к северу от Москвы. Местный князь обратился за ответной помощью к Московскому княжеству, так как ранее добровольно отказался от ханского ярлыка на великое княжение в пользу Дмитрия Московского, этого, как его, Донского. Москва пришла на помощь и повела тонкую игру между Мамаем и Тохтамышем. Первый хотел передать ярлык на великое княжение Твери и в тоже время потерял контроль за ордой, так что раздача законных ярлыков откладывалась. И посему Дмитрий Московский решил не столько помочь соседу, сколько ударить по булгарским землям, кормившим Мамая.

Освоившие те земли монготарские казанцы уже имели огнестрельное оружие, неведомое русским богатырям, да еще боевые вершники на верблюдах, одногорбых арванах или двугорбых дромадерах, которые были непривычны для боя и пугали одним своим видом. Обаче москвичи перетерпели и пушечки, и "горбатых лошадей", поскольку казанцы сами испугались штурма и выплатили 5 тысяч рублей серебром. Пушки москвичи забрали, Мамай был взбешен и послал на расправу своего лучшего воеводу - мурзу Бегича с пятью туменами войска.

Встреча противников произошла на реке Воже. Бегич не решился переходить реку и "стоял много дней". Хитрые московские лисы пошли на хитрость: сделали вид, что отступают, а когда потерявшие нюх монготары переправились, ударили по ним. Бегичевцы погибли под мечами или утонули. Именно после этой битвы никто не считал монготар непобедимыми, даже речные разбойники.

Вот и шайка ушкуйников во главе с Прокопием Плещеевым, ранее бравшая заказы от монготар на разбойные дела, вдруг выпряглась - из-за отказа нанимателей платить. Плещеевцы думали недолго: они находились в Булгаре, где только что подавили мамаевский мятеж, затем второй такой же, к тому же город сожгли. Никакой оплаты не поступило за сии доблестные разбои от новоиспеченного хана Каганбека, сказавшего, что ушкуйники насытились как могли и хватит им того.

А раз так, то Плещеев и компания решила заняться огурством. Флотилия из 50 ушкуев своевольно спустилась вниз по реке, грабя и круша всех на своем пути, и с ходу плещеевцы овладели Сараем, чтобы взять то, что им причиталось по договору, расторгнутому недальновидным Каганбек-ханом. Эка невидаль: Москву и другие русские города монготары грабили и сжигали много раз - а вот и прикол: горит синим пламенем ограбленная волжская столица ненавистных косоглазых паразитов! Удаче русских разбойников способствовало то обстоятельство, что монготары в это время резали друг друга, желая утвердить или опрокинуть нового хана, и организованного отпора ушкуйникам не дали. Те воспользовались моментом: ценности вынесли, город сожгли. Знай наших! Плещеевцы попробовали спуститься ниже и взять таким же макаром Астрахань, но получили отлуп и отступили.

Оказавшись в Костроме, речные люди стали гулять. Костромичи специально устроили им пышную встречу как победителям, но на пиру опоили ушкуйников до свинского состояния и в таком виде продали побежденным монготарам, чтобы те не сожгли Кострому в назидание всем остальным вольным людям. Рабство ватажных людей оказалось недолгим: через пару месяцев многих сидельцев выкупили из полона повольники, а предательскую Кострому за верное услужение косоглазым ушкуйники разгромили так, что та навсегда утратила статус одного из главных городов Русской земли. Знай наших, костромская сволочь!

С массами насекомых часто происходят метаморфозы: саранча в количестве до миллиона особей скачет по степи на двух длинных лапках, но вот их становится два миллиона, и у всех скачков сразу вырастают крылья; туча пожирателей всего зеленого покрывает за перелет десятки километров. Так ведь и у людей такая же особенность: становится их много, и они приобретают пассионарность и воинственность, начинают захватнические завоевания, т. е. людишкам тесно и голодно, а поправить это положение можно только путем войны. Итак, наход как способ жизни, так было у готов при Аларихе, у вандалов при Визимаре, у гуннов при Аттиле.

С веками нашествия превращаются в колонизацию, допустим, Камеруна под протекторатом Германии. Но и этого мало захватчикам, проповедующим национал-социализм и истребление низших рас под руководством бесноватого. В нашествиях и барантах главенствуют вожди, при фашизме - фюрер.

Роль лидера здесь подобна явлению протуберанца. На поверхности солнца возникают энергетические выступы, которые поначалу удерживаются как бы в эрегированном состоянии, хотя они пытаются вырваться в космос, фонтанируют, перетекают друг в друга, впрочем, метрополию не покидают; но, бывает, что от круглой матери они все-таки отрываются, и сгустками солнечных газов летят в черную бездну. Законы тяготения нарушены - но для того законы и создаются, чтобы их нарушать.

Ха! И по другим законам движутся пули. Замечено, что раскрученная вокруг своей оси в нарезном стволе пуля летит точнее и дальше, нежели бы она летела из гладкого ствола. Почему? Потому что крутится в полёте, обретает остойчивость, имеет особую энергию, которую энергия порохового выброса старается сберечь.

Такой особой энергией обладал Чингисхан, приобретший большую обиду за причиненные унижения и обозлившийся на всех чужаков. Маленький по росту Наполеон компенсировал свой недостаток покорением Европы и Египта. А каков Шиклгрубер, которого унизили непринятием в австрийскую художественную академию, и в результате живописец стал Гитлером?

Там, где изнутри человек светится черным светом или исходит ненавистью - там существует устойчивость в достижении целей. Он вправе нарушать законы - во имя класса и народа, этот сверхчеловек, и каждый пигмей из народа готов на великое дело, да хоть на книжках букинистических сидеть, заодно занимаясь, в охотку, педерастичеством. Поскольку каждый мелкотравчатый - стяжатель мировой славы или чужого кошелька.

После колхоза Сквобиха окончательно испортилась. Хуже нет бабы, которая ждала любовного предложения и не дождалась: Саша подарил ей две рукописные тетради со стихами в ее честь, но никакого "спасибо", признательности, знака, улыбки не дождался. Завязывать интимные отношения с особой с особой неблагодарностью - стоит ли? Стоит ли вострить конец для насаживания на него тела белого и рассыпчатого? На раз - да, на оставшуюся жизнь ― нет. Вскоре неблагодарность Сквобихи стала черной, после отставки от образа Прекрасной Дамы.

До этого Батикова попросила Сашу принести из библиотеки пачку книжных альбомов с репродукциями художников Эпохи Возрождения, которые предстояло рассматривать через эпидиаскоп в одной из общажных комнат для повышения пущей эрудиции филологизированных поссыкух. Кто-то предложил, чтобы при демонстрации иллюстраций через протектор Саша почитал свои стихи. А почему бы и нет? По такому случаю Сквобиха прифасадилась, бросила макияж на лицо и пожарную помаду на губки, как же, в честь нее, еще не рожавшей мадонны, прозвучит голос влюбленного человека под слайды великих картин на экране, прикрепленном к конструкции из зассанной простынки и составленных стульев.

Однако ревнующая Федоркова, или Федорка, легшая под психобольного Айрана и уже расставшаяся со своим психом по причине его выбытия на преподавательскую работу в Черноземье, эта самая Федорка, пускавшая Саше комплименты насчет его пластмассовой ромашки на воротнике куртки, переспросила: "Стихи? А зачем тут стихи? Тоже мне мадонна!" И Саша согласился, что ни к чему возвеличивать ничтожное, влюбляться в Галатею со звонким отзвуком пустоты при постукивании по серому бетону тела белого, в начальной стадии алиментарного ожирения.

Сквобиха явилась на лекторий, и при показе слайдов спросила: "А где стихи?", на что Федорка задорно ответила, что стихов не будет. Наотмашь прямо-таки раскраснелась приокарикатуренная разгарчивая голубица и, посидев для приличия какое-то время, тряхнув начинающимся зобом, ушла. Побитой собаке было пора возвращаться на блохастую подстилку, к шалостям, или самой подстилке пора было возвращаться под шоферскую задницу с выхлопом при закручивании гаек.

Саша наотмашь вспомнил "подарочек" Сквобихи на свой день рождения, когда она встала из-за стола, шампанское по требованию Беды выпила, и пошла трахаться с Васей, который еще накануне спрашивал у Шерша и Саши насчет доступных в группе девушек - "легкого поведения". Саша переспросил: "А что, деревенских мало?" ― "Что ты! Выепешь деревенскую, аж самому тошно!"

Со Сквобом ему точно тошно не было, разве что Саше, которому представлялось, как грудь девы колыхалась, тревожимая натруженной рукой шофера, не способной ввиду грубоватой кожи ладоней и осолидоленных пальцев ощутить, как вслед за колыханием отвердевают соски; но это отвержение запросто бы констатировали нежные пальцы другого воздыхателя, интеллигентного молодого человека, уже не поверяющего правильность написания сего определения проверочным словом "интеллект".

Ошибка Саши состояла в том, что с обиженной шоферской самкой предстояло быть бок о бок еще три года, и всё это время пустозвонкая статуэтка с отложениями по бокам и под подбородком выносила ему мозги. Всегда выкрикивала его фамилию, когда неизбежно вербовались добровольцы на принудительные работы, а когда решался вопрос о переносе практического занятия по научному коммунизму на удобное время, но у Саши была "военка", и бабы заговорили о невозможности переноса, то рассыпчатое тело выдало: "Что, в сущности, Саша? Тупой как веник", на что даже преподаватель откликнулся и попросил придержать коней, сказав, что за прогул занятия преподавателя могут уволить с работы, и расписание осталось в силе. Саша подумал, что не такой уж он королобый. Просто произошел регресс: принцесса превратилась в ягу, которая свою искусственную леопардовую шубу носила мехом наружу, так что реально заслужила удары палкой на улице по белому рыхлому корпусу, тут и жирок не защитит.

Вскоре Саша отомстил. Когда всю группу погнали на добровольно-принудительные работы в Дом Пионеров, который строился на улице Вершинина, и перед отделочными работами была советская необходимость, крайняя нужда вымыть помещения бесплатными руками, то Саша оказался единственным, кому следовало таскаться с этажа на этаж с вёдрами воды, а бабы терли бетон тряпками.

Наконец, Саша якобы для ускорения работы и под возглас "Поберегись!" махнул ведром по полу, так что грязные брызги разлетелись во все стороны, и водой с пола окатило пару-тройку баб, в том числе Голуп, которая сразу сделала глупое лицо, не дотумкивая, что сделано это было нарочно, что подсудно, или всё же в азарте трудового энтузиазма, что простительно? Черные пятна осели на серой курточке Сквоба, так что она стала напоминать половую тряпку, коей осталось лишь собрать с пола грязь с водой обратно в поганое ведро. Получилось органичное сочетание. Ха, тупой веник и половая тряпка - два сапога пара!

А какие стихи еще недавно были написаны о Прекрасной Даме и не прочитаны на возрожденческом лектории под музыку Вивальди!

Под спудом. Весна

Месяц запрокинутыми рогами

дрыгнул и упал в лесной валежник.

А под серыми, тяжелыми снегами

плакал размечтавшийся подснежник.

Плакал он о том, что грустно под осевшими снегами,

что не дождется первого свиста весенней птицы,

что не услышит легкий скрип снега под ногами

бегущей к нему, как Весна, девицы.

Но пришла Весна, и увидел первый цветок небо весеннее, голубое.

Над ним на ветке запела первую песенку весенняя птица.

И по плачущим снегам, как Весна, прибежала раскрасневшаяся девица.

Она дотронулась до него руками и сказала:

"Сокровище ты мое дорогое!"

Да, из принцесс и молодых королев, любящих лунные вальсы Вивальди и обликом напоминающих светлые лики средневековых мадонн, получаются яги, карги и прочие рыхлые бабы богомерзкие. А вот обратно из этих скряг, сквалыг и прочих тварей пи*допротивных милых сердцу принцесс не регенерировать никогда. Была невинная девушка, а стала дырка, которую не заштопать. А если штопать, то еще противнее. Ах, как правильно поступил Саша, не сделавший ожидаемого брачного предложения вспотевшей сучке. Правильно - по завету Кюхли - декабриста Кюхельбекера, сказавшего: "Не женись никогда на девушке, как бы ты её не любил, которая не в состоянии будет понимать тебя". Сам-то декабрист женился и хлебнул от своей Дросиды горя и лиха, о чем сделал далекоидущий нравоучительный вывод, годный на века.

Тверской князь Михаил Александрович думал о том, что станет ли Великий князь Дмитрий Иванович Московский не только патриотом Московии, а всей Руси? Ведь когда москвич отдавал приказ о разорении и поглощении Тверского княжества, то размышлял, в первую очередь, о шкурных интересах Москвы. Ведь глупо разорять тверские города и жечь окрестные селенья, если вскоре предстоит крупнейшая битва с опасным врагом. Правильней было бы объединиться и использовать в битве совместные силы. "Да-а, Димон, ты этого не предусмотрел. А, напротив, разрушил Тверскую землю сознательно, разорил ее до тла, высосал все богатства, опустошил как главного московского врага, а не какой-то там мифической Руси. Получилось по-писанному: денег нет, но вы держитесь - там, на поле Куликовом, как-нибудь".

А разве так учили русские летописи. Помнишь, читатель, историю с Зюзей? Если читал роман по диагонали - то нет. А вывод прост: если Москва бьет Тверь, это значит, что не Москва выигрывает, а Тверь проигрывает. Это значит, что Русь слабеет богатырями. Ну как этого не понять обширным московским умом, годным, чтобы раздоры сеять да мошной трясти.

После стычки на Воже столкновение с Золотой Ордой стало неизбежным. Узнав о предстоящей баранте, воодушевление Дмитрия Ивановича упало ниже плинтуса. Он впал в оцепенение и заплакал горючими слезами. В орде главной фигуры-то нет, кому лизать пятки? А всеми поборами заправляет какой-то мамаешка! Поэтому, когда Мамай потребовал резко увеличить ордынский выход, Дмитрий Донской заявил своим боярам туманно: "Будем ли мы в мире с монготарами - это зависит от нас; дадим ли выход - это зависит от нас; не захотим дать - это зависит также от нас". Так что делать-то?

В Москве решили - мамаешке не платить. Поток золота в орду резко остановился. Деньги окрестных удельных княжеств, предназначенные для ордынцев, остались в Москве, и от обилия богатств московским истеблишментом овладел невиданный дикий азарт. Князю и его окружению показалось, что с самозваными ордынцами можно разделаться, как с какой-нибудь давней занозой в виде тверских князей Михаила или Александра. Да и кто такие монготары - давно забылось москвичам.

Со времен Ивана Калиты в столице мало слышали об ордынцах и никогда их не видели. 70 лет Москва не знала зарева пожаров. За многие годы тут выросло и сменилось несколько непуганых поколений. "Мы смогём, всех поколотим", ― рвали на груди рубахи рубахи-парни, что последние рубахи снимут и пропьют.

И что в итоге: в битве на Куликовом поле с русской стороны участвовало 400 тысяч человек, из которых в живых осталось всего 40 тысяч. Ордынцы сражение проиграли, но для Москвы и ее союзников победа была Пирровой, страшной. Погибло практически все русское войско, в том числе 12 князей и 483 боярина. В ближайшие годы у Москвы не было сил противостоять врагам. А как бы здесь пригодились тверские полки! Тем более, что если Руси черпать силы было уже не откуда, то у ее врагов - было откуда. Вот из Тюмени явился хан Тохтамыш, выгнал Мамая из орды и обрушился всей силой на Москву, возомнившей себя свободной и свободной от выхода.

Поэтому главный герой битвы Дмитрий Донской бросил город на произвол, за ним убежали бояре. Войдя обманом в Москву, Тохтамыш уничтожил всё население, сжег постройки, затем разорил Серпухов и распустил войска по всей Руси стяжать города Владимир, Звенигород, Можайск, Юрьев и Переславль, где находники оставили горы трупов и великие пожарища.

Дмитрий рискнул - и не получилось. Весь следующий век разграбленная русская земля платила орде дань, которую Москва хотела оставлять одной себе. Урок орде был дан такой - упустишь вожжи, и выпрягаются людишки русские, и только огнем и мечом можно их сдержать, а там русские бабы новых рабов нарожают.

Правду говорят, что счастье - это ошибка, которая не дошла до беды. Когда уж дойдет до предела, тогда отворяй ворота перед семью бедами, семью обетами, а придет восьмая беда - совсем никуда. Вернувшийся на пепелище Дмитрий Донской рубль платил могильщикам за 80 похороненных москвичей и затратил в общей сложности 350 рублей. Такова ошибка разобщенных действий Москвы, Твери, Рязани. Причем на обратный ход случившееся не повернешь, люди из могил не встанут и новых детей не родят. В одну и ту же реку два раза не войдешь - вода будет другая, окрашенная в оттенки свекольного цвета.

Об ошибке привязанности к женщине можно рассуждать двояко. Тут и река отношений с водой слов и поступков, утекших достаточно, и новые отношения, когда человек прощен. Но разве можно простить пустоту? Те отношения, которые держались на нуле. Где отношения с другими половыми партнерами протекали без нервотрепок приятия или непринятия сущности находящегося рядом человека. "Мы разошлись как в море фраера". В лазоревой синеве гуднули друг другу теплоходными громкими гудками, а то и в дощатом деревенском туалете побасили в унисон анусами, и - в разные стороны, к обозначенным берегам, к разным корытам.

Поэтому романтизм никогда не соединится с реальностью. Скорее, он вообразит новую реальность, в которой жить будет в мечтах и грезах, не помышляя о теплом мясном ходе. И в этом смысле тяга к женщине, как к идеалу и самке, разорвет романтика в его стремлении совместить эти два начала, реальное воплощение и идеальное представление. В своей голове эту невместную раздвоенность Саша даже не пытался свести в цельное. Но ему нравилась двоякость, когда на фоне друг друга противоположные начала и представления дисгармонировали, ведя красной нитью существенные параллели. Вот и Марлинский как-то, путешествуя в Эстонию, заочно описал некий водопад; это ж надо - сначала описал, а потом увидел, и многое в наблюдениях мысленных и реальных совпало! Так и Саша вел красивые параллели своих мыслей относительно реальной, рядом находящейся девушки, будь хоть Сквоб, хоть Ирума, или кто-то еще. И как красиво, ровно и мелодично в этих романтических представлениях крутились легкие мысли и отражалась напевная природа, лист к листку - как рифма в рифму. Хотя личные переживания, насчет той же "склянки чернил", для массового читателя зашифрованы.

"Ты моя радость, и ты моя грусть".

Слезы и сладость останутся пусть.

"Снова разлука" ― "Не снова - опять!"

Слово не мука тебе повторять.

Разные листья осины летят -

Красные кисти рябины висят.

Я понимал тишину твоих глаз

И принимал, принимаю сейчас.

Это так грустно расстаться теперь,

Чтобы не устно бить в памяти дверь,

Скупо поклясться, что свет бел не мил,

Глупо попасться на склянке чернил,

Думать о лучшем, молчать и писать.

Только о худшем заставят сказать

Грёзы и младость. Твержу наизусть:

"Ты моя радость, и ты моя грусть".

В сущности, неромантическая девушка ничего никому не должна. В пещере с партнерами по выживанию от нее никакого согласия не требовалось: "Иди сюда, наклоняйся и давай, мне завтра мамонта загонять". Никто не роптал, не принуждал к сожительству, а секс выходил как бы сам собой, как глоток воздуха, о котором не думаешь, если только кислород окончательно не перекрывают.

Со временем любовные подношения - стихи, букеты, конфеты, подарки, презенты стали служить лишь знаком выбора мужчины, оказывающего предпочтение более здоровой - толстой и фертильной девушке. А сейчас как все переменилось! Она делает этот выбор! Силком заставить невозможно, да и тюремная перспектива маячит. Так что незачем воду в ступе толочь, можно пожалеть потом. Одним словом, бестолковщина. Кто-то завоевывает избранницу, пускает стрелы в болото и целует жаб, бр-р-р! Кто-то здорово ворует и ходит по острию бритвы. Хныкать тоже позволяется, чтобы пожалели. А на деле, пусть идет полем и лесом эта краля, достойная насильника в подворотне или ножа от джигита, не признающего поражений.

Есть контакт? Нет контакта! Тогда провода надо заменить, или батарейку, вместе с Андрейкой, который непременно, как глоток воздуха, найдет новый источник питания. Мало ли по округе таких батареек с клеммами "папа"-"мама"? В достатке разбросано. И ведь можно назвать счастьем, что не пришлось окончательно ошибаться в нелюбви и равнодушии, при отсутствии взаимности и элементарной благодарности от статуэтки серого бетона, живой и пустотелой, с тремя дырками, поскольку изваяние готово не любить, а только жрать, отдаваться и гадить.

Филологи, как люди высокообразованные в культурном отношении, часто собирались за рюмкой водки, чтобы сквернословить. Это было необходимо: чтобы солнце светило ярче - на фоне непроглядной тьмы. Собрались в общажной комнате пятеро: Коласов, Калиныч, Бережок, Гаврилыч и Саша, выпивали. Надо было произнести какой-нить похабный барковский тост. Калиныч начал: "Падают, кружатся листики с ясеня. Вот ничего себе, вот ни *уя себе!" Бережок подхватил: "Я иду по траве, в росе ноги мочу. Я такой же как все, я е*аться хочу!" "Э-э, ― подумал Саша. ― Так они все обсценные присловья растаскают!" "Вам травятся розы, а я на них **у! Нам нужны паровозы марки "СУ"! ― заключил Коласов. И добавил. ― Твой черед, Гаврилыч". Тот забастовал: "Саша еще не говорил". Саша отмежевался: "Я присоединяюсь к паровозам". Гаврилыч стал думать, что ему сморозить, и выбор был невелик, так как все ходовые пацанские выражения филологи израсходовали. "О! ― вспомнил он. ― Я из-за вас пять *лядей упустил!" ― "А это откуда?" ― "Из личной жизни" ― "А-а-а-а..."

Обсценной лексикой кафедра русского языка не занималась. Мол, это низовое явление. Хотя в этом языке кипела жизнь. Отдельные исследователи даже ездили в городских автобусах и пристально прислуживались к оскорблениям, свободно ходившим в пассажиропотоке. Поэтому о некоторых подслушанных вещах говорили на лекциях: "Закрой рот, а не то кишки простудишь!" Были еще случаи городских высказываний, когда в обиходе граждане покрывали друг друга забористой подзаборной руганью - под запись собирателя такого фольклора. И как отдушину восприняли языковеды понизовщины словарь Алека Флегона "За пределами русских словарей". Стало ясно, что в редкий словарь низменная лексика попала из былин, сказок, сказаний, которые изначально вращались в живой мове и цензуре с окультуриванием подвергнуты не были. Потом в запретный лексикон повольно мыслящих филологов добавились новые лексемы.

"Пежиться" - значит тетериться, ярить, дрюкать со смыслом, раскрытым Чеховым в слове "тараканиться", когда Антон Павлович кого-то сам тараканил, а по-простому - трахал; этот обычный процесс был известен по двум - трем глаголам, а тут целый выводок непорядочных слов.

Сам член именовался ранее "елдаком", он же "конец", "хрен", "уд", что пережило века. И ведь слова "удовольствие" и "удочка" напоминают о приятных ощущениях от теребления этого самого "уда". А в лечебницах уд называли лихарем, фирсом и мехирем. Вот вам и неугомонный декабрист Лихарев, вечный бунтарь, сошедшийся на каторге с криминалитетом, который за пайку серого выдал заговорщика на побег, так что Лихареву пришлось вздернуться перед неизбежным иссечением шпицрутенами насмерть; или другой герой - литературный Фирс, всю свою жизнь проторчавший в эрегированном состоянии в доме господ Раневских и забытый ими напоследок. Какой тонкий чеховский намек! Господа потеряли потенцию к жизни, их сад вырубают - как бы бреют лобок, а сам член забыт и заброшен; да и к чему он, когда дворянским торчком посреди буржуазной жизни стоять не приходится.

Открытием явилось также поименование анатомических деталей: головка члена - это "плешь", "плюшка". И то дело - лысые люди наиболее активны в половом отношении, а Фрекен Бок недаром жаловалась, что ее лишают удовольствия - таскают ее плюшки!

Пах - стегно, а яички - шулята, ядра. Малафья - плот, что понятно: это для последующего нарастания плоти. Женские губы, что внизу - луно, т. к. состоят из двух месяцев, они же - затворы. А мясные врата - оно самое и есть; впрочем, о мясном ходе говорилось в пацанской компании регулярно.

По поводу этимологических изысканий насчет слова "икс, игрек и И-краткое" чуть было до драки не дошло, но позиция о монготарском происхождении ругательства оказалась проигрышной. Если "пиза" - это русская печь, то он сам, неугомонный и эрегированный, как приложение к пизе, пришел из латыни.

Виноват Петр Первый, запретивший произносить вслух "уд", через который распространялись венерические болезни. Запрет связан с тем, чтобы люди меньше об этом говорили, мал-мало баловались и совсем не удовлетворялись. Нет термина - нет как бы проблемы. Новое обозначение заимствовали из латинского - это hoc, а лекарство для hoc - huius, huic. По закону "идеального слога" последняя согласная исчезла, так как стояла в слабой позиции. В результате в устной речи осталось самое распространенное русское ругательство, которое в умных головах стало разделяться по размерам, от малого и через средний к гигантскому габариту, и называться "шишликом", или "щекотуном" или знаменитой "елдой".

Как потаенные манускрипты, вращались в филологическом кругу опусы "В бане" и "Возмездие", писанные рукой блудодея Алексея Толстого. Благо античные порнографические романы, типа "Золотой осёл" Апулея, не были под запретом. Но барковщину не проходили, как и скабрезные стишки Пушкина и юнкерские поэмы Лермонтова, а дома у Саши из лермонтовского четырехтомника как раз отсутствовал том с этими фривольными поэмами, в ином случае он пораньше окунулся бы в пикантную атмосферу. Хотя культура низменного бытовала всегда и во всём.

Культура яркого самовыражения спасала. Она спасла дядю Гиляя, Гиляровского, который привел малосведущего приятеля в кабак с преступниками, захотевших крови от новичка. Но отборным матом дядя Гиляй отлично занял внимание криминалитета, и смерть от ножевого удара в бок отступила. В общем, крепкие слова филологи любили. У мужской части общажного населения совсем недолгой популярностью пользовалась Сашина стихотворная филологема.

А на филфаке...

Страна без отдыха стенала и страдала,

И дезинфекторы шли буром на мокриц.

Выл рот очередного чинодрала!

А на филфаке трахали девиц.

Там, у станков, и женщины, и дети,

И старики - как соль родной земли.

В войну к фуганку приручили б йети!

А на филфаке девушек епли.

В страду колоннам, уходящим в битву,

Дул репродуктор песни нараспев.

И подкулачник наточил уж бритву!

А на филфаке в ряд сношали дев.

Мой друг, давно пора переходить на прозу;

В отчизне войны, холод, тиф и глад.

А на филфаке поменяли позу!

Там всех уж отымели - в рот и в зад!

С нетрадиционной лексикой, а также неприличными жестами и позами связано сожжение Москвы Тохтамышем. Князь Михаил Александрович думал, что этот новоявленный, но утвердившийся хан поначалу был далек от какого-то наказания давних и дружественных орде московских вассалов. Но чего-то пошел на Москву с войском. В чем дело? Может, дело в том, что для Дмитрия Донского неважно было кого бить - тверичан, мамайцев или своих же соотечественников-москвичей, раз планида развернулась таким образом, что для собственного благополучия необходимо кого-то резать.

Просто для Тохтамыша было важно привести Донского к полной покорности, а не то он, монготар разбив на Куликовом поле, пожалуй, станет надмиться - возгордится, и выхода от него никакого не будет. Хану помогали русские помощнички - князья Дмитрий Суздальско-Нижегородский и Олег Рязанский. Этих умных людей не устраивало возвышение Москвы, и они с охотой доводили Тохтамышу, что москвич надмился сверх всякой меры и настраивал всех, кого можно, против орды. Наветы удачно вползли в тохтамышевские уши. Предупрежденный хан успешно и тихо подошел к столице Московии, поскольку убивал всех встречных людей, которые могли бы предупредить московитов о надвигающейся опасности - грядущей погибели.

Сами москвичи желанно нуждались в кровопускании, поскольку обретенная после Куликовской битвы свобода пьянила их до полного загула, когда дани орде платить не надо было ни своей, московской, ни собранной с подневольных княжеств. Вот они, молочные реки с кисельными берегами!

Поэтому, чтобы урезонить людишек-москвичишек, возомнивших себя пупами земли, Донской покинул Москву якобы для сбора новой чади, уехал в Кострому, оставив город беззащитным и условившись со своим союзником Тохтамышем, что тому надо навести строгий ордынский порядок в разгульном ряду победителей, привыкших барагозить - выпрягаться и своеволить.

К покиданию Москвы примешивался также пробирающий до самого мозга печенок страх князя о неизменном поражении, в случае сопротивления: под рукой войск не было никаких и совсем никаких. Обаче, оставшись вообще без власти, московские людишки разошлись не на шутку. Произошло восстание: рахманный народ, брошенный князем, увидел трусость московских бояр, драпающих из города по примеру Донского. Купцы, ремесленники и мастеровые сплотились для отпора приближающимся тохтамышевцам.

Собралось народное вече, на нем назначили руководителем обороны Москвы единственного задержавшегося князя литовского - Остея, внука приснопамятного Ольгерда. К сожалению, знатность не всегда сопутствует таланту. Хотя первые распоряжения Остея были логичны: взяты под охрану все городские ворота. Богатеньких, еще драпающих, задерживали и отпускали... после конфискации собины. Вместе с тем, отдельные людишки ударились в грабежи и загул. Толпы пьяниц и убийц перетекали от одного терема к другому, опиваясь из княжеских подвалов дармового меда, рубя в пьяном азарте мебель и друг друга. Люди поробче молились в церквях и готовились к смерти, чуя скорую кончину. Пьяные шайки бродили по городу и насиловали девиц. Да, Тохтамыш здесь был чрезвычайно нужен!

К монготарскому войску, окружившему Москву, присоединились дружины Бориса Городецкого и Олега Рязанского, который ранее любезно указал броды на Оке для успешной переправы ордынской конницы. Окрестный Серпухов уже сожжен, захватчики окружили столицу, но первые попытки прорваться в город оказались безуспешными. Народное ополчение мужественно оборонялось.

Со славных стен московского кремля местные жители - скорняки, сапожники и приказчики стреляли из луков, забрасывали монготар камнями, лили на головы приблизившихся окроп; город держался. Осталось в истории имя московского суконника Адама, пустившего стрелу у Фроловских ворот, которая поразила некоего знатного монготарина, о чем осталась картинка в летописи. Тохтамыш свирепел. А на стенах рос народный гнев, ожесточавший осаждающих.

Войдя в раж, защитнички начали потешаться над косоглазыми. Прямо с городских стен неслись проклятия, монготар называли королобыми баламошками, брыдлыми пентюхами, загузастыми епырями, чертями веревочными, а то и вовсе пятигузыми трупёрдами. Со стен вместе со стрелами сыпались оскорбления: "Киселяи! Ендовочники! Шаврики!" Дело шло к мату, концу, большой беде, и косоглазые курощупы ерзали в седлах. А когда со стен полилась естественным образом моча, причем если мужчинам было удобно справлять малую нужду, направляя струи на толпящихся под стенами, то женщины становились раком и пускали сквирты, струйные оргазмы - настольно воодушевился безобразием ретивый московский народишко. Раздымчатое, веселое буйство на славных кремлевских кирпичах сопровождалось показом неприличных жестов, имитирующих половые органы и сексуальные контакты, и, естественно, мелькали голые задницы обоих полов. В ответ берсеркеры Золотой Орды гневно потрясали кривыми саблями.

Тохтамыш понял, что эмоции надо укротить обманом. Он сообщил, что явился карать одного лишь Дмитрия Донского, а к горожанам он равнодушен. Рядом стояли русские князья-предатели, согласно кивающие в такт. Князюшки торжественно поклялись, что правитель Золотой Орды пришел с добром, а не со злом. Голые задницы поверили, что их пришли ласково гладить меховыми рукавицами. Князь Остей и прочие выборные людишки из народа вышли из города для переговоров с Тохтамышем. И только ворота открылись, как внутрь тотчас ринулась ордынская конница. Рассерженные матом и голыми задницами монготары рубили всех попавшихся на глаза. А затем в пожаре погибли оставшиеся москвичи, правые и виноватые.

Донской вернулся на пепелище, к трупам. Никто больше не ликовал, не радовался свободе и обилию неотправленной дани. Никто не показывал голых задниц и не поливал мочой. Князь признал ордынское право на выход, который исправно платил до конца своих дней, обаче, не регулярно, допуская периоды невыхода по 17 лет. Добился Донской и того, что впервые в русской истории князь мог передать великокняжеский стол по собственному завещанию, не испрашивая на это ханского ярлыка. Орда при этом помалкивала.

Как много значит и влечет за собой в истории показанный неприличный жест или сказанное грубое слово. "Казус белли" - повод к затяжному военному конфликту в Алжире спровоцировал простой удар опахалом. Банальное яблоко со словом "Прекраснейшей" способствовало раздору в олимпийском семействе и развязало Троянскую войну. В Китае кокнули христианского миссионера - пожалуйте опиумную войну. Перехваченная немецкая телеграмма ввела США в Первую Мировую. А пробирка с мелом, потрясаемая на трибуне ООН рукой вашингтонского функционера, разрушила Ирак и привела на шибеницу диктатора Саддама Хусейна.

За столом с водкой и закуской сколько угодно и долго можно проклинать Дуньку, специалиста по истории литературного языка, но когда подходит время для зачета по этой самой истории, когда эта Дунька, дав 15 минут на подготовку, сидит напротив и ждет ответа с желанием завалить студента, то всякие матерки в ее адрес как-то улетучиваются из головы. И ведь не начнешь пояснять учебный вопрос словами: "Слушай сюда, старая пиза..."

Говорить гадости врагу можно только тогда, когда руки врага связаны и сам он обездвижен, а острый нож приставлен к его горлу со словами: "Ну, что ты там про меня говорил?" Уверяю читателя, что только сумасшедший будет играть в героя в этой ситуации и качать права, вторично кляня и сплевывая матерки с кровью после удара ногой в рыло перед окончательной расправой.

Жизнь и Достоевский учат, что зловредных старух надо кончать, если сами они не хотят отправляться естественным образом к праотцам. Ведь смысл всего "Преступления и наказания" не в том, что нельзя убивать людей. Во имя идей людишек всегда убивали, особенно никчемных и отживающих. Великий смысл в том, что убийство зловредной сущности - вещь для общества необходимая, но ее надо творить не своими руками, а если своими, то придется заодно губить бессмертную свою и единственную душу и отвечать муками совести и потерей рассудка, поскольку человечество выжило, не убивая друг друга руками мыслителей и поэтов, а избавляясь от людского балласта в критических проявлениях террора революций, войн и торжества личных чувств над разумом коллективного выживания.

В терроре исполнители становятся богами, так как повелевают чужими жизнями. В эпоху террора оживают древние инстинкты первенства и борьбы за кусок хлеба, за право на жизнь, за самку, когда рукотворные трагедии, толпа с дубинами и геноцид заставляют отдельных людей выделяться, властвовать и повелевать миром без учета прежнего опыта эпох, к тому же обанкротившегося. Если уж животные клетки человека сосуществуют в апоптозе, умирая и давая пищу другим клеткам, то это "клеточное" мышление распространяется и на человека в целом, а вот повод, он же "казус белли", всегда найдется для поглощения, будь он оскорбительным, подложным или вовсе несуразным. Поэтому любой мат - это приглашение на казнь.

Нюансы поступления в вуз Саша сопровождал исключительно матами. Вот, на двери, ведущей на факультет, он увидел объявление, призывающее комсомольскую абитуру получить путевки в штабе вуза и отработать на будущую альма-матер по хозяйственной части. "Вот гады! Везде при социализме нужен бесплатный и, главное, сознательный труд, направленный на всеобщее процветание". Саша явился за путевкой в штаб, там сидел хлыщ, который заговорил о месячной командировке в Колпач, на весь август. Дорога бесплатная, как и кормежка, работа безденежная, но почетная - помогать киношникам в съемках фильма "Сибириада".

Выговаривая эти слова, хлыщ удавом смотрел на Сашу, спеша видеть завораживающее действие киношной магии, артистов в ролях, щелчки кинохлопушки, и ты тут, мелочь пузатая, в роли "подай-унеси" приобщаешься к искусству, как простой смертный греешься возле олимпийского огня рядом с богами. Саша подумал: "Опять без копейки денег. Да еще комары. Эти самые анофелесы, будь они не ладны. А скоро зачисление". И категорически уклонился. Хлыщ вскинул брови: "Почему?" ― "Так зачисление в августе" ― "Ничего. Мы поговорим с деканатом, и зачислят как отсутствующего по уважительной причине" ― "Нет. И не надо никаких причин". Тогда хлыщ выписал направление на трехчасовую отработку в АХЧ - административно-хозяйственной части, находившейся на задворках вуза.

В конторе АХЧ за столом сидел еще один скучающий бездельник. Он сонно ткнулся в бумажку и был явно озадачен поиском работы для соискателя. Затем в мозгах у него прояснилась проблема, и, оторвав зад от стула, он привел Сашу к обрыву. Мол, здесь где-то, осыпавшейся частью оврага накрыло канализационную трубу, которая лопнула. Ее надо найти. Дал лопату. Саша в джинсиках и кроссовках, боясь запачкать амуницию, стал копать. В голову лезли мысли: "Почему я один, а остальная абитура? Почему никто не пришел? Я один дурак, что ли?"

Вспомнил уветы матери, которая сказала, что отработка на собеседовании при зачислении зачтется, так что надо отрабатывать несуществующий, но общественно-полезный долг. Все так делают. Никто так не делает! А делают для показухи, которой пропитана вся советская экономика!

Яма росла, трубы не было.

Тут пришла дородная девка, принесла с собой бутыль из-под темных химикатов, положила ношу на край обрыва, глянула на копошащегося внизу Сашу, подвела шланг и пустила воду, придавив кончик шланга кирпичом. Вода била по бутыли и очищала ее. Мутная струйка стала продвигаться к Саше, то пропадая в рыхлой земле, то пробивая дорогу. Наконец, ручеек наткнулся на Сашину ямку, к большой радости копателя. Когда яма заполнилась, Саша пошел к работодателю с докладом о невозможности работать.

Тот сидел, скучал, но пошел посмотреть, в чем дело. Вяло полаялся с девкой и, повернув к Саше красное лицо, сказал, что больше трех часов в отработку не поставит. "Ставьте, сколько есть!" А больше-то и не надо было. В комсомольском штабе скучающий хлыщ безмолвно засунул бумажку в папку. Нигде эта бумажка не засветилась, ничем не помогла. Вот, мама, и убитый немцами вечер!

Саша думал, что отказ от "Сибириады" был правильным, да и был ли там шанс приблизиться к сильным мира сего? Там начинался роман между режиссером и главной героиней, прекрасной в полнокровных девичьих формах, в чем убедились зрители в сцене ее неудавшегося изнасилования. На эти колыхающиеся формы с обширными, в ротовой захват ареолами, что пигментными кругами блаженствовали вокруг сосков, да еще с бутылями самогона впридачу, позарился б не один мужик.

И был трах героини с любвеобильным режиссером, и девку на предпросмотре назвали блёндой, и фигура девки, что кровь с молоком, впоследствии стала уплощаться, как бы от излишней сексуальной работы, как это описал Ги Бретон в серии "Историй любви в истории Франции", где бравшие в постели юных любовниц короли, упитанные и дородные, от половых излишеств худели и умирали; а тут наоборот - сама героиня так схуднула, что к роли Мери Попинс пришла поджарой механической куклой, проволочной оградой, вешалка вешалкой.

А там, на сеновале в Колпаче, да под комариный писк, и после стакана из бутыли чистой, как слеза, самогона, Саша ей вдул бы однозначно! Но - шанс упущен, да и любвеобильный режиссер Андрон, менявший актрисок как перчатки, не подпустил б, пугая званого соперника лицевыми выступами своего черепа. Сейчас схуднувшая мадам, нарожав сына и дочь, кайфоломствует на мексиканском берегу, мелодраматизирует в местных сериалах, центы и песо зашибая. Можно ли было удержаться подле нее? Да что ты? Да кто ты? Сгинь! Вот и сгинула, и ладно. Других русских баб полно.

Об упущенных шансах хорошо было судить в колхозе. Когда работы не было, Шерш и Саша играли с мужиками в карты, в подкидного. И, надо сказать, сельское безделье в страду способствовало росту мастерства игроков. Два мужика, Рыжка и Вован, ожидая привоз сена, чтобы устлать дно силосной ямы, лихо сдавали, по первому отбою смачно выкидывали короли-дамы, чтобы забрать красивый отбой и, запомнив выход карт, куролесить к выигрышу. А Саша и Шерш отбивались как попало и поэтому часто проигрывали. И лишь когда Вован посоветовал поначалу не беречь "картинки", а выкидывать их, чтобы привлечь парные "картинки" соперников, разжиться ими и далее руководить процессом, ― вот после такого совета шансы неумелых игроков заметно возросли.

А когда учетчик силосных тракторных ходок, на что извели поле подросшей кукурузы, в один вечерочек куда-то отлучался, то передал записную ведомость с фамилиями трактористов Беде. И Беда сразу возрос в почитании, на него из прибывающих на разгрузку тракторов стали как-то особенно поглядывать, а один из трактористов, глядя на учетные палочки, даже пожаловался, что кого-то он обошел на круг, а это не засчитали. Беда у него на глазах поставил просимую палочку, приговаривая, что "нам не жалко", и тракторист сразу повеселел, так как денег в кармане у него сразу прибавилось. Позже, когда этот тракторист проезжал мимо и остановился, чтобы поговорить и закрепить полезный контакт со студентами, то Саша не удержался и спросил его начет турнепса, корнеплода, который можно есть сырым. Мол, в колхоз приехали, а турнепса еще не видели. "О, да, есть у меня пара штук, домой хотел увезти," ― сказал тракторист, слазил в кабину, откуда выкатил пару турнепсин; сырая мякоть оказалась сладкой, и студенты обрадовались диковинке, как поросята, которые быстро учатся в этой жизни, ушами не хлопая, а быстро и уверенно пристраиваясь к кормушке.

Когда на полевой стан приехала автолавка с дефицитными вещами, то Саша увидел джинсы из тонкой голубой материи и купил их, как полевой работник. Сразу ушла "пятерка"! Штаны оказались широковаты, но хорошо ушились, в них стало модно ходить, и Саша заметил, что девичьи взгляды, всегда оценивающие, стали более глубокими.

Шансы нельзя было упускать, метая ножи. В колхозе Беда учил желающих баб делать это, правильно помещая охотничий нож типа Боуи в ладонь с прикрытием лезвия большим пальцем, затем следовал отвод руки для замаха и представление в уме того процесса, что пальма летит в цель и поворачивается в полете на 180 градусов один раз, точно попадая острием в прицеленное место. Постигалась сия наука только на практике, удачный шанс становился стопроцентным в ходе длительных отработок.

Сквобиха принялась метать прототип Боуи в бревенчатую стену рабочей избы, а Шершлов, возомнивший себя пажом - он тоже облизывался на тело белое и рассыпчатое, шанец искал - бегал и приносил нож для нового неумелого броска. А Саша сочинял, и в связи с аналогией пришли следующие образы.

Метанье ножей

В метанье ножей к совершенству близка

Теория взмаха, проблема броска

В твоем понимании острых ножей.

В кругу любопытных, наивных друзей

Возьми нож за кончик, закрой левый глаз,

И думай: нож в воздухе вертится раз.

Ты верно усвоила это давно -

И нож принимает сухое бревно.

Молчит оно, тайную боль хороня,

Как если б давно ты пронзила меня!

"А вот своего шанса на Куликовом поле князь Дмитрий Донской не упустил",― думал князь Тверской, на возвратной дороге домой после неуспешных хлопот по добыче ордынского ярлыка. Шанс был гибельный и не 100-процентный, но пробовать, отрабатывать его - оно того стоило ли? Столько крови! Главным делом было дать бой одним монготарам, которым залотошили на подмогу Олег Рязанский и литовский Ягайло.

Ягайло точно спешил. Этот литовский отпрыск русской княгини и хитрозадого бралюкаса заключил союз с Мамаем, чтобы сподручней ему было грабить Русь, о былых союзах с которой в Литве забыли. Не забыли только о набегах. Перед битвой всего дневной переход оставалось преодолеть 80 тысячам литовцев для соединения с монготарами, но перед ними на дороге стояла и мешкала пятитысячная чадь Олега - на своей рязанской земле. Пошли разговоры: "Пропустите, на бой спешим!" ― "Да мы тоже торопимся, первые пойдем, только соберемся..." В итоге литовские братишки к битве не успели, а вот Олег... Что Олег? Его отношения с Москвой были сложные.

Олег как бы принял эстафету от покоренных тверичан и метался между общерусским долгом беречь русскую державу и обязанностью защиты родного региона, на который покушались алчущие чужого добра москвичи. Когда Ольгерд осадил Москву, Олег первый бросил клич среди русских князей, которых собрал на выручку столичникам, и русский сбор перепугал бравых бралюкасов, мигом отступивших от Москвы. Обаче на следующий год Дмитрий Донской послал войска и разбил Олега - отплатил за помощь весьма своеобразным московским уважением. Эти сложные дела сказались в том, что если тверичан в Куликовской битве участвовало немного, то только рязанских бояр полегло 70 человек, а с ними боярских людишек за тысячу, какие явились на поле боя не под своими лопатями - флагами, а ополченцами.

Какой шанс выпал монаху Пересвету - сразить в поединке печенега Челубея, рослого и коварного! Его коварство измерялось длиной копья - у монаха было ратовище поменьше, что он заприметил вовремя. Пересвет снял бахтерец - доспехи и кольчугу, чтобы длинный челубеевский шест прошел сквозь его тело сполагоря, не вышиб из седла. Тогда и русское копье дойдет до сердца давно потерявшего родину всадника. Так и вышло - богатыри сошлись, пронзили друг друга, но Пересвет удержался в седле, а Челубея сшибло, и лошадь дотащила его бездыханное тело до басурманских рядов. Нога поверженного застряла в стремени.

Идея алоратного полка у Донского была не нова, еще Цезарь задействовал в нужный момент резерв в битве при Фарсале. На литовский резерв рассчитывал Мамай, но ошибся. Стало быть, у Донского был шанс, и он им воспользовался; был шанс и у Мамая, но тот его упустил.

Правду как будто говорят, что жизнь - это хождение по минному полю. На самом деле у человека есть только один шанс - это родиться, чтобы воплотиться в пароходы, стройки и другие важные дела. Чтобы потом не кусать локти перед вратами с суровым стражем Петром, или кусать - сохраняя все же пальцы рук в рабочем состоянии. Ведь покусав, развинченные дамские часики уже не соберешь. И еще в песне поется о том, что есть только миг между прошлым и будущим - это жизнь, миговая, похожая на морг глазом, что проскакивает, и не заметишь.

Ах, как жалел об упущенной возможности снайпер, целивший террористу Радуеву в голову и раскрошивший ему мордоворот не строго по центру. А стрельба в тире кому-то приносит плюшевых мишек, а кому-то ничего. Не жалко, не корову проигрываем. Но, бывает, что и корову... Вот как девочке не ошибиться, чтобы удачно лечь под нужного человека.

Под молодого да раннего препода Костяна кто только не ложился, с перспективой заполучить верного кафедрального мужа, обремененного степенями и званиями, деньгами и связями. А что Костян, ставка на него оказалась неверной. Поболтался на кафедре, поворовал у Кускова, кое-как защитил кандидатскую и - сдристнул в писательство, но и там оказался не силен. Тиснул местечковую книжку "Кольцевые годы". Возглавил даже местную организацию борзописцев - бесславно, поскольку связь с властями не установил, а надо было всего лишь взять рукопись у властного нувориша, того же Лигача, который мучился с написанием воспоминаний, бесплатно довести ее до ума, издать под именем заказчика и преподнести авторские экземпляры, чтобы на банкетах и пьянках Лигач раздавал свои опусы поддатым гостям.

Нет, до такого простого решения Костян не додумался, и его попросили освободить руководящее кресло со служебной машиной впридачу. К тому времени выходец из-под юбки Фазы настрогал деток, жена на шее, да еще пара-тройка любовных привязанностей. Костян стал напоминать разночинца: в калашный ряд своим рылом не залез, а среди настоящих рыл у кормушки ему места не предоставили, сейчас мучается. А вот не надо было по постелям с девками скакать, щечить у Кускова, ложиться под Фазу - Фаза этого щуплого мальчика в очках отработала и выкинула с кафедры, как паучиха выкидывает из тенет высосанную муху, ее оболочку. Что в сухом остатке?

Средней руки провинциальный писатель, книги которого никто не читает, перебивается с лицом человека, которому недодали социальных благ, жалобщик, как и писатель Афонькин, любитель ягодных мест. Это еще один тонский типа самородок, бородач в пиджаке или борода в свитере, который системно жаловался всем президентам, СССР и РФ, и в ООН, что его не уважают коллеги и власти, а чтут только в пьяных компаниях, в которых он устал задавать вопрос: ты меня уважаешь? И получать кулаком в ответ.

К пятому курсу обучения Саше пора было думать о переде, как говорили ранее - т. е. о будущем, и сразу представлялось, что если человек до государственного распределения не сумел о себе позаботиться, то он слабак и неудачник, туда ему и дорога - в деревню, в грязь, пьянство и нищету с выпрашиванием куска мяса у состоятельных сельчан. Каждый филолог думал о том, чтобы не ударить лицом в грязь.

Сквобиха заранее устроилась в школу на полставки, чтобы на комиссии по распределению козырять своим состоявшимся трудоустройством. Сцуки, типа Катюшѝ и Зугонтровой, тоже устроились: посредством мамаши, начальницы курса переподготовки учителей, или прикрывшись "почтовым ящиком" ― атомным центром под Тонском, где были свои школы и периметр с вышками и колючей проволокой на заборе.

Кто-то, как указывалось, залег в психбольницу, чтобы получить профотвод от педагогической деятельности ввиду неустойчивой психики - и в деканате по таким отводам зверели. На кафедре оставляли одну приблудную Макаркину, со связями в мэрии. Остальным - обильные деревенские места с редкими вкраплениями городских периферийных вакансий. Саша решил выбиться из ряда и сделал ход конем, задействуя носивобирские связи.

В Носивобирске был и есть славный научный академический городок с ядерно-техническим уклоном, где обнаружилась не менее плотная институтская археологически-филологическая прослойка с кучкой дармоедов, собирающих черепки посуды и головы доисторических людей, а также шаманские песни. Ученые шарили по давно раскопанным курганам, изучали неких местных писчих самородков типа Калашникова с его "Камчадалкой", но, в основном, просиживали штаны. Вот к этим-то великолепным просиживателям, возглавляемым хитрым, негодяйствующим функционером Деревяшкиным, напросился Саша, который считал, что у него есть хорошая лапа.

Лапа была не то чтобы шибко волосатая, но лапёшка - не так себе. Мама Саши сама из детдома, где была девочка Нина, которая украла у мамы сушившееся после стирки платье и его продала. Выросшие девочки остались добрыми знакомыми, причем мать мамы, инвалид 1 группы, пребывавшая в носивобирской больнице на постоянной основе, и потому ее детей определили в детдома, все-таки познакомила Нину с молодым инструктором парткома, тоже Сашей, который, возмужав, заделался председателем райисполкома Александром Иванычем. К этому председателю ехал Саша с мамой в гости как к старым знакомым.

Саша взял с собой бутылку пшеничной водки, не с пустыми ж руками! Саша-большой вспомнил, как Саша-маленький был двухлетним ребенком, и его отец нес на руках на пристань. "Это хорошо. Добрые воспоминания не должны оканчиваться ничем", ― подумал Саша, садясь за ужин. Достал бутылку. Председатель сразу оживился, он тогда зашибал, и первую рюмку опрокинул быстро. А после второй Нина стала выговаривать мужу, и мама Саше тоже, мол, хватит. Саша перечить не стал, а хозяин не хотел портить гостям вечер, ведь такие перебранки у него были частенько, а такие гости, из юности, реденько.

Рано утром председатель уже ушел на работу, туда подтянулся и Саша, которого предупрежденная секретарша спешно пригласила в кабинет с длинным столом с приткнутыми стульями и рядом таких же стульев вдоль стены; председателю надо было решить ряд вопросов перед совместной поездкой в академ.

Запомнился первый посетитель Щербачок, сейчас покойный. Железный милиционер, он же начальник РОВД, явился одним из первых - ворвался в кабинет и с ходу оценивающе посмотрел на Сашу, прикидывая, можно ли говорить о кулуарных вещах при сём постороннем. Пикантность ситуации заключалась в том, что только что умерла некая старушка без родственников, так что наемная квартирка освободилась, куда можно было без очереди засунуть милиционера, нуждающегося в улучшении жилищных условий. Решив, что при Саше можно распространяться о мелких нарушениях закона, Щербачок загундосил о своем. В железном голосе звучали заискивающие нотки. Раскидав таких визитеров, считавших, что день уже удался ввиду полученного обещания по выполнению их просьбы, оба Саши, председатель и студент, загрузились в "жигуленок"-копейку с дедом, который тоже заискивал перед председателем, а потому вызвался на поездку.

"Мой-то водитель на "Волге" отпросился на три дня - сына в армию провожает", ― сказал председатель, как бы извиняясь за ширпотребное средство передвижения. Поехали. Сначала заехали в академковский райисполком, к коллеге. Тот оценивающе посмотрел на Сашу, задал пару вопросов, напомнил, что с жильем в академе "вообще никак" - ох, какие обобщения начальник выдает! - и колонной в две машины из "Волги" и "жигуленка" выехали в институт с историками, филологами и этнографами.

В фойе научного учреждения стояла Матильда - откопанный полный скелет мамонта с внушительными бивнями, на что председателю советский коллега сказал: "Какой ражий! Я его боюсь". Поднялись по лестнице. Вошли в кабинет. За длинным столом уместились вчетвером - сели трое мужиков против одного выпускника. Четвертый - директор Деревяшкин, или Толян Беспантóвый, тогда плотный, приготовился слушать.

Это был ярый карьерист и подтасовщик исторических фактов, о чем Саша узнал позже. Сначала выпускник тонского вуза рассказал о своей творческой работе над Марлинским, и заинтересованности в глазах будущего работодателя не увидел. Перед разговором Саша положил на стол учебник Ревякина, который умрет в следующий год, "Историю русской литературы 19-ого века. Первая половина", купленную по случаю в академе, в книжном киоске в фойе советского райисполкома; перелистывая учебник, Саша нашел там главу о замалчиваемом в других учебниках Марлинском и воспринял находку как поворот интереса современной науки к творчеству декабриста, где можно было бы вспучивать свой огородик, садик делать. "Вот он и книгу с собой таскает", ― подчеркнул тему трудоустройства советский коллега перед Деревяшкиным, когда разговор был исчерпан.

Деревяшкин что-то записал на своем листке, уточнил, что жилья нет, зарплата всего 90 рублей. "Подходит это вам?" ― "Подходит". Но на самом деле не подходило. Однако Саша думал, что приедет, осмотрится, женится на местной, и дела пойдут, может быть. Будет фольклор аборигенов собирать, алфавиты, словари составлять и грамматику языков народов Сибири делать. Главное, во всякие захолустные турлы не ехать. "Вызов мы вам сделаем". При заключительных словах, произнесенных деревянным голосом, Саша предупредил, что вызов в универ должен прийти до 14 марта - до комиссии по распределению, иначе, при позднем поступлении вызова, переиграть государственное распределение не получится. Деревяшкин кивнул головой и - кинул. Точно - беспантóвый! Поскольку вызов пришел к 1 апреля, в самый березозол. Деревья были готовы расплакаться, когда Саша позвонил в Носивобирск благодетелю и рассказал о ситуации. Тот помолчал и ответил, что ничего не поделаешь. "Приезжай после деревенской отработки" ― "Ладно".

Опоздавшее письмо никакой силы не имело и все-таки начередило, наделало шума. По коридорам БИНа ходили возмущенные преподаватели и из их разговоров становилось ясно, что, ничего себе, Саша в академию собрался, ишь ты! Вызов себе сделал! Хрен ему, а не академия! Саша пропускал коридорную брехню мимо ушей, поскольку поезд ушел и прыгать на перроне у чемодана с оторванной ручкой было бесполезно. Деревня встала перед ним с неотвратимостью кулацкого обреза, направленного в живот как какому-нибудь ликвидатору безграмотности с начищенным комсомольским значком на тужурке; только вот те советские времена прошли своеобразно - нынешние тужурочники предпочитали отсиживаться в городах, посылая вместо себя других людей, без связей и возможностей, а безграмотность как была, так и осталась бичом сибирской стодворки, которая никогда не увидит учителей в комплекте.

После опустошительного нашествия Тохтамыша Москва лежала в пожарище и вони, как полагается после монготар, с которыми они некогда дружили, в десны целовались, претерпевая вонь никогда не чищенных черных зубов. "Нут-ко, вот и на наш берег привалило хорошее дерево, целую кокору ― подумал князь Михаил Александрович. ― Когда ж это еще враг в таком уничижении лежать будет? Когда еще одну кокору - вывороченное дерево - злодейка-судьба подбросит? Пора ковать новое железо, пока печка не остыла".

Но добивать героя поля Куликова Михаил не стал - просто было некого добивать. По проторенной дорожке поехал в орду добывать великокняжеский ярлык. Мол, вот оно как получилось: на Москву монготары ставили, царевен своих косоглазеньких замуж выдавали за москвичей, а тут-то Москва и ударила, как в самой орде неразбериха получилась, как междоусобица взвилась. Ударила вон как хитро, так что лицо свое уронила. Тохтамыш слушал, кивал, ответа не давал.

Тяжкое это дело - выдача именного ярлыка. Кому ни дай, обязательно стремится отложиться и, набрав сил, ударить явно или исподтишка. К тому же победитель - Дмитрий Донской от выхода не уклонялся, обещал платить дань. А отдашь ярлык Твери, то разоренная Тверь опять возвысится, и будет новое Бартенево; отдашь Москве - и будет новое Куликово поле! Шат бы знал этих русских!

Твери великокняжеский ярлык хан не дал, оставил Донскому с благостным довесочком. Чтобы морально москвича поддержать после разгрома Москвы, разрешил ему переход этого великокняжеского княжения по наследству, от отца к сыну. При этом и Тверь не забыл: Тверское княжество становилось Великим и получало полную независимость от Москвы. Ну хоть в этом какая-то польза от постоянных ордынских поездок! Плюс еще мелочь, а приятно: кашинский удел присоединен к Твери после смерти местного князька, не оставившего потомства. Вот так надо жить, как Москва, как курочка по зернышку клюет, и сыта бывает. Но бывает, вдруг, и так: курочку чик по шейке и в суп, так что и зерна собирать некому.

Был в орде князь Михаил Александрович в последний раз - перед смертью. Вот уже и Тохтамыша нет. Этот хан, выходец из Тюмени, вздумал напасть на кавказских господарей без уведомления своего господина Тимура, и тамерланов гнев без промедления опрокинул недавнего ставленника. Убили Тохтамыша, вместо него Едигей. И вот снова старик Михаил Александрович стоит на коленях перед монготарской косоглазой мордой, ярлык великокняжеский просит, а его не дают. Но старик постоит и постоит еще, авось размягчится ханское сердце, и тверичане вздохнут спокойно, и заживут мирно и счастливо какое-то время, обирая окрестных князей и перераспределяя выход на орду. Нет, ничего не выдал Едигей. Михаила списали со счетов, ибо стар он, чего-нить отчебучит ввиду старости, поскольку помирать ему скоро и жизнь свою беречь ему не для чего.

Всегда человеку кажется, что чужое место для процветания лучше, чем у него есть. Понятное дело, у соседа и крыша новая, и жена моложе. А если человек приближен к сюзерену настолько, что подпалатный он - ночует под полатями у князя, охраняя хозяйский сон, ― то вроде он как у Христа за пазухой находится. Это так. Но верно также и другое: близ царя - близ смерти. Свергли сюзерена, и каюк приходит его присным и приближенным, кому они нужны? Поэтому важен третий путь для обустройства места жительства и процветания - это верный путь студенца - родника.

Источник сам пробивается на поверхность земли, торит ручей, превращающийся в полноводную реку не во всех случаях. Иссохнуть может речка - реченька - река, ее может поглотить пустыня или болото, но вот она стала полноводной, и по ней поплыл челнок с новым искателем счастья на пологих или крутых берегах жизни. У творцов это часто - они пускают свои челноки в бушующее море и ничего не боятся.

Вот профессорша Климковская любила пописывать газетные статейки. В этом сказывалось ее прошлая работа в газете на побегушечной должности, о чем Галя-Ваня иногда подобострастно вспоминала на семинарах. Как занимала деньги на пропой Вильке - соратнику по газете, потом спецкору федерального издания Липаткину, страдавшего запоями как в заштатном Тонске, так и на столичных верхах.

Об этом практически забытом писателе вспоминают лишь тогда, когда по телику идет сериал про возрастного участкового с его маломерными героями и прочими фантомасами. Так что денежные заемы способствовали пьянству почти что советского классика, одной ногой шагнувшего в пантеон, но застрявшего второй ногой в ступеньках вагона при отправлении поезда. Его светлый герой-паренек из тонского леспромхоза, как советский романтик, должен был погибнуть, как пить дать, как гибли в соцреализме все неоромантические цветы.

...Итак, Галя-Ваня пописывала. Мужика у ученой тётки - ёк. Дочу нагуляла, та училась у Саши в группе, рожала время от времени, уходила в декрет и брала академ, и потому профессоршу можно было видеть в роли добытчицы. Ее Саша встретил на улице у Второвского пассажа, груженую авоськой с продуктами: молочкой, булками, колбасой. Саша хотел было помочь, но, грозно сверкнув очками, старая побегушка переспросила о предстоящем занятии через 2 часа и побежала; понятно, дочь пузатая, а зятю-историку некогда, диссер пишет.

Галя-Ваня металась по магазинам, дочу с внуком кормить, да и зять на шее, квартиру себе да доче выбивала у вуза и выбила, и пописывала статейки, например, о пагубности такого явления, как свободный диплом. Мол, жизнь надо изначально понюхать, в руках подержать, и мы-де страдали, зато в стодворке с нами каждый день по сотне раз здоровались.

Враньё! Никакой деревни она не нюхала, кизяком печку не топила, так что синий дым из ее трубы до Китая не дотянулся, и лунеющая изморозь ее зимовье не накрывала. Это сплошь выдуманные поэтические образы, имеющие отношение к шустрым метафорическим тараканам в профессорской башке, а не к шуршащей под обоями реальности. А на распределении Климковская, не попавшая в список карателей по расфасовке выпускников в самые отдаленные и вонючие дыры, бегала от одной курированной девахи к другой, приговаривая: "Ну, куда? В Березовку? И хорошо, хорошо! Там улицы деревенские прямо в лес уходят!"

И стояла в коридоре распределенная в Березовку Таничка Ряжка, простушка, вышедшая по месту распределения замуж за кондового сибирского эстонца, больше-то не за кого, он научил ее делать суп из огурцов с молоком, и стала растетехой, растолстела на эстонских куркулиных хлебах, да так и застряла на грязных березовских тропках, уходящих в лес.

А вот свои отработочные годики профессорша, всему свое время, оттянула в городе, ожидая место в аспирантуре, а в 60 лет совсем чокнулась - заделалась поэтессой и лирическим прозаиком со штамповкой мурмурирующих мемуаров о гадостно-мелочном прожитом и иссиня-сером былом. Сан-Серыч, вон, хоть годик отбабахал в деревенской школе, но его быстро позвали назад, как только ассистентское место на кафедре Фаза ему освободила с напоминанием о постельной отработке.

Генку Раккува, что по выпуску из вуза слился в Саратов, так его оттуда обратно достали, мол, ценный кадр, да еще не всех баб на многочисленной юбочной русскоязычной кафедре оттянул, не все ложесна перещупал. Так что каждый выпускник, под звуки маршей о широкой стране, где вольготно живется, каждый владелец синих или, что реже, красных корок как мог, врал и изворачивался, искал блат, чтобы потом, с позиций вузовской дедовщины, заставлять других жить по установленным правилам.

Таков был порочный механизм обреченного советского мироустройства, но поиск места под солнцем, как водится, существовал и под сенью лживо могучего и неглубоко великого учения. Лазейки надо было знать, находить и плевать в недовольные деканатские рожи, для которых процент засунутых в деревенские броворы был важнее, чем человеческие переломанные судьбы.

По поводу романтических ожиданий и их реальных воплощениях в жизнь, т. е. об их имплементации с указанием, что ваши мечты - это ваши желания, но они вам только приснились, как это было у Кальдерона, сказавшего: "Жизнь есть сон", ― по этому поводу у Саши получилось стихотворение.

Аромат тонкий роз

Твоих уст пил в ночи,

Обвивал белый стан

Лозой рук в тишине,

Целовал твоих кос

Золотые ручьи ―

Так любил свой обман

На ущербной луне.

Всё проходит как дым

Утра, вечера, дня.

Гасла ночь, торопив

Наслажденье тобой.

Он остался таким:

Оковавший меня ―

Сон, твой образ приснив

Предрассветной звездой.

Часть Пятая Глава l 1

Перед своей кончиной князь Михаил Александрович Тверской принял постриг в Афанасьевском монастыре. Жизнь прошла, смерти не было, а годочков старцу было 66 без нескольких дней. О своих воспоминаниях и прозрениях новоиспеченный монах поведал духовнику. С почестями похоронили новопреставленного в Спасском соборе Твери. Как печальника тверской земли, князя канонизировали ― как ранее деда и отца, погибших за родную землю. По житию своему Михаил встал в ряд древнерусских "убийных" героев, начиная от Бориса и Глеба.

Новопреставленный светоч при жизни проповедовал идею потомственного престолонаследия и старшинства в княжеском роде, и, одновременно с этим, идею непротивления как защиту Руси от раздоров и междоусобиц, княжеского произвола и мести. Князь положил душу за други своя, отказавшись от монготарского войска, готового поддержать его вокняжение на владимирский престол очередным кровавым походом, что в практическом плане усобицу со стороны Москвы ожесточило, а в духовном - Тверь оказалась на высоте перед московитскими кознями.

На высоком уровне духа остался князь, когда перед сразившей его, как налет монготарской саранчи, внезапной болезнью - приткой, он устроил по себе поминальный пир, где его чествовали рахманные люди и местные бояре. Так поступали былинные герои - ведь и Вещий Олег заранее пировал свою тризну, перед укушением гробовой гадюки. В завершении пира празднующий подал поминальную чашу каждому пирующему со словами: "Простите мя и благословите". Народ в ответе един: "Бог простит тя, добрый наш княже и господине". Болящий княже пешешедствовал в Спасский храм, где бил поклоны гробам досточтимых местных святых - деду и отцу. И указал на место своего погребения рядом. И на ступенях храма простился со стоящим народом, целуя ряд за рядом от мала до велика, и они, оцелованные, еле отходили прочь в тоске и плаче. Князь понимал, что люди - это тот народ, который остается после него. И вместо обратной дороги домой, в терем, князь избирает дорогу на монастырь, к месту своего пострига и обретения нового имени Матвей. У него началась другая жизнь.

Тезис о том, что все в мире суета сует и всяческая колготня, верен вдвойне. Чехор какой-нибудь, суетящийся человек, рано или поздно успокаивается, укладывается в домовину для вечного сна, но и в этом покое продолжают колготиться, сновать, питаться живые организмы, перерабатывающие покойную плоть. А при жизни покойника - сколько боданий, сшибок, подстав - а пользы - с гулькин нос. Так что борение всегда необходимо: иначе тебя будут воспринимать не как участника действа, а как пищу, чего любому читателю пожелать нельзя.

Лишь отошедшие от дел, сидящие в черных рясах монахи-чернецы могут несуетно философствовать на спокойные темы наблюдений: как важно тихо сидеть у реки, наслаждаясь природой как иконой божьей, сидеть и ждать, когда мимо проплывет труп твоего врага. А мстить при жизни человеку нельзя - это удел и промысел одного господа. Хотя бывали моменты, когда нашествие врагов одни монахи и попы называли гневом божиим, насланным с небес мороком за дела неправедные и за непочитание небожителя, а другие, прям в рясах, лезли на городские стены вместе с оголтелыми защитниками, чтобы отбить нападение самых разных орд. Для чего? Чтобы веру оборонить и паству спасти.

Вот и незабвенный Михаил Александрович крутился при жизни как мог: ставил на монготар, делал упор на Литву, берег тверской народ, и все равно, куда ни кинь, выходило криво. Монготары резали его деда и отца, Литва гадила и блюла свои интересы, москвичи борзели, наряду с окрестными князюшками, готовыми жить за чужой счет. Взлетов и падений не было: если черная полоса для Руси затягивалась, то в Твери дела шли ахово, но свой крест надо было нести при любом исходе дела.

При обучении в вузе как тяжкий крест воспринимались студиозусами отдельные громоздкие предметы, но латинский язык являлся своего рода фундаментом, так как вся классика держалась на античности, да и современных терминов, с упором на латинский, полным-полно. Вели этот предмет попеременно две бабки. Одна полудурочная, Гальюна Чупкина, которая не знала, как по-латински звучит слово "нет", а "да" - знала - "sic", что было неверно, поскольку "sic" - это "так"; и вторая - Лилея Леухина, с виду ничо так себе, но двуличная бабенка. Ее коварство сквозило в том, что, давая затравку на дело, она вовремя отскакивала, как мячик от стены.

Латинский сквош шел два семестра, и за первый период Гальюна давала задание выучить к зачету наизусть 50 крылатых латинизмов, что было сделано, а по окончании второго семестра ведшая латинский Лилея, которая до сих пор, спустя 40 лет, таскает старые кости в вуз и приторно улыбается вставной челюстью, задала еще 50, и чтобы это были другие, не повторяющиеся выражения из первого списка. Сказано это было накануне зачета. Вот сволочь!

С первым-то списком была лафа: словечки "сик" ― это "так", "нота бене" - это "хорошо заметь" и короткие другие запоминались легко, что служило немалым поводом повыпендриваться в общаге на первых пьянках, где звучало для опоздавших - "сэрро виниентибус осса!", т. е. - "поздно приходящим - кости"! А выпивки уж подавно нет, выпили.

Но по первому списку короткие латинизмы закончились, поэтому со вторым списком оказалась морока. Каждый студент брал фразы откуда только мог. Причем Лилея, читая Сашин список, постоянно спрашивала, откуда он взял эти выражения. "Да откуда придется! Вы ведь нам ничего не диктовали и литературу не рекомендовали".

А поступил Саша просто: взял из цитатника Мао Цзэдуна емкие фразы, которые тогда обильно критиковались в советской прессе за дурость, и перевел их на латинский, помня об аллитерациях при написании и произношении, чтобы благозвучно было. Так что фразы "Чтобы не было войны - берись за оружие", "Как только нахмуришь брови, так в голове рождается план", "Враг сам по себе не исчезнет", "Не бояться трудностей - это не бояться смерти", "Все помыслы осуществимы", "Бумажные тигры нам не страшны", "От чтения книг императорами не становятся", "Загаженный мир стóит опорожненного кишечника", "Для розы ветров нужен не флюгер, а ветряная мельница и набегающий всадник с копьем" и ряд других выражений пошли "на ура".

Однако Леухина коварно засомневалась, что римляне знали тогда о бумажных тиграх, да и во фразе с ветрами и мельницей чувствовалось присутствие Дон Кихота, что от "антички" далековато. В свою очередь, как хитроумный идальго, Саша парировал, что и фраза "Человек человеку волк" придумана не латинянами, а в Средние века. И что в том? Ведь фраза звучит, и ею умощают страницы разные писатели. "Хм!" Леухина молниеносно поставила зачет и забрала Сашин список себе, чтобы потом козырять на семинарах и прочих ученых сборищах собранными ею там и сям латинскими благозвучиями. Ничего удивительного: порок наглого присвоения чужого был на факультете самым главным классическим качеством.

Леухинское коварство проявилось и в том, что на одном практическом занятии препод выдала идею нового перевода из Горация "К Мельпомене". Хотя такой подход не продуктивен, так как было широко известно высказывание блестящего переводчика А.А. Аникста о том, что "есть особенность литературы. Явлением в языке перевод становится только один раз".

Это верно: если смысл раскрыт хорошо, то незачем его раскрывать повторно, вдругорядь. Однако, Леухина сказала, дескать, это стихотворение многажды переводилось, всегда по-разному, так что большой беды в том нет. Возьмем перевод Пушкина, прочих классиков и переложение местного дарования Заправника - индюкатого и задиристого, напоминающего пырина, раскормленного и расфуфыренного - а также приложим ваши переводческие опусы, составим книгу переводов одного стихотворения и издадим ее. Саша клюнул на эту удочку вместе с негораздым Шершем. Целый день парни сочиняли. Засели в специальный библиотечный зал со словарями, обхохотались, в меру приличий, над каждым удачным словом, которое, все же, вызывало двусмысленность. Получилось так: у Саши - вольный перевод, как и у Пушкина, а у Шерша - без рифм, но со строфикой и почти дословно.

К Мельпомене

Я памятник воздвиг нетленнее металла

И выше пирамид египетских владык.

Его ни ливень злой, ничто - ни натиск шквала

Не сломит в беге лет, как ни был тот велик.

Нет, я умру не весь. Избегнет смертной доли

Часть лучшая меня, чтоб славой я в зарю

Грядущих эр врастал, пока на Капитолий

С безмолвной девой жрец восходит к алтарю.

И скажут обо мне, где Ауфид стремится,

Водою бедный Давн где утишал народ,

Что, выйдя из низов, лесбосским песням литься

На италийский лад я предписал. И вот

Теперь молю тебя: Проникнись, Мельпомена,

К былым заслугам всем для гордости моей.

Я сделал всё, что мог, и вырвался из тлена.

Так милым лавром Дельф мне голову обвей!

В группе перевод очень понравился Журке, и Саша ощутил себя повелителем девичьей судьбы под своим крылом, ― вот если б только не была девушка так страшна, некрасива и туповата, как вымоченное в воде дерево. Замухрышка, михрютка! Хотя и такое мореное дерево, по прошествии времени, может иметь большую ценность. Но с Журковой - нет. Так как она радовалась Сашиным несчастьям - а это, сами понимаете, замечательно отрицательный показатель.

Когда они как-то встретились у почтамта и, оказалось, оба шли в городскую библиотеку на улицу Горького. Михрютка искала книгу по теме, Саша - что-то элитарное, что в обычных "публичках" в сейфы прячут. Шли, болтали, пришли. При записи в библиотеку возник казус: Журкова жила недалеко, и ее записали бесплатно, а с Саши взяли залог - 5 рублей, мол, живет он, судя по прописке, далеко, так что нужен якорь, чтобы за своей пятерой пришел и взятые книги принес.

Михрютка при этом рассмеялась, обнажив ряд кривых зубов, вовсе не белоснежных, и Саша сразу решил, что целовать эту желтизну с коричневыми прожилками вперемешку он точно не будет. Да и подержаться за нулевую грудь, за эти фигушки, желания точно не было. Как там, по присловью: ни сиськи, ни письки и кулачковая попень. Да и не попень - попка детская, худая, всего две худо пропечённые булочки без глазури. Жила, правда, Журка с отцом - преподавателем точной дисциплины в универе, но и тут, по квартире, мог быть облом: папаша мог сказать, что, мол, молодые, ищите себе жилплощадь сами. К шату! И насмешки, и мышиные гнилые зубки впридачу к утлой жопке с двумя мышиными норками!

Еще вспомнилась глухая тупость удачливой библиотечной посетительницы. На экзамене по "Введению в литературоведение" Кисель спрашивал замухрышку о чем-то, хорошего ответа не получил и рассерженно попросил экзаменуемую мал-мало проанализировать стихотворение Лермонтова "Выхожу один я на дорогу". Записав первую строчку, Журка спросила: "А дальше? Какая вторая строка?" Кисель и Саша прямо обмякли на стуле. "Позор! Какой Позор!" ― закричали оба: один в яви, второй - в душé. Ужас! Филологиня не знает элементарных стихов! "Тупая! Одноразовая! Такую только сношать и выкидывать!"

И, как заключительный аккорд, встал такой мемуарный кадр. На фольклорной практике в селе Благодатном к группе прибывших девчат подкатили двое местных парней с предложением покататься на лодке по озеру Кривому. С виду парни - пьющие и развязанные, морды наглые, девки отказались. А Журка, при остром дефиците мужского внимания по своему адресу, согласилась.

Одела нарядное платье и пошла в лодку, куда парни кинули бутылку водки. На воде, а из лодки никуда не убежишь, начались уговаривания на секс по очереди или втроем. Но желание парней влить в это чучело хоть глоток и отдаться воле волн, вольных чувств и половых предпочтений в лодке не осуществилось.

Обескураженную пассажирку с разгарчивой рожей, даже пунцовой от неприличных предложений, гневно высадили и, недовольные, однако, осторожные насчет отсидки за изнасилование, парни удалились, громко матерясь в голос. На это Саше было глубоко плевать: ну, выепли бы корявую, или не выепли, ― на это ему было как-то фиолетово, она ему и за пять рублей была не нужна, и он лишь усмехнулся ей вслед, когда она вошла в комнату и упала на кровать.

Сейчас михрютка живет одна, отец-то скрючился фигурной системной скобкой, и стоит старая непутевая женщина на остановке "Учебная" общественного транспорта с донельзя морщинистым лицом. Можно даже сказать: "Рожа х*ем у вас, а в уме ухажер". Выходит одна на дорогу, в поисках спутника жизни, и кремнистый путь троллеями блестит, и внемлет богу мелкая душа, духовная скнипа, профукавшая всё на свете. Вот! Пронесло, так пронесло!

Блестящим оказался путь в профессию у прилипалы Сержа Симоняна - впрочем, судя по внешности, а не по фамилии, ― белобрысого и русского мужика. Его приспособленчество сказалось сразу: жил на два дома: таскался на учебу в вуз из "почтового ящика", где был прописан, и койка в общаге была для промежуточных ночевок. Завел без промаха друга - Ерша-Ершковича, к которому ластился без меры, поддакивал умнюсенькому сокурснику, видя в нем потенциал, короче - вел себя как успешный прихлебатель. Жаловался, что часто приходится домой ездить, а не в общаге ночевать, где напивались то Еплоусов, то Подваленок, и бузили в комнате. Когда Ершкович нашел хату на стороне, стал высыпаться и готовить сам, а не наживать гастрит в столовке, хвастая, как в хозяйской утятнице он утку сгоношил, то Симонян тихо завидовал другу, почесывая левую бровь с разросшейся фибромой. Женился на дочке адвоката, которую укусил клещ, как будто без последствий. На пятом курсе омерзительно поддакивал Ершковичу, которому засветила Москва по аспирантскому делу по теме смешения жанров в журналистике. Поскольку Симонян пинал на досуге футбол, то подался в спорткомментаторы. Имиджмейковал местную команду пинальщиков по мячу, которая из низшего дивизиона не выходила. Когда Саша спросил его о футболистах Тарханове и Грачеве, то знаток футбола сделал непонимающее лицо. "А Шавло знаешь?" Перешедшего во второй дивизион Шавло Симонян помнил, а всякую шушеру - нет. "Ага, он еще и поверхностно плавает в теме".

У Симоняна вышел спор с Сашей о классиках. Для футболиста классиком был Пушкин, Саша добавил Марлинского. "Кто такой? Не знаю такого. А если не знаю, то это не классик!" ― "Ну, в таком случае, что такое гомосексуализм, тебе лучше знать не из книг или телепередач, а путем личного познания через собственное очко!" Симонян сразу приткнулся, и фиброма у него на лбу побагровела.

В итоге фибромщик родил от дочки адвоката дочку, кинул ее по своим стопам в журналистику, дочуля таскается по футболам и театрам, что-то пишет. Сам Симонян пишет скучно - штампами. Шерстит старые газеты и пописывает о первых тонских вещах: первом колесе, мотоцикле, автомобиле и прочих "первачах". И дохлый местный футбол поддерживает своими статейками. Кто куда пинанул, как промазал - это у него на первом месте. Уж 60 лет стукнуло мужику, шкиперская борода вылезла, а он всё мельтешит, шуршит, старается, подличает и тараканит свою адвокатскую старушку. Он и в гробу будет почесывать разросшуюся на лбу фиброму, мечтая подзанять мыслей. Так что можно сказать: "Оголи ж*пу пожилого и дай ей розог". Глядишь, ума прибавится.

Да вот беда: под давлением универовского ректората, взявшего курс на замену старых, вросших задницами в кресла кадров новой, молодой, малоопытной - малокорумпированной порослью, Ерш-Ершкович свалил в Севастополь, где вящее преподавание журналистики на ладан дышало, а это все ж таки филиал МГУ. В этом филиале, стоит ждать, вдругорядь вырастут две бандитские группы, как и в Тонске, под крылом маломерка Ерша-Ершковича, попускающего криминал. А прилипала по жизни остался один и тоскует. Жизнь прошла, как футбольный мяч прокатился по полю, в ворота не закатился, и примятая трава встала, и как бы не было никакого гола, ни удара. Хоть бы кто в *опу пинанул!

Издавна известно, что старая любовь не ржавеет, а старая вражда то тлеет зловонно, то ярко разгорается вновь - это пламя неугасимое. Известно и о том, что вражда Москвы и Твери не окончена со смертью Великого князя Михаила Александровича Тверского, тепло попрощавшегося с народом. Об этой неоконченности стало известно от духовника новопреставленного монаха Матвея, который провидел и рассказал в монастыре перед кончиной о своих видениях, о новых битвах и вооруженных противостояниях с как будто замирившимися врагами. Ан, нет! Соглашения о вечном мире, написанные на бумаге, как оказалось, хорошо горят, поджигая новые конфликты, осады, нападения.

Монах Матвей предвидел, как его потомок, великий князь Борис, а пройдет менее 30 лет, вынужденно признает старшинство литвинов в лице Витовта. Вон как получилось - вместо монготарского ига грозит иго литовское. Хотя в Москве, растерявшей своих лидеров, правила дочь Бориса Софья Витовтовна. Но вот уже в следующем кадре, мелькнувшем через 20 лет, борьба за власть в Москве закончилась, и тверской князь, как и ранее другие главные тверские лица, присягнул Москве на верность. Да и юную княгиню Марию пришлось выстачить в жены Ивану Васильевичу - будущему Ивану Третьему, сумасбродному и жестокому. И вот уж заключается с Москвой очередной примиренческий договор, где тверской князь обещался со своими детьми быть во всём заодно с Москвою.

Еще десяток лет мимо. Иван Третий стал Иваном Грозным, на Руси загуляла чума, завезенная торговыми караванами из Средней Азии и Китая, и в ходе чумы, как в войну, первая жена русского царя, тверская княжна умерла. И пошли чудеса в решете - дыр много, а выскочить неоткуда.

Новый тверской князь овдовел и забыл о политесе - о насильственном союзе с Москвой; он посватался к внучке польского Казимира Четвертого, сидящего также на литовском троне. Из-за несогласованного политического брака Грозный пошел войной на добрых соседей, почти родственников. Вновь подписали мирный договор - самый последний договор независимой Твери. После чего московские набеги не прекратились. Выходит, договаривались тверичане со змеями. Грозный, в нарушение всех договоренностей, стал теснить и землю тверскую, и подданных тверских. Купил двух князей - микулинского и дорогобужского, отдав им на кормление Дмитров и Ярославль. Глядя на такое дело, к Грозному отъехали почти все тверские бояре. Дело широкой московской мошны - Ивана Калиты - процветало!

Тверской князь Михаил Борисович послал письмо Казимиру Четвертому, чтобы поторапливался с подмогой, но письмо это перехватили люди Грозного. Да и не видел спешной необходимости пшеко-бралюкасный правитель куда-то поспешать, кого-то выручать, так всегда было. Михаил Борисович заметался, как ранее его предок Михаил Александрович, ― послал примирительное посольство в Москву с тверским епископом и сподручным князем - но Грозный посольство не принял. А принял военное решение о новом наступлении на Тверь с двух сторон: со стороны и Новгорода, и Москвы.

Москвичи привезли с собой осадные пушки с итальянскими бомбардирами впридачу. Вот уж Тверь в осаде, и горит посад. Из осажденного города утекла вся знать. Утёк и сам Михаил Борисович, как и его предок, в Литву, и город сдался на грозную московскую милость. Обаче Иван Третий запретил грабить сдавшийся русский город, посадил в нем на княжение своего сына Ивана Младого. Всё правильно: вечными врагами Москвы оставались тверичане, не поддержавшие Русь ни в Куликовском сражении, ни в прочих союзах. Наконец и навсегда они лишались права на сожаление в своих бедствиях; думать и делать за них теперь окончательно и бесповоротно стала Москва.

Старая ржавчина никому не нужна. Слой ее тонкий, но этот окисел вещь портит основательно, до полной утилизации. Посему - орудия из железа, пролежавшие в земле тысячу лет - это фикция, так как ржавчина их съела бы точно.

Не скажите! Наша Земля - это одна сплошная ржавчина, вот где ее много. Планета по сути - это один большой окисел. Все горы - это окислы от вулканической деятельности. Вода - аш два о - тоже окисел, жидкий и по сути - пепел. Вся земля, горы, вода - всё то, что составляет суть Земли - когда-то здорово горело, соединялось с кислородом, а, значит, мы ходим по окислам, добываем их в качестве полезной руды, чтобы выплавлять металлы. Это еще Лавуазье проделал с водой, пытаясь более высокой температурой, что была при горении водорода и кислорода, разложить "аш два о" на ее составляющие. Прогоняя воду сквозь раскаленный мушкетный ствол, он получил искомые летучие элементы, но так хоть голову отсекли ему гильотиной не за это открытие.

Человек также всю свою жизнь окисляется, постепенно превращаясь в отход. И его жизнь подобна горению. Те значимые моменты в жизни, которые его окружали, подобны мушкетному стволу, по которому вновь и вновь пропускают его жизнь, как бы совлекая с костей ветхого человека, обновляя его нутро и оболочку.

Старая любовь - не ржавеет; как и старая намоленная икона не просто висит, темнея от времени - она работает на спасение души под монотонные стенания и читку молитв. Как это было у одного поэта, расставшегося с возлюбленной, которая, как нож - как пальма на утесе горючем, оставила глубокий след в его душе.

Портрет

На стене висит портрет

Той богини, что не знает,

Как по ней душа страдает,

Робко ждущая привет.

Ретушированный фон

Наделяет абрис нежный

Той тоской, тоской безбрежной

Разум где, когда влюблен.

Цвета, линий красота

Создают чудесный образ,

Что в глазах, когда праобраз

Молча вышла в ворота.

Не вернется. С давних пор

Я ношу портрет на сердце,

Так, как если бы на дверце

Фотографию простер.

В конце колхоза, когда Саша намекнул Нинон о подарочке, он подразумевал довольно интересный сюрприз, о котором сказал в последний момент. Поскольку колхозная группа была составной - из литературоведов и лингвистов - то и кураторами группы поочередно выступали ассистенты, молодые аспирантки с профильных кафедр русской и зарубежной литературы и русского языка. Нинон половину срока отбыла, ей на замену приехала Шатриха, дочь Гришуни Шатра, который долго погромыхивал костылями в факультетских коридорах, пока не стал погромыхивающим привидением. Так вот под приезд сахалярки Саша вызвал Умнову на разговор, смекая, что та после толстотомных французов начнет заниматься любимым Чеховым, и на этом надо бы сыграть.

Дело представлялось следующим образом. Чехов умер от чахотки, причем его лечащий немецкий врач, осмотревший его в последний раз, предложил больному выпить бокал шампанского, принять последнюю радость перед смертью. И точно, Антон Палыч осушил фужер, перевернулся на бок и отдал на суд бога свою сифилитичную душу. Немцу было не понять, почему в трудную дорогу собрался такой больной человек. Так ведь, харкая кровью, Чехов и на Сахалин поехал - он не мог жить иначе, не мог гнить в теплой постели, поскольку жаждал впечатлений. Это всё Нинон знала и скучала в этой преамбуле, ожидая интриги, которая не замедлила.

Так вот, знаменитое путешествие Чехова на Сахалин четко делится на три этапа, что подтверждается текстологически. От Москвы до Тонска писатель ехал на поезде и в бричке, о чем оставил подробные путевые очерки. Описано им, как бескрайне разливаются реки, и опытные ямщики ведут лошадей прямо-таки по морю разливанному. Как привозят из деревень непорочных девочек для опорочивания в город с перспективой публичного дома. Как кусок мяса, брошенный на стол, через минуту становится белым от деятельности куклесов - весенних, жадных до крови комаров.

От Тонска до Сахалина - кровохаркающий тоже ехал на лошадях, о чем никаких заметок как будто не оставил. От Сахалина, через Японию и Цейлон, он возвращался домой на пароходе, что известно из его писем знакомым. Складывается неровная картина травелога, со всеми вытекающими от сошедшихся в одной линии путешествия таких величин, как пространство и время. Тут тебе и Христос, что у костра стоит и греется. И Ванюшина степь, разрезаемая обозом. И много чего еще из того, что можно настрогать для диссертации. Так вот, второй этап документально науке не известен - нет никаких записей, и посему анализ этого глобального путешествия на Сахалин разваливается.

Но - есть, оказывается, есть источник, есть путевые записки от Тонска и до каторжного острова; есть данные, что до Сахалина в кибитку к Чехову подсел попутчик, взявший на себя роль поверенного. В дороге "граф" Чехов и его "секретарь" - попутчик беседовали на разные темы и комментировали наблюдения в качающемся проёме кибитки, а по прибытии в место ночевки попутчик все записывал в толстую тетрадь, и рано утром Чехов просматривал записанное, добавлял, конкретизировал, редактировал, делал правки и ставил любимые на кафедре пометы - совсем как Жуковский, который исчеркал маргиналиями свою библиотеку.

― Где эта тетрадь?! У кого... ― зашептала заговорщицки Нинон. Саша ее перебил:

― Как думаешь, это тема для анализа?

― Еще какая!

― Если я займусь этой целиной, то стану доктором наук?

Если звезды на небе кто-то зажигает, то для Нинон их сейчас кто-то жестокий стал тушить. "Отдай ее мне" ― "Ну как так - отдай. Она не в Тонске. Видел ее у одного человека, в своих руках держал для оценки, и человек заламывал цену, просил держать в секрете ее местонахождение, иначе - отнимут во имя науки, во славу очередного чеховеда, и останется только утереться, не солоно хлебавши. Хотя, ― голос Саши перешел на шепот. ― Чехов - не мой герой. Он ведь во врачи подался, чтобы излечить у себя сифилис, подцепленный подростком в Таганроге, когда остался без родительского присмотра, ходил в публичный дом, где и подцепил заразу, которую было бесполезно лечить до изобретения пенициллина. У меня-то Марлинский на уме. Но дело в том, что Марлинский перепахан как колхозное поле, крестьянами и кротами, и самой Фазой перелопачен донельзя, а такой целины, как чеховский травелог, не встретишь больше в жизни" ― "Ну, Саша, отдай! А? Что ты за это хочешь?" ― "?!" ― "Я бы себя отдала, но я замужем" ― "Муж здесь совсем не помешает. Я ведь не жениться тебя зову, хотя такую хорошенькую я в жены взял бы. Ты мне нравишься, и я хочу. Ну, согласна?" ― "Да!"

Духовник покойного князя не раз ставил вопрос перед высшим духовенством о видениях новообращенного монаха, который при жизни, будучи Великим князем Тверским, творил благо для тверичан, а перед кончиной успел наговорить многое о будущем Твери, ее роли в русской истории, и еще не поздно было что-либо предпринять, для улучшения этой истории.

Почему так великолепно вышла вперед Москва? Священники соглашались, что это, прежде всего, личные способности и заслуги первых московских князей, проявлявших удивительную политическую ловкость и хозяйственность, княжеское разделение труда, умение занимать на политическом поле выгодные позиции, пользоваться рукотворными обстоятельствами - одним словом, ловко обделывать дела. А первые тверские князья так подличать не умели, хотя географическое положение обеих соседствующих территорий было практически одинаковое.

Москва была ловка в том, чтобы привлечь на свою сторону русское духовенство, она переманила митрополию, заманивало священников богатыми дарами и кафедрами. Кадровый вопрос решался просто: посулами. Вот и шли в Москву люди, и еще 2000 лет будут шагать. За лучшей долей поспешали служилые люди из разгромленных монготарами и западниками южных русских княжеств. Бояре и посадское поселение льнули к московским ловкачам. А приход новых людей лишь усиливали потенциал московского государства.

Не было у Москвы и сильных врагов. Два центра противостояния - Новгород и Тверь - равноценными Москве противниками не считались. Торговый Новгород раздирало вече, которое было переметным и покупным, как всякая торговая сумка, с деньгами и обязательствами. Назначенных военачальников новгородцы снимали общим голосованием, даже Александра Невского выгоняли прочь за городские стены. То же самое творилось в Твери: междоусобия князей не способствовали усилению города. Да и сильный враг монготарский Москву проморгал: прикидывая плюсы и минусы при возвышении согласной Москвы, монготары прозевали момент, когда согласные преподнесли на поле Куликовом сильный удар под дых, а потом стало делом не зазорным трепать былого хозяина и бить плеткой по его узкоглазой физиономии.

Да и по географии был один немаловажный момент. У нового врага разобщенной Руси - Литвы - не было общей границы с Москвой, так что пока Литва и Тверь дружили, а тверские земли занимали литовские благодетели, московские земли все сохранялись. Сами узколобые монготары способствовали росту московских амбиций, надеясь, что этот рост будет направлен как раз против не менее прогрессирующих литовцев. Обаче москвитяне дали по зубам и тем, и этим: монготары отскочили от прямого удара, а литовские братишки поостереглись ворошить московское осиное гнездо, хоть и осаждали его три раза, и копье прислоняли к стенам кремля.

Когда пишут диктант и нарушают правила правописания, то получают "двойку". Так и электрик, нарушив правила обращения с проводами и контактами, получает удар током - смертельный или травмирующий. Поэтому принято говорить, что, например, боевые, караульные и прочие силовые уставы написаны кровью, как и правила дорожного движения. И в жизни мама с папой заставляют детей определенных правил придерживаться - в поведении, речи, этикете, мелком бытовом ремонте.

Однако там, где одни эмоции - в той же любви - наработанные правила и традиции не действуют. Из-за любви люди режутся, топятся, бросаются с высоты, что в теме логики и жизни малопонятно. Но это тоже жизнь, которая складывается не только из известных, устоявшихся и выверенных правил, но и из нарушений этих правил тоже. Часто такое нарушение провоцирует массовое поведение и как бы узаконивает такое положение.

В уличной драке считается зазорным драться с использованием ножа или кастета, но всегда найдется нарушитель уличного кодекса, который зажмет в кулаке свинчатку и заделается победителем, которого не судят. Поскольку прав не тот, кто правила соблюдает, а тот, кто выиграл, и осуждать его просто некому.

В этом плане великолепен в любовных поисках горностай, проникающий в горностаево гнездо с малышками, которых он всех оплодотворяет, пока крутится и проказничает с ними. Однако те малышки и только тогда, когда подрастут, ― станут матерями без познания, так сказать, официального, под стать возрасту, жениха, поскольку визит горностаевого педофила уже сделал свое дело: в гнезде дети уже оплодотворены со значительной оттяжкой наступления беременности. И как тут судить горностая, позволяющего себе отвратные вещи с подрастающим поколением? Но, с другой стороны, хоть правила жизни нарушены, малышки опакощены взрослым самцом, но жизнь, вследствие этого нарушения, продолжается. И у тараканов, уже говорилось, похожая история.

С Нинон Умновой Саша поступил как будто тоже нехорошо: про дорожный дневник, что с правками Чехова, он наврал. Но никаким другим способом уложить с собой в постель понравившуюся и не свободную женщину не вышло бы. Надо было смирить свои желания? Вот вы, дорогой читатель, и смиряйте, отказываясь от спиртного ввиду цирроза, пирожного ввиду диабета, от повольного гуляния ввиду комендантского часа, от женщины ввиду ее недоступности. Недоступность - это про некоторых.

Но мы-то знаем, что в жизни все возможно: и чума на оба итальянских дома, и мощный союз двух любящих сердец из этих враждующих домов, правда, неудачный. Покрышкин в воздухе хулиганил, нарушая нормы полета, и потом из его небесных художеств вывели тактику нового воздушного боя. И атаку бойцы начинают не бегом, а пешком, шествуя до окопов противника, что как бы противоречит смыслу атаки, но вполне объяснимо: зачем же добегать до этих окопов с высунутым языком, когда надо силы поберечь для рукопашной схватки? Так что небольшое развлечение в виде адюльтера ничего никому плохого не несет: муж не знает, любовнику - физиологическая польза, женщине - полезная перемена впечатлений в однообразной сущности будней. Измену психологи считают здоровым правилом в жизни.

С Нинон было хорошо. Тела молодые, переплетающиеся, под умные разговоры о куртуазной литературе, да с подкованной вожеватой. Тырым-пырым. Любовница крыла что-то из "Венеры в мехах", расписывая прелести флагелляции, но пробовать плетей Саше не хотелось, и он переходил на описывание секса у тараканов с выходом на Кафку, который сам, вместе со своим героем, становился похож на этого членистоногого, завлекая мудрого читателя мистическим расположением вещей умственного ряда у себя под закрылками, и вскоре своего читателя бросал, не дописав до конца ни одного романа. Нинон с этим соглашалась. А Саша думал о том, что вот в бассейне товарищи дали ему погоняло "Таракан", и тут он тараканит чужую женщину, и уместно секс тараканий всплыл, и неуместно всплыл асексуальный Кафка, в которого пора кидать мячиком - всё это неспроста, так как все эти размышления имеют некий ряд, выстраиваются в цепочку с известной логикой, недоступной для рядового понимания.

Вскоре источник для встреч - мифический дорожный дневник - был забыт, и полюбовные встречи стали самоцелью получения удовольствия, а там Саша сказал, что владелец чеховской писанины умер, и концы пропали. С рождением дочери Нинон отдалилась, поскольку все свободное время уходило на малышку, которую надо было холить, пестовать и пропихивать на кафедру. Мужик ее помер. Начинать отношения снова Саша не захотел: он помнил завет: никогда не входить в одну и ту же реку дважды. И без этого дневника Нинон защитилась по своему любимому писателю, даже выпустила монографию о сцеплении пространства и времени у Чехова, стала профессором и долгими вечерами, на досуге, вспоминала про путевой дневник, превратившийся в дневник встреч и постельных верчений, от которых ей, Саше, да и самому гулевану Чехову было радостно. Радость ушла, как влекомая течением вода, а светлое радостное воспоминание осталось навсегда.

По этому поводу, да и по другим похожим расставаниям с женщинами, не ставших его женами, Саша сочинил несколько строк о том, что возлюбленные были и ушли, а географические объекты и прочие памятные места остались для сентиментального осмысления в теплых воспоминаниях, где живет счастье.

В аэропорту "Северном"

Аэропорт - как римский портик.

Задержка рейса. Снова зал.

Теперь - лечу, и в сердце кортик,

Что раньше ехал или спал.

Под шум мотора монотонно

Качало мысль - ты не одна,

Что, если ты еще не бонна,

То чья-то верная жена.

И не было большой кручины:

Былое встретим не любя.

Под рев стремительной машины

Летел к тебе и от себя.

Таким же малохольным ассистентом кафедры начинал Валерик Наунов, безотказный в услугах, как безоткатное орудие, готовый рисовать стенную печать ночи напролет под руководством редактора-препода Алькович, писать сценарии капустников, фальшивить на распевках, монтировать кинопленку для посвящения в студенты, которую потом проспит на тюменском вокзале один толстяк, умерший с горя.

Преподавательские задницы этот высокий ростом студент лизал в наклоне и исправно, поскольку сам очень хотел стать преподавателем. Поэтому студенческих пьянок чурался, а не то застукают при обходе, и пиши - пропало. А как остался на кафедре русского языка, так доразу растолстел, стал брать хабары на пару со Славиком Суханкиным от солидных чуваков, новых русских, желавших пропихнуть своих дочулей на факультет путем подсказок на вступительных экзаменах и написанием за них сочинений.

Истинное его хобби было не преподавание языка, оказывается, а - разрисовывание пасхальных яиц, которые он, соизмеряя с размером собственных натруженных тестикул, производил массово и со вкусом их продавал. Вот он, доморощенный Фаберже, вот его истинное призвание: красивые яйца производить на продажу и заодно их прототипы к бабам подкатывать. Однако денег постоянно не хватало. Но как-то сумел втереться в жилищный кооператив, поднатужившись со средствами. Родил и воспитал свою дочулю, как же, для зачисления на кафедру, куда же еще. Затем заплывший жиром жердяй свалился в досканец, и никто о нем сейчас не вспоминает. Жил, был, лизал, портняжничал, вертелся, красил, помер. Прими, земля, еще один повапленный, расписной и пасхальный, гробок. Но это тоже была жизнь.

Духовник почившего монаха Матвея рассказал о новом времени, увиденном Матвеем перед кончиной. Это была весть о человеке, много перестрадавшем, но заложившем основы могущества Руси - то, чего не удалось сделать династии тверских князей. Ему, москвичу, княжичу и потом князю Руси - Василию II Темному, удалось, проигрывая, победить всех врагов.

О Темном мало что известно, сквозь темные времена фигура князя проглядывает не целиком. Известно лишь, что больших, типа Куликовских, битв он не проводил и в великих стояниях войск по берегам рек не участвовал. Но его жизнь - гремучая смесь случайностей, нелепиц и неудач. Обаче - Темный создал фундамент могучей Руси. Как это получилось?

Родился князюшка от литовской княжны и московского князя, его отец умер, и слабого наследника московского престола стали донимать родственнички, которые трижды лишали его трона. Особо старался дядя Юрий вместе с братом Шемякой. Это был тот период, когда московская змея в каком-то непреодолимом восторге кусала свое тело.

Юрий дважды побивал Васю в стычках, и оба раза грустный племянник спасался где мог, даже хотел укрыться в орде у побитых монготар. Московская междоусобица ничем не отличалась от межрегиональной: кто кого убил, тот и прав. Но Василий каким-то чудом держался на княжеской стезе.

Дошло до того, что Шемяка поймал Васятку в церкви, заметил его и сослал несчастного небога в Вологду. Так Василий стал Темным. Казалось, вот он, конец, как у бедного Василька, ослепленного Давыдом. Но как Василек не потерялся в русской истории, так и Василий остался на плаву. Верные москвичи три раза сажали слепца в Кремль и дрались с его врагами. Василий Темный как мог, в темноте, руководил московскими войсками.

Вот у Суздаля случилась очередная военная неприятность: Василий поехал биться с казанскими монготарами, что шли походом на Москву. Перед битвой москвичи расслабились. "Княже ужинал с братией, и с бояры, и пил, и бражничал ночью". А утром их взяли тепленькими. За дар жизни казанский хан потребовал отдать всю кремлевскую казну и московские земли своим сыновьям.

Протрезвевший Василий Темный немного подумал и поступил много лучше, чем просто взять да выплатить непомерную дань и выстачить земли, что влекло гибель Москвы. Он продолжил пьянку с казанскими царевичами, которые поехали в Москву не как победители, а как союзники и собутыльники. Васька завел монготар в глухой таежный Городец Мещерский, откуда на почве пьянства ставшие ручными казанцы стали нападать на соседние княжества, попавшие таким образом под длань Москвы - это были оба Новгорода и Суздаль впридачу.

Затем в светлой голове Василия Темного родился план подчинения церкви: против митрополита Исидора, задумавшего экуменизм, т. е. слияние православия и католицизма, московский князь организовал народный бунт, Исидора объявили еретиком и выгнали. Русская православная церковь поселилась в Москве навсегда. Вскоре князь Василий Темный родит сына Ивана, который потрясет мир и явит сильную Русь со столицей в Москве.

Дом тогда хорош, когда под ним крепкий фундамент. Это автор к тому, что у любого значительного явления есть предпосылка, порою прямо противоположная ожидаемому. Таковы столб и пасынок, гусеница и бабочка, гадкий утенок и лебедь.

Да, вот вспомнился один такой Гадкий Утенок, что как-то представился именно так в обсуждении темы карточной игры на Дзене. Это был прожженный катала, досконально овладевший искусством передергивать листы и делать шнягу - тасовать колоду в нужном раскладе. Он был горд тем, что 40 лет щипал лохов, опустошая азартных, их карманы. Встречая за столом подельников, перемигивался с ними. В общем, хорошо утенок устроился, сделал шнягу судьбы и стал учить окружающих правилам жизни, по его понятиям. В своих представлениях картежный вор представлял себя последней формой развития, некой имаго - конечной формой гусеницы или опарыша, и, ах, как блестят на солнце его крылышки, как ловко он еще шевелит лапками, не покалеченными в ходе потасовок канделябрами вследствие вскрывшихся подтасовок за столом.

В общем, конечный продукт картежного мухлежа радовался удачной жизни на катранах и колесах в купированных вагонах. Но его радость омрачили такой правдивой и убийственной фразой: "Гадкий Утенок, ты из себя белого лебедя не выдрочишь и за 40, и более лет!" Глянь в зеркало - ну, какой в нем лебедь сияет? Прокуренное, испитое, изможденное лицо, бегающие глазки, блудливая улыбочка, бойкий язычок с фразочками о прикупе двух тузов на мизере.

После столь дельного замечания Гадкий Утенок остался гадливым чмом, из которого сразу после слов о бесполезной дрочбе полились словесные нечистоты, потоком, всех мастей и привкусов, видать много Гадкий Утенок отсосал и отлизал промежностей у дам, королей и валетов. Но сам тузом не стал. Стал обыкновенной битой картой, сброшенной жизнью в отвал. Туда ему и дорога, такому маститому, но вечно гадкому. Ведь бывает, что пасынок крепок, но несмоленый столб сгнил и свалился с него, и Ганс Христиан Андерсен тут совсем ни при чем.

М-да, пора уж закончить с такой фигурой, растянутой на 900 страниц романа, как Шерш. О нем, гадком утенке, не ставшим ни Иваном Грозным, ни крякающей уткой, а превратившемся в ничтожество - и пойдет заключительная речь. Его просто - как хорошо сказано на образном древнерусском языке - из фуфали в шелупину передернули.

Попал Шерш на филфак из среды строителей: папа был прорабом, строил Саяно-Шушенскую ГЭС, таскался по стране и возил за собой семью. Из Риги Шершы попали в Нижневартовск, а оттуда в Симферополь, куда пенсионному папе предписали поселиться врачи, что от смерти прижимистого астматика не спасло. Но пока семейство перемещалось в Крым, Шерш куковал в Тонске, где его первоначально Кисель на собеседовании не хотел зачислять в студенты: "Чего вы к нам из Нижневартовска приехали? У вас свой вуз есть в Тюмени". Два года на тонском филфаке Шерш проеферил.

Экзамены за второй курс он сдавал вместе с Сашиной подготовкой: вдвоем учить материал для экзаменов намного легче, чем одному бубнить. С утра пораньше Шерш приезжал на Сашину квартиру и начиналось учение: бубнеж, чтение, вопросы и ответы, пояснения, что-то из ланкастерской школы, когда прочитанное пересказывается в двух-трех словах и тому, кто ответ слушал с двойной пользой, так как не надо было самому читать этот материал.

Сашин отец делал зверское лицо: жена была в больнице, так что кормить приходилось и сына, и этого, пришлого. Когда пришла Шершу продуктовая посылка с копченой колбасой в белом налете, то он принес ее с собой и пожаловался на испорченность. Отец живо схватил колбасу и ответствовал, что это ничего, что с белым налетом. "Мы сейчас ее почистим". Действительно, плесень была срезана ножом, а оставшаяся середина оказалась удобоваримой.

Случился также скандал. Шерш уговорил Сашу стырить из аптечной тумбочки отцовские снотворные таблетки "Феназепам", чтобы попробовать кайфануть. "А если уснем?" ― "Не-а, если по одной - то уснем, а по три-четыре ― кайф будет".

Саша пачку снотворного спер, но воспользоваться ею заговорщики не успели, так как отец пропажу обнаружил и стал орать наподобие того, что "почему в моем доме пропадают револьверы!" Саша быстро и тайно вернул пачку на место и показал, что, вот же они, за выдвижной ящик упали, и все в целости, вся целая нераспечатанная пачка. Позже выяснилось, что таблетки были рецептурные, просто так их в аптеке не продавали, и отец постоянно упрашивал провизоров продать их - поэтому цену им знал и следил за убывающим количеством. Он справедливо посчитал, что Шерш имел отношение к пропаже стандарта и бубнил про современную молодежь, которая увлекается "колесами", и кивал на Шерша, поскольку до его прихода таблетки всегда лежали в тумбочке и не пропадали.

Так или иначе экзамены были сданы, Шерш переводился в Симферополь, а Саше предстояло отработать месяц на вузовской лесопилке. Но он сделал ход конем: сходил к тренеру по плаванию Солякину и выпросил справку о том, что ему, как пловцу, необходимо этот летний месяц тренироваться в вузовском спортивно-оздоровительном лагере "Рубин". Сначала тренер говорил, что не может дать освобождение от трудовой практики, но Саша заверил, что это не практика, а отработка в роли разнорабочего с тасканием плах к циркулярной пиле для их роспуска, что это грязная работа придумана деканатом ввиду вакантных мест на лесопилке, которая простаивать не может - вот и погнали на нее студентов. В деканате справку принял Генка Раккув, прочитал ее, вложил в папку и сказал коротко: "Сачок!" ― "Что-что?!" ― "Сачок, сачок!" ― отозвался замдекана, и они оба улыбнулись, поскольку Саше показалось, что собеседник понимает: социализм методом принуждения построить нельзя, но всё пытаются и всё пыжатся партийные сволочи.

Посему лето у Саши выдалось абсолютно свободным, и в этот момент Шершу пришла телеграмма, чтобы он ехал домой в Симферополь. В послании имелась отличная новость: родители Шерша приглашали Сашу в гости. Вырваться из душного города хоть куда-то, а тут на курорт, то было счастье. И Саша хорошо съездил, о чем напишет новую вещь, полную романтических эпизодов.

По приезду парни успели подработать грузчиками в ресторане "Селена" и продуктовом магазине неподалеку, где сейчас качалка бицепсов. Саша даже сумел послать в Тонск родителям кусок копченой корейки из этого магазина, когда в подсобку выкинули дефицит, и его быстро растащили работники магазина. Друзья ездили купаться на море, и Сашин день рождения там отметили, и, в конце концов, отец Шерша посадил Сашу перед собой и сказал, что в связи с тяжелым материальным положением в семье, мол, Саше пора валить домой.

Саша сказал: "Нет проблем!" и поехал покупать билет на самолет. Однако билетов не было "на завтра", а только через три дня и с пересадкой в Москве. Но для Шершлова-старшего это было неважно, поскольку он считал, что после уже оговоренного предела Саша выметется на улицу и до отлета самолета проживет где-нить на лавочке, питаясь кое-чем. Выходило, что своим симферопольским гостеванием друг сына намного перекрыл все те затраты, на которые пошли Сашины родители, месяц кормившие обедами его отпрыска. Саша ответил, что кормить его эти три дня не надо, а ночевать он может на полу.

Шерш также встал на позицию отца и невозмутимо ответствовал, что папа прав. Как изменился дружок, Саша сразу почувствовал, когда Шерш устроил истерику: Саше надо было ехать с утра на улицу Самокиша к кассе предварительной продажи авиабилетов и выстаивать длиннющую очередь, поэтому он отпросился у директора магазина, в котором они с Шершом работали вдвоем на одну ставку вместо ушедшего в отпуск штатного мордатого грузчика, и до обеда отсутствовал, а после обеда пришел и услышал от дружка, что тот не нанимался работать в одиночку, а если кому-то надо куда-то ехать и для этого билеты покупать, то это не его, Шерша, проблемы. ...Вот какое гамно повылазило под конец!

При этом Саша хотел возразить, что Шерш уехал из Тонска, но сам не перевелся, документы его остались в вузе, и за ними, чтобы перевести сына в симферопольский университет, в Тонск приехала шершловская пробивная мамаша, которой надо было бесплатно пожить у Саши в квартире недельку-другую, не тратясь на гостиницу, забрать по доверенности документы, перевести сына из вуза в вуз, а оставшиеся от сибирской жизни вещи распродать. Так ведь она и питалась у Сашиных родителей безо всякой компенсации. К тому же пошла на рынок шершловский тулуп продавать, ведь в Крыму крепких морозов не бывает, тулуп там не нужен, но могла бы этот тулупчик у Сашиной родни оставить за свое и сына проживание, так нет же, пошла и продала цыганам за 40 рублей. Но говорить всего этого Саша не стал.

Отпуск у него был испорчен, и летнее настроение улетучилось, прожил он эти три дня кое-как. Попрощался и улетел. Хотел оставить раскрывшемуся дружку сочиненный стишок про него, нехорошего меркантильного меркаптана, но не оставил. Зачем ворошить то, что прошло? Не надо ворошить, и вонять не будет. А стишок такой:

Шершлов

Шершлов - человек нехороший.

Добра в нем - на четверть шиша.

В ненастный день и день погожий

Захлопнута крепко душа.

Да, он улыбается хитро

И счастлив, когда на столе,

Как солнце, сияет пол-литра,

Когда под балдой и в тепле.

Он смачно жует всю закуску,

Хрустят огурцы в хищном рту.

И смотрит на синюю блузку,

И громко хоронит мечту.

И кроличьи глазки Шершлова

Стреляют от блузки к ноге:

Он в поисках нужного слова,

Чтоб после дать волю руке.

Я тоже был - там - все без маски,

И пусть свою юность гублю,

Но злобно на шерличьи глазки

Плюю, бью по морде и пью!

Что было потом с Шершловым? Ничего хорошего. Саша навещал его в Крыму пару раз. Дружок женился на библиотекарше, которой помог открыть в зале окна; родил хамящего по телефону сына, пополнившего клан учителей-историков; гулял с девками, не являясь домой днями и неделями; с женой развелся и потерял однокомнатную, с хорошим расположением у продуктового рынка квартиру, которую выделили родители после размена трехкомнатной, где Саша останавливался; жил с ополоумевшей матерью, пилившей его за жену, в день свадьбы обозвавшей свекровку скрягой, которая за пятак пёрнет; был воспитателем в детской колонии, где дети ему говорили, что, мол, как вырастем, то вас убивать не будем; челночил за заграничным ширпотребом, весьма неудачно, так как здорово обирали на таможне; пробовал учительствовать по специальности - не получилось; зато получил вторую группу инвалидности ввиду мотания по психушкам и назначенную пенсию пропивал, благо вина в Симферополе всегда много и разно. Как-то так.

Поведал духовник почившего монаха Матвея и о новом Великом царе всея Руси Иване, Третьем по счету, когда слепец с погонялом Тёмный отправил его окружить войско обидчика Дмитрия Шемяки с понуждением к сдаче. Ваньке-то было всего 12 лет. Обаче, по пережитым событиям, это был мужчина, претерпевший вместе с отцом заточение в Угличе, переезд в Вологду и, знаменательное событие, помолвку еще детьми с дочерью тверского князя Марией Борисовной. Тверь и Москва, наконец, породнились. Вернее, воссоединились. И вот плод этого воссоединения, малолетний княжич - первый сподвижник отца, его десница и соправитель.

Потом в браке с тверичанкой появятся на свет два ребёнка - Иван Иванович Молодой, первый наследник, и дочь Александра, которая прожила недолго - подозрительно умерла в возрасте 25 лет. Затем у Ивана Васильевича пошли новые свадьбы.

Отец - Тёмный - умер, собирание русских земель обапол Москвы продолжилось. Куплено Ярославское княжество, пал Ростов. Пошла упорная, но успешная борьба за переметную великоновгородскую суму, на которую покушалась Литва. Затем Иван III приступил к возвращению территорий бывшей Киевской Руси, и тут опять полезли литовцы, получившие по мусалам. Но монготарская проблема оставалась и висела "мандокловым" мечом. Решить ордынский вопрос окончательно и бесповоротно удалось только сыну Тёмного. Ему повезло с ханом Ахматом.

Тот, узнав по выходам - вернее, их прекращению, об отложении Москвы, стал наступать на Русь, но сразиться не решился. Пока Ахмат ждал подмоги от союзничков-бралюкасов и примкнувших к ним пшеков, Иван III смог подбить на авантюру крымского хана - сыграть на его амбициях по овладению ордой. А там и Казанское ханство, и Астраханское подтянулись, чтобы пограбить ордынский центр. Так Москва не только устояла на ногах, но и обзавелась двуглавым гербом, смотрящим на запад и на восток, чеканила монету, стала в один ряд с видными европейскими государствами.

Вместе с тем, грозный владыка страдал вспышками гнева: по причине, известной именно ему одному, он лично казнит игумена Печорского монастыря Корнилия, о чем горько пожалеет; или убьёт родного сына - то ли посохом, то ли тот сам умрет от подагры; или на эмоциях проникнется к жидовствующим непонятной поддержкой, а вскоре сожжет их в деревянных клетках живыми. А террор Руси силами опричнины! Умрет тоже неожиданно - за шахматной партией, и многие шахматные журналы отдали бы хорошие гонорары за право опубликовать эту последнюю партию.

Что происходит, когда обычный серый человек начинает жить необычной жизнью? Его к тому же ослепили, сослали в Тмутаракань, забыли о нем, ан, нет ― курилка жив и дает жизни своим ограничителям. Он начинает их казнить, праведно ли, неправедно, но - головы летят с плеч как тех людей, кто залупался, и тех, кто мог залупиться, но почему-то отложил это неправедное дело на потом, и это "потом" не наступило.

Что плохого в том, что парень пишет стихи девушке? Абсолютно - ничего плохого в этом нет, если стихи мелодичны, с набором плавных рифм, и тематика их приторно-миндальная, тягучая розово-кисельная, завораживающая рюшами кружев. Собственно, это закон жизни насекомых: личинка, имаго, спаривание, откладывание потомства и аут. От человека хоть стихи остаются, бывает, даже на века, а не только хитиновая оболочка тела, которое стрекотало, перелетало и прыгало. Но и серый человек с двумя полушариями на груди, предназначение которого было только в том, чтобы родиться, побыстрее раздвинуть рогатку перед каким-нить шóфером, метнуть щенка и уйти в небытие - вот эта тварь божия оказывается некой Лукрецией Борджиа, со способностью к коварствам.

К большим духовным таинствам имаго оказалось равнодушно, хотя держало на книжной полочке фетовский сборничек "Вечерние огни", но до собственного изображённого образа не доросло - тямы не хватило, да и мозги у насекомого оказались крепко вбиты между ног, где всего одна извилина, да и то прямая.

Надо же такое сказать поэту - "тупой, как веник!" А сама-то, подстилка шоферская - не королобая ли? Всё одно. И веник - вещь хорошая, раз полезен людям, как тот же голячок, чем сметают снег с валенок. Для души - нещечко. По этому поводу у даже родились стихи.

Я "тупой, как веник".

Веники - тупые.

Каждый шизофреник

Скажет: все такие.

Но не всякий скажет

Это неврастеник.

Мне сказали в раже.

Словом, я тот веник.

Постулат-вареник

Этот много легче:

Съесть тот самый веник

Мне намного легче.

Сверху точит жалость,

Двигаясь по кругу.

Подыскать осталось

Мне метлу - подругу.

Да, от этих отношений остался ободранный веник-голячок. Чтобы отряхнуть прах с подошв ботинок и вымыть пол за бывшей возлюбленной, не достойной счастья и ауры того, что окружило на века Тристана и Изольду, Дафниса и Хлою. Не осталось ничего.

Даже по поводу того, когда на Черном море, девушка отдыхала с подругой, и Саша был рядом, то был случай, когда девушка ноги вымыла, но, чтобы одеть шлепки, надо было подождать, чтобы ступня обсохла, иначе можно было поскользнуться в шлепанце; так Саша взял любимую ногу в свою руку и обтер о свое стегно, что ближе к паху, о джинсы, мокрую плюсну девушки, чтобы можно было не ждать обсоха, а продолжать путь вместе. Как был оценен этот поступок? Никак. Как и стихи воздыхателя, для которого затащить девушку в койку было не идеей-фикс, а делом второстепенным; главным делом - надо было склонить ее голову в первую очередь к творческим строчкам, к стегну, затем к поднятому зеббу, но и к этому она оказалась не способна; а вы подумали, сразу к минету? Это из анекдота: проститутка приходит в больницу на костылях, ноги нет, руки нет, и говорит, что не знала, что "минет" пишется с одним "н" и слитно, а не так - "мин нет". Минет - это неплохо, но тут поле никто не минировал.

Прощание с литером "Т" Саша растянул надолго, как долго не заживающую рану, как перманентный триггер, чтобы держать творческое настроение не на нуле, но на позитивных для стихосложения величинах. Хотя в подобных ситуациях некоторые парни не выдерживали. Один цельный год смотрел, как его пассия целуется с однокурсником, затем улучил момент, и когда влюбленная парочка прогуливалась у входа в приуниверситетскую рощу, напал и стал резать влюбленных ножом. За порезанную сонную артерию у нее и сильно порезанную руку у него получил 8 лет и суммарный миллион рублей выплат потерпевшим. Конечно, кровавые сцены неизбежны в воображении, но, если дама ушла, то надо отпускать. Ибо незакрытый гештальт по неудачному овладению намеченным телом чреват срывами в аффект. Надо отпускать с пользой: виду избежания криминальной аффектации. Поскольку, может, это, если не радость, то счастье, что беда от вас ушла? Мало ли других тел вокруг с мишенями между ног?

Однако некоторым поэтам возлюбленные девушки представляются некими небесными созданиями, которые даже в туалет не ходят, но порхают с цветка на цветок. Но тут, со Сквобом, не всякий цветок выдержит алиментарные жировые отложения, натуральный калкан на шее, жировой мешок, двойной, нет, уже тройной подбородок, который не раскатаешь карандашом, да еще моча и кал, натурально и метафорически исходящие из всех природных отверстий девушки, красавицей уже не казавшейся. Легковерна женская красота: уж коли поэт сказал - уёпище - значит, уходи прочь, это самое, произведение из ребра Адама, и уноси с собой краткий свой аромат и плавные черты, превращающиеся силой воображения в терпкий амбре и морщинистую, как после голодания, кожу шарпея.

Чистить рыбу она любила, брызгая чешуей в разные стороны. "Бр-р-р!" Вот, заходишь на кухню, а там она возле раковины действует, кровь кругом, кишки по столу разбросаны и воздушные рыбьи пузыри на стенах. Я ей говорю: "Что ты делаешь? Ты хоть нож в руки возьми или рыбочистку!" Тем более, я люблю рыбалку, в детстве на реке Тони все лето пропадали под отцовским присмотром. Наловлю, она улов мой как кошка будет чистить? И не чистить, а драть когтями?

А вот еще конёк: чай из заварника чтобы по чайной ложечке в чашку струился - и никак иначе, иначе - скандал, насчет того, что чай неправильно в чашку наливаешь! Каково! А эти ее милые словечки, диминутивы, эти названьица с уменьшительно-приторными суффиксами, самое неприятное и уничижительное из которых - это эпитет "умнюсенький!" Называть меня умным - это мне приятно, а вот "умнюсеньким" ― так это увольте, сами себя так называйте, свою ветреную девичью головку, или хотя бы свою школьную подружку, протащившеюся в паре и обок всю жизнь; эта подружка вышла замуж за лудомана, азартного человека, который запрещал жене курить. "Какое он имеет право? Хочу - и курю!". К тому же ночами муженек поигрывал в карты на катранах и приходил то с пачками денег, то вовзят без них - вот это жизнь! Помимо картежничества успел подругу обрюхатить - тоже жизнь! Вот и называй свою подругу умнюсенькой, успевшей в перекурах и замужем побывать, и без копейки денег посидеть, и щенка метнуть, ― все как у животных и насекомых. И кем стали эти обе - умнюсенькие - обыкновенными училками рус-яза и лит-ры в школах, и учили дураков уму - тому, чего в собственных головах недостало. А моя-то девушка, имаго белое, рассыпчатое, выбрало мужика, хорошо с квартирой, но - как и предсказал поэт, склонного к полноте и простодушию.

Он будет жить непоэтично -

его ты выберешь из ста.

В нем сочетаются ритмично

и полнота, и пустота.

Пусть за окном завьюжит стужа,

зато он будет не один.

И бдить обязанности мужа:

"вперед - назад", и - в магазин.

А в праздник, когда скачут птички,

нет, за день, загодя, с зари,

перекупать в "Искре" гвоздички

по рупь ценою: раз, два, три.

Что в итоге? Сквобиха, ко всем прочим проблемам, отказалась бросать курить. А Саша отказался дышать дыханием преисподней и целовать ад в самую его геенну. Сквобиха родила дочь, которую тоже засунула на филфак учиться по сохранившимся конспектам. Девочка пухленькая, в теле и без талии - пошла в отца. А в мать? Не пошла, и стихов ей никто не посвящает. Глупые насекомые, когда же вы плодиться прекратите? Ну как тут не стать мизогином - девушконенавистником?

К тому же, если девушка отказывает парню - это действо наиболее распространено на планете, поскольку во все времена пользуется популярностью мужское правило: "Даст - не даст, а попросить обязан". А парень отказывает девушке - это вообще-то нонсенс! Поскольку, что может быть проще секса без обязательств? Или что, иной мясной ход у некоторых золотом выложен или гранеными алмазами, чего не приведи господи! Но - отказывают и парни. Когда на танцах, в танго - в медляке, парень спрашивает девушку о соитии, а она отказывает, и он тут же сбрасывает ее руки со своей шеи вместе с фразой: "Ну и пошла ты нах, дура!" Оскорбляет и уходит, а баба остается на середине танцпола в шоке.

Как была в шоке Сквобиха, поехавшая в первую свою фольклорную практику в Ленинград вместе с группой отличников и преподовских прилипал, на Зимний дворец потаращиться, по жидкому знакомству проникнуть в него с самого раннего утра и бродить по пустым от людей залам. Но и практику по сбору песен и частушек ей никто не отменял. Но в одной ленинградской деревне Сквобиха получила окорот. Бабка, носитель фольклора, ее бортанула, мол, замучили визитами студенты, прутся и прутся, как будто медом тут им намазано, а она уже больной человек, не поет. Так и не появилось в Сквобовской тетради ни строчки от этой в прошлом разудалой народной певицы. Зато появился стих у Саши.

Не стойте у ворот, не стойте у дверей,

Не стойте у души и памяти моей.

Была бы рада спеть я вам. Увы, теперь

Болезнь во мне поет. И за собою дверь,

Не торопясь, но так закройте за собой,

Чтоб не скрипела дверь - мне нужен мой покой.

Я много знала слов, горячих, как огонь.

На ощупь жар их тих - тифозная ладонь,

Но чаще, не спросясь, являлись звучно те -

Холодные как лед, и в явь, и в темноте.

И я боялась их, бежала их, и вот

Мне запретили петь врачи. Другой споет,

Кто молод и счастлив, и кто поет до слез,

И понимает жизнь не в шутку, а всерьез.

А я уж не могу в конце своих дорог

Ни слушать и ни петь. Идите. С вами бог!

Духовник Матвея вещал церковным экзархам о прозрениях монаха перед кончиной. Которому - то ли монаху, то ли его духовнику - многое привиделось. Одним из ярких видений было "Смутное время", длиною всего 15 лет, но оно оставит неизгладимый след в истории Руси. Иван Грозный уходил, твердого наследника не оставив, и - понеслась. Стать царями возжелали многие.

Но до этих желаний умерли оба сына Грозного: малолетний Дмитрий зарезался, играя в ножички, а блаженненький Федя сам преставился - окончился тихо.

К власти пришел Борис Годунов, кровей незнатных, но выдвинувшийся в кравчие, подавая еду и напитки на царский стол. Обаче судьба посмеялась над половым - официантом Грозного, который как сел на трон, так и начался на Руси голод. Летом были заморозки, а в рюен, когда звери ревут, гонимые гоном - в сентябре пошел зазимок. В ранний снег люди отощали и осерчали, сколачивались в банды. Пошел слух, что Дмитрий спасся от ножичка, он будет лучшим царем, который накормит, а не этот, подавальщик кушаний. И он явился - Лжедмитрий Первый. Пришел со стороны ляхов.

Да, поганое поветрие на Русь переменилось. Не с дикого востока теперь жди беды, а с подлого запада. Сначала бралюкасы, потом пшеки придут к нам с мечом. Вскорости, почуяв русскую слабину, навалится свейская пьянь из Стокгольма. Лягушатники нагрянут с нашествием двунадесяти языков. А боши явятся дважды на протяжении 20 лет. Это только те находники, которые глубоко в Русь проникнут. Вот-вот, в смутные времена все эти черно*опики и гринго стали запускать на Русь пробные шары в виде неубитых наследников, чудом выживших.

Так объявился первый мутный чувачок, якобы тот самый царевич Митька с ножичком, заручившийся военной помощью полонского короля, которому самозванец наобещал русских земель и городов. Пошли первые стычки, тут умер Борис Годунов, а его преемника - 16-летнего сына вместе с матерью без сантиментов убили свои же бояре - подводчики - предатели.

Лжедмитрий I уж на троне, но правил недолго. Его жестоко зарезали и выкинули из окна, труп сожгли, зарядили останками пушку и выстрелили Димкой в сторону Польши. Символично. Пшел туда, откуда пришел. У русской власти появился очередной временщик - боярин Шуйский. Но в народе прошел новый слух: царевич Дмитрий все еще жив.

Опять ляхи у Москвы, и с ними Лжедмитрий II, именуемый географически как "тушинский вор", так как в местечке Тушино обосновал свою резиденцию. Наступило время "воров". Объявился атаман Болотников, а с ним новый самозванец - не царевич Дмитрий, а царевич Петр. Атамана пленили, заметили и утопили, а Петра повесили, чтобы другим желающим неповадно было лезть на трон, который предназначен не для того, чтобы на него шваль лазала.

Но и Шуйский на троне не усидел. Его сместили, наступила Семибоярщина, боярское вече, где каждый тянул царскую мантию - горностаевую накидку - на себя. Между тем Лжедмитрий II обжирался и развратничал, поссорился с ляхами, и его убили в отъезжих полях монготары из Казани, которые вроде охраняли его. Заодно удавили Ворёнка, трехлетку самозванца, чтобы до конца пресечь посеянное крапивное семя.

Народ поднимался двумя ополчениями для изгнания польских интервентов. Первое перессорилось и перерезалось, второе свою роль сыграло: крепко осадило поляков в московском кремле, где гордые пшеки стали жрать покойников, торгуясь за зеленое бедро или такого же цвета берку захороненного соотечественника, по два злотых за кусок.

Тут же, надо упомянуть, на севере и Юге Руси развили деятельность Лжедмитрий lll и Лжедмитрий lV. Третий осел во Пскове, на ненадолго, так как сражения со шведами проиграл, был пойман и повезен в Москву в клетке, но недовезен - зарублен дорóгой. Четвертый хоть и представлял собой всё восставшее Поволжье, но тоже как-то очень быстро исчез, не оставив следа.

С избранием в цари слабого выходца из семьи Романовых, смутные времена устаканиваются. Царем стал 16-летний Михаил Романов, принявший эстафету от 16-летнего убитого сына Годунова. Однако, есть такое понятие - начать с чистого листа. Это значит, надо было всю Семибоярщину - всех семерых бояр-интриганов, а в их число входил Романов - вырезать. И только тогда открылся бы чистый лист.

Именно семибояре убивали угодных и неугодных русских лидеров, пока не утвердился один из боярской династии, взявшей верх. Среди них князь Мстиславский, открывший ворота кремля и впустивший пшеков. А боярин Иван Романов - предатель, служивший верой и правдой всем самозванцам. Характерно, что будущий царь вместе с пшеками сидел в осаде в кремле и жрал человечину. Его близкий родственник митрополит Филарет, тоже из Романовых, сумел на выборах царя пропихнуть вперед своего кандидата - Мишку. Западные карикатуры изображали Ивана Грозного форменным людоедом на троне, что воплотилось в жизнь с появлением новой царской династии.

Разумеется, после войн и опричнины Грозного на Руси воцарился хаос, а там, где он, там, где междоусобица - появляются монготары, где воцаряется смута - пшеки-антропофаги. История Руси стала представлять собой не чистый горный ручей с прозрачностью чувств и помыслов. Но некую трясину, отбросы, фекалии, где развелись люди исторические, но мелкого пошиба и одновременно жестокие и жаждущие совершенства, хотя бы внешнего. Так ведь известно: черного кобеля не отмоешь добела. О чем речь? О предателях, попавших в русскую историю. От их телодвижений стала поворачиваться и скрипеть, грозя рассыпаться, на шибелях - на ухабах - громоздкая повозка с нерегулярным и абы каким московским кучером.

В том, что династия рюриковичей прервалась, виноват Грозный. Уж сколько жен он имел, а с сыновьями не получилось. Его организм, ослабленный алкоголем и излишествами, произвел слабого телом и духом сына Федора. А Димочка-сыночек так вовсе страдал эпилепсией и периодически дергался в конвульсиях, так что немудрено было ножичком пораниться до смерти. В потомстве Грозный был слаб, совсем не лидер. Да и травили его жен и сына одного - точно. К тому же, грозная политика оказалась неэффективной: жестко расправившись с неугодными боярами, он всё ж оставил у себя в тылу боярскую фронду, бурлящую явными и тайными намерениями занять трон. Почему? Да вот, хотелось им володеть всеми и всем. Это ж хорошо - иметь царские вычуры и немедленное их удовлетворение!

Если в древние времена вождем племени становился человек сильный, паратый, умудрённый опытом - боевым, житейским и управленческим, выдвигался в лидеры человек умственного труда, провидец и грамотный манипулятор, разрешитель проблем, чуткий и одновременно властный руководитель, то сейчас в вожди лезло всякое отребье.

Если перессорившиеся славяне удачно пригласили на трон Рюрика, искавшего народа для удовлетворения собственных чаяний и амбиций, и эти способности к управлению народом, а то и нацией худо-бедно передавались по наследству, с эстафетной передачей трона от грамотного отца к похожего на него сыну, то к периоду правления Грозного эстафета выдохлась; царь просто сошел с ума, убивая и казня походя и тут же жалея о содеянном.

Бояре решили: "А мы чем хуже? Мы тоже умеем пьянствовать, резать, обжираться, бабничать, в общем, пускаться во все тяжкие". Но ведь не эти безобразия составляют суть первенства во власти. Кувыркаться в дерьме может всякая сволочь, а вот ты из дерьма конфетку сделай, взрасти из него полезное дерево с червонцами вместо листьев, чтобы темный народ тебе "спасибо" сказал и утвердил после сказанного на троне. Тут - дудки, тямы боярской не хватило хотя бы на то, чтобы не предавать сюзерена, не строить ему рогатки, не плести интриги, не отравлять ему жизнь буквально, поскольку от благополучия царя зависит благосостояние самого народа, материальное и духовное, и зависит жизнь самих бояр, как представителей народа, чуть приподнявшихся в жизни.

Сменивший Грозного, через расслабленного Федора, Годунов лидерских качеств не проявил. Вместо удушения боярской фронды, он повел себя "как вор, боящийся быть пойманным". Он не царствовал, а пытался царствовать, что лишь возбуждало аппетиты приодетых в охабни со стоячими воротниками - козырями - боярствующих бородачей, которые выдвинули беглого монаха Гришку Отрепьева в национальные лидеры с дальним прицелом. Такой лидер не может царствовать по-настоящему, а может только пьянствовать, обжираться, бабничать, что боярам на руку: через эти-то пороки на Гришку, явившегося под именем мертвого царевича Дмитрия, можно воздействовать, чтобы самим управлять страной. Все Лжедмитрии ступили на этот скользкий путь. На Руси началась борьба властей легитимных, самозваных, боярских, иностранных и народных друг с другом. Настало время авантюристов - рядовых стяжателей славы и нерядовых предателей.

Первым главным предателем стал служивый Петька Басманов, сделавший при Годунове блестящую военную карьеру. Но этот командир внезапно переметнулся под крыло Лжедмитрия l, вошел с ним в Москву и погиб рядом с царским авантюристом; похождения вознесли его на верх, на краткое время, и хорош. Перед пушкой мертвого лжецаря толпа приодела в маску для карнавала - в "харю", в рот трупу воткнули забызгу, обмазали нечистотами - это для выходцев из низов, лезущих в цари, не противно. Басманова просто закопали. Но дело лжецаря не пропало.

Перед неким человеком, внешне похожего на убитого Лжедмитрия l, хитрые ляхи поставили условие: казнь или роль царя в Москве. Делать нечего, подневольный выкрест из жидов согласился поцарствовать под личиной Лжедмитрия ll. В его свите охранником оказался Петька Урусов, крещеный монготарин, который на заячьей охоте заболовал - рассек "тушинского вора" саблей. Затем косоглазый перебежчик выдвинул в цари Лжедмитрия lV, после оказался в Крыму, где организовывал походы крымчаков на Русь. В ходе ханской междоусобицы казнен в Бахчисарае. И поделом.

Московские князья обычно отличались "долгорукостью": находили и везде доставали своих врагов, но Грозный обапол себя врагов не увидел; в итоге группа бояр-предателей, или Семибоярщина, признала русским царем польского королевича, которого Русь не приняла. Удивительно, но на помощь Руси пришел вор власти Лжедмитрий ll, освободившийся от пшеков. Вот какая каша заварилась!

Вождя первого народного ополчения Прокопия Ляпунова убили свои же, а казачий предводитель Заруцкий, входивший в это первое народное войско, скурвился быстро - повел собственную игру, сошелся с переходящей по мышцам Лжедмитриев лжецарицей Мариной Мнишек, деля с полячкой ложе, захотел тоже поцарствовать. Ведь опарыши становятся мухами, а мухи порой далеко залетают и высоко садятся. Заруцкий много по Руси скитался и прятался, но закончил свои дни в Москве, будучи посаженным на кол как предатель.

Второму народному ополчению хорошо помог уже польский перебежчик Павел Хмелевский, который повел эскадрон тяжелой конницы против подуставших соотечественников. Обаче предателей никто не любит: обласканный новым царем Павел хотел бежать из Москвы, был уличен в побеге и сослан в Сибирь на хорошую должность, где и умер.

Вся наша жизнь в переломные моменты похожа на Смутное время, где все против всех, и каждый мнит себя величиной там и тогда, где ты просто рядовой человек с кое-какишными мыслишками в голове и химусом в животе. Это экзистенция - этот круговорот оскалов вокруг себя надо просто пережить. Перетерпеть вокруг себя мужскую очкастую ученую сволочь и женское очковое, под капюшонами, кубло. Об этом написано немало, вот, хотя бы такое стихотворение.

Было время, были горды,

Лица - в золотой пыли...

Только морды, морды, морды

Нагло светятся вдали.

Что, моя, глядишь уныло?

Говори, как на духу...

Только рыла, рыла, рыла

В окровавленном пуху.

Сердце в горечи и гари

И стучит уж вперебой...

Только хари, хари, хари

Брызжут бешеной слюной.

Мы с тобою так похожи

Через версты долгих лет...

Только рожи, рожи, рожи

Ухмыляются вослед.

Саша заметил, что на учебе его часто окружали токсичные люди, рядом с которыми желтела трава и увядали цветы. Циник Приваляхин, Боб, здоровенный жлоб в очках, белобрысый и еще безбрылевый, постоянно показывал, как надо уметь жить. Он физиономично напоминал мерзавца Кевина из американской саги "Город грехов". Один в один. Ноги кто б ему отпилил, чтоб не шарился по планете. На "военку" здоровяк не ходил, поскольку "белобилетник", а диагноз тщательно скрывал.

Пил хорошо, приходил в общагу потрахаться, его общение базировалось на хохме. Мог целый час рассказывать историю про "вжик - вшик - ши-и-и". Это о том, как ночью он и его поблятёшка проснулись от этого неоднократно протяжного звука и долго думали, что сие могло значить. Форточка трепещет? Нет. Кран на кухне протекает? Нет. Наконец Боб-храбрец встал, включил свет в ванной и смело вошел в нее. Надо же - мышь! Мышка, попавшая в ловушку, тщетно пыталась из ванны выбраться: разбегалась, производя "вжик-вжик", но, дойдя до середины подъема, скатывалась, пытаясь коготками зацепиться за скользкую поверхность - "ши-и-и". Мышка помещена в бумажный кулек, где шуршать ей оставалось недолго - раздавлена Приваляхинской ступней. Впрочем, его кровожадность была выборочной.

Если Кевин коллекционировал головы убитых и съеденных им проституток, развешанных на стенах после отчленения от тел и проведенной таксидермии, то Боб ограничился только коллекционированием девушек, считавших себя повольницами, и головы, слава богу, не резал. Но завоевывал их внимание по-Кевински, оригинально.

В пионерлагере, на практике, где он был вожатым, из "воздушки" убивал птенцов, высунувшихся из гнезда, приносил их в окровавленных ладонях для подношения пассии; девушка, она была врачихой, терялась от вида птичьих трупиков, и стрелок ею овладевал под спудом дилеммы, мол, не отдашься, еще принесу, хоть весь лес перестреляю.

Справка из психбольницы отринула его от "военки" и способствовала академическому отпуску с неизменным озлоблением в деканате, где просчитали ходы психа, не хотящего ехать в турлы, а план по распределению по захолустьям у них горел. И не поехал, оказался в США, предал родину, которая его вскормила и дала образование.

Эмигрант живет в Нью-Йорке, растолстел, шарится по миру в поисках приключений, в том числе на свою толстую задницу; так, в Австралии его, как русского, в пустынных кафе не обслуживали, даже объявление об этом вывесили, которое неунывающий Боб сфотографировал и вывесил в сети, дескать, вот как меня кенгурятники хотели прокатить.

Еще один исчезнувший с тонских берегов попал в Ванкувер - его звали Вова-Вова, который жил недалеко от Второвского пассажа в длинном двухэтажном доходном доме, с соседями по коммуналке. Городской сток канализации в речку Ушатайку напротив Вов-Вовиных окон отравлял атмосферу настолько, что чичер с Тони не мог его развеять; это угнетало жильца еще больше.

Среди канализационных меркаптанов абсолютно серый и скучный мальчик, как плывущие в Тонь экскременты, был медлителен, как эстонец, плыл по жизни как тот челн, по воле коричневых волн, напоминая тень тени. В вузе всегда хоронился по уголкам, как бы его не задели, не вывели на свет божий, где, на свету, он сразу и безоговорочно подставил бы спину под удары. Это было хорошо: уже то, что перед ним старшекурсник, вводило Вову-Вову в шок и трепет.

Саша водил с ним дела по мере необходимости и присутствия в учебном секторе. Вова всё выполнял, что ему скажут: делал объявления, находил добровольцев на всякие комсомольские и деканатские инициативы. Правду сказал Чацкий: "Молчалины господствуют на свете!" Еще как господствуют. Сейчас в доме Вовы-Вовы расположился институт экономики и менеджмента, а бывший жилец давно переметнулся в поисках лучшей доли на канадские хлеба, в Ванкувер, телку приобрел, завел короткие штанишки, фотографирует себя и выкладывает фото в сеть, мол, жизнь удалась, о чем черной икрой неплохо бы написать по красной икре, выложенной фоном.

Вот еще, Котлевского возьмите, с погонялом Котёл, очкарика худородного, который ухаживал за сокурсницей, стремящейся сбежать от неприятной котловской опеки и потрахаться вчуже. Котёл на факультете активничал, снимал миниролики про студенческую жизнь, пробовал себя в журналистике по-настоящему. Как фурор для него стало известие, что Саша неплохой пловец. Ведь суть филфака - это приземистое и жопастое бабьё, ходячие растекающиеся задницы с титьками наверху, а парни напоминают выродков, то толстых как Овцен, то худых как Котёл, то мелких как Бережок, то придурков как Воробей и психов как Айран, Боб и Чижик впридачу.

Из перечисленного ряда межеумков ярко запомнился Воробей, с трудом взятый в вузовскую научную библиотеку, который натурально хрюкал, квакал, мычал, блеял и кукарекал на капустниках, чем всегда поражал натуральностью исполнения и, вследствие яркой демонстрации этих способностей, даже попал в газетную заметку. Вот и Котёл захотел сделать про Сашу статью, ибо это невиданно ― филолог и пловец, в одном лице, в одном флаконе. Котел назначил встречу, но сам отлучился. Саша не стал ждать, ибо хлеб за брюхом не ходит, и послал его на три "веселые" буквы.

Котёл стал мстить, называть стукачом из-за проводимых Сашей перекличек перед лекциями, а Саша с другими парнями, подпоив Котла и его пассию, эту пассию пустили по кругу, ведь все равно - пьяные оба, эти два будущих супруга. А когда пьяный Котёл подымал голову, чтобы понять, что происходит, ему говорили фразу из анекдота. В целости анекдот такой: "На свадьбе встал вопрос: "Кто еще не жахал невесту?" ― Женишок: "Я!" ― "Не спеши, жених, ты еще успеешь!" Вот эту-то последнюю фразу говорили очкастой голове, силящейся спьяну что-то понять. По распределению Котёл уехал в Онск, где стал газетным магнатом, пьяницей и распутником. Сейчас на покое.

А куда делись прочие токсичные личности, вроде Агента 007, Царь-Горы, Фадюши и Ферганы? Страшненькая в юности агентша к старости превратилась в соляную верею, в столб с очками наверху, причем такой из столбов, которые описывают писатели-зеки: возле уличных туалетов зимой в лагере вырастают мочевые изваяния, поскольку внутрь туалетов сидельцы не заходят - можно поскользнуться, упасть и травмироваться, поэтому ходят по-малому рядом, нассывая ледяные сталагмиты различных расцветок. И кто оспорит, что они не солёные?

Царь-Гора в юности была конфеткой, ходила в водолазке по моде, на девушку многие облизывались, и удалось ею овладеть какому-то очкарику, задумавшему стать пейсателем, написавшим хождение на колдовское озеро, где пейсатель от болотных испарений тронулся умом, так что царь-душка, оставив болезного, вскоре осталась одна, но, хорошо подумав, легла под Сан-Пета, Казаряна, чтобы сделать диссер по писателю-белогвардейцу, ишачила в косоглазом вузе на Мангышлаке, наконец, осела в Ялте, растолстела до безобразия. "Куда, куда вы удалились, тонкие черты юной особы, откуда жаба-то вылезла, ведь в сказках - наоборот?!" Сейчас шьет и продает куклы на продажу, да толкает литературку в местном училище местным дурам, да дрочит - нежит жирное тело в море.

А Фадюша! Дура дурой, в школке всю жизнь дураков учила, уже бабка, и все ж дура дурой с рожей, что твоя сковорода, и речью, что шипящий жир на той разогретой посудине. Кто там еще?

Фергана, неудачливая актриска, с ее-то восточной физиономией да в сибирский тесный калашный ряд! На такую можно было залезть только с большого перепоя. Черная рожа, живот угольный, грязная пилотка в кудрявой саже! Кому ты нужна? Но все ж таки пригодилась в школе для тьюторства. Вот ведь, придумали должность типа "помощник учителя", и этот помощник помогает лодырям учиться, вникая в домашнюю ситуацию, где, как правило, папы нет, или он тюфяк из тюфяков, мама разводит руки в стороны от бессилия, как раньше легко разводила ноги, хотя особо никто не просил, и сынок вылупился с патологическим нежеланием учиться; вот вокруг ленивца вьется школьный коллектив с родительницей впридачу: "Ах, сыночка, ах, Вовочка, все учатся, это нужно, это пригодится, нельзя же без учебы"; тут и тьюторша тоже, используя актерские способности, вьется, стелется мягкой муравой, ковриком расстилается перед лоботрясом, которому нужна лоботомия, или проще ему голову свернуть, чем мучиться всем кагалом; не хочет - ну, и пшел в аут, таких не кормили ни в пещерном веке, ни в Средневековье, а детскую лень всегда и сполагоря выправляла плетка, 20 ударов по отъетым уже булкам, и интересы к жизни и учебе сразу проявлялись, хошь - не хошь, а тут: сю-сю-сю, кисельничает старая молодящаяся дама, спинку держащая строго по курсу, но все также - без мужика.

Все это выкатившееся с филфака блятво собралось на 30-летие по окончанию факультета. Сначала чинно и торжественно, мур-мур, бонжур, тужур, толпа толстух и худюх собралась на месте снесенного срамного памятника Валериану Куйбышеву, коего поперли с первого семестра обучения на юрфаке за ревдеятельность, запятнавшего себя перед окончанием жизни половым насилием над девочкой. Потом орда толсто-тонких поперла в Лагерный сад, к столику, накрытому инициативным Подваленком, Пóдей, Подвалом к приоткрытым винным бутылкам, и неисправимый пьяница, инициатор коллективного возлияния на свежем лагерном воздухе, кося лиловым глазом, тут же толокся с лозунгом: "Бибамус, девчонки!"; и Бибамус расцвела, вспомнив свое факультетское погоняло, а, подпив, самые стойкие, в смысле - прожженные, бабенки переместились в подвальное кафе поблизости, где еще поддали, и началась вакханалия.

Русачки вспомнили о палаге и намешали кваса в водку; Подваленка пьяные бабы затаскали в туалет для оказания интима, он не выдержал секс-конвейера и сбежал, а фурии стали танцевать, приставать к редким посетителям, которые шарахались от непотребного действа, и полеты фурий фотографировала толстуха Батикова.

Из-за распущенных мясов эта ранее тоненькая девочка, в которую Саша вкладывал палец, плясать не могла, а остальное в смазанных кадрах металось, кружилось, блевало, как бывало на дискотеках, когда кутить - так кутить, до победного, до руха в койку, и неважно, какая пьянь сзади пристроилась, и какую дырочку шевелит; эх, не туда! Да ничего не поделаешь, не повернуться, невозможно, проще забыться и уснуть, ловя подобие кайфа, чтобы утром на лекции идти - да хоть в раскоряку! Какой ужос! Какое рыло у Дурыло, мордаша у Маркидоши, рожа у Журки, харя у Катюшѝ! Сгинь, токсичное отродье, навсегда!

Глава ll 1

В одном фильме показали работу аппарата по телепортации человека: в одну камеру он вошел, через другую вышел. Одновременно вышла неувязочка: в камеру с телепортируемым залетела муха, которую аппарат объединил с челом и перенес в соседнюю камеру - гибрида, который прошел через страдания и погиб. Конечно, превращающийся в насекомое чел - вещь страшная, но ничто не ново в подлунном мире. Кафка был первый, кто это проделал со своим героем.

Зомби - реальный плод сего действа. И это не кинематографические выдумки. Во все времена нужны были дельные рабы, роботы-автоматы, чтобы работать и на минимуме поддерживать себя, мало кушая, пия и спя. Такой способ превращать рабов, которые могут пойти путем Спартака - (а кому это нужно?), в невольников совершенно несамостоятельных рабовладельцы нашли в виде применения яда тетродотоксина, добываемого из рыбы фугу, или иглобрюха. Доставка яда в раба - проще простого: порошок из ядовитой рыбы вдувают в глаза, и раб, замышляющий бунт, превращен в раба послушного.

Социализм прекрасно перенял этот способ, превращая мыслящих людей в бессловесные "колесики" и "винтики" для безотказной работы общественного механизма, о чем любил поразмышлять Ленин со своими семибоярами. Колесики должны крутиться, а их управители обжираться деликатесами, пьянствовать и развратничать, устраивая коммунизм для самих себя, читай - просто хорошую жизнь для узкого круга лиц.

Так вот и соединение мужчины и женщины в одно целое, типа в семью, отдает тетродотоксином: мужчина хочет воли, а его ограничивают неисполнением супружеских обязанностей, ставят перед ним маловыполнимые задачи в виде зимних сапог, шуб и яхт. Хотя кто это придумал миф о семье - едином целом в союзе с женщиной? Союз - это объединение равных по силе, уму, физическим параметрам, расе, вере и т. д. Какая равность у мужчины с женщиной!? Никакой! А посему изначально, в первобытные времена, было правильно: если баба кочевряжится, то мужик давал ей по кумполу, и сразу рогатка вожделенная раскидывалась.

Справедлив ужас для проснувшихся после контролируемой спячки мужика Макса и ученого Альберта из "Новых амазонок": "Да здесь одни бабы командуют!" Какое единство при бабском воеводстве! Ни войсками командовать, ни пирамиду строить баба не может. Была одна царица Тамара, которая могла только трахаться эпично, чего не отнять и у других цариц, начиная от Клеопатры. А что в итоге? Флот разгромлен, Антоний заколот, сама бабенка отвергнута и балуется со змеей. Поскольку сама змея. Мерилом эпоса для женщины является постель - и в этом она права, так как ей и только ей рожать новых царей, строителей и полководцев - вот ее удел. А если лезет дальше, прет выше роста, то конец получается печальный, как у этого стиха, где Катюшé надо было просто дать, а не тянуть резину.

Тили - тили - тесто,

жених и невеста.

Тили - тили в моде,

они вместе ходят.

Тили - тили улица,

а они целуются.

Снова тили - тили,

точно задразнили.

Тили - тили, к осени

вовсе школу бросили.

Тили - тили хватит:

Отравилась Катя.

Духовник Матвея напомнил святому ареопагу о роли женщины в истории. Минимальной роли. Большей частью разрушительной. Княгиня Ольга, например, могла только мстить: древлян сожгла: и город древлянский, и городскую делегацию в ладье. Рогнеду Полоцкую первосвятитель Владимир, попавший на русские иконы, изнасиловал и не менее насильно женил на себе. Королева Франции Анна, дочь Ярослава Мудрого, чем-то известна? Ничем великим. Родила 4 детей королю, потом жила с другим мужчиной, таков бабский удел. Княжна Евпраксия Рязанская сохранила честь, самоубившись с высоты, при отказе лечь под Батыя, но убилась не одна, а с сыном, который мог бы вырасти и отомстить за мать, которая об этом не подумала. Остальные княгинюшки были или верными женами, или бесплодными бабами, задачей которых было прислуживать мужу и рожать детей. Бесплодных принято было ссылать в монастыри. Однако...

Будет время, и вместо царей начнут управлять русским государством царицы, взявшиеся, первая, из крестьянства, прошедшая по солдатским рукам как военный трофей; вторая, курляндская герцогиня с оголтелым прихвостнем; третья, внебрачная дочь царя и проститутки, и этим все сказано; четвертая, немецкая принцесса, убившая русского мужа-царя. Две последние - пришли во власть путем государственных переворотов. Почти век на троне кучковались бабы, одна другой чище.

Понятное дело, самостоятельно управлять государством они не могли. Первой Катьке помогал в постели и государственных делах пройдоха, и, по первой специальности, шибай - торговец пирожками с зайчатиной, и уж потом генералиссимус и светлейший князь. Второй - Анке - помогал в постели и государственных делах всесильный прихвостень из мелкопоместных остзейских дворян, и уж потом герцог и регент Российской империи. Третьей - Лизке - прислуживала толпа фаворитов, толпящихся возле ее одрины - денщик, генерал, малороссийский казак; четвертой - снова Катьке за нумером два - толпа охотников в повалуше была поболее, до 12 человек, чаще всего из гвардейских рядов.

Вся эта дружная братия, с эрегированными органами наперевес, вершила дипломатию, исполняла бюджет, претворяла военные дела, пускалась в авантюры и прочее. Жадною толпой стоявшие у трона добры-молодцы представляли собой некое монготарское иго, или приход "дружественных" литвинов, или крестовый поход закованных в железо рыцарей безо всякого божьего страха за содеянное. Все эти полуголые люди продавали, меняли, дарили земли, села, людей без числа друг другу, проигрывали богатства в карты, жаловали другим, не царственным любовницам и любовникам, разводили дикую коррупцию, творили великое беззаконие, волюнтаризм. Но - Русь опять выстояла, как всегда.

А что с нашими руководящими бабами с факультета? Многие из них также поперли во власть, чтобы было им всласть и жить, и рукодействовать. Тракенская кобыла осела в поселке с кирпичным заводом, к концу жизни добралась до директорского кресла, как будто на шабаш слетала - родила от местного чёрта бесенка, сейчас уже бес; в общем, директорствует - сколопендрствует, о, однако, неологизм! Стишки пописывает для песенок, звучащих на парадных мероприятиях, ходит в исполком и жалуется на разруху рядом - глядь, власть шевелится, развалины ремонтирует, чтобы 10-15 разнокалиберных дегенератов, рожденных от местных алкоголиков, могли заниматься физкультурой.

Легшая под чуркестанца Надин засидела кресло завуча в глубокой периферии, по месту своего рождения, родила двух метисок от двоеженца, первую жену в итоге бросившего. Ничего не слышно о ее славных делах.

Катюшá еще на третьем курсе тайно вышла замуж за худородного человека, который говорил "сахер", жил возле речпорта и подрабатывал билетером при посадке на пароход до Богашево. Когда "сахерный мой" стал исполнять супружеские обязанности, то Купрозова уж больно громко кричала: "Ах, как хорошо! Ах, как хорошо! Ах, как хорошо!", сопровождая каждый тычок мужа эмоциональным, хоть и однообразным словоповтором, о чем не преминула рассказать подружкам, а те уж рефреном разнесли по факультету вести об удачном оргазмическом замужестве. Мол, в самую дырочку худородное счастье привалило, хотя меховой рукавицей никто по попе не гладил.

Отработку в школе, т. е. учительство, довольная женщина забросила сразу - ей мать помогла, директор курсов повышения учителей, засунув дочу в горсовет методистом, которая стала слать на законные требования "афганцев" по выделению мест в детских садах издевательские ответы насчет того, что вам дай, и этим дай - и все начнут выдумывать поводы, чтобы пролезть в детсады, пропихнуть туда свою поросль, хотя садики не резиновые изделия, которыми писатели жалоб почему-то пользоваться не стали при отправлении естественных сексуальных потребностей и нарожали лишнего народа.

С другой стороны и допряма - кто ж это язычет мёд через сткляну банку? С "резиной" - это не то, вот без "резины" - самое то, но тут надо ловить момент, чтобы подруга не забеременела, а для этого необходимо и достаточно кусочек хозяйственного мыла в половую щель ныкнуть, как принято у чуркестанцев; хоть и пена пойдет, но дети - нет, или вести надо дневнички по контролю за критическими днями, чтобы не беременеть, так сказать, физиологическим методом - об этом подробнее в женских консультациях просвещают; и вот, наученные горьким опытом бесполезных просьб насчет мест в садиках, люди станут внимать полезным советам по недопущению зачатий и перестанут марать бумагу, которой производит страна много, так что макулатурные заводы не успевают ее перерабатывать для вторичного использования в народном хозяйстве. Во как!

Чижик пашет директором и подворовывает деньги родительского комитета, содранные с непутевых пап и мам на некие общественные нужды, так что этим вопросом занималась местная прокуратура, но вопрос не вымутила, ибо в шизофрении сдач и учета общественных денег разобраться может только сама пациентка "желтого" дома, благополучно прошедшая курсы с аминазином и галопиридолом.

Голупь, как и было предсказано поэтом, сошлась с выгодным мужем, который и звезд с неба не хватал, и сам был ни рыба ни мясо и ни кафтан ни ряса; на праздники преподносил пару-тройку гвоздичек, зато в его двухкомнатную она присела крепко; в школке, какую устроилась хитро и заранее, Сквобиха дослужилась до заместителя директора по какчеству, проверяла у коллег правильность преподавания и методичность, ругала молодого трудовика, избивавшего шалящих учеников, тренировала чтецов, которые своими писклявыми голосами чирикали что-то там про природу и родину, еплась на стороне, что естепственно, обсуждая амурные похождения с такими же епущимися вчуже от мужей подружками; жисть прошла хорошо, как по маслу и по лезвию ножа, и сердечко трепетало, как в первый раз под шофером Васей, осолидоленные пальцы которого надолго запомнили ее уста, которые не говорят по-фламандски.

Больше всех наруководила Тетёра, ставшая, хоть и на короткое время, мэром городка нефтяников. Тихой мышью просидевшая все 5 курсов на филфаке, немного поработав в школке, она попала в мэрию, где мигом развернулась в социальном строительстве, которое то шло, то не шло, а Тетёра умело выкручивалась, базлая о том, что все такие стройки зависят от федерального финансирования или недофинансирования, что и ежу понятно, а не только птичке размером с пулярку - молодую курицу с рыжеватой полосатостью и белым рисунком на наетом брюшке.

Получая по 200 тысяч рублей в месяц, эта птица, перед выходом на пенсию, сколотила значительное состояние, и, имея узбека-мужа-физрука в одном лице, могла позволить себе сказать перед увольнением от должности, что устала смотреть на грязные нефтяные рожи, которые ей опротивели до чертиков, с постоянным нытьем по "социалке", а ей пора по обретенной в вузе специальности поработать, в охотку, в классической филологии пошариться, тем более, что квартиру купить она может в любом городе России, а то и за рубежом, и на остальное ей плевать, так что уходит она на пенсию с выездом.

Ха, получилось, что вылетели птицы из филологического гнезда, насиделись на яйцах, поклевали червяков, на стороне полюбились и - скоро сгинут; летать будет некуда - а кому нужны отлетавшие старушки, из-под которых и ступы выбили, и метла отобрали, а хорошо бы эти старухи были вываливающимися из окон, как у Хармса, что почти классика и толк, а так пошаркают подагрическими лапками по тонскому асфальту, поскребут стертыми когтями землю, и - скок в домовину, и поминать не надо. Ничего не останется от них, кроме этих строк. Останется только пустыня с ворохом пуха на ветру, который мигом развеет этот птичий пух, негодный ни в перину, ни в подушку, не годный даже на ремортовские аппликации.

Первенствовать всегда хорошо, если за первенством стоит сила и уверенность в победе. Ставка на передовое, западное, цивилизованное, как ставка на верную лошадь, показавшую явное преимущество, привело Петра Первого к успехам. Парики и камзолы, бритье бород и глубокие декольте у дам, фузеи и корабли вошли в русскую жизнь как важные стороны, безусловно, положительные, притащив за собой сифилис и постельные моды нетрадиционной ориентации, и много еще чего. Это ж надо - от нездорового запаха ввиду немытых тел русские люди придумали баню, а западные - духи! Так что россияне и в банях моются, и духами пользуются, а запад загнивает в элгэбэтэшном перемешивании грязи. Россия сумела заскочить на последнюю подножку уходящего автобуса, и царь был молодец.

К передовым методам в филологических исследованиях можно отнести таблитчатый метод, о котором говорилось ранее. Применив его, Саша сделал пару открытий в творчестве Марлинского. Хорошо? Не очень. Ретроградное засилье традиционного подхода в литературоведении, в руках той же Фазы и ее питомцев, способствовало провалу блестящей дипломной работы. Кафедральным старухам и подневольным молодухам претило что-то менять в исследованиях, всё новое они забалтывали и высмеивали. Но и они сдались.

Вот уже компаративистика поставила Жуковского, которого на кафедре ужо как дрочили и лелеяли, в центр Вселенной русского и западного романтизма. Причем по заполнении таблиц литературные связи, философские платформы, романтические школы и прочие системы выявлялись без лишней фазовской болтологии и кафедрального бреда клевретов на семинарских посиделках.

Вот и Гоголь, как последний пассажир, сумел заскочить на последнюю подножку. В Царском селе создался триумвират, где Жуковский, Пушкин и Гоголь ежедневно встречались и своими разговорами толкали русскую литературу вперед. А ведь до этого малоросс Гоголь чуть не ошибся автобусом: взял да написал верноподданническую оду в адресном подношении Булгарину, в вящих целях пресмыкательства и искания благ.

Булгарин тогда широко шагал, греб деньги с дебютного романа о похождениях Ивана Выжигина, ему Пушкин завидовал, попискивая эпиграммами на выжигинскую скушность и анонсными пародиями на Высухина, бесился от бессилия переплюнуть бывшего собутыльника в популярности и по деньгам. Впрочем, тогда все, кто хорошо утроился - Вельтман, Бенедиктов, Греч, Сенковский, Соллогуб - все, кто жил припеваючи, печатался и дрочил сук, на котором сидел - все они как бы выпали из литературы, остались на задворках. А Гоголь, этот хитрый хохол, успел-таки вовремя переметнуться: одним махом перекатился из булгаринского в пушкинский лагерь и попал пальцем в вечность.

Духовник Матвея вещал перед ареопагом о явлении могущественного русского царя, который, на западный манер, станет императором. Его назовут Петром l, и роль сего Петра в истории России сложно переоценить, поскольку новизна станет во всем. Это и абсолютная, никем не ограниченная монархия. Это новая армия и созданный по западным образцам с нуля флот - не ладейный, а корабельный, с высокими бортами. Как результат - новые территории отторгнуты русскими от менее расторопных соседей. А экономика скакнула, как неведомое кенгуру. "А что такое кенгуру?" ― "Вот именно: не понимаю, что это такое, и как такое могло произойти". Причем Петр I отчетливо понимал, что в отсталой Руси реформы должны идти разом, купно, как летит в челюсть врага кулак с зажатым коробком спичек и крепко сжатыми пальцами, ни один из которых не торчит в сторону.

Первый фронт реформ заключался в установлении абсолютной монархии, что не значит - захотел и отрубил кому-нибудь голову. Нет, главное было - устранить боярскую думу, представители которой, обладатели крупных вотчин, усидчиво сидели на лавках и крепко представляли свое личное возвышение и увеличение богачества. Свернуть головы в думе удалось только царю Петру I.

При нем блага, титулы, власть и прочие благоволения стали получать дворяне за выслугу перед самодержцем и рвение в службе ему. Эти люди стали опорой Петра при проведении реформ. Прослужил 25 лет царю - земли, титулы и блага остаются дворянину и его родственникам. Хорошо! Так возникла иерархия служивых, оформленная в Табели о рангах, по которой каждый служивый вырабатывал стаж. Стрельцов разогнали, служить стране стали регулярные полки, образованные на западный манер. Особая роль отводилась флоту, которого первоначально не было. Были струги, ладьи, галеры, а появились под неусыпным оком Петра высокобортные, как упоминалось, корабли для битв на морях.

Окно в Европу было прорублено, Русь потащили через это окно: из Средневековья в новое время, рядовые люди через службу царю становились влиятельными господами, и эти быстрые социальные лифты создавали убеждение в том, что действуй - и царём станешь. Ведь и все Лжедмитрии сиднями не сидели, а действовали, хоть кое-как. Сама быстрота перемен в укладе провоцировала государственные перевороты, когда судьбу России и свою собственную стали вершить люди авантюрного склада обоего пола.

Что еще? Царь привез в Россию картофель, помидоры, баклажаны, петрушку, сельдерей, свеклу, шпинат, фасоль, тмин, шалфей, мяту и подсолнечник. В обеденный обиход вошла навага и треска. Русская кухня широкими шагами ушла от пареной репы с брюквой. Русская жизнь изменилась кардинально. А все потому, что мальчика Петю шибко напугал бунт стрельцов, смутило бабское царство и засилье бояр; он сделал ставку на новое - и не прогадал. Страна выскочила наверх.

Ах, хорошо было бы выскочить наверх с Ленком Сиврубец! Вот только - не выходила бы она каждый год замуж. Оно понятно, вроде девушка с честью, ей хочется, чтобы было все законно, со штампами в паспортах, но частая смена половых партнеров тоже не желательна. С одного девушка подцепит микоплазмоз, с другого - уреоплазмоз или неизвестный тогда хламидиоз, не распознаваемый и не вылечиваемый на сегодня ни одним антибиотиком. А Ленок выходила и выходила замуж, не забывая поклянчить у группы "степу" на новую семью. Эх, что же она так?

Обычно мужчина меняет дырки как перчатки. А тут сама дырка, или разработанная пропасть, поглощает, как провал водопада, смельчаков. Вот, как у Клеопатры, куплены три ночи, и через краткий упруг - новый избранник с эрегированным органом стоит у порога. Может, она возомнила себя фигурой матриархата, где бабы главенствовали. Но бабье доказало свою управленческую несостоятельность в цивилизации. А тут мужиков меняют как маточные колпачки Кафка. Сам Кафка, который, похоже, так и не удосужился любимой женщины, в гробу переворачивается, видя, как в любовном калейдоскопе мелькают средства барьерной контрацепции. Тоже мне, наперсточная мадам, крутит-вертит мужичком, колпачком, обмануть хочет, хоть фигурка ничего. Да, Ленок была из тех, о ком говорят: "Я б ей вдул!"

С Сашей у неё был контакт в диалоге. Сиврубец возомнила себя умнюсенькой, чтобы на волне научного гегемонизма оседлать Сашу. Ей претило, что стихи Саша пишет не ей, а хотелось - чтобы ей. Она - тоже блондинка, всё при ней, и рот имеет большой для проглатывания всяческого удовольствия. А потому на семинаре по курсовой работе по малой прозе Тургенева, она выступила, сказав, что хотела спросить, что докладчик понимает под тезой "студия русского самоубийства", но не успела, так как Саша в докладе всё четко и конкретно пояснил на примерах, взяв информацию также из тургеневских писем.

Но вот то, что сама тема самоубийства была созвучна настроению докладчика - этого блондинистая мадам не почувствовала. А Саше так хотелось довести себя до последней черты, когда только от любящего сердца, находящегося рядом, зависела бы ситуация его спасения, как это сделала Тетёра, на переходе схватившая Сашу за руку перед проезжающей машиной, которую Саша видел, но ждал, когда рядом идущая девушка проявит заботу, и она это сделала; так и на семинаре - не Теглев эмоционально переживал свои любовные неудачи и слушал стуки, приходящие из потустороннего мира, а сам докладчик стучался в бездушные девичьи сердца, но эти стуки затихали в обширных чреслах мадам, озабоченных чем-то более земным и плоским.

Вот и Сиврубец искала не человека по душе для совместной жизни, а орган, подходящий по размерам для своей разработанной пропасти, и надеялась на фрикционный темп выносливого партнера, который не выдыхался бы раньше времени, обеспечивая множественные оргазмы. А для этого Сашу надо было подчинить духовно, но ― стихов в ее честь поэт не писал. Естественно, у Ленок возникла ревность. Теперь она стала проходить мимо, как бы не замечая и здороваясь нехотя.

Хотя, нет. Одно стихотворение в связи с Ленком все же было. Его необычность заключалась в том, что в своем имени и отчасти фамилии Ленок как бы собрала две досюльные Сашины школьные любови. Вот оно.

В невинном детстве, помнится, смущали

меня две девочки. Но не случайно это:

то первая любовь была. Мешали

ей стать, конечно, эти два портрета ―

Рупцова Надя, Карташкова Лена.

Я не скажу, что сердце мне разбили

их солнечные взгляды, и колена

изгиб лишь рисовался. Мы любили

в то время радости и не хотели горя.

Но время пролетело, и осталось:

сухое русло, чувств большое море

и где-то перечеркнутая жалость.

Ее я встретил в юности холодной.

хоть дико всё, но не случайно это ―

Ленок Сиврỳбец ― ей не быть свободной

от дум моих. Я помню два портрета!

Она их воплотила осторожно

улыбкой, взором, в ласковом привете,

в соприкасаньях, где живет острожно

мечта моя, цветущая в запрете.

...Нет, эта с мыслей не спадет окова,

и не исчезнет голос осужденья.

Ленок Сиврубец ― Надя Карташкова,

Как все поет и рвется все от пенья!

Все надежды оборвались после распределения. Ленок устроилась в школу в Колпаче, стала вести семинар по Достоевскому. Оп-па! Тут и взрослому не разобраться в том, какую старуху топором кончать пора сейчас, а кто пусть еще поживет, в ступе полетает и небо покоптит. Та же Сиврубец сейчас давно старуха, но и с метлой не расстается, и под топор идти не хочет! Хорошо, что ставку на эту вездесущую дырку Саша не сделал. А то бы стал неким очередным заменительным мужем. В итоге Ленок взяла в суженые некоего туриста, который заделал ей двух детей и замерз на горном перевале. Далее - не интересно. Сынок пошел по стопам отца и туристствует, сплавляется по горным рекам и болтается в проруби, а дочь слетала в Исландию по учительскому гранту, вышла замуж за хмурое, с места работы, чмо, которое хоть держит темп, пока.

Как-то Хаустус на одном семинаре спросил в потолок о том, что движет литературу и как развиваются таланты: сами они пухнут как на дрожжах, или стоят на плечах гигантов? И сразу перевел стрелки на Сашу, мол, ответь. Соображать оригинально времени не было, Саша ответил, что здесь плечи гигантов - это важная точка опоры. Поскольку ничего нового нельзя создать, не приподнявшись или не оттолкнувших от подходящей основы.

Фундамент тем и хорош, что держит традицию. Это как в ремесленной средневековой цеховой корпорации литературное дело переходит от отца к преемнику, и этот преемник становится на плечи почившего гиганта, превратившегося в бронзовый памятник, живущий в его доме и сидящий на его архиве, прочитавший все его рукописи, короче, встает на плечи отца-основателя, чтобы самому распрямиться и развернуть собственные рамена, создав тем самым некую кастельс - каталонскую живую башню, видную на века.

Таковая преемственность была у Жуковского с Пушкиным, получившим эстафетную палочку от метра вместе с портретом с надписью о победившем ученике от побежденного учителя. Потом таких передаточных пар было много: Пушкин подарил миру Гоголя, Гончаров опекал Писемского, Некрасов создал журнал, чтобы и самому обогащаться для карточных баталий, и группирующихся вокруг него писателей подкармливать. Брюсов - опекатель символистов и нюхатель кокаина. Горький пас многих писателей и поэтов в первые голодные годы советской власти. Пастернак хлопотал за Мандельштама перед отправкой того на Сучан. Короче, семо и овамо - везде и всюду одна большая каталонская куча.

Но ведь были и те, кто отталкивался от основательных плеч, мало думая, останется ли стоять памятник или рассыплется он от того, что послужил лишь толчковой опорой и больше не нужен. Вот Маяковский призывал выбросить из современности Пушкина. Блоку кричали в лицо, что он умер, а Гиппиус хотела его повесить. Выслушав все это, Хаустус прибурел и назвал Сашу чудиком.

Тем не менее, ничто новое невозможно без учета старого. Плечи гигантов - всегда основа. Старая школа борозд не портила, так как сама их прокладывала, хотя бы методом бустрофедон, чего придерживаются и сегодня при пахоте земель. Старые мастера не случайно учили тому, что опыт - это сын ошибок трудных, а посему - не лезь попусту на рожон. Порою овчинка выделки не стоит, так же как рано рушать шкуру неубитого медведя.

Все фразеологизмы напоминают боевые уставы, написанные, как известно, кровью. В отношениях со слабым полом ситуация типа "сунул-дунул" может закончиться не традиционным "вынул-плюнул", а куда более печально: зачатием и свадьбой по залету с последующим взаимно ненавистным сосуществованием трех особей под одной крышей. Поэтому к опыту ушедших стариков следует прислушиваться, несмотря на то, что их советы покрыты патиной и от них отдает обветшалостью.

У настоящих мастеров дух времени и буква исполнения идут вместе, это невозможно подделать, как это сделано в истории с Билитис. Сексуальное раскрепощение 15-летки, желающей высокой духовности, нелепо и напоминает искания античных героев, обретающих катарсис в смерти любимого катулловского воробышка. В итоге искусственное художественное полотно с пубертаткой рвется, оставляя безвкусие латексной резины. Старых мастеров, типа Сафо, не проведешь и под них не подстроишься, чтобы проскочить в вечность. Как не повторить скульптуру Фидия теми же движениями - ударами молотка по кайлу, чтобы отсечь всё не нужное. Сейчас и отбойные молоточки, и электробуры на вооружении скульпторов, а вот культа обнаженного греческого тела нет, как нет условий, чтобы девушка на выданье без проблем представляла свое тело для осмотра всем кандидатам в мужья, чтобы прошла по улице в обнаженном виде без общественного осуждения и без излишней скромности. Сейчас за деньги тебе покажут и Большой каньон, и раскроют много мохнатых сейфов, но это не то. Не то и время, не то и место, и ощущение от происходящего тоже не то.

Духовник вещал ареопагу, что явится миру и на Руси большой чудак, он же полководец, победы которого станут известны всему миру, его фамилия будет Суворов. Он как бы не от мира сего будет, поскольку будет жить будущим - будущим России. В чудачествах старика будет заложен глубокий смысл.

С детства Саша Суворов рос болезненным ребенком. А потому занялся закаливанием самостоятельно, хотя о пользе обливания по утрам ледяной водой ему никто не говорил. После обливания - бег в течение часа по своему дому или вокруг палатки, если находился в походе. Когда его никто не видел, полководец бегал нагишом, для пущего закаливания. Долгие пробежки он проводил со словарем в руках, уча речь потенциальных противников, и выучил таким образом турецкий и монготарский языки. Закалка продолжалась ежедневной ходьбой не меньше 10 километров. Закаляющийся спал на сене без одеяла, игнорировал черевию - меховую одежду, однако надевал перчатки в холод и плащ в дождь.

Был странный эпизод: Суворов катался на коньках на своем пруду, и крепостной мальчик, приделавший железки к валенкам, стал обгонять барина. Что сделал Суворов? Взял и продал мальчика другому хозяину. Эта странность объяснялась просто: полководец ни в чем не терпел чужого первенства.

Питался Суворов всего один раз за день. Ел суп и кашу только оловянной ложкой, оформленной под серебряную, чтобы его не посчитали за крестьянина.

А когда полководец проезжал возле какого-то кладбища и увидел могилу, на которой были перечислены все регалии покойного, да так тесно, что на камне едва хватило места, то Суворов сказал своему верному денщику Прохору Дубасову, чтобы на его надгробии написали всего три слова: "Здесь лежит Суворов".

На протяжении 60 сражений и стычек не потерпел ни одного поражения этот гений наступления, ас разведки, практик тактики колонн в сочетании с рассыпным строем. Каждый суворовский солдат понимал свой маневр.

Лаконичность, закалка, нетерпимость к конкурентам способствовала тому, что турецкий Измаил был взят, взята польская Прага, успешен итало-швейцарский поход. Странный старый человек прославил Россию и укрепил ее мощь, умер перед чествованием в Санкт-Петербурге, чего сам не хотел и не хотел завистливый царь Павел l.

А на филфаке явление стариков ― понятие эфемерное, так как в гадюшнике с шипящими змеями мужики, пьющие с горя, или по большей части трезвенники - эти преподы до преклонных лет не доживали. Плюньте - ни в одного выращенного старика не попадете. Всех прибрал господь. Зато старых каракатиц - уйма. Выставив клешни, они шкрябают подошвами по каменному полу коридоров с качающимися мраморными плитками, хватаются скрюченными пальцами за жесткие, как поручни вагона, перила, вползают на кафедры с вымученными улыбками на сморщенных, что твой инжир, физиономиях, светящихся последним закатным отсветом. Старушечье царство! Раскольников, ау!

А ведь было время, когда с задорными лицами молодые девчонки порхали по филологическим коридорам, и крыльями им служили книжки и конспекты, прижатые к груди с трепещущими на лестничных поворотах страницами. А томные и одновременно быстролетные поцелуи, озаряющие девичьи лица в укромных уголках! Принятие партнера на черной лестнице в стартовых беговых позах и молниеносное убегание вверх по черной лестнице, издающей цоканье каблучков, при появлении неосторожного пешехода с этажа на этаж. Где эти мгновения? Тоже умерли, как вымерли мужики? Нет, это осталось, хотя бы в стихах.

Я никогда не стану старым,

останусь в памяти твоей

пусть молодым и грустным парнем,

каким запомнюсь я в тебе.

А ты останешься мне светом

глаз, излучающих тепло

и полных радостного лета,

где настроение цвело.

Где, может быть, могла быть раем

душа, любимая другим,

вселенной ставшая для мая,

увы, разверзшейся под ним.

Прими последнюю улыбку,

и, как-нибудь, впадая в сон,

качая стонущую зыбку,

ты вспомни мой последний стон.

Да-да, порхающие девушки давно превратились в пыльных мотыльков, в моль, скоренько порхающую от одного потасканного беличьего воротника к другой потертой шубейке, расплодили печатную макулатуру и квёлое потомство - ну, так хоть воспоминания остались. Но лезет и лезет по лестницам не убиваемое временем старушьё, желающее друг другу крепкого здоровья, хорошего настроения да исполать тебе - долгих лет жизни. Как это явствует из краткого - (а сколько ж еще осталось? Немного) - послания Киселихе, полвека назад похоронившей мужа-шахтера-пропойцу и до сих пор не отчалившей туда же. А Харон ждет.

Юбилейные 90 лет - это срок большой, жизненные процессы близки к угасанию, пора бы уж о боге подумать, как напоследок сделала почившая Фаза, раскопавшая сподручными руками религиозную основу в русской литературе. А тут, Киселихе, не зазорно было бы подумать, что Б - это Богоматерь, ждущая младенца, что В - это женское вымя, необходимый атрибут питания человечества, что Х - это андреевское распятие, и отсюда военно-морской русский флаг. Все эти рассуждения престарелой русачки обогатили бы увядающее лексикографическое сознание все еще молодящейся старушенции, на лекциях которой ейный ученик, сам Сан-Серыч, впоследствии убиенный женой, садился в первый ряд и внимательно слушал наставления, втыки и провокации в лексикографии. Уж сам Сан-Серыч сыграл в ящик, а его учитель до сих пор живет, никчемствует.

Еще старушка - Леухина - как бы с латинских времен вцепилась вставными челюстями в преподавание языка древних римлян и ни за что не отпускает от себя эту дисциплину. И никого со стороны не подпускает. Более полувека талдычит о герундиях! Похоронила и Гришуню Шатра, положив ему в могилу по древнему обычаю его костыли, чтобы на том свете пресмыкался с удобствами, и коллегу Коптелыча в домовину спровадила, хорошего мужика, выпивавшего со студентами на зачетах по латинскому языку советского вина и восклицавшего: "Амброзия!", и старика Митрофина, и Киселя, и Хаустуса. За полвека неусыпных трудов накалякала два тома по латинской дисциплине, за которую крепко держится, не подпуская свежую преподавательскую поросль ни на йоту.

Убийца Лебледёва оклемалась от ДТП, не окочурилась вслед за убитым, а, отлежавшись и распродав ненужную уже недвижимость, в том числе дачку в деревне Моськино у Большой реки, снова вперлась на кафедру. Неубиваемой старушке 70 лет, но всё еще хорохорится, мантифолит - витийствует, затеяла дело с заграницей, дурит бошей по поводу немецких связей Жуковского, кого ж еще!

Поскрипывает на факультете старушка Рыбалко, страшная, как повелительница мух, севших ей разом на лицо хотя бы с одной помойки.

Наконец-то птички унесли на небо Ремортову: она выращивала волнистых попугайчиков, драла с них перья, чтобы аппликации делать. Это получалось у нее лучше всего, чем ведение Сашиной дипломной работы или преподавание литературы Средних Веков, о которой на "пять" знает только один бог, призвавший ее наконец. Она ушла вслед за абьюзером-мужем, тоже чудаком: под конец жизни мужик лазил по лесам и собирал корешки для инсталляций, к коим добавлялись перьевые картины его избитой жены, так что общие композиции кое-где выставлялись, и горожане могли проследить витиеватость семейной шизофрении; потом картины съела моль, а корешки сгорели в печке, так как из инсталляций лезли жучки, которые точили мебель, вот поэтому наследники воспользовались огнем, очистившим скверну до нуля.

Но запомнились редкие ремортовские просветления, когда преподша невольно помогала студентам в освоении дисциплин. Вот надо было прочесть книгу Лессинга "Лаокоон, или О границах живописи и поэзии", нехилый такой том, чтобы выудить из моря буков одну главную мысль спора о значении искусства. "Зачем читать длинные периоды размышлений столь подробного и дотошного немца?" ― вопрошала аудиторию Ремортова. Оказывается, все искусство, по Лессингу, заключалось в сотворчестве скульптора со зрителем: не Лаокоон и его сыновья не кричат от того, что сильны духом и мужественно терпят ситуацию, когда змеи ломают им кости; нет, это вытерпеть нельзя, но именно сам крик должен вообразить себе зритель, проследивший по скульптуре динамику мук терзаемых родственников - как гримасы изнемогаемых вот-вот перейдут в ор. А вот скульптор, как творец красоты, самоустранился от вящего изображения неприглядной сцены дикого крика, предоставив физиологию умирания домысливать зрителю. А как умерла сама Ремортова? Чик, и готово, ничего домысливать не пришлось.

Под старость престарелая преподша Алькович задумала склеить о себе документальный фильм. В темной комнате по месту жительства старушенция насильно улыбалась, превозмогая раковую боль, рассказывая оператору андроида о мытарствах в Карсуке, где коммунисты репрессировали и убили отца, о переезде в Тонск, где жили с мамой при школе, не жили - мучились. Эти мучения сублимировали в филологию, на филфаке Алькович стала парторгом на кафедре рус-яза, напрочь забыв об отце, из безвестной могилы которого давно текло электричество - настолько он быстро вертелся от предательства дочери, пошедшей в услужение к красным палачам и даже возглавившей их ячейку.

Кумиром предательницы была перебежчица из Серебряного века Мариэтта Шагинян, стихи которой соперничали с поэзией Марины Цветаевой, а кое в чем даже их превосходили. Но это оказалась единственная изменница, не метавшаяся, а твердо вставшая на сторону дорвавшихся до власти гегемонов с бурыми тряпками на башнях. Алькович ссылалась на обаяние красной старухи, пережившей аж смердящую эпоху брежневского застоя, которая перед посадкой в сани отважно работала морщинами увядшего лица в кадре документального фильма о себе любимой. Давно перекрасившаяся в рдяные оттенки ведьма вещала с черно-белого экрана о своей тщательной тетраложной работе над образом главного советского упыря и мутном омуте, из которого он вылез. Именно она открыла, что в ульяновском роду замешалась калмыцкая и еврейская кровь, чуждая русскому духу. И это открытие сталинские цензоры быстро заретушировали. А вот о лодке зайцев, убитых прикладом ленинского ружья, в Шушенском, в осеннее половодье, и о руках Ильича, красных по локоть от крови лопоухих, родоминовая переметка не написала. Стыдно? Куда там. Вот и старушка Алькович, напитавшись электричеством с могилы отца, не стеснялась делать любовные намеки.

С Сашей она заигрывала. Давала на практические занятия задания: найти у разных писателей субстантивированные существительные, и Саша быстро нашел, он знал, про эпизод у Гоголя со взяточником Кувшиное Рыло, где номиналы купюр именовались по цвету: "беленькая" - это 25 рублей, "красненькая" - 10 рублей, презираемая взяточниками за мелковатость "синенькая" - 5 рублей. Саша хотел добавить еще блоковские наблюдения за движением пассажирского поезда, когда молчали "желтые" и "синие" вагоны, в "зеленых" ― плакали и пели, но препод сказала: "Достаточно".

Еще был вопрос об авторских словах, и тут Саша нашелся, вспомнив вычитанное у Вознесенского: "Друзей не ищи в чешуйчатом семействе, Их не найдешь ты в холодозмействе"; так вот последнее слово и есть авторское, так как намеренная смысловая тавтология подчеркивает, что у змей холодная кровь, они холоднокровные и активны, когда на солнце погреются, и холодные отношения между людьми, бывает, имеют место, так что соединение "холода" и "змейства" усиливают мысль о напрасных поисках друзей в неподходящих коллективах, стоит только оглянуться обапол, змеи - кругом змеи! Это авторское слово не найдешь в академических словарях, и сам поэт точен в характеристиках, убийственен даже.

Эти филологемы в рассуждениях о холодных субстанциях тика-в-тику легли на Сашины вирши о контрастных температурах и конфликтных отношениях. Вот они:

Из былого

Июль облил жестоким зноем

Мои холодные мечты.

Я чувствовал себя изгоем

Там, где цветут мои цветы.

В их чудном запахе таился,

Нет, не отгаданный тобой,

Угрюмый сон, в который лился

Тот зной, жестокий летний зной.

Любовь жестока часто с нами,

И в суете дремотных снов

Она с холодными глазами,

Холодным взглядом, с властью льдов.

Впрочем, о сём стихе аудитория не узнала. Зачем расписываться перед бабами в собственном бессилии? Тем не менее, седенькая старушка Алькович благосклонно принимала ответы, делала взглядами выкомуры, студентом непонятые. Следом стала мстить за непонятливость. На Первомае в университетской роще встретила Сашу и завопила, что парней нет, некому красные тряпки на крашеных палках нести! Саша посмотрел на нее внимательно холодным взглядом, курс у него был уже четвертый, и Алькович можно было послать на три "веселые" буквы, так как никакие учебные дисциплины ему уже, кроме зачета по польскому, не светили.

"Если так сильно надо, вставь себе в анус эту красную палку и ползи мимо трибун с пьяными коммуняками, маши им тряпкой, пукая изо рта, коли анус занят, а меня уволь, дура!" ― так хотел сказать набитой коммуняками дуре Саша, но сдержался; но эти верные мысли дура прочитала в его холодных глазах и отстала. Красные тряпки скрученными змеями остались тогда лежать в углу. Фильмец вышел, старушка померла.

Кто там еще из старушечьего племени? А-а!

Потешкина, собаковод, затесавшаяся в ряды филологов. Эта старость еще в молодости была страшной: мужеподобная личность, по морде и виду, от нее шарахались мужики, и поэтому Потёха спала с воспитуемыми собаками. Саша вспомнил, что когда дома по инициативе сестры завели большую дворнягу Рэсси, то для пропитания питомицы сестра записалась в собачий клуб, коим руководила Потёха. По связям с мясокомбината собаководы получали говяжьи кости с прирезями мяса; но дома кости шли не собачке, а в кастрюлю для бульона, из которого готовили суп. Отец говорил, что, вот, собачьи косточки мы сами едим, а Рэсси ест кашу.

Именно Потёха бортанула Титера, когда тот на пятом курсе забил на учебу, на последнюю дисциплину - польский язык, чтобы в турлы не ехать. Однако и ее саму бортанули с факультета через несколько лет, так как неопрятная толстая женщина распространяла по коридорам запах псины и собачий лай, когда кого-то отчитывала.

Помнится, напала на Сашу, спросив, знает ли он, как образовалось слово "одеколон". Сказано это было и издевкой, мол, до пятого курса доучился, а элементарных вещей не знаешь. "Знаю, очень даже знаю! ― откликнулся Саша. - Одеколон - это вода из Кёльна, кёльнская вода". Собачья морда качнулась в ответ, типа, правильно сказал, и переключилась на следующий вопрос.

Это ЯК-40 спросила, что значит на польском языке выражение "пся кошчь"? Вот "пся крев" ― понятно, собачья кровь, ругательство. "А это что?" Собачатница ответила, что не знает. Наврала. Ибо с этой костью жила и секрет не разглашала. Ответил Саша: "Яша, "пся кошчь" ― это собачья кость, но не та, что из круглого ребра собаки или задней ноги. Это кость особого рода, называется "баколюмом" ― А что такое "баколюм"? ― А это если мужика не найдешь, то придется спать с кобелем, поскольку у него-то есть баколюм для наиболее удачного проникновения в женские детородные органы. Вот и забракованная мужиками Потёха спит с ньюфаундлендом - не со шпицем же, у которого баколюм составляет всего пару сантиметров, что для женщины недостаточно". Впрочем, последнюю фразу Саша не сказал, чтобы не скандализировать ситуацию. Потёха вновь промолчала, только глазами сверкнула.

Сейчас старухе 70 лет, на филологию забила, выглядит полной ягой, таскается по собачьим выставкам и соревнованиям, где судит строго и по настроению. Если таблетки в поезде забудет, то будет просто рвать и метать, закритикует выставленную псину, яйки ему пощупает и забракует к полной трагедии владельцев.

Кто там еще шаркает? Блинкова! Отшаркала. Преемница забытой ныне Пеллагриной, весьма добросовестной изобретательницы старожильческого словаря и популярного на кафедре рус-яза спиртного напитка, коим говорливые бабенки регулярно балуются до сих пор. Старая Блинкова, под 90 лет старушке, до последнего таскалась на работу, светилась старческим личиком, как отскребанная от многолетних наслоений блинница, даже принимала умирающего поэта эпохи оттепели - Евтуха, коему подарила в гроб пару словарей.

В ответном слове Евтух, как всегда врал, что ранее ему очень помог словарь старожильческих слов, по нему он написал роман про ягодные места, однако, ушлые критики установили, что в романе речь идет о малой родине поэта, станции Зима и окрестностях, где живут люди, к старожильческим говорам на Большой реке не имеющие никакого отношения. Да и на самой Большой реке Евтух был лишь на праздниках, мелькал в Носивобирске на площади в пестром вычурном пиджаке и орал в микрофон, а вот сплавлялся 5 раз лишь по якутским рекам, славя моряков и рыбаков с геолухами впридачу, с которыми месторождений не открывал, но зато немерено попил спирта. Дерьмо тянется к дерьму? Это и на языковом уровне понятно.

Заметьте, есть слово "рыбак", которое из такой пословицы: "Рыбак рыбака видит издалека, а потому стороной и обходит". А ранее было слово "рыбарь". Эта пара типа "охотничек" и "охотник". Что называется, почувствуйте иронию. Так вот "рыбарь" был тружеником моря и рек, а к "рыбаку" льнут такие слова, причем все они с отрицательной коннотацией - червяк, мудак, простак, ведьмак, дурак, чувак, сопляк, хомяк, бедняк, неборак... Чутко назвал вредную старушенцию автор сценария о приключениях Чебурашки и крокодила Гены, дав ей погоняло - Шапокляк. К неприятному списку присоединяются такие "евтухи" как Маршак - затаившийся при советах и не репрессированный белогвардеец, и Пастернак - затаившийся, но окороченный диссидент, Нобелевскую премию которому пропихнули в Стокгольме америкосы из ЦРУ. А вы не знали? Не знали. А знаете, как характеризуют слово "старость" Брокгауз и Ефрон? Не знаете, так посмотрите. "Старость" - см. слово "Смерть". Серьезные мужи писали словарные статьи, это вам не всякие ягодные места, на которых пасутся охотнички и старушки, которых места на погостах заждались.

С каких-то пор пословицу "из грязи в князи" стали воспринимать как естественное явление. Как при общинно-родовом строе, во время выдвижения вождей. Но в русское Средневековье общество уже устоялось, а вожди лезли и лезли, как грибы после дождя. И, благо, были бы это нормальные боровики, белые грузди, дружные опята - ан, нет, лезет из грязи всякая дребедень, мнящая себя властелинами, кумирами, громовержцами. Пролезть - удавалось, стать лидером нации - сомнительно.

Вышли из самых низов Тамерлан, Карл Великий, Ярослав Мудрый, Вильгельм Завоеватель. Нежно поклоняющийся Чингисхану хромец Тимур Тамерлан начинал биографию обыкновенным дорожным бандитом, грабил караваны на Великом шелковом пути и других больших дорогах. Прочие пролезшие во власть были бастардами - незаконнорожденными отпрысками, которым приглянулись царские - великокняжеские и королевские троны, поэтому дорога к ним была усеяна трупами.

Железный хромец, почитаемый нынешними узбеками, провел пиррову Битву в грязи на берегу реки Чирчик. Людей положил, победы не добился. Затем складывал из отрезанных голов жителей мятежных городов устрашающие башни. Толпу из 7 тысяч детей моложе 7 лет затоптал лошадями. На месте непокорного Ургенча посеял ячмень. Но икона Владимирской Пресвятой Богородицы отвернула полчища хромца от Москвы.

Карл Великий отличился не масштабностью злодеяний, а коварством. Женился и разводился в угоду политике. Плодил и терзал родственников, давал ложные обещания церкви, огнем и мечом карал немецких язычников, насаждая христианство. За один раз мог обезглавить 4500 саксонцев - зачинщиков мятежа, сжег их поселения и фермы.

Ярослав Мудрый - еще один хромец и плод публичного изнасилования полоцкой княжны Рогнеды робичичем Владимиром. Отсюда и карма: набухвостил - оклеветал брата Святополка, подослав убийц к святым Борису и Глебу. Но небо клеветника хранило: Ярослав секирой убил напавшего на него медведя, и на этом месте возник топоним - одноименный город Ярославль. Затем этот волевой человек с горбатым хищным носом крупно и до конца рассорился со своим легендарным отцом - насильником - первосвятителем Древней Руси. Призвал варягов - бандитов, дрался с братьями, расплодил междоусобицу, что ослабило Русь.

В общем, бастарды и прочие выходцы из грязи сделали мало полезного для родины. Жили обыкновенно: подло и жестоко. Убивали без счета, брали жен, как и когда хотели, а, натешившись, брали еще жен, с прежними разведясь. И пикнуть не смей. Впрочем, выбор был велик, и наложниц всегда хватало, неважно каких. Другое дело - вольное поведение сегодня. По этому поводу у Саши было такое стихотворение.

Бывало время - кровь играла

Вином семерочным до двух [часов].

Филологиня не давала.

Тогда - идем на копылух

[туповатых и сговорчивых тетёрок из рабочих общаг].

Промчалось время - горя мало,

Хоть глаз налившийся [похотью] потух.

Да расклепались поддувала

[протечки мочи из-за менопаузы]

Филологических старух.

Жестоко? Жестоко. Но такие уж настали времена, неизбежные и нежданные.

Духовнику Матвея довольно сложно было докладывать ареопагу о новом будущем Руси, той Руси, которая переживет страшные нашествия. Если на заре русской цивилизации скопища находников-скотоводов шли с востока, то в устоявшиеся средние века, вплоть до середины ХХ века, скопища наемников шли с запада. Не процветание, а разорение и полное подчинение несли западники Руси. Значительным захватчиком из них явился Наполеон, удачный выходец из семьи провинциальных землевладельцев, с острова Корсика. Сначала островитянин собирался выращивать с семьей тутовые деревья, а как не получилось, выполз на материк и следом захотел покорить весь мир.

Жестокость была принципом его управления. Применив артиллерийскую картечь, он поразил роялистский мятеж, что затем без зазрения совести скопирует царь Николай l против своих выступальщиков: сумбурных антироялистских мятежников на Сенатской площади, в Индии англичане станут привязывать жестоких сипаев к жерлам пушек, а уж потом китайцы начнут из пушек стрелять по воробьям - для тотального уничтожения зловредных истребителей посевов, и Катуллу не оплакать горы воробышков.

Наполеон, став во главе итальянской армии, понял, что, по методу Чингисхана, не метрополия, не родина должна кормить армию, а захваченные территории. Вот он и попер завоевывать мир, грабить его. Для этого корсиканец имел манеру плохие новости выдавать за хорошие, а хорошие - за триумф. Изобрел для этого девиз: "Бог на стороне больших батальонов", поэтому в любом сражении предусматривал боевой резерв. Именно так: умея концентрировать на фронте численный перевес, корсиканец всегда побивал нерасторопного противника.

Что тут сложного: встал утром, глотнул разбавленного Шамбертена - вина с концентрированным вкусом, с интенсивным и насыщенным ароматом и способного к длительной выдержке - и пошел покорять мир. Точнее, встал с утра, подумал хорошенько, сообразил план нападения и - вторгся в Египет только для того, чтобы скопировать удачный поход Александра Великого, македонского полководца. Возможностей этот человек, этот корсикаец, был немыслимых: мог пересечь Европу из конца в конец, загнав 5 лошадей подряд. Имея между ног 4-хсантиметровый член, островитянин, обладающий опаснейшим честолюбием, не снимая сабли, перепортил немало баб.

В итоге столь интенсивной жизни, империя Наполеона распалась, его маленький член с посмертной маской попал в американские коллекции. Вот, собственно, и все. Ну, остались от Наполеона пара мировых привычек. Это изобретенные консервы в жестяных банках для снабжения армии, да правостороннее движение на дорогах - в отместку левостороннему движению в Англии, непобежденному врагу Франции вследствие островного положения. Наполеону одного раза хватило напасть на Русь, многое потерять и многое понять. Потерял людей, коих не считал за людей, поскольку солдаты - это расходный материал, набранный из деревень, где бабы еще нарожают.

Наполеончики считают сельских простаков полевым мясом, нарезанным и нашинкованным, так мало того: война дополнительно перекрутит эти куски в фарш. Зато они, великие полководцы, напишут историю, войдут в анналы, и им даже будут подражать. Всегда - в плохом смысле. Вот и очередной эпигон Наполеона, некий питерский профессор-историк, пытался бонапартствовать: устраивал реконструкции, убил девушку, расчленил, топил ее руки-ноги, вел себя непринужденно, но - кара не миновала.

Таким наполеончиком можно было назвать ректора тонского университета со смешной фамилией Бычок, с погонялом Толик, он же сын Петра. Днем Бычок безумствовал в универе, а вечерами бухал с мужиками в гараже. Этот человек с острым профилем хищной птицы и лукавым трехчетвертным разворотом лица в магшоте Иудушки Головлева сразу после окончания учебы стал администратором - директором поселковой побережной школы в устье Амура. Войну иудушка переждал на партийных армейских должностях, на фронте не был, зато потом звонко бряцал на праздниках юбилейными военными медалями.

На ректорском распределении Бычок глянул на Сашу после просмотра списка по распределению выпускников и воскликнул, как саврас: "В деревню! Она ждет, она задыхается без молодых специалистов!" И Саше стало противно: салтыково-щедринский портрет не разошелся с действительностью. А ведь еще недавно тщедушная сухая партийная бабенка, практикующая научный коммунизм, заводила Сашу в ректорский кабинет, где клянчила у хозяина сборничек трудов по партийной дисциплине, в котором тиснула статейку, а вот экземплярчика из скупого тиража ей не досталось. Экономили партейцы на бумаге и печати даже для своих верных апологетов. Вот Сашу и попросили сделать ксерокопию, что он выполнил, имея такую возможность. И никакой благодарности, содействия или поноровки - поблажки - в ответ. Эти краснопузые коммуняки считали, что пришли всерьез и надолго, что все им должны прислуживать, поскольку так заведено, и мир движется так, как им хочется.

Ректор не стал исключением. Его не случайно назвали, по инициалам А. П. - "Алым Парусником", это нечто сродное с португальским корабликом, поверхностной медузой с убийственными стрекательными нитями. Парусник, как похожая медуза-гребешок, был не таким жгуче убийственным, но таким же достаточно гадким созданием, которое выбросил на амурский берег Тихий океан, и это ядовитое животное полезло на сушу, вглубь, дальше - в Сибирь, вскарабкалось в ректорское кресло, устраивая спевки.

Именно певческими загулами продолжена песенная традиция товарища Швондера, первого политэконома-практика красной окраски, и его домового хора. И возлияния, и пьяный ор так тесно сплачивали тонских кафедральных политических экономистов, что они были друг за друга горой; сам Алый Парусник просовывал полюбившихся выпускниц на теплые местечки под приговор: "Я учил вас не для политехнического или строительного института! А для себя!" Так вот одной Зинкой-бл*дешкой стало больше на кафедре, что хорошо. А вот у Саши такой партийно-волосатой лапы не было, вернее, была такая лапа, Фаза, но чем предстояло рассчитываться за блат - читатель уже в курсе, поэтому выпускнику предстояло отбывать советскую барщину на периферии от звонка и до звонка.

Злость и резкость, хамство и двуличие отличали ректора-приспособленца, певца колхозной собственности и знатока романа "Евгений Онегин", который он, как и Сан-Серыч, знал наизусть: ночью разбуди и стихотворную строчку наугад назови - обязательно продолжит и не собьется. Как видно, негодяи любят одно и то же, отличаются сходными способностями, сходятся в подлых дарованиях и дуют в одну дудку одинаковые мелодии, приставив забызгу да хоть к анусу.

После выхода на пенсию любитель гаражных возлияний сел в теплое кресло структурного института, а когда стал окончательным рамоликом, тихо издох. Его лыбящаяся иудушкина физиономия красуется на мемориальной доске. Аминь, бычок!

Сей роман вылился - помоями, скажет тонский литературовед - в довольно увесистый том, который еще не один месяц вычитывать и шлифовать. Подбор картинок для эпопеи чего стоит, и это увеличит листаж. Того, кто дошел до конца, можно порадовать тем заключением, что весь смысл чего-то большого всегда упирается в краткость, в афоризмы, которые вышли из этой толщи как бы сами собой. Вот они.

Развращаться - плохая примета.

У конного с пешим табачок врозь.

Тепло на сердце, когда у дома врага горит крыша.

И Данко светил сердцем, которое затоптали прущие на свет.

Счастье раба в добром хозяине, а не в его смерти.

Плюнь в доброго человека, и он позволит тебе напиться из колодца своей души.

Два холопа в три прихлопа тянут в князи остолопа.

Наскочил монготарин на жидовина и в долгах остался.

― Вы откуда, князюшки? ― Вылезли из грязюшки!

Не слушался отца и старшого брата, послушался мудреца - ката!

Да скроется солнце, да сбудется тьма!

Лей хмельное всклянь - грядет свейская пьянь.

Злыдит исподтишка тресковая башка.

В критические дни даже ангелам с крылышками не комфортно.

Плавное погружение в аглицкий язык на берегу моря для дочерей новых русских весьма чревато не менее плавным погружением преподавательских фирсов в затворы восторженных воспитанниц, наученных повторять с придыханием распространенное любовное присловье: "Ай лов ю".

Иную Миронью не прикроешь ладонью, а у иного Мирона - дубина и крона.

Славны луковки в церквях, словно плешки в лихарях.

Заря ни в жизнь не встретится с зарянкой (закатом).

Бесплатный сыр сопровождает запах смерти.

Нет такой реки в мире, в которой не утонул бы человек.

Хитер бобер до мозга тазовых костей.

Небесные ласточки на старые пни не садятся.

Порох в пороховницах перхотью не заменишь.

А хулио он Корсатар?

Похоже, краткость сестра эпопеи. Короткий, как выстрел, текст всегда быстрее и ближе, чем прозаические длинноты с периодами глав и частей. Многие скажут, что еле-еле дочитали, поскольку трудно идти по грязи, а ее по колено. Когда ж наступит позитив? Вокруг одни скотские рыла и их духовные отходы. Так ведь и автор - не ангел, жил как умел.

Он не ставил перед собой гоголевскую задачу типа: первый том - про плохих человеков, второй - про нейтральных, или терпимых, третий - о живых идеалах. Пубегонские задумки и заделы оказались несбыточными. Ведь действительность предстала таковой, что чудесным вышел только первый том, названный поэмой потому, что уж больно красиво скачет по дорогам провинции птица-тройка, задающая некий поэтический тон, хоть и везет эта птица, погоняемая дураком-кучером, барина-прощелыгу, который сам себе хозяин - хочет - живет, а захочет - удавится. А прочие людишки вокруг - хуже не придумаешь. Так что получился у Гоголя всего один том про мертвых людей, и не было в царской, николаевской России никакого просвета для будущего поколения. В самом деле, не для Фемистоклюса с Алкидом, да под звон бубенчиков, стучат копыта тройки.

Аналогично в "Мелком бесе" Сологуба назовите хоть одного светлого человека - нет таких, ни мужчин, ни женщин. Да и провинциальная природа не блещет красотами, как и отношения между людьми, которые подсовывают друг другу фекалии в коробочках. Зато получился великолепный роман с отражением эпохи, как и данная вещь, обозначенная четырьмя значимыми цифрами. Люди сплошь плохие, хотя в череде туч все же случаются редкие просветы.

Конец - делу венец. С таким афоризмом сталкивается каждый живущий на этой земле. Собственно, о каких концах речь? Автор вел повествование в разных направлениях, поэтому концов много! Событийных и жилистых. Еще бы, концы такие, напомним, - шишлик (ма-а-аленький такой), щекотун (средних размеров) и елда, какая в дополнительных представлениях не нуждается. У каждого конца свой конец. Чего не скажешь о Наполеоне, который своими четырьмя сантиметрами переворошил мир. Но обрел-таки физический конец на далеком острове, что ближе к Южному полюсу, чем к любимому Парижу.

Идея конца присутствует во фразе, когда говорят, что "финита ля комеди". Спектакль закончен. И гаснет свет. И с этим словом "финита" много смысловых тем: финик, финист, Финикия, финитность. Отдаленное общее в их семантике есть: рыжий питательный плод с пальмы, он же финик пальчатый, грелся на солнце, подан как бы с пылу-с-жару; жар-птица, подобие феникса, который в огне не горит и возрождается из пепла; страна пурпура - финикийцы были первыми пиратами, которые проливали кровь; способность глагола приписывать падеж существительному, когда действие подчиняет предмет, выражая спектр глагольных категорий, а любое подчинение - это некое насилие, меняющее словоформу, как и человека. Чик по голове, и это уже не живой человек - два уха, а другое состояние тела, без ушей или без головы, которую на прежнее место не пришьешь, разве что уши - это научились делать в медицинских операционных кабинетах.

Много говорилось о метафизических концах в смысле окончания какого-нибудь периода, не оканчивающегося чем-то новым. Как это происходит в живой природе: гадкая гусеница превращается в бабочку, страшилище из пруда на реактивной тяге - в трепетную стрекозу. Ха! Это в физическом мире все отточено: неизбежен переход из личинки в имаго. А в иллюзорном человеческом - не всё. Приятие, эмпатия, симпатия в дружбу не перерастают, а вызревают в равнодушие и где-то перевоплощаются даже в ненависть, хотя, в перспективе, физически могло закончиться любовью, но - нет, такая любовь по понятиям: ты - мне, я - тебе, ты - деньги, квартиру, машину, я тебе - свою дырку, в том числе и от бублика. И 33 удовольствия впридачу в быту с супом, стиркой, уборкой и редкой чашечкой кофе в постель. Над всем этим стоило поразмыслить на ранее вышеописанных страницах, и ведь поразмышлялось, и пришел вывод: курица не птица, но в пулярки годится... Выше головы головка не прыгнет, как ты себя не утруждай.

И в истории полным-полно таких кульбитов. Герой рубит, режет, головы снимает - и он полубог, оставшийся в истории, так как двигал вперед развитие нации и человечества, которое свое развитие по-хорошему не осознает, да и сам герой не понимает, как хорошее можно делать отвратительными методами, это долго и сложно объяснять, это только меч остер и прост.

Часто в отношениях между людьми наступает ночь, забвенье, сначала со слабым брезгом - отблеском чахлой надежды на возрождение чувственного огня, а там и до любви недалеко, но - нет, мрак торжествует. Остается только - воспевать эту черноту, этот могильный сон, с разрывом сердца для одного героя и спокойного сна для другого - не дотягивающего до высоких отношений персонажа.

Но, чудное дело, теперь не для автора строк стоит проблема проблеска надежды - а для самой уснувшей, точнее - спящей красавицы, укутанной саваном или фатой, и ее, пребывающую во сне, чудовище не трогает, а оберегает, поджидая ее пробуждения с надеждой на чистоту и таинственность. Авторская проблема становится делом персонажа, которому требуется одно: для полного счастья проснуться и поцеловать чудовище, которое тут нагромоздило Оссу на Пелион. Об этом проблеске подробно написано в стихотворении.

Ступает ночь, ступеням каменным

Стыть в темноте ее шагов.

И никогда уж светом пламенным

Не озарит мой бедный кров.

Унылой тенью наливается

Мысль. Сумрак комнаты пустой

Ее теченьем наполняется,

И, кажется, что мы с тобой.

Мираж, виденье, привидение

Среди, во мне, и я кричу

Не о былом стихотворение,

А о несбывшемся кричу.

Спокойно спи, мой друг единственный,

И пусть тебе приснится сон

О дружбе чистой и таинственной,

В которую я был влюблен.

...Духовник намекнул ареопагу, что немцы нападут на Русь дважды, сильными ордами, несметными ввиду подчинения многих европейских народов, и оба раза будут биты дорогой ценой.

Первая война разгорелась как бы из-за пустяка. Ну, шлепнули высокого австрийского визитера, дурачок всадил несколько пуль в него и его жену. Бывает. К тому же русский посол умер внезапно, а если б пожил еще, то точно остановил бы австрийскую агрессию.

Австрия всегда отличалась военными потугами, но не успехами. К чему было ворошить Балканы, это осиное гнездо? К тому же от Тройственного союза (Германия, Австрия, Турция) отпала Италия, по вине россиян. Ведь накануне в Сицилии произошло страшное землетрясение, и русские моряки показали себя такими молодцами на завалах, что воевать с ними итальянцам - ну никак! Сдуру в войну ввязались немцы. Братушки-болгары на их стороне, в итоге болгары заняли дружественную Сербию. И пошла убийственная неразбериха.

В Первую мировую войну применят средства массового уничтожения, во Вторую мировую дело чуть-чуть не дойдет до атомного оружия. Но вот письмо простого солдата с германского фронта, простого деревенского парня, посланное полевой почтой по месту жительства в русскую глубинку, которая в Первую мировую превращается в пустыню. О чем это письмо? О чем крик?

"Здравствуй, мама родная! Шлю письмо я тебе

из далекого края, также деду Кузьме.

Вновь бои за высотки, под огонь - на "Ура"!

От картонной подметки подмерзает нога.

Радость выпала - вена перебита, видать.

Запах прелого сена я вчера услыхал.

Он был сладок и стоек, я дышал долго им,

и сейчас, между коек, в кашле, помню овин.

И от дохтура слышу: "К черту"! Это - любя.

Значит, скоро увижу я, родная, тебя!"

Бабы долго судили по письму - парень прост.

Мать-т давно обрядили да снесли на погост.

Вот как. Сильные мира всего затевают войны, а страдают простые люди, погибающие на фронте от запаха прелого сена, от заработанного в окопе кашля, от недостаточности медицинской помощи на позициях нижним чинам, которые легкие буквально выкашливают. Всё так: когда ссорятся великаны, карликам лучше молчать.

... Если падение дома Ашеров созвучно низвержению в Мальстрём, то обрушение дома разврата и кутежа на Ленина, 49, ничем не интересно: регулярные звуковые волны от запевных загулов и стук головок кроватей по перегородкам в ходе половой работы расшатали кирпичные стены, вот они и пали, как куртины укреплений после монготар, осаждающих города с победным воем и битием таранов в ворота.

Стена дома рухнула в ночь. Голое бабьё успело соскочить с кроватей и убежать, пока падали кирпичи. Никто не пострадал. Не придавило ни Дуньку, ни Раккува, ни Киселя - эти померли давно и не от удара обожженным параллелепипедом по голове, а надо бы. Как стукнуло свалившимся с крыши кирпичом студентку, приехавшую как-то по обмену опытом из Свердловска или Тюмени, когда она выходила из общаги через черный ход. Сейчас дом разврата и терпимого пребывания чинят. Ремонта немного - с торца лишь обрушилось. Дай бог!

А храм Прекрасной Дамы, который Саша пытался отстроить все пять лет, разрушился окончательно после ресторана "Кедр", за городом, куда выпускницы-дипломницы намылились обмывать свой выпуск. Пили, пели, плясали. Но место-то было непорядочным - у "Кедра", это на Басандаке, где местная отвязанная молодежь всегда убивала ментов. Шпана ходила по пляжикам вдоль реки и задирала отдыхающих. Воровали вещи. С Басандаки всегда в город наезживали молодежные банды, чтобы грабить сверстников. До приезжих баб члены банд тоже были охочи. И вот за загулявшими дипломницами увязались трое местных, мол, надо помочь девушкам добраться до дома, где Сквобиха по-быстрому сварганила афтепати - продолжение банкета.

Тут уж, на флете - квартирной тусовке - бабы нажрались по-крупному, с блевотой. Пришлые парни оказались крепкими, им не привыкать бухать самогон натощак. Поэтому, после того как бабье развалилось в беспамятстве по диванам, пришлые приступили к сладкому мероприятию: раздевали, тискали бесчувственные тела и условно насиловали, так как добиться отказа или согласия от тел белых и рассыпчатых было невозможно. Вот и оно, тело Сквоба, перекочевало из-под шофера к рэкетиру. Натешившиеся молодчики, натянув штаны и пошарив по хате по мелочи, уехали. Бабы проснулись, поняли, что их телами воспользовались то ли 13 раз подряд, то ли все 72 раза, и пожалели, что осознать отключившимися мозгами сие приятное событие у них не получилось. Стали жить дальше - в любви, переветах, стяжании, пьянстве и прочем разврате.

Помянем выпускников, кто до сих пор трепещет в школках. Где-то на цифре за 60, когда мужики вошли в клинч, а бабенки вошли в климакс, и их мучают приливы, но все равно, скрипят старушки в директорских креслах - тракенская жлобина Вильгельм и психопатический старый Чижик, в завуческих отскрипели неразборчивая Вялофф и перемётка Сквоб. "Какчество" преподавания осуществляли. Остальные варят варенья, вяжут носочки для внучат, поучая прочих паучат. Зачем им нужна была филология? Рогатки с равносторонними катетами расставлять перед самцами можно было и без знания фонетического треугольника.

Равнобедренные катеты этой рогатки блистательно отражали звуки, какие издает самка при поглаживании ляжек - от сдержанно-сдавленных или протяжных переднеязычных гласных при потирании лодыжек, до оргастически приятных выдохов, типа "А-а-а-а!", по завершении акта. А срединное "Ы" ― это извержение отходов в расслабленном состоянии той самки, которая своё получила и скоро соберется чего-нибудь выпить, закусить и снова завалиться.

Сейчас и даром старые коряги с обвисшей корой не нужны и отвратительны, как эти строки им и сейчас. Раньше не надо было своими журавлиными, голубиными, тетеревиными, куликовыми клювами щелкать, с кавказскими носорогами сосаться, ложиться под чуркестанцев. Самим не противно?

Помянем мертвецов. Их много. И ну их к шату! К анчутке! Разве что Шамаханскую Царицу стоит отметить положительно, да фронтовика Митрофина. Коптелыч ничего плохого не сделал, всего лишь бутылку "трехсемерочной" амброзии выдул за зачет нахаляву. К тому же этот фронтовик-приколист любил прохаживаться по общажным коридорам на Ленина, 49, поговаривая басом, очень похожим на ректорский грозный рык, так что студенточки пѝсали в трусы от возможного стука в дверь ломящегося с проверкой общежитских норм самого высокого начальства. И Шатер тоже не плох. Ну, громыхал костылями в филологии. Ну и что. Чего это так его в романе разминусовали? Да так, раздербанили за плохую компанию. Ведь большинство преподов - личности мразеватые, гнусные, себялюбивые, ледаши детины, люди черкающиеся и чуфарящиеся - чертыхающиеся и чванливые.

Поэтому кресты над ними зачернели, или звездочки засияли: кому они кланялись при жизни, таковые и посмертные знаки установлены. Как шли по жизни, разбрасывая мерзость и не убирая за собой, не извиняясь даже, таковы и их конечные портреты.

Но и доброта запомнилась, как помнится незримая поддержка, подталкивающая ведомого не сворачивать с выбранного пути, несмотря на посмертное мерцание трупов. По этому поводу Саша написал стихотворение.

Путь звезды

Я пойду до звезды, измеряя

Луч ее шагом тихим своим.

Гулко внемлет мне темень ночная,

Мрачен лес, по краям недвижим.

Мне бы знать, что меня не заметят

У излучья спокойной реки,

Но обманным мерцанием светят

Здесь и в поле ночном светляки.

И, маня вглубь и в даль, без возврата

Уведут - мне бы сразу от них -

В вечный сумрак без дня и заката

Огоньки на могилах ночных.

Пусть. Мне верность пути не затмится,

Хоть я верен ему не всегда.

А когда я умру, загорится

Над моею могилой звезда.

Размещен: 27/11/2021, изменен: 03/12/2024. 1040k. Статистика.
Роман: Проза

Связаться с программистом сайта.
Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"
Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"