Аннотация: Это повесть-триллер (надеюсь, что таковым он и получился). Старался сделать ее покороче - чтобы не обременять читателей лишним текстом. Буду рад услышать любые отклики, замечания/критику. С уважением ко всем Рашид Махмудов
Родная кровь
Рашид Махмудов
Русский Север ждал снега. Он должен был пойти через дня два-три. Небо было цвета аккумуляторного свинца. Дождя не было, но и без него воздух был настолько насыщен влагой, что одежда была мокрой и тяжелой.
Инспектор рыбной охраны Иван Сидоров возвращался вдоль северного берега Петрова озера после дальней проверки на далеких северных прудах, на Марьиной Косе. Он уже прошел около пяти километров и до Козлиной опушки, где ему предстояло переночевать по пути домой, оставалось каких-то девять-десять километров вдоль озера, а затем по тайге. От Козлиной опушки до его родного совхоза "Светлый путь", бывшей деревни Макаровка, было примерно еще столько же. Если взять по прямой, на лодке через озеро, то от той точки, где он сейчас находился, до дома было всего-то три-четыре километра. Озеро не широкое, но длинное и если его обходить, то топать придется все двадцать пять, а то и больше - никто толком то и не считал эти километры. Но лодку у него увели. Увели, как он не прятал ее утром, после того как приплыл сюда.
Он знал, кто это сделал. В этой глуши, на этом берегу, встретил он давнего своего знакомого - Захара. Бригадира местной рыбацкой артели со своими ребятами - больше некому, на северном берегу Петрова озера даже летом никого кроме рыбаков, да редких охотников не встретишь. Обмолвились они с Захаром парой слов. Как всегда крепких. Как всегда чуть до драки не дошло. Но обошлось. Не довели до крови как в позапрошлый раз, когда в деревне встретились на свадьбе у деревенского счетовода Федора. Тогда кровь на полу стиральным порошком отмывали.
Иван выматерился всласть, вспомнив Захара...
Захар был полукровкой, мать его была местная русская, а отец - пришлый, сидел когда-то в местных лагерях по какой-то экономической статье еще в сталинские времена, не то таджик, не то узбек. Отмотал мужик срок, а возвращаться не стал - не ждали его там, а если ждали, то только чтобы новый срок навесить. Нашел себе тот южный человек женщину простую и местную, русскую. Так и сошлись. Родили сына. Назвали по своему - Захиром. Но местный люд называл его по русски - Захаром. Из чернявого мальчугана Захар превратился в колоритного матерого мужика. Выделявшийся внешне среди местной белобрысой, рыжеволосой, сероглазой и голубоглазой среды, своими черными как смоль волосами и большими карими глазами, высокий, худощавый, он, в отличие от своего отца, не нашел себе здесь русскую женщину в жены, но зато перепортил не одну местную девку, шатался и по незамужним молодкам и по замужним бабам. В общем, погулял вволю. Не трогал только старух да малолеток. Горячий был как кипяток - дрался с мужьями тех женщин, с которыми сладко прокоротал время. С обманутыми женихами. Мог подраться и просто так - ради удовольствия. Пил, но не сильно. Снова дрался. Били его иногда по-черному, кулаками и ногами, штакетником или монтировкой - народ в этих краях достаточно суровый был, и с каким-то блядовитым черным нянчиться не собирался. Но Захар был живуч как собака. Один раз и до пальбы дошло. Почему-то народ не слишком-то и распространялся на эту тему. Выстрелил из дробовика по кому-то. Доигрался малый. Чужую кровь пустил. Темная та история была. Никто толком ничего не знал, а к бабьим разговорам Иван не прислушивался. Получил Захар за то срок. Немалый. Семь лет дали. Отсидел пять. Захар условно досрочно освободился, поскольку умел не только бабу завалить, но и работать. Все-таки таджики - народ трудолюбивый, а гены Захара были таджикскими. Захар мог получить свой срок и за другие свои прегрешения - браконьерничал малый. Иван мог припомнить аж дюжину актов, которые он выписал этому неугомонному мужику только за ловлю рыбы не в сезон, за ловлю запрещенными снастями. За превышение норм улова. Ловили его и другие охотинспектора. Но все сходило мужику с рук. Местная, поселковая власть прощала ему все выходки. Тесть Ивана, Николай Петрович, почему-то вообще сквозь пальцы смотрел на все выходки горячего таджика. Почти с сочувствием, как будто благоволил того особо. А сам Захар относился по-человечески только к женщинам, с местными мужиками он был на ножах. Но хуже всех, он относился к Ивану. Его как током било, когда он видел Ивана. Зверел. Буйствовал. Чуть ли не с кулаками лез. В такие моменты Иван был снисходительно серьезен - попался - отвечай, распишись в акте - и не надо глаза-то пучить. Пуганые мы. Просто распишись в акте. Вот здесь. И без лишних слов. И Захар, скрипя зубами, ставил свою подпись - против закона не попрешь. А он, Иван Сидоров и был закон. И никому не дано права нарушать его. Он, Иван Сидоров, ловил и не таких жуков как Захар, и оформлял по акту. Жаловались на него на всех уровнях, и даже из райкома грозная бумага приходила в управление по рыбнадзору, но он был непреклонен, ведь он Иван Сидоров, приставлен здесь, защищать государственные рыбные ресурсы от таких рвачей, как Захар.
Вот и сегодня утром таджик готов был его зубами загрызть. А за что спрашивается? Лодка Ивана была спрятана у скал километрах в двух того места, где он высадился утром. Значит, Захар, волчье отродье, выследил его тогда, заприметил и увел таки лодку. Вот ведь подлец! Неподалеку оказался. Наверняка в кустах прятался, или в свой бинокль видел, как Иван причаливал к северному берегу в серой туманной утренней дымке... еще до того, они встретились на бережку, среди молодой камышовой поросли...
Закончилась их встреча обычной для их взаимоотношений перепалкой и требованием Ивана предъявить документы на ловлю рыбы. Мужики вокруг с интересом вслушивались в перепалку. Иван знал, что приведется драться - на его сторону никто не встанет, и не разнимут ведь! Но ничего, одному, главному, в рожу дашь, другие осмотрительнее будут.
Слово за слово и обстановка накалилась, и Захар угрожающе придвинулся ближе:
- Да ничего, придет время - поговорим!
Иван отстоял свою позицию спокойно, не отошел.
- Вот и жди того времени, а до тех пор не вякай - я тебе не поселковая бабенка, сносить твой гонор не буду.
Захар пристально глянул тогда на него. Долго глядел так на Ивана. И Иван не отвел своих глаз. Так они смотрели друг на друга минуты две-три. При этом, Захара почему-то трясло словно в лихорадке. Его лицо покрылось испариной, какой-то нервный тик дергал веки, губы, руки Захара. Его глаза источали злобу и в большей степени, какое-то другое чувство, что-то похожее на страдание, нерешительность, страх и удивление. Иван никогда еще не видел его таким. Особенно не понравилось ему то, что было сокрыто в глазах таджика. "Али болен парень чем-то? То ли рак у мужика, то ли совсем водкой организм свой убил" - подумал Иван, глядя на мелко трясущегося Захара.
Наконец Захар вроде бы справился с собой. Его губы привычно поползли в злобной усмешке.
- Ладно, парень. Валяй. Живи, - затем он полез во внутренний карман плаща. Вынул сложенный вдвое лист бумаги, протянул Ивану, с усмешкой.
- Читай. Коль умеешь...
И зычно обратился к мужикам:
--
Ну что раззявились, собирай сети! Домой не хотите?!
Иван неторопливо прочел содержимое документа. Вроде бы все в порядке. Подписи знакомые до тоски - столько раз видел. Председатель рыбартели. Председатель колхоза. Другие необходимые подписи. Иван вернул бумаги.
Все. На этом интерес Захара к Ивану испарился.
Мужики засуетились и принялись собирать снасти. Иван стоял у костра и с тоской наблюдал за их суетой. Сейчас они соберутся и отчалят домой - напрямик через озеро - и дома. А ему топать по промозглой, пробирающей до костей сырости сначала на северо-запад, до Марьиной косы, и только потом, обратно на тот берег, и то если погода соблаговолит. А погода-то одни слезы. В такую погоду у них в деревне в домах печи топят. И туман такой, как в парной...
Стоявший поблизости Захар нет-нет, да и кидал короткие внимательные взгляды на Ивана, а затем, словно прочитав его мысли, с гадким смешком проорал ему:
- А ты ногами Иван, ногами...волка ноги кормят...
Иван сплюнул, и, поправив мешок на спине, двинулся своей дорогой. По своим делам. Но еще долгое время он чувствовал на своем затылке пронзительный и враждебный взгляд Захара...
Туман висел над озером какими-то клочьями - в одном месте густо, в другом чистота, такая, что кромку того берега видать. На Марьину косу он успел заглянуть. Туда километров семь по тундре, да по мелкому леску, по чахлым кустарникам - для выполнения проверки. Там был порядок. Как всегда ни души. Теперь он мог возвращаться. Он долг свой выполнил. Теперь можно и домой. Километров семь обратно, до берега с запрятанной лодкой, он прошел почти бегом. Всего то за пару с половиной часов. Вернулся к своему тайнику, а лодки нет... Иван оббегал весь пятачок в поисках лодки. Во все кусточки заглянул. Во все камышовые островки. И до места встречи с Захаром дошел - попинал пару консервных банок на опустевшем бережку... Все зазря! Только ноги замочил до колен. Не нашел он своей лодки. Увели стервецы! Кто мог увести? Ясное дело - Захар! Больше никого в округе не было! Всего то на три часа отлучился, и вот, получи от старого приятеля Захара гостинец!!! И чудилась Ивану подлая ухмылка Захара, даже сквозь плотную пелену промозглого осеннего тумана...
Еще полчаса Иван матерился и сновал по знакомому берегу. Злой. Усталый. Мокрый. Усталое и озлобленное сердце успокаивала одна мысль - вот доберется он до села, в морду ему при всех плюнет. И скажет все, что он о нем думает. Нет более сил терпеть его выходки! Накипело! А дальше? А дальше, конечно же, придется и драться! С равными шансами на успех. Но если ему Ивану повезет в драке, то так смачно он приложится по физиономии Захара, что тот забудет навек делать пакости честным людям!
Иван шел ровным размеренным солдатским шагом - авось успеет попасть до Козлиной опушки до наступления ночи.
После встречи с Захаром стала слегка побаливать голова - тупая боль в висках, с редкими, но резкими толчками в лоб - в глазах темнело. У Ивана такие боли начались примерно четыре года назад, а с чего бы - никто не знает. Пару лет назад забеспокоился Иван - не страшная ли болезнь у него?
Сходил к районному главврачу. Рентгеном просветили. Нет, все в порядке. Сам главврач смотрел снимки - опухоли нет. А больница у них хорошая - одна такая на целый десяток деревень в округе. Опухоли не нашли, но голова то и дело болела, особенно когда перенервничает, а иногда болит так, что хоть заживо в могилу ложись. Иван видел те снимки - на них пара черных, четко выделяющихся точек, две черные горошины на белом фоне его мозга, но врач отмахнулся от них как от мух - да не рак это! Так, себе, с годами это к тебе пришло, кровь может быть так свернулась, может склеротическое что-то, от них не помрешь быстро - просто к старости станешь, как бабка Зина, дерьмом стенки мазать, вот и все - старческий маразм это! Его не вылечишь!
- Смотри, как рак выглядит, - показал доктор тогда, причудливо растопыривая пальцы, - а у тебя с горошинку даже не будет, так что живи - не тужи, и никуда больше не ходи, не давай себя резать!
Вроде Иван тогда успокоился. Но боли не проходили. А пару раз за все это время, в глазах вспыхивала яркая, кроваво-красная вспышка, слепящая, с резкой невыносимой болью, словно кто-то гвоздь вбивал в голову, и чудились ему какие-то звуки непонятные, чей-то пронзительный рев, щемящий душу, чьи-то голоса... Таблетки выписали - название мудреное, не выговорить и трезвому. Иногда помогали, иногда нет... Но всегда носил при себе облаточку... Вот и сейчас этот сукин сын Захар допек...так, что ноет в висках нестерпимо.
Иван подошел к озеру, пару раз сполоснул лицо холодной водой - вроде бы полегчало.
Вообще-то у Ивана не всегда и не все было так плохо в отношениях с Захаром. Иван помнил еще вполне светлые деньки. До того как Захар угодил в тюрьму, они хоть и не были друзьями, зато хоть спокойно ладили, иногда даже выпивали вместе, еще Иван помнит, что тогда у Захара был "Урал" с коляской - всегда подвозил, если встречал пешего на проселковых дорогах. И всегда был достаточно приветлив с Иваном. Что тюрьма делает с человеком...
Туман опускался все ниже и становился гуще, особенно над самим озером, а сырость стала такой, что и дождя не надо было - все вокруг было мокрым, словно водой из громадной бадьи окатили... Было всего то около часа дня, а света почти не было - как в комнате без окон и без лампы. Иван шел четким размеренным шагом, под ногами смачно чавкала сырая земля, покрытая пожелтевшей травой.
И другого выхода, после того как Захар увел лодку, не было.
Петрово озеро было не широкое, но зато длинное и виляет как морской конек. Чтобы обогнуть озеро, начиная путь от его поперечной оси, человеку нужно было всего-то километров двадцать пять или чуть поболее отшагать, но по таким местам, по которым ему бы пришлось шагать дня полтора, а то и два, если медленно идти, не меньше - идти бы пришлось по диким местам, где тропка петляет как пьяная девка и едва видна, где пятнами раскиданы жуткие болотца, которые нужно было только обходить, да и то бог его знает как, сквозь буераки, через балки и овражки, густо поросшие ельником и кустарниками. При этом, к самому озеру, как жилки на зеленом листе, тянулись десятки притоков и ручьев, крохотных и крупных, мелких и поглубже, и их тоже надо было либо обходить или переправляться через них каким-либо другим путем. Тайга древняя. Буреломы то тут, то там. А за изгибом озера торчат угрюмым частоколом скальные гряды. Невысоки они - но и они тоже все силы измотают, пока проберешься через них. Да и по Каменной реке, некогда полноводной, но теперь пустой и усеянной огромными валунами, просто так не пройдешь. А идти придется по ней добрых пару километров - по бокам тайга столь густа, что хоть топором себе путь прорубай. И дороги в этих краях не было. Места безлюдные даже летом. Даже лесопунктов нет. Испокон веков, еще со времен царя Гороха, редкие охотники да рыбаки ходили этим путем до деревни Макаровка, ныне совхоз "Светлый Путь" по два дня, а затем еще два дня матерились, вспоминая пройденные тропы. И Иван два-три раза возвращался домой таким окольным путем, и по опыту знал, сколько времени и сил потребуется, чтобы его проделать.
К северу от него проглядывали редкие голые березки посреди топей и тундры, к югу, в десяти шагах от него чернело Петрово озеро. Впереди туман и полное одиночество и тоска таежная...
Наконец впереди замаячила темная полоска тайги. Иван прибавил шага и вскоре, через полчаса вошел в лес.
Часть 2
Тропка длинной змеей лениво петляла по осенней, дикой и унылой, желто-бурой предзимней тайге. Иван старался идти размеренным ровным шагом. Над тайгой нависал не густой, зато холодный туман. Кругом стояла тишина. Лишь редко каркнет ворона, да ухнет совенок в гуще деревьев. Тоска. Земля под его ногами мягкая от толстого слоя опавшей хвои и гниющих листьев... и влажная. Сам лес-господин в эту пору, перед первыми снегами, черен и неприветлив. Молодые деревца, солидные кряжистые деревья великаны, гниющие скелеты уже мертвых деревьев хмуро и равнодушно смотрят на проходящего мимо Ивана. Повсюду лужи с тихой черной водой. Кусты рябины выделяются желто-красными гроздьями своих ягод среди мрачного черно-бурого фона из оголенных деревьев и вечнозеленой, словно в насмешку, темной и густой хвои елей и сосен.
Пару раз ему пришлось переправляться через ручьи, и теперь, в сапогах его хлюпала вода. Лес становился гуще, а рельеф - изрезанным, как лицо дряхлого старика морщинами: то вниз по овражку то вверх, по кустам и ельникам. И не сосчитать сколько раз. Темп упал. Снова лес. Сплошное месиво из деревьев. Здесь на тропке еще видно небо, но дальше, когда он вошел в сосновый лес - словно в туннель вошел - высоко над головой кроны, а глянешь по бокам сырая тьма с частоколом голых стволов. Кончился сосновый лес. Начался древний ельник. Вокруг черные деревья, как живые тянули к нему свои ветви - руки. Обнаженные части корней вьются под ногами как змеи. Ветви слегка шевелятся от слабого ветерка и скрипят, и кажется, что вокруг живая, дышащая враждебная стена, и она вот-вот окончательно окружит и сомнет его. Тихо как на кладбище, или даже еще тише. Ни души. Звуки шагов гасит опавшая хвоя, даже листья не шелестят под ногами. Вот ведь паскудство - здесь бы и Захара как родного брата встретил...
Сырость обволакивала его, впитываясь во все открытые участки тела. Где-то через пару часов ходьбы Иван впервые почувствовал усталость.
Недалеко перед ним забрезжил слабый, едва осязаемый бледный свет и Иван ускорив шаг, вышел на поляну. Здесь гораздо светлее. Хоть и небо над головой все такое же грязно серое, без единого намека на солнечный свет. Голые, чахоточные березки на ней выглядят так, словно тайга просто выгнала этих сироток вон из своих мрачных темных владений. По поляне бежал слабенький ручей и здесь Иван решил сделать привал.
Глянул на часы - в пути он уже около четырех часов. Хорошо, что голова не болела.
Иван присел на большой черный камень, выпиравший изо мха и гниющей травы.
Еда Ивана была скудной. Разрезанный на тонкие слои шмат сала размером в кулак, пяток круто сваренных яиц, немного хлеба, соль, луковица, да заварка в кульке.
Иван наскоро отобедал яйцом и долькой сала. Запил из ручья. Надо было спешить. В этих краях темнеет рано. На Козлиной опушке стояла охотничья изба, используемая редкими охотниками, да и то лишь летом, и до нее оставалось еще несколько часов ходу, а надо было успеть до наступления темноты. В таких местах остаться на ночь в тайге - гиблое дело, а в такую погоду и если пойдет дождь - особенно, и идти ночью в лесу нельзя, здесь даже днем, чуть отошел от тропинки, потерял на какое то время ее - заблудишься, заплутаешь и никто не найдет вовеки веков. А на опушке можно отоспаться и рано поутру, при свете дня шагать домой дальше.
Поэтому, как ни ныли ноги у Ивана, он передохнул лишь минут десять и, собрав все после себя, отправился дальше.
Лес был все также безлюден. Словно не лес это, а пустыня с деревьями. Тих и мрачно торжественен. Голова не беспокоила. Но, от всего того, что произошло с ним за последние сутки, ныло на сердце. Налитые злобой и ненавистью глаза Захара. Необходимость тащиться через весь лес из-за несправедливости к нему остальных. А что он им сделал?! Жил, не лгал никому. Никого не обворовал. Не убил. Чужих жен не лапал. Никому дорогу по службе не перешел - как был простым инспектором, так и остался! За что?! За то, что долг исполнял?! Но разве за это можно так с ним?! Вот и этот сукин сын Захар увел лодку, а теперь ему, Ивану, целый день по сырой тайге идти на своих двух да с больной головой, а что если в обморок упадет, здесь в лесу?! Кто его подберет - куницы да волки?! Кто сюда, в эту пору, в здравом уме забредет?! Потеряется он здесь навеки - кто вспомнит?! А ведь человек он! Живая душа!
Иван вспомнил вдруг, как дергалось от какого-то внутреннего напряжения лицо Захара. Он вспомнил и глаза Захара - наполненные почти - что страхом. Значит, паскудство в характере тоже даром не проходит.
Иван сам, того не замечая, от горестных дум, нервничая и негодуя на весь белый свет, ускорил шаг. Время шло быстро и незаметно. Скоро и без того не яркое солнце должно было садиться, а он все еще шел по безмолвному царству леса, в окружении черно-зеленых елей и сосен. Кончались ельники, начинались мелкие березовые и дубовые рощицы, где было чуть посветлее из-за облетевшей листвы. Снова маленькие болотца. Маленькие да бездонные - попадешь туда, там и сгниешь! Тонкая паутина ручьев. Под деревьями прятались уже голые кустарники можжевельника, калины и волчьей ягоды, с последними, редкими сиротливо висящими желтыми листочками, или, наоборот или ярко красные кустарники рябины.
То ли от невеселых дум, то ли от холода, слегка стала болеть голова.
Очередная поляна. Кривые, жалкие, тощие и голые березки и липы стоят, словно милостыню просят - согнутые чуть ли не напополам, тянут к нему свои ветви - руки. Крохотные прудки от выбивающихся из-под земли источников, заросшие лопухами, с черной водой, с тоской смотрят на небо. Воздух наполнен холодной влагой. Вроде снега нет еще, а кончики пальцев зябнут как на морозе.
На сердце Ивана тоска и досада. Рвется он домой, а дома то что?! Жена, которая молчит целыми днями?! Разладилась у них совместная жизнь, совсем. Чужие они стали. Живут по привычке. Развестись - так это столько бумажной мороки, да и недосуг ему все. Мерзковатая у них теперь жизнь, как та слякоть под ногами... Он еще мужик, не сказать, чтоб совсем старый, а она ему не дает - как замок на одно место повесила! Наотрез! Она ему как-то раз и сказала, что если ему невтерпеж, то пусть найдет себе ту, которой это дело нужнее - она, его законная супруга, возражать не станет. Да и бабе той если будет хорошо - так и прекрасно, полсела алкоголики, не просыхают, им бы себя поднять, не то что мудьи свои... А им, еще не старым бабам одна мука без мужской ласки. Так что ты Иван дуй к кому-нибудь, к кому хочешь. Я тебя прощаю, а раз так, то и Бог тебя простит...
Так что его ждет дома?! Телевизор?! Корова?! Что?! Дочь выросла. Родилась она не сразу после свадьбы, годков три, а то и четыре, прошло, прежде чем супруга забеременела. Что только не пробовали, и по врачам ходили, в районном центре, и бабкиными заговорами пользовались... Зато девчушка вышла на славу - глазки темные. Волосы черные тоже. В мать. У той вся родня темная - хотя испокон веков русаки, и почище других однако, но темные русские... А теперь семнадцать лет ей уже. Учится в техникуме в райцентре. Станет бухгалтером. Станет, если в него пошла! Но и с ней никаких родственных связей. Письма пишет только матери. Когда приезжает, с ним не разговаривает - привет, да до свидания и ничего посредине. Словно не отец он ей! В его сторону даже не смотрит, а если смотрит то так, мимо - и во взгляде ее - такая пустота и равнодушие, словно нету его вовсе. Сидят вечно с матерью и шушукаются о чем-то. Пробовал с ней заговорить - опустит глаза, кивнет коротко, без слов, да уходит - и ведь ремнем не дашь по заднему месту, взрослая уже, самостоятельная!!! С родным отцом то словечком не может перекинуться! Зазналась что ли?! Приезжает на выходные, старается подгадать так, чтобы отца дома не было. Все о ней узнает со слов жены. Жена тоже не особо разговаривает с ним. Плохо это! Гадко!
А ведь помнил Иван еще те времена, далекие, да теплые. Как ходили они в леса в летнюю пору, что поселок окружают. По ягоды, да по грибы. Разбегутся все по своим сторонам и вперед. Собирать, то, что лес дает. Перекрикиваясь друг с другом, чтобы не потеряться. Кто больше соберет. Потом, они собирались вместе на полянках и хвастались друг перед другом своим урожаем. Дразня друг друга, подтрунивая над наименее удачливым сборщиком. Раскладывали на полянке скатерть. Обедали той нехитрой снедью, что жена запасала для таких ягодно-грибных экспедиций. Как они ждали этих воскресных дней, чтобы побыть вместе!!! С середины недели дочка собирала корзины и приставала к родителям с планами на сбор ягод да грибов! Он на работе постоянно, да и мать в конторе - вот для нее и был шанс быть с матерью и отцом! И солнце светило сквозь вековые кроны деревьев, согревая их маленькое семейное счастье в лесу, наполненном щебетом птиц и ароматами лесных трав и цветов. Потом, уставшие и счастливые, с грузом лесных даров, они шли домой. Дочь тогда совсем пацанкой - девчушкой была, то забегала вперед, а потом с криком выскакивала из кустов якобы попугать их, то все норовила ему на плечи забраться, да чтоб вот так и нес он ее домой на плечах. Он и нес. Всю дорогу. И лицо девчушки светилось от счастья и гордости, когда они шли по центральной поселковой дороге и ее ровесники видели ее - на плечах у отца. Видели и завидовали - какой у нее отец! Не пьянствует как у них! Не бьет! А жена обязательно прихватывала с собой еще и букетик лесных цветов - они стояли долго, до следующего похода в лес. До следующих выходных. Он помнил, как болела дочурка, и как вместе с женой выхаживали они ее в студеные зимние дни. И сказки он ей читал, и помнит он, как сейчас, как ее руки обвивались вокруг его шеи и как поверяла она ему свои детские секреты, как жаловалась она ему на ухо на мать, после того как получала от нее нагоняй за свои детские шалости. Помнил Иван эти светлые деньки. Вот то, что потом произошло - кто его разберет! Словно траву косой срезали те деньки... Подросла дочка. Как будто за считанные минуты. Охнуть не успел Иван, как подросла дочурка, стала девушкой, красавицей писаной - а его теперь и знать не знает и не хочет знать! Все с матерью, только с ней! А он так, мебель в доме. Пропасть меж ними - бездонная! Однажды почувствовал он на себе ее взгляд, сзади, в спину смотрела на него подросшая дочка - он тогда резко обернулся, чтобы поймать выражение ее глаз - лучше бы не пробовал! Тогда, в ее прищуре, он увидел такое... жуткий холод... и ненависть?! Так на отцов не смотрят... А иногда и вовсе глянет так, словно кипятком обольет! Тоска одна! Почему?! Таких отцов как он, еще ведь поискать надо! И мужей кстати тоже! Чем он плох - как отец, не пьет, не ругается грязными словами, честно работает, деньги домой до последней копейки несет! А дочь с матерью уединятся в своей комнате и шушукаются между собой. То, над какими-то старыми фотографиями, то над какой-то книжкой, то пишут что-то, да написанное жгут, или свечи жгут - ну это понятно, на жениха дочке гадают, и всю жизнь на селе так девки гадали - но разве он враг своей дочурке - кровинушке?! Что ж прятаться то?! Вот бабы дуры! И что там за книжка?! Как он ни войдет, так они ее прячут! А жена еще и орет на него! Что, мол, суешься, куда не просят! Это в своем-то доме, и такая гнилость! Пару раз бабок каких-то с соседнего села застал в своем доме, а то село славилось на весь район... дурной славой. Пробовал он как-то найти ту книжку, когда их дома не было, да так не нашел. Одним словом гадко!
Правда, был один момент в их семейной жизни, когда он сплоховал. Новый дом ему тогда совхозное начальство предложило, кирпичный, да только вдова скотника Анисима в очереди первой была, и он отказался - у тетки детей голов шесть было, пособие на них от государства - с гулькин хрен выходило, и жили они, горемычные в доме, где крышу на зиму чуть ли не старыми газетами закрывали, прохудилась... А помочь никто не помогал. Зато водка лилась рекой! Не мог он тогда вперед них пойти. Не хорошо бы получилось...
От горьких дум стала болеть голова. Он остановился у пня. Выпил таблетку. Запил водой из очередного родничка. Вопрос еще сидел в его голове, не собираясь покидать его. Почему?! Почему с ним так?! Лес угрюмо молчал - даже ворон и то нет! А то бы каркнули - и то легче на душе было бы. Хоть какое-то живое существо!
Ну, Захар, ну сукин сын погоди!!! Припомним мы тебе еще эту лодку! И с дочкой надо по человечески поговорить, и с женой...
Но затем головная боль разгорелась с новой силой, боль знакомая его разуму и его сердцу. Та самая головная боль...
Спустя полчаса вроде полегчало. Иван поднял мешок, двустволку и пошел дальше. Мрачный и равнодушный лес снова принял его в свои объятия. Промозглая, ноябрьская сырость достала до костей. Небо темнело с каждой минутой. До сумерек надо было успеть до Козлиной опушки.
Вечерняя темнота уже подступала, когда он увидел перед собой белесое пятно в сплошном месиве ветвей и стволов, отлегло от сердца - Козлиная опушка! А на ней и охотничья избенка! Среди бесконечного царства тайги.
Никто не знал, откуда такое название. Когда-то, еще до революции здесь жила старообрядческая пара. Бездетная. Молились себе. Жили дарами леса, да и мелкую живность держали. Вдали от мирской суеты. Так и умерли. Старики говорили вместе, в один час. А за день до своей смерти пригласили они сельского пристава и двух работников с купеческого лесоповала. Трое гостей недоумевали - зачем? А оказалось - похоронить. Пришли все трое, а старая пара лежит уже на кровати. Только-только отошедшие в мир иной. Тела еще неостывшие! И ведь успели в баньку то сходить перед смертью, да чистое белье одеть. И мороки с их телами не было никакой. Вот ведь как угадали то час своей смерти!
За избой метрах в пятидесяти, в зарослях лопухов, еще стоят два деревянных креста, уже полусгнивших, накренившихся на бок - вот-вот упадут.
Сама изба так и осталась, и пользовались ею только редкие, матерые охотники за пушниной и на медведя, забредавшие в эти глухие безжизненные места, да лесники время от времени, захаживали, чтобы переночевать, и еще пару раз поселковые парни на спор ночевали в избе. Храбрецы мать их... Ивану тоже пришлось ночевать здесь по пути домой.
Изба была еще вполне пригодной. Когда-то в ней было две комнаты, но затем одну из стен убрали. Осталась одна комната. В ней же и печь. Стены из толстого хорошего кругляка, а внутри стояла каменная печь, сложенная еще теми стариками. Крыша, правда, прохудилась, но все равно, дождь и снег еще могла держать.
Летом место выглядело гораздо веселее. Солнце, рассеяв сырость и туман, освещало ярким полным светом местность, и зелень на деревьях блестела от его лучей, и поляны были усеяны скромными северными цветами. Паутинки, витавшие в воздухе, пронизывали пространство тысячами сверкающих серебряных нитей и воздух, под этот блеск, да еще наполненный запахами ягод и цветов, разноголосым щебетом птиц и жужжанием пчел, оживал, становился ярким, веселым. Как некая живая жизнерадостная субстанция, шаловливая как ребенок, теплая и гостеприимная... Сейчас, место выглядело абсолютно холодным, безжизненным, мрачным и угрюмым пятном - под стать безграничному и безлюдному лесу.
Иван, придя на опушку, сперва подошел к тем двум крестам на оплывших со временем, заросших сорной травой, едва заметных двух холмиках. Перекрестился да поклонился. Мир вам хозяева!
И все так делали, кто приходил сюда. Повелось так.
Темнота приползла от леса и уже окутала опушку. Иван глянул на мутные стекла окошек - оттуда, на него взирала тьма, холод и пустота. Возле дверей вдоль стены был сложен тонкий штабелек дров - всем, кто ночевал здесь, полагалось нарубить дров не только для себя, но и для других, кто когда-нибудь мог бы придти сюда - воспользовался кровом и теплом, так пусть и другие попользуются. Иван устало поморщился, ну да ничего завтра поутру пару чурок поколет. А сейчас ему хотелось только одного - хлебнуть кипяточку с сахарком, чтобы согреться, да на кровать - спать, спать после целого дня ходьбы по лесу. Весь пот дня превратился в соль. Гнев, суета и разочарование прошедшего дня потухли в нем. Все чувства ушли, а взамен пришла усталость и апатия, и желание только одного - спать.
Дверь уныло заскрипела на петлях, и Иван вошел в избу. Тьма была густой как чернила. Пахло сыростью, гниющей древесиной и плесенью и еще чем-то сладковатым и непонятным. На его удивление, он не ощутил того, холода и сырости, которую он ожидал. Но на размышления сил не осталось. Он наизусть знал нехитрую планировку избы и, скинув еще на пороге мешок и двустволку, сразу пошел к печи. Он присел у печи и зажег спички. Его рука случайно коснулась валунов печи и рефлекторно отдернулась обратно, несмотря на зябкую сырость, его прошиб пот - камни были не то чтобы теплые, но еще хранили в себе остатки тепла - кто-то здесь был! Еще недавно! Но кто! Кого тайга сюда могла занести!!! В это время-то! Для охотников не сезон, даже самых заядлых, с лесником Федором он не так давно как вчера вечером в деревне попрощался - тот не собирался в тайгу в ближайшую неделю! Так кто же! В это время никто не мог прийти сюда!
Глаза еще не привыкли к темноте и его рука задела чайник, стоящий на печи, который с шумом упал на пол. Иван чертыхнулся и вдруг явственно услышал какой-то шорох, доносившийся из кромешной тьмы избы.
Его сердце едва не перестало биться. Он сжался в комок в напряжении - может, почудилось? Но нет, из дальнего угла комнаты, еще раз раздался слабый и непонятный звук - как будто кошка мяукнула или древняя старушка голос подала.
- Эй! Кто здесь! - крикнул в темноту Иван. В ответ лишь слабый звук, похожий на приглушенный кашель.
Иван молнией метнулся к порогу. Дрожащими руками схватил ружье.
-Кто тут! А ну выходи! Ружье у меня! - крикнул Иван невидимому существу. Но вместо крика вышел сплошной хрип и шипение - словно воздух из трубы выпустили. Лягнул по двери - может свет войдет вовнутрь, и тогда видно будет - кто в избе, но на улице царствовала такая же тьма, как и внутри избы, лишь ветер, с едва слышимым завыванием, рвался вовнутрь
Ответа не было. Его глаза впивались в темноту, но безрезультатно. Не спуская глаз с черной пустоты избы, он присел, пошарил рукой в рюкзачке и облегченно вздохнул - спички были на месте.
Перекрестившись на всякий случай, он зажег спичку. Слабый, приглушенный звук раздался снова, но спичка уже догорела. Он зажег еще одну.
Пламя умерло, обжигая напоследок его пальцы. Спички горели одна за другой, но яснее картина не стала. Он увидел наполовину оплывший огарок свечи на пыльном, замусоренном подоконнике. Зажег свечу. При тусклом, пляшущем пламени свечи, он сперва увидел свою тень на стене, затем серые, могильные очертания печки в углу. Подалее от нее - кровать у угла, дальше...Стоп! Его взгляд вернулся к кровати. В тусклом свете свечи, он увидел нечто, лежащее на кровати! Какая-то сила заставляла его, вопреки его воле, вглядываться в то, что лежало перед ним. Продолговатое, серое в полумраке. Закрытое бесформенной горкой тряпья. Сантиметр за сантиметром, Иван приблизился к кровати и в этот момент, его как молнией ударил ужас. То, что он увидел, повергло его в шок и превратило его на время в дерево. На кровати неподвижно лежало человеческое тело. При слабом и дрожащем свете, он смог сначала разобрать только общие черты лица лежащего - сероватое пятно, тонущее во мраке комнаты, нос, вздернутый к потолку. Иван стоял полностью обездвиженный зрелищем, он закрыл глаза, а крик ужаса застрял где-то в глубине его глотки. Но внезапно он вспомнил, что в его руках ружье, и его ужас слегка отступил. Он открыл глаза, в тайне надеясь, что видение исчезнет. Но тело продолжало лежать на кровати.
- Эй ты! Что у тебя там? - хрипло выкрикнул он в темноту, прилагая неимоверные усилия, чтобы прийти в себя и одновременно, в страхе окидывая взглядом остальное пространство избы, - не припрятано ли еще чего подобного по углам избы?
Тело на кровати так и не пошевелилось. Но зато, в ответ раздался слабый неясный шум. Как шепот, как журчание ручья. Тихий. Хриплый. Затем, спустя минуту, шум затих
Борясь с охватившей его паникой, он медленно, держа в одной руке ружье, а в другой свечу, подошел к кровати. Посветил свечой вплотную к телу. Оно так и не шевельнулось. Приглядевшись, он понял, что перед ним женщина. Или, была ею. Длинноватый, узкий нос, длинные темные волосы. По комплекции худощавая, почти как подросток. Она лежала как окаменевшая. Голова запрокинута под небольшим углом. Закрытые глаза устремлены в потолок, руки широко раскинуты по сторонам. Нижняя часть тела под одеялом. Ее рот полуоткрыт в жуткой застывшей гримасе, слегка обнажая желтоватые в тусклом свете свечи зубы. Иван медленно, все еще не веря своим глазам, гоня прочь страшные мысли, посветил свечой вдоль всего ее тела, обследуя его взглядом с головы до ног. Он тихо положил ружье на пол. Свободной рукой, он трогал ее тело, ее голову, ноги, исследуя ее, стараясь найти какие либо признаки жизни в ней, и когда он полностью осознал, в чем причина ее неподвижности, он не смог сдержать крика. Женщина лежащая перед ним была мертва. Уже холодная и окоченевшая. От нее исходил еще очень слабый, но уже уловимый запах разложения. Свеча выпала из его рук. Не в силах совладать с собой, он, шатаясь, подошел к подоконнику и долго и натужно блевал. Тот шум, который он поднял, вызвал новую серию тех самых непонятных, но уже знакомых ему звуков. Но что самое страшное - эти звуки шли именно от мертвого тела!!! Судорожными движениями он снова зажег свечу. Ружье осталось на полу рядом с кроватью. Готовый ко всему, медленно, он подошел к лежащей женщине. Она все так же лежала неподвижно, одеревеневшая в своей последней позе. Так и есть - она мертва, он медленно провел свечой вдоль ее тела, не сводя с нее цепкого взгляда, и, наконец, он увидел источник того неясного слабого шума - у самых ног женщины, у ее ступней, лежал какой-то темный ворох тряпья. От этой кучки шел какой-то сладковатый, мимолетный и до боли знакомый, но давно забытый запах, природу которого, он все еще не мог точно определить. Пересилив страх, дрожащими руками, одну за другой, он стащил тряпки и оттого, что увидел, по всему его телу прошла волна ужаса и жалости. Из его груди вырвался возглас:
"Бог ты мой!"
На подстилающей кучке тряпья лежал голенький ребенок, новорожденный, еще розовый, покрытый тонкой пленой не то прозрачной смазки, не то пота. Высвобожденный от всех накинутых на него тряпок, новорожденный зашевелился, нашел свою руку и стал жадно сосать свои пальцы. Его глаза были плотно закрыты. А в уголках глаз скопилась затвердевшая в комочки глазная слизь. Иван отбросил в сторону очередную тряпку. Это была девочка. В нос сразу ударил специфический запах - под ней, уже загустели и превратились в кашицу ее первые детские экскременты. А простынка под ней была влажной от пота и мочи. Повинуясь древнему инстинкту, Иван взял ребенка на руки. Ребенок, не вынимая ручонок изо рта, лишь жалобно пискнул.
Все еще ошеломленный, раздавленный увиденным и раздираемый чувством страха и жалости, Иван держал ребенка на своих руках, не уверенный ни в чем, все еще не понимая всю сложность своего положения. Мысли в его голове и чувства в его сердце проносились как метеоры. Ребенок, один, в лесу, в тайге безлюдной на многие десятки, если не сотни километров, при мертвой матери - видать совсем недавно то умерла - запах, хоть и присутствовал, но еще не сильный. Наверное, еще и оттого, что воздух здесь такой. Как вообще она здесь оказалась - не местная, нет - это точно! А кто она тогда?!
Иван снова склонился над кроватью. И осторожно положил ребенка рядом с женщиной. Девочка молчала вполне удовлетворенная посасыванием своих пальцев. Он снова посветил полным светом свечи на лицо женщины, всматриваясь в нее, мелко дрожа, все еще боясь в душе этой женщины, но, тем не менее, стараясь узнать ее.
Он сдернул ветхое одеяло с ее нижней части и увидел что там, внизу, на ней ничего не было, ее узкие ноги были изогнуты большой, задеревеневшей в трупном окоченении буквой О, а на них отчетливо проглядывали какие-то густые темные, бесформенные пятна. При ближайшем рассмотрении, под ней, между ее ног, он обнаружил большое, темное, густое, продолговатое пятно. Иван, борясь с брезгливостью, провел пальцем по пятну. Вещество было чем-то полужидким, вязким как клей на ощупь и пахло затхлым мясом. Придвинув свечу вплотную, он, наконец, понял - эта была свернувшаяся кровь.
"Господи сохрани..." выдохнул он, отступая назад...
... Голова болела, но не сильно... Он сидел на полу, опершись спиной о стену, тупо глядя на то, как шипит и весело колышется пламя в печи. Он как мог, старался взять себя в руки, успокоиться, опомниться после всех этих событий. Он сидел, потеряв отсчет времени, против воли поглядывая время от времени в сторону кровати, на бледное лицо мертвой женщины, и медленно, по капле, осознавая всю тяжесть своего положения, положения той малютки, которую он нашел. Осознавая все то горе, что висело теперь в этой богом заброшенной избе. Но с другой стороны, вся эта картина перед его глазами, с мертвой женщиной на кровати в нескольких шагах от него, с мирно посапывающей, живой, новорожденной девочкой рядом с ней, здесь, в этой глухой избушке, в тусклом свете свечного огарка и при пляшущем отсвете пламени в печи, казалась ему всего лишь сценой, отрывком из какого дурного, кошмарного сна, из которого все таки можно выбраться - стоит только проснуться. Но он не просыпался и все обитатели этой избы, живой ребенок и мертвая женщина продолжали делить с ним компанию. А может быть, все происходящее напоминало ему давно забытую сказку из детства?
Понемногу, его чувства, страхи и ощущения слегка улеглись, он подполз к ней и вдруг стал припоминать ее. Она воскресала в его памяти медленно и смутно, какими-то мимолетными отрывками, но, в конце концов, он вспомнил ее.
Примерно пятнадцать километров, на северо-восток от этого места, было место называемое Карьер номер 3. От него строго на юг шла лесная дорога на Тимофеев курган, а оттуда на совхоз вело полу разбитое шоссе. Когда-то, еще лет пятнадцать тому назад на карьере добывали золото. Не самый большой был рудник, всего-то один карьер, хоть и номер третий. Когда золото истощилось, карьер прикрыли, и его участок стал полностью безлюдным местом - лишь пара жилых бараков, сбитых из досок, с разбитыми окнами и сорванными дверями и в которых гулял лишь ветер, пустые гаражи и складские помещения, пустой, без золота карьер, поросшие травой и молодыми березками хвосты - вот все что осталось от золоторудного участка. Так бы он и сгнил бы на корню, но года четыре тому назад, на рудник прибыла команда геологов. Те мужики были все как на подбор: плечистые, высокие, поговаривали, что аж из Москвы они, а еще поговаривали, что артельные они, не государственные. Они вели разведку на самородное золото в речках - искали россыпи, отходящие от карьера. Что-то намыли - во всяком случае, приезжали каждое лето. С собой они привезли нехитрое оборудование - проходнушки, лотки, бутары. Разную мелочь. Они разбили лагерь прямо на территории бывшего карьера, среди заброшенных, гниющих бараков. Они вели уединенную от всех жизнь, не общались с местными людьми, и не нанимали себе работников из их числа. И почти не разговаривали с местными, если только последние не навязывались на разговор сами. И менее всего они были склоны разговаривать о своей работе на речках. Обычно, они, груженные своим скарбом и оборудованием, на двух бортовых ГАЗах, покидали здешние места незадолго до первых морозов. И прибывали обратно, как перелетные птицы, где-то в начале апреля, привозя свою всякую всячину обратно. В совхозе "Светлый путь", они появлялись примерно три раза за полевой сезон, на своем древнем ГАЗике - просто прикупить продовольственные запасы и другие необходимые вещи.
В этот полевой сезон, кроме оборудования и других нужных вещей, они привезли с собой женщину. По слухам - бичевку. Подобрали, мол, на каком-то вокзале. Кто-то говорил даже, что она отмотала свой срок где-то в местных женских лагерях, а теперь работала у них. За деньги ли, или просто за еду, кров да мужскую ласку - кто его знает... Наверняка и спала с геологами - не дети ведь, понять можно. И их, и ее.
Точно. Она это. Пару раз, когда подворачивался транспорт, и было время, ему приходилось раза два - три посещать лагерь геологов, золото - золотом, а речки беречь нужно. Иван был в их лагере. Несколько палаток разбросанных по территории бывшего карьера. Мужики были вежливы и беспрекословно показывали все, что он им велел показать. По части рыбохраны конечно. После проверок, они усаживали его за свой стол в лагере и угощали тем, что бог послал. Вот тогда-то он и встретил эту женщину в первый раз. Она обслуживала хозяев и гостя, носила еду, уносила пустые тарелки, мыла их и попутно занималась еще какой-то хозяйственной мелочью. Одним словом полностью подчинялась командам мужчин и при том, старалась быть как можно более незаметной, как мышь. Пока мужчины степенно разговаривали после сытного обеда, она тихо и деловито переключалась на другие свои обязанности. Мыла в большой бадье их белье, тут же успевала принести закипевший чайник и сладкое к чаю, унести тарелки, быстро помыть их - пары глаз не хватало, чтобы уследить за ее активностью. И все делала молча. Она не зря ела свой хлеб у старателей. Внешне, в ней не было ничего особого. Так себе - баба да баба. Просто черты лица чуть тоньше, чем у местных красавиц. Да кость уж больно узкая и мяса на ней не много - как геологи то с ней спят?! Темные волосы. Длинный нос, сероватые глаза. Если что-то говорила, то едва слышно.
Никто кроме самих геологов не знал, как ее зовут, сколько ей лет. Для всех местных кто ее видел, она была просто бичевка. И еще меньше кто-либо знал о ее прошлом. При всех его визитах в лагерь, она на него даже и не посмотрела, а в те редкие моменты, когда ему приходилось с ней разговаривать, выражение ее лица было каким-то отсутствующим. В те минуты, она смотрела куда-то сквозь него, но не в глаза ему, отрешенным, безразличным и несколько холодноватым взглядом. Усталость на лице. Но Иван вспомнил вдруг, что один то раз она все же удостоила своим взглядом. Ивана как обожгло, когда он вспомнил тот момент. Тот взгляд. Она смотрела на него не более пол-минуты. Внимательно и задумчиво. Испытующе. Пронизывая его своим взглядом насквозь, словно пытаясь добраться до самых потаенных уголков его души, словно каким-то животным чутьем предугадывая свою судьбу, и все то, что случится с ней впоследствии, и, оценивая, можно ли доверить ему свои останки, а самое главное своего ребенка, в будущем, спустя несколько месяцев...
Но что, в конце концов, могло случиться?! Что за драма произошла в лагере?! Как она оказалась здесь, почему эти мужчины оставили ее одну, здесь, в бескрайней тайге, одну беременную, видя, что ей вот-вот рожать?! Да мужчины ли они?! Люди ли они вообще после всего этого?! Иван просто не мог поверить в низость тех геологов.
Случайно бросив взгляд на пол, Иван заметил на нем созвездия темных пятен. При ближайшем рассмотрении пятна оказалась засохшей кровью. В тусклом ореоле свечного света нашлось еще несколько таких скоплений кровавых пятен, и Иван, пригнувшись, обследовал весь пол, пытаясь понять, что же произошло здесь в последние дни. Кровь была повсюду, возле печи, у дверей, у кровати. Темно-коричневые капли разных размеров, от мельчайших пятнышек, до размеров с медный пятак, тянулись узкими дорожками по всей комнате. Несколько размазанных бесформенных кровавых пятен. Попалось и несколько лужиц размером с ладонь. И, наконец, та длинная лужа на кровати, у ее ног. Кроме того, на полу кроме пятен крови были разбросаны разные тряпки с обильными кляксами свернувшейся крови. Судя по тому, как выглядела кровь, и, вспомнив смерть своих родителей, смерти своих односельчан, комплекцию женщины, степень окоченения тела, уже чувствующийся запах трупного разложения, а также сделав поправку на прохладу в комнате, Иван, совсем не будучи знатоком в таких делах, рассудил навскидку, что женщина была мертва наверное около шести-семи часов. Глядя на эти горестные признаки, Иван смог отследить в своем воображении последний день и последние часы жизни этой женщины. В его разуме замелькали горестные и трагические сцены. Он смог представить эту женщину, бредущую по холодному и враждебному лесу, несколько километров пешком от самого карьера до этой, заброшенной богом и людьми избушки, с ребенком под сердцем, вот-вот готовым появиться на свет. Он смог воссоздать сцены ее родов, ее первого взгляда на ребенка, самого первого крика ребенка и ее слабую улыбку при виде своей девочки, ее первого кормления новорожденной. Он смог представить тревогу женщины, и ее беспокойство, когда она обнаружила, что из нее течет кровь. Он смог представить и тот ее ужас, когда она обнаружила, что кровь не останавливается, и то отчаяние, когда она поняла, что кровь уже не остановить, и то горе, когда она осознала, что умрет от кровопотери, и ребенок ее умрет тоже - если никто не спасет его. Он представил ее, ходящую по комнате с ребенком на руках, полную отчаяния и слез, истекающую кровью. Вот они те пятна, они об этом и говорят. А те тряпки в крови - видать, все-таки билась с судьбой до последнего вздоха, или старалась оттянуть смерть... пока были силы...
Ее смерть скорее всего была не быстрой, а постепенной. Может быть, судьба смилостливилась над ней в ее последние часы и болей не было. Она слабела с каждым часом, а затем с каждой минутой - затем медленное наступление вечной темноты, с медленным, но неумолимым угасанием всех ощущений, мыслей и чувств. Кроме одного чувства. Материнского. Он лишь не мог представить, что именно эта женщина, ясно осознавая, что умирает, говорила своему ребенку, которому не было еще и дня от роду, в те последние слезные горестные часы, когда она возможно в последний раз кормила его грудью, укачивая его на руках. Что она говорила?! Материнское благословление? Слова утешения? Или, она лишь тихо, молча выполняла свои последние материнские обязанности, успокаивая свою внутреннюю муку, мыслью о том, что малышке не долго придется коротать одной на этом свете, и мыслью о том, что если рай существует, то девочка не будет долго страдать и скоро присоединится к матери, там, на небесах. Причем очень скоро, спустя несколько часов. И ей надо лишь просто подождать наступления счастливого момента воссоединения этой маленькой непутевой семьи в другом мире.
Мысли Ивана прервал шорох, он исходил от той кучи тряпья, в котором лежал ребенок. Девочка двигала ножками и издавала слабые хриплые всхлипывания, сквозь которые пробивались и редкие писклявые нотки. Девочка не торопилась к матери и требовала к себе внимания взрослых.
Иван тихо выругался и с криком ударил кулаком по полу:
- Вот б... вашу мать! Почему мне?!
Его выкрик спровоцировал громкий прорвавшийся плач ребенка, сначала редкий, перемежающийся всхлипами, который затем, перешел в непрерывный детский крик новорожденного. Иван дополз до кровати, и тихо матерясь, подхватил ребенка на руки и стал его укачивать. Девочка продолжала плакать, при этом ее глаза были сухие. Когда она успокоилась, он снова уложил ее рядом с матерью.
Огонь в печи нагрел комнату, и тепло разморило Ивана, уговаривая его поспать хоть пару часов, но он знал, что сон еще долго не придет к нему. Мысли чередовали друг друга в его уставшем и перенапряженном разуме. Образы женщины ушли как-то само собой и мысли перетекли в практическую плоскость - что он должен был делать с этим ребенком? Оставить его, дойти до поселка и вызвать врачей. В голове складывалась простая арифметика - до совхоза топать целый день, оттуда еще один день с помощью. Итого порядка двух дней. И это в лучшем случае. А что если пойдет дождь, снег, прочая хмарь с неба посыпется да польется? И ведь никаких дорог! И даже если, вернется он сюда вместе с людьми вовремя, то за это время, огонь в печи догорит, холод тайги просочится вовнутрь избы, и температура в избе за эти два дня опустится до нуля - шансов на спасение ребенка не оставалось. И что она будет есть за все это время? Как пить дать умрет - не от холода, так от голода! То, что девочка выжила все эти последние часы, в таких условиях, уже само по себе чудо! Мать вашу! Так что ни хрена с этой помощью не выйдет!
А с другой стороны, если он возьмет девочку с собой, то она может помереть с голода и от холода уже по пути! Как пить дать помрет! Одному пешком шагать по тайге и то целый день потребуется, а с грузом на руках - так еще надо полдня прибавить! Ребенок точно замедлит ход!
И здесь шансы на спасение ребенка выглядели минимальными.
А теперь, он инспектор рыбной охраны Иван Сидоров должен разгребать дерьмо других!
Его посетила и другая мысль - а не послать ли все?! Пойдет он в деревню поднимет кого надо, и пусть дальше Бог, милиция и врачи разбираются. С него взятки гладки - тут и мужику трудно. Но он знал, что эти мысли все равно пододвигали его к безрадостному выводу - придется идти вдвоем. Он и девочка на его руках.
...Ребенок, по-видимому, спал. Едва слышно прихрапывая, по детски. Несмотря на усталость, сон к Ивану не шел. Окинув внимательным взглядом комнату, он увидел сваленные в кучу у угла кровати пожитки той женщины. Надеясь найти что-нибудь для девочки, Иван стал перебирать нехитрое имущество мертвой. Ничего особого в куче не оказалось. Изначально дешевые, старые, выцветшие женские тряпки, пара флаконов рижских духов - уже пустых. Другие женские мелочи и пустяки.
Для девочки он ничего так и не нашел, зато среди всего этого обветшалого барахла, он нашел книжку, толщиной в палец, с обложкой покрытой чернильными каплями и закладкой где-то в середине книги. Иван полистал книгу. В ней были стихи и несколько коротких рассказов. А на обложке красовались фотографии разновозрастных, но все-таки больше молодых мужчин и женщин, улыбающихся мягкими спокойными улыбками своим читателям.
На первом, титульном листе, в верхней части, шариковой ручкой, небрежным размашистым почерком было написано "Солнце светит, когда ты рядом. Любимой Анастасии. Вечно твой" - и дальше неразборчивая подпись, в которой Иван разобрал лишь имя - Артур. Иван вчитывался в надпись снова и снова, гадая о том, кто мог быть этот Артур для умершей женщины, если конечно вообще между ней и этим Артуром, или одним из авторов существовала хоть какая-то связь. А может быть, авторы были и не причем. Иван просмотрел в содержании - безрезультатно - одни фамилии авторов, а имена просто даются по первой букве. Авторов с первой буквой А в имени было около пяти голов. Может, кто купил эту книгу и подарил ей. А может быть и не ей. Кто бичевке книги будет дарить?! И кто такая эта Анастасия?! Неужели эта женщина?! Никто не знал ее имени. А старатели, насколько он помнит, вообще к ней по имени не обращались. Просто говорили: подай то, принеси это, сделай то или другое. Не материли ее и то ладно! Вот и все обхождение!
Иван попытался найти паспорт, но его не было. Вообще никаких документов, удостоверяющих личность. Ладно, если из тюрьмы, так справка же должна быть! Откинулась, мол из зоны! Искупила свою вину перед государством! Так нет и ее!
- Да кто же ты такая..., - спросил Иван, подойдя к мертвой и вглядываясь в спокойные, уже начавшие желтеть черты ее лица.
Но женщина не могла ответить.
Внезапно его охватило странное чувство того, что за ним наблюдают, за секунды тело сковала судорога, а по телу прошли, чередуя друг друга холод и жар ужаса. Минуту он сидел неподвижно, охваченный этими ощущениями, но затем он вдруг резко повернул голову к окну - успел заметить две мутноватые, не резкие желтые точки, каждая размером то всего с фасолину, но смотревшие сквозь темное стекло прямо на него, живые, заставляющие леденеть кровь в жилах, диковатые... А затем, он увидел, как метнулась черная тень за годами не мытым стеклом...
Иван подполз к ружью. Сначала лихорадочно отступил к печи. Руки дрожали, от напряжения на глаза подступила влага. Почувствовал, как кровь прилила к лицу, то обжигая, то морозя кожу...
Еще несколько минут потребовалось, чтобы прийти в себя, после чего он подскочил к двери. Рванул за рукоятку, ружье наизготовку. Ночь встретила его слабеньким дождем и слабым завыванием ветра. Но на улице не было ни души.
- Кто там! Выходи! - срываясь на хрип, прокричал в темноту Иван.
- Вот дела... Может же такое почудиться, - сказал он сам себе, стараясь успокоить себя...
Так или иначе, но никто не появился, и ответом ему стали лишь тоскливая и хилая песнь ветра и равнодушный шорох деревьев. Иван постоял еще минут десять, вглядываясь в кромешную, насыщенную влагой тьму, поводя ружьем перед собой из стороны в сторону... Нет. Все тихо. Он вернулся в избу. Закрыл на крючок дверь - хлипкий крючок, выбить его можно, но пока будут выбивать, авось и он что-нибудь придумает. Подошел к печке, погрел руки... Понемногу страх стал отходить...
Тем временем новорожденный ребенок снова зашевелился и заплакал. Иван взял ребенка на руки. Маленькое розовое лицо девочки от плача исказилось в складки.
Скорее всего, рассудил Иван, ребенок хотел есть. Иван оставил ребенка на кровати и вытряхнул рюкзачок. На старой газете расстелил свои запасы провизии. Ребенок продолжал орать и Иван лишь отмахнулся:
- Да подожди ты!
Иван проверил свои съестные припасы - провиант скуден, просто чтобы выжить один день. И как кормить этими припасами ребенка?! Девочка вызывающе продолжала кричать, надрываясь, переходя время от времени на хрип, ее глаза были закрыты, а из уголка рта слабеньким ручейком выбивались мелкие пузырьки слюны. В отчаянии, Иван закрыл ей рот своей ладонью. Почувствовал, как стал жадно скользить по ней ее маленький язычок, ощущение - как от щекотки. Ребенок вроде успокоился, но, почувствовав обман, снова стал орать, Иван убрал руку, но ребенок все плакал, задыхаясь собственным криком, вырываясь из того тряпья, в которое он был завернут, слабо шевеля своими ручонками и ножками. Глаза девочки были все еще закрыты. Иван, пальцем стер засохшую слизь с уголков ее глаз. Затем, держа ее одной рукой, другой рукой он принялся снова укутывать ее в тряпки. Получалось плохо, поскольку ребенок все время норовил вырваться из неволи. При этом девочка не успокаивалась и Иван, не в силах совладать с собой, закричал на нее в ответ.
Наконец выход был найден. Он взял хлеб, откусил кусок и стал его жевать. Когда получилась достаточно жидкая кашица, теперь оставалось намазать свои пальцы кашицей и кормить ее с пальца, но, взглянув на свои черные руки, он сделал по-другому. Он обмазал хлебной кашицей пальцы девочки и направил их ей в рот. Ребенок, не вынимая ручонки изо рта, чуть не подавился первым глотком пищи, но затем питание нормализовалось, и он стал жадно сосать свои пальцы. Все так же, с закрытыми глазами. Ребенок ел жадно, так и не открывая глаз, причмокивая, все еще издавая слабые всхлипы и плачущие звуки, словно жалуясь Ивану на что-то. Наконец, она съела ту кашицу, но явно не насытилась, и на свободу прорвался ее новый крик, требование новой порции. Чертыхаясь, Иван стал спешно готовить новую порцию кашицы из жеванного хлеба. Кормление прошло по той же схеме, пока девочка, наконец, не срыгнула обильную гущу с комками хлебной кашицы изо рта. Насытившись, девочка благодарно затихла и моментально погрузилась в свой, не обремененный снами и тревогами, сон новорожденного и вскоре едва слышно посапывала на кровати, рядом со своей мертвой матерью.
...В комнате царил полумрак. Единственным освещенным местом был небольшой пятачок возле кровати, где, у ее изголовья тускло светила свеча, бросая свой бледный, мягкий свет на голову мертвой женщины и на новорожденную девочку, мирно спящую рядом с ней. Иван закрыл лицо женщины какой-то тонкой тряпкой, найденной в ее же белье. В слабом свете, сквозь плотно налегающую ткань, пробивался рельеф ее лица. Ниже, рядом с ней посапывал ребенок. Мертвые очертания лица матери, розовое маленькое лицо ее дочери, трагически контрастировали друг с другом, являясь чем-то чуждым и инородным по отношению друг к другу...
Потихоньку огонь в печи догорел, и Иван сходил на улицу, чтобы набрать новой партии дров. Луны не было видно на небе. Воздух был густо пропитан сыростью как в предбаннике. С северных территорий, невидимой, гигантской птицей, опустился и холод. Кромешная тьма. И тишина. Даже ветер не давал о себе знать. Деревья, сплошной черной мрачной тенью стоят вокруг выжидающе, словно поджидая живую душу, чтобы потом принять ее в свое мрачное царство и растворить ее в себе. Чтобы никогда не отпустить...
Иван сварил себе кипятку. Бросил в кружку кусок сахара - пойдет и так. Лишь бы согреться и хоть как-то отвлечься - все-таки не каждую ночь проводишь с покойником. После первого глотка проснулся голод. Но больше куска хлеба и одного яйца во внутрь ничего не полезло.
Ребенок был совсем тих возле своей матери. Любопытствуя, Иван подполз к кровати, и глянул на него. К его огромному удивлению, ребенок не спал. Глаза девочки были открыты и теперь с безразличием смотрели на него, словно его здесь совсем и не было, смотря куда-то помимо него, на потолок. Она лежала спокойно, время от времени, зевая и смешно морщась. Из уголка рта тянулась тонкая струнка слюны. У девочки были серые глаза - как у матери, рассеяно отметил Иван, припомнив ее мать.
"Бог ты мой, куда же ты теперь...ни отца, ни матери..." - вздохнул Иван.
Эта сцена напомнила ему о его собственной дочери, в ее младенчестве. Он вспомнил, как кормил свою дочурку из соски, держа ее в своих отцовских руках, затем укачивая ее, глухим и приглушенным голосом, напевая ей свой скудный репертуар колыбельных, говоря ей ласковые отцовские слова.
А его жена готовила в это время на кухне и приходила ему на помощь, когда ребенок долго не засыпал. Он вспомнил, как он и жена купали дочку, смеясь и подтрунивая над отчаянно орущей девочкой. И ванная была залита ярким светом, сладким и веселым щебетом их голосов, сопровождаемым протестующими криками малышки. Он вспомнил ту счастливую, суетливую неразбериху, сопровождавшую каждый раз процедуры купания их ребенка. А потом, огонь, весело пляшущий в печи, ребенок на коленях. Давно ушедшая эпоха, с хаотическими отрывками из нее, всплывающими в памяти и будоражащими душу, до жуткой головной боли и рези в сердце. Иногда, до красной вспышки в глазах. Сладкие, и одновременно, горькие воспоминания о былом счастье - ведь теперь кромешная пустота.
Новорожденная девочка захныкала, и он поднял ее на руки, высвобождая ее из той кучи тряпья - псевдо-пеленок. И в нос ему ударила едкая волна давно позабытых запахов - запахов младенческих испражнений. На весу, ее ножки, в еще не забытом, природном порыве, подогнулись под себя - совсем как в утробе у матери. А ее головка чуть откинулась назад, а затем Иван почувствовал на своих руках теплую стабильную струйку - ребенок спокойно описался на него и теперь, морщась, смотрел прямо ему в глаза. Иван почти смеялся. Ну и слава богу дочка! Выживем как-нибудь! Донесем тебя до людей!
И с тех зверей спросим, что твою мамку одну умирать оставили, здесь, у черта на куличках, брюхатую! Все им зачтется! И Иван с ненавистью припомнил Захара. Тому тоже морду набить надо. От души.
После некоторых раздумий, Иван решил выкупать ее. Нашел старые кастрюли. Через полчаса вода была нагрета. Свежие тряпки он нашел в пожитках умершей женщины. И спустя полчаса, темная, едва освещаемая изба огласилась криками девочки от ее первых банных процедур. Она успокоилась только тогда, когда Иван положил ее на кровать и угостил новой порцией жеванного хлеба.
Он завернул ее поплотнее, стал похлопывать по боку, чтобы уснула. Та глаз не закрывала.
- Давай спи. Жрать не дам, до самого утра. Мне ведь тоже отдохнуть надо, - сказал он ей.
Некоторое время они молча смотрели друг на друга в тусклом отсвете свечи, затем девочка скривила губки в некоем подобии улыбки, первой своей улыбки, бессмысленной как у всех новорожденных.
- Хорошая девочка, - улыбнулся ей в ответ Иван, растроганный...
...Девочка спала... Рядом - ее мать. Время и тепло, исходившее от печи, потихоньку делали свое дело на мертвом теле и Иван, дрожа от возбуждения, кляня себя, сняв ткань с ее лица, увидел первые слабо-фиолетовые, бесформенные пятна гниения на ее лице. И запах смерти стал более отчетливым. Каким-то сладковатым как в кондитерском отделе их сельпо. Зато девочке было наплевать и на пятна и на запахи. Она спала. И Иван не решился открыть дверь, чтобы проветрить избу. Придется терпеть.
... Там, в ночи снаружи, поднялся ветер, с шумом бросаясь на стены избы, отрывисто стуча в окна, подвывая в трубе, угрожающе шепча в щели. Ночь жила своей жизнью...
Перед тем как уснуть, он подбросил побольше дров в печку. Затем устроился на полу возле кровати, расстелив под собой старое одеяло, прислушиваясь к шороху и завываниям ветра. События прошедшего дня одолели его. Веки смыкались сами по себе, словно груженные пудовыми гирями и он, не в силах, уже бодрствовать, убаюкиваемый песней ветра, провалился в тяжелый сон.
И не увидел он, как во тьме за окном снова мелькнула чья-то большая неясная черная тень...
Иван проснулся внезапно и сначала подумал, что он дома, но запах, который моментально поразил его, вернул его в действительность - тело женщины гнило, и сильно.
Первые, слабые лучи света уже просочились в комнату. Он качась от слабости, встал, подошел к кровати и глянул на женщину. Ее лицо раздулось, оно выглядело как маска из комедии гротеска, с серыми и фиолетовыми пятнами, ее нижняя челюсть опала, обнажая кромку зубов и кончик языка, и сквозь приоткрытый рот, исходил тяжелый запах ее гниющих внутренностей. Впрочем так же как и со всего ее тела. Вся изба была пропитана сыростью и этим мрачным, сладковатым запахом распада плоти. Внезапно, он почувтсвоал этот запах так сильно, что не вытерпев, бросился на улицу вдохнуть свежего воздуха.
Снаружи утро было серое и траурное, а лес был задрапирован в густую пелену тумана. Арктический ветер принес с собой холодный, едва моросящий дождь, а на небе он не увидел никаких признаков, даже слабейших, прояснения. Холодный свежий воздух, вобрав в себя запахи и оттенки тайги, имел слабый привкус хлорки и выбивал землю из-под его ног. И от этой гаммы запахов, ему стало плохо, он почувствовал слабость, из его ног ушла сила, и он, как подкошенный упал на землю. Он лежал на земле, выплевывая воздух, скопившийся в его легких за ночь, кашляя, обливаясь нечаянными рефлекторными слезами.
Когда он немного пришел в себя, он подполз к ближайшей луже, и вдоволь, обильно сполоснул лицо. Теперь полегчало. Внезапно он услышал щелчок. Звук раздался где-то в отдалении, и в то же время - поблизости. Из леса. Как будто ветка щелкнула. Иван замер, напрягая свой слух, до рези в глазах, вглядываясь в черную и спокойно-равнодушную массу деревьев, но ничего неординарного он так и не увидел. Хотя нет - вон там, на сухих ветвях ели вроде бы прыгнула белка, затем вторая. Иван выматерился. Так и с ума сойти недолго. Если уже не сошел. А может, это мышь юркнула по сучьям... Внезапно его голова закружилась... Свет перед его глазами стал белый, как зимой. Неужели сейчас придет боль?!
А затем пришел другой звук. Человеческий, знакомый, плачущий, зовущий, исходящий из избы. Иван повернулся. Дверь в избу была открыта и в открытом проеме зияла тьма. Ветер, донесший до него и тот, другой запах, из избы, и плач ребенка, вернули его к действительности. Головокружение прошло моментально. Он вспомнил все, что с ним приключилось вчера. Плач настойчиво звал его, требовал его присутствия, и он покорно поплелся назад. К избе. Запах внутри был невыносим. Но он закрыл дверь. Почти инстинктивно - чтобы не застудить ребенка холодным воздухом с леса. В печи все еще тлела зола, но тепло уже выдохлось. Поэтому, Иван подсуетился с малышкой. Он укрыл ее парой старых шерстяных кофт найденных среди вещей женщины. Затем он пополнил печь дровами, подул на золу, и вскоре в печи вновь плясал огонь, а из трубы повалила струйка дыма. А еще через полчаса, изба стала наполняться полноценным теплом. Ребенок, окончательно проснувшись, стал плакать. Он успокоился после того, как Иван накормил его, но теперь пульпой из яичного желтка, разбавленного кипяченой водой. Но этого было маловато и Ивану пришлось повторить порцию. Ребенок поел и замолчал, удовлетворенно закрыв глазки. На запахи ему было наплевать.
Чтобы собрать вещи и подготовить девочку к долгому путешествию, ему понадобилось не больше часа. Она была укутана в тряпки, некогда принадлежавшие ее матери.
...Когда все было собрано, он в последний раз глянул на женщину, лежащую на кровати. Кожа на ее лице уже приобрела синюшный цвет, черты ее лица принимали черты покойника все интенсивнее. Ее тело продолжало разлагаться.
Ребенок был на его руках. Он поднес девочку к ее мертвой матери. Вплотную. Приблизил ее к лицу мертвой.
- Посмотри дочка в последний раз на родного человека.
Девочка не открыла глаз, молчала, лишь слабо повела губками, причмокивая, видимо вспоминая свой завтрак. На том, минута прощания дочери с матерью истекла.
- Ну, будем считать, что попрощалась с мамкой, - сказал Иван и свободной рукой накрыл лицо женщины ее же платком, после чего обратился к ней:
- Ты уж потерпи, девчонку твою я вынесу отсюда, а потом вернусь, и похороним мы тебя, по-людски, а сейчас не могу. Извиняй. До вечера бы теперь добраться до деревни.
Все. Пора. Он вышел с ребенком из избы. Положил ребенка на дощатый пол. Закрыл двери. Навесил собачку на петлю. Надавил слегка на дверь для проверки. Она не поддалась. Так то надежнее - чтобы мелкое зверье не добралось до тела. Да не погрызло. Ведь наверняка учуяли мертвечину и выжидают теперь, когда он уйдет.
Лес, траурный, мокрый, словно в слезах, тихо шелестел от ветра, принимая его и девочку обратно в свои объятия. Солнце было запрятано за гекатомбами холодных серых облаков и тепло шедшее от него гасилось подчистую. Воздух пах дождем, сырой землей, деревьями, и гниющими листьями.
Ближе к обеду пошел слабенький дождь. Лес и без того набравший за последние дни достаточно влаги, теперь был такой, словно его с самого рождения, не переставая, поливали из небесного шланга. Иван шел медленно - вероломно покрытая сухими ветками тропка подмокла, и можно было легко поскользнуться, особенно на склонах. Иван падал раза три, но в последний момент, успевал скоординировать свое тело и приземлялся на землю, не роняя при этом ребенка. Один раз упал неудачно, на пенек, ребенок не пострадал, зато у него самого ребра взвыли, запели как струны, от боли. В такие моменты ребенок слабо пытался протестовать, но Иван пресекал крики, укачивая ребенка, пересиливая боль, стараясь не орать благим матом от боли и отчаяния, чтобы окончательно не разбудить ребенка. Одежда Ивана уже промокла насквозь от падений и дождя, но на себя он внимания не обращал - старался держать в сухости ребенка. Нетяжелый сверток с новорожденной девочкой был запрятан у него под плащом - только небольшой проем на груди распахнут, чтобы ребенок дышал. Идти было тяжело. На спине рюкзак, ружье, поверх рюкзака его личные вещи, внутри тряпье той женщины - они должны быть сухими, пойдут на пеленки. На груди, закрытый брезентовым плащом - ребенок. Порой, опавших сучьев не было, зато тропинка превратилась в слой вязкой, мокрой глины и грязи, и ноги вязли в этой жиже, а на сапогах налипали огромные комья глины, от чего казалось, что к ногам привязаны пудовые гири. По такому грунту идти было и опасно и медленно. Потихоньку давала о себе знать и старая знакомая - боль в голове...Боль родила какой-то свет в голове, слабый, туманный. И было с ним какое то смутное ощущение того, что не один он с девочкой в этом бескрайнем таежном лесу. Затылком своим, чувствовал он присутствие какой-то третьей силы. И чудилось ему, что кто-то смотрит ему в спину. Нет нет, да и оглядывался он назад. Но ничего ни видел, кроме плачущих деревьев. Гнал от себя тревожные мысли - а может напрасные это были страхи. Голова болит - вот и мерещится что попало... Оглядывался снова и снова, но - нет, он один здесь... да еще девочка новорожденная... кому еще здесь бродить?! Человека сюда и в ясную погоду занесет лишь раз в год. А сейчас зверье в спячку полегло. Давно уже...
Лес был холоден и неприветлив. Слабенький дождь то шел, то прекращался. Время от времени Иван шарил под плащом - не обмочился ли ребенок, тогда было бы совсем плохо, черт его знает как бы он менял девочке пеленки. Холод пощипывал лицо, но тело его, от ходьбы, от ноши хоть не тяжелой, но неудобной к переноске, пропотело как в бане. За все время пути ему пришлось останавливаться, чтобы покормить девочку. В ход шел немудреный рацион - жеваный хлеб, жеваный яичный желток, пара глотков воды. Сала пососать боялся давать. Обгадится под себя - не подмоешь, а шагать еще как до луны. Пару раз останавливался покурить.
Часам к трем, по его расчетам, он прошел всего-то километров пять. А ведь еще топать и топать... Темный сосновый лес. Густые кроны наверху. Кусты рябины у земли, ветви свисают вниз от обилия влаги на них. Небо видно лишь в маленьких рваных пятнах высоко над головой. Тихо. Ни зверья, ни птиц. Веточка не шелохнется от ветра. Вдруг он слышит, как щелкнула сухая ветка в стороне, справа от него, шагах в двадцати, в густой поросли молодых елочек. Он замер. В голове еще теплилась надежда, что ослышался. Дрожа, глянул в ту сторону. Сердце едва не остановилось - никого он не заметил, ни зверя, ни человека, но ветви все еще колыхались потревоженные кем-то, стряхивая с себя тяжелые капли влаги. Тишина мертвая и горестный лес вокруг.
- Эй! Кто там! - крикнул Иван, но в ответ лишь тихо пискнула девочка под плащом.
- Ясно, ворона небось, или белка прыгнула, - сказал он громко, сам себе, отгоняя страх, подбадривая себя, - а коли не ворона, так у меня ведь ружье есть, - крикнул он, в этот раз в сторону елок. Ни звука в ответ.
Иван распахнул полу плаща. Ребенок, к его удивлению не спал, а, морщась, сузив глазки и смешно двигая ртом, смотрел на него равнодушно - спокойным взглядом новорожденного.
- Да и живет он с лошадью, - сказал Иван, обращаясь к девочке, все-таки, хоть какая-то живая душа за последние дни. Человек, однако.
Передохнул минут десять. Пошел дальше. Места он узнавал, и сердце заныло - никакого темпа. Так он ведь и на ночь в лесу останется, с девочкой, пойди дождь, так умрет ведь она. Да и он может так застудиться, что месяц потом лечиться надо будет, если не загнется здесь, в лесу. Бывало такое. Остались как-то мужики с лесоповала в лесу ночевать по дороге. В такую же пору. Пятеро их было. А утром только один проснулся. Весь в снегу. А товарищи его уже закоченели. Заснули и так и замерзли во сне, насмерть. От этих мыслей голову пронзила боль, как будто буравчиком вошли. Свет померк в его глазах. Когда пришел в себя, всколыхнулся - не уронил ли девочку. Нет. Она мирно посапывала под полами плаща. На его руках. Затем вновь пришла жгучая ненависть - к Захару. К его дружкам. Вот ведь сукины сыны. Почти что на смерть человека послали! Почему таких людей земля носит! Откуда столько подлости и злобы в человеке?! За что?! Ну так он еще выберется! Посмотрим Захар, кто последним посмеется! Снова вспомнил семью. Рано, слишком рано поседевшую жену свою, дочь свою, родную кровь. Дай бог выбраться из этих гиблых лесов, пойдет он к ним и поговорит! Начистоту! Если что не так, пусть простят - ведь не чужой он им! Муж и отец как никак! Разве не он попку то обмывал своей дочурке, не он ли укачивал ее на руках, когда у той хворь какая-нибудь выскакивала?! Сквозь боль в голове, он вспомнил, как она, болея своими детскими болезнями, доверчиво клала свою головку ему на плечо и что-то шептала ему на ухо, а он ей пел песенку, и только тогда она засыпала, и жар вроде сходил. Разве не он в райцентре целый день бегал, чтобы супруге заказанные вещи купить? В чем он ей когда отказал?! Определенно надо поговорить! Всем троим! Найти - что и почему у них разладилась жизнь! Сесть за один стол и поговорить! Нельзя так молчком и в сторонке дальше жить! Вот только бы выйти отсюда поскорее!
Эти мысли погнали его дальше. Пот лился по лицу. Тут же остывал от холода. Спустя полчаса остановился передохнуть. И снова услышал знакомый щелчок. Оглянулся - никого, но позади него, шагах в сорока, колыхнулись кусты рябины. Черная тень мелькнула в них, а может быть, показалось. Иван бросил взгляд назад, через плечо. Слава богу, ружье при нем. Не забыл.
Время шло. Лес стал каким-то беспорядочным. Не как в сосняке, где все так величественно, как во дворце. Всякие деревья, всякого возраста, и мертвые, серые, поваленные ветрами на бок, с тянущимися к небу, словно за подаянием, засохшими ветвями, и могучие деревья в зрелом возрасте, и молодые деревья. Все смешано в беспорядке - разносортица. Тропка то петляет, то скачет вверх - вниз. Скорость совсем упала. Иван увидел, как впереди с еловой ветки слетела ворона. Успел обрадоваться - птица! Но тут же что-то, инстинкт зверя, сидящее в каждом человеке, шестое чувство, заставило его резко обернуться назад. Испугаться он не успел, просто почувствовал лед в грудной клетке, почувствовал, как одеревенели враз его ноги и как в глазах померк белый свет - на него, сзади, по той же тропке, низко пригнув голову, но, не отрывая своих мутноватых, янтарно-желтоватых глаз от него, шел огромный как гора, зловеще черный как демон - медведь. Когда медведь понял, что его раскрыли, он, все также глядя на Ивана, ускорил свой ход по направлению к нему, молча, уверенно, спокойно. Но еще не бежал. Страшно было то, что зверь все делал молча...без рева...без рыка... не по медвежьи как-то... Но теперь уже дивиться или пугаться времени не было. Расстояние до зверя было около тридцати метров. Иван все делал машинально, механически, и словно во сне. Бережно положил девочку на землю. Одно движение и ружье у него в руках. Разложил двустволку надвое. Патроны на месте. Успел с сожалением подумать, что патронов всего два - оба уже в ружье. Картечь - но крупная. На большого зверя. Но не на медведя. Убить не убьет, но если попасть в голову зверю - тому мало не покажется! А вообще толку от него маловато будет.
Щелкнул замок готового к бою оружия. Но, увидев ружье в руках Ивана, медведь остановился. Резко, с ревом встал на дыбки. Между ними было всего-то шагов десять - пятнадцать. И у Ивана поневоле затряслись руки - в неярком чахоточном дневном свете, огромный силуэт медведя почти сливался с окружающим фоном, но все равно, было отчетливо видно, что медведь был выше двух метров росту. Рев был оглушающий, от него заплакала и девочка у ног Ивана. Дрожа, обливаясь холодным потом, Иван ждал, а медведь продолжал реветь, обнажая жуткие, длинные клыки.
Ради дочери своей, к которой надо было вернуться, и которую он хотел обнять, как обнимал ее когда-то в детстве, Иван стоял и ждал. Только ради дочери он не побежал - не приговорил себя к смерти сразу.
Палец Ивана уже лежал на спусковом крючке, когда медведь вдруг с глуховатым рыком упал на все четыре своих лапы и с шумом бросился в сторону, в ближайшие кусты, а оттуда, в спасительную для него тьму молодого ельника.
Иван стоял с ружьем наготове. Поворачиваясь из стороны в сторону, всматриваясь в кусты, готовый выстрелить в любой момент. У его ног надрывалась в плаче девочка. Так, в напряженном ожидании прошло минут пять, но зверь не появлялся. Затаился. А плач девочки, наконец, вернул Ивана к действительности. Он закинул ружье за плечо. Поднял девочку.
- Ну ничего, медведь то оказывается пуганый. Видишь, как ружье то признает. А раз так, то мы еще посмотрим... - нашептывал он плачущей девочке, успокаивая ее и себя, стараясь говорить как можно тише, то ли желая усыпить ребенка, то ли боясь, что на его громкую речь снова выйдет медведь.
- А вообще какого рожна он вылез?! В наших то краях они ведь все уже спать залегли?! С пол месяца как! А этот что шатается?! - шепотом недоумевал Иван, оглядываясь по сторонам.
Он постоял еще немного, с девочкой на руках, прислушиваясь к шорохам леса. Но все вокруг было спокойно, и он двинулся дальше.
Лес был все тот же непроглядно темный. Время катилось к вечеру. По его расчетам было где-то половина шестого, но, узнавая места вокруг, он готов был расплакаться - идут они медленно, очень медленно. Так и всю ночь идти придется, на ощупь, что ли!
Прошел еще час. Ребенок затих. Все было спокойно. Иван шел, с ребенком на груди под плащом, не останавливаясь, лишь изредка бросая умоляющий взгляд на узкую полосу неба над лесом, которое становилось все чернее с каждой минутой.
Ребенок проснулся и захныкал. Иван поначалу не обращал внимания на него. Но вскоре плач доконал его. Нужно было кормить девочку. И снова жеваный хлеб. Глоток воды из его фляги, от которого поперхнулась и выплюнула почти все, что съела перед этим. Пришлось заново пережевывать хлеб и кормить ее. Пока она не утихомирилась. Еще одна остановка. Еще одна заминка. Господи как время летит, дай хоть до каменной гряды добраться до темноты - там полегче будет, да и места те он намного лучше знает, чем здешнюю таежную глухомань. Там можно было бы и ночью, по темноте идти.
Внезапно его мысли прервал шорох неподалеку, Иван застыл в напряжении, а из тени деревьев на него выкатился большой черный шар. Тот самый медведь! В сумерках, кроме огромной черноты его габаритов, выделялись его зловеще-желтые глазки и белые клыки. Он стремительно пошел на человека, молча, оскалив пасть. Иван не успел испугаться. Времени на то, чтобы положить ребенка и снять ружье не было, и он просто побежал. Он бежал, не зная куда, бежал там, где можно было бежать, не видя перед собой тропы, время от времени оглядываясь - медведь не отставал, но и дистанцию не сокращал, но когда Иван хоть чуть-чуть останавливался, зверь решительно мчался к нему. Сердце Ивана бешено колотилось в грудной клетке, словно стремясь вырваться из нее, дыхания не хватало. В таком состоянии он выскочил на какую-то опушку. Его глаз вовремя заметил большой трухлявый пень. Он, не раздумывая, положил ребенка на пень, мгновенно скинул с плеч ружье. Повернулся в ту сторону, откуда, по его расчетам, должен был появиться медведь. Сердце продолжало отбивать сумасшедшую дробь. Лицо было мокрым от пота, словно он его только что помыл, да не вытерся. Одна минута тянулась как час в томительном нервном ожидании. Зверь должен был появиться именно сейчас, с минуты на минуту... но он не появился... Только ветви невысоких сосенок и дубков колыхнулись чуть поодаль от него...и совсем не там, где он ожидал, а в стороне от него...В прятки задумал играть косолапый... не иначе...
Иван вглядывался в местность, что теперь окружала его, и тревога нахлынула на него - он не узнавал ее. Какие-то незнакомые места. Иван потерял счет времени и не мог сказать, сколько он бежал. А так бы можно было бы определиться на местности. Наверное, полчаса, а может быть и меньше, кто его знает...
А на тайгу надвигалась темнота. Стало еще холоднее. Не переставая, накрапывал мелкий, гаденький дождик. Иван поднял ребенка. Девочка тихо попискивала - как щенок скулит. Писк перерос в хриплый, с легким басом и придыханиями плач, ее лицо исказилось в морщинистой гримасе. Ее глаза были закрыты. Ее ноги и руки под тряпками энергично бились об материю, требуя воли. Он пощупал тряпки на ней. Они были влажные от накрапывающего дождя и всей той влаги, что окутала лес. Чертыхаясь, он полез в рюкзак, вытащил оттуда первую попавшуюся тряпку, оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении женским платьем, закрыл его бортами своего плаща, и там, кое-как орудуя своими неопытными, трясущимися руками, вслепую, на ощупь, перепеленал девочку. Обернутая в сухие тряпки, она благодарно затихла. Хотел выкинуть использованные тряпки, но передумал. Постояв еще минут десять на открытой опушке, он, наконец, решил для себя в какую сторону идти.
Нужно было любой ценой возвращаться обратно туда, откуда он пришел. Здесь не городской парк культуры и отдыха - можно совсем заблудиться, а тогда все, конец. И ему, и девочке.
Он шел осторожно, постоянно вглядываясь в темную, мрачную и немую стену леса что, окружала его со всех сторон и таила в себе смертельную опасность. А здесь ли он бежал, по этой ли дорожке - не понятно, разве упомнишь, ведь драпал как сумасшедший. Оно и понятно, будешь стоять - убьет тебя хозяин тайги. Откуда вот он только взялся в эту пору. Не иначе как шатун - остальные то мишки спят уже, почти что месяц, наверное, как спят...
Теперь он шел с ружьем наготове - на плече, а на руках ребенок. Идти стало тяжело. Груз был не тяжелый, но события последней, почти бессонной ночи, напоминали о себе. Незаметно, потихоньку, пришла старая знакомая - боль в голове, то утихая, то усиливаясь так, что как будто кто-то железкой острой по мозгам провел.
Темнота наступала стремительно, и теперь Иван мог видеть что-то только на расстоянии нескольких шагов, а дальше все сливалось в одну черную массу.
Ребенок время от времени пробовал плакать, но Иван укачивал его на ходу.
И не покидало Ивана чувство, что медведь где-то рядом и аккуратно следит за ним. Иван постоянно оглядывался по сторонам, или резко останавливался и столь же резко оборачивался назад - чтобы не быть застигнутым врасплох. Но пока еще зверь таился, но Иван понимал, что, скорее всего, медведь его в покое не оставит.
Иван прошел то всего шагов двести по лесной чаще, как вдруг, кусты неподалеку от него пришли в движение, и на своем пути Иван вновь увидел две знакомые желтоватые точки, светящиеся в темноте. Иван нутром своим знал, что это был тот медведь, что согнал его с тропы совсем недавно.
На этот раз медведь вел себя спокойнее. Он, деловито и не спеша, вышел из темноты и направился к остановившемуся Ивану, словно понимая, что человек теперь от него никуда не денется. Расстояние между ними было около десяти метров и Иван понял, что не успеет как надо отреагировать на зверя. Поэтому, Иван стал медленно пятиться назад, тогда как медведь, молча, не отрывая от человека взгляда своих желтых, внимательных, зловеще отсвечивающих глаз, продолжал идти на него. И когда он ускорил ход, Иван без раздумий развернулся и побежал...
Он бежал по темному, неприветливому лесу, не разбирая дороги, петляя, огибая деревья, а то и просто ломясь сквозь кусты, как загнанный зверь, останавливаясь лишь на полминуты, чтобы только отдышаться. Нависающие ветви больно хлестали его по лицу. Приклад ружья больно бил по лопатке. Но он не обращал внимания на такие мелочи. В его голове мелькала только одна мысль - только бы не поскользнуться, только бы не упасть - тогда все, тогда медведь накроет его сразу.
Он бежал и слышал, как трещат сухие сучья неподалеку и сбоку от него, он слышал спокойный, размашистый ход сильного, уверенного в себе, матерого, хищного, возбужденного погоней, зверя.
Погоня продолжалась, расстояние между зверем и преследуемым им человеком, вернее двумя человеками неукротимо сокращалось, шорох в кустах и треск ломаемых сучьев в стороне от Ивана становился все отчетливее и интенсивнее. Но медведь не торопился сделать решающий рывок, и Иван, остановившись на минутку отдышаться, успел подумать о том, что зверь старается загнать его куда-то. Если бы медведь решил сразу догнать Ивана, то сделал бы это давно - бегают медведи отменно. Но выбора не было - в темноте Ивану просто некуда было бы стрелять, а вот для медведя темнота - только союзник, нападай только из кустов и убивай человека!
Пару раз медведь оказывался даже впереди Ивана, и тогда он с ревом выскакивал из кустов на пути Ивана и устремлялся к нему навстречу, и человеку ничего не оставалось, как только сворачивать в безопасную, еще не заблокированную медведем сторону, и бежать дальше.
Иван бежал с плачущим, орущим свертком на руках, задыхаясь от бега и захлебываясь назойливым, моросящим дождем. Дождь сделал дорогу скользкой и вязкой, и Иван дважды поскользнулся на земле, но чудом удержался на ногах. Затем медведь его гнал дальше. Ревел ребенок у него на руках, ревел зверь идущий по пятам, голова раскалывалась на части от боли.
Выскочил на лысую глинистую прогалинку, ноги ушли по колено в лужу грязи. Метрах в десяти раздался рев медведя, и Иван двинул дальше, в лес.
...Но не прогалинка была это, а малозаметная дорожка, наезженная людьми совсем недавно. И если бы было у него время, да было бы посветлее, и если бы не колющая боль в голове, то, может быть, и узнал бы он это место, и увидел бы он недалеко от него, метрах в пятидесяти, остов завалившегося на бок, в кювете, знакомого, древнего старательского "газика", с вещами, вывалившимися из задней стороны. А чуть поодаль, но в кустах, в разных местах, разорванные по частям, человеческие останки ...
...Но Иван проскочил то место... Вот и ручей какой-то, или речушка, достаточно широкий, не перепрыгнешь, а тут еще и медведь с ревом подоспел сзади и Иван ринулся в воду, высоко поднимая над головой ребенка. Однако, ручей оказался неглубоким. Вода стояла чуть выше колена. Ступни обожгло ледяным холодом нахлынувшей воды. Пять широких шагов в воде, и он выскочил на берег.
Выбрался на берег, оглянулся - сзади никого. Береговая полоса была открыта, широка и усеяна галькой. Иван долго и жадно вслушивался и всматривался в темноту - кажется, медведь угомонился...
Скинул мешок и рюкзак на землю, а на них уложил и орущую новорожденную. Все мягче будет. Побегал по бережку с ружьем наперевес - может, увидит зверя, но далеко от ребенка не отходил - зверюга хитрая, мало ли что удумает. Напряг память, но как не пытался припомнить, где это он, не вспомнил. Место абсолютно незнакомое. В голову закралась страшненькая мысль - заблудился! Загнал все-таки медведь в чащобу, сбил с хоженого пути. И теперь они оба у него в руках - и взрослый, и ребенок. Каков зверь! Все сделал правильно! И на ружье он не будет кидаться. Нет. Знает что такое ружье. Опытный гад! Не полезет. Но нападет, когда нужно будет, или дождется, пока загнанная жертва сама не помрет - здесь это недолго, заблудившись то в этих местах...
Идти дальше смысла не было. Нужно было как-то коротать ночь, чтобы утром пойти с новыми силами, и при дневном свете, иначе еще дальше можно уйти. Так хоть какая-то надежда есть, что выйдет он на знакомые места. Если конечно хозяин тайги даст.
А место подходило - много открытого пространства, под ногами галька - зашуршит под весом, стало быть, медведь бесшумно не подкрадется, с другой стороны ручей рядом - если пойдет ночью медведь на него, так он услышит по всплеску воды. Хотя хрен его знает - медведь умный, хитрый и умелый, подкрадется и сломает, охнуть не успеешь... Покурил. От "примки" затошнило, едва всего не вывернуло наружу, вместе с потрохами. Выкинул подальше примятую пачку с последними двумя сигаретками. В его голове родился план, который помог бы хоть как-то выжить...
...Спустя минут двадцать, благодаря его усилиям, во тьме, на бережку загорелся первый костерок, затем, спустя еще некоторое время, второй, третий, и еще один, а там и пятый. Может быть хоть огонь спугнет зверя, хоть малость. Несмотря на все старания мелко-накрапывающего дождя, костры разгорелись неплохо. Сбегал до ближайшей кромки леса - насобирал еще сухих ветвей - нужно было создать топливный запас на ночь. Пришлось попотеть. Топора не было. Пришлось собирать хворост, да обламывать сухие ветви на кустах и деревьях поблизости. Руки Ивана покрылись корочками уже засохшей крови. Но новые ссадины и царапины рождали новые и новые ручейки крови. Иван бессильно чертыхался - запах крови для голодного медведя как приглашение на званый банкет! Ребенок тем временем лежал под плащом на вещмешке Ивана.
Он оценил кучи принесенной сухой древесины и сучьев - должно хватить на ночь. Иван, наконец, мог заняться ребенком.
Девочка уже не орала как прежде, а просто натужно сипела, уже наоравшись вволю. Ее пеленки были мокрыми и испачканы жидкими каловыми массами, а тело холодное и влажное, мелко и как-то судорожно дрожало, и Иван кинулся к пожиткам женщины. Нужные тряпки нашлись и ребенок, под плащом Ивана, снова на ощупь, грубо, но надежно, под его матерки и увещевания, был перепеленат в сухое тряпье. На ужин пошло блюдо из жеваного хлеба и яичного желтка - обмазал этой кашицей свой палец и дал его ребенку. Сначала девочка не принимала еду, а только тихо и хрипло, не открывая глаз, без слез, поскуливала как щенок.
- Ну, поешь, чего уж там...умрешь ведь...силы нужны нам завтра...ой как нужны, - умолял он ее.
Девочка едва не подавилась, жадно заглатывая пищу. Наконец ребенок утихомирился.
Но самому успокаиваться было еще рано. Ужинать не стал - припасов должно хватить только на ребенка. Накидал сухих веток в костры. Принес три больших ветки, из них и своего плаща соорудил нечто вроде шалашика с каркасом из трех жердей, высотой меньше метра - ребенку хватит, а ему спать никак нельзя, затем соорудил внутри толстый слой из еловых веток, поверх - свой рюкзак, а на него и новорожденную девочку, укутанную в свой пиджак. Все это сооружение накрыл плащом, а щели закрыл еловыми ветвями и уже мокрыми тряпками. Вся структура получилась похожей на индейский вигвам в миниатюре. Сам Иван не знал, как выглядят индейские вигвамы. Он остался в одной рубашке и тонком свитере - от дневного перенапряжения и забот холод почувствовал не сразу. Холод пришел потом, через минут двадцать, и от него свело зубы и заныли кости. Залез в вещи той женщины. Запас тряпок на пеленки подходил к концу. Попытался сушить над костром описанные и испачканные пеленки - куда там, дождь мешал.
Можно было заняться самим, но сил не было, зато пришла его вечная спутница - головная боль, сильная и беспощадная, он даже на колени встал - так голова почему-то меньше болела. Но и в этом положении ему пришлось побыть недолго - ребенок в своем новом жилище стал снова плакать, и ему пришлось взять его на руки и укачивать, накрыв все тем же плащом. В его руках ребенок успокоился.
Так он и сидел на валуне, с ребенком на руках, укрывшись с головой своим плащом, пряча под ним крохотный комочек, укачивая ребенка и сам мерно покачиваясь из стороны в сторону.
Боль породила новые воспоминания, скорее даже обрывки от них - о жене, о дочери, о всех, и о Захаре в том числе. Все эти образы сплелись в непонятную замысловатую мозаику. Разноцветную, с яркими тонами, когда в голове всплывали образы жены и дочери, темную и мрачную - когда припоминал Захара. Почему-то стало совсем светло в голове - он внезапно оказался у себя дома. Ярко горит свет стоваттной лампочки, лицо жены почему-то искаженное не то злобой, не то болью, она стоит перед какой-то странной долговязой фигурой в длинном защитном плаще, фигура стоит к Ивану как бы спиной и он не может признать кто это. И она что-то говорит этому незнакомцу, Иван не может понять, что именно - сплошной неясный гул, сквозь который пробиваются отрывки ее речи, обвиняющей, резкой. В ответ - резкие выкрики того мужчины. Потом видение исчезло, так же неожиданно, как и пришло...
Сами по себе к нему явились воспоминания о том, как они были близки, он, дочь и жена. Были близки. Когда-то.
Ребенок спал. Иван бережно уложил его обратно постель на рюкзаке, снова накрыл плащ поверх жердей. Осторожно отошел, чтобы не разбудить девочку. Внезапно ощутил шорох позади себя...
Резко обернувшись, он не сразу увидел как к нему, по речной гальке, приближается тот самый медведь. Сначала он увидел лишь какое-то большое черное пятно, движущееся к нему без единого звука, в темноте - только изредка галька прошелестит под ним. Пятно, которое при приближении все отчетливее и контрастнее формировалось в нечто страшное и зловещее, а затем он увидел две горящих во тьме желтых точки. Глаза зверя. Неотрывно смотревшие на него. Бешено застучало сердце. Он узнал его. Ошибки быть не могло. Загнал таки. А теперь, ночью, пришел докончить начатое дело. И Иван кинулся к кострам. Схватил горящую сухую ветку и принялся размахивать ею и громко кричать, стараясь хоть как-то напугать зверя. Но тому на его крики было наплевать и он, не замедляя хода, приближался к человеку. Несмотря на холод и дождь, пот прошиб Ивана так, словно его водой окатили. Между ним и медведем оставалось каких-то двадцать шагов и Иван, едва не плача от отчаяния, не переставая кричать, стал хватать горящие ветви из ближайшего костра и бросать в него. Ветви, обжигали ему руки, и, падая рядом с медведем, испускали снопы искр. Только теперь медведь остановился и угрожающе заревел. От медвежьего рыка у Ивана даже на какой-то момент заложило уши. Когда слух вернулся к нему, краем уха, он услышал и плач ребенка - отчаянный крик, прерываемый на короткое время и заглушаемый ревом медведя. Иван крикнул девочке:
- Не ори, подожди... - и тут же вспомнил о ружье. Бросился за ним, лихорадочно вскинул оружие наизготовку. Но медведь, словно сквозь землю провалился - в кромешной тьме его нигде не было видно.
Иван резко оборачивался из стороны в сторону, вглядываясь в темноту - куда же исчез этот зверь. И с какой стороны его теперь ждать.
Неистово горели обожженные о ветви костра руки. После жара поединка, холод был такой, словно его заковали в ледяной панцирь. Голова не болела - выла, прося спокойствия и отдыха. Но отдыха не было не душе, ни телу. Иван кинулся к кострам - почти весь запас сухих ветвей пошел на поддержание оскудевших на топливо костров. Развел еще пару. Теперь он был окружен со всех сторон разреженным кольцом пылающих костров.
Внезапное ощущение сплошной тишины резануло его разум как ножом. Что с девочкой то!!! Неужели выкрал ребенка зверь?! Иван в два прыжка оказался у крохотного шалашика. Скинул плащ и из его груди вырвался вздох облегчения - ребенок был на месте. Девочка уже не плакала и не кричала и лишь беззвучно открывала рот, из которого нет-нет выходили сиплые хрипы. Иван поднес горящую ветку, чтобы разобраться с ситуацией - в свете пламени, ее глаза были закрыты, ее лицо было красным от напряжения, ее губки посинели и судорожно дрожали. Девочка словно задыхалась. Ей явно не хватало дыхания - все силы легких забрал ее постоянный плач, холод и сырость. Стало жутко. Иван принялся лихорадочно хлопать ее ладошкой по попке:
- Ты это, ты не умирай! Подожди чуть-чуть! Не дыши так то!
Он тряс ребенка, качал на своих руках - неистово, резко. И дыхание вернулось к девочке. Ее легкие оправились от некоего кризиса, и она испустила громкий, слышный по всей тайге крик. У Ивана на глаза навернулись слезы:
- Так то лучше будет красавица...
Иван пощупал тряпки на ней. Они были снова мокрыми. Чертыхаясь и проклиная все на свете, Иван вытащил из мешка сухое тряпье. Под плащом перепеленал ребенка. Ребенок не успокаивался долго. Не помогла и порция жеваного хлеба - ребенок выплевывал ее и продолжал надрываться в бесслезном плаче - крике. Еле успокоил ее. Разжег еще один костер - на этот раз в непосредственной близости от шалашика с девочкой. И еще один сбоку. Теперь не должна замерзнуть. Установил три длинных жерди над этими кострами - кое-как приладил на них мокрые тряпки. С ружьем в руках, ежесекундно озираясь, доплелся, почти дополз до воды, сполоснул испачканные тряпки. Отжал. Как сумел, повесил и их на жерди над костром. С сомнением поглядел на небо - суши не суши - сукин сын дождь все накрапывал, словно издеваясь над его усилиями. Он все снова намочит, но что-то с пеленками надо было делать все равно... Развел еще три костра - в непосредственной близости от шалашика, в котором спала девочка. Так ей теплее будет...
Стоило ему присесть для передышки, как его разум пронзил невыносимо яркий свет, сопровождаемый острой режущей болью в голове. Даже холод отступил куда то. Он закрыл глаза. Так меньше болит голова. Через пару минут полегчало. Открыв глаза, он увидел перед собой мрачную, холодную и сырую тьму тайги, окружавшую его со всех сторон. Внезапная головная боль пронзила его с такой мощью, что он с силой зажал веки, так, что слезы потекли, потихоньку боль отступила...
...Затем все тот же яркий, белый свет. Он снова у себя в избе. Напротив жена. Иван словно во сне, подивился - та же самая картина, что навестила его разум, вернулась к нему и в этот раз. Свет в избе слепит. От него покалывает в голове. Но уже не так сильно...Боль, почему-то, угомонилась. Жена в халате. Сверху халат не застегнут, и Иван видит ее часть ее груди, облаченную в бюстгальтер. Она смотрит на него с испугом, отчаянием и с затаенной злобой. Она что-то говорит ему. У нее какая то напряженная поза. Да что случилось то?! Поначалу Иван ощущает себя так, как будто он зритель на каком-то неведомом ему спектакле, зрелище для зевак. Он как бы наблюдает со стороны некое действие. Боль куда-то исчезла, и ему стало даже интересно. Он снова видит того хмурого, небритого мужчину в плаще защитного цвета, все еще стоящего спиной к Ивану. Его жена и тот мужчина о чем-то громко и резко спорят. Обвинения сыпятся от мужика, а жена оправдывается и протестует. Мужчина громко матерится. Хватает с полки какую-то книжку и швыряет ее о пол. С силой. С жутким матом. Его жена, обомлев, испуганно шарахается в сторону. Мужчина надвигается на нее, и Иван видит его спину. Знакомый егерский плащ. На какое то время он, оставляет в покое жену Ивана и поворачивается лицом к Ивану, не видя однако последнего, Иван еще не видит его, поскольку тот нагнулся, чтобы зачерпнуть черпаком воду из ведра. Потом черпак закрывает лицо незнакомца, пока он жадно пьет из него. Наконец черпак с грохотом летит в сторону и ударяется об стену и Иван узнает его - боже правый! Да это же он сам!!! И с этого мгновения он Иван Сидоров оказывается полновесным участником действия...
...Свет горел во всю мощь. От печки исходило тепло и запах сжигаемых сосновых поленьев.
...На глазах у Марии появились слезы.
- Господи Иван да кому же ты веришь! Кому! Лизке! Да она первая проспала со всеми мужиками и с тобой тоже! Да очнись же, наконец! От водки разум потерял, веришь всякой шалаве!
- Ты мне зубы не заговаривай тварь! Признавайся с кем еблась!
- Ванечка, да проспись ты! Давай завтра поговорим! Сейчас дочка то придет, испугается ведь. И так заикается... - она подбежала к шкафу, достала с полки иконку церковно-заводского изготовления - другой не было, и, прижимая ее к сердцу, давясь слезами, горячо запричитала:
- Вот перед Богом клянусь!
Вид иконки распалил Ивана еще больше, в одном прыжке, он подскочил к жене и звериной хваткой, вцепился ей в волосы. Мария заскулила тонким голосом - на плач уже не хватило сил:
- Ой, пусти Ванюша...
- А теперь говори сучка, сколько раз с Захаркой спала!!!
- Господи Ваня... Отпусти ...ой больно...
- Говори сука, - Иван держал ее волосы всей своей пятерней. Жестко. Словно собирался с волосами снять и кожу с ее головы.
- Ваня...волосы...больно...пусти...
Иван рывком пригнул ее голову, да так сильно, что та упала на колени.
- Ни разу...не спала я с ним Ваня...
- Врешь сучка! С кем ведь еблась а! С каким-то черным! Тебе что меня не хватало?!
- Да не спала я с ним! Ваня Христа ради прошу - пусти.... Ой, голова моя...
Иван с силой швырнул ее на пол. Выпитая водка уходила из тела и разума медленно, вместе с ней оставалась злоба. Вот ведь сучка так сучка!!! Обманывала его! Да с кем! Вот ведь сучка! Ну, блядь! Нет, так не пойдет, за все отвечать надо! Он со злобой посмотрел на жену, лежащую на полу. Она пыталась встать, но Иван жестким пинком пресек ее попытку.
- Лежи тварь - тебе не привыкать...
Водки бы еще выпить! Ну как так можно?! Его, законного мужа, человека с заработками и положением, променяла на какого-то черномазого нехристя! Ох сучка!!!
Мария тем временем попыталась хотя бы отползти подальше от страшного в эту минуту мужа. Но Иван не дал...
- И давно так ты с ним...
Мария все еще ползала по полу, захлебываясь слезами, умоляюще, в ужасе глядя на него.
- Господи Ваня ну не бей, убьешь ведь или покалечишь...