Герои
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Ветераны возвращаются с войны. Не все, и не все в целости и сохранности. Кто-то возвращается домой без рук и ног, а герой этой книги - без лица. Он заслонил собой разрывающуюся гранату и спас жизнь целого взвода. К этому подвигу его подвёл целый ряд событий, толкнувших его на сведение счётов с жизнью. Но он выжил и стал героем, при этом, совсем не считая себя таковым. Его лицо было изуродовано настолько, что, вернувшись в свой родной городок, расположенный на восточном побережье США, он становится неузнаваемым.
|
Герои.
Роберт Кормиер.
В благодарность Джорджу Николсону и Грейгу Вилдену.
Покажи мне героя, и я напишу тебе о нем трагедию.
Френсис Скотт Фитцджеральд.
Меня зовут Френсис Джозеф Кассавант. Я только что вернулся во Френчтаун, что в Монумент-Сити. Война закончена, а у меня совсем нет лица.
О, у меня есть глаза, которыми я вижу, и барабанные перепонки, которыми слышу, но нет ушей, чтобы о них говорить, а лишь частицы отвисшей плоти. И это прекрасно, как говорит доктор Абремс, потому что главное - это видеть и слышать, а красота - это не столь важно. Он, конечно же, шутил и всегда старался рассмешить меня.
Но что меня беспокоит, так это мой нос, или даже его отсутствие. Мои ноздри - словно две маленькие пещеры. Их иногда закладывает, и приходится дышать ртом, что сушит горло, и из-за этого становится трудно глотать. Я также охрип и начал сильно кашлять. У меня нет зубов, но челюсть цела и десна на месте, что позволяет носить зубные протезы. Однако за последние несколько недель десна начали съеживаться, и зубные протезы разболтались и, когда мне нужно говорить, они щелкают и скользят в полости рта.
У меня совсем нет бровей. Вместо них местами попадаются редкие волосики. Щеки есть. Что-то вроде того. Я имею в виду кожу, которая формирует щеки. Ее откуда-то пересадили, кажется, с ягодиц. И все время что-то жалит, если я касаюсь чего-нибудь своими щеками, задевая проросшую на них щетину. Доктор Абремс говорит, что со временем вся кожа на лице заживет, и появятся щеки, они станут гладкими как попка у младенца - так он это и произнес. "Но какое-то время", - сказал он. - "Не следует ожидать, что кто-нибудь пригласит тебя на танец. С девушками лучше знакомиться где-нибудь в столовой".
Пожалуйста, не поймите его неправильно. У него излишек чувства юмора, которым изо всех сил он пытался поделиться им со мной, и я попробовал только этим воспользоваться, но без особого успеха.
* * *
На мне белый шелковый шарф, который закрывает нижнюю часть лица. Такие были у летчиков времен Первой Мировой. Они парили на бипланах над полями сражений Европы. Мне нравится мысль, что шарф развевается у меня за спиной, как и у кого-нибудь из тех пилотов следом за самолетом, когда иду по улице, но мне кажется, что этого не происходит.
На моей голове кепка "Ред-Сокс". Она сдвинута на лоб, чтобы тень от козырька ложилась на незакрытую часть моего лица. Я иду, склонив голову, словно потерял деньги, и ищу их где-то на тротуаре. На том месте, где раньше был нос, прикреплен бандаж. Он держится за затылок тонкой ленточкой.
И тут, конечно же, возникают проблемы.
Мой нос, или, можно сказать, "пещеры" закладывает, зачем далеко ходить не надо. Не знаю, когда и как это происходит, врачи ничем это не объясняют - я, словно простужен, и это не проходит никогда. Бандаж все время намокает, и я постоянно вынужден его менять, с трудом скрепляя английской булавкой ленточки у себя за затылком.
На мне моя старая потертая армейская куртка.
Я плотно укутываю свое лицо и тело, хотя и не знаю, что буду делать, когда наступит лето, и станет тепло. И переживаю об этом прямо сейчас, во время холодного, дождливого марта, если еще сумею задержаться здесь до лета.
Так или иначе, вы поняли, как я выгляжу, когда иду по улице. Все с удивлением смотрят на меня и быстро отворачиваются или, заметив издалека, просто переходят улицу.
Я их ни в чем не виню.
* * *
У меня достаточно денег. Я получил все свое довольствие, уволившись с Форта Дельта. Все, что накопилось за время, проведенное мною в боях во Франции, а затем в госпитале - во французском, а затем в английском.
Наличность - стодолларовые купюры. Я держу их в бумажнике. Остальное припрятано в походном рюкзаке, который всегда у меня за спиной. Я похож на Нотр-Дамского Горбуна. Мое лицо напоминает водосточную трубу, оно уравновешивает рюкзак, так похожий горб.
Останавливаюсь около трехэтажки госпожи Беландер на Четвертой Стрит. Она сдает в аренду чердак. Спустя какое-то время я нажимаю на кнопку звонка. Наконец, дверь открывается, и на пороге возникает хозяйка. Она с подозрением разглядывает меня, так и не узнав. И это доказывает, что шарф и бандаж не только скрывают уродство, которое когда-то было моим лицом, но и всю мою личность.
После того, как ее маленькие черные глаза осматривают меня с ног до головы, я говорю: "Здравствуйте, миссис Беландер", - что становится еще одной проверкой.
Она не отвечает на мое приветствие, и становится ясно, что она не узнает также и мой голос. Моя гортань, которую доктор Абремс назвал голосовым органом, также была повреждена взрывом, и хотя после этого все еще могу говорить. Мой голос стал намного ниже, и в нем появилась противная хрипотца, словно горло все время воспаленно.
Вспоминаю, как в английском госпитале Энрико Руселли говорил о говорящих деньгах, и я уже почти достал свой бумажник, как она вдруг спрашивает:
- Ветеран?
Я киваю, и ее лицо становится мягче:
- Бедный мальчик.
Я следую за ней наверх по лестнице - все четыре пролета. Синие вены на ее пухлых ногах набухают, словно подкожные черви.
Квартира, которую она сдает в аренду, маленькая и с низкими наклонными потолками. Две комнаты, кухня и спальня. Кровать, которая на самом деле всего лишь раскладушка. Но все выглядит очень опрятно: светлые окна, натертый воском пол, черная печь, сверкающая лакированными кирпичами.
Выглядываю из окна кухни на шпили церкви Святого Джуда. Вытянув шею, ловлю отражение в окнах соседних трехэтажек покатой крыши Врик-Центра. Меня посещают мысли о Николь Ренард, и ловлю себя на том, что не думаю о ней... о, возможно, уже пару часов.
Я оборачиваюсь, чтобы найти миссис Беландер с ладонью обращенной ко мне.
- Оплата вперед.
Она всегда была так щедра, когда я выполнял ее поручения, и ее чаевые сполна обеспечивали мне билеты в кино за десять центов в кинотеатре "Плимут" на субботний дневной сеанс. Она испекла пирог на мой День Рождения, мне тогда исполнилось тринадцать. Это было пять лет тому назад, и с тех пор утекло очень много воды. В любом случае, я плачу ей арендную плату на месяц вперед, и она расписывается в квитанции, сидя за столом на кухне. Стол в кухне накрыт красно-белой пестрой клеенкой. Такая же была у нас дома, пока не наступили тяжелые времена. Мои пещеры размокают, и я ищу свой носовой платок.
Она вручает мне квитанцию. Там, где должно быть мое имя, ее неровным почерком написано слово "арендатор".
Меня это устраивает. В настоящий момент я знаю, что действительно анонимен, что я больше не Френсис Джозеф Кассавант, а просто арендатор во Френчтауне.
- Спасибо, миссис Беландер, - снова проверяю я.
- Вы знаете, как меня зовут, - говорит она, на сей раз ответив, не спрашивая, а утверждая, подозрение возвращается в ее глаза.
Я быстро думаю.
- На почтовом ящике, внизу... - отвечаю я, предполагая, что ее фамилия написана на нем. Но, удовлетворенно согласившись, она кивает.
- Всегда останавливайтесь у меня, - поет ее канадский акцент. - Я сейчас угощу вас горячим супом, чтобы вы отогрелись...
После того, как она уходит, еще раз подхожу к окну и смотрю на падающий с небес дождь. Я снова дома во Френчтауне. Я думаю о пистолете, спрятанном где-то у меня в рюкзаке, и знаю, что моя миссия должна начаться.
* * *
Позже, я зажигаю свечу в церкви Святого Джуда.
Запах испаряющегося воска и дымок ладана, волшебные ароматы повиновения наполняют помещение церкви. Помню дни, когда служил мальчиком при алтаре у Отца Балтазара и отвечал ему на латыни, о чем сейчас вспоминаю с ужасом.
Стою на коленях и молюсь.
Я молюсь об Энрико и надеюсь, что он, наконец, вернется домой и привыкнет к своему новому состоянию тела, хотя это звучит ужасно - состояние тела. У него нет обеих ног и левой руки. "Благодарю Христа, за то, что я отроду правша", - сказал он однажды, но не думаю, что он действительно так ему благодарен.
Я также молюсь за упокоенные души моих родителей. Мать умерла, когда мне было шесть, при родах моего брата Раймонда, который прожил всего лишь пять с половиной часов. Отец умер пять лет назад от сердечного приступа в подсобном помещении расчесочной фабрики в Монументе, хотя мне всегда казалось, что на самом деле он умер намного раньше, одновременно с матерью, а также собираюсь помолиться за дядю Луи, который опекал меня до того момента, пока я не ушел в армию.
Я, конечно же, молюсь за Николь Ренард, за ее удачу, где бы она сейчас не была.
И, наконец, за Лэрри ЛаСейла.
Мне трудно за него молиться, и я всегда в некотором замешательстве прежде, чем заставлю себя произнести эту молитву. Но снова вспоминаю слова Сестры Гертруды. Она учила нас в третьем классе, и, как она сказала: "Слова, шедшие изо рта Иисуса, были молитвой за твоего врага, принесшего тебе вред. Легко молиться за тех, кого любишь", - сказала она. - "Но стоит молиться чаще за того, кто тебя не любит, и за того, кого не любишь ты".
И я произнес "Отче Наш", "Святую Марию" и "Прославление" для Лэрри ЛаСейла, после чего начал сгорать от вины и позора, осознавая, что только что помолился за того, кого собираюсь убить.
* * *
Прежде, чем лечь спать, я стою перед зеркалом в ванной.
Мои волосы, как и всегда, в полном беспорядке, в одном месте их мало, а в другом много. По каким-то причинам, они начали копнами выпадать в первые же несколько дней, которые я провел во французском госпитале, и в это же время другие начали обильно расти.
Накладываю вазелин на щеки.
Заставляя себя смотреть на свои пещеры, и в полость рта, так изменившуюся из-за зубных протезов, я шевелю их во рту, и вспоминаю, что сказал мне доктор Абремс о том, что в ближайшие месяцы нужно будет заказать новую пару зубных протезов, когда мои десна, наконец, перестанут усыхать. Он также оставил мне свой адрес в Канзас-Сити, куда он обязательно вернется, когда закончится война. "Косметическая хирургия в последнее время достигла больших успехов, Френсис", - он сказал. - "Одна из немногих выгод, которую можно извлечь из войны. Найдете меня, если надумаете". Своим ростом он напоминал Авраама Линкольна. "В косметической хирургии сначала ему бы стоило поупражняться на самом себе", - как-то заметил Энрико.
У Энрико всегда было, что сказать, по любому поводу, и ему не надо было лесть за словом в карман. И мне как-то даже показалось, что он так много говорил, чтобы забыть о боли. Даже, когда он смеялся, то своим звучанием это походило на распилку древесины, а в его глазах можно было увидеть вспышки боли.
"Если хочешь забыть свою Николь", - сказал он как-то раз, когда мы уже устали от игры в карты или в шашки. - "То тебе есть, что делать". Он сжал в ладони стопку карт, которые до того тасовал одной рукой. "Ты увольняешься из армии и начинаешь наведываться туда, где живут слепые. Там обязательно должна найтись красивая слепая девушка, которая только и ждет хорошего парня, такого как ты".
Хотел бы я знать, шутил он или нет. Даже, когда шутил, трудно было в это поверить, потому что в его голосе всегда была перчинка ожесточения, и боль никогда не оставила его глаза.
"Ты - настоящий герой", - сказал он. - "Герой Серебряной Звезды. У тебя не будет никаких трудностей в поиске девушки, пока она не увидит твое лицо". Он попробовал вытряхнуть сигарету из пачки "Лакис", и три или четыре сразу вывалились на пол. "Теперь на твоем пути должна возникнуть слепая девушка..."
Я, конечно же, не герой, и поэтому тут же с отвращением отвернулся в сторону, а позже, уже ночью, лежа с открытыми глазами, себя спрашивал: смогу ли на самом деле найти слепую девушку, которая полюбит меня. Смешно. Что заставляет меня думать, что слепая девушка вообще может автоматически влюбиться в кого бы то ни было?
- Забудь об этом, - сказал я Энрико на следующий день.
- Забыть о чем? - его голос задыхался от боли в ногах, которых у него больше не было. Он рукой хватался за воздух там, где раньше были колени.
- О слепой девушке.
- О какой слепой девушке?
- Не бери в голову, - сказал я, закрывая глаза только от одного лишь вида его, хватающихся за воздух рук.
- Ты все еще про Николь, не так ли? - спросил он.
Я ему не ответил, потому что мы оба знали, что это было только о ней, о Николь Ренард.
И даже не смотря на то, что уже вернулся домой с войны, я задаюсь вопросом, удастся ли мне когда-нибудь увидеть ее снова.
----------------------------
В первый раз я увидел Николь Ренард в седьмом классе в школе Прихода Святого Джуда на уроке арифметики. Сестра Матильда стояла у доски и рассказывала о делении десятичных чисел друг на друга, как в это время из ее рук выпал мел. Он упал на пол и разломился на несколько кусочков.
Я вскочил на ноги, чтобы его поднять. Мы всегда стремились быть в хороших отношениях с монахинями, иногда настолько безжалостными в наказаниях, словно оружие использующими против нас правила поведения и оценки в наших табелях.
Когда уже стоял на коленях, открылась дверь, и Мать Маргарет - старшая из Сестер, вошла в помещение класса, сопровождая самую красивую девочку из тех, кого я когда-либо видел.
- Это Николь Ренард, наша новая ученица. Она прибыла из Албани, штат Нью-Йорк.
Николь Ренард была маленькой и стройной, со сверкающими черными волосами, падающими на ее плечи. Бледная чистота ее лица напомнила мне статую Святой Терезы в нише, рядом с исповедальней Отца Балтазара в церкви Святого Джуда. Она скромно посмотрела вниз, на пол, наши глаза встретились, и мы словно узнали друг друга после долгой разлуки, будто бы когда-то прежде были знакомы. Что-то еще блеснуло в ее глазах - пакостный намек на что-то, будто бы обещающее нам лучшие времена, которые мы проведем вместе. И когда эта вспышка угасла, и она снова стала статуей Святой Терезы, а я остался на коленях, словно рыцарь у ее ног, и ее незримый меч коснулся моего плеча. Я тихо поклялся ей в любви и верности на все времена.
Сестра Матильда показала ей свободное место во втором ряду. Она устроилась около окна, на всю оставшуюся часть дня не дав больше шанса нашим глазам для другой такой встречи.
Однако после той первой встречи наших глаз Николь Ренард почему-то всегда меня избегала, несмотря на то, что я всегда был где-нибудь рядом, если знал о ее присутствии в классе, в коридоре или на школьном дворе. Поднять на нее глаза мне было непросто. Я надеялся и вместе с тем боялся того, что она ответит мне взглядом, а я раскраснеюсь или даже лишусь дара речи. Но она ни разу даже на меня не посмотрела. Был ли ее взгляд ответом моему в тот день, когда я впервые увидел ее, или же этого так сильно хотело мое воображение?
К счастью, она подружилась с Мэри ЛаКруа, жившей этажом выше нас, на третьем этаже нашего дома на Пятой Стрит. Они вдвоем возвращались из школы. Николь жила дальше - на Шестой, а я, счастливый лишь оттого, что вижу в спину Николь Ренард, шел следом за ними. Они хихикали и смеялись. Николь прижимала учебники к груди, а я надеялся, что одна из книг вывалится у нее из рук и упадет на землю, чтобы я смог подбежать и поднять ее.
Как-то раз, когда Николь зашла к Мэри в квартиру над нами, я притаился на нашей веранде, пытаясь услышать, о чем они говорят в надежде услышать свое имя, но слышал лишь гудение их голосов и случайные раскаты смеха.
Стоя на перилах в агонии любви и тоски, я, словно сидящий на цепи преданный сторожевой пес, ждал, когда Николь будет спускаться с крыльца, чтобы, наконец, привлечь ее внимание. Она появилась, и у меня внезапно пересохло во рту. Я смотрел куда-то вдаль, боясь, что вместо голоса прорежется какой-нибудь унизительный писк, если попробую сказать: "Привет". Спустя момент, я слышал ее удаляющиеся шаги, агония сожаления поглощала меня, и я клялся себе в том, что заговорю с ней в следующий раз.
Иногда по вечерам, когда семьи рассаживались на верандах, мужики в грязных подвалах шумели за бокалами пенящегося пива, а женщины вязали или штопали носки, чтобы о чем-нибудь поболтать, я старался найти Мэри, чтобы попробовать заставить ее упомянуть Николь Ренард. Несмотря на то, что между нами была огромная пропасть в двенадцать лет, за которые, если считать, что с момента рождения прожив столько лет, мальчики и девочки только лишь начинают понимать, что существует противоположный пол, мы с Мэри иногда могли перекинуться словом, потому что жили в одном и том же доме.
Сидя на ступеньках, мы говорили обо всем и ни о чем. Она любила шутить и пародировать Сестру Матильду, у которой была жуткая манера говорить и привычка скрывать отрыжку в ладонь, и иногда она пробкой выскакивала из класса, громко хлопая за собой дверью. "Она это делала, чтобы пукнуть в коридоре", - и Мэри изображала короткий коридорный пук.
Монумент был городом бейсбола, и мы чаще всего говорили именно о нем. Команды Френчтауна (на каждую из них всегда молились, и их снимки были в каждом магазине) часто выигрывали на городских чемпионатах, проводимых Твилайтской Индустриальной Лигой. Старший брат Мэри, Винсент, был звездой среди шорт-стоперов у "Френчтаунских Тигров", а в прежние годы мой отец (его прозвали Лефти) был звездой среди катчеров в той же самой команде.
Я продолжал мучить себя вопросом, как подвести беседу к Николь Ренард. У нее не было ни братьев, ни сестер, о ком бы я мог спросить. Я не знал, что она любила читать, или кто мог бы быть ее любимым киноактером. Наконец, я притих в своих поисках. Мы сидели в мягкой вечерней тишине, слушая, как кто-то негромко спорит об удачах и поражениях "Ред-Сокс", и вдруг я сказал: "Николь Ренард, как мне кажется, хорошая девочка", - и почувствовал, как мои щеки налились краской.
Мэри вздрогнула и уставилась на меня.
- Да, - сказала она.
Я не сказал больше ничего. Мери также молчала. Голос моего отца свалился на нас сверху с его старым рефреном о том, как "Беби Рут" врезали "Янкам".
- Ты ее любишь? - спросила она, наконец.
Мое дыхание участилось.
- Кого?
Она сердито вздохнула:
- Николь, Николь Ренард.
- Не знаю, - сказал я, мои щеки налились кровью, и я не знал, что мне
делать со своими руками.
- Тогда, зачем ты о ней спрашиваешь?
- Не знаю, - снова сказал я с глупым ощущением, что попал в ловушку, осознав, что теперь Мэри ЛаКруа все обо мне знает, и теперь она постоянно будет меня шантажировать.
Наконец, я доверился ее милосердию.
- Да, - сказал я. - Я люблю ее, - удивившись тому, как мне стало легко, словно камень с плеч долой. Мне хотелось залезть на крышу и кричать: "Я люблю ее от всего сердца!"
- Пожалуйста, не говори ей об этом, - умолял я.
- Твоя тайна останется со мной, - сказала Мэри.
Но что это? Где-то в глубинах своего подсознания я хотел, чтобы она поделилась об этом с Николь Ренард.
Три дня спустя, Мэри и Николь снова проводили время вместе на веранде этажом выше. Я сидел и читал "И снова всходит солнце", понимая, что Эрнест Хемингуэй редко пользовался словами, в которых было более чем три слога, что ставило предо мной вопрос, может ли любой, включая меня, стать писателем?
Когда я услышал, как Николь собирается уходить, как ее шаги пересекли комнату этажом выше, и как она сказала: "Бай-бай" - я закрыл книгу, забрался на перила и расположился так, что ей будет трудно меня не заметить.
Вслушиваясь в ее шаги на лестничной клетке, я стоял дрожащими ногами на перилах.
Она вышла наружу.
Я уже не смотрел вдаль.
- Не упади, Френсис, - сказала она, быстро спускаясь с крыльца.
Меня поразил ее голос - сам факт того, что она заговорила со мной, и я чуть даже не упал с перил. Восстановив равновесие, я понял, что она на самом деле произнесла мое имя. "Не упади, Френсис". Мое имя было у нее на устах! Тогда я задрожал в агонии от напряжения. Почему я не ответил ей? Теперь она могла подумать, что я глуп и неспособен начать разговор? Она просто дразнила меня? Или она действительно боялась, что я упаду? Эти вопросы меня просто убили. Я никогда не знал, что от любви можно так выйти из себя. И, наконец, главный вопрос: сказала ли ей Мэри, что я ее люблю?
Я так и не нашел ответов ни на один из этих вопросов. Мы с Мэри больше не разговаривали о Николь. Она всегда очень быстро приходила и уходила, и я также был готов попробовать подкараулить ее где-нибудь за углом. Начались летние каникулы, каждый был занят своими делами. Николь больше не приходила в наш дом. Я как-то увидел, как она шла по Третей Стрит. Она или входила, или выходила из магазина, и у меня остановилось дыхание. И еще раз я видел ее в жаркий летний день около женского монастыря. Она прогуливалась с Сестрой Матильдой, о чем-то беседуя.
Как-то вечером, мы с Джоем ЛеБланком и еще с кем-то торчали у "Аптеки Лурье", и я увидел, как она переходила улицу. Ее платье рисовалось белым пятном в вечернем сумраке. Она посмотрела в нашу сторону и помахала рукой.
Я помахал ей в ответ. Меня сильно взволновало ее внимание.
Джой также помахал ей, крикнув: "Эй, Николь, тебе идут эти чулочки". Затем он рассмеялся над своим, как он думал, остроумным замечанием. Он и не смог бы разглядеть ее чулки с такого расстояния при низком вечернем свете, слепящем нам в глаза.
Остановившись, она замерла, откинув голову, словно была чем-то озадаченна, Джой стал просто разрываться от смеха, а Николь пошла, заметно ускоряя шаг.
- У тебя язык без костей, - сказал я Джою и с отвращением отвернулся.
- Что с тобой? - спросил он.
Я не ответил. Меня интересовало, кому она помахала рукой, мне или Джою ЛеБланку?
-----------------------------------
Укутанный этим шарфом и с бандажом вместо носа я напоминаю скрывающегося шпиона, прохладным утром идущего по улицам Френчтауна. Останавливаюсь на углу, чтобы понаблюдать за проходящими мимо людьми, а затем ухожу, чувствуя на себе их глаза, в которых или жалость, или любопытство.
Стараюсь избегать контакта глазами с теми, кого знаю, например, мясника мистера Молинера - он стоит в дверях своей мясной лавки в запачканном кровью переднике, или миссис Сант-Пьер - она неодобрительно хмурится, проходя мимо его лавки.
Я возвращаюсь на Шестую Стрит, к серой жилой трехэтажке, на втором этаже которой в квартире номер 212 когда-то вместе с родителями жила Николь Ренард, и знаю, что она там больше не живет, что мой визит сюда ничего мне не дает, но снова хочу увидеть ее дом.
Я долго стою на противоположной стороне улицы и смотрю на пустые окна с их белыми занавесками.
Спустя какое-то время на втором этаже в окне появляется детское лицо. Оно словно далекий призрак маленькой Николь. Я улыбаюсь ей, и она отходит от окна, словно это сама Николь исчезает из этих мест, или этот ребенок всего лишь мимолетное видение?
Перехожу улицу и поднимаюсь по ступенькам на веранду первого этажа, чтобы рассмотреть таблички на дверках черных почтовых ящиков. Ленгвин, Морисет, Той-Ригни. Табличка с фамилией Морисет сверкает свежей полировкой и занимает место той, на которой раньше было написано: "Ренард". И вижу последнее доказательство тому, что Николь здесь больше не живет.
"Я не знаю, куда исчезли Ренарды. Они среди ночи собрались и уехали - без предупреждения".
Мне это сказал Норман Рочел, когда мы остановились на ночь в деревне недалеко от Руён. Его подразделение двигалось через деревню, которую мы тогда заняли. Мы увидели друг друга через улицу. Он был старше меня на три года, но мы оба раньше учились в школе Прихода Святого Джуда, и говорили о Сестре Перпетуа в шестом классе, печально известной своими дисциплинарными наказаниями. "Раскрой ладонь", - при малейшей провинности приказывала она, и указка опускалась на твою руку почти механически.
Мы с Норманом обменялись. Я отдал ему свою порцию "Честерфилда", который все равно не курил, а он отдал мне военное издание романа "Великий Гетсби". Я о нем слышал и очень хотел прочитать. Сидя в нескольких шагах от разбомбленной свинофермы, мы продолжали вспоминать о былых днях во Френчтауне, все подливая себе в кружки красного вина, словно герои одного из романов Хемингуэя.
Сумерки смягчили рваные края разрушенных зданий, а вино ослабило мою бдительность, и я набрался храбрости, чтобы спросить его:
- Ты что-нибудь слышал о Ренардах? - почти боясь произнести ее фамилию.
- Николь! - чуть не подпрыгнул он, а затем: - Ты дружил с ней когда-то, не так ли?
Услышав ее имя, громко прозвучавшее в вечернем воздухе чужой страны, я не был способен произнести что-либо еще.
- Да, она была моей, - наконец сказал я, внезапно погрузившись в воспоминания: соприкосновение наших губ, ее рука у меня на плече, когда мы шли по Механик-Стрит, одеколон, словно весенние цветы, лепестки которых всегда цеплялись за ее платье.
Он потянул сигарету, а затем через рот и ноздри выпустил дым и рассказал мне о внезапном отъезде их семьи из Френчтауна и о многом другом:
- О ней ходили всякие слухи, Френсис. Она начала оставаться дома, не выходила на улицу, разве только на утреннюю мессу в полшестого - для монашек, на эту мессу мало кто еще приходил. Она была, словно... - он дирижировал сигаретой, пытаясь найти подходящее слово. - ...отшельница. И она уехала со всей своей семьей. Они оставили Френчтаун, никому ничего не сказав, - он взглянул на меня с пристальным любопытством. - У тебя от нее нет никаких известий?
- Нет, - ответил я.
Он искоса взглянул на меня, в его глазах оставалось любопытство:
- Тебе где-то пятнадцать, правильно? Как ты попал в армию?
Я рассказал ему, как подделал свидетельство о рождении. Он не спросил - почему, я и не ждал от него вопроса. Каждый хотел попасть на войну, чтобы сражаться с немцами и японцами.
Через некоторое время нас начала валить с ног усталость от сумерек того бесконечного дня. Он возвращался в свое подразделение, уходящее с наступлением ночи. Он повернулся ко мне лицом, и мы, почти шутя и усмехаясь, отсалютовали друг другу, потому что сами для себя мы были не столько солдатами, сколько двумя френчтаунскими подростками, одетыми в униформу.
И тогда я еще никого не убил.
* * *
Я поворачиваюсь, чтобы сойти с крыльца номер 212 на Шестой Стрит. Вдруг входная дверь открывается, чтобы показать мне женщину во влажном переднике и с метлой в руке, она смотрит на меня своими узкими от удивления глазами.
- Вам что-то нужно?
Мне стало интересно, что будет дальше. Если она воспользуется метлой как оружием для самозащиты, то я ее в этом не обвиню. Я не должен забывать о том, как выгляжу среди людей.
- Вы не знаете, куда уехали Ренарды? - я не ожидаю ответа, но надеюсь, что вопрос обеспечивает должное уважение ко мне.
- Что? - спрашивает она, нахмурившись, и еще сильнее сжимает в руке метлу.
Шарф, конечно же, глушит мой голос.
- Семья Ренард, - говорю я, пробуя отчетливей произнести слова. - Где они?
- Уехали, - говорит она, в ее голосе звучат печальные нотки. - Они собрались и уехали.
Она начинает подметать порог, словно пытается смести меня, и как можно дальше.
Ее слова преследуют меня, когда я уже иду по улице: "Они собрались и уехали".
* * *
Госпожа Беландер ждет меня, когда я возвращаюсь с Третьей Стрит с двумя бумажными пакетами с покупками в руках из "Хенолтс-Маркета". Я купил какао, хлеба, земляничного повидла и разных супов от "Кемпбел" в красных и белых банках, главным образом томатный суп, гороховый и бобовый - все, что не нужно жевать, потому что мои десна слабы, и жесткая пища их повреждает. Я также купил две бутылки пастеризованного молока, фунт масла и клин сыра "Чеддер", которые буду хранить в маленьком электрическом холодильнике на верхней полке. Я могу покупать минимум продовольствия, потому что оставил свой аппетит еще где-то во Франции, и теперь ем только для поддержки сил.
Госпожа Беландер держит в руках большую кастрюлю и говорит: "Я угощу вас супом из черных бобов, который сварила сама".
Мы вместе поднимаемся по лестнице.
В арендуемой мною квартире раскладываю покупки на полках, а она ставит кастрюлю на плиту.
- Не кипятить, - говорит она. - Только разогреть... - и поворачивается ко мне. - Вы не сказали, как вас зовут, - в ее словах звучит не то, чтобы упрек, а скорее намек на не слишком крепкую память.
И тут наступает момент, когда моя жизнь становится ложью.
- Раймонд, - говорю ей, используя имя моего покойного брата. - Бьюмонт, - добавляю девичью фамилию матери, которую она носила до того, как она вышла за муж за моего отца.
- Пер э мер? - спрашивает она о родителях по-французски.
Я готов ответить: "В Канаде" У себя в сознании, я заменяю небеса Канады на что-нибудь поближе:
- Мы жили в Бостоне, прежде чем они вернулись домой в Канаду, когда началась война, - что было правдой о моем дядюшке Луи. Он никогда не принимал гражданство и вернулся в Канаду, когда я попал в армию.
Я вижу вопрос в ее глазах и быстро нахожу ответ:
- Я служил с одним парнем из Френчтауна, с Норманом Рочелом. Он много рассказывал мне об этом месте и убедил меня, что здесь очень хорошо.
Вспышка сомнения появляется в ее глазах, и я делаю быстрое дополнение к моей истории.
- Родители ждут меня в Канаде, но Форт Дельта на какое-то время отправил меня подлечиться.
И меня пугает, насколько легко дается мне ложь.
- Parlez vous fracais? - спрашивает она.
Отрицательно качаю головой. Я понимаю по-французски благодаря Сестрам Святого Джуда, в течение восьми лет преподавшим нам этот язык и остальные предметы, но никогда не был способен правильно на нем говорить.
Она тяжело вздыхает, долго изучая мой шарф и бандаж, а затем снова бормочет: "Бедный мальчик...", и направляется к двери.
* * *
Квартира на мансарде обогревается лишь печью на кухне, выложенной черным кирпичом и работающей от стеклянного кувшина, который каждые день или два я должен буду заполнять керосином, который нужно будет приносить от большого металлического бака на заднем дворе. Печь может обогреть лишь только маленькую часть кухни, в остальной части квартиры сыро и холодно, даже, несмотря на то, что зима уже закончилась.
Я завариваю себе чашку какао, задерживаюсь, чтобы позже лечь спать, несмотря на то, что холодно. На часах в форме банджо, висящих на стене, всего лишь двадцать пять минут двенадцатого, и это значит, что впереди длинная ночь. Я хочу спать, мои глаза становятся влажными и горят, но знаю, что усну сразу, как их закрою, и тогда начнутся сновидения.
В ванной на щеки накладываю жирный слой вазелина.
Наконец, я в кровати. Госпожа Беландер дала мне еще несколько одеял, и укрываюсь ими до подбородка. Подкладываю под голову две подушки, чтобы из моего горла не вытекала мокрота, от которой начинается удушливый кашель.
* * *
Я не могу уследить момент, когда, наконец, стирается линия между бессонницей и забвением. В ожидании сна тихо перечисляю фамилии парней из моего взвода: Ричардс, Эйзенберг, Чемберс и, конечно, Смит... их имена или клички - Эдди и Эрвин, Блинки и Джек... и фамилии: Джонсон, Орланди, Рейли, О-Брайн... и их имена: Генри, Санни, Спакс, Билли... а теперь названия звезд: на сей раз, перечисляя их в алфавитном порядке и продолжая ожидать пришествие сна.
Мне не хочется о них думать - обо всех, кто служил со мной во взводе, и перечислять их имена. Мне хочется забыть все, что было там, во Франции, но каждую ночь начинаю считать, словно молюсь, перебираю их имена, словно бусинки на четках. Закрываю глаза, и вижу, как мы продвигаемся, разбившись на маленькие группы, через заброшенную деревню, через разрушенные дома и улицы, заваленные кирпичным боем и сгоревшими машинами - через полный хаос, наши винтовки и автоматы наготове. Вечернее солнце низко висит над горизонтом. Длинные тени от руин и растянутые пятна света от дверных проемов и окон в уцелевших стенах переулка. Мы все напряженны, возбуждены и испуганы, потому что предыдущая деревня казалась мирной и свободной, пока внезапный огонь снайперов из таких окон и дверей не уложил развед-патруль, идущий впереди, почти во главе нашего взвода. Теперь я могу слышать рваное дыхание Генри Джонсона и свист между зубами Блинки Чемберса. В деревне слишком спокойно и тихо. "Иисус..." бормочет Санни Орланди. "Иисус" - это значит "мне страшно", и так каждый. В руках крепко сжато оружие, тихие проклятия, наполняющие воздух, ворчание, шип и пердение. Все это совсем не напоминает кино про войну в "Плимуте". Ни у кого ни героизма, ни бравады. Возможно, это наш последний путь, проходимый собственными ногами, и он пролегает через эту деревню, название которой мы даже и не знаем, и еще нас ожидает другая такая же деревня и третья, и Эдди Ричардс спрашивает неизвестно кого: "Какого черта мы здесь, и что мы тут делаем, в конце концов?", - а затем хватается за живот, потому что уже третий день у него диарея, от него воняет, и все стараются держаться от него подальше. Вдобавок, прорыв орудийного огня, все рвется вокруг нас и взлетает на воздух, и неизвестно, чьи это снаряды - их или наши? Мы бежим в укрытие, пробираясь и суетясь, падая лицом в грязь, пытаясь стать частью домов, вместо того, чтобы на самом деле спрятаться.
Пробираясь через завал, я оказываюсь в узком переулке, и передо мной возникают два немецких солдата в серой униформе словно мрачные призраки. Я нажимаю на курок, и автомат быстро делает свою работу. Голова одного из них взрывается, словно зрелый помидор, а другой кричит: "Мама!", когда очередь разрезает его надвое, обе его половины кувырком летят на землю.
Мой сон взрывается и улетучивается вместе с залпами артиллерии. Внезапно открыв глаза, я задыхаюсь. На этот раз уже не холод в квартире госпожи Беландер, а теплый пот на моем теле, который через минуту превращается в лед. В тот день я столкнулся в переулке с немецкими солдатами, правильно, но очередь моего автомата уложила их сразу, никакая голова не взрывалась, и никого не перерезало надвое, хотя один из них, падая, крикнул "Мама!". И когда наступило одно из тех жутких затиший, что бывает во время атаки, что еще страшнее, чем разрывы снарядов у тебя под ногами, я взглянул на них и увидел, какими юными они были, мальчиками со щеками, похожими на зрелые яблоки, слишком детскими, чтобы их брить. Как у меня.
- Эй, Френсис, уходим, - вопит Эдди Ричардс, и поспешными перебежками я догоняю его в лесу. Жуткий запах диареи выдает его местонахождение, и мы натыкаемся друг на друга. Вокруг дремучий лес. В нем настолько темно, что мы не видим друг друга. Перекличка проясняет, что остается от нашего взвода, и уже известно, что Джек Смит и Билли О'Браен мертвы, а Генри Джонсон ранен, его грудь разорвана шрапнелью, его несут где-то сзади, и мы больше никогда его не увидим.
На следующий день, граната навсегда лишит меня лица.
* * *
Утреннее солнце хлещет меня по векам, и я жмурюсь от яркого дневного света, льющегося через окно. Я пережил еще одну ночь, еще один сон и еще одно воспоминание, хотя больше уже и не знаю, что является сном, а что воспоминанием.
Руки и ноги онемели, и отсыревшее от пота тело начинает гореть, но я вскакиваю с кровати и кашляю, в горле накопилась мокрота.
"Ни на что не обращай внимания", - говорю себе. - "И считай, что это твое благословение. Ты вернулся назад, во Френчтаун, и твое тело функционирует. Тебе есть, где остановиться и исполнить свою миссию. Возможно, в этот день Лэрри ЛаСейл появится на улицах Френчтауна, и ты сможешь свершить то, что намереваешься".
----------------------------
Я говорю себе, что не пойду во Врик-Центр, мне незачем туда идти, как и не было смысла ходить к дому Николь на Шестую Стрит, что только вернуло мне одиночество и сожаление.
И даже если я осознаю тщетность таких визитов, то все равно иду к Врик-Центру в дальний конец Третьей Стрит, согнувшись навстречу бесконечному мартовскому ветру.
И вдруг чья-то рука хватает меня за плечо, останавливает, и у меня в ухе шепчет голос:
- Пуп Земли?
Оборачиваюсь, поднимаю глаза вместе с козырьком кепки "Ред Сокс" и вижу Артура Ривьера, с любопытством разглядывающего меня. Его любопытство смягчается сочувствием.
Я качаю головой, не заслуживая его сочувствия.
- Граната? - спросил он.
Мое молчание служит ему ответом, а он бормочет:
- Хорошо тебя...
Его глаза полны усталости и налиты кровью, и по ним видно, что он меня не узнал - то, чему я так благодарен.
Прежде, чем поступить на военную службу, Артур Ривьер был первой звездой бейсбола у "Френчтаунских Тигров". Он поразительно быстро бегал вокруг базы на соревнованиях, проводимых на поле "Карирс Филд". Помню, когда вместе с другими военнослужащими он приехал в отпуск в униформе цвета хаки с нашивками капрала домой на побывку. Мне хотелось быть таким же, как и они - героем, сражающимся с японцами или немцами, идти в бой на суше или на море, и не мог дождаться возраста, когда смог бы стать с ними в один ряд и идти в тот большой Крестовый Поход за свободу.
Артур Ривьер направляется в "Сент-Джуд-Клаб" и говорит: - Пошли, чем-нибудь тебя угощу...
В этом клубе собирается молодежь Френчтауна, чтобы поиграть в покер или в бильярд, выпить пива или вина, и субботним вечером придти на танцы со своей подружкой после длинной рабочей недели где-нибудь в "Монумент-Комб-Шоп". По правилам вход разрешен только для тех, кто достиг возраста двадцать один год, и каждый френчтаунский парень с нетерпением ожидает этого дня рождения.
Я в колебаниях, а Артур говорит:
- Ты заслуживаешь того, чтобы чего-нибудь выпить...
Внутри клуба многолюдно и накурено, друг о друга щелкают бильярдные шары, и все разговаривают, пока не взрывается музыка из музыкального автомата: "Не садись под яблоню с кем-либо еще, а садись под яблоню только лишь со мной..." - песня, которую я слышал по радио еще в английском госпитале.
Ко мне поворачиваются знакомые лица: Биг-Бой-Бюргерон, Арманд Тельер, Джо ЛаФонтейн и кто-то еще. Все они ветераны, вернувшиеся с войны, бейсболисты и торговые агенты, когда-то одевшиеся в униформу и ставшие бойцами.
- Пиво, - отвечаю я, стараясь перекричать толпу, когда Артур предлагает мне на выбор выпивку. Я впервые попробовал пиво в английском госпитале, когда Энрико дал взятку медсестре, последний раз упрашивая, чтобы она принесла нам несколько бутылок. Пиво было теплым, но, по крайней мере, вкуснее, чем любое из лекарств, из тех, что я должен был глотать изо дня в день.
Приподняв шарф, я глотаю пиво большими глотками. В это время Артур вступает в дискуссию с Биг-Бой-Бюргероном о том, кем теперь лучше быть: полицейским или пожарником, когда война уже закончена.
Перед уходом на армейскую службу Биг-Бой весил приблизительно три сотни фунтов, теперь он хорошо сложен и на нем ни жиринки. Он говорит, что лучше быть пожарным, потому что там, в отличие от полицейских, не нужно так много ходить пешком.
- С моим везением, в полиции я исходился бы, а я не могу ходить, в пехоте окончательно испортил себе ноги...
- А я бы так и не смог подняться по пожарной лестнице, - говорит Арманд Тельер неизвестно кому, прицелившись кием в шар. - Кроме того, говорят, что сейчас полицейские патрулируют на машинах. Ходить или ездить, я не заработаю этим больше, чем на заводе...
- Мне нужно в колледж, - объявляет Джо ЛаФонтейн, подняв вверх стакан с пивом и рассматривая его на свет и постукивая по нему. - Законопроект о ветеранах. Правительство оплачивает учебу всем желающим, так что я иду...
- Ты даже не окончил среднюю школу, - говорит Артур Ривьер, но он шутит и смеется. Вслед за ним и другие - по-дружески. Они вместе, и я хочу быть среди них.
- Я могу подтянуться, - отвечает Джо ЛаФонтейн. - Они все готовы сделать для ветеранов, - он быстро проглатывает пиво. - Я поступаю в институт, - объявляет он, говоря так, чтобы каждый услышал. - Я собираюсь стать преподавателем.
- Сестра Марта, должно быть, в трауре, - замечает Арманд Тельер.
- Вот будет номер, - говорит Артур. - Я видел ее только на прошлой неделе: ее со всех сторон облепили восьмиклассники, и она отбивалась от них.
- И от тебя тоже... - смеется Биг-Бой.
И все смеются. Кто-то кому-то о чем-то кричит на ухо, а из музыкального автомата громко звучит все та же песня: "Я буду с тобой весь вечер под цветущей яблоней..." - сладкие голоса наполняют воздух.
Артур поворачивается ко мне:
- А ты не многословен, не так ли?
Я хочу расспросить его о Лэрри ЛаСейле, может он знает, где его можно найти, но мне не нужно привлекать к себе излишнее внимание, достаточно шарфа и бандажа, чтобы все с любопытством меня разглядывали.
- Правильно, - говорит он. - Ты заслужил свое право молчать.
Что, если я скажу ему, что я был тем самым маленьким Френсисом Кассавантом, который бегал за мячами, улетающими за базу, когда "Френчтаунские Тигры" играли с их соперниками "Рыцарями Запада" в борьбе за первенство Монумента? Я - не герой, а он думает, что я не такой, как все остальные ветераны, сидящие здесь в "Сент-Джуд-Клабе".
Как только возобновляется большой спор о полицейских и пожарных, я незаметно выскакиваю из бара в мартовскую сырость Третьей Стрит. Прохожу через толпу покупателей и школьников, высыпавших из дверей школы Прихода Святого Джуда. Моя личность скрыта под шарфом и бандажом. В голове легкое помутнение от пива, потому что с утра так и не ел, после того как заставил себя выпить кофе и съесть овсянку.
И, конечно же, я на пути к Врик-Центру.
--------------------------------
Врик-центр заброшен. Его окна заколочены досками. Буквы на вывеске "FRENCHTOWN REC. CENTER" выцвели и почти исчезли. Их остатки виднеются только над входной дверью. Красная краска, которой была выкрашена дверь, выцвела и стала нездорово-розовой. Мой шарф намокает и, спустя момент, понимаю, что это - не влага из моих пещер, задавленных этим шарфом.
Говорят, что это не самое благополучное место - гиблое, можно добавить. В былые дни оно было известно как "Гренирс-Холл", и я вместе со всеми мальчишками Френчтауна, часто слышал одну, по началу не столь трагическую историю.
До поры до времени тут всегда было весело: проводились танцевальные вечера, развешивались всякие причудливые шары, по случаю Нового Года или Дня Независимости. Здесь по традиции проводились свадьбы. Колонны, сопровождавшие молодоженов, шли сюда по Третьей Стрит после мессы в церкви Святого Джуда.
Последней была свадьба Мэри-Бланш Турейн.
Мэри-Бланш выходила замуж за красивого ирландца, которого звали Деннис О'Брайен из долины Северного Монумента, после того, как она разорвала помолвку с Херви Рочелом, управляющим по доставке с фабрики "Монумент-Комб-Шоп". Во время приема гостей в промежутке между обедом и танцами, когда Мэри-Бланш и Деннис разрезали свадебный торт, Херви ворвался в зал с пистолетом в руках. Сразу, после чего Мэри-Бланш уже лежала в луже крови и умирала. Еще одна пуля застряла в позвоночнике у Денниса О'Брайена, парализовав его на всю оставшуюся жизнь. А Херви в тот же вечер повесился в подсобном помещении завода, на котором он работал.
После этого "Гренирс-Холл" перестал быть местом праздничных мероприятий. Дверь была запечатана, окна забиты. Дети дрожали от страха, когда слышали истории про ту свадьбу, и всегда держались от этого здания как можно дальше. Кто-то сказал, что глубокой ночью, в полнолунье, при сильном ветре можно было услышать стенание и плач, если приложить ухо к парадной двери. Для детей Френчтауна это стало традицией, дожидаться полночи в полнолунье и слушать происходящее за дверью, что напоминало обряд посвящения. До того, как должна была наступить моя очередь прохождения этого обряда, "Гренирс-Холл" начали реконструировать, и в нем начиналась новая жизнь.
В тот год Николь Ренард вошла в мою жизнь. Я был в седьмом классе. Однажды субботним утром разнеслась молва, и все поспешили к этому месту, когда плотники и маляры со всех сторон атаковали это здание, и в нем закипела бурная деятельность. Я примчался сломя голову, чтобы посмотреть, как отовсюду съезжаются грузовики и фургоны, на которых большими буквами было написано "MONUMENT-CITY". Из них высыпали команды рабочих, как потом стало известно, временно нанятые согласно новой муниципальной программе. Следующие несколько дней полным ходом шли работы по очистке и покраске стен, заменялись окна и двери, латалась крыша. Но работы проводились хаотично. Рабочие роняли инструменты, проливали краску, толкались и падали, иногда доставали из карманов какие-то свертки и быстро что-то пили из скрытых в них бутылок.
"Это похоже на сцены из кинофильма Братьев Маркс", - сказал парикмахер Юджин Рулё. Его язык был столь же остёр, как и его бритва.
Когда, наконец, рабочие закончили работу, здание все еще не выглядело законченным. Побелка не полностью скрывала темные заплаты плесени на подоконниках и осевших ставнях, висящих рядом с окнами.
"Смотри", - крикнул кто-то.
И все посмотрели на большую вывеску, на которой большими буквами было написано: "FRENCHTOWN REC. CENTER". Она поползла вниз по стене над парадным входом, а затем, перекосившись, остановилась.