В Израиле на хорошо известном дорожном знаке 'Проезд без остановки запрещен', имеющем форму восьмиугольника, в отличии от того, как в других странах мира, где на нем написано понятное подавляющему большинству человечества слово 'STOP', изображена поднятая пальцами вверх ладонь, наверное, потому, что израильтяне, имея привычку читать справа налево, понимают значение этого слова превратно, и далеко не каждый гражданин нашей страны перед ним останавливается.
Мне было одиннадцать, а ей всего шесть. Я забирал сестру из детского сада. Уже три года, как она умела читать. Я начал это делать лишь, когда мне стукнуло семь. Как всегда, мы шли молча, ни о чем не разговаривая. Наш путь лежал через дворы хрущевских пятиэтажек, небольшой сквер, заросший запущенной растительностью и мимо школы, на которой красовались всякие неприличные слова. Середина семидесятых. В Советском Союзе никто пока еще и слыхом не слыхал о граффити и о аэрозольных баллончиках с распыляемой краской. Всё так же молча мы продолжали идти вдоль кирпичной стены, исписанной обугленной палкой из кострища или кусочком угля, найденным около бойлерной в близлежащем дворе.
Школа осталась позади, и мы вошли во двор девятиэтажки, в квартире на последнем этаже которой прошло всё наше детство.
- Й..ух... - будто ни на что не намекая, на выдохе произнес я задом на перед одно из тех слов.
- Адзип, - не задумываясь, ответила сестра.
Хорошо, что этого не слышала мама.
Шлепок по губам был бы обеспечен.
И тому, и другому.
Шестью годами прежде, когда мне было столько же, сколько и ей, мы с отцом шли из детского сада.
- Ой, папа! Что я тебе расскажу! - воскликнул я, соскучившись за день по отцу. Незадолго до его прихода кто-то из сверстников рассказал стишок, показывая на меня пальцем, что меня позабавило.
- Ну, валяй, - оживился отец.
И я начал:
'Жид, жид. По веревочке бежит. А веревка лопнула...'
И тут последовала оплеуха, после которой я, наверное, расплакался от неожиданности, и слово 'жид', как и 'еврей', надолго превратилось для меня в ругательное или в просто неприличное.
Три десятка лет спустя идем мы вдвоем по южному Тель-Авиву. Сворачиваем на улицу, названую именем одного из великих сионистов. У меня в голове, много лет назад распевавшего в детском хоре пионерские песни, вдруг включился знакомый мотив:
'На улице Членов веселый народ.
Над улицей Членов сто солнц небосвод...'
Нас обогнали две особы женского пола примерно моего возраста, которые громко, по-русски говорили... более-менее воспитанному уху этого бы не слышать. К нашей радости они куда-то поспешили свернуть, и тут моего отца осенило: 'По улице Членов шли симпатичные девушки, и выражались...', - чем не интригующее начало нового рассказа?
Затем мы сели в машину, свернули на бульвар Ротшильда, и перед нами на светофоре затормозил грузовик.
- Бляди, - произнес отец.
- Кто? - спросил я, подумав о тех самых девчонках.
- На машине написано.
Я поднял глаза - на задних воротах фургона красовались четыре ивритские буквы: 'Бэт, Ламед, Далет и Йуд'. Под ними, также на иврите, шрифтом помельче, можно было прочесть: 'Свежее мясо'.
Прожив в этой солнечной стране более полутора десятка лет, уже как десять из них я занимался различной сценической техникой, в том числе и системами перевода на другие языки, среди которых был и русский. Проверяя 'бегущую строку', позволял себе набрать что-нибудь смешное, а иногда даже и неприличное. До прихода публики обычно написанное удалялось, заменяясь рекламой других спектаклей театра.
'Хочется пукнуть, а пукнуть нельзя.
Услышат фашисты - погибнут друзья'.
В сугубо мужском коллективе технической группы театра пошлости негативной реакции обычно не вызывали, а большинство актеров, будучи 'аборигенами', не понимали написанного. Однако в тот день к нам заглянула молодая супруга одного из актеров - выходца из бывшей Страны Советов. Она только начала учить русский, и, конечно же, всех слов прочитать пока еще не могла. С ней был сын. Они вдвоем сели в пустом зале, и она попыталась прочитать написанное:
- Хочется... нельзя... фашисты... друзья... - она медленно узнавала знакомые ей слова, объясняя на родном ей иврите их значение маленькому сыну:
- Фашисты... они плохие. Убивали хороших людей. А вот друзья - они подарят тебе на День Рождения самый лучший подарок и всегда придут на помощь... ой, а из какого это спектакля? - вдруг спросила она.
- Не из этого, - ответил я.
- А... из предыдущего... - воскликнула она. Таки да, в предыдущем спектакле у нас присутствовала тема немецкого фашизма.
В этом же театре в другой час ожидали делегацию из Южной Кореи, отбирающую спектакль для показа на театральном фестивале в Сеуле. Царила жуткая спешка и суета. Корейцам русский перевод точно был не нужен, однако в тот же вечер ожидался еще один спектакль уже на публику. Я начал проверку перевода на русский. На тот момент настроение было испорчено заявившимся не вовремя административным директором, из-за чего все как всегда показалось тем самым 'вторичным продуктом', о котором когда-то писал Войнович в 'Москве 2042', и я это отпечатал на бегущей строке, о чем конечно же, забыл. Снежный ком оставшейся работы не заставлял себя ждать. Перед показом спектакля на сцену вышел 'создатель' нашего театра со своим вступительным словом. Рядом с ним стояла одна из актрис и переводила его речь: '...у нас имеется перевод на два языка. Сегодня это английский специально для вас, а обычно иврит и русский.' Он сделал шаг к краю авансцены и обернулся, подняв взгляд: '...и русский', - уже не так уверено произнес он. До войны родившись в Польше и проведя детство в эвакуации в далекой Сибири, он, конечно, научился читать по-русски. Несмотря на то, что сразу после войны родители увезли его в 'Родные Палестины'
Под конец спектакля меня окликнул заведующий постановочной частью: 'Жора, - взволнованно прошептал он, давясь от смеха. - Убери текст с 'русской' бегущей строки...'
Когда я подошел к компьютеру, с которого шел русский перевод, то на дисплее красовалось всего два слова: 'Все г**но' и три восклицательных знака. Однако корейцам, сидящим в зале, до этого не было никакого дела. После спектакля 'создатель' подошел к заведующему постановочной части:
- Не подпускайте его к компьютеру переводчицы.
Тот пожал плечами:
- А больше никто из нас системами перевода не занимается.
После чего 'создатель' довольно долго беседовал уже со мной с глазу на глаз.
Снова русская 'бегущая строка'.
Новый спектакль. Взволнованная реплика на сцене: 'Шопен! Какая замечательная музыка!' Но вдруг компьютер завис что ни наесть на полуслове, и те, кто читает по-русски, увидели лишь: 'Шопен! Кака...' И тут же по залу прокатились смешки. Затем последовали другие 'подарки': 'Графиня! Как вам идет сегодня это платье!' Зрителям достался лишь 'Графин'.
Нет, Шопен отнюдь не кака - можете мне поверить.
Что ж. Иногда не мешает и повеселиться.
В другом спектакле по сценарию в окно влетает камень, и должен прозвучать звон разбивающегося стекла, а у меня отказывается стартовать 'сидюк'. Один из актеров, который хорошо владеет русским, чтобы обозначить сцену для следующей после этого реплики, громко кричит: 'Хуяк!!!'. Как всегда, в зале много выходцев из бывшего Союза. И тут с задержкой звенит разбивающееся стекло.
Я еще только начал трудиться в театральном бизнесе, как нас порадовали гигантским сценическим проектом про знаменитую династию Ротшильдов. Генеральная репетиция. Бал во дворце, мужчины в смокингах, дамы в прозрачных одеяниях. Но вдруг у одной из актрис отказывает микрофон. Чтобы проверить аппарат, нужно было забраться под саму юбку и залезть ей в трусики, на которых имелся специальный кармашек для передатчика. На сцене темно. Чтобы хоть что-то разглядеть я включил фонарик. Вдруг воздух заполнился самыми последними английскими словами, среди которых преобладали повторяющиеся 'Фак Ю' и 'Булл Шит'. Как мне потом рассказали, кринолинная юбка налилась светом от фонарика, осветив меня, копошащегося в трусиках у этой актрисы. Что не на шутку оскорбило английского режиссёра, приехавшего для постановки этого спектакля, и балетмейстера, занимавшегося танцевальными сценами. Два гея, не скрывающие этот факт и два друга в их лучших секс-меньшинских традициях. Они оба выскочили из зала, чтобы не наблюдать, как я привожу в порядок ее радиомикрофон. Репетиция продолжилась лишь спустя двадцать минут.
Нью-Йорк. Музей 'Метрополитен'. Зал, отведенный полотнам знаменитого Пикассо. Я поджидаю группу посетителей, говорящих между собой по-русски. И, инсценируя известный анекдот, начинаю восхищаться замечательными работами гения современности: 'Кикассо! О... Кикассо'.
- Не Кикассо, а Пикассо, - по-английски поправляет меня молодая дама. А я ей в ответ:
- А вы не киздите. Я 'к' не выговариваю.
Она, конечно, опешила и быстро удалилась из зала в коридор, выводящий на лестничную клетку. Похоже, сопровождавший ее кавалер собрался меня поколотить. Однако доносящийся оттуда истерический смех заставил его отложить намерения.
- Вижу, что 'к' вы все-таки выговариваете, - начал он. - Продолжайте развлекаться.
И сам с трудом уже сдерживал смех.
В музее лучше не шуметь.
Снова Тель-Авив. В южной его части выросло здание новой гостиницы. Пять 'звездочек', в четверти часа пешим ходом к морю. Она называется 'NYX', и во всей красе вместе с названием отражается в 'зеркале' огромного стеклянного офиса банка 'Hapoalim', возывшающегося на другой стороне улицы. И как вы думаете, что прочитывает русский человек, став спиной к гостинице или выглянув из окна своего номера?
Уже почти двадцать лет слышу шутку, как ладонь на знаке заменят три собранных пальца, направленных вверх: 'Рэга...', то бишь 'не гони' или белорусское 'паперад бацкi у пекла нi лезь'. Может, в Израиле хоть немного возрастет уважение к этому знаку.