Аннотация: Ну, вот и вторая часть пошла. История Русской Революции продолжается. Продолжается и история командарма Кравцова. Приятного чтения. Обновление 2.2.12
Макс Мах (Марк Лейкин)
Под луной
(Роман-фантазия)
Ничто не ново под луною...
Н. М. Карамзин, Опытная Соломонова мудрость, или Выбранные мысли из Экклезиаста
Часть II. Возвращение Максима
На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей текли автомобили, люди, ломовики, - стоял за палисадом дом с колоннами. Дом верно указывал, что так, за палисадом, подпертый этими колоннами, молчаливый, замедленный палисадом, - так простоял этот дом столетье, в спокойствии этого столетья. Вывески на этом доме не было никакой.
Б.Пильняк, Повесть непогашенной луны
Пролог
1.1
Поезд подошел уже заполночь. Встал, окутавшись паром, на запасных путях - чуть ли не у самого депо - прогремел сочленениями, словно устраивающаяся на отдых стальная тварь, замер: только и жизни, что дыхание часовых, клочьями тумана поднимающееся в холодный октябрьский воздух, да свет, выбивающийся кое-где из-за плотно зашторенных окон.
Трубку он раскуривал, не торопясь, "растягивая удовольствие", явно наслаждаясь теми простыми действиями, что почти машинально выполняли его руки. Руки же эти были руками рабочего человека, какого-нибудь слесаря с завода или крестьянина "от сохи", и широкое скуластое лицо им под стать. "Простое" лицо. Но вот глаза... Глаза у человека, одетого, несмотря на глухую ночь, по всей форме - то есть, в сапоги, летние шаровары, и френч, перетянутый ремнями - глаза у него были отнюдь не простые. Умные, внимательные, "проницающие"... Хоть и "улыбнуться" могли. Сейчас улыбались:
- Ну?
- Буду. Спасибо, - собеседник был моложе, интеллигентней, и как бы не из евреев, но вот какое дело, ощущалось в этих людях нечто, что сближало их, превращая едва ли не в родственников, в членов одной семьи. Но, разумеется, родственниками они не были.
- Слышал? - не оборачиваясь, спросил старший застывшего в дверях ординарца.
Слышал, конечно. Как не услышать, даже если нарком говорит тихим голосом? Ординарец ведь не первый день на службе. Еще с Гражданской остался, попав в "ближний круг" в Туркестане, да так и прижился. Не стучал и глупостей до чужих ушей не допускал. А служил исправно, так зачем же другого искать?
Однако всегда есть слова, что не только при посторонних не скажешь, но и при своих - подумаешь: "а стоит ли?" И промелькнуло что-то во взгляде молодого собеседника, что не укрылось от внимательных глаз хозяина салон-вагона, насторожило, заставило, собравшегося было расслабиться в компании с младшим товарищем, собраться вновь.
"Что?" - спросили глаза старшего, когда собеседники остались одни.
- Скажи, Михаил Васильевич, я похож на сумасшедшего? - медленно, словно бы взвешивая слова, спросил человек, которому предстояло вскоре стать "военным министром" Украины.
- Говори, Иона, - предложил Фрунзе, выдохнув табачный дым, - здесь можно. Минут пять... можно.
Якир бросил короткий, но не оставшийся незамеченным взгляд на закрытую дверь, потянул было из кармана галифе портсигар, но остановил движение, и посмотрел наркому прямо в глаза.
- Через несколько месяцев, Михаил Васильевич... - произнёс он ровным голосом. - Когда точно, не скажу. Не знаю. В феврале или марте... Зимой... Еще снег лежал. Обострение язвы... Политбюро приняло решение - оперировать...
- Политбюро? - самое странное, что Фрунзе не удивился. Он только побледнел немного и сильнее прищурился.
- Сталин, - коротко ответил Якир. Он тоже побледнел сейчас. Пожалуй, даже больше, чем Фрунзе. - Рыков, Рудзутак... Вы не встанете с операционного стола, - сказал он, переходя на "Вы". - Сердце не выдержит или еще что... Точно не помню.
- Не помните... - переход на "Вы" оказался заразительным, но и то сказать, занимало сейчас Фрунзе совсем другое. Взгляда он не отвел, хотя глаза вдруг стали какие-то рассеянные, о трубке забыл, но при этом казался спокойным. - Что еще расскажешь?
- Конспективно... - как бы через силу произнес Якир. - За недостатком времени... - взгляд стал тяжелым. - Льва Давыдовича вышлют в двадцать девятом или тридцатом. Уедет в Турцию, потом в Мексику. Каменева расстреляют в тридцать пятом. А меня, - бледные губы растягиваются в подобие улыбки, - в тридцать восьмом вместе с Тухачевским, Кравцовым и Эйхе... Рыкова еще, и Бухарина, но их по другому процессу и, кажется, в тридцать седьмом.
- А с ума, значит, не сошел?
- Нет.
- Тогда, что?
- Не знаю, - покачал головой Якир. - Девять дней уже... с этим живу. Проснулся утром, а оно тут, - коснулся указательным пальцем своего лба. - А стреляли в затылок, как и сейчас...
- Он? - Фрунзе не уточнил, кого имеет в виду, но собеседник понял.
- Он, - кивнул. - А еще Молотов, Рудзутак, Каганович, Ворошилов...
- А Серго? - странно, но Фрунзе не спешил закончить этот бредовый во всех смыслах разговор.
- Застрелился в тридцать шестом.
- Серебряков?
- Его застрелил какой-то сумасшедший в тридцать четвертом... Вы не понимаете, я ... я года до пятидесятого все помню. Иногда с подробностями... Форму свою помню. У нас в тридцать пятом персональные звания ввели, так мы с Уборевичем командармов первого ранга получили... Кажется, еще Кравцов и Шапошников, но про них я не точно помню... Нехорошо... Вы мне не верите?
- Верю, - в голосе Фрунзе прозвучала вдруг тяжелая нечеловеческая усталость. И еще что-то.
"Тоска?"
Но в этот момент, с легким стуком в дверь, в салон вернулся ординарец Фрунзе.
"Ну, и что мы будем с этим делать?" - молча, одними глазами спросил Якир.
"Будем... жить", - твердо ответил нарком.
1.2
Автор считает своим долгом еще раз объяснить доверчивому читателю и напомнить вдумчивому, что все имена и фамилии, а также географические названия и исторические факты, упомянутые в книге, - суть вымышленные. Любое их совпадение с реальными именами и фактами - случайно, как непреднамеренны и нечаянны совпадения с обстоятельствами жизни и деятельности, чертами внешности и характера реальных исторических персонажей. Описываемые в книге местности, пейзажи и строения так же скорее являются плодом авторского воображения, чем кропотливым и документальным очерком реальных мест и архитектурных объектов. И еще раз, все описанное в этой книге суть авторский вымысел. Это АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ, а значит, все происходило совсем иначе...
Глава 6. Разговор по существу
1.
Возвращение оказалось неожиданным, но, тем более, приятным. Вроде сюрприза, или "не ждали", который устраивает тебе любимая женщина. Ты и не надеешься даже, и ночь на дворе, а в дверь стучат. Но не грозно или опасно. Не тревожно, а как-то так, что сердце сразу ударяется в бег. Ты идешь к двери, отпираешь, а на пороге - она. Вступает оркестр, летят фейерверки и брызги шампанского, цветы, белье...
Впрочем, сюрприз получился приятным вдвойне: Рашель уже три месяца работала в Москве. Замужняя или нет, но если "дан приказ...". Одним словом, куда партия пошлет. А партия в лице Орготдела ЦК захотела вдруг увидеть товарища Кравцову в своих "тесных рядах" на Старой площади. Товарищ Коротков, едва не слетевший с должности заведующего Орготделом тревожной зимой двадцать четвертого, вдруг вспомнил о Кайдановской - и откуда бы ему ее знать? - и вызвал Рашель в столицу. Возможно все-таки, случайно, но, оглядываясь из сегодня во вчера, пожалуй, что, и со смыслом.
"ЦК - это ведь..."
Однако смыслы, как уже бывало в жизни Кравцова в прошлом, множились впустую. Цельной картины событий пока не выстраивалось, а жаль. Макс предпочел бы - чего уж там - жестокий свет определенности блужданиям в тумане, но...
"Человек предполагает, а Партия и ее Ленинский Центральный Комитет располагают. Где-то так".
За прошедшие полтора года его кабинет практически не изменился, да и с чего бы? Люди еще не научились менять "мебель и картины", едва успев занять начальственное кресло. Во всяком случае, не все. Впрочем, и времени, чтобы пообвыкнуть и начать "думать о глупостях", у них не оказалось. Туровский провел в этом кабинете пять месяцев, будучи всего лишь И.О. начальника Управления, Лонгва - девять. Но и он всего лишь около полугода являлся полноценным начальником. И все это время кое-кто - не называя имен "бессмертных" всуе - очень тихо, но крайне последовательно гнобил Военконтроль, пытаясь низвести его на уровень рядового управления, наподобие одного из управлений Генерального Штаба. Но не срослось у товарищей, кто-то другой - но тоже "под сурдинку" и как бы невзначай - не давал Феликсу Эдмундовичу и Валериану Владимировичу дожать военную контрразведку "до полу". Подковерная борьба продолжалась долго, но месяц назад Лонгву перевели в наркомат, а на его место назначили Эйхе, и это был хороший знак, поскольку Куйбышев и Сталин бывшего военного министра ДВР на дух не переносили. Но и Генрих Христофорович недолго "исполнял обязанности". Три дня назад Кравцова вызвали в Москву, "облобызали" - Фрунзе вполне дружественно, Троцкий - несколько сухо, но как будто даже с теплотой - и вновь назначили начальником Управления, оставив Эйхе в должности первого зама. Теперь уже Макс должен был чесать в затылке: после его полуторагодовой эпопеи - и с Генрихом в качестве заместителя - прежняя должность не казалась уже вполне знакомой и понятной. Впрочем, то, что представляется значительным в пятимиллионной армии, вероятно, является чем-то большим в армии пятисоттысячной. Тем более что Кравцов уже семь месяцев имел категорию К-12 , и отменять ее "в связи с вступлением в новую должность" никто, как будто, не собирался.
Макс сел за стол и провел ладонью по пустой столешнице.
"Что было, что будет, чем сердце успокоится?"
Что было, он знал или, как минимум, догадывался. Что будет, не ведал теперь никто, даже он. А вот сердце...
Казалось, последние километры до Москвы, он не сидел в салон-вагоне, деля досуг с дымящейся трубкой и стаканом чая, а бежал рядом с поездом. Нетерпение снедало его, сердце неслось вперед, надеясь, верно, обогнать, натужно прущий сквозь ночь паровоз. И мысли... Мысленно он уже обнимал Рашель, целуя ее в губы и в волосы, ощущая под рукой упругий изгиб спины.
"Любовь". - Он был счастлив, и даже горькое чувство расставания, жившее в его груди долгих три месяца, подтверждало, что чудо случилось на самом деле.
"Аминь!"
***
- Здравствуйте, товарищ Троцкий! - Сказал он, входя в известный кабинет.
- Здравствуйте, Макс Давыдович. - Троцкий вышел из-за стола, шагнул навстречу, энергичным жестом протянул руку. Сверкнули стекла чеховских пенсне. - Сердечно рад вас видеть, товарищ Максим! Какова обстановка в Питере? Как там Леонид Петрович? Не укатали сивку крутые горки?
Ну, что ж, вопрос по существу. С февраля двадцать пятого Серебряков совмещал должности председателя Петросовета и первого секретаря Ленинградского городского комитета партии. До покойного Зиновьева ему, конечно, было еще далеко, да и члены ЦК Молотов и Евдокимов - Предсовнаркома Северной Коммуны и первый секретарь губкома - в известной мере ограничивали власть "вождя питерских большевиков". Тем не менее, с мая двадцать четвертого, то есть, после тринадцатого съезда, Леонид являлся членом Политбюро, а это по нынешним временам означало много больше, чем членство в Оргбюро ЦК, в котором Серебряков состоял, чуть ли не с девятнадцатого года.
- Леонид Петрович необычайно энергичный человек. - Ответил на правильно сформулированный вопрос Макс. - Энергии у товарища Серебрякова на других двоих хватит, а организованности и методичности, возможно, и на троих.
Задавая вопрос, Троцкий упомянул старую партийную кличку Кравцова, но фокус тут был "с двойным дном". Так Макса называли в эсеровской боевой организации еще до отъезда в Италию, а из большевиков - один только Ленин, знавший историю с псевдонимом, что называется, из первых уст. Следовательно, обращаясь таким образом, Лев Давыдович намекал на некие весьма тонкие обстоятельства. Простыми словами, предлагал Кравцову ту же меру доверительности во взаимных отношениях, какая существовала у Макса с Лениным. Впрочем, этот пункт следовало еще уточнить. Во избежание недоразумений, так сказать. Да и самому решить, наконец, "что такое хорошо, а что такое плохо". И не вообще - где-нибудь, когда-нибудь - а здесь и сейчас, в Советской России в 1925 году от Рождества Христова.
- На троих. - Кивнул Лев Давыдович, повторяя эти простые, казалось бы, слова за Кравцовым. - Три должности, три человека, ведь так?
- Теоретически, так. - Не стал спорить Макс. - А практически, у кого из нас меньше двух должностей?
"У вас, к примеру, их сколько, Лев Давыдович?"
- Даже и не знаю. - Улыбнулся Троцкий, принимая без возражений как бы случайную оговорку Кравцова. - Кажется, ни у кого. Присаживайтесь, товарищ Кравцов. - Итак, Максу открытым текстом предлагалось чувствовать себя "одним из наших". Не мало.
- Разговор нам предстоит долгий, - продолжал между тем Троцкий, без спешки, возвращаясь к своему месту. - Но обещаю, лекций о международном положении сегодня читать не стану, - еще одна быстрая улыбка. - Чаю хотите?
- Хочу. - Макс пассаж про лекции понял правильно. Он помнил их прошлую встречу, и выходило, что Троцкий даже "дурака валяет" со смыслом, хотя и ни разу не в простоте.
"Не прост. Ну, другого и ожидать не приходится. Вождь все-таки..."
Макс не стал заставлять себя упрашивать или, не дай бог, дожидаться наводящих вопросов. Он закурил и неторопливо, с деталями, но без "панибратства" - то есть, соблюдая четко выверенную дистанцию - обрисовал перед членом Политбюро, председателем ВСНХ СССР и председателем Реввоенсовета ситуацию в Питере, акцентируя все же положительные моменты, хотя и "насущные проблемы" игнорировать, не стал. Просто не педалировал. Не пытался интерпретировать в том или ином свете, что зачастую являлось большим соблазном для любого включенного в "большую игру" партийного функционера. Но Кравцов делать этого не хотел и не стал. Разбирающийся в вопросе слушатель - а Троцкий таковым именно и являлся - и "информацию к размышлению" из его рассказа получил, и кое-что об отношениях, сложившихся между внезапно и высоко взлетевшим Серебряковым и своим нынешним собеседником, ходившим в несколько иных чинах и званиях, более или менее выяснил. Впрочем, Максу скрывать нечего. Он Леонида и раньше - в Гражданскую - оценивал скорее положительно, чем наоборот, хотя в друзьях и не числил. Но и Серебряков, к своей чести, вел себя в непростых обстоятельствах Кравцова, можно сказать, безукоризненно.
Макс ведь, если быть предельно откровенным, представлял собой ту еще "головную боль". Весьма проблемная персона, если выражаться с оглядкой на литературную традицию будущего. С одной стороны, явно в опале, но имелась, чего уж там, и другая сторона вопроса...
Едва состояние Ильича ухудшилось, как тучи над головой Кравцова сгустились, и начало отчетливо погромыхивать. На Двенадцатом съезде в ЦК избрали со скрипом и чуть ли не со скандалом. Куйбышев по просьбе "некоторых членов Президиума съезда" лично проверял списки для голосования. А в это время, Сольц - от имени ЦКК - и Трифонов, как председатель Военной коллегии Верховного суда, вполне официально и в известной мере демонстративно расследовали правомерность "некоторых действий" управления Военного контроля, вообще, и начальника управления лично и в частности. Не мало. Для некоторых - и того более. Но следовало иметь в виду, что это все-таки были, скорее, цветочки, чем ягодки. Где-то за кулисами этого абсурдного миракля, чудились опасные - как касатки в океанских глубинах - тени руководителя ОГПУ и наркома РКИ. Что заставляло "суетиться" Дзержинского, Макс знал "с точностью до третьего знака", но вот откуда взялась вдруг такая неприкрытая ненависть к начальнику Военконтроля у товарища Куйбышева, сходу даже не сообразишь. Впрочем, Макс полагал, что последней каплей стало дело Промбанка. Это походило на правду, но подробности известны не были. Однако не в этом суть. Любому непредвзятому наблюдателю становилось очевидно, Кравцова "дожимают" и, раз так, то вскоре дожмут. Но при этом, на удивление "просвещенной публики" в члены ЦК на съезде он все-таки прошел. И, хотя "легко и непринужденно" слетел тут же с Управления, из обоймы неожиданным образом не выпал.
Для начала Склянский отправил его из Москвы "подальше", продавив назначение на корпус в Западном военном округе, куда как раз прибыл товарищ Тухачевский. Тоже не подарок, учитывая, что Михаил Николаевич Макса Давыдовича не то, чтобы недолюбливал, но относился к Кравцову с прохладной настороженностью, не понимая, очевидно, кто он и "зачем здесь". Однако имелись и приятные моменты, командир корпуса в сильно сократившейся РККА - фигура, а не просто так, "погулять вышел". Да и Тухачевский - это еще не весь округ. Начштаба у "Красного Бонапарта" служил Иван Глудин, с которым Кравцова связывала давняя и притом взаимная приязнь, и других знакомцев среди командного и политического состава округа хватало. Опасения же Тухачевского оказались не напрасны. Не прослужив "на корпусе" и пяти месяцев, Макс был назначен заместителем командующего.
Ходить под Михаилом Николаевичем оказалось весьма любопытно. Тухачевский был умен, если не искать более сильных эпитетов. Ярок, разнообразен, не однозначен. Интересен, как человек и командир, неординарен в роли политического авантюриста. Впрочем, похоже, что и Тухачевский вполне оценил своего неожиданного заместителя. Понял, что не стучит и не подсиживает, и в свою очередь без суеты поддержал, когда кто-то из "бывших партизан" попробовал организовать на Кравцова персональное дело. Бывшие офицеры - да еще из эсеров - начинали вызывать в армии уже не глухое раздражение, а открытое недовольство: бывшие унтеры и рядовые запасных полков начинали строить свои "блестящие карьеры". Однако кто-то другой - и кто бы, спрашивается, это мог быть? - не только радел о Максе, заботился о нем и защищал, но и вел "свою фигуру" не дрогнувшей рукой от должности к должности, словно прогонял сквозь строй, нигде не давая, впрочем, осесть, обжиться, обзавестись друзьями и прочными связями. Сначала, корпус в Минске, затем Смоленск, и вдруг раз, и Кравцов - взлетев в небо Республики фейерверком - получает Округ. То есть, не заместителем идет к "заслуженному товарищу", не начштаба или помощником, а именно командующим. И не просто на Округ - Округов хоть и немного, но и не мало - а на такой, что голова закружилась, едва прочитал приказ. Первый советский военный округ - это не кот насрал, а высокая честь и тяжелые обязанности, легко конвертируемые в обязательства, по которым еще платить и платить.
Ленинградский округ Макс принимал у Гиттиса, с которым до этого не был даже знаком. Но процедура личного знакомства и не предполагала.
"Командование сдал, командование принял!" - Все как всегда, все как везде. Армия - армия и есть со всеми своими Pro et Contra.
Зато Серебряков встретил "как родного", - точно старые друзья, - хотя в Гражданскую всего лишь "приходилось изредка встречаться". Служили вместе - вот, собственно, и все. И никакими особыми "знаками" их мимолетные рабочие отношения на самом деле отмечены не были. И все-таки председатель Петросовета не ограничился формальной вежливостью, принятой на определенном уровне начальствования. Обнял нового командующего и разулыбался, припомнил к слову предыдущую встречу в Москве и, по-видимому, не зря. Тогда, как и теперь у этих вот "отношений" имелся определенный подтекст, понятный лишь в контексте непростой истории молодого советского государства. Впрочем, времена меняются и никогда не повторяют пройденного, как неоднократно учили нас товарищи диалектики. В одни и те же воды, два раза не войти... Как ни крути, а хорошо сказано. Но, главное, верно: тогда, почти два года назад, в небесах Республики собиралась неслабая гроза очередного политического кризиса. Впрочем, всего лишь одна из многих, да еще и при живом Ильиче, что уже совсем не мало. Нынче же, если не прибегать к вычурным эпитетам, наступило неожиданное затишье. Перед бурей или, напротив, после грозы, покажет время, но coup d'état Каменева и Сталина провалился. Смены политической власти не произошло - Фрунзе, Сокольников и Рудзутак аккуратно, но твердо поддержали Троцкого и Серебрякова - и Кравцов неожиданно получил Округ. Возможно, лояльность Макса не обсуждалась, поскольку принималась по умолчанию, но так на самом деле сложились обстоятельства. Куда он, на хрен, денется с подводной лодки? Оттого, по-видимому, и Серебряков выглядел более чем дружественным, но вот Григорий Еремеевич Евдокимов - секретарь Ленинградского губкома - смотрел зверем, словно не только доподлинно знал, что Кравцов - "вражина", но и догадывался, кто на самом деле уложил в дубовый гроб его любимого патрона и бывшего питерского вождя по совместительству.
А вот Молотов, о близости которого к Сталину не знал только "ленивый и нелюбопытный", как ни в чем не бывало, зазвал на обед, где Полина и Рашель устроили диспут о НЭПе и партийной этике и на этой почве едва ли не сразу подружились, хотя и не сошлись ни разу в своих мнениях. Рашель отстаивала точку зрения Троцкого о роли финансовых рычагов в управлении хозяйством Республики, а Жемчужина склонялась - вероятно, не без влияния супруга - к позиции левых. Сталин и Каменев резко выступали против расширения экономической экспансии капитала, грозившей, по их мнению, скорым политическим - и, возможно, даже военным - выступлением, и вполне справедливо указывали на расцветшую в последнее время "устряловщину", не говоря уже о "возвращенчестве" и заигрывании со спецами. Признаться, во всем этом для правоверного коммуниста, и впрямь, виделись признаки пораженчества, и ощущалось отступление от идеалов, включая моральное разложение, партчванство и рвачество. Но, следовало иметь в виду, на что и указала в ходе "острой, но конструктивной дискуссии" Рашель Кравцова, что построение социализма в одной отдельно взятой стране - не есть дело простое и понятное с первого взгляда. Пути развития Революции в бедной, неграмотной, да еще и разоренной войной стране, не прошедшей к тому же наподобие других европейских стран горнила модернизации, оставались неведомыми и представлялись, как минимум, неоднозначными. Так что женщинам было о чем поговорить, но вот мужчины ограничились обсуждением сухой прозы жизни. Северная Коммуна являлась ведь, как ни крути, индустриальным сердцем Союза ССР, и мало кто знал лучше о том, как "бьется" это сердце, чем председатель Совета Народных Комисаров Северной Коммуны Молотов.
Ели украинский борщ и тефтели с отварным картофелем, выпили водки - женщины тоже - заговорили о городе. Тема почти случайная, тем более что из четверых присутствующих лишь Кравцов и Молотов знали Питер по прошлой жизни, однако нейтральная, неопасная, позволяющая "навести мосты". С Вячеславом Михайловичем Макс раньше знаком не был, но кое-что о нем слышал, да и "память будущего" нет-нет да подбрасывала кое-какие "детали к образу". В целом Молотов оказался человеком довольно симпатичным и явно неглупым. Но как коммунист, показался Максу излишне прямолинейным, а в качестве партийного функционера - слишком осторожным, если не сказать большего. К тому же Молотов заикался и его это, по-видимому, подспудно тяготило, заставляя быть даже "упертей", чем он, возможно, был на самом деле. А вот жена у него оказалась куда как более открытой женщиной. Громкая и яркая, хотя и не слишком красивая, Полина Семеновна производила приятное впечатление, но в отличие от Рашели Семеновны самостоятельной партийной личностью не являлась. Во всяком случае, пока...
2.
Кравцов раскурил трубку и, встав из-за стола, подошел к одному из двух окон, выходивших на улицу. Разросшиеся деревья почти полностью закрывали от него проезжую часть, но все-таки в их голых ветвях было больше простора, чем в пространстве, сжатом каменными стенами.
"О дайте, дайте мне свободы..."
Но, если честно, ария князя Игоря совершенно не подходила ни к настроению Макса, ни к той ситуации, что сложилась в Республике.
"Дивлюсь я на небо...
...Та й думку гадаю:
Чому я не сокiл,
Чому не лiтаю,
Чому менi, Боже,
Ти крилець не дав? -
Я б землю покинув
I в небо злiтав!"
Но и дивиться на самом деле не на что. Все случившееся являлось хоть и не проясненным в деталях, но вполне очевидным с точки зрения главных тенденций, определявших ход социальной революции в России. К сожалению, многопартийность "среди родных осин" не прижилась, и виноваты в этом были в одинаковой степени и большевики, и их оппоненты. Макс лучше многих других представлял себе процессы отчуждения, уведшие в оппозицию левых эсеров, меньшевиков и анархистов. Увы, но не срослось. Были ли виноваты в этом Ленин и Троцкий? Очевидно, да. Но не следует забывать, что Прошьян и Мартов приложили к этому никак не меньше усилий. А результат печален: не подпертые ни слева, ни справа конкурентами и союзниками, коммунисты все глубже погружались в мрачное одиночество единственной политической силы в стране. Возникала и все больше усиливалась - в ущерб демократическому централизму - партийная бюрократия. Ну и в довершение всех бед, в отсутствие межпартийной конкуренции резко усилилась, достигнув невероятного напряжения, фракционная борьба...
***
Между первым и вторым стаканами чая обсудили военную реформу. То есть, "обсудили" - всего лишь форма речи. Риторический прием. Приличия ради, так сказать. На самом деле говорил в основном Троцкий, задавая Кравцову вопросы только по некоторым, очевидно особо тревожившим предреввоенсовета аспектам проводимых изменений. Однако не все так просто, и вновь, как и прежде, в их первую "неофициальную" встречу, это не было обыкновенной лекцией на заданную тему. Никак нет. Если слушать внимательно - а Макс был более чем сосредоточен - из высказанных Львом Давыдовичем мнений и "мыслей вслух" можно было узнать, и, разумеется, не случайно, "многое о многом". Умный оценит, как говорится, глупец - не поймет. Но Кравцов не дураком уродился: и понял и оценил. Компартия была далека от единства и однородности своих членов. Она состояла из многих, зачастую радикально отличающихся групп. Старые большевики и новые партийцы, пришедшие в организации после октября семнадцатого. Выходцы из других революционных партий, до сих пор имевшие, пусть иногда и далеко спрятанное собственное мнение, и правоверные, колебавшиеся всегда и только вместе со своим партийным списком. Эмигранты и "местные", те, кто провел свои лучшие годы в тюрьме и подполье. Ответработники и рядовые солдаты партии, городские и сельские, образованные и не слишком. Встречались среди них и искренне верующие, и те, кто с трудом подбирал слова на "великом и могучем". Да еще - до кучи - и возникшая, казалось бы, ниоткуда бюрократия, партийная, военная, хозяйственная... Ну и идеалисты, - куда же без них! - начетчики, оппортунисты... Кого только не было в "тесных рядах", кто только не вносил свою лепту в общее дело! И у всех, как и должно быть, свои интересы, свое особое видение "путей развития русской революции". Но и в верхах - So viele Menschen, so viele Meinungen , как говорят вслед за латинянами немцы. У каждого из Вождей - своя теория, свои сторонники, и, разумеется, свое Эго. Иногда - у некоторых - даже два.
- Макс Давыдович, - Троцкий дождался, пока закроется дверь за порученцем, принесшим им горячий чай, и пытливо посмотрел на Кравцова. - Что произошло в январе 1922?
"В январе двадцать второго... хм..." - мысль пронеслась быстрым эхом, отзвуком давней бури, но извне, вероятно, заметить это было нельзя.
- Это было насыщенное событиями время, - пожал плечами Кравцов. - Убийство Зиновьева, подготовка к съезду, пленум ЦК, восстановление Военконтроля... Что конкретно вас интересует в январе двадцать второго?
- Я имею в виду дело Микояна. - Взгляд Троцкого отяжелел, и стекла пенсне напряженную сосредоточенность глаз не скрыли, а, казалось, напротив - усилили.
- Никакого дела не было, насколько я знаю. - "Охота на охотника" являлась личным поручением Ленина, и никто об этом деле ничего определенного не знал, и знать не мог. Тем тревожнее становилось от осведомленности Троцкого.
- Не было. - Кивнул Вождь. - Дела не было, а что было?
- А что вам рассказал об этом Михаил Михайлович? - Допущение казалось вполне здравым: Лашевич с недавнего времени снова вошел в РВС, став еще одним заместителем Троцкого и одновременно заместителем наркома по Военным и Морским делам Фрунзе.
- Не будьте наивным, Макс Давыдович. - Пыхнул папиросой Троцкий, не отпуская, впрочем, тяжелого взгляда. - Лашевич мне такие вещи рассказывать не станет. Он был, да и остался, сторонником Григория Евсеевича, оттого его в "посредники" и определили. Компромиссная фигура - ни с Фрунзе против меня, ни со мной против Фрунзе...
- Тогда я должен знать источник вашей осведомленности. - Твердо поставил условие Кравцов. Возможно, он зарывался, но, с другой стороны, "нутром чуял" - иначе нельзя. Шестерить не хотелось даже перед Троцким, как бы Кравцов не уважал Льва Революции "за глаза".
- Мне рассказал об этом Владимир Ильич. - Троцкий чуть дернул губой, но это было единственное проявление эмоций, которое он себе позволил. - Я знаю, некоторые... товарищи... распускают о наших с Владимиром Ильичем отношениях вздорные, клеветнические слухи, но истина, Макс Давыдович, в том, что на самом деле нас связывали узы взаимного уважения. - Такая откровенность сначала показалась Максу чрезмерной, но в следующее мгновение он понял, что Троцкий не вербует нового клеврета, а строит отношения с важным союзником, с которым или откровенность за откровенность, или никак. - У нас с Владимиром Ильичем давняя история взаимоотношений, так сказать. Бывало, спорили. Иногда остро и бескомпромиссно, но мы всегда исходили из мысли, что идейная борьба в партии не означает взаимного отметания, а означает взаимное воздействие. А с годами... Со временем мы научились не только уважать один другого, но и ценить интеллектуальные различия, точно так же, как общность видения перспектив и тот революционный посыл, что едино определял его и мою жизнь. Вы знаете, Макс Давыдович, что Ленин был категорически против того, чтобы поминать мне или, скажем, вам не большевистское прошлое? Да, да, и вам тоже, - чуть усмехнулся Троцкий. - Я, можно сказать, бывший меньшевик, а вы, и вовсе, не социал-демократ, ведь так?
- Так. - Согласился Кравцов.
Эту особенность Ленина он помнил и ценил. Ульянов, как ни крути, являлся истинным социалистом. Он, похоже, искренне не понимал, что за дело, кто ты по происхождению - национальному ли, партийному. Главное, кто ты сейчас. С кем, и против кого.
- Вы знаете, что он хотел, чтобы я стал наркомом внутренних дел в первом послеоктябрьском правительстве? Я отказался. Он предложил наркомат внешних сношений... Но от Наркомвоенмора я уже не отвертелся. Так вот, попытки стравить нас, опорочить меня в глазах Ленина предпринимались постоянно и с невероятным упорством. Но тяжелее всего стало в двадцать первом. Тогда некоторые товарищи и под Владимира Ильича тихой сапой подкоп повели. Впрочем, это излишние подробности. Скажу вам, Макс Давыдович, правду: бывали и между нами периоды отчуждения. Не забывайте так же, что Ленин доверял Зиновьеву. Они были очень близки в течение длительного времени. Их имена связывали вместе не только друзья, но и враги. Такое не забывается... Вы знаете, что Сталина провел в Генеральные Секретари Зиновьев? Да, да! Из могилы, можно сказать, но так ведь и обстояли дела. Григорий Евсеевич опасался усиления моих сторонников в ЦК. В октябре двадцать второго, уже после второго удара мы много говорили с Лениным. Тогда, среди прочего, Владимир Ильич снова обратил мое внимание на вас, товарищ Кравцов, и кое-что рассказал, взяв с меня слово, сохранить это между нами. Как видите, я свое слово сдержал. Но теперь... если мы предполагаем, работать вместе, то нам следует с этим определиться.
- Работать вместе? - уточнил Макс, ощущая странную смесь безумного интереса и раздражения.
- Что ж, - Троцкий отвел взгляд, встал из-за стола, поднес к губам стакан с чаем, но пить не стал, передумал. - Вы коснулись крайне болезненной темы, товарищ Кравцов. Трудной и неприятной, если говорить начистоту, но оттого, не менее актуальной. Настоящей, если хотите. Фракционная борьба, блокирование - в этом не было бы ничего плохого, если бы все это оставалось в рамках демократического процесса. Напротив, я всегда выступал за свободу выражения взглядов, за дискуссию, даже самую острую и нелицеприятную дискуссию. Владимир Ильич в этом смысле был так же привержен идеалам революционной демократии, как и я. Ленин всегда говорил, что до тех пор, пока оппозиция остается в рамках устава, она есть неотъемлемая часть партии, и никакие репрессии не могут быть применены к тем, кто открыто и свободно отстаивает свое мнение. Однако... Я думаю, вы прекрасно видите, что идейная борьба в партии постепенно, но определенно превратилась в борьбу группировок, в борьбу за власть. Ленин все это тоже видел, поверьте. Он... Его это беспокоило... мучило, как, впрочем, и многих других. Он искал способ сохранить единство в партии, что, в конечном счете, означало - единство ЦК. Осенью двадцать второго мы обсуждали с ним способы борьбы с государственным бюрократизмом, но в ходе обсуждения достаточно быстро оказались лицом к лицу с проблемой бюрократизма партийного. Конкретно, речь зашла о положении в Оргбюро и Секретариате ЦК. И тогда он спросил меня, "значит, вы предлагаете открыть борьбу не только против государственного бюрократизма, но и против Оргбюро ЦК?" Ну, что я должен был ответить? Мне ответ был очевиден, но, как выяснилось, Владимир Ильич понимал дело ничуть не иначе, чем я. "Пожалуй, что так", - ответил я. А он и не удивился. "Ну, что ж, - сказал он мне, - я предлагаю вам блок: против бюрократизма вообще, против Оргбюро в частности".
- А вы? - спросил тогда Макс, вспомнивший этот разговор, читанным им где-то когда-то в уже неосуществимом будущем.
- Я сказал ему, что с хорошим человеком лестно заключить хороший блок. Так что же произошло в январе двадцать второго с товарищем Микояном?
- Его взяли с поличным мои люди во время беседы с председателем Сибревкома Лашевичем. - Ответил Кравцов. - Лашевич тут же сдал назад, объявив, что все это дело попахивает провокацией. Но Микоян, которому деваться было некуда, чистосердечно признался, что послан в Новониколаевск Сталиным с целью, не допустить избрания на съезд сторонников Троцкого и Смирнова. Протокол допроса я доставил Владимиру Ильичу. Ваши сторонники на съезд прошли. Сторонников Зиновьева проредил в Питере Леонид Петрович. Результаты известны...
- И получается, что мы с Лениным сделали ровно то же, что собирались сделать Сталин и Каменев.
- Так, они, Лев Давыдович, и сделали. - Пожал плечами Кравцов. - На двенадцатом съезде. Помните?
- Помню. Значит, готовы пойти на некоторые компромиссы?
- Уже пошел. - Хмуро ответил Кравцов, закуривая.
- Знаю. - Кивнул Троцкий. - И не вижу причин для самобичеваний. В конце концов, вы можете гордиться: идею противовесов, - губа Троцкого снова дернулась в раздражении, - предложили вы, а мы с Владимиром Ильичем всего лишь провели ее в жизнь.
- Вопрос можно? - спросил Макс.
- Ну, если мы вместе, не вижу причин отказывать. - Улыбка у Льва Давыдовича получилась кислая, и Кравцов, кажется, знал, почему.
- Как вам удалось заставить ЦК принять "завещание Ленина"?
- Если честно, почти случайно. - Троцкий взял папиросу, закурил. - Практически чудо. - Выдохнул он дым. - Случайное арифметическое большинство на пленуме ЦК.
- Почему вы отдали Сталину Совнарком?
- Он сложил полномочия Генерального Секретаря, уступив пост Смирнову. Мы не хотели открытого конфликта. Совнарком представлялся серьезной заменой, тем более что мне "предложили" ВСНХ вместо Наркомвоенмора. Грех было жадничать...
3.
Видимо, солнце сместилось на небосклоне, или еще что, но оконное стекло потемнело вдруг, и в сизой полупрозрачной глубине возникло отражение. Кравцов всмотрелся в собственное лицо - ему редко приходилось видеть себя в зеркале, - и, в целом, остался увиденным доволен. Хорошее лицо, выразительное и не бабское, как у некоторых до времени погрузневших товарищей. Без лишнего жира и с той лаконичностью черт, что указывает обычно на присутствие характера и замысловатость жизненной истории. Лицо состоявшегося человека, солдата и революционера, каким он, как ни странно, себя теперь ощущал не только на людях, но и оставшись наедине с самим собой. Прошлое, потерявшееся в отмененном будущем, не довлело над ним, все дальше уходя в темные глубины забвения, но и не оставляло вовсе.
"Троцкист, - подумал он с неожиданным удивлением, рассматривая себя в призрачном зазеркалье плохого оконного стекла. - Ну, надо же, настоящий троцкист!"
Самое смешное, что - правда. И словцо такое, пущенное левой оппозицией, пошло ходить в последний год - по началу, правда, только среди своих, то есть товарищей - по просторам Советской России, да и по существу определение было верным. Троцкист - сиречь сторонник Троцкого. А как еще следовало понимать едва ли не формальный союз, заключенный ими во время недавнего - вполне исторического - разговора? Что ж, факты упрямая вещь, но не союз с "иудушкой Троцким" на самом деле беспокоил Кравцова. Он знал цену ярлыкам и, если что и помнил отчетливо из своего вывернутого наизнанку прошлого, так это историю ВКП(б), читанную им - другим Кравцовым - в "Кратком Курсе" и вполне прочувствованную через историю собственной жизни. Детство Кравцова - не вообще детство, а годы сознательного дошкольного и раннешкольного существования - пришлось на последние деньки "Оттепели". В букваре красовался портрет дедушки Хрущева, а по черно-белому телевизору шли фильмы, истинный смысл которых он понял много позже, когда их уже практически изъяли из показа. "По тонкому льду", "Тишина", "Чистое небо"... В книжках старшего брата, рассказывалось о замечательных героях Гражданской войны - Якире, Тухачевском, Блюхере, и взрослые во время застолий - приняв водки под винегрет или салат "оливье" - вспоминали войну и говорили страшные слова про тех, кто чуть не погубил страну. Отношение к Сталину было сложным. Его все еще боялись и скорее уважали, чем презирали, но при этом с гневом припоминали ему страшные годы репрессий. Кое-кто из друзей отца знал о чистках не понаслышке. Да и сам Кравцов-старший много чего рассказывал про лагеря и зеков. Он работал до войны на строительстве железной дороги на Русском Севере, там и повидал лиха.
И далее, через годы, Макс отчетливо помнил, как менялись взгляды общества, во всяком случае, того городского интеллигентного слоя советского общества, в котором он родился и вырос. Идеализация Ленина постепенно уступила место пониманию того факта, что и Ильич был всего лишь "одним из них". Потускнело и испарилось уважение к Сталину, исчез страх, появились из небытия новые старые герои: Бухарин, Рыков, даже Мартов и Либер возникли вдруг в каком-то фильме про революцию без обычной карикатурности, принятой в советском кино для изображения "господ меньшевиков". Не менялось одно. Троцкий был и оставался врагом. То ли комическая фигура из еврейского анекдота - "политическая проститутка" Троцкий - то ли злобный бес революции, погрузивший Россию в огонь и кровь.
Но сейчас, возвращаясь мыслью к тому далекому времени, припомнил Кравцов - по странной ассоциации - одну исключительно неглупую книгу, читанную в годы студенчества. Теперь, через много лет вперед и назад, он не мог уже восстановить подробности. Ни названия книги, ни имя ее автора не всплывали в памяти. Помнилось только, что это была книжка малого формата, каким издавались в то время избранные биографии в молодогвардейской серии "Пламенные революционеры". Так вот, в той книге, между прочим, речь шла и о расколе социал-демократов на большевиков и меньшевиков. И советский автор - а дело происходило никак не позже ранних семидесятых - к удивлению Кравцова бросил мимоходом нетривиальную мысль, что не будь между Ульяновым и Мартовым личного соперничества, кто знает, как сложились бы судьбы русской революции. Ведь Ульянов отстаивал позицию, первоначально озвученную именно Мартовым. Где-то так, или наоборот, но не суть важно, поскольку нынче - в новой, возникшей не без помощи Кравцова реальности - уже не Троцкий числился оппозиционером и левым коммунистом. Лидером левой оппозиции оказался державник Сталин. И всех-то дел, что если нашла коса на камень, то "камню" путь только в "Петры" , и никак иначе. Если нишу державника - не от хорошей жизни, и даже не вполне по своей воле - занял Троцкий, то Каменеву и Сталину оставалось одно - поднять знамя вечно зеленой "Левой". Впрочем, что - правда, то - правда, Троцкий умел быть прагматиком и государственником ничуть не хуже, чем лидером "истинных большевиков-ленинцев"...
Беспокоило же Макса отнюдь не то, с кем в компании оказался он здесь и сейчас, хотя ему, если честно, этот блок нравился несколько больше того. Тревожила неопределенность. Он не знал - просто не мог знать - что правильно, а что - нет. Он творил историю на ходу, в движении, решая в каждый отдельный момент времени ту из насущных задач, что казалась острее. Импровизация... игра с листа... Ну, что тут сделаешь! Не было у Кравцова готовых рецептов "как нам обустроить Россию". Оставалось надеяться, что интуиция не подведет, и совесть не оставит.
4.
День прошел, как не было. Пролетел, словно курьерский поезд мимо богом забытого полустанка, прогрохотал на рельсовых стыках, обдал облаком сырого пара, смешанного с угольным дымом, и умчался прочь, унося с собой - прихваченную между делом - половину ночи. И вроде бы, ничего толком не сделал: все только сидел да слушал. Слушал и сидел. Еще ходил, разумеется, заглядывая в отделы и отделения, и снова слушал. Здесь и там. Попыхивая трубкой, прихлебывая из стакана в подстаканнике крепкий чай, просматривая документы, отпечатанные на плохой пористой бумаге расплывающимися нечеткими литерами, расшифровывая каракули "революционных матросов" и " сознательных рабочих", - крестьян, слава богу, в Управлении пока еще не было - взвешивая на ладони тяжелые папки первоочередных дел. Возвращение превратилось в праздник "столоначалия", выродилось в рутину бесконечных представлений - количество сотрудников за полтора года заметно прибавилось - и встреч со старыми знакомыми, которых на поверку оказалось гораздо меньше, чем он ожидал. Впрочем, Генрих Эйхе все время был рядом, и это, если разобраться, совсем не мало по нынешним временам, поскольку бывший военный министр ДВР являлся человеком прямым, неробким и верным. Избрав "линию" не колебался, выбрав сторону - шел как крепкий крестьянин за плугом, делал свою работу. Это не говоря уже о том, что не глуп, в меру образован, и отнюдь не твердолоб.
"И ведь не Эйхе единым, - как говорится, - жив человек". - Кравцов испытал мгновенное чувство облегчения - едва ли не умиротворение сошло на него - обнаружив "Жоржа" Семенова и еще кое-кого из "своих прежних людей" ровно там, где и оставил их, уезжая из Москвы в ссылку. В оперативном отделе, кроме Семенова, нашелся и небезызвестный товарищ Саука, а в следственном - по-прежнему работали похожая на товарища Наташу Ольга Ларионовна Лаврова и руководитель "особой инспекторской группы" Микола Колядный. Ольга Викентьевна Гаврилова, как оказалось, все так же заведовала технической библиотекой, что ей как "инвалиду войны" было сподручнее, поскольку не предполагало оживленного общения с широкими массами сотрудников различных советских учреждений и многочисленными командирами РККА. Библиотека же - место тихое и даже укромное, располагающее к размышлениям и неспешным трудам, но и не препятствующее при надобности перемещениям в пространстве. Обслуживанием абонементов занимались две юные Марусины помощницы, а сама она по мере необходимости уезжала в далекие и близкие командировки, из которых, впрочем, никогда не возвращалась без новых - зачастую редких и ценных - книг. Так ее и представил Кравцову заведующий Общим отделом Юревич. Завотделом был доволен работой "библиотекарши" и не считал нужным это не скрывать, тем более что она не только работала хорошо, но и заметно укрепляла своим присутствием парторганизацию отдела.
Макс такому положению дел был только рад: кадровый костяк управления, несмотря на все "невзгоды и происки", сохранился, а значит, есть с кем продолжать начатое три года назад дело. А дело это - чем дальше, тем больше - представлялось Кравцову не только важным и ответственным, но и необычайно сложным и безумно интересным
- А этот... ну, как его? - вроде бы вполне "искренне" затруднился вспомнить Кравцов, обращаясь к заведующему Следственным отделом. - Парень такой неглупый, с Украины... он к нам еще, кажется, из прокуратуры перешел...
- Никольский? Вы имеете в виду Льва Никольского? - обернулся к Максу Горожанин.
Валерий Михайлович Горожанин перешел в Военконтроль из ГПУ еще в 1923. По любым понятиям, он был более чем подходящей кандидатурой на руководство Следственным отделом контрразведки: дипломированный юрист, опытный подпольщик, чекист. Тем не менее, в отношениях с ним Макс все еще окончательно не определился. С одной стороны, Валерий Михайлович, как и сам Кравцов, происходил из эсеров. Причем в партии состоял, чуть ли не со времен Первой Русской революции, да и в большевики пришел не сразу, а только в девятнадцатом и из боротьбистов. Подозревать такого человека в том, что он "засланец" Феликса, было бы странно. Но, с другой стороны, в Гражданскую всякое случалось, а Валерий Горожанин неоднократно появлялся в Одессе, что вообще-то, учитывая все обстоятельства того времени, настораживало. Кроме того, все с того же боевого 1919 года занимал он в Украинской ЧК, а затем и в Харьковском управлении ГПУ, отнюдь не малые должности. Разумеется, там и тогда это могло и не свидетельствовать об особо доверительных отношениях с Дзержинским, но и обратное верно. Так что...
"Думай, казак - атаманом станешь!"
- Никольский? - переспросил Кравцов. - Никольский... Да, пожалуй, Никольский.
- Он к нам из Верховного Трибунала ВЦИК пришел. - Уточнил Горожанин. - Дельный сотрудник. Сейчас в Ленинград на повышение пошел. Там база флота и граница рядом - есть, где развернуться энергичному сотруднику. Как раз по его силам работа. Так что в он на Ленинградском отделе теперь.
- На Ленинградском... - рассеянно повторил за ним Кравцов. Сейчас он смотрел в дальний конец коридора, откуда приближался крепкого сложения мужчина в ладно сидящей военной форме старого образца. Над левым накладным карманом летней рубахи привинчен был орден Красного Знамени.
- А что здесь делает Фишман? - не оборачиваясь, спросил Макс у Эйхе.
- Заведует Научно-техническим отделом. Ты же его сам вроде бы рекомендовал, еще тогда...
- Рекомендовал, - согласился Кравцов, вспомнив дела давно минувших дней. - Так когда это было!
- Ну, давно или нет, а бумага в деле осталась. А нам тогда начальник на отдел понадобился, а Яков Моисеевич как раз из-за границы вернулся. Мы предложили, он согласился, РВС не возражал...
"Согласился... А что, очень даже удачно вышло. Яков человек надежный... И славно, при случае, по-итальянски можно потрендеть..."
5.
Было уже четверть второго, когда Кравцов вышел из машины и пошел под бдительным взором державшегося за оружие Гудкова к парадному подъезду тяжелого пятиэтажного дома, в котором уже третий день проживали - ну, это был крайне мягкий эвфемизм - Макс и Реш. Там, при входе, тоже сидел охранник - какой дом, такой и консьерж, - и вполне откровенно следил за припозднившимся жильцом этого не совсем обычного, хотя и не единственного в своем роде, московского дома. Задерживаться под перекрестно прицеливающимися взглядами не хотелось, но и спешить особенно некуда. Рашель выехала с инспекционной поездкой в область, о чем и телефонировала ему, в управление, еще утром. Так что ждала Макса на третьем высоком этаже старого доходного дома, темно-коричневого в лучшие годы, а нынче линяло-бурого, пустая гулкая квартира, в которой они с женой и обжиться-то, по-человечески, не успели.
Кравцов вдохнул полной грудью по-ночному прохладный, но уже не холодный и удивительно пахучий воздух середины апреля и хотел было закурить, но поймал краем глаза блик света за плотно зашторенными окнами на третьем этаже - справа от парадного - и курить передумал. Снимать с предохранителя тяжеловатый, но надежный и мощный "Люгер" P-08, который Макс всегда брал в поездки, он тоже не стал. Предполагались три вероятных сценария развития событий, и ни один из них не подразумевал использования оружия. Правда, в третьем случае - предпочтительнее было, не откладывая, вернуться в управление, однако Кравцов склонялся к первому - самому драматическому - сценарию. Он кивнул Гудкову, поздоровался с "консьержем" и, плюнув на скрипучий и громыхающий "электрический лифт" фирмы "Сименс и Гальске", поднялся на третий этаж по лестнице. Следует заметить, что путем неуклонных и упорных тренировок Кравцов практически полностью восстановил свое разрушенное кутеповским снарядом здоровье. Иногда его посещали, впрочем, тяжелые головные боли, о чем он, однако, не распространялся, так же как молчал он благоразумно и о некоторых других "неврологических симптомах". Но что касается физической формы, таким здоровым, как сейчас Кравцов не был, пожалуй, и в молодости. Впрочем, тогда он не был еще "командармом" и у него не было молодой жены.
Несмотря на быстрый шаг и крутые ступени, дыхание не сбилось, но сердце "пританцовывало" предательски, и с этим ничего не поделаешь. Кравцов отпер замок, не слишком заботясь, о сохранении бесшумности, и вошел в прихожую-коридор. Квартира, которую он получил через управделами РВСР, была по нынешним временам непозволительно роскошной - очевидный пример компромисса "правоверных" и "реалистов" в ЦК - большой и к тому же только что отремонтированной, приятно пахнущей не выветрившимися еще запахами свежей краски, побелкой, клейстером для обоев, древесной стружкой. Однако утром, точнее, в седьмом часу, когда Макс "убыл к месту прохождения службы", квартира эта была практически пуста, лишенная какой бы то ни было мебели и уж тем более всех тех вещей, что создают хотя бы минимальные комфорт и уют. Сейчас же справа от входной двери возвышался массивный дубовый шкаф, трехстворчатый, с ростовым зеркалом, врезанным как раз посередине. Паркетный пол устилала темно-зеленая ковровая дорожка с приятным неброским орнаментом. И все это великолепие, включая и оленьи рога, укрепленные на стене слева от входной двери - эдакая импровизированная вешалка для шляп и фуражек - и портрет хозяйки дома кисти Юрия Анненкова около двустворчатой двери в гостиную, освещалось отнюдь не "лампочкой Ильича", свисавшей еще утром с потолка на витом, матерчатом электрическом шнуре, а вполне симпатичной люстрой под шелковым абажуром, приемлемой и в "мирное", то есть довоенное еще, дореволюционное время. Рога были знакомые, обшученные во всех формах - от куртуазно-манерной в исполнении Петроградского имажиниста Эрлиха до матерно-скабрезной частушки, сочиненной как-то между делом Володей Маяковским - но правда заключалась в том, что оленя завалил на охоте в двадцать третьем сам Кравцов. Так что по всему выходило, что рога, и впрямь, его собственные, то есть, личные. А портрет... Его появлением Макс был обязан нынешней подруге Маяковского Лиле Брик. Впрочем, эта была совсем другая история, к нынешним событиям имевшая лишь исключительно косвенное отношение. Другое дело, что ничего этого - ни шкафа, ни портрета - утром здесь еще не было. Даже ящик, в котором были запакованы "Кравцовские рога" и Аненковская "Женщина в черной блузе", находился тогда на хранении в одном из пакгаузов Николаевского, то есть, теперь уже Октябрьского вокзала .
- Тэкс...
За белыми створками дверей явно обозначилось хаотическое и неразборчивое движение.
"Средства для сокрытия боевых приготовлений, - как не без улыбки отметил Макс, - предпринимаются отчаянные. Но избежать раскрытия своих намерений в виду неприятеля не представляется возможным".
Фразы сами собой складывались военно-казенные, но отнюдь не бессмысленные. По существу, так все там, за дверью, и происходило.
Кравцов пересек прихожую, толкнул створки двери и остановился на пороге. Гостиная, девятнадцать часов назад являвшаяся таковой лишь по названию, преобразилась. Незнакомая, но определенно со вкусом подобранная мебель красного дерева: величественный, словно готический замок, буфет, стол и стулья, оббитый гобеленовой тканью диван, пустая за не имением хрусталя и фарфора горка... Несколько хорошо известных Максу картин и рисунков, развешанных со смыслом, а не лишь бы как... Настенные часы с механизмом фирмы Павел Буре в резном темном футляре - подарок Тухачевского... Но центром композиции являлся, несомненно, круглый стол, накрытый на двоих. Покрытый темно-красной скатертью стол, освещенный теплым, чуть окрашенным в розовые тона светом, льющимся из-под шелкового - персиковый, абрикосовый, розовый? - абажура, пирамидальная бутылка шустовского коньяка, две рюмки, две тарелки, корзинка с нарезанным хлебом, какие-то посудинки с едой... И женщина в темном платье, подчеркивающем изумительную фигуру. Она встала ему навстречу, шерстяная шаль соскользнула с плеч...
- Не нравится? Осуждаешь? - взметнулись вверх золотистые брови. - Считаешь, разложенка?
Быстрые слова, прерывистое дыхание.
- Окстись, Реш! Что за глупости! - Макс стремительно преодолел разделяющее их пространство - жена даже стол обогнуть не успела - и, перехватив ее на полпути, заключил в объятия.
Обнял, прижал к груди, чувствуя, как убыстряется ритм сердца. Вдохнул, чуть наклонив голову, запах ее волос. Задохнулся и, резко отстранив, жадно поцеловал в губы, понимая, что если сейчас же этого не сделает, умрет на месте...
- Ну, и что это за метаморфоза? - спросил он через минуту, остановленный "на скаку" властной решительностью женщины.
- Ну, будет, будет! - сказала она, выскальзывая из его объятий, отступая от напора страсти, своей и Макса. - Не сейчас! Точно, точно тебе говорю: пока не поешь, сладкого не получишь!
Улыбка, а улыбки у Рашель выходили порой такие, что Кравцова только от них одних в жар бросало. Взгляд... Взгляды, впрочем, у нее получались ничуть не хуже. Вздох...
- Ох, господи! А еще красный командир и большевик!
- Командарм и член ЦК! - хохотнул он, начиная отходить от приступа страсти.
- Уже нет! - рассмеялась в ответ она. - Из ЦК тебя, мон шер, опять поперли, и с Округа сняли. Так что, максимум, бывший командарм и член ЦК.
- Ты такими вещами не шути, - усмехнулся в ответ Кравцов, оправляя рубаху под ремнем. - Люди, между прочим, в таких ситуациях самоубиваются выстрелом из нагана в висок... Или в рот, - добавил он, поразмыслив мгновение над технологией самоубийства и припомнив по ходу дела пару известных ему лично случаев.
- Ну, да! - всплеснула она руками. Запястья у нее были тонкие, ладони узкие, пальцы - длинные. - Член Реввоенсовета, начальник Управления...
- Вот видишь, - Макс покачал головой и сел на стул. - А говорила, турнули, вышибли... Сама себе противоречишь!
Рашель смутилась и, чтобы не отвечать, принялась накладывать в тарелку винегрет - и когда она все успела? - и холодное мясо, нарезанное ломтями.
- Горчица, вот... - сказала она, пододвигая к Максу горчичницу, которой у них еще сегодня утром не было и в помине.
Тогда Кравцов и задал свой вопрос.
- Ну, и что это за метаморфоза? - спросил он, беря в руки бутылку, на этикетке которой красовался легко узнаваемый Шустовский колокол.
"Финьшампань Отборный", - прочел он. - Однако!"
- Откуда все это великолепие? - уточил он, обводя свободной рукой стол и комнату.
- Это ты еще нашей спальни не видел... Карельская береза, вот!
- Сегодня с утра, - Макс постарался, чтобы голос звучал ровно и рука, разливающая коньяк по рюмкам не дрогнула ненароком. - У меня была партийная жена. Женщина красивая, можно сказать, фигуристая, но при том преданный идеалам революции боец. Кремень и сталь, одним словом. Краюха хлеба, селедка, самогон под махорочку, кожан и маузер... И вдруг! Я в недоумении, товарищ Кайдановская...
- Кравцова! - поправила его Рашель.
- Кравцова. - Согласился он не без удовольствия. - Это что-то меняет?
- Меняет. - Победно улыбнулась Рашель. - Сотруднику Орготдела ЦК Кайдановской, Макс, положена в лучшем случае комната в коммуналке или общежитии. А вот товарищу Кравцову, который числится номенклатурой ЦК...
- Вот оно как. - Кивнул Кравцов, начиная прикидывать, кто бы это мог быть такой шустрый и щедрый. - И кто же это совершил для нас с тобой такой великий подвиг предприимчивости?
- Заместитель Фрунзе. Григорий Иванович сказал, что вы старые друзья, разве нет?
"А разве, да?"
- Значит, Григорий Иванович?
- Да... Что-то не так? Я... - Она явно смутилась под его взглядом и задумалась, видно, над тем, все ли товарищи нам настоящие товарищи? - Ты прости меня, Макс, - сказала она через мгновение (краска выступила на щеках, так что зардели высокие скулы, затрепетали тонкие до прозрачности крылья носа, распахнулись во всю ширь огромные золотистые глаза). - Я дура! Вот же, дура! Бес попутал. Я думала это можно теперь. Вон все... И Молотовы, и Серебряковы, а здесь, в Москве, так и вовсе, кажется, все без исключения. И Котовский... Он же из Одессы, свой. Сказал...
- Да, нет! - Отмахнулся, спохватившийся, что "сказал лишнее", Кравцов. - Что ты! Что ты! Оставь это, Реш! Что за Каносса ! Все в порядке!
Но было ли на самом деле "все в порядке?" Трудный вопрос. Не для него, положим, хоть он и не слишком страдал без привычного комфорта, но для многих, очень многих в партии - это был совсем непростой вопрос. Обстоятельства были понятны и простительны. Революция делалась с благими целями. Ее лозунгами являлись Свобода, Равенство и Братство. И Равенство, в частности, подразумевало, что никто никаких привилегий иметь более не будет. Это так, разумеется. С этим и не спорил никто. Кого не спроси, все - за. "За что боролись?!", собственно. Но, с другой стороны, пока они, революционеры, "бодались" с самодержавием, годами живя в нищем и полуголодном подполье, умирая от чахотки в тюрьмах, ссылках, а то и на каторге, куда загремели не одни только Дзержинский с Махно, другие - жили не тужили. И это ведь не только обывателей касается. Тот же Красин или Луначарский - вполне свои, но тоже "по заграницам" не бедствовали, не вспоминая уже всуе вождей. А после Переворота ? Вокруг война, глад и мор. Товарищи буквально горят на работе, не спят по двое-трое суток, работают за десятерых, гибнут безвестно в мятежах и военной смуте, как те же Нахимсон, Володарский или Шаумян. Так неужели не положен им - немногим тем, кто не сдался, а довел-таки дело до революции - усиленный поек и хорошее медицинское обслуживание, чтобы не умирали как Свердлов на боевом посту? Неужели не выделит им Советская Власть квартиры с телефоном, если уж должны они работать день и ночь? Самое грустное, что встречались и настоящие аскеты-бессребреники. Такие, что ничего им кроме победы мировой революции, вроде бы, и не надо. Среди бывших каторжников как раз и встречались. Но человек человеку рознь, если взять для примера тех же Дзержинского и Махно или, скажем, Рудзутака. Сроки тянули похожие, но люди разные.
Льготы и послабления, спецпайки и привилегии начались - с оговорками, разумеется, и с педантичной записью этих оговорок в решения съездов, пленумов и собраний партактива - едва ли не сразу после Революции. Понемногу. Малыми дозами, почти гомеопатически, хотя о некоторых товарищах - о том же Зиновьеве покойном - ходили в партии весьма красноречивые слухи. Однако Гражданская Война властно напомнила правящей партии простую аксиому: генералов следует кормить досыта, иначе они начнут кормить себя сами или перестанут быть твоими генералами. На фронте, если честно, встречалось и то, и другое. И пайки усиленные с окладами содержания имели место быть, и пьянка, порой, не прекращалась неделями - лишь бы белые не мешали, да трофеев хватало. Тот же любимец Сталина Ворошилов такие кутежи с дружками закатывал, что до сих пор, как говорится, в голове гудит. Но война на то и война. Война многое способна списать, однако, и мирная жизнь - еще не гарантия возврата к прежним идеалам. Работы пропасть, а делать ее кому? Да и роль личности в Истории никто пока отменить так и не собрался.
В двадцать втором, двадцать третьем именно Сталин, чутко уловив умонастроения быстро множащейся партийной и государственной бюрократии, начал почти открыто манипулировать "распределением ресурсов". Если честно, он был прав. Человеческую природу не исправить, вернее, ее не следует и пытаться изменять столь коренным образом, коли мы еще не в Коммуне живем. Сам Кравцов знал не понаслышке, что такое жить в комфорте. И в детстве так жил, да и в эмиграции, в Падуе, не бедствовал. Родня помогала, и он, хоть и делал щедрые отчисления в пользу партии, тоже не голодал. Однако ради Коммуны, ради великого будущего Макс, тот Кравцов, каким он был до "гибели" в двадцатом, да и теперь еще оставался "большей своей частью", мог отказаться от многого. И отказывался без сожаления, не позволяя себе ничего такого, что выходило бы за рамки общепринятых в армии и партии норм. И, тем не менее, он был достаточно образован и опытен в жизни, чтобы понимать, материальные стимулы были, есть, и еще на долго останутся наиболее действенными рычагами, позволяющими управлять обществом, армией и экономикой. Идеология важна, спору нет. Роль агитации и пропаганды иногда может стать критической. И однако, без материальных стимулов долго они не протянут. Тогда уж останется один единственный деятельный инструмент власти - террор. Но ведь и террор должны осуществлять люди, имеющие в нем пусть и очень небольшой, но свой собственный - частный - интерес.
Это были прописные истины, если честно, и такие люди как Ленин и Троцкий все это прекрасно знали и понимали не хуже других. Разумеется, им непросто было расстаться с некоторыми "теоретическими" иллюзиями. Прощание с Мечтой никогда не бывает легким. Но оба они являлись реалистами, людьми дела, прагматиками, и никогда не путали благие намерения с железной необходимостью, диктуемой обстоятельствами политическими или экономическими. Такова природа власти: иллюзии на той горней высоте исчезают, как ни было. Так что, даже если до сих пор чета Кравцовых и не слишком пользовалась благами, даруемыми высоким положением Макса, то и анахоретами они отнюдь не являлись. И пайки, разрешенные пленумом ЦК, и материальное обеспечение высшего командного состава РККА (согласно решениям Двенадцатого Съезда ВКП(б)), и служебные квартиры, не говоря уже о положенном по должности авто... Все это уже было. Так что и сегодняшняя "фата-моргана" вырастала из прошлых льгот вполне естественным, пусть и несколько драматическим образом. И в этом смысле, переход на новый уровень обеспечения не вызвал бы у Кравцова особого душевного протеста. Он, как и все вокруг, начал к подобным вещам понемногу привыкать. Другое дело, где именно - или, вернее, при содействии кого - открылся вдруг этот рог изобилия. Собственное имущество Кравцовых исчерпывалось лишь быстро растущей библиотекой и небольшим, но приятным собранием картин и рисунков, многие из которых к тому же были получены от авторов в подарок. Но Кравцов мог предположить - хоть и не занимал этим голову - что когда-нибудь это положение изменится. Мелькали даже мысли о ребенке... детях... Что само собой подразумевало некоторый уровень комфорта, пусть эта идея никогда еще отчетливо не формулировалась.
- Ерунда! - успокоил Кравцов не на шутку расстроившуюся жену. Ее, и впрямь, не в чем было упрекнуть. Кто-кто, а она свою миску дерьма еще в Гражданскую съела и ни разу даже не пожаловалась. И с Максом жила все эти годы просто и естественно, словно дышала, обходясь без кола и без двора, и никогда ничего не попросив для себя лично, ничего не требуя и не желая, кроме Революции, Макса и книг, может быть. Но и с книгами - единственным материальным достоянием их маленькой семьи - расставалась без печали, разве что чуть труднее, чем с деньгами, которые могла раздать нуждающимся друзьям и товарищам по работе в один день, оставшись на все следующие - с куском черствого хлеба и луковицей. До такого безобразия, впрочем, Кравцов доводить дела не позволял, но намерение в данном случае важнее результата. А сегодня... что ж! Действительно, черт попутал. Эти бесы и не таким, как Рашель, мозги набекрень выворачивали. А товарищ Котовский умел быть и обходительным, и убедительным. Особенно, когда имел для этого стимул.
"Значит, Григорий Иванович... - Покачал мысленно головой Кравцов. - Товарищ Котовский собственной персоной... Ну, не задумал же он, в самом деле, обворожить Рашель? Или грехи замаливает?"
Но ни первое, ни второе не казалось Максу правдоподобным.
"Ему что-то нужно от меня. - Решил он, мгновение поразмыслив. - Любопытно, что?"
- Все! Все! - потребовал Макс, протягивая жене рюмку коньяка. - Ты так убиваешься, точно военную тайну врагу выдала. Все нормально! Давай вот, выпьем и пойдем, покажешь мне наши роскоши!
Наверняка, ничего противозаконного в этом аттракционе невиданной щедрости не было. Или было, но настолько ерундовое, глядючи из кресла замнаркома по военным и морским делам Республики, что и обсуждать, собственно, нечего. Так что и должником Кравцов себя из-за эдакой мелочи считать не собирался. Сделал Котовский жест? Сделал. Примем - ну, не устраивать же истерики с вышвыриванием из окон шелковых абажуров и буржуйских мебелей! - примем, учтем и посмотрим, куда эта тропинка ведет.
- Ле хаим! - сказал он, чокаясь с Рашель.
Ну, кто же на Украине не знал, как чокаются евреи?
- За жизнь! - он опрокинул рюмку в рот и разом проглотил восемьдесят граммов живого благоухающего огня.
"А ведь Котовский и по-еврейски шпрехает свободно, не даром среди одесских бандитов кантовался!"
- Ну, пошли! - встал он из-за стола.
- Куда? - удивилась успокоившаяся было Рашель.
- Смотреть роскоши! - Улыбнулся Кравцов.
- А доесть?
- Вернемся, доедим. - Успокоил жену Макс. - И даже допьем. Эта бутылка, Марксом клянусь, до утра не доживет!
Глава 7. Билльярд в половине восьмого
1.
В Управление он приехал в 7.20 утра, а в половине восьмого у него уже сидел Семенов. Вообще-то в такую рань на боевом посту можно было застать только дежурных, да "ходивших в ночное". Но Георгий - на удачу - оказался ранней пташкой, и это хорошо, поскольку у Кравцова к заместителю начальника Оперативного отдела имелось сразу несколько дел самого неотложного характера.
- Понимаешь, Жора, - один на один они продолжали называть друг друга так, как привыкли в прошлой жизни, но на людях, для официоза, переходили на имена-отчества. - Не верю я в такую душевную щедрость. То есть, к кому-нибудь другому - вполне. Он такой, он может. Но не ко мне. У нас с ним как в восемнадцатом не заладилось, так и не шло никогда. Я уж про девятнадцатый молчу. И вдруг объявляется чуть ли не на третий день после моего возвращения, очаровывает Рашель и готовит мне вместе с ней сюрприз. Это с чего бы? Я ему кто?
- Может, в друзья набивается?
- В друзья? Это вряд ли. Я его, понимаешь ли, в девятнадцатом, правда, заочно, так сказать, за глаза под расстрел определил за бегство с фронта. И он, Жора, не знать этого не может. Я приказа ни от кого не скрывал, да и сявки его поганые, которые из блатных или интеллигентов, наверняка давно уже донесли.
- Ну, смотри, - пожал плечами Семенов. - Тебе виднее, но только учти, времена меняются, люди - тоже.
- Горбатого могила исправит! - раздраженно бросил Кравцов, вспоминая тяжелый взгляд карих, казавшихся темными глаз и черные точки наколок на нижних веках. Знающие люди подсказали еще тогда в январе восемнадцатого, после первой встречи у Одесской Оперы, что наколки эти не простые, а очень даже особенные. Воры-законники так себя метили, и анархист Котовский - командир городского партизанского отряда, выходит, из той же породы происходил. Но не в этом суть! Японец тоже был бандит, налетчик и аферист, но вот Винницкий свой, а этот - нет.
- Зря раздражаешься. - Жорж достал папиросы, вял одну и вопросительно взглянул на Макса, предлагая "это дело перекурить". - Это по сути люди не меняются, а по форме очень даже склонны гибкость проявлять. Тот же Котовский, ну, кто он был в девятнадцатом? Никто. И в двадцатом - с трудом комбриг. А сейчас его Фрунзе вон как вознес. Может ему страшно там, на этакой-то высотище! Вот и ищет союзников...
- Нет, - покачал головой Кравцов, прикуривая от зажженной Семеновым спички. - Не вытанцовывается.
Он уже думал над этим, но ничего путного пока не придумал. То есть, кое-какие мысли имелись, разумеется, но, во-первых, этими предположениями он даже с Жорой поделиться не мог, а, во-вторых, все там было очень неопределенно с этими догадками, словно болото ночью да еще и в тумане.
- А что у вас в девятнадцатом произошло? - поинтересовался Семенов, знавший, что на большинство вопросов он всегда получит от Кравцова исчерпывающие ответы.
- Я в конце мая девятнадцатого года состоял при Реввоенсовете Двенадцатой армии. - Макс вспомнил то время и искренне удивился, как они его тогда пережили. Теперь, по прошествии всего лишь пяти-шести лет Гражданская война на Украине представлялась Кравцову кровавым хаосом, в котором тяжело ворочались или стремительно перемещались армии размером с полк и банды численностью в дивизию военного времени. Странное, страшное, но по-своему удивительно притягательное - словно доза кокаина - время. Время авантюристов и подвижников, героев и трусов, стяжателей и бессребреников... И степь... Почему-то ему часто вспоминалась горящая степь. Черное солнце, взмыленные, сходящие с ума кони, и шашки в вытянутых вперед руках верховых... И еще гул артиллерии, и дымные разрывы, и земля, дрожащая под слитными ударами копыт...
- Вместо Жданова на армию пришел Эйдеман, - продолжал он между тем свой рассказ. - Но не на долго. Двенадцатую уже летом расформировали, однако в конце мая Роберт Иванович направил меня начальником во вновь создаваемую Сорок Пятую дивизию . На ее формирование пошли части Третьей Украинской армии. Помнишь такую? Ну, какие там были части я тебе рассказывать не буду, сам можешь себе представить. Якир сменил меня в конце июля, и я ушел в Восьмую армию на корпус. Но в июне как раз мне и пришлось командовать всем этим конным цирком. И заметь, положение у нас было аховое: петлюровцы наступали, в тылу крестьянские мятежи, и банды... Банд там, Жора, было столько, что мама не горюй!
- Я помню.
- Ну, да. А Григорий Иванович, стало быть, принял Вторую пехотную бригаду. Очень он этим фактом гордился. Оркестр собрал... А через неделю Юрко Тютюник опрокинул его бригаду ночной атакой и раскатал в блин. Мы потом этих самых котовцев по степи отлавливали и чуть ли не децимацию им учинили. А комбриг исчез...и по слухам, путь держал аж на Прут. Ну, случай, как мне доложили, не первый и даже не второй. В январе девятнадцатого он аж до Киева добежал, и в восемнадцатом, говорили, пару раз срывался. Вот я своей властью его и приговорил.
- Вот оно как! - Покрутил головой Семенов, словно воду стряхивал. - Кучеряво! Но только учти, Макс, эта история произошла давно, а потом - то есть, буквально через месяц - он под Якиром и, значит, снова же под тобой, больше года ходил. И ты его с бригады не снял, хотя власти начальника корпуса, тем более, командарма с лихвой хватало. То есть, ты пойми меня правильно, Макс. Я тебя ни в чем не упрекаю, сам под расстрельной статьей несколько раз ходил. Время было такое, война, и других людей у нас для той войны не было. Но посмотри на вещи его глазами. Он вполне может думать, что ты эту историю сто раз забыл. Тем более теперь, после "геройств его немереных", с тремя орденами Красного Знамени и должностью замнаркома. А в наркомах ходит, можно сказать, твой собственный благодетель, Макс. Он тебя из дерьма вытащил и в Москву послал, и он же негласно протежировал. Ты это знаешь, Григорий это тоже знает. Он с Фрунзе в друзьях нынче.
- Фрунзе реалист. - Пыхнул папироской Макс. - И свою фракцию в РККА выстраивает грамотно и без спешки. Вот и Якир уже округом командует и каким! И Белов в гору пошел...
- И ты.
- И я. - Согласился Кравцов. - Только я... Я как бы свой только наполовину. Тут же интерес Троцкого сложно не заметить. Особенно в последнее время. Но ты на счет Фрунзе не заблуждайся. Он хоть Троцкого в нужный момент и поддержал, всегда себе на уме. И ни в чьи сторонники записываться не спешит. Он и Феликс, таких других двух в партии и не найдешь больше. Силы у них куда больше, чем у некоторых членов Политбюро, но они здесь, а не там.
- А вот это как раз и может быть ответом на твой вопрос. - Жора затушил окурок, посмотрел с сомнением на пачку, но по новой закуривать не стал. День только начинался, еще успеет накуриться. - Не знаю, что там, у Котовского с Фрунзе за интерес такой обоюдный, но Дзержинский Гришку в замнаркомы пускать не хотел. Это я точно знаю. Ты в Питере тогда был, а здесь такое творилось, только что не стреляли! Впрочем, и стреляли тоже. Два покушения на Котовского было. Одно еще на Украине, как я краем уха слышал, второе - здесь, в Москве. И это второе, судя по почерку, Феликс устроил. Больше некому! Гришка чудом уцелел, пуля легкое пробила. А стрелял, знаешь, кто?
- Ну?
Этой истории Макс, к сожалению, не знал. Слухи ходили, разумеется. Как без них. Но до Ленинграда никаких особых подробностей не дошло.
- Ты такого менша по имени Мейер Зайдер в Одессе не встречал, случаем?
- Майорчик что ли? - в голове Кравцова словно реле щелкнуло. - Зайдер стрелял в Котовского?
- Да. - Кивнул Семенов и все-таки взял папиросу. Взял и Кравцов.
- И чем дело кончилось? - спросил он, закуривая.
- Осудили на пять лет.
- Что?!
- Ну, он же, вроде бы, жену приревновал, а у Гришки репутация...
- Жена Зайдера бывшая проститутка.
- Ну и что? Была проститутка, а стала жена красного командира. Зайдер батальоном командовал... Боевое прошлое, то да се... Дали пять лет. Через год-два, как пить дать, выйдет по амнистии. Он же член партии был с девятнадцатого года... Только странно это, ты прав. Он за Котовского держался как за отца родного, и вдруг стрелять. Скверно пахнет.