Однажды судорогой рот,
упрямый рот сведёт,
и речь живую оборвёт,
и человек умрёт.
Друзья и не друзья придут, -
ведь не явиться грех!
По рюмке выпьют и соврут,
что был он лучше всех,
что не щадил себя он сам,
добёр - хоть с кашей ешь,
душой, как импортный бальзам, -
бери и мажь на плешь.
Всплакнём, друзья, и вновь нальём,
а он отпил своё!..
И дальше будет жить враньё,
привычное враньё.
Но что ему? Он глух и нем,
не должен никому.
Он верил каждому и всем
и врали все ему.
Унижен в детстве был не раз
за рваные штаны,
хоть врал учитель на весь класс,
что все у нас равны,
что нет счастливей ребятни,
чем наша детвора,
что надо в праздничные дни
вождю кричать "ура".
И он привычно голосил
под всенародный крик,
и рвань привычную носил
и голодать привык.
И вот расправил комсомол
навстречу ветру грудь!
И снова врали: будет, мол,
за школой светлый путь.
Дерзай, шуруй, иди вперёд!
Тебя заводы ждут!
Нет больше пакостных работ,
сплошной счастливый труд!
И он за счастьем поспешил
и блага создавал,
в получку жалкие гроши
в пустой карман совал.
Потом надел, как долг велит,
в расцвете лет мундир.
И врали трезвый замполит
и пьяный командир,
что наш солдатик бодр и смел,
что он герой насквозь.
А он стрелять едва умел
и, почему-то, вкось.
Менялись сытые вожди
и снова звали в строй,
хрипели бодро: "Подожди,
твой рай не за горой!"
Дожди прошли по четвергам
и где-то свистнул рак,
а он, за что, не зная сам,
ишачил, как батрак.
Бывали проблески утех
и горизонт белел:
девчонки врали лучше всех,
как им сам Бог велел.
Теперь не нужно ни рожна
усопшему ему:
ни перестройка не нужна,
ни гласность ни к чему.
Кто там ещё над гробом врёт?
Давай, кому не лень!
Его забудут через год,
а ,может, через день.
А он без жалоб умирал,
не клял судьбу свою.
Он просто сам себе соврал,
что будет жить в раю.
Что ж, в смерть бросаясь, как в волну,
не трудно умирать...
Жаль только сына и жену, -
им дальше будут врать.