Аннотация: Я прокатился в Прагу. Среди уличных порошпек нечаянно заметил одного из хулиганов детства. С ним не общался. Брата у меня никогда не было. В Афганистане никто из родственников не погибал.
На самом деле его звали Вовкой. Фамилия у него была Галько. Он прославился тем, что отбирал деньги у любого, кто был хоть малость его младше. Родившись на три года позже, я также изо дня в день попадал под его горячую руку. Прозвище подходило ему как никому другому. Крючковатый нос, темные волосы, смуглое от загара лицо и, самое шокирующее, разного цвета глаза: один карий, а другой серый. Его мастерству мог бы позавидовать любой актер. Остановив тебя, он мог убедительно доказать, что ему очень нужны деньги, почему и зачем, а затем не позволял уйти, пока не вывернешь карманы, и не выложишь перед ним все их содержимое. И лишь забрав все деньги, которые имелись, он тебя отпускал. Когда он представал перед моими глазами, со мной начинало происходить нечто невозможное. Все, что было в руках, могло тут же оказаться на земле, будь то авоська с продуктами из магазина или портфель. Я цепенел от неописуемого страха. Коленки тряслись, глаза искали что-нибудь, только бы избежать его взгляда. Самое страшное, что у меня не бывало карманных денег. Небогатая семья простых инженеров, непростая жизнь от зарплаты до зарплаты, лишь самые необходимые продукты и нечастая покупка обуви или одежды. Самым обидным было то, что дети из семей рабочих считали и говорили мне в глаза, что у инженеров много денег: "...почему на тебе зимой и летом одни и те же ботинки? ...что, у тебя есть только школьная форма? ...а что, папа с мамой не могут купить тебе что-нибудь еще? Ведь они - инженеры..."
Но вернемся к Галке. Моего друга Генриха Штольца также от него трясло. Мы оба тряслись, когда он пересекал нам путь. Однако Генриху Галка уделял заметно меньше внимания, чем мне. Может, потому что того было в полтора раза меньше: лишь двадцать три килограмма против моих тридцати пяти, узкие плечи, тонкие черты лица и желтые веснушки, когда на моем круглом лице красовались большие, розовые, выступающие щеки, за которые Галке не составляло труда меня ухватить, чтобы свободной рукой обшарить карманы куртки или штанов. И каждый раз он начинал именно с меня: "Ну что, Гринго? Чем порадуешь?" Меня так прозвали за фамилию - Гринин. Больше всего Галку злило то, что у нас обоих в карманах не было ни копейки за редким исключением - оставшаяся сдача после покупки хлеба или бутылки молока, или двухкопеечная монета, если за день до этого я не дозвонился Генриху из телефона-автомата. По моим наблюдениям, к другим, у кого в кармане было, чем поживиться, он был снисходительней и мягче.
С Генрихом меня связывала крепкая дружба, особенно, когда во втором классе его двоечника посадили за одну парту со мной отличником, чтобы подтянулся. Он стал учиться немного лучше, а я не мог себе позволить оценок выше, чем у закадычного друга, поэтому моя успеваемость постепенно съехала. На нас двоих показывали пальцами: "Хороша парочка - немец и еврей..." То, что Генрих - немец, он этого никогда не скрывал и даже с гордостью об этом говорил. О том, что я - еврей, пришлось узнать гораздо позже, а пока, как и все, я долго считал это слово неприличным и даже оскорбительным. Он учился хуже меня, но когда раскладывал на панели парты книжки и карандаши, всё это было похоже на произведение искусства, а меня повсюду сопровождал тотальный беспорядок, что еще сильнее притягивало к нам внимание.
Я перешел в третий класс, когда в школу пошел мой младший брат Игорек. Нельзя сказать, что я его любил - лишь испытывал сочувствие. Он был мельче одноклассников - ниже ростом. А если раздевался, то я старался не смотреть на его излишне тонкие предплечья и торчащие ребра. Сомнений не было - следующая жертва для Галки.
Так оно и получилось. Мы с Игорьком шли из школы, как вдруг в подворотне перед нами нарисовалась столь до боли знакомая фигура. Видя, как я держу брата за руку, он с предвкушением произнес: "А, вот и Гринго младший". Галка подтянул Игорька к себе и начал инспектировать содержимое его карманов. Я поспешил стать между ними. "Сейчас не твоя очередь," - и отодвинул меня в сторону. Но я начал сопротивляться, после чего он схватил меня за грудки и швырнул в стену. Я почувствовал, как внутри сотрясаются кости. Я поднялся, чтобы снова стать между ними, и тут мое лицо встретилось с кулаком Галки, затем еще раз и еще. Когда в подворотне появился кто-то из взрослых прохожих, Галка будто растворился.
На меня, как ни в чем не бывало, глядели два полных спокойствия карих глаза Игорька - не просто глядели, а будто две иголочки впивались в мою плоть. Он потянул меня за руку куда-нибудь подальше от этого места. "Жор, ты позволил себя избить, чтобы он меня не трогал ", - услышал я сквозь шум в ушах. Это был не вопрос. "Странно. Я ведь вижу, как ты его боишься - больше чем огня." Я ничего не ответил. "Когда-нибудь я стану большим, и буду тебя защищать," - продолжал Игорек. Я остановился и прижал брата к себе. Слез было не утаить.
На подходе к дому я начал давать брату указания: "Ты ничего не видел и не знаешь. После звонка на перерыв я оступился на лестнице в школе, и меня затоптали". Игорек с пониманием кивнул. Дома взглянул на себя в зеркало: разбитая губа, кровоточащий нос и большой синяк под глазом. За ужином, выслушав историю, мать сказала: "С кем-то подрался и не хочешь об этом говорить".
Наши с братом встречи с Галкой продолжались еще пару лет, пока мы не переехали в другой город, куда была переведена часть предприятия, на котором работал отец. Мой пятый класс и третий Игорька начались уже в новой школе, в которой попадались свои "сувениры", но такие как Галка среди них уже не встречались. Конечно, лишившись злейшего врага, я остался без лучшего друга, и затем долго скучал по Генриху, замены которому так и не нашлось. Мы иногда перезванивались, но это стало происходить все реже и реже. Игорек занялся борьбой. Он и не думал, однако, как-то раз посреди урока физкультуры в зал вошел тренер из школьной секции и указал пальцем именно на него - извечная нехватка легковесов. У Игорька борьба пошла как никогда хорошо. Он успешно отстаивал первенство среди школ города. А вот у меня со спортом все было не так просто. Единственное, где я преуспел, так это в подъеме штанги. Перестав общаться с Генрихом, я тут же вернулся в отличники. Тройка была лишь по физкультуре. Не клеилось все, что было связано с мячом. Однако со штангой пару медалей школе я все-таки подарил. Не дав поступить в институт, меня забрали в армию - в войска связи, наверное, потому что когда-то с Генрихом мы выучили азбуку Морзе, чтобы я помогал ему на контрольных по математике и русскому языку. Как только я вернулся, в армию ушел брат. До этого он день и ночь бредил, как станет десантником...
Все это было четверть века назад - почти что вечность. Теперь уже больше двух десятков лет я живу в другой стране. Мы с родителями унесли ноги из-под крушащихся на нас останков Великой Советской Империи. Приехав без денег в Израиль, пришлось почти всю сознательную жизнь проводить на работе, из-за чего у меня не получилась семья, и даже не представлялось возможным завести собаку. Моей бы она уж точно не была, потому что занимались бы ей только родители. И понял, что в рабство римляне евреев не угоняли. Они сами шли туда в поиске лучшей жизни, и, конечно, тут же попадали в рабские обстоятельства, когда приходилось день и ночь трудиться, чтобы оплачивать съем жилья, иметь на столе продукты и возможность как-то перемещаться.
Раз в пару лет, чтобы перевести дыхание на неделю-другую я позволял себе прокатиться куда-нибудь в Европу или в Америку. На этот раз выбор пал на Прагу. Я просто бредил, как окажусь у самой цитадели европейской культуры, ведь Париж и Нью-Йорк уже видел. И изо всех сил стремился побывать в лучших картинных галереях города, посещал концерты, брал экскурсии.
С утра пораньше за день до отъезда я пешком исходил старый город. К полудню вышел на Староместскую площадь, чтобы полюбоваться знаменитыми часами, послушать их бой и услышать соло трубача, играющего в полдень на колокольне. Стоило перекусить. Самым простым было купить ломоть свинины, по-средневековому зажаренной на вертеле, и большой стакан пива. Между столиками на площади крутился попрошайка. У меня в кармане всегда была наготове мелочь. Я берег ее для уличных музыкантов или циркачей. Попрошаек же не жаловал - притом никогда. Я приступил к свинине. После до абсурда жестких кошерных ограничений, к которым привык за годы жизни в Израиле, вряд ли можно было бы найти что-либо вкусней. Попрошайка со стаканом был все ближе и ближе. "Из принципа не уступлю ему ни копейки", - подумал я. И вот он уже подошел к моему столику. Английский был лучше, чем у меня: "Знаете, сир, я очень нуждаюсь в деньгах. Если скоплю, то смогу открыть небольшой бизнес, чтобы больше не просить денег на улице. Вот только нужно мне немного, самую малость..." За долгие годы работы в театре, пусть не актером или режиссёром, я хорошо научился отличать актерскую игру, от повседневной правды, хотя, нужно признать, Станиславский бы ему поверил. Можно было бы вежливо по-английски ему отказать или претвориться, что ничего не понимаю.
Я поднял на него глаза... где-то я это уже видел: крючковатый нос, разного цвета глаза, смуглое лицо, только волосы были седыми, хотя также не расчёсаны, как и в годы детства. Не знаю, как долго я его разглядывал, он повернулся и направился к следующему столику.
- Галка... - окликнул его я.
Он обернулся.
- Что ты делаешь в Праге? - спросил я по-русски.
- Ты что, не видишь - что? - ответил он вопросом на вопрос. А затем прищурил один из глаз. - Я тебя помню... Гринго...
- Гринго, - согласился со своим детским прозвищем.
- Ой, где ты сейчас? Чем занимаешься?
И я начал рассказывать где я, и кем работаю.
- Деньжат не отсыпешь? - вдруг перебил меня он.
- Нет, - возразил я. - Принципиально не поддерживаю попрошаек, но пивом тебя угощу, и на минуту отошел от стола, чтобы взять ему стакан пива - такой же, как и себе.
- Говоришь, работаешь в театре?
Я кивнул.
- По многу часов?
Я все также ему кивал. Он сделал маленький глоток, и продолжил свои вопросы:
- Зачем тебе нужно так много работать?
- Скорее, не мне это нужно. Я им нужен.
- Лучше быть нужным, чем свободным, - процитировал он известную песню.
- А как поживает Гринго Младший?
Черт, я кажется забыл о том, что у меня когда-то был брат.
- Он не поживает.
- Как? - театральность Галки сделала шаг назад. Это перестало быть похожим на игру.
- Не вернулся из Афгана.
- Как, погиб?
- Даже и не знаю. В дом внесли цинковый гроб. Открыть не дали. Может, там был кто-нибудь другой, не он, а может и не было ничего. Мать до сих пор не верит, что его нет.
Сухощавая фигура стала еще меньше. Два глаза - карий и серый уставились в пустоту. Из их уголков двумя ручейками потекли слезы. Он обнял меня. Плечо моей куртки стало мокрым. Мне стало не по себе от брезгливости к чьим-либо выделениям - неважно, это слезы, пот или моча. Он ослабил объятия.
- Гринго Младший... - задумчиво произнес он. - Гринго Младший был славным парнем, меня не боялся, никого не боялся и ничего, а у тебя колотились коленки, и всё валилось из рук, как и у твоего немецкого дружка... как его...
"У него хорошая память", - подумал я. А ведь это правда: Игорек ничего и никого не боялся, но в Афган ему лучше было бы не попадать.
- Мне жаль твоего брата, - сказал Галка смахивая рукавом слезы.
- Ты не можешь знать, как я его любил, - ответил я. Хотя, когда его не стало, я быстро с этим смирился. Ничего уже не изменишь. Смерть - явление необратимое. Мы допили пиво, пожали друг другу руку и разошлись. Мне надо было съездить в гостиницу, чтобы немного передохнуть, переодеться во что-нибудь полегче, чтобы посетить "Черный Театр". Я спешил к метро. Перед глазами рисовались картинки детства: Галка - никому не дающий прохода, и Игорек... почему-то я запомнил его без рубашки, с худощавыми предплечьями и торчащими ребрами. При этом у него был твердый, уверенный взгляд - то, чего всегда так не хватало мне...
Я запустил руку в карман куртки: в нем не было мобильного телефона... другой карман... а где же кошелек?