Аннотация: О работах Марлена Инсарова. Нечто вроде открытого письма.
В течение долгого времени я читал твои работы отмечая про себя отдельные моменты согласия и несогласия. Наконец все это вылилось в какой-то развернутый ответ. О достоинствах твоих статей (особенно на нынешнем убогом фоне коммунистической публицистики) долго распространятся не буду, скажу лишь, что я стараюсь довести их до сведения как можно большего числа людей в анархистской (и не только) среде. Правда, читают их и обсуждают главным образом активисты МПСТ, но надеюсь, что круг будет расширяться. Сделаю впрочем, перед тем как перейти к критике, еще одну оговорку. Под словом коммунизм или социализм я понимаю негосударственный и бесклассовый общественный строй, основанный на самоуправлении связанных между собой человеческих коллективов.
Итак, наконец-то нашел время, чтобы сформулировать то, что давно хотел сказать.
КОММУНИЗАЦИЯ
В фундаментальных, исключительно важных для современного коммунистического движения работах Инсарова бросается в глаза следующее противоречие. С одной стороны 'субъективно' пролетариат и крестьянство, и даже большевики делали общинно-коммунистическую революцию. С другой стороны 'объективно' они могли делать и делали только буржуазную революцию, ибо предпосылки для коммунизма еще не созрели.
Получается удивительная вещь. Коммунистический дух живет в буржуазной плоти социального движения и даже, каким-то образом, вдохновляет это совершенно буржуазное движение. Больше того, не будь коммунистического вдохновения, буржуазная революция проиграла бы.
Мы не можем понять, откуда может взяться дух общинно-коммунистической революции в чисто буржуазной социальной реальности. Эта формула приводит нас к чистому идеализму (дух коммунизма, посланный небесами). Удивительно, что сам Инсаров, в ряде своих работ и, прежде всего в работах о русском и европейском пролетариате, показывает, откуда что берется. Не с небес упал этот дух. Он стал результатом мучительной ломки старого докапиталистического ремесленно-цехового и общинного мира наступающими капиталистическими отношениями. Коммунизм стал попыткой пролетария города и деревни, уже вышедшего из узкого локалистского замшело-деспотического мирка средневековья, но еще не интегрированного практически и умственно в чудовищный мир капитализма, построить новый мир, где нет угнетения. Рабочий-ремесленник, способный выполнять сложные операции, не утративший чувство гордости за свою труд и цеховую солидарность с людьми своей профессии и рабочий-крестьянин, не утративший связь с землей и естественную солидарность древней общины попытались дать самостоятельный ответ на насущные вопросы: как жить и для чего? Итак, социальные, объективные истоки (предпосылки) коммунистической утопии показаны Инсаровым вполне убедительно, объемно и с такой ясностью, какую мы не встречали у других авторов.
Впрочем, не является ли этот, описанный Инсаровым процесс всего лишь частью более глубокого и более сложного процесса? Общинно-коммунистические тенденции возникали в разные времена и эпохи, не отражение ли это глубинного, присущего людям стремления, коренящегося в самом человеческом бытие в мире?
В любом случае миллионы людей, делавших русскую революцию, и вдохновлявшихся коммунистическим идеалом, пытались реализовывать его в меру своих сил и разумения в повседневной жизни. Тому подтверждение десятки тысяч плодотворных и не очень экспериментов, от фабзавкомов до советов, и от уравнительно-общинного черного передела до величайших в истории Европы крестьянских восстаний - чапанного и западно-сибирского.
Но наряду с реальностью общинно-коммунистических преобразований в городе и деревне, была и другая реальность - государственно-капиталистических преобразований в духе главкизма, диктатуры ведомств от ЧК до не менее могущественного НАРКОМПРОДа, грабившего крестьян (ему подчинялись огромные армии рабов).
Итак, две реальности, а не одна, две революции в одной. С одной стороны плебейская революция масс, с другой государственно-капиталистическая модернизация государства и общества, осуществленная правящей большевистской группировкой. Революция сверху против революции снизу. Два объективных социальных процесса, сопоставимых по размаху, находящихся в смертельном противостоянии (что их участниками далеко не всегда осознавалось).
В рамках марксистского экономического детерминизма данное явление не имеет объяснения. Если производительные силы не созрели для коммунизма, если ни дофордистская фабрика, ни сельская община с ее сохами и боронами, воспетыми западно-сибирскими повстанцами, для коммунизма не годятся, по причине неизобретения компьютера или станка с ЧПУ, то и коммунизма никакого быть не может. Но откуда же тогда этот коммунистический эксперимент - грубый и несовершенный (достаточно вспомнить про дикие выходки крестьян, про разворовывание рабочими некоторых фабрик), - но все-таки коммунистический, основанный на самоуправлении и содружестве коллективов, а не на чиновниках и чекистах? Куда девать Кронштадт, где тысячи людей обнимались на улицах после начала восстания в марте 1921 г., и делили продовольствие между собой как члены одной семьи, где Военно-Революционный Комитет во время боев принимал важнейшие решения политического характера лишь после консультаций с коллективами кораблей или пролетарских секций (кварталов)? Вот он, живой процесс коммунизации общества; исторические события, через которые массы становятся субъектом истории. Инсаров фиксирует их мимоходом, проходит мимо них, как бы не замечая их, не включая в свою схему. Уходя от марксизма, Инсаров не ушел еще от его схем, и марксизм продолжает его держать мертвой хваткой.
Правда в некоторых своих работах, например 'О пассивности Пролетариата' или 'Украинская Повстанческая Армия' он все-таки рефлексирует этот момент, но, делая это, лишь затемняет его. Инсаров пишет, что когда старая система деспотизма и эксплуатации уже сломана, а новая еще не поставлена, массы могут попытаться решать свои вопросы самостоятельно. Этим и ограничивается анализ. Но ведь, сказав А надо сказать и Б, но ведь это же и есть коммунизм!
Наилучшее описание процесса поглощения человека капиталом и обратного процесса высвобождения из-под власти капитала, то есть коммунизации, находим у французского левого коммуниста Жака Каматта: 'Человек по образу капитала перестаёт рассматривать любое событие как ключевое, он видит его как момент в бесконечном процессе. Удовольствие дозволено, но не бывает возможным. Человек становится чувственным и пассивным вуайеристом, а капитал чувственным и сверхчувственным существом. Человеческая жизнь перестаёт быть процессом и становится линейной. Вдохновляясь процессом капитала, люди уже не могут быть 'самими собой'. Эта вдохновлённость опустошает его, создаёт вакуум, который он должен постоянно удовлетворять представлениями (капитала). В общем, капитал в процессе гарантирует себе господство, делая линейным любой процесс'.
Коммунизм - это, напротив процесс, когда массы сознательно творят историю, отбрасывая эксплуатацию и иерархию, становятся субъектом истории, самоуправляются, образуя все более широкое человеческое содружество 'Gemeinwesen' (бытие-вместе), содружество. Разумеется, этот процесс не может сразу, в один миг, охватить все сферы жизни. И разумеется, никто и ничто не дает гарантий его победы. Но если он идет широким фронтом, появляется шанс на такой тотальный охват.
'Нам надо прекратить наши странствия и уничтожить репрессивное сознание, препятствующее появлению коммунизма. Для этого нам нужно перестать воспринимать коммунизм, как продолжение капиталистического способа производства и перестать считать, что достаточно подавить меновую собственность и дать одержать триумф потребительной стоимости. Эта дихотомия больше ничего не значит. Потребительная стоимость привязана к стоимости, даже если она обращается вокруг принципа полезности вместо продуктивности; будучи основаной на прямом господстве над человеком, она неотделима от частной собственности. (Эта мысль Каматта неплохо коррелирует с выводами Фромма, см. 'Иметь или быть'. Потребительная стоимость есть результат восприятия человеком предметов окружающего мира как объектов обладания, предметов собственности. Взгляд человека на мир, как на объект обладания, находящийся в коллективной собственности человечества, остается капиталистическим - прим. Магид).
Коммунизм - это не новый способ производства ; это утверждение новой общности. Это вопрос бытия, жизни, хотя бы, потому что происходит фундаментальное смещение: от генерируемой энергии к живому существу, производящему её. До сих пор мужчины и женщины отчуждались этим производством. Они не добьются господства над производством, но создадут новые отношения между собой, которые предопределят совершенно иную деятельность.
Не является коммунизм и новым обществом. Общество появляется из покорения одних этнических групп другими или из формирования классов. Общество - это сеть социальных отношений, которые быстро становятся деспотическими посредниками. Человек в обществе - это человек порабощённый обществом. Коммунизм кладёт конец кастам, классам и разделению труда (к которому было привито движение стоимости, в свою очередь оживляющее и стимулирующее это разделение). Коммунизм - это в первую очередь союз. Это не господство над природой, а согласие с ней, а отсюда её возрождение: человек обращается с природой уже не как с объектом для своего развития, как с полезной вещью, но как с субъектом (не в философском смысле) неотделимого от него, хотя бы, потому что природа находится в нём. Натурализация человека и гуманизация природы (Маркс) реализуется; диалектики субъекта и объекта больше нет.
За этим следует уничтожение урбанизации и формирование множества коммун, распространяющихся по всей Земле. Это подразумевает упразднение монокультуры, ещё одной формы разделения труда, и полное преобразование транспортной системы: транспортировка сильно уменьшится. Только коммунальный (коммунитарный) образ жизни может позволить человеку управлять своим воспроизводством, ограничить (безумный сегодня) рост населения, не обращаясь к достойным презрения методам (вроде уничтожения мужчин и женщин).
Господство одной группы над другой, классовое общество, берёт истоки в седентаризации человека. Мы всё ещё живём с мифами, порождёнными во времена этого оседания в том или ином уголке нашей матери Земли: с мифами Родины, чужестранца; с мифами, ограничивающими видение мира, калечащими нас. Очевидно, что реакцией не может быть возвращение к кочевничеству того типа, который практиковали наши предки, собиратели. Мужчины и женщины приобретут новый образ бытия по ту сторону кочевничества и оседлости. Оседлая жизнь вкупе с отсутствием телесной активности стали главной причиной почти всех соматических и психологических заболеваний современного человека. Активная и непривязанная к одному месту жизнь излечит эти проблемы без медицины или психиатрии.
Переход к коммунизму подразумевает преобразование техники. Технология не нейтральна; её определяет способ производства. На Западе, более чем где-либо, различные способы производства в возрастающей мере отделяли человека от технологии, которая изначально была лишь человеческой модальностью. Призыв к удобной технологии - это призыв к технологии, которая станет опять же продлением человека, а не автономной вещью на службе у угнетателя. '
Инсаров может возразить, что общинно-коммунистические тенденции имели место и в Провансе времен катаров, и в движении таборитов, и в анабаптистском движении. Пусть так! С нашей точки зрения это не возражение, а лишь подтверждение наших идей. Мы не марксистские догматики, живущие в плену замшелых схем, мы должны работать с реальным материалом истории. Снова предоставим слово Каматту: 'Революция появляется не из той или иной части нашего бытия - из тела, пространства или времени. Наша революция, как проект восстановления коммуны была необходима ещё с того момента, когда были уничтожены древние общины. Сведение коммунистической революции к восстанию, которое должно разрешить противоречия капиталистического способа производства нанесло человечеству немалый вред. Революция должна разрешить все старые противоречия, созданные классовыми обществами, поглощёнными капиталом, все противоречия между относительно примитивными общинами и движением меновой стоимости в данный момент поглощаются движением капитала (в Азии и, особенно в Африке)... Революция - это не просто объект страсти нашей эпохи, но также миллионов людей, от наших древних предков, бунтовавших против движения меновой стоимости, которую они рассматривали как фатализм, через Маркса и Бордигу, которые, в своём измерении пророков, были свидетелями неутолимой страсти к созданию новой общности, человеческой общности. Желать как-то позиционировать революцию - это всё равно, что желать зарегистрировать её вершину. Сен-Жюст сказал, что революция не может остановиться до тех пор, пока счастье не будет реализовано, показывая этим ложность стремления судить людей чисто в терминах историко-материальных фактов данной эпохи. Человек никогда не является чистым здесь-бытием. Он может быть, только преодолевая, и он не может быть только тем, что должно быть преодолено (Ницше). Человек является преодолением, потому что структурно и биологически он является существом преодолевающим. Иными словами, человек является исследователем возможного и не удовлетворяется немедленно реализуемым, особенно если оно ему навязано'.
Жак Каматт, французский коммунист, вышедший из марксизма и ушедший из него после событий 1968 г., но оставшийся при этом коммунистом, отмечал, что коммунистическая революция возможна во все эпохи. Это формула вытекает из его мировоззрения. Но в любом случае следует признать, что общинно-коммунистическое начало присутствовало во многих социальных движениях на протяжении многих веков. А раз оно там было, значит и объективные социальные условия, с которыми связано общественное сознание (социальный характер, менталитет) это допускали. Значит, объективные социальные условия способствовали или, во всяком случае, не припятствовали появлению и развитию общинно-коммунистических безгосударственных идей, не смотря на неизобретение компьютера и отстутствие синхрофазатронов! Просто в революциях 20го века коммунистическая идея и практика достигли наивысшего развития. А раз так, то можно ли утверждать, что общество не могло быть полностью коммунизировано в этом столетии? Мы не возьмемся утверждать и обратное, но неопределенность, это еще не отрицательный ответ! Приведем здесь замечательное высказывание Каматта: 'Реальной действенной борьбе не помешают заблуждения наподобие марксистского/психоаналитического/структуралистского бреда, а также вопросы о том, будут ли объективные условия зрелыми, а субъективные нет, необходима ли организация и какова её наилучшая структура и самое полезное применение... Этот бред является мечтой капитала; вечно перманентная революция не развивается, всегда сдерживается таинственной 'нитью': недостатком определённых объективных условий, несостоятельностью определённой теории'.
Чем больше мы погружаемся в русскую революцию, особенно в 1921 г, тем более нам кажется, что на некоторые вопросы нет односложных ответов. Или, вернее, что ответы на эти вопросы неоднозначные. Физика и математика давно ушли от грубого детерминизма и механицизма времен Ньютона. Вероятно, стоит сделать тоже самое историкам и социологам. Арон Гуревич, крупнейший российский специалист по Средним векам, правильно отмечает, что разговор о сослагательном наклонении в истории не только не лишен смысла, но и насущно необходим.
Могла ли победить черная плебейская революция? Могла ли она уничтожить большевистский государственный капитализм, могла ли, 'встать железной стеной на пути индустриализации', как говорил аргентинский анархист Лопес Аранго. Почему бы нет, рабочие в Тобольске и Ставрополе вступили в союз с крестьянами-повстанцами, создавались крестьянско-городские советы? Что, кроме большевистского государства, мешало, при тогдашнем уровне производительных сил, наладить со временем производство промтоваров и сельхозпродукции по потребностям, если прямые связи между советами городов и сел уже строились? Почему нельзя было наладить эффективную систему производственного самоуправления, если по оценкам современников, которые Инсаров приводит в своей статье о русском пролетариате, квалифицированные рабочие знали о предприятиях и производственном процессе куда больше инженеров и предпринимателей? Средневековый локализм всех этих движений, о котором Инсаров часто и справедливо пишет, неспособность понимать события за пределами своего региона или предприятия имели место. Отсюда и слабость плебейских движений, отсюда сила государства. Но локализм преодолевался народными движениями. Анархо-коммунист Всеволод Волин вспоминал, как в конце 1917 г., выступая на петроградском нефтяном заводе Нобеля, призывал рабочих самих наладить приобретение сырья, производство и сбыт. 'Ответом мне были единодушные и продолжительные аплодисменты. Одновременно некоторые кричали: 'Да! Да! Правильно! Мы подготовили все, что нужно. Мы можем продолжать. Мы ждем уже несколько недель..'. - 'Постойте, товарищи, - сказал я, - вам не хватает топлива. Правительство отказывается предоставить его... Вы сумеете достать его сами, своими средствами?' - 'Да, да! - кричали в ответ. - На заводе есть 15 человек, уже организованных и готовых отправиться в разные области; каждый со своими связями легко найдет топливо, подходящее для завода'. - 'А как доставить топливо сюда?' - 'Мы уже ведем переговоры с товарищами железнодорожниками. У нас будут вагоны и все необходимое. Этим занимается другая команда'. - 'А сбыт?' - 'Никаких трудностей, товарищ! Мы очень хорошо знаем клиентов завода и сумеем сбыть продукцию, все в порядке'... Несколько рабочих взяли слово и сказали, что, естественно, работать все будут коллективно, по-товарищески... Комитет проследит за работой предприятия. Наличные средства будут распределяться по справедливости и всеобщему согласию. Если появится излишек поступлений, он образует оборотные средства'. Большевистское правительство воспрепятствовало этому плану рабочих и предпочло закрыть завод. Свидетелем аналогичной ситуации Волин стал позднее и в Елисаветграде, где рабочие заводов попросили Совет дать им возможность создать свои органы для решения хозяйственных вопросов, но получили отказ. Среди рабочих существовало сильное стремление наладить механизмы прямого продуктообмена с деревней, но любые попытки такого рода центральная большевистская власть встречала в штыки. Власти мешали рабочим даже договориться с крестьянами о поставке дров. Препятствия чинились и аналогичным усилиям со стороны общинного крестьянства. Махно вспоминал, как в начале 1918 г. продовольственные организации крестьян Гуляй-поля установили связи с рабочими мануфактурных фабрик Москвы и других городов и договорились с ними о взаимном снабжении: 'Рабочие должны доставлять населению Гуляйпольского района нужную мануфактуру в указанном качестве, цветах и количестве, а район будет снабжать их хлебом и, по желанию рабочих, съестными припасами'. Соглашение было одобрено крестьянским сходом, и мука доставлена под охраной вооруженного отряда. Однако посланные в обратную сторону вагоны с мануфактурой были задержаны правительственными заградительными отрядами 'на том основании, что непосредственно, дескать, без разрешения центральной советской власти нельзя делать никаких товарообменов крестьян с рабочими... Население требовало немедленного похода на город, чтобы разогнать засевших там ненужных, вредных для дела трудящихся правителей'. В конечном счете, вагоны удалось освободить и доставить на место. Был созван общий сход крестьян и рабочих, чтобы 'просить крестьян помочь организовать перевозку этой мануфактуры в общий продовольственный склад, а также наметить дни и порядок раздачи мануфактуры среди населения в той ее части, конечно, которая выпадает на долю Гуляй-поля'. Распределение происходило через кооператив и продовольственную управу. После этой первой попытки, свидетельствует Махно, было принято решение расширить обмен деревни с городом 'без посредников - государственных агентов и их чиновников'. В города были посланы уполномоченные, а крестьяне приступили к сбору пшеницы, муки и съестных припасов на общий склад для обмена. Со временем, развитие прочных контактов между городскими и сельскими органами самоуправления могло бы, по мнению анархистов, привести к ликвидации торговли как таковой, замене ее совместным коммунистическим планированием снизу. 'Однако на сей раз уполномоченные наши в большинстве своем возвратились из городов ни с чем. Власть большевистско-левоэсеровского блока по всем фабрично-заводским предприятиям категорически воспретила пролетарским объединениям иметь непосредственно какие бы то ни было организационные связи с деревней. Для этого существуют, дескать, пролетарские государственные организации: продорганы'. По стране в целом были сотни, если не тысячи подобных инициатив, от Поволжья до Урала! Что это, как не попытка людей быть самими собой, освободиться от власти капитала, установить человеческое бесклассовое общежитие?
Возможно, главная беда антибольшевистских повстанцев 1921 г., была в отсутствии вооружений, а не в чем-либо еще. Крестьяне под Воронежем и Тобольском противостояли пулеметам с самодельными пиками. Но если кто-нибудь скажет, что это и есть результат недоразвития производительных сил, то пусть он не забудет про красную армию, стоявшую на грани всеобщего восстания или развала, про красноармейских повстанцев Маслака и Сапожкова. Если бы удалось восстание Маслака в Первой конной - произошло бы соединение конармии с махновщиной, возникла бы великая сила. Современная армия, лучшая в России, соединилась бы со стихией крестьянского повстанчества. А ведь большевики боялись Кронштадта именно и, прежде всего, потому, что опасались цепной реакции в укомплектованной крестьянами Красной армии...
Наконец, перейдя от русской революции к европейским революциям 20 го века, мы увидим, что рабочие раз за разом пытались построить коммунистические отношения: Испания 1936, Венгрия 1956, Франция (заводы Рено и многие другие) 1968... Что это значит? Все эти революции терпели поражение, значит, по детерминисткой логике марксизма были обречены изначально, ибо <производительные силы не созрели для их успеха>. Но если не было предпосылок для успешных коммунистических преобразований, то почему рабочие так упорно к этим преобразованиям стремились, и почему все же осуществляли их: в Питере, Арагоне, Будапеште?
Приведем здесь следующую аналогию. Электрон вращается вокруг атомного ядра по элептическим орбитам. Вместе образуют объемную, трехмерную фигуру, электронное облако. Так вот, невозможно определить, в какой точке находится электрон, но можно расчитать вероятность его нахождения тут или там. Области, где он находится чаще всего, характеризуются более высокой плотности и наоборот, там, где он появляется реже, плотность меньше. Может быть, и в истории действует похожий принцип? Есть более или менее вероятные события, но однозначности, по крайней мере, в некоторых случаях, НЕТ. Тогда, правильный ответ на вопрос, могла ли победить черная плебейская революция в России в 1917-1921 гг, звучит так: 'Да и Нет'. Эти 'да' и 'нет' создают напряжение, разность потенциалов, отмечая место встречи и конфликт между гигантскими силами. Победа повстанцев была возможна, но менее вероятна, чем иной исход.
Если бы в русской (испанской) революции кроме сил индустриально-капиталистической модернизации не было бы никаких других сил, тогда вероятно не было бы оснований рассматривать победу большевиков или фашистов, как торжество контр-революции. Но поскольку другая, коммунистическая революция тоже была, и не в виде чахоточных зародышей, а в форме огромных коллективных опытов с участием миллионов людей, то победа сил индустриального капитализма в России и Испании не может быть охарактеризована иначе, как победа контр-революции. Инсаров же, следуя марксистской или квази-марксистской догматике, приветствует победу большевиков, как прогрессивную! Таким образом, возникает в статьях Инсарова, несомненно замечательных во многих отношениях, налицо чудовищная смесь революционности и контр-революционности. Сочувствуя черной революции 1921 г, он объявляет ее чем-то несуществующим и нереальным, эфемерным, заявляет о торжестве прогресса в лице победившего большевизма. А надо говорить о торжестве самой страшной в истории человечества контр-революции, которая уничтожила тысячи революционным рабочих- анархистов, маскималистов, левых эсеров и участникам раб. оппозиции, а крестьянству 20 хлебородных губерний Поволжья стоила примерно 7 миллионов жизней (погубленных продразверсткой и голодом в 1921-1922 гг.). Надо говорить о провале наиболее яркой в истории человечества попытки установить коммунистические отношения.
Инсаров по ходу дела впадает еще в одно противоречие. С одной стороны он приветствует солидарность - наследие древнего коммунистического и анархистского периода истории человечества, принцип 'Помоги мне сегодня, и я помогу тебе завтра', взаимопомощь и альтруизм. С другой стороны его тексты полны садистических реплик о 'прекрасных и жестоких восстаниях', о 'необходимости' кровавых процессов модернизации и т.д. Мы ни в коей мере не питаем пацифистских иллюзий и не считаем, что преобразование всего человеческого мира возможно без насилия против эксплуататоров. Однако обращение к солидарности, устремленность к равенству и взаимопомощи, не предполагают апологию жестокости. Прекрасна жизнь, преобразуемая социальным и индивидуальным творчеством. А жестокость, даже если она необходима и без нее нельзя обойтись, заслуживает сожаления. Любование кровавыми ошметками - типичная черта извращенного сознания буржуазного собственника, типичное для современной эпохи проявление садомазохизма. Не станем отрицать, что во многих людях, включая и автора этих строк, могут быть и даже наверняка имеются подобные разрушительные импульсы. Однако, задача преобразования жизни состоит и в преобразовании себя самого, а не в потворстве садизму. Революционная деятельность должна лечить и излечивать человека, а не создавать отвратительный фашизоидный культ ненависти. Иначе победив, революционеры станут копиями контр-революционеров, такими же свихнувшимися убийцами. А это значит, что революция проиграет.
Мы еще поговорим о сходных чертах большевизма и фашизма в этой работе. А пока закончим раздел фразой, начертанной на знаменах Народно-Повстанческой Армии, боровшейся с оружием в руках за свободные советы на Алтае в 1920 г: 'Да, здравствует свобода, равенство, братство и любовь!'
СОВЕТЫ ИЛИ ПАРТИИ?
Инсаровские оценки большевизма, его роли в русской революции страдают двойственностью. Они (большевики) и революционеры, и контр-революционеры одновременно. Ниже мы поговорим о большевизме партийного ядра и о народном большевизме и покажем, что Инсаров смешивает в одну кучу разные явления. А пока отметим, что Инсаров заимствует из троцкизма теория перерождения партии и государства. Приходилось слышать от него утверждение, что до 1917 г. <большевики, не смотря на участие в Думе еще не переродились>. Нам кажется, что эта оценка сродни троцкистской критике природы СССР. Дескать, был замечательный совок с общественной (то есть государственной, то есть общенародной - все через запятую) собственностью на средства производства. Но тут, в силу ряда объективных и субъективных причин, <партийные и хозяйственные чиновники стали перерождаться>, и, в конце концов, бюрократы под руководством Сталина вытеснили всех честных и преданных делу партийцев, и задушили партийную демократию. Естественно, подобные объяснения всякому человеку, не верующему в троцкистские догмы, кажутся абсолютно нелепыми.
Бюрократы, то есть профессиональные чиновники-партийцы вытеснили честных партийцев, но разве эти последние не были в свою очередь чиновниками и разве дело, которому они были преданы, не состояло в удушении фабзавкомов и Кронштадта, чапанной войны и рабочих кооперативов? Демократия в партии была задушена, но разве в ней когда-либо существовала свобода мнений, разве Ленин не исключил Богданова из партии еще до революции за неправильное понимание категории <материя>, разве не травил децистов и рабочую оппозицию, разве не Ленин добился запрета фракций в 1921 г. на X съезде партии? Впрочем, замечания Троцкого о перерождении партии отнюдь не бессмысленны. Но эта оценка скользит по поверхности, фиксируя лишь неизбежный процесс омертвения уже существующей бюрократической машины советского государства, вытесняющей все, что не укладывается в логику ее работы (включая рефлексирующих бюрократов с революционным бэкграундом, типа самого Троцкого) и додавливающей остатки вольномыслия внутри самой партии - стержневой структуры государственно-капиталистического режима...
Идея советов была изначально выдвинута самими рабочими, а не партиями, во время революции 1905 года. Тогда по всей стране было избрано множество стачечных комитетов, которыми руководили делегаты трудовых коллективов. Стачкомы, получившие название 'Советы' не ограничивались, однако, забастовками. Они стремились взять под контроль жизнь российских городов. Основой системы советов было делегирование и принцип императивного мандата. Собрание трудового коллектива или сельской общины давало делегату определенный наказ - какого рода действия необходимы. Если же делегат не выполнял наказ, можно было отозвать его в любой момент. Советы были ничем иным как попыткой самих рабочих разобраться с существующими в обществе проблемами и решать их по своему усмотрению.
Партии, напротив, создавались не трудовыми коллективами, а главным образом, представителями интеллигенции, и были более или менее централизованными структурами. Контролировать текущую политику, давать указания местным парторганизациям в перерывах между съездами должны были их Центральные Комитеты, ЦК. Социолог начала 20 го века, Роберт Музиль, отмечал, что любая централизованная партия представляют собой ни что иное, как капиталистическую корпорацию, конкурирующую с другими, ей подобным. Партийное руководство ('топ-менеджмент', 'полит-технологи' как говорят сегодня) контролирует людские и финансовые ресурсы, использует их по своему усмотрению, назначает или влияет на назначения управляющих региональными отделениями и местными партийными комитетами. Получив государственную власть, партийное руководство присваивает себе еще и общественные богатства. Правда, ЦК может быть переизбрано съездом партии. Но хорошо известно, что руководство любой организации в промежутке между выборами (обычно это несколько лет), способно сосредоточить в своих руках административный ресурс, достаточный для того, чтобы существенным образом повлиять на их исход. К тому же, как отмечал Герберт Маркузе, 'свободные выборы господ не отменяют противоположности господ и рабов'. Посадив себе на шею одних вождей вместо других, рядовые партийцы ничего не изменят и ничем не облегчат своего положения, подобно тому, как парламентские выборы не облегчают положение большинства избирателей.
Итак, возникает классическое противоречие капитализма по К.Марксу - между общественным характером производства и частным способом присвоения. То, что создается совокупными усилиями многих людей, становится достоянием верхушки партийной бюрократии, чиновников. Поэтому, полагал Музиль, неверным является утверждение, что партии отражают интересы каких-то классов. Другое дело, что для расширения своего влияния и удерживания власти в своих руках, партии обычно стараются опереться на те или иные социальные группы или классы. Они могут время от времени заботиться об интересах данных групп, но могут и обмануть их, 'кинуть на доверие', могут переориентироваться на другие группы и т.д. В любом случае, они выражают, прежде всего, свои собственные интересы, а не чьи-либо еще. Ситуация обычно не выглядит так, будто некий класс сознательно создает партию, чтобы она представляла его интересны в органах власти. (Впрочем, крупному капиталу (и только ему!) благодаря его деньгам и малочисленности, а так же наличию эффективных объединений, удается порой контролировать слова и дела некоторых политиков, но и это не всегда срабатывает.) Действительность выглядит совершенно иначе.
'При партийной организации - писал максималист А.Дорогойченко весной 1918 г - трудовые массы передоверяют свой голос лидерам. Вот почему партия, какая бы она ни была, неизбежно отрывается от масс трудового народа.'
В ходе революционных событий 1917 г. во всех городах России вновь были созданы Советы. Политические партии никогда не доверяли массовым самостоятельным инициативам пролетариата и крестьянства (как ни странно, это недоверие не было обоюдным), в том числе и советам. Но, поскольку, советы приобрели огромную популярность среди рабочих и крестьян, партии попытались возглавить советы, захватить их изнутри.
Так политика эсеровско-меньшевистского большинства в Петросовете летом-осенью 1917 года, была ничем иным, как сплошной чередой политических манипуляций. По мнению очевидца и участника событий, социал-демократа Николая Суханова, реальная власть в Петросовете уже весной 1917 г. оказалась сосредоточена в руках Исполнительного Комитета. Последний состоял из нескольких десятков высокопоставленных партийных чиновников, меньшевиков и эсеров. Исполком принимал основные решения, которые затем выносились на обсуждение Совета. Однако, с помощью различных бюрократических проволочек тормозилось переизбрание делегатов от промышленных предприятий, недовольных политикой правых социалистов.
Лишь в сентябре 1917 г. рабочие и солдаты в Питере и в других городах начинают действовать все более решительно, отзывая сочувствующих эсерам и меньшевикам делегатов. Их заменяют на... делегатов-большевиков. Но подобное решение отнюдь не ведет к установлению действительной власти Советов.
Известно, что Ленин категорически возражал против захвата власти непосредственно на основе решения Второго съезда Советов и настаивал на свержении временного правительства до Съезда. Советы не должны были, по его убеждению, сами получить контроль над страной, ибо это сделало бы их слишком независимыми от большевистского ЦК. О каком перерождении Ленина можно говорить, если он уже в октябре 1917 г. ведет себя как контрреволюционер, мечтающий отобрать власть у советов, говорит публично одно (про власть советов) и думает другое?
Первое серьезное нарушение права отзыва и делегирования, совершенное партией большевиков, датируется январем 1918 года. В это время влияние их партии в городе стало падать, как из-за массовых увольнений, так и благодаря расстрелу рабочих демонстраций в защиту Учредительного собрания 5 января. Поэтому большевики запретили отзывать делегатов из Петросовета рабочим питерских заводов. В течение последующих нескольких месяцев подобная практика приобрела всеобщий характер. Вот как, например, описывает ситуацию в Туле, 1918 году один из местных большевистских руководителей Копылов: 'После перехода власти к Совету начинается крутой перелом в настроении рабочих. Большевистские депутаты начинают отзываться один за другим, и вскоре общее положение приняло довольно безотрадный вид: Пришлось приостановить перевыборы, где они состоялись не в нашу пользу'. В процессе увольнения пришлого, неквалифицированного элемента 'на заводах сложилось прочное кулацко-контрреволюционное ядро' - так Копылов характеризует кадровых, высококвалифицированных тульских рабочих-металлистов.
В отличие от большинства партий Союз Социалистов-Революционеров Максималистов (ССРМ) и анархисты поддерживали идею беспартийных рабочих собраний и полностью подконтрольных им советов. Принцип выборности должен был быть, по их мнению, территориально-производственным, а не партийным. Кем бы ни был делегат, он должен был бы отчитываться прежде всего перед коллективом, его избравшим, а не перед партией. Однако влияние антипартийных социально-революционных групп было невелико. Кроме того, рабочие и крестьяне не имели опыта решения глобальных политических и экономических задач. Они пытались наладить советскую систему самоуправления, но продолжали доверять партиям решение вопросов общей политики. Идея свободных от партийного влияния советов, первоначально выдвинутая максималистами, стала весьма популярна среди крестьян и рабочих к 1921 гг. Лишь к этому моменту значительная трудящихся осознала, что партии не могут сделать их жизнь лучше.
Итак, партийный принцип противоречит советскому в теории и на практике, а не дополняет его. Партии имеют ровно такое же отношение к коммунистическим преобразованиям, как и любые другие частные корпорации. Яснее, чем даже максималист Дорогойченко, это видел немецкий левый коммунист Отто Рюле. Он писал: 'Централизм - это организационный принцип, в соответствии с которым вся деятельность организации, ее руководство и цель исходят из единого центра и сходятся к нему. Он находит свое применение всегда там, где немногие стремятся господствовать над многими. В буржуазном государстве, организованном господстве меньшинства (буржуазии) над большинством (пролетариатом) централизм находит свое классическое выражение и применение. Бюрократия, налоговая система, судебная система, школьная система и, прежде всего, армия, построены строго централистски. Партия также воплощает принцип централизма. Она похожа на ступенчатую пирамиду. Внизу - масса членов, которые должны платить и повиноваться, от ступени к ступени сужается круг все более высокопоставленных вождей, со, все большим жалованием, все большими полномочиями и правами повелевать. На верхушке (в центре), наконец, несколько человек или даже один человек обладают высшим авторитетом и окончательными решающими правами. Вся инициатива, все предложения, все влияние, все полномочия принимать решения сконцентрированы у вождей: в их руках управленческий аппарат, списки выступающих, мандаты, пресса, касса. Массу ведут, опекают, держат в зависимости и покорности с помощью военной жестокости или хитрой лести; она составляет электоральный скот на выборах; ее высшая добродетель - это мертвящее повиновение, партийная дисциплина. Централизм обладает тем преимуществом, что он концентрирует наличные силы, соединяет их, связывает в целое и тем самым способствует большей эффективности с точки зрения единства. Но у него есть недостаток: он убивает инициативу отдельных частей, сковывает волю членов, связывает по рукам и ногам развитие индивидуальных сил и тем самым препятствует развитию индивида в самостоятельную личность, его самосознанию и самодеятельности. Это организационная система для господ над рабами'. Переходя к большевистской России, Рюле отмечал: 'В России подтвердилось на практике то, что теоретически само собой разумеется: что централистская партия - какое бы честное желание ее ни окрыляло - никогда не сможет создать Советы. Она тонет в бюрократизме. Она существует в нем и через него. В России бюрократия комиссариатов. Именно она правит. Там нет системы Советов. Образованные в ходе открытых выборов, по партийным спискам и в условиях неслыханного правительственного террора "Советы" - это не Советы в революционном смысле слова. Это фасад. Это политический обман. Обман всего мира. Вся власть в России принадлежит бюрократии - смертельному врагу системы Советов... С помощью бюрократиии централизма можно... развивать капиталистическое хозяйство (немногие господствуют над многими и эксплуатируют их). Но пролетарское самоуправление и социалистическое хозяйство требуют системы Советов (все производят для удовлетворения потребностей и все участвуют в управлении). Партия мешает России придти к системе Советов. Но без Советов невозможно социалистическое строительство, невозможен коммунизм. Диктатура партии - это господство бюрократов, деспотия комиссаров, это государственный капитализм, самая худшая эксплуатация и рабство... Нет большей помехи социализму, большего затруднения для революции, большего врага для системы Советов, чем партия. Преодоление партии - это самая элементарная предпосылка революции, системы Советов, социализма... Советы возникают на предприятиях. Они содержат только пролетарский элемент... Никакая партия, пользующаяся привилегиями государственной власти, не может иметь в них преимуществ. Их члены в любой момент могут быть отозваны. Так в них проявляется воля действующих масс. Разделение на вождей и ведомых, правителей и управляемых, умных и ослов исчезает. Как все работают, так все и выражают свою волю; все сами управляют собой. Буржуазная форма организации нацелена на индивидуальное, она находит свой расцвет в культе героев, масса для нее - материал, из которого "избранные" лепят, что хотят... Пролетарская организация напротив возвращает индивидуум в общность, в социальность. Личность, пусть даже самая великая, не балуется, не возносится на недостижимые высоты, она расширяется во все стороны в совместном, она пронизывает массы исходящим от нее жаром и растет вместе с массой... Советы могут быть подготовлены только организациями, которые имеют свои корни на предприятиях, без остатка преодолевают партийный характер и стряхнули с себя всякую зависимость от партий, по возможности воплощая в своем построении систему Советов'.
СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТЫ И БОЛЬШЕВИКИ
Отличие большевиков от социал-демократов немецкого типа заключалось вовсе не в том, что первые не успели переродиться до революции, а вторые успели. Этот поверхностный взгляд, которого придерживается в какой-то степени Инсаров, мало общего имеет с действительностью. Французский ультралевый Жиль Дове, отмечает, что: '...Ситуация в России была совершенно иной, чем в Германии. В Германии существовали видимость буржуазно-демократического режима и развитое рабочее движение, интегрированное в существующую систему. Совершенно иначе обстояло дело в России: всего этого еще не было, и вопрос об участии в работе буржуазного парламента и реформистских профсоюзов не стоял, поскольку таковых не существовало. В этих условиях Ленин мог занимать революционную позицию, несмотря на собственные каутскианские идеи. Но вплоть до Первой мировой войны он продолжал считать германскую социал-демократию образцом'. Российский исследователь Борис Кагарлицкий писал: 'В сущности, именно социалистическое движение сформировало модель массовой политической партии, которая считается сегодня непременным атрибутом демократии. До появления массовых социал-демократических партий в конце XIX в. политические организации представляли собой парламентские фракции, опиравшиеся на небольшие группы сторонников в избирательных округах. Идеология их была размыта, а лидеры несли ответственность в большей степени перед членами своей парламентской фракции, чем перед самой партией. Новая социал-демократическая партия имела чёткую программу и устав, принимаемые большинством её членов и обязательные к исполнению. Массовость членства в организации означала, что партия не могла существовать просто 'от выборов к выборам'. Отныне партия брала на себя политическое образование масс, подготовку кадров для общественной деятельности, работу с молодёжью. Социал-демократические организации стали частью повседневной жизни рабочего населения Германии, а потом и других стран Европы'. Если большевики в организационном смысле чем-то и отличались от немецких социал-демократов, то только большим централизмом и бюрократизмом. Поэтому они и говорили, что социал-демократия и большевизм соотносятся так же, как обычная организация церкви с одной стороны и 'иезуиты' (Троцкий) либо 'орден меченосцев' (Сталин) с другой.
Анализируя революционность большевиков социал-демократ Кагарлицкий приходит к тем же выводам, что и ультралевый коммунист Дове. 'Наиболее заметными идеологами радикального крыла социал-демократии были Роза Люксембург, Владимир Ленин, Антонио Грамши. Показательно, что все они были выходцами из стран, где и материальные, и политические условия сильно отличались от германских. Роза Люксембург родилась в Польше, поделённой между Российской и Германской империями. Ленин действовал в условиях царской России, где о демократии речи не шло, и назревала революция. Грамши жил в Италии - в те годы одной из наиболее отсталых стран Запада, значительную же часть своих работ написал в фашистской тюрьме'.
Итак, в России, не было условий для интеграции в существующий вариант индустриально-капиталистического общества. Поэтому партии не могли бороться за власть иначе, как через революцию и отлично это понимали. Но какую революцию? Вряд ли партии могли быть заинтересованы в революции народных собраний и в 'чистой советской власти' (лозунг крестьян-повстанцев в западной Сибири в 1921 г.), в передаче власти советам, а не партиям, как того требовали участники антибольшевистского рабочего восстания в Ижевске, или моряки Кронштадта.
Замечательно то, что и немецким социал-демократам, в отличии от Ленина ненавидившим революционную стихию ('Я ненавижу революция как грех' - говорил ее палач, социал-демократ Носке), пришлось, как и Ленину эту революцию возглавить, для того, чтобы ее задушить. Немецкие социал-демократы полностью использовали свое влияние в массах, возглавили советы, чтобы затем ликвидировать их. Совсем как в современной Аргентине, где лидеры сталинистов заявили: 'для того, чтобы ликвидировать народные ассамблеи в кварталах городов, надо их возглавить.' Эти факты почему-то не вызывают удивления ни у Инсарова, ни у ортодоксальных ленинистов, и никто не сомневается в том очевидном факте, что контр-революционная партия немецких социал-демократов возглавляла во время революции 1918 г. большинство рабочих и солдатских советов, не смотря на революционные настроения масс (социал-демократы не говорили массам, что они на самом деле думают о происходящем). Но когда речь заходит о России и приводишь похожие аргументы, слышишь в ответ про теорию заговора. Да не было никакого заговора, была простая логика партийных бюрократов - использовать любые возможности, чтобы прийти к власти, а потом ликвидировать все, что этой власти мешает! И революционная позиция большевиков не должна никого вводить в заблуждение.
Современный историк, анархист Вадим Дамье отмечает, что: 'Российскую революцию 1917-1921 гг. следует воспринимать как единый процесс, хотя и не линейный, но включавший в себя различные линии, подъемы спады. Она началась в феврале 1917 г., совершенно стихийно, в атмосфере всеобщего недовольства и отражала в себе в одно и то же время всемирные социально-революционные процессы и цивилизационный тупик царского самодержавия. Власть была захвачена первоначально коалицией либеральной буржуазии и умеренных фракций буржуазно-революционных "интеллектуалов" и партийных функционеров, а в октябре 1917 г. - якобинскими большевиками. Для всех этих сил речь шла в действительности о продвижении вперед буржуазной революции: каждая из фракций была "революционной" до известного предела и становилась контрреволюционной после того, как революция шла дальше и выходила за поставленные ими рамки. Так было и с большевиками: они шли вместе с рабочими и общинным крестьянством, когда их партия находилась в оппозиции и критиковала неспособность умеренных осуществить индустриально-капиталистические реформы. Заполучив правительственную власть, большевики превратились в "партию порядка", которая не желала дальнейшего (социального) развития революции. Программа большевистского правительства после октября 1917 г. не содержала ничего социалистического.'
Другое дело, что большевики в силу объективных и субъективных условий, были лучше подготовлены к революции, чем немецкие эсдэки. Впрочем, как и немецкие эсдеки, они, опирались на царское офицерье (командовавшее Красной армией) и наемников (китайским 'интернационалистам' платили золотом за подавление крестьянских восстаний), а так же на иллюзии части пролетариев, неспособных пока перейти к самоорганизованной борьбе. Наконец, они смогли опираясь на логику меньшего зла и требования порядка ('лучше синица в руках, чем журавль в небесах', 'не мы, так белые', пора 'установить твердый порядок') раздавить радикальное рабочее и крестьянское движение.
Немецкие эсдеки относились к революции с опаской, потому что уже были интегрированы во власть. Русским каутскианцам- радикальным эсдекам, то есть большевикам - революция нужна была как воздух - получить власть другим путем они не могли.
Итальянский левый коммунист Марко Ревелли отмечает, что '...После одного из самых интенсивных, радикальных и наиболее глубокого по своим общественным корням циклов массового неповиновения, открыто выдвинувшего цель - предоставить слово коллективным субъектам "общества", мы столкнулись с чрезвычайно усилившимся государством. Оно куда глубже пронизало общество, куда сильнее утвердилось в своей посреднической роли во всех сферах жизни общества, во всех элементах социального организма, чем думали многие левые. В такой мере, что любой конфликт, так сказать, "юридизируется" и "фискализуется", а коллективные субъекты превращаются в атомизированные фигуры "граждан" и "клиентов". В результате решение проблемы не продвигается ни на миллиметр: даже среди самых левых групп сохраняется тенденция видеть в государстве институционного гаранта принципа равенства и возлагать на управленческий аппарат задачу создания условий для осуществления собственной программы. Такое развитие событие отнюдь не было неизбежным. Общественное и государственное отнюдь не совпадают в принципе сами по себе. Они даже не дополняют друг друга. Напротив, в чудесной книжке под характерным названием "Сегодняшние вопросы к позавчерашнему европейскому синдикализму" (1992) Пино Феррарис убедительно показывает, что первоначально рабочее движение и современное государство противостояли друг другу как противоположности, что зрелое ХХ столетие сформировалось именно в борьбе не на жизнь, а на смерть между процессом социализации политической вселенной снизу и процессом стабилизации общества сверху. Субъектами первого процесса были угнетенные классы, которые, как "обособленный мир", вне государства пытались защищать свою собственную независимую социальность, основанную на ассоциации, солидарности и взаимопомощи, создавая свои собственные формы права, тесную сеть федеративных соглашений и общественных, а не государственных "актов". Второй процесс был направлен на интеграцию масс в государство (непосредственную, как в модели Бисмарка, или "опосредованную", как у Джолиотти) с помощью бюрократической "рационализации" и нейтрализации конфликтов, чтобы сосредоточить в руках "государственного аппарата" монополию на "общественно значимые" связи. Вторая модель осуществилась во многом благодаря тому, что первая мировая война привела к чудовищной централизации европейских обществ. Это произошло не без кровавой борьбы с "другим рабочим движением", которое не желало участвовать в огосударствлении и не принимало централизованное государство ни в форме парламентаризации конфликтов (как у немецкой социал-демократии), ни в виде отождествления рабочей партии с государством (как в ленинизме). Берлин января 1919 г. и кровавая расправа социал-демократов над "спартаковцами", с одной стороны, и Кронштадт 1921 г. и не менее кровавая расправа большевизма с кронштадтскими рабочими и матросами, сторонниками свободных советов, с другой, стали трагическими символами перелома, через который государственная монополия на общество проложила себе дорогу'. Вслед а Махайским, Ревелли противопоставляет здесь плебейскую революцию снизу революции буржуазных партий, боровшихся за власть и контроль над обществом. И в России и в Германии плебейская революция была подавлена госкапиталистическими партиями, называвшими себя социалистическими. Ревелли говорит о 1921 г. в России, но на самом деле события аналогичные январской бойне в Берлине произошли в России гораздо раньше - весной-летом 1918 г. Именно тогда большевики нанесли ряд ударов по вооруженным силам и организациям крайне левых - анархистов, максималистов и левых эсеров. Одновременно были распущены революционные части петроградского гарнизона и отряды революционной Красной гвардии, что сопровождалось стычками между красногвардейцами и красноармейцами.
Но ни о каком перерождении партии Ленина, как и о перерождении социал-демократов не может быть и речи. Эти партии были буржуазными просто потому, что были партиями. Их реформизм и даже их революционность были буржуазными и не могли быть иными. Как капиталистическая корпорация не может ставить своей целью уничтожения капитализма, так и партийно-политическая буржуазная корпорация не может перед собой ставить таких целей.
Среди эксплуататоров встречаются люди, способные отбросить свое положение и примкнуть к коммунистической революции- такими были и сын помещика Михаил Бакунин и депутат рейхстага от социал-демократической партии Германии Отто Рюле. Но эксплуататорские организации заинтересованы в коммунизме быть не могут. Утверждая обратное, Инсаров как раз отбрасывает то ценное, что есть в марксизме, концепцию влияния экономических интересов на общественную жизнь.
СУБЪЕКТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИОННОСТЬ БОЛЬШЕВИКОВ
Инсаров прав в том, что большевики воспринимали себя в качестве революционной партии. Выше мы уже попробовали ответить на вопросы о том, почему большевикам нужна была революция и, какая революция была им нужна. Очень важно, однако, рассмотреть в этой связи вопрос о том, как смотрел на революцию Ленин и компания, и каковая была субъективная составляющая большевизма.
Русская буржуазия в силу ряда специфических причин (зависимость от самодержавия, от государственного заказа, от абсолютистского чиновничества, отсутствие протестанской или подобной ей предпринимательско-трудовой этики) не могла осуществить радикальные экономические преобразования - индустриализацию страны. Это означало, что Россия со временем обречена стать слабым звеном, а значит колонией или полуколонией западных держав. К тому дело и шло - царская Россия находилось в колоссальной зависимости от иностранного капитала, благодаря которому главным образом и шло развитие передовых отраслей промышленности в начале 20 в., подчеркивал советский экономист А.Спундэ. Миссию форсированной индустриализации не могло выполнить и самодержавное государство с его негодным и коррумпированным аппаратом управления, с его замшелыми традициями и опорой на выживших из ума помещиков. Но эту миссию предстояло выполнить российскому государству, под угрозой устранения с политической арены. - таково было требование эпохи. Партия большевиков как нельзя лучше подходила для этих целей в том числе благодаря своим субъективным целям, убеждениям. Еще в начале 900х годов фабрикант Савва Морозов говорил М.Горькому, что только путем революции и 'достижима европеизация России, пробуждение ее сил." 'Я не Дон-Кихот и, конечно, не способен заниматься пропагандой социализма у себя на фабрике, - заявлял Морозов, - но я понимаю, что только социалистически организованный рабочий может противостоять анархизму крестьянства...' После раскола в РСДРП, он встал на сторону большевиков, отмечая, что им предстоит сыграть огромную роль в русской революции. По поводу русской буржуазии Морозов не питал никаких иллюзий. 'Когда у нас вспыхнет революция.... буржуазия не найдет в себе сил для сопротивления, и ее сметут, как мусор... Не вижу основания думать иначе, я знаю свою среду'.
'Большевики, - отмечает Вадим Дамье, - неоднократно характеризовали себя... "якобинцы Русской революции". Они воспринимали себя, как своего рода "социалистических якобинцев", хотя их "социализм" вызывает большие сомнения. Даже когда они говорили о непосредственных социалистических задачах (после начала Первой мировой войны; до тех пор речь шла лишь о буржуазно-демократической революции в России), то представляли себе этот новый строй вполне в социал-демократическом духе, то есть по-буржуазному: как одну-единую гигантскую фабрику со строгим разделением функций, с производственной и, как следствие, политической и хозяйственной иерархией. (Даже в самой левой своей работе 'Государство и революция' Ленин подчеркивает необходимость организации социализма наподобие... прусской государственной почты! Ясно, что такая модель предусматривает строгую иерархию чиновников, отдающих друг другу приказы, а внизу пирамиды находятся рабочие, маленькие люди, подвергающиеся эксплуатации. На таком фоне Советы, о которых Ленин так много пишет в этой работе, превращаются в чистую фикцию. Даже если сам он по каким-то субъективным причинам не видел тут противоречия в момент написания книги, то ясно видел его уже весной 1918 г., когда сделал однозначный выбор в пользу прусского метода хозяйствования, взял курс на уничтожение советов- прим. Магид). Взятие большевиками на себя роли якобинцев было гораздо более реальным, чем их разговоры о социализме. Их традиция шла от якобинцев, через идеи и практику Бабефа и Бланки - прямо к Ленину со товарищи. Подобно бабувистам и бланкистам, "и большевики были твердо убеждены в том, что можно ввести коммунизм декретами сверху, посредством диктаторской правительственной власти и строжайшего централизованного собирания всех сил общества", - замечал немецкий анархо-синдикалист Рудольф Роккер.
Сам Ленин заявлял: "...не только у нас, в одной из самых отсталых капиталистических стран, но и во всех других капиталистических странах пролетариат все еще так раздроблен, так принижен, так подкуплен кое-где..., что поголовная организация пролетариата диктатуры его осуществить непосредственно не может. Диктатуру может осуществлять только тот авангард, который вобрал в себя революционную энергию класса". Это как раз и означает, что в ситуации, когда пролетарские массы не понимают "правильно" свои собственные "действительные" интересы, правящий авангард должен "загонять" их "к счастью" "железной рукой" (именно так гласил лозунг в большевистском концлагере на Соловках).
Социальный состав якобинских диктаторов похож на состав большевистских вождей. Это, в первую очередь, слои революционной интеллигенции, которые сами воспринимали себя как истинную элиту - знающую, как надо, но подвергающуюся дискриминации. Поэтому их отношение к "простым людям" неизбежно оказывалось двойственным: психологически отделяя себя от "народа", эти элитаристы одновременно унижались перед ним и глубоко презирали его. Такая ориентация может считаться какой угодно, но только не социалистической (ибо основа социализма - идея равенства, не совместимая с иерархией в каких бы то ни было сферах общественной жизни) и любая социалистическая и коммунистическая риторика по сравнению с этим фактом полностью отходит на задний план.
Революционно-анархистская оценка большевиков и их роли в революции принадлежит Петру Аршинову, соратнику Махно. В "Истории махновского движения" он писал: "Несмотря на то, что во всех крупных революциях главною силою были рабочие и крестьяне..., - руководителями, идеологами и организаторами форм и целей революции неизменно бывали не рабочие и крестьяне, а сторонний, чуждый им элемент, обыкновенно элемент средний, колеблющийся между господствующим классом отмирающей эпохи и пролетариатом города и деревни... Благодаря своим классовым особенностям, своим претензиям на власть в государстве он в отношении отмирающего политического режима занимал революционную позицию, легко становился... вождем революционных движений масс. Но, организуя революцию, ведя ее под флагом кровных интересов рабочих и крестьян, этот элемент всегда преследовал свои узкогрупповые или сословные интересы и всю революцию стремился использовать в целях утверждения своего господского положения в стране...
Сама государственная идея, идея принудительного управления массами всегда была достоянием тех индивидов, в которых чувство равенства отсутствует и господствует инстинкт эгоизма и для которых человеческая масса - сырой материал, лишенный воли, инициативы и сознания, неспособный к актам общественного самоуправления". Такова "основная черта психологии большевизма". "В этих чертах нетрудно узнать древнюю господскую породу людей". Аршинов называл этот слой "новой кастой" и "четвертым сословием".>
Но еще прежде Аршинова на ту же тему высказался Ян-Вацлав Махайский. Любопытно, что Инсаров приводит его цитаты в своих работах, совершенно не рефлексируя их. Махайский отнюдь не случайно был чем-то вроде синдикалиста или анархиста в своей политической практике. Хоть он и ругал (часто за дело) анархизм и синдикализм, интеллигентные технократы были ему ненавистны. Ибо именно в них он впервые ясно увидел будущий правящий класс. Он писал: 'Социализм XIX столетия, вопреки убеждению всех верующих в него, не есть нападение на основу строя неволи, существующего на протяжении веков в виде всякого цивилизованного общества - государства. Он нападает лишь на одну из форм этой неволи, на господство класса капиталистов. Даже в случае его победы он не упраздняет векового грабежа: он упраздняет лишь частное владение материальными средствами производства - землей и фабриками, он уничтожает лишь капиталистическую эксплуатацию... Экспроприация класса капиталистов вовсе еще не означает экспроприации всего буржуазного общества. Одним упразднением частных предпринимателей современный рабочий класс, современные рабы не перестают быть рабами, обреченными на пожизненный ручной труд: стало быть, не исчезает, а переходит в руки демократического государства - общества создаваемая ими национальная прибыль, как фонд для паразитного существования всех грабителей, всего буржуазного общества. Последнее, после упразднения класса капиталистов, остается таким же, как и раньше, господствующим обществом, образованным правителем, миром белоручек; остается владельцем национальной прибыли, которая распределяется в виде столь же приличных, как и ныне, "гонораров" "умственных рабочих" и, благодаря семейной собственности и семейному укладу жизни, сохраняется и воспроизводится в их потомстве... Своим нападением на фабриканта социалист ни в малейшей мере не затрагивает "гонорара" его директора и инженера. Социализм истекшего столетия оставляет неприкосновенными все доходы белоручек, всю "заработную плату умственного рабочего", объявляет интеллигенцию "незаинтересованной, непричастной к капиталистической эксплуатации."
Подход Ленина к социальному преобразованию был прост. Вслед за Каутским (и вопреки даже Плеханову) Ленин полагал, что партия профессиональных революционеров, (читай революционных интеллигентов-якобинцев), является единственным в своем роде носителем революционного 'социалистического' сознания (в чем оно заключалось, и почему мы тут поставили кавычки, мы уже объяснили выше: в построении общества по принципу капиталистической фабрики). Тогда как рабочий класс сам по себе может лишь бороться за экономические требования.
Обращает на себя внимание критика этого тезиса Каматтом: 'Разве дискредитированное заявление Ленина о том, что пролетариат, сам по себе, способен обрести лишь профсоюзное сознание, не описывает истину о классе, привязанном к капиталу? Его можно критиковать только с точки зрения различения, проводимого Марксом в Нищете философии, между классом, как объектом капитала и классом как субъектом. Без революционного подъёма пролетариат не может стать субъектом.
Процесс, через который он должен был стать субъектом (по Ленину - прим. Магид), подразумевал вмешательство постороннего, внешнего сознания, которое в данный момент воплотилось бы в пролетариате. Сознание, исходящее извне - это самая овеществлённая, самая отчуждённая форма репрессивного сознания!'
Партия по Ленину возглавляет государство и управляет рабочими, рабочие руководят крестьянами и оформляют их. Но и это еще не все. У партии, писал Ленин, есть признанные вожди, которые ей руководят. Исходя из того, как он сам строил партию большевиков с начала ее существования, можно с уверенностью сказать, что носителем высшей социальной истины, он считал, прежде всего, самого себя. Итак, на вершине пирамиды вождь, затем подчиненные ему вожди, функционеры, партийная масса, беспартийные рабочие, наконец крестьянство. 'Квитнэссенция квинтэссенции квинтэссенции' (если идти снизу, от основания пирамиды), как отмечал Виктор Чернов в своей работе Конструктивный социализм. Налицо какая-то сословно-кастовая пирамида господства и подчинения. Одни, как Музиль или Рюле, видят в ней черты капиталистической корпорации с ее иерархией менеджеров. Другие, как современный российский историк Сергей Павлюченков, отмечают сходство с сословной пирамидой русского самодержавия. Вероятно, правы и те, и другие. В конце концов, русский абсолютизм со времен Петра Великого, опирался на государственный капитализм, а значит преобразования в госкаповском духе не отделимы от реформ русской государственности.
ЯДРО БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПАРТИИ И НАРОДНЫЙ БОЛЬШЕВИЗМ
Ядро большевистской партии формировалось в эмиграции под жестким контролем В.И.Ленина. Отбирались люди по принципу преданности вождю и по деловым качествам. Инакомыслие в любой форме отвергалось. Вот как описывает положение в этой партии в 1903 г. Николай Валентинов-Вольский, социал-демократ, в то время примыкавший к Ленину: 'Не смотря на весь свой афишированный интернационализм, даже космополитизм, среда, которой 'командовал' Ленин, была очень русской. Русское же не значит 'родился от русского отца или русской матери'. Это обычно бессознательное проникновение 'русским духом', бытом, вкусом, обычаями, предписаниями, взглядами, а из них многие нельзя оторвать в генезисе от православия - исторической религиозной подосновы русской культуры. Приняв это с Востока, русская церковь с почтением склонилась пред образом монаха - старца, святого и одновременно мудрого, постигающего высшие веления Бога... 'Старец' не возростное определение, а духовно качественное... И когда Ленина величали 'Стариком', это в сущности, было признанием его 'старцем', т.е. мудрым, причем с почтением к мудрости Ленина сочеталось какое-то непреодалимое желание ему повиноваться... 'Старик наш мудр' - по всякому поводу говорил Лепешинский. При этом глаза его делались маслянисто-нежными и все лицо выражало обожание. Именоваться 'Стариком' видимо понравилось Ленину. Из писем, опубликованных после его смерти знаем, что многие из них были подписаны: 'Ваш Старик', 'Весь ваш Старик.'
Социал-демократ А.Н.Потресов, знавший Ленина еще с 1894 г., спустя три года после смерти вождя написал о нем такие строки: 'Никто, как он, не умел так заражать своими планами, так импонировать своей волей, так покорять своей личности, как этот на первый взгляд такой невзрачный и грубоватый человек, по видимости не имеющий никаких данных, чтобы быть обаятельным... ни Плеханов, ни Мартов, ни кто-либо другой не обладали секретом излучавшегося Лениным прямо гипнотического воздействия на людей; я бы сказал господства над ними... Только за Лениным беспрекословно шли, как за единственным бесспорным вождем. Ибо только Ленин представлял собою, в особенности в России, редкостное явление человека железной воли, неукротимой энергии, вливающего фанатическую веру в движение, в дело с не меньшей верой в себя'
У Ленина, отмечает Валентинов, было как бы две ипостаси, два характера. 'Нерушимый порядок жизни всегда был стремлением Ленина. Он считал за правило каждый год, летом бросать работу и ехать с женой отдыхать в горы, к морю, в деревню... Каждое утро, перед тем, как начать читать газеты, писать, словом начинать день - он наводил порядок в своей комнате... в той комнате, где читал и писал беспорядок не выносил. Не было беспорядка и в его дешевом, но всегда чистом костюме... Ленин - воплощение порядка и аккуратности, прилежания и усидчивости в работе. У него нет ничего от бестолкового образа жизни прежней российской интеллигенции и ничего от богемы. Ему как будто чужды всякие эксцессы... Из эмигрантских событий, где пахло начинающейся дракой, Ленин стремглав убегал. В Париже в 1911 году в кафе на авеню д'Орлеан между двумя фракциями большевиков - группой 'Вперед' и той, что стояла за Ленина, была готова разразиться драка. Опытный по этой части хозяин кафе потушил электричество, оставив в темноте антагонистов. Ленин выскочил из кафе и, как передает Крупская 'долго после этого, чуть ли не всю ночь, бродил Ильич по улицам Парижа, а вернувшись домой не мог заснуть до утра.' Хотя Ленин давал самые детальные советы и даже директивы, как драться с царской полицией, бить шпионов, поджигать полицейские участки... никак нельзя себе представить, что лично он может все это проделывать... Если бы заснять фильм из повседневной жизни эмигранта Ленина в пределах его только что отмеченных правил, привычек, склонностей, - получилась бы картина трудолюбивого, уравновешенного, очень хитрого, осторожного, без большого мужества, трезвейшего, без малейших эксцессов мелкого буржуа. ' Но это - лишь одна ипостась Ленина. Была и другая. 'Если бы параллельно с первым, немым фильмом, заснять другой с записью звуковой, передающей то, что проповедует Ленин, то, что чистенько, аккуратно он заносит на бумагу (без писания, сводящегося к наставлениям, команде, приказам, директивам, - он не мог бы жить) предстанет феномен, бьющий своей противоречивостью. Этот трезвый, расчетливый, осторожный уравновешенный мелкий буржуа - далек от уравновешенности. Он считает себя носителем абсолютной истины, он хилиаст. Он способен доводить свои увлечения до ража, от одного ража переходить к другому, загораясь испепеляющей его самого страстью, заражаться слепой ненавистью, заряжаться таким динамитом, что от взрыва его в октябре 1917 года будут сдвинуты с места все оси мира. Две души, два строя психики, два человека в одной и той же фигуре... От одной души пойдет НЭП... От другой Октябрьская революция и хилиастические видения кровавой мировой коммунистической революции.'
Оставим на совести социал-демократа Валентинова рассуждения о коммунистической революции, о которой якобы мечтал Ленин. Ничего коммунистического в видениях строго централизованной евразийской империи не было. Как и в эксплуатации рабочих по системе Тейлора (которую Ленин активно защищал). Такие мечты не более коммунистичны, чем схожие видения Петра I или Наполеона I. На самом деле у Валентинова идет речь о двух ипостасях буржуазного сознания: во-первых либерально-мещанско-филистереской и во-вторых агрессивно-завоевательной, прогресистско-модернизаторской, колониальной. 'Взбесившиеся от ужасов капитализма мелкий буржуа' - не с себя ли самого списал Ленин этот портрет, эту краткую, простую и гениальную характеристику состояния большинства людей в XX ом столетии? Кто же он, это гениальный мелкий обыватель, раздувшийся от собственных убогих, а потому неуемных, кровавых и неизменно связанных с господством амбиций? Отметим поразительно сходство с другим харизматическим политиком XX века, тоже воспевавшим жестокость и экспансию. Тот был в повседневной жизни таким же мирным обывателем и аккуратистом, а в политике столь же беспощадным трибуном, разжигавшем в сердцах людей лютую злобу. В конце концов, он устроил индустриально-капиталистическую модернизацию своей страны в полном соответствии с системой Тейлора и с остальными требованиями эпохи. Не Сталина, который по меткому определению Троцкого, был всего лишь плотью от плоти бюрократии, а Ленина следует поставить в один ряд с Гитлером! И если у этих двух полулюдей-полунасекомых, называвших себя социалистами, есть хотя бы что-то общее с социализмом, то тогда социализму вообще не должно быть места на земле, ибо это вредная людям идея.
Но ведь было, по справедливому замечанию современного историка Андреа Грациози, два большевизма: большевизм верхов, большевизм ленинской клики, и большевизм народных низов, большевизм солдатско-рабоче-крестьянской революции. В 1917 г ленинской группировке удалось перехватить популярные анархо-максималистские лозунги русской революции и поставить их себе на службу. 200 тысяч рабочих, крестьян и солдат вступили в партию, миллионы ее поддержали. Под этими анархистскими и максималистскими лозунгами и благодаря им партия большевиков пришла к власти. О том, что было дальше, о том, что произошло уже в первые месяцы их правления мы много сказали выше и не хотим повторяться. Предоставим слово видному большевистскому функционеру Николаю Подвойскому. В докладе 1919 г. в ЦК партии он признавал: "Рабочие и крестьяне, принимавшие самое непосредственное участие в Октябрьской революции, не разобравшись в ее историческом значении, думали использовать ее для удовлетворения своих непосредственных нужд. Настроенные максималистски с анархо-синдикалистским уклоном, крестьяне шли за нами в период разрушительной полосы Октябрьской революции, ни в чем не проявляя расхождений с ее вождями. В период созидательной полосы они, естественно, должны были разойтись с нашей теорией и практикой".
А что же большевизм низов, тех самых, которые шли за ядром ленинской партии в 1917 и даже вступали в партию под влиянием популярных революционных лозунгов? Революционными были многие его проявления после октября 1917 года. Среди них чапанная война, участники которой стояли, по их словам 'на платформе октябрьской революции, но против диктатуры коммунистов', действия кронштадтских матросов (в 1917 г. они поддержали большевиков, но затем дали ряд ярких примеров самоорганизованной борьбы - от Кронштадской коммуны 1918 г., до восстания 1921), да активность рабочих большевистских оппозиционеров на Урале, задумавшие в традициях местной партизанщины 'вырезать всех партийных чиновников' и зажить коммунистическим строем. Другие разочаровались в революции и отошли от нее, или превратились в партийных и государственных чиновников. Многие погибли на полях гражданской войны. На смену им в партию власти шли уже сплошным потоком совсем другие люди. Им предстояло решать серьезные вопросы внутренней и внешней политики, в частности вопросы о методах и темпах индустриализации, о масштабах антирабочего и антикрестьянского террора, о союзах и войнах с иностранными державами. Но все это уже представляет собой историю контр-революции и индустриально-капиталистической модернизации. Последняя, в самом деле, ведет человечество от одних боен к другим прямым ходом в пропасть. Тут с Инсаровым можно согласиться.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
1. Жак Каматт. О революции
2. Жак Каматт. Странствия Человечества.
3. Всеволод Волин. Неизвестная Революция.
4. Сергей Павлюченков : Крестьянский Брест.
5 . Сергей Павлюченков : Владимир Ленин
6. Отто Рюле. Основные вопросы организации.
7. Виктор Чернов. Конструктивный Социализм
8. Борис Кагарлицкий., Вадим Дамье, Михаил Магид. Государственный Социализм
9. Марко Ревелли. Социальное государство в тупике.
10. А.Спундэ. Очерки экономической истории русской буржуазии.
11. Максим Горький. Савва Морозов.
12. Вадим Дамье. О русской революции.
13. Николай Валентинов-Вольский. Неизвестный Ленин.
14. Марлен Инсаров. О пассивности пролетариата
15. Андреа Грациози. Великая Крестьянская война в СССР.