Практически, сразу после развода Клавке позвонила Софочка из Израиля.
- Алё, Клавочка, это я!
- Софочка, это точно ты? Я не верю ушам своим, дорогая!
- Да я, я. Как ты, Клавуся?
- Я плохо, Софочка. Очень плохо. От меня Петя ушёл.
- Я знаю. Мне Маринка сообщила. А ей Верка рассказала. Я всегда Верке не очень-то доверяла, это ты говорила, что друзей не предают.
- Говорила, Софочка.
- А как же ты с этим справляешься?
- Плачу в подушку. А как ещё? Мама говорит, что будет и на моей улице праздник. А когда он будет, она не знает.
- Обязательно будет. Вот увидишь! А я замуж выхожу, Клавочка! Понимаю, что не вовремя со своей радостью лезу, но очень хочу пригласить тебя на свадьбу.
- Да ты что, Софочка! Я не смогу! Серёнька болеет и болеет. Да и сама понимаешь, мне не до веселья.
- Клавка, я тебе билет оплачу. Я понимаю, что денег нет. Петька хоть помогает, или всё на эту крысу уходит?
- Софа, не нужно так - Верка беременная. Помогает. Алименты получаю, квартиру оставил. Расскажи, кто он, твой жених?
- Он из религиозных евреев, Клавочка. Зовут Йосиф. Верующий. Но не ортодокс, слава Богу.
- А почему "Слава Богу"?
- Ему не разрешили бы на мне, некошерной еврейке, жениться. Хупа будет у нас.
- А что такое ортодокс? А Хупа - это как? Ты беременная, что ли?
- С ума сошла! До свадьбы ни-ни. Он младше меня на два года. Там родня его против была. Но он уговорил их как-то. А мы работаем вместе. Я очень его люблю...
- А я, Софочка, даже не знаю, что тебе сказать на это. Я не понимаю, что такое любовь.
- Ещё поймёшь, Клавка! Обязательно поймёшь! Просто у каждой любви своё время... Если надумаешь приехать - дай знать. Я всё сделаю. А тебе надо мужчину завести. Психологи говорят, что очень помогает. Клин клином вышибают, Клавочка. Желательно еврея.
- Еврея? Ещё чего...
- Ты по-прежнему отрицаешь, Клавка? Время уже не то, пойми. Вспомни, кто ты, наконец. Можешь обижаться, но здесь, в Израиле твой дом.
- Мой дом здесь, Софа. И я ну никак себя еврейкой не ощущаю. Это не про меня, понимаешь?
- От себя не убежишь, подруга...
Разговор окончился и Клавка, положив трубку, села на диван. Серёнька был у мамы: Белла Довлетовна часто брала к себе внука, давая дочери прийти в себя после всех произошедших событий.
"Какой мужчина, когда у меня сын? Да и разве ж нужен мне кто сейчас? Для секса точно не нужен. Мне не до этих глупостей. А для души это просто невозможно - мертва моя душа. Она оживает только тогда, когда на сына смотрю, когда обнимаю его...И Клавка вспомнила, как появился на свет её мальчик, её солнышко, смысл её жизни...
Серёжа родился слабеньким и очень маленьким: вес был всего ничего - два килограмма пятьсот граммов. Принесли домой после роддома, распеленали, а у него ножки и ручки, как ниточки, тонюсенькие такие. А живот большой. И голова большая. Петькина мама, посмотрев на ребёнка, сказала:
- Петя, по-моему, у ребёнка рахит.
Клавка заплакала, завернула малыша в пелёнки, зло посмотрела на свекровь и произнесла:
- Не сметь! Это у вас рахит, Евдокия Степановна. Рахит мозга.
Клавкина свекровь аж взвизгнула:
- Петя, что ты стоишь, как истукан, когда твою мать оскорбляют!
Свекровь недовольно хмыкнула и вытащила сына из спальни. И Клавка, вставив в маленький ротик ребёнка грудь, услышала, как за дверью новоиспечённая баба Дуня строго сказала Петьке:
- Узнаю, что ребёнка Абрашей назвали - прокляну!
- Почему сразу Абрашей?
- Знаю я их еврейские штучки. Они с мамкой, небось, сговорились насчёт имени.
- Мам, мы имя давно придумали. Серёжкой будет. Сергей Петрович. Красиво?
- Ещё бы не красиво! Но мне бабы сказали, что у них национальность по матери идёт.
- А у нас?
- А у нас - как положено: по отцу.
- Так я что-то не понял, наш Сергей Петрович кто будет-то?
- Русский, Петя. Писюн видел? У евреев таких писюнов не бывает.
- А какие бывают?
- Маленькие. Потому что им прямо в больнице отрезание делают. Бабы говорили.
- Тьфу на тебя. А дети-то у них как получаются, с отрезанными писюнами?
- Говорю же тебе: штучки еврейские ихние. Как-то умудряются.
В девять месяцев Серёньку впервые положили в больницу: началась аллергия на какой-то продукт. Клавка умоляла положить и её тоже, но не разрешили. Она хотела ночевать в коридоре, но её прогнали и оттуда. Всю ночь молодая мама проплакала в объятиях мужа, а в шесть утра уже была в больнице. Серёнька лежал под кислородной маской. Увидев маму, мальчик заплакал и потянулся к женщине всем своим маленьким тельцем. Клавка взяла сына на руки, прижала к себе и тоже заплакала. Пришла врач - немолодая, уставшая после ночного дежурства женщина, и тихо сказала:
- Место я вам дать не могу, но стул возле кровати поставлю. Можете остаться с малышом на ночь, мамочка. Но ложиться не положено. Сможете сидеть ночью?
- Стоять буду, Оксана Фёдоровна.
Трое суток Клавка не выходила из больницы. Мама с Петькой приходили по очереди: приносили еду, сменную одежду. Да она и не спала, практически: боялась пропустить тот момент, когда у сына начинался приступ. Под таким напором материнской любви и веры болезнь стала потихоньку отступать и через неделю малыша выписали домой.
В ясли Серёнька не ходил: как только выздоравливал и возвращался в ясельки, то тут же заболевал снова. Поэтому, его по очереди смотрели обе бабушки. Клавка была какая-то уж очень замученная: ребёнок болел, муж на работе пропадал, брал сверхурочные. Когда Серёньке исполнился годик, Клавка сама пошла работать в ту же больницу, где работала свекровь.
А потом умерла Петькина мама, Евдокия Степановна. Скоропостижно скончалась. Внезапно. В войну ребёнком была в эвакуации, чуть не умерла от голода, много работала - одна Петьку воспитывала. Стала чувствовать боль в груди, пошла по врачам, а там сказали, что операция нужна. Женщина пришла домой, легла и крепко заснула. Утром Клавка пошла будить свекровь на работу, а она уже холодная лежит. Так Клавка и стала хозяйкой в доме. И когда Петька ушёл от неё к Верке, он поступил по-мужски: не стал претендовать на квартиру, которая по документам была материнской.
- Имущественных претензий не имею. Пусть квартира сыну останется, - сказал он в суде, и суд удовлетворил просьбу мужчины.
А тут ещё наступили злые, непонятные девяностые годы. Сначала началась перестройка, потом из конституции как-то само собой исчез пункт о руководящей и направляющей роли Коммунистической партии, а итогом всего этого стал развал Советского Союза. Хорошо это или плохо - никто толком не понимал. Кто-то откровенно радовался тому, что наступила другая эпоха, без дружного шествия огромной страны по пути поиска коммунизма, а кто-то вообще не принимал перемен.
"Что с нами теперь будет?" - спрашивали люди друг друга при встрече.
"А бес его знает...", - отвечали они друг другу.
То тут, то там вспыхивали международные конфликты, на улицах то и дело отстреливали каких-то бизнесменов, пооткрывались частные рестораны и кафе, зато с прилавков магазинов исчезли все товары народного потребления.
Клавка встретила перемены как-то безразлично: у неё были денег и поэтому она не могла их потерять. Ей не нужно было искать работу - она как работала медсестрой в больнице, так и продолжала работать. То есть, в её жизни изменилось лишь то, что нужно было где-то и во что-то одеваться и чем-то кормить себя и сына. Но она и с этим справлялась: её соседка, тётя Маруся, вполне себе сносно шила, а отрезы на платья сохранились у мамы - она имела страсть покупать их ещё с давних времён, когда они запросто лежали на прилавках магазинов. А еду часто приносила из больницы - больные иногда отказывались есть, а иногда медсёстры раскладывали еду так, что хватало и самим поесть, и домой взять. Даже график установили: кто в какой день брать будет.
Что касается Клавкиной мамы, то случилась такая история: после долгих лет поиска счастья к ней приехал Клавкин отец. И мама, Белла Довлетовна, устав от одиночества, почти сразу простила мужа, с которым даже не была разведена. А вот Клавка не смогла простить: с отцом встретилась, но сразу же расставила все точки над "и":
"Отцом я звать тебя не буду, встречаться с тобой не вижу смысла. У меня есть только мама, запомни это", - сказала она отцу при встрече.
И сколько мама не просила принять отца, всё же "родная кровь", Клавка не соглашалась. Отношения с мамой становились прохладнее с каждой встречей и в конце концов Клавка, презирая мать за слабость, перестала с ней общаться совсем. Их связывал только Серёжа: мальчик принял блудного деда всем своим мальчишеским сердцем.
Серёнька ходил в школу, учился на хорошо и отлично, проблем с ним, практически, не было, разве что болезнь периодически возвращалась. Единственное, с чём Клавкин сын был не согласен, так это с тем, что какая-то особь мужского пола может войти в их семью. Он боялся, чтобы маме опять не сделали больно. Но, как подозревала Клавка, он просто ревновал её ко всему, что по её мнению смогло бы их отдалить друг от друга.
- Мам, ну скажи, зачем тебя этот доктор провожал?
- Нам по пути было, вот он меня и подвёз.
- А ты его к нам не приведёшь, я надеюсь?
- А если приведу, тогда что?
- К отцу уйду жить.
- Прям таки и уйдёшь? Нужен ты Верке больно.
- К бабе Белле пойду.
- Там дед твой ошивается. Там тебе места не будет - одна комната.
- На вокзал спать пойду.
- Ладно, успокойся. Не приведу!
- Слово даёшь? - не унимался пацан.
- Даю! Отвяжись только, - вздыхала мать. Одиночество в тридцать лет - это как-то неправильно, но и пускать в свою жизнь постороннего мужика она совсем не хотела. Хотя Борис Михайлович, врач их хирургического отделения, ей нравился. Так, чисто визуально.