...еще немного лет, быть может, и не лет, а месяцев, и станут их проклинать, и они будут согнаны со сцены, ошиканные, страмимые. Так что же, шикайте и страмите, гоните и проклинайте, вы получили от них пользу, этого для них довольно, и под шумом шиканья, под громом проклятий они сойдут со сцены, гордые и скромные, суровые и добрые, как были. И не останется их на сцене? - Нет. Как же будет без них? - Плохо. Но после них будет все-таки лучше, чем до них. И пройдут годы, и скажут люди: 'После них стало лучше, но все-таки осталось плохо'. И когда скажут это, значит, пришло время возродиться этому типу, и он возродится в более многочисленных людях, в лучших формах, потому что тогда всего хорошего будет больше и все хорошее будет лучше; и опять та же история в новом виде. И так пойдет до тех пор, пока люди не скажут: 'ну, теперь нам хорошо', тогда уже не будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех людей.
Н. Чернышевский. Что делать?
России революционной противостояла Россия монархическая. Мечту о человеческом братстве, о социализме карала она 'Уложением о наказаниях'. На штыке часовых горели полночные звезды. В сумраке реяли соглядатаи, пузыри провокации взбулькивали, как на болоте. Машина сыска работала бесшумно, неустанно. России монархической противостояла Россия революционная. Народовольцы сражались, терпели поражение, истекали кровью. Осененные виселицей, писали: 'Наше дело не может заглохнуть... А вообще, пусть нас забывают, лишь бы само дело не заглохло'...
Ю. Давыдов. Глухая пора листопада.
Того правда победит, кто за нее на эшафот взойдет и самой смерти в глаза взглянуть не побоится.
М. Кулиш. Патетическая соната.
В пам'ятi нашiй вiчно живуть
Тi, що йшли на тортури,
Республику нашу будують нову
Желябов, Перовська, Халтурин...
О. Соколовский.
У врага на нас управа
Тюрьмы да решетки.
Но звенят мазуркой браво
Цепи и колодки.
Нас повесят? Что за дело!
Вытерпим мученье.
Мы умрем, как жили - смело,
Веря в час отмщенья.
И тюрьма танцоров сильных
Не удержит больше
Запоет мазурку ссыльных
Половина Польши.
Полетит она по краю,
Поведет отряды,
Запоют ее, шагая
Вновь на баррикады.
Л. Варынский. Кандальная мазурка.
СОФЬЯ ПЕРОВСКАЯ. ВЫБОР ПУТИ.
Софья Львовна Перовская родилась 1 сентября 1853г. Ее отец принадлежал к высшей аристократии, впрочем, не столь уж древней по происхождению. Перовские были младшей ветвью аристократического рода Разумовских, основатель которого, простой украинский крестьянский парень Алексей Розум за сто с небольшим лет до описываемых событий за певческие и иные качества приглянулся царице Елизавете, после чего из пастуха и певчего в церковном хоре стал мужем царицы и крупнейшим землевладельцем.
Впрочем, все это было дело достаточно давнее, и потомкам Алексея Розума к середине 19 века никто из их собратьев по классу не колол глаза за их происхождение. Отец Перовской делал успешную карьеру, и был сперва вице-губернатором в Пскове, а в 1865г. был назначен губернатором Петербурга. Пробыл он им недолго - до того, как в апреле 1866г. революционер - народник Дмитрий Караказов неудачно стрелял в царя. После этого петербургского губернатора за непринятие должных мер к охране его императорского величества отправили в отставку, куда он и направился, злой на весь белый свет.
Еще за несколько лет до этого, когда семья жила в Пскове, случилось довольно незначительное происшествие. Семьи псковского губернатора Муравьева и вице-губернатора Перовского жили по соседству, и во время одной из детских игр сын губернатора Коля стал тонуть в пруду, откуда, однако же, был вытащен Соней Перовской и ее братом. Этот эпизод был ничтожен сам по себе, но любопытен в свете рокового будущего, предстоящего всем этим детишкам, но еще неизвестного им. Через 20 лет Н. В. Муравьев станет обвинителем на процессе первомартовцев, подсудимой по которому будет С.Л. Перовская. Муравьев сделает свое дело с увлечением, и, не ограничиваясь естественным для царского прокурора требованием смертной казни для цареубийц, примется вдобавок обвинять их в безнравственности. Еще через 25 лет, в 1905г. он удалится на заслуженный отдых в Италию, получив от хорошо знавшего его известного русского юриста А.Ф. Кони малопочетную характеристику "мазурика и христопродавца", который "нагадив России, чем мог, убежал в критические моменты за границу, получая с русского народа (для которого он занимался фальсификацией правосудия) по 80 тысяч в год...".
Почему свои становятся чужими, а чужие своими, почему жизненный выбор привел Перовскую на противоположную сторону баррикады с приятелем ее детских игр Муравьевым и соединил ее и в жизни, и в смерти с чуждым ей по классовому происхождению крестьянским сыном Желябовым? И как это согласуется с теорией о социальной обусловленности поведения человека?
Основатель русского марксизма Плеханов, начинавший свою деятельность как народник, писал, размышляя о парадоксе перехода выходцев из класса "ликующих, праздно болтающих" на сторону класса угнетенных:
"...Барином человек не родится, а становится. Чтобы он научился ограничивать свое поле зрения интересами эксплуататоров, нужно немало времени. Ребенку не так легко дается эта наука. "Барское дитя" первоначально просто общественное животное - Zoon politicon, - как выражается Аристотель. В качестве такового оно способно сочувствовать всем своим ближним, независимо от их общественного положения. Лишь постепенно, переставая быть "дитятей", оно научается смотреть с разных точек зрения на слугу и на барина; а когда оно научается этому, когда в его сердце укрепляются сословные предрассудки, оно ... становится таким же барином, как другие. Но в исключительные эпохи - недалекие от момента крушения данного порядка - известная часть юных кандидатов на роль эксплуататоров не подчиняется этому общему правилу. Она состоит, разумеется, из наиболее отзывчивых индивидов".
Эпоха 1860-1870-х годов была такой исключительной эпохой, когда до крушения данного порядка было по историческим меркам недалеко - всего полстолетия. После поражения России в Крымской войне всем стало понятно, что прежние крепостнические порядки дальше существовать не могут, и что изменение существующей социально-экономической системы неизбежно. Борьба шла между сторонниками буржуазной модернизации сверху и сторонниками народной революции снизу. В силу положения России в системе мирового рынка модернизация сверху была возможна лишь за счет усиления, а не ослабления эксплуатации крестьянства и все попытки подобной модернизации вели не к уменьшению, а к увеличению зависимости России от мировой рыночной системы, периферийное положение в которой она занимала. Единственными реалистами были как раз крайние "утописты", считавшие, что единственное средство покончить с подобной зависимостью - это уничтожить мировую рыночную систему, не играть по старым иерархическим правилам, а начать историю заново.
По крестьянской реформе 1861г. крестьяне получили личную свободу от помещиков. Помещичью землю они не получили, а часть принадлежавшей им прежде земли даже и потеряли (т.н. отрезки). Более того. Если зависимость крестьян от помещиков ослабла, то усилилась их зависимость от самодержавного государства. Крестьяне были обложены непосильными налогами и выкупными платежами (за ту принадлежавшую им землю, которую батюшка-царь все-таки соизволил оставить у них), превышавшими обыкновенно крестьянский доход от земледелия. За недоимки, за неуплату непосильных налогов крестьян вплоть до 1904г. вполне на законных основаниях публично пороли розгами. Получаемые за счет безудержной эксплуатации крестьянства средства самодержавная бюрократия частично пожирала сама, частично передавала помещикам, частично же - в форме субсидий, казенных заказов и т.п. - перенаправляла русской буржуазии.
Русский капитализм с самого начала не развивался естественным путем снизу, а насильственно насаждался царским правительством сверху, русская буржуазия сама по себе была абсолютно бессильна без покровительства русского самодержавного государства. Именно поэтому она никогда не была по отношению к самодержавию революционна и очень редко бывала оппозиционна (если брать настоящую буржуазию, а не адвокатов, земцев и т.п. лиц либеральных профессий). Именно поэтому буржуазная демократия была в России невозможна. Связанность и взаимозависимость русского самодержавия и русского капитализма имели своим результатом тот факт, что невозможно было бороться против самодержавия, не борясь против капитализма. Еще со времен Герцена демократами в России были только социалисты - и только революционеры.
Капитализм в России был периферийным, зависимым капитализмом. Промышленный рост происходил за счет ограбления и нищеты деревни, фасад европейской цивилизации имел своей необходимой основой азиатский деспотизм. Противоречия накладывались на противоречия. Все это делало неизбежной великую, радикальную и беспощадную революцию. Чем кончится эта революция, сможет ли она вырвать Россию, а вместе с ней и остальной мир, из инферно эксплуататорской цивилизации, в 1860-е годы не мог предвидеть никто - ни Герцен, ни Чернышевский, ни Бакунин.
Одним из противоречий русского общества пореформенного периода была маргинальная, пограничная роль разночинной интеллигенции в нем. В целях модернизации и европеизации царизм волей-неволей должен был создавать интеллигенцию, в то же время эта интеллигенция не находила отвечающего ее естественным социальным потребностям места в данном обществе. О какой свободе мысли и слова, о каком человеческом достоинстве могла идти речь в системе самодержавного деспотизма, где взрослых крестьян публично пороли розгами, а студентов за чтение запрещенной книги ссылали в места, не столь отдаленные? Капиталистическая промышленность была развита недостаточно, чтобы суметь перекупить не за страх, а за совесть разночинную интеллигенцию, а политическая система ставила людей на их места не по их достоинствам, а по их происхождению, бюрократическим связям ит.п.
Видный деятель "Народной воли" Лев Тихомиров, позже ставший идейным ренегатом и искренне перешедший на сторону самодержавия, в своих воспоминаниях чернил и порочил всех своих товарищей былых времен, неизменно делая исключение для такого лидера "Народной воли", как Александр Михайлов, который, как указывал Тихомиров с грустью "при других обстоятельствах мог бы стать великим министром и совершить великие дела на благо Родины".
То, что Михайлов (а вместе с ним и Желябов, Перовская и чуть ли не все их товарищи) при других обстоятельствах мог бы совершить великие дела на благо родины, а равным образом, всего человечества, - факт бесспорный. Вопрос лишь в том, захотел ли бы Михайлов, отнюдь не считавший, что благо родины совпадает с благом ее правительства, становиться министром этого правительства, а во-вторых, кто бы, даже если бы он это захотел, ему это позволил?
Высочайшие человеческие достоинства революционеров-народников вынуждены порою сквозь зубы признавать и современные историки, им и их делу отнюдь не симпатизирующие. Мышкин, Осинский, Михайлов, Желябов, Перовская, Ошанина были потенциальными революционными вождями чрезвычайно крупного масштаба. Казненные царским правительством Виттенберг, Кибальчич, Ульянов были не успевшими развернуться гениальными учеными, и не зря Менделеев проклинал "проклятую русскую революцию", лишившую науку двух его лучших учеников - Николая Кибальчича и Александра Ульянова. Те из революционеров - народников, кто не погиб на виселице или в каземате, и успел хотя бы частично совершить в естественных науках то, что хотел совершить, сделали очень многое (примеры тому - Кропоткин, бывший, кроме всего прочего, крупным географом и биологом; ставший биохимиком народоволец Бах; наконец, додумавшийся, сидя 25 лет в Шлиссельбургской крепости, до делимости атомов народоволец Морозов). Сама эпопея единоборства небольшой группы революционеров со всем государственным аппаратом самодержавия была невозможна без того, чтобы эти революционеры во всех отношениях не превосходили своего врага на несколько голов. Не зря тот же Тихомиров, когда был еще не ренегатом, а народовольческим теоретиком и публицистом, сравнивал борьбу революционеров против самодержавия с войной вооруженного всеми достижениями современной техники небольшого отряда против огромной орды свирепых, но невежественных каннибалов - и подобная характеристика подтверждается поведением привлеченных в качестве экспертов к суду над первомартовцами профессоров артиллерии, которые с восторгом изучали конструкцию изобретенных Кибальчичем мин и бомб и тяжко вздыхали, что правительство предпочтет казнить этого гения взрывотехники, а не привлечь его к работе на пользу русской армии. С точки зрения буржуазной теории элит можно было бы сказать, что происходил поединок настоящей элиты страны с правящей псевдоэлитой.
Революционеры - народники, однако, не считали себя "элитой", претендентами на роль новых господ - и не были таковыми на самом деле. Они видели в себе не элиту, предназначенную господствовать над народом, а передовой отряд армии народа, своей борьбой и гибелью прокладывающий путь к народному освобождению. Настроения жертвенности за народное дело были в высшей степени присущи народникам, но элитизма, желания господствовать над народом они были лишены напрочь.
Разночинная интеллигенция, давшая основную часть активистов народнического движения, представляла соединение двух социальных потоков. Один шел снизу вверх, второй - сверху вниз. Интеллигентами-разночинцами становились и выходцы из низов сословного общества, и выходцы из его верхов. И те, и другие становились революционерами (хотя, ясное дело, революционерами становились отнюдь не все интеллигенты-разночинцы), но становились революционерами по разным мотивам. Теоретик народничества Михайловский, размышлявший над этой проблемой, писал, что кающиеся дворяне шли в революцию по мотивам совести, а плебеи, которым каяться было не в чем - по мотивам чести. Совесть - это нежелание господствовать и эксплуатировать, честь - нежелание, чтобы над тобой господствовали и тебя эксплуатировали. Случай губернаторской дочери Перовской - это весьма яркий образец мотива совести, случай крестьянского сына Желябова - весьма яркий образец мотива чести.
На самом деле, кроме таких ярких образцов, существовало множество случаев промежуточных, и что более толкало на путь революции сына захолустного священника Кибальчича или дочь такого же захолустного священника Якимову - совесть или честь - это вопрос нерешаемый. Деление двигавших идущими в революцию мотивов на мотив совести и мотив чести имеет условный характер, в реальности эти мотивы нередко переплетались...
Общество не состоит из классов, а делится на классы. Это различие имеет отнюдь не чисто терминологический характер. Утверждать, что общество состоит из классов - значит, считать классы замкнутыми и самодостаточными единицами, а выход из одного класса и переход на сторону другого - такой же невозможностью, как и вырастание на осинке апельсинок.
На самом деле, класс - не вещь, а процесс. Он непрерывно (пока не исчезнет) создается и воспроизводится, причем создается и воспроизводится не только экономическим механизмом данного общества, но и действиями людей, их политической и идеологической борьбой. Принадлежность к классу - это не неумолимая биологическая данность, подобная принадлежности к животному виду, а неустойчивое состояние, которое человек может принять, а может и отвергнуть (во всяком случае, попытаться отвергнуть) - либо для того, чтобы перейти в лагерь другого класса, либо для того, чтобы постараться уничтожить классовое деление вообще, выйти в другое - не классовое, а человеческое - измерение, что, собственно и было подлинной целью всех революций. Когда общество вступает в кризисный период, именно тогда становится очевидным, что классовая принадлежность - это не незыблемая данность, а неустойчивый процесс, именно тогда болячки общества с наибольшей остротой чувствуются как его низами, так и отзывчивыми к чужой боли отказниками от вхождения в верхи.
Люди не рождались и не рождаются помещиками или крестьянами, капиталистами или пролетариями, хотя рождались и рождаются в семьях помещиков, крестьян, капиталистов и пролетариев. Все это - социальные роли, навязываемые им в процессе социализации и воспитания. Многие смиряются с навязанной ролью, некоторые отказываются от нее, чтобы бороться - насколько смогут - за бесклассовое человеческое измерение.
Следует подчеркнуть, что принудительно навязывается роль не только раба, но и роль господина. Прежде чем командовать, дети господ должны научиться подчиняться своим господам - отцам, и, поскольку господская система представляет собой сложную иерархию господ и всеми командует, но никому не подчиняется разве только высшее лицо в господской иерархии (царь или суррогат царя), то все остальные претенденты на роль господ должны, командуя низшими, уметь подчиняться высшим.
Ребенок, пока он еще не искалечен обществом, не хочет становиться ни господином, ни рабом. Он хочет стать человеком. У многих это желание давится в детстве, но иногда появляются белые вороны, у которых оно сохраняется до конца жизни - и жизнь их бывает обыкновенно недолгой и всегда - тяжелой.
В СССР правильно говорили, что "семья - ячейка общества", но при этом по понятным причинам забывали указывать обстоятельство, подчеркивавшееся автором изречения о "семье как ячейке общества" Энгельсом: в эксплуататорском обществе семья является клеткой, содержащей в концентрированном виде все мерзости и гнусности данного общества. Семейный (в большинстве случаев, хотя теперь, в отличие от 19 века, уже не в подавляющем большинстве, отцовский) деспотизм - это первый деспотизм, с которым человеку приходится иметь дело. Семья - первая школа рабства. За ней следует школа. Протест против семейного и отцовского деспотизма был нередко первым толчком, побуждавшим выходцев из привилегированного класса (в частности, Перовскую) к разрыву с этим классом и к революционной борьбе за бесклассовое общество.
При этом нужно указать еще на одно обстоятельство. Из семей, где домашний деспотизм имеет систематический и непрерывный характер, редко выходят революционеры. Непрерывный беспощадный гнет почти всегда либо ломает, либо уродует ребенка, превращает его либо в забитого трусливого зайчонка, либо в хищного и алчного претендента на роль самостоятельного деспота. Гораздо лучше обстоит дело там, где отцовский деспотизм носит нерегулярный характер, где отцы занимаются своими делами (карьерой, например) и обращают на ребенка свой норов лишь от случая к случаю. Ребенок между тем растет и крепнет, предоставленный самому себе и посторонним, неотцовским влияниям, и во время очередных проявлений отцовского норова все с большим недоумением задается вопросом: "А кто, собственно, этот человек, что ему от меня нужно и по какому праву он предъявляет ко мне какие-то претензии?". Когда ребенок вырастает в достаточной степени, происходит разрыв.
У народника Валерьяна Осинского, казненного в мае 1879г. в Киеве, отец был отставным генералом и в трезвом состоянии злодеем-деспотом не являлся, но проблема заключалась в том, что с течением лет он находился в трезвом состоянии все реже, а когда напивался, всегда избивал мать Валерьяна. Так продолжалось до тех пор, пока Валерьяну ни исполнилось 12 лет и во время одного из отцовских запоев он, взяв отцовское ружье, сказал "Ударишь мать - убью". Отец его был способен ценить благородные порывы, и хотя пить не бросил, бить жену перестал, а Валерьян именно с этого поступка пошел своим собственным путем, который через полтора десятилетия закончится на киевском эшафоте.
Как можно судить на основании имеющихся материалов, отец Перовской до увольнения с поста губернатора в 1866г. был поглощен деланием карьеры, после этого тоже не обращал особого внимания на детей, воспитанием которых занималась мать, к которой Перовская до смертного своего часа сохраняла огромную любовь и уважение. Отец после снятия с поста губернатора увидел, что его средств не хватает на привычный ему аристократический образ жизни, поэтому в целях экономии отправил семью в имение Кильбурун в Крыму, где Софья Перовская и прожила с матерью и братом три последующие года. Ее будущая подруга Александра Корнилова, с которой Перовской предстоит проделать первые шаги на революционном поприще, вспоминала: "...мы обе росли в замкнутой и простой семейной обстановке, нарядами никогда не увлекались, на вечера и по гостям не ездили, танцев и в детстве не любили. Варвара Степановна, мать Сони, светской жизни не любила, и, живя еще в Петербурге, уезжала на лето к знакомым помещикам в деревню, где предоставляла девочке свободно играть и бегать с братьями, не муштруя их во имя правил приличия, не развивая в них любви к нарядам и светским развлечениям. В Кильбуруне, живя в полном уединении и пользуясь библиотекой деда, Соня много читала, усердно занималась сама по учебникам и благодаря этому выработала способность к самостоятельному труду. Большое влияние на ее развитие тоже имел брат, Василий Львович, учившийся в Технологическом институте. Когда Соне исполнилось лет 15, он стал привозить сочинения Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Бюхнера и др. Книги эти читали обыкновенно вместе, в присутствии матери, которая постепенно тоже проникалась новыми идеями и отрешалась от старого миросозерцания. Страстные проповеди Писарева, сочинения Сеченова, Бюхнера быстро разрушали религиозные традиции, не унижая нравственной высоты учения Христа, а обаятельность его личности как мученика за идею любви к человечеству подготовляла к страданию "за великое дело любви". Стихотворения Некрасова, беллетристические произведения Тургенева, Успенского, Златовратского развивали любовь к народу, вызывали желание облегчать его страдания, прийти на помощь его невежеству. Роман Чернышевского заставлял искать разрешения вопроса "Что делать"? Вера Павловна как личность в юном возрасте интереса не представляла, но деятельность ее находила много последовательниц. Сильное впечатление производил ригоризм Рахметова и влияние его было заметно в лучших представителях нашего поколения. Наконец, Бокль с его основательной научной аргументацией о влиянии просвещения на историю цивилизации, идеи Милля о женском вопросе - будили мысль, увлекали на путь умственного развития для выработки "критически мылящей личности", для работы на пользу страдающих и угнетенных... от 13-летнего до 16-летнего возраста Соне пришлось учиться самостоятельно и вести самый простой и замкнутый образ жизни... В 1869г. Кильбурун был продан, и явилась необходимость всей семье жить в Петербурге. Одаренная хорошими способностями и навыком к самостоятельному умственному труду, Соня горячо стремилась приняться за систематическое учение и потому с радостью покинула Крым". На пароходе она познакомилась и подружилась с молодой девушкой из небогатой семьи, Анной Вильберг, которая ехала в Петербург учиться. Через год дружба с Вильберг и станет той соломинкой, которая приведет к разрыву Перовской с отцом и с господским миром вообще.
В русские университеты женщин тогда не принимали, но уже существовали женские курсы, на которые и поступила Соня. Летом 1870г. ее отец с матерью и старшей сестрой уехали за границу, а младшую дочь все в тех же целях экономии оставили одну. Она усиленно занималась естественными науками, химией и математикой (по утверждению Корниловой, у нее были большие математические способности), а также общественными науками. Общественные дела по понятным с неизбежностью входили в сферу интересов думающих молодых людей России тех лет. Как увлечение общественными интересами иногда на первых порах выглядело, можно судить по воспоминаниям Корниловой: "...По поводу франко-прусской войны встретилось у нам разногласие: я стояла за французов, а Соня была на стороне немцев, считая французов народом легкомысленным и слишком склонным к амурам (П.А. Кропоткин и другие занесли в свои воспоминания, с каким презрением позже она относилась к "бабникам"). После провозглашения республики Соня изменила свое отношение"
Улыбнувшись по поводу такого странного обоснования политической позиции во франко-прусской войне, не будем забывать, что этой очень серьезной и искренней девушке было всего 17 лет. Между тем из-за границы приехал отец и как-то раз случайно увидел пришедшую к его дочери в гости уже известную нам Анну Вильберг. Аристократическая спесь взыграла, и экс-губернатор потребовал от дочери, чтобы она не превращала его дом в притон для стриженых нигилисток. Соня спокойно ответила, что в таком случае она уходит из дому и просит только, чтобы отец выдал ей паспорт (паспортная система тогда несколько отличалась от современной), в ответ на что услышала "А может, тебе и желтый билет сразу выписать?". После этого она хлопнула дверью и ушла к Корниловой и Вильберг, а через некоторое время должна была уехать в Киев, так как отец развернул ее поиски не на шутку.
Взбешенный непослушанием дочери, пожелавшей жить так, как она хочет, а не так, как угодно ему, отставной губернатор потребовал от петербургского градоначальника, чтобы тот арестовал его сына Василия, находившегося в очень дружеских отношениях с сестрой и допросил его, где скрывается эта последняя. Тут не выдержала мать, Варвара Степановна, и заявила, что если арестуют сына, то пусть и ее арестуют вместе с ним. Вся эта кутерьма занимала пустую жизнь отставного сановника, однако сильно расстроила его здоровье, и врач дал ему единственно разумный совет: выдать дочери паспорт и махнуть на нее рукой. Так и было сделано, после чего бывший петербургский губернатор исчезает из жизни своей дочери - и из нашего повествования тоже.
Вернувшись в Петербург, Соня поселяется в коммуне. Как пишет Корнилова, "коммунами назывались общие квартиры, где жили студенты или курсистки. Материальное положение живущих было не одинаково, но все получаемые средства поступали в общее пользование. Главным принципом такой жизни была взаимопомощь, как того требовала этика нашего поколения. Вообще, коммуны эти, значительно удешевляя жизнь, помогали сближению молодежи между собой... Кроме того, они давали возможность применять идеи социализма на практике в своей личной жизни, не различая в кругу товарищей между твоим и моим и живя в обстановке не лучшей, а даже худшей, чем у заводских рабочих. Особенно важное значение имели коммуны для женщин, приезжавших из провинции. Нередко ехали они учиться без всяких средств к жизни, порвав семейные связи со своими, подчас богатыми и знатными, родственниками. Все, конечно, рассчитывали найти работу, но без знакомств и связей это редко кому удавалось. Многие могли бы тогда погибнуть, если бы не спасала взаимопомощь в коммунах..."
Весной 1871г. неформальный женский кружок самообразования, куда входили Перовская, Корнилова, Вильберг и др., сближается с кружком Натансона и Чайковского, который ставил на тот момент своей целью вести пропаганду среди учащейся молодежи. Так возникает организация, сыгравшая огромную роль в народническом движении, организация, не имевшая собственного самоназвания, и называемая обыкновенно либо Большим обществом пропаганды (как окрестили ее царские прокуроры) либо чайковцами (Чайковский не был лидером этой организации, вообще не признававшей революционного генеральства, однако он отвечал за контакты ее с другими революционными кружками, которые и стали, простоты ради, называть представляемую им организацию "чайковцами", откуда это название и перешло в историческую науку)
ИДЕОЛОГИЯ НАРОДНИЧЕСТВА.
Начало будущей организации чайковцев было положено жаркими дискуссиями, которые в 1869г. вел студент-медик Марк Натансон с приехавшим из Москвы народным учителем и фанатичным революционером Сергеем Нечаевым. Нечаев утверждал, что народ готов к восстанию, которое вспыхнет никак не позже, чем через год, поэтому незачем заниматься никакой приготовительной работой, а нужно немедленно идти бунтовать народ. Натансон возражал ему, что народ вообще и русский крестьянин в первую очередь к восстанию скорее всего не готов и, кроме того, о том, каковы реальные настроения и чаяния народа радикальное студенчество просто не знает, поэтому необходим длительный период подготовительной работы.
Дискуссии в Петербурге Натансон выиграл, а Нечаеву спустя какое-то время удалось создать в Москве организацию "Народная расправа", деятельность которой завершилась убийством несправедливо заподозренного в предательстве студента Иванова. После раскрытия этого убийства "Народная расправа" была разгромлена, а Нечаев эмигрировал за границу, откуда в 1872г. был выдан царскому правительству.
Реальный Нечаев не имел ничего общего с той карикатурой на него, которую нарисовал Достоевский в "Бесах". У этого сына бедного ремесленника была одна страсть, ради которой ему абсолютно было не жаль ни себя, ни кого-либо еще - ненависть к эксплуататорскому строю, к миру богатых и довольных паразитов, жирующих за счет пота и крови угнетенных и обездоленных.
Ненависть к эксплуататорам необходимо присуща каждому революционеру, однако без сострадания к угнетенным и без политического разума, на одной ненависти, далеко не уедешь.
Отсутствие политического разума привело к тому, что Нечаев действовал из абсолютно ложной перспективы немедленного крестьянского восстания и пытался создать боевую сплоченную организацию, когда условия для этого не созрели, когда была необходима долгая подготовительная работа. Создавать организацию Нечаеву пришлось из людей в значительной части случайных. Как писала одна хорошо его знавшая предательница, он вообще не интересовался людьми, а потому в них не разбирался. Увидев, наконец, что "Народная расправа" представляет все, что угодно, но никак не вожделенную революционную партию, он решил сплотить ее кровью несчастного студента Иванова.
Нужно сказать еще об одной важной черте Нечаева. Он апеллировал к худшим качествам людей, а не к их лучшим качествам. Все другие революционеры и потенциальные революционеры были для него не равными товарищами, а объектом, который с помощью разных хитростей нужно было тащить в революцию - не в ту революцию, которая могла быть на самом деле, а в ту, которая нужна была Нечаеву. Отсюда вытекала тактика постоянных обманов, преувеличения собственных сил, намеков на стоящую якобы за Нечаевым грандиозную всемирную революционную организацию.
Нечаевец Алексей Кузнецов, непосредственно участвовавший в убийстве Иванова и пошедший за это на каторгу, в 1920-е годы, в глубокой старости писал: "...несмотря на то, что Нечаевым было поругано и затоптано то, чему я поклонялся, несмотря на то, что своей тактикой он причинял огромные нравственные страдания, - я все же искренне преклоняюсь перед Нечаевым как перед революционером". Мы увидим еще, как закончилась жизнь Нечаева и почему он как фанатичный революционер был достоин уважения даже со стороны тех, кто не может одобрить его методов. Но предложенный им путь был абсолютно тупиковым, и русское народничество никогда не достигло бы своей нравственной высоты и своих практических результатов, если бы пошло по этому пути. Правильным был путь, предложенный Марком Натансоном и его товарищами.
Вспоминает Корнилова: "Летом 1871г. в окружном суде разбирался процесс нечаевцев; суд был гласный, и подробные отчеты печатались в газетах. С большим интересом мы следили за делом, и некоторым удавалось попасть на заседания суда. Программа Нечаева, иезуитская система его организации, слепое подчинение ее членов какому-то неведомому центру, ничем себя не проявившему, - все это вызывало отрицательное отношение к нечаевщине. Вместе с тем возбуждалось стремление создать организацию на основе близкого знакомства, взаимного доверия, симпатии и равенства всех членов, а главным образом, на основе высокого нравственного развития".
Именно на этих началах и был создан кружок "чайковцев". Другой его активист, Николай Чарушин, вспоминал: "Ни устава, ни писаной программы у кружка не было. Людей объединяла лишь общность настроения и взглядов по основным вопросам при полной свободе мысли, самоотверженная преданность делу и прежде всего высота нравственного уровня. Базируясь на таком прочном фундаменте, кружок и не нуждался ни в каких формальностях, отсюда же и вытекали те совершенно исключительные взаимоотношения, которые выделяли этот кружок среди других организаций, и то влияние, каким он пользовался среди учащейся молодежи и в радикальных кругах".
Предатель Низовкин в своих показаниях так охарактеризовал чайковцев: "Между ними нет ни старших, ни младших - все равнозначущи, и каждый действует сообразно обстоятельствам, хотя образ действия их носит на себе характер какого-то странного единства, ибо они ведут и всегда преследуют одну и ту же цель..."
Характерными чертами морального и идейного облика чайковцев были единство слово и дело, высокое товарищеское доверие и непримиримая враждебность ко всем проявлениям "революционного генеральства", т.е. к поползновениям кандидатов в вожди и вождики считать революцию своей личной собственностью. В кружок принимали только единогласно, товарищеская сплоченность, без которой невозможно общее дело, была важнее формального роста численности организации.
Из кружка "чайковцев" вышло много замечательных людей. Прежде всего нужно сказать о Марке Натансоне. Он был арестован в 1872г. и сослан, после освобождения в 1875г. был создателем "Земли и воли", однако и на этот раз был арестован еще до того, как работа созданной им организации успела по-настоящему развернуться. На этот раз он пробыл в тюрьме и в ссылке более 15 лет, и вернулся в Европейскую Россию уже в другую эпоху. Он попытался создать т.н. "Партию народного права", но был вскоре арестован и в этот раз. После освобождения в начале 20 века эмигрировал за границу и стал одним из руководителей Партии социалистов - революционеров. В первую мировую войну занял интернационалистские антивоенные позиции, а в 1917г. оказался чуть ли ни единственным из доживших до этого времени крупных деятелей народничества 1870-1880-х годов, кто был на стороне Советской революции против Учредительного собрания. В начале 1918г. он стал одним из лидеров Партии левых эсеров, а после ее раскола оказался в той ее части, которая хотела сохранить союз с большевиками. Умер Натансон в возрасте 70 лет в 1919г. Его жизнь охватывает полвека самоотверженной революционной борьбы и достойна самостоятельного изучения.
В кружке "чайковцев" кроме Перовской начинали свою революционную деятельность такие люди, как великий теоретик анархизма (а кроме того - географ, биолог и историк) Петр Кропоткин, как революционный писатель и публицист Сергей Кравчинский, как отошедший позднее от активного участия в революционном движении и ставший известным этнографом Дмитрий Клеменц, как остававшийся до своей смерти в 1910г. революционером-народником историк и экономист Леонид Шишко. Не все успели сделать все, что могли бы сделать. На царской каторге погиб осужденный по процессу 193-х бывший офицер Дмитрий Рогачев, вместе со своим другом Кравчинским первый из чайковцев начавший агитацию в крестьянстве. Еще до суда умер в тюрьме замечательный юноша Михаил Купреянов.
Нравственный задел, данный чайковцами всему последующему революционному движению был очень велик, без этого задела не было бы всего дальнейшего революционного движения в России, во всяком случае, оно не достигло бы той моральной высоты, которая завоевала ему уважение со стороны честных людей во всем мире.
Первоначально кружок чайковцев вел пропагандистскую работу среди учащейся молодежи, распространяя литературу - преимущественно легальную, хотя и не одобряемую правительством. Как справедливо считали чайковцы, прежде чем убеждать других, нужно по-настоящему знать то, в чем ты убеждаешь.
Однако пропаганда среди молодежи была делом необходимым, но недостаточным, и вскоре, по инициативе Перовской, Кропоткина и Кравчинского, к ней добавляется пропаганда в рабочем классе. Советский историк Н.А. Троицкий так писал о результатах этой пропаганды: "Все, что мы знаем о "рабочем деле" чайковцев, позволяет заключить, что в начале 1870-х годов, когда рабочее движение в России только зарождалось, народники, и в первую очередь чайковцы, играли основополагающую роль в идейном и нравственном воспитании кадров рабочих-революционеров. Выступать от имени класса с самостоятельными политическими требованиями рабочие могли лишь после того, как приобрели достаточную общетеоретическую подготовку, способность критически осмысливать общественные явления и разбираться в динамике революционных переворотов, т.е. все то, что давала им народническая пропаганда".
Учеником чайковцев был ткач Петр Алексеев, в 1877г. выступивший со знаменитой речью на суде: "... поднимется мускулистая рука миллионов рабочего люда, и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах".
Также учеником чайковцев был слесарь Виктор Обнорский, который в 1878г. станет лидером Севернорусского рабочего союза, при этом большую часть ядра данной организации составляли рабочие, прошедшие школу чайковцев.
Следует указать, что у чайковцев, кроме основного кружка в Петербурге были находившиеся с ним в федеративных отношениях кружки в Москве (в нем начинал свою революционную деятельность народоволец Морозов), в Одессе (участником его был молодой Андрей Желябов), в Киеве и т.д. Также следует указать, что революционное движение первой половины 1870-х годов было чрезвычайно далеко от типа централизованной партии и представляло собой своеобразный кружковый мир, причем революционные кружки, при надобности взаимодействуя и сотрудничая друг с другом, в основном действовали каждый на свой страх и риск и занимали по многим вопросам различный позиции - от ориентации на немедленное крестьянское восстание до тактики преимущественного занятия долгой теоретической самоподготовкой.
Чего хотели все они? Какие мотивы ими двигали? Каково было их мировоззрение?
Народоволец А.В. Прибылев вспоминал: "...еще задолго до чистой науки, до Маркса и его экономического обоснования социализма я и мои сверстники были социалистами. Но мы воспринимали социализм тогда не как науку, а как этическую систему, как нечто от веры, от религии. И в частности, я первоначально становился социалистом в силу властно преобладавшего во мне этического требования социальной справедливости, и только уже много позднее к этому присоединилось научное экономическое обоснование этой системы".
Народоволец Михаил Фроленко: "...много дало мне евангелие. Тут я глубоко впитал в себя и то, что надо крепко стоять за други своя и не пожалеть души своей ради них, что правды ради должно претерпеть и битье, и изгнание, даже смерть. Люби други, как сам себя; не пожалей для него и последней рубахи; остави мать, отца ради правды, т.е. ради революции. Вот что дало чтение евангелия... И я, если пошел в революцию, то могу сказать, что сделал это я главным образом под влиянием учения евангелия - нагорной проповеди. Она-то и помогала "вольным духом" пропитаться".
Народоволка Вера Фигнер: "Должна сказать, что стать на сторону революции и социализма меня подвинуло не только чувство социальной справедливости, но, быть может, в особенности жестокость подавления революционных движений правящим классом". Заметим, что возмущение жестокостью правящих классов является на самом деле составной частью чувства социальной справедливости, и что возмездие, готовность отомстить угнетателям за страдания угнетенных - это необходимая, хотя и не единственная составляющая этической позиции революционера.
Этикой, стремлением к социальной справедливости народническое движение не исчерпывалось, хотя без этики оно было бы невозможно. У него была своя общественная теория, отличающаяся во многом от теории марксистского социализма. Народники признавали заслуги Маркса как революционера и как выдающегося критика экономической системы капитализма, однако не выделяли Маркса из общего ранга современных западных социалистов.
Советские учебники истории традиционно считали крупнейшими теоретиками народничества Бакунина, Лаврова и Ткачева. На самом деле Петр Никитич Ткачев, первым в России заявивший о себе как о стороннике исторического материализма, но, используя этот метод, сделавший отличный от марксистского вывод о качественном своеобразии российского общества и государства и о возможности и необходимости захвата власти революционной партией, не был народником, поскольку не верил в возможность народной революции, ориентация на которую была краеугольным камнем народнической системы. Действовавшие в России революционеры-народники, за единичными исключениями, не считали его своим. Ткачев был крупным революционным мыслителем, достойным особого изучения, но от народничества он стоял особняком.
Взгляды и личность Бакунина оказали огромное влияние на народническое движение, но не могут быть в полной мере отождествлены с этим последним. Бакунин умер в 1876г., причем после опыта неудачного сотрудничества с Нечаевым он мало занимался революционным движением в России, сперва с головой уйдя во французскую и итальянскую революцию, а в последние два года жизни отойдя из-за тяжелой болезни от практической деятельности вообще. Но в начальный этап народничества влияние на него бакунинского примера и бакунинских взглядов было огромным.
Революционное народничество сражалось в период смены двух эксплуататорских систем - аграрного феодального общества и общества индустриального капиталистического. Власть старых господ над трудовым народом уже утратила свой тотальный и всеохватывающий характер, а власть новых господ еще не успела приобрести таковой. Все перевернулось, и старые несправедливые порядки потеряли свою незыблемость из-за дряхлости, а новые несправедливые порядки, только еще устанавливавшиеся, не могли считаться незыблемыми именно из-за своей новизны и неустойчивости. Все казалось возможным. Вот как описывает данную ситуацию старый марксистский биограф Бакунина Ю. Стеклов: "...Если когда-либо и могла возникнуть надежда на непосредственный переход от феодально - помещичьей реакции к трудовому режиму, к полному социально - политическому освобождению трудящихся масс, так это именно в момент перелома, когда рвущееся из старых докапиталистических оков буржуазное общество, расшатывая основы старого порядка, само находилось еще также в периоде возникновения, не успело прочно встать на ноги и организовать свои силы для борьбы на два фронта - с социальными элементами старины и с готовящимся выступить на историческую арену рабочим классом. Колоссальная историческая фигура Бакунина и была стихийным выражением этого критического перехода от добуржуазного режима к буржуазному, той социальной, политической и идейной неустойчивости, которая вызывалась этим кризисом, поражением старого господствующего класса и слабостью (как оказалось, только видимой) нового командующего класса, теми смутными, но грандиозными надеждами, которые порождались хаотическим брожением этого переходного периода, стоявшего на рубеже двух исторических эпох. Было от чего закружиться голове, особенно такой горячей, как бакунинская..."
Дело не в том, что кружились чьи-то горячие головы. Трудовые массы, вчерашние крепостные, а ныне полукрестьяне-полупролетарии, если начинали задумываться над своим положением, не видели причин, по которым им, если удастся скинуть со своей шеи старых господ, следовало бы сохранять на этой шее господ новых. Тем более не могли видеть таких причин революционеры-разночинцы, со всеми на то основаниями считавшие себя передовым отрядом трудящихся масс - отрядом, который первым вступил в бой с врагом и должен продержаться до подхода основной армии.
Фундаментальной идеей революционного народничества была концепция русской революции как революции двойной, направленной одновременно и против самодержавия, и против капитализма (в собственной терминологии народников, революция против самодержавия называлась революцией политической, революция против капитализма - революцией экономической). Эта концепция сохранялась у подавляющего большинства народников до эпохи "Народной воли" включительно, сместился лишь акцент - если в первой половине 1870-х годов считалось, что экономическая революция, покончив с капитализмом, заодно покончит и с самодержавием, то, по мнению народовольцев, свержение самодержавия станет смертельным ударом и по капитализму.
Недоверие к чисто политическим (т.е. к буржуазным) революциям народники получили от опыта западноевропейских революций 18-19 веков, революций, в которых рабочие и крестьяне сражались и умирали лишь для того, чтобы прежних господ сменили новые господа. Этот опыт был обобщен для России прежде всего Чернышевским и Бакуниным, которые показывали гнилость и ущербность российского либерализма и необходимость для сторонников трудящихся классов быть не охвостьем у либералов, а самостоятельной революционной силой.
Публицистика революционного народничества первой половины 1870-х годов содержит замечательную критику парламентского лицемерия и отстаивает недопустимость для революционеров играть по парламентаристским правилам, установленным буржуазией. Подобные мысли (содержащиеся например в работе Кропоткина "Должны ли мы заниматься рассмотрением будущего строя"?) сохраняют свою актуальность и по сей день. С переходом революционного народничества к непосредственной борьбе с самодержавием были связаны не только (м.б, даже не столько) приобретения, но и потери - антипарламентаризм к эпохе "Народной воли" исчез не до конца, но все-таки в основном исчез.
Огромное влияние на народничество оказал моральный пример Бакунина, его ориентация на непосредственное революционное действие, единство слова и дела. Подобная ориентация на непосредственное действие часто вела к неудачам и провалам, но она же, по позднейшему свидетельству Плеханова, удерживала бунтарей-бакунистов от застоя, толкала их вперед. Не случайно первыми начавшие вооруженную борьбу с самодержавием революционеры Киева и Одессы были в большинстве своем выходцами из бакунистских бунтарских кружков.
Если Бакунин был агитатором, бунтарем и заговорщиком, то Лавров по всему складу своего характера являлся кабинетным ученым (начав в конце жизни писать фундаментальную "Историю человеческой мысли", он подошел к этому исследованию с должной основательностью, в результате чего успел написать только первый том, охватывающий период... от первичной газовой туманности до превращения обезьяны в человека!). Это не означает, что Лаврова можно недооценивать. Как мыслитель, он был сильнее, радикальнее и оригинальнее, чем его изображали в популярных учебниках истории. Именно ему принадлежат замечательные слова: "Боевой клич рабочего социализма заключается, как известно, в двух формулах: Прекращение эксплуатации человека человеком. Прекращение управления человека человеком. ...неосуществимость второй формулы влекла бы за собой и неосуществимость первой".
У Лаврова можно найти и другие замечательные идеи, сохраняющие актуальность и по сей день: "Аффект и убеждение суть могучие начала, побеждающие личный интерес. Буржуазный порядок потому именно проповедует теорию господства личного интереса, что он выработал и развил аффект жадности богатства, который подавил все другие аффекты". "Государственная власть, в чьих бы руках она ни была, враждебна социалистическому строю общества. Всякая власть меньшинства есть эксплуатация. Диктатура не может быть ничем иным. Мы не можем признать программу революции в пользу диктатуры равнозначной с программой социальной революции". "Каковы бы ни были другие приемы социальной революции, одно бесспорно: она должна начаться немедленным и неуклонным обращением всякого имущества, частного, государственного и имущества групп в имущество общее. Уступки тут невозможны, существование рядом, даже временное, социалистического строя и частной собственности представляет самую грозную опасность для нового социалистического строя, т.к. на другой же день после революции проснутся старые привычки и влечения монополии и хищничества..." "Между новым и старым порядком мира быть не может. Где бы в первую минуту ни остановилась социальная революция в своих успехах, она должна немедленно для собственной обороны бросить эмиссаров социальной революции за пределы своего развития, должна действовать наступательно отрядами, высылаемыми через границу далее и далее, чтобы территория рабочей России, на которой будет воздвигаться здание рабочего социализма, была сейчас же опоясана пространством взволнованным и волнующимся; чтобы как можно далее за пределами нового общества враги были заняты внутренними беспорядками и опасениями..."
Не случайно в начале 20 века эсеры - максималисты, протестуя против чисто политического терроризма, ведущего к либеральному вырождению, в числе своих предшественников указывали и Лаврова.
Лавров умер в 1900г. В тяжелые для революционного народничества 1880-1890-е годы, когда значительная часть легальных народников тешилась фантазией о возможности союза с самодержавием против буржуазии, а многие подпольщики и эмигранты (среди последних в т.ч. Кравчинский) фантазировали о союзе с либералами против самодержавия, Лавров вместе с находившейся в эмиграции Марией Ошаниной - единственной из оставшихся на свободе героев Исполнительного комитета "Народной воли" и вместе с боровшейся в подполье в 1892 - 1896гг. "Группой народовольцев" отстаивал неурезанную программу революционного народничества - программу революции и против самодержавия, и против капитала.
На народническое движение 1870-х годов наибольшее влияние оказала изданная легально работа Лаврова "Исторические письма". Именно в ней с наибольшей последовательностью была сформулирована еще одна ключевая идея народничества - идея долга интеллигенции народу. Интеллигенты, получившие знания за счет народного труда, должны передать эти знания народу и содействовать тем самым его освобождению - так можно коротко сформулировать эту мысль.
Если Ткачев стоял особняком от народнического движения, а Бакунин далеко не полностью совпадал с этим последним, то крупнейшим из теоретиков народничества, наряду с Лавровым, был Михайловский. В последнее десятилетие своей жизни Михайловский полемизировал с ранними русскими марксистами, поэтому в советской историографии отношение к нему было весьма прохладным.
Бакунин, Лавров и Ткачев были революционерами - эмигрантами, Михайловский до конца жизни являлся сотрудником легальных радикальных журналов (хотя сотрудничал с революционным подпольем и писал статьи для народовольческой прессы). В легальных журналах он не мог делать прямым текстом все политические выводы, но на этих статьях точно так же воспитывались молодые революционеры, как воспитывались они и на легальных статьях Чернышевского. Михайловский давал народничеству цельное мировоззрение, пункты сходства и различия которого с мировоззрением Маркса представляют значительный интерес.
В молодые годы Михайловский был очень дружен с одним из гениальных юношей мира русской революции, с умершим в 24 года биологом и социологом Николаем Ножиным. Главную идею Ножина Михайловский воспринял, обосновал и пропагандировал до конца своей жизни. Со значительным неодобрением советские историки излагали эту идею так: "В существовании классов, в социальном разделении труда... Ножин видел главный источник бедствий человечества. Имея в виду прежде всего отделение умственного труда от физического, он ошибочно выводил только из данного процесса возникновение классов, классового, эксплуататорского общества" "Для Ножина человеческое общество до сих пор шло, из-за разделения труда, по пути разложения, т.к. разделение труда - это "явление патологическое, т.е. источник болезней"... Он критиковал тех, кто видит источник зла в несправедливом распределении богатства, а не в разделении труда, и в социализме видел "ребяческую наивность" или "хитрую уловку эксплуататоров", будучи сторонником индивидуалистического анархизма".
Восприняв идею Ножина, Михайловский ярче и сильнее большинства других социалистов подчеркивал, что сущность социализма состоит именно в уничтожении разделения труда. Против утверждений буржуазных либералов, будто социализм означает подавление человеческой личности, Михайловский доказывал и доказал, что человеческая личность подавляется именно капитализмом, превращающим человек в винтик машины по производству прибылей, в "палец от ноги". Борьбе за существование, как приспособлению человеческой личности к окружающей среде, Михайловский противопоставил борьбу за индивидуальность, борьбу за приспособление социальной среды к неурезанным потребностям человека. Из винтика общественной системы, из покалеченного разделением труда изготовителя одной двенадцатой булавки (любимый пример Адама Смита) человек должен стать разносторонней целостной личностью, способной к развитию и умеющей делать все то, что делают другие люди.
Прототип такой разносторонней личности Михайловский видел в русском крестьянине-общиннике, еще не ставшим рабом разделения труда. Однако русский крестьянин, представляя высший тип человеческой личности, в то же время представляет невысокую степень этого высшего типа. Каждый крестьянин знает и умеет все то, что знают и умеют другие крестьяне, однако их знания находятся на очень низком уровне. Задача состоит в соединении науки и труда, революционной и интеллигенции и крестьянства, соединении, которое сделает возможным непосредственный переход высшего по сравнению с фабрикуемыми капитализмом калеками крестьянского человеческого типа на высокую степень развития.
Деятельность народнических экономистов (самыми крупными из них были Воронцов и Даниэльсон) приходится на более поздний период. Здесь достаточно подчеркнуть, что большинство из них (исключением был Воронцов) не отрицали факт развития капитализма в России, но, в полемике с марксистами, подчеркивали, что капитализм не развивается в России сам собой, но насаждается из внешнеполитических соображений самодержавным государством и развитие его происходит за счет нещадной эксплуатации и разорения русского трудового народа вообще и крестьянства в особенности. Народнические экономисты подчеркивали зависимость русской буржуазии от самодержавия, и именно из их анализа следовал вывод о невозможности в России чисто буржуазной революции.
ПЕРОВСКАЯ. 1871-1878гг.
В 1871-1873гг. Перовская активно участвовала в деятельность кружка чайковцев, какую-то часть времени работая учительницей и помощником фельдшера (т.е. деревенского врача) в селах. По утверждению хорошо знавшего ее Кравчинского, медсестра из нее была замечательная - благодаря в высшей степени присущим ей внимательности и заботливости к людям. Как вспоминает Вера Фигнер: "Быть может, унаследовав от матери нежную душу... Перовская весь запас женской доброты и мягкости отдала трудящемуся люду, когда, обучившись фельдшерству, соприкоснулась в деревне с этими людьми в качестве народницы - пропагандистки. В показаниях свидетелей ее тогдашней жизни говорится, что было что-то матерински-нежное в ее отношении к больным, как и вообще к окружающим крестьянам. ...Вообще, в ее натуре была и женственная мягкость, и мужская суровость. Нежная, матерински-нежная к людям из народа, она была требовательна и строга по отношению к товарищам - единомышленникам, а к политическим врагам - к правительству - могла быть беспощадна, что приводило почти в трепет Суханова: его идеал женщины никак не мирился с этим". О том, что для Перовской было характерно сочетание женственной мягкости и мужской суровости, писала и активистка "Народной воли" Елизавета Оловенникова, младшая сестра Марии Оловенниковой-Ошаниной: "...Она представляла собой редкое сочетание женской мягкости и стальной закалки до мозга костей убежденного борца - революционера. Когда, бывало, на нее смотришь или с ней разговариваешь, веет от нее каким-то радостно легким простым восприятием жизни и в то же время пышет жаром идеи борьбы, которая не сегодня - завтра должна окончиться победой. Перовская фанатически была убеждена, что революция в России назрела. "Вот увидишь, - говорила она мне - еще год, два -и революция в России начнется". Я не была в курсе планов и организационно - подготовительной работы Исполнительного комитета, а потому к ее заверениям относилась немного скептически". По воспоминаниям другой соратницы Перовской по "Народной воле", Анны Корба, "...требования Перовской к революционерам были велики... Прежде всего, мы - люди - сказала она, и не должны чувствовать себя стоящими выше законов нравственности и гуманности, а следовательно, свободными от них".
Кравчинский считал Перовскую выдающимся организатором, организатором прежде всего. По мнению Кравчинского, большей части русских революционеров того времени была присуща бытовая расхлябанность, имеющая в условиях подпольной работы катастрофические последствия (примером такой расхлябанности может служить история о том, как осенью 1878г. 2 землевольца, идя на квартиру к товарищу, так увлеклись обсуждением последней статьи Михайловского, что позабыли посмотреть на окно квартиры и увидеть, что там нет знака безопасности, и что квартира поэтому провалена. В итоге они были арестованы, а т.к. в кармане у одного из них завалялась бумажка с несколькими важными адресами, результатом стала серия арестов, очень сильно ударивших по "Земле и воле"). Этой бытовой расхлябанности, по свидетельству Кравчинского, были полностью лишены только 2 человека: Александр Михайлов и Софья Перовская.
Кравчинский пишет: "Различны и многообразны типы людей, которых должна иметь в своих рядах живая, воинствующая революционная партия, чтобы быстро и неуклонно шествовать по своему тернистому пути. Ей нужны мыслители, которые умели бы угадать потребности минуты, понять негодность старых путей и вовремя указать новые; ей нужны поэты и пророки, которые в трудные годины испытаний и сомнений сумели бы влить в души товарищей свою вдохновенную веру в будущее партии и в самих себя; ей нужны воины, которые рвались бы к бою из любви к бою, нейтрализуя влияние скептиков и мыслителей; ей нужны агитаторы, ораторы, финансисты. Но все это частные функции, которые могут быть соединены в гармоническое целое только под условием присутствия в организации людей совершенно особенного типа, которых можно назвать людьми революционного долга, организационной дисциплины и исполнительности. Благодаря им-то ведется хорошо, правильно и аккуратно скучная повседневная революционная работа, от которой, в сущности, зависит успех исключительных, блестящих деяний... Эти-то суровые, сварливые цензоры блюдут за сохранением революционной тайны, составляющей две трети успеха в конспирационных делах; топча без всякой пощады самые нежные сердечные струны своих товарищей, они-то не дают организации расплыться в окружающем революционном мире, сохраняя ее цельным, резко обособленным, крепким и живым организмом, способным развить до максимальной величины и силу своего нападения, и силу сопротивления ударам врага. Отнимите этих людей, и самая лучшая организация распадется, превратится в груду развалин, в бесформенную массу, как здание, в котором вода внезапно растворила весь цемент или как тело, из которого вдруг вынули весь костный остов.
Не удивительны поэтому примеры, что люди такого типа приобретают в организациях огромное значение и влияние, не будучи даже одарены ни особенными талантами, ни выдающимся умом. Если же природа наделила их тем и другим, то из них-то выходят основатели кружков и организаций, нравственные диктаторы, имена которых передаются от одного поколения к другому много лет спустя после того, как и они сами, и основанные ими организации сошли с исторической арены.
Софья Перовская принадлежала к числу наиболее цельных и ярких представителей этого типа революционных деятелей. Трудно было найти человека более дисциплинированного, но вместе с тем более строгого. Во всем, касающемся дела, она была требовательна до жестокости, и о ней говорили недаром, что она способна довести человека до самоубийства за малейший промах. Но, строгая к другим, она была строже к себе самой. Чувство долга было самой выдающейся чертой ее характера. Она культивировала в себе эту суровую добродетель, точно желая вытеснить ею все прочие стороны своей натуры, казавшиеся ей вылитыми из слишком непрочного металла. И действительно, при своей железной воле она сумела выработать из себя истинного стоика, способного выносить, не согнувшись, самые ужасные удары судьбы. Никогда никто не слыхал от ней ни одной жалобы, ни одного стона. Она все умела таить в себе, подавляя нравственную боль, презирая физические страдания. Больная, еле державшаяся на ногах, с адом в душе, потому что накануне погиб человек, бывший ее великой, первой и единственной любовью, она твердо берет в свои руки руководство делом 1 марта и без минуты слабости ведет его до конца. Узнав о близкой, неминучей, ничем не отвратимой казни дорогого человека, она ни на мгновение не оставляет строя: она рыскает по городу, имея по семи свиданий в день; спокойная и бодрая, она по-прежнему ведет дела и никому из видевших ее в эти дни не приходит в голову, какая бесконечная мука таится в ее груди... Софья Перовская была не только руководителем и организатором; она первая шла в огонь, жаждая наиболее опасных постов. Это-то и давало ей, быть может, такую власть над сердцами. Когда, устремив на человека свой пытливый взор, она говорила со своим серьезным видом: "Пойдем!" - кто мог ответить ей: "Не пойду"?... Она сама шла с увлечением, с энтузиазмом крестоносца, идущего на завоевание гроба господня...".
Из крупнейших деятелей "Народной воли" к одному с Перовской типу человека-революционера относился Александр Михайлов (Желябов принадлежал к иному человеческому типу). Это тип человека, знающего "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть", человека, органически не могущего жить спокойно, видя вокруг океан страданья и нашедшего единственное средство уничтожить страдания, человека, у которого революционное дело стало не только долгом, но и страстью, а моральный долг и революционная страсть слились до неразличимости, наконец, человека, у которого нет других интересов и амбиций, кроме дела социальной революции, и который именно благодаря полнейшему отсутствию у него мелколичных интересов и амбиций имеет моральное право не считаться с мелколичными интересами и амбициями других. Такие люди революционной страсти и революционного долга не всегда бывают политическими стратегами и пламенными трибунами, но часто становятся замечательными организаторами.
При поверхностном взгляде можно спутать подобный человеческий тип с возобладавшим в позднейшую эпоху в революционном движении - к его беде - типом "вождя", ярчайшим представителем которого был Ленин. Однако сходные черты, которые можно найти у Ленина с Михайловым или Перовской не могут заставить нас забывать о фундаментальном различии этих двух типов. Ленин был похож на генерала Генштаба, отдающего приказы по армии, Михайлов и Перовская - на командиров, первыми встающих в атаку. Они были не начальниками, а инициаторами и застрельщиками, самое трудное они всегда брали на себя, и получали моральное право посылать других на смерть именно потому, что шли на смерть сами. Ленин был умным человеком и имел много достоинств, но при самом богатом воображении трудно представить его роющим подкоп при ежеминутной угрозой быть засыпанным землей, или заходящим, рискуя свободой и жизнью, в фотоателье, чтобы заказать фотографии казненных товарищей, - как это делал Михайлов. Ленин не стал бы делать все это потому, что был убежден, что в партии должно существовать правильно проведенное разделение труда и вождь партии должен беречь себя для самых важных дел и не рисковать собою, если имеет возможность посылать на риск других. Услышав подобную концепцию, Перовская сразу с возмущением заговорила бы о "нечаевщине" и "генеральстве", а Михайлов, наверное, ничего не сказал бы, только подумал бы, что даже если вождь большевиков в чем-то и прав, то сам я никогда не мог бы поступать по-иному, чем поступал...
Перовская, сколько можно судить о ней по сохранившимся свидетельствам, не была ни теоретиком, ни политическим стратегом. Она была революционером высокой моральной закалки и крупным революционным организатором. Что еще следует подчеркнуть, она была полностью лишена черт истеричности и экзальтированности, присущих некоторым великим революционеркам, например, Марии Спиридоновой. Как писал о ней Кравчинский: "Она видала все вещи в их настоящем свете и в настоящую величину, и своей логикой без всякой пощады разбивала иллюзии своих более восторженных товарищей. Черпая в чувстве долга ту твердость и постоянство, которые людям более слабым даются фиктивными надеждами, она никогда не преувеличивала ничего, и не придавала деятельности своей или своих товарищей большего значения, чем она имела на самом деле. Поэтому она всегда стремилась расширить ее, отыскивая новые пути и способы действия, вследствие чего бывала всегда одним из наиболее деятельных инициаторов во всех организациях, в которых состояла членом... Однако это вечное недовольство, вечное искание чего-нибудь нового, лучшего было в ней исключительно результатом сильной критической мысли, а не чересчур пламенного воображения, делающего человека неспособным удовлетвориться какой бы то ни было реальностью, как это бывает у романтических натур. Этого романтизма, способного побудить иных людей на великие подвиги, но обыкновенно заставляющего тратить жизнь в бесплодных грезах, у Перовской не было и следа. Она была человек слишком положительный, чтобы жить в мире химер, и слишком энергичный, чтобы стоять, скрестивши руки. Она брала жизнь такою, какова она есть, стараясь сделать наибольшее возможное в данный момент. Бездеятельность была для нее наибольшим мучением. Однако, когда было нужно, она умела выносить годы бездеятельности".
25 ноября 1873г. Перовская была арестована вместе с группой рабочих, среди которых она вела пропаганду. Однако из-за отсутствия улик ее через полгода выпустили на поруки и отправили в Крым, в отцовское имение, где тогда жила ее мать. Находясь под строгим надзором полиции, она не имела возможности вести революционную работу, скрыться же и перейти на нелегальное положение означало поставить под удар всех товарищей, выпущенных, подобно ей, до суда на поруки. Сделать это она не могла. Эти три года и были для нее теми годами бездеятельности, о которых писал, как мы помним, Кравчинский. За это время она окончила фельдшерскую школу, выпускниц которой должны были направить на начавшуюся войну с Турцией, однако в конце 1877г. Перовскую наконец-то вызвали на долго подготавливавшийся суд над участниками хождения в народ - т.н. "процесс 193", одной из подсудимых на котором была и она.
Перовская не участвовала в хождении в народ в 1874г. и в первом этапе деятельности партии "Земля и воля". Однако обойти стороной эти моменты истории революционного народничества абсолютно невозможно.
ХОЖДЕНИЕ В НАРОД.
В литературе всех направлений - как либеральной и охранительной досоветской, так и в марксистской советской и в охранительной постсоветской часто можно встретить картинку, как крестьяне брали агитирующих их против бар и царя незванных благодетелей - народников под белы ручки и сдавали - то ли по темноте, то ли по свойственному русскому народу царелюбию, что в общем-то, одно и то же, - полиции. К сожалению, примеров такой сдачи пропагандистов крестьянами полиции авторы подобной точки зрения не приводят, что позволяет сделать вывод, что выдача пропагандистов крестьянами полиции хотя и могла иметь место в качестве единичных случаев, однако не была столь уж распространенным явлением.
Зато известен эпизод, когда арестованных жандармами Кравчинского и Рогачева распропагандированные ими крестьяне освободили весьма оригинальным способом - споив арестовавших их жандармов, после чего бежать для Рогачева и Кравчинского было несложным делом. Из воспоминаний землевольца Попова можно познакомиться и с другим, менее известным эпизодом, о том, к каким результатам привела пропаганда среди крестьян села Пески Воронежской губернии народников Боголюбова и Мозгового: "Им удалось в такой степени достигнуть доверия среди крестьян, что когда жандармы явились арестовать Мозгового, бывшего в Песках волостным писарем, то крестьяне с кольями в руках окружили волостное управление, чтобы не допустить ареста своего писаря, и Мозговой только потому был арестован, что сам не хотел воспользоваться предложением крестьян увести его, чем воспользовался Боголюбов".
Распространенное представление о том, что "хождение в народ" кончилось полной неудачей, провалом является ошибочным, потому что сводит объективный результат движения к краху иллюзии многих (но далеко не всех) его участников, о том, что "русский мужик так же готов в любой момент к бунту, как Онегин - к дуэли", а потому восстание незамедлительно восстанет, лишь только к этому бросят клич несколько сотен пропагандистов. Однако подобную иллюзию разделяли лишь самые наивные бакунисты, и результаты "хождения в народ" далеко не сводились к ее краху.
"Хождение в народ" дало чрезвычайно много самим революционерам, столь много, что это с лихвой перекрывало потери, вызванные полицейскими репрессиями. Оно дало огромный незаменимый опыт пропагандистской и организационной работы, научило, что делать и чего не делать, что можно и чего нельзя ждать от народа, научило всех, кто желал учиться, работе в массах. Этим дело не ограничивалось. Оно не прошло бесследно и для самого народа, хотя здесь посев от жатвы отделяло три десятилетия (сидевший в 1905г. в тюрьме за аграрные волнения крестьянин скажет о революционерах 1870-х годов сидевшему вместе с ним родственнику старого землевольца М.Р. Попова "Они посеяли хорошее зерно, смотри, какие теперь дружные всходы". Именно поэтому те участники хождения в народ, кто вспоминал и анализировал его после революции 1905года (О. Аптекман, С. Ковалик, М. Попов) смотрели на результаты "хождения в народ" совсем по - другому, чем настроенные очень мрачно вследствие краха огромных субъективных иллюзий бывшие бакунисты сразу после 1874г.
Десятки, а может быть , сотни крестьян стали активными единомышленниками революционеров (в воспоминаниях М.Р. Попова можно найти замечательный эпизод, как спропагандированный народником Боголюбовым крестьянин Семен пропагандирует другого крестьянина: "Скажи мне, кто тому причиной, что у нас земли нет? Не знаешь -... так слушай: царствие, жандармствие, начальствие, поповствие. А вот если бы всех их, аспидов наших, замарксить, залассалить и запрудонить, дело приняло бы другой оборот и не было бы у нас на Руси того, что у одних всего через край, а у других ничего нет"). В сознание тысяч, а быть может, десятков тысяч крестьян, были заброшены сомнения в естественности и вечности существующего строя, сомнения, которые через 30 лет вырастут в активную борьбу против этого строя.
Почему, однако же, революционерам в 1874г. не удалось поднять на активную борьбу крестьянские массы и с какими трудностями встретились "ходившие в народ" пропагандисты? Преувеличенное в историографии мнение о "наивном крестьянском монархизме" мало что объясняет. Этот монархизм отнюдь не был 100-процентным и всеохватывающем и из-за подобного традиционного объяснения, превратившегося в отказ от более глубокого изучения, остаются в тени некоторые сложности, встреченные революционерами в процессе работы в народе.
Главное объяснение отсутствия инициированных народнической пропагандой крестьянских бунтов в 1873 - 1879гг. состоит в том, что общая ситуация в деревне не была революционной. В 40-летие 1862 - 1902гг. крестьянские волнения в деревне резко уменьшаются сравнительно с периодом перед крестьянской реформой и сразу после нее. Крестьяне переваривали плоды реформы и, в большинстве своем, ориентировались на освобождение от своих бедствий реформистским, а не революционным, путем, т.е. на то, что царь даст землю, а не на то, чтобы самим отбирать ее у помещиков. Подобную объективную ситуацию не могла изменить самая искусная пропаганда...
Пошедшие в народ в качестве батраков, пильщиков, сапожников и т.п. интеллигенты - народники столкнулись с двумя большими трудностями, которым большая часть историков не уделяла достаточного внимания.
Даже для самого преданного народному делу и обладающего лишь в малой степени порожденными разделением труда интеллигентскими особенностями интеллигента - народника перевоплотиться до неразличимости в крестьянина или чернорабочего было делом весьма нелегким, делом, какое полностью удавалось лишь некоторым умельцам вроде Клеменца или Рогачева. Беседуя с мнимым сапожником или землекопом, агитируемый им крестьянин или мастеровой если не сразу, то довольно скоро обычно догадывался, что имеет дело с "ряженым", не с тем, за кого тот себя выдает. Именно поэтому подобный мнимый сапожник или землекоп становился непонятен, а потому подозрителен.
Понять и поверить, что значительная часть детей извечных непримиримых врагов - -бар и господ, в силу таких - то и таких - то причин решила порвать со своим классом и перейти в лагерь угнетенных и обездоленных, - понять и поверить в это требовало от рядового крестьянина таких знаний, которые явно выходили за пределы опыта этого крестьянина. Для объяснения действиям таких мнимых крестьян и рабочих подлинные крестьяне и фабричные рабочие использовали схемы, обусловленные привычным жизненным опытом - от того, что бунтуют баре, недовольные царем, за то, что он освободил крестьян, до такого, что царь послал своих верных слуг взбунтовать народ против бар, справиться с которыми сам царь оказался бессилен (известное "Чигиринское дело", когда народники Стефанович, Дейч и Бохановский смогли создать готовившую восстание подпольную массовую крестьянскую организацию, выдавая себя за царских эмиссаров).
Встречались схемы и попроще, и поестественнее. Так, Бетю Каминскую из "Всероссийской социально - революционной организации", пошедшую работать на московскую фабрику ткачихой и, несмотря на то (а, наверное, точнее, именно потому что) была человеком совершенно не от мира сего, оказавшуюся замечательно талантливой пропагандисткой, очарованные ею ткачи и ткачихи сочли раскольницей - начетчицей. Извлеча уроки, ее соратница по той же организации Софья Бардина сама стала представляться как раскольница - начетчица. То, что раскольники были не в пример грамотнее православных мужиков и умели рассуждать на общие темы (хотя бы и "божественного" содержания), было хорошо известно каждому крестьянину и недалеко ушедшему от крестьян "фабричному" - ткачу, поэтому волею судеб попавшая работать на фабрику и говорящая, толкуя умные книги, что существующая жизнь идет не по справедливости, раскольница подозрений о своей естественности не вызывала.
Ведший через три года работу в среде подлинных поволжских раскольников Александр Михайлов должен был сдерживать смех сквозь слезы, когда услышал историю хождения в народ в их интерпретации: по деревням ходили нищие (!!!), которые говорили, что скоро грядет Страшный суд, прольются реки крови, зато потом наступит рай и все мужики получат землю.
Вторая проблема, с которой столкнулись ведшие бродячую пропаганду под видом "бездомовных пролетариев" народники, заключалась в том, что для оседлого, сколь угодно бедного и разоренного, но имеющего свое хозяйство, крестьянина подобные "бездомовные пролетарии" не пользовались авторитетом. Крестьяне не хотели становиться наемными рабочими и шли в батраки только в самой последней крайности, к тем же из своих товарищей, которые оказывались вынуждены пойти в батраки, остальные крестьяне порою относились с презрением, напоминавшим презрение воровской отрицаловки к сломавшимся и ставшим сотрудничать с администрацией заключенным. Комический пример такого неуважения крестьян к наемной зависимости можно найти в "Письмах из деревни" легального народника А.Н. Энгельгардта - обсуждая соседнего барина, крестьяне говорят "А за что его уважать - он батраком работает". Хотя этот барин "работал батраком" в правлении железной дороги (!!!), он все равно был для крестьян не самостоятельным работником, а наемным работником.
Вышеуказанные 2 фактора, затруднявшие "бродячую пропаганду" в народе, обусловили, в частности, тот парадокс, что одним из мест, где пропаганда велась наиболее успешно, было находившееся в Ярославской губернии имение народника А.И. Иванчин - Писарева, который и выступал там главным пропагандистом. В данном случае отпадала загадка с установлением подлинной личности агитатора. Ясно было, что таковым выступает местный барин, однако если таковой сумел завоевать подлинное доверие крестьян, с ним куда проще (потому что понятней) было иметь дело, чем с являющимся неизвестно кем мнимым землекопом.
Вообще, при работе в крестьянстве народникам пришлось столкнуться со множеством трудностей, не предвиденных ими, но являвшихся неизбежным следствием деревенских взаимоотношений. Об одной из таких трудностей напишет в своих воспоминаниях участвовавшая в "хождении в народ" и работавшая батрачкой будущая народоволка Галина Чернявская: "...Нравственно я чувствовала себя очень хорошо: вот добралась до цели - я в народе - так спокойно на душе, чувствуешь, что ни на кого не давишь. Что касается пропаганды, то к молодым девушкам мужчины относились не серьезно, а женщины говорили: "Ишь, какая ловкая, чего захотела, так тебе и будет равно для всех: не нами началось, не нами и кончится".
Вообще, "не нами началось, не нами и кончится", народникам приходилось слышать от крестьян часто. Как вспоминала Анна Якимова: "В беседах крестьяне были вполне откровенны, в критике существующего не стеснялись, книжки мои читались грамотными довольно охотно, но и только. Не проявлялось никаких намеков на зарождение революционной самодеятельности. Приходилось постоянно упираться в одно и то же: "Не нами это началось, не нами и кончится"".
Подобная позиция крестьян была следствием существующего в классовом обществе разрыва между мыслью и действием, сознанием и волей, а чтобы преодолеть этот разрыв, пробудить волю к действию, недостаточно было никакой словесной пропаганды, требовались материальные импульсы...
Наконец, многое зависело от талантливости или бестолковости самих пропагандистов. Как пишет советский историк Р.В. Филиппов: "Вполне естественно было положение, при котором неумелый агитатор шел прямо и просто в деревню с лозунгом "долой царя!" и получал побои. Но пропагандист, который более или менее знал деревню и насущные нужды крестьянства, столь же естественно встречал сочувствие и даже поддержку. Иначе и быть не могло, если пропагандист умел внушить доверие к себе и вел пропаганду прежде всего против тех явлений, которые и без того вызывали гневное недовольство крестьянства (безземелие, тяжелые налоги и повинности, гнет помещичьих латифундий и т.д.).
Во всяком случае, известная часть крестьян, соприкасавшихся с народниками-пропагандистами, по своему воспринимала их идеи, воспринимала настолько, насколько эти идеи отвечали их собственным, пусть не вполне осознанным, стремлениям и потребностям".
Сами участники хождения в народ были не менее умны, чем анализирующие их действия столетие спустя историки, поэтому пришли к такому же выводу: только та пропаганда в народе может быть успешной, которая отталкивается от собственных стремлений и потребностей народа. Рассуждавшие таким образом революционеры создали в 1876г. организацию "Земля и воля", о программе которой Вера Фигнер напишет: "...областью революционной деятельности по-прежнему оставалось крестьянство. Но в основу ее были положены не теоретические идеалы будущего, но нужды и требования, уже в данное время сознанные крестьянством".
Изменение принципов революционной деятельности не ограничивалось подобным программным преобразованием. Оно имело более широкий характер. До и во время хождения в народ революционное движение, как мы уже говорили, представляло собою совокупность слабо связанных друг с другом кружков. Конспирация соблюдалась слабо, нелегальных, живущих по подложным паспортам революционеров было немного. Все это функционировало, пока аресты и репрессии не приобрели сплошной характер, но в 1874г., когда были арестованы тысячи человек, старая система показала свою непригодность. Выявилась необходимость создания нелегальной организации.
Первой попыткой подобной организации была уже упомянутая выше "Всероссийская социально-революционная организация", активистки которой для агитации среди московских фабричных рабочих устраивались работать на фабрики ткачихами. Эта группа, однако же, представляла собой переходную формацию, и уже в 1875г. была разгромлена арестами.
Более серьезную попытку создать нелегальную организацию предпринял, отбыв ссылку, Марк Натансон. Он объединил остатки петербургских чайковцев (весь кружок в целом был разгромлен репрессиями к марту 1874г.) с революционными группами Харькова и Ростова. Так в 1876г. возникла "Земля и воля". Сам Марк Натансон был вскоре арестован, основная тяжесть работы пришлась на долю его жены Ольги Натансон, Алексея Оболешева, бывшего студента и талантливого агитатора Георгия Плеханова и других. Вскоре к ним присоединился исключенный за студенческие волнения из университета Александр Михайлов, в чьем лице организация приобрела чрезвычайно крупную величину.
Работа в деревне была приоритетным, но не единственным полем деятельности "Земли и воли". В декабре 1876г. "Земля и воля" организует первую антиправительственную демонстрацию в России - у Казанского собора в Петербурге. Продолжалась пропаганда в городском пролетариате, и оратор "Земли и воли" выступил на похоронах рабочих Патронного завода, погибших при взрыве, произошедшем в результате пренебрежения со стороны заводской администрации к технике безопасности. Выступал оратор "Земли и воли" (т.е. Плеханов) и на похоронах Некрасова. Но приоритетной для "Земли и воли" вплоть до начавшегося в 1878г. кризиса организации была работа в деревне.
По сравнению с периодом хождения в народ, поменялся не только характер пропаганды, но и формы и методы деревенской работы. Летучую пропаганду под видом "бездомовных пролетариев" сменили поселения в крестьянстве, и революционеры-землевольцы устраивались работать в деревне в качестве писарей, учителей, фельдшериц и т.п. Ориентацию на деревенский пролетариат сменяет ориентация на трудовое общинное крестьянство, эксплуатируемое государством и капиталом, не применяющее наемного труда, но сохраняющее собственное хозяйство.