Майков Андрей Владимирович : другие произведения.

Проблема статуса гуманитарного знания

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Опубликовано: Сборник докладов 7 й аспирантской сессии СПбГУАП. - СПБ., 2004 В расширенном виде вошло в кандидатскую диссертацию, а также в монографию "Границы науки и плюрализм когнитивных практик", и формулирует в сжатой форме центральную идею обоих этих текстов.

   Вопрос о статусе гуманитарного познания и гуманитарных дискурсов обычно сводят к "методологическим различиям гуманитарных и естественных наук". Такая формулировка скрадывает проблему, поскольку видимая диаметральность мнений маскирует общую импликацию спорящих. Гуманитарные и естественные дисциплины изначально подводятся под единую категорию "науки", что низводит различия между ними до "технических особенностей" исследовательской работы.
   Такое низведение убивает интерес к проблеме. Различия между лабораторией физика и архивом историка в общих чертах и так понятны, а в мелочах - скучны. Эта область не обещает ни революционных открытий, ни мировоззренческого резонанса. Коль скоро вся разница в "технических деталях", поборник "особого характера гуманитарных наук" оказывается в роли чудака и педанта. В русском языке естественные и гуманитарные отрасли неразлучны. В академической структуре - тоже. Следовательно, таковы они и в массовом интеллектуальном сознании. Протест гуманитариев против подражания естествознанию не умаляет их претензий на научный статус, изначально бывший привилегией естествоведов. Попытки оспорить этот статус воспринимаются с оттенком личного оскорбления.
   Причиной тому является засилие пансциентизма, т. е. тенденции объявлять любые мало-мальски важные истины "научными", считать науку (в лице анонимных авторитетов) верховным арбитром истины, умалять теоретическую ценность внеакадемических интеллектуальных практик. В свете таких представлений отрицание научности - действительно оскорбление. Но как только эти представления оказываются подвергнуты критике, бурная эмоциональная реакция обнаруживает свою неадекватность. Мы не имеем целью кого-либо обидеть, но стремимся всего лишь к прояснению терминов, а стало быть и обозначаемых ими вещей, за чем следует задач, стоящих перед различными интеллектуальными практиками, в соответствии с их истинной самобытной природой, а не общим шаблоном научности.
   Только отказ от примирительной импликации позволяет вскрыть глубину проблемы. При этом предстоит выяснить сложный характер различий между естественными и гуманитарными дисциплинами, невозможность свести их к одному измерению.
   Постановщиками вопроса о специфике гуманитарных дисциплин считают неокантианцев. Суть их воззрений усматривают в противопоставлении "номотетических" (т. е. стремящихся к обобщениям) естественных наук и "идиографических" (т. е. описывающих единичные события) гуманитарных. Но эта трактовка - недопустимое упрощение, не отражающее ни собственной позиции неокантианцев, ни исторического контекста их теорий.
   Вопреки расхожему стереотипу, противопоставление естественного и гуманитарного знания вовсе не является заслугой неокантианцев. "Естественную" и "нравственную" философию так или иначе противопоставляют Петрарка [1], Бэкон [2], Гоббс [3]. Независимо от этого деления существовало другое. Уже античные авторы противопоставляли "историю" и "философию", т. е. частное и общее знание. Знаменитая "Естественная история" Плиния была, как известно, сочинением отнюдь не историческим в современном смысле слова, но охватывала практически все известные в то время области человеческого опыта, которые, однако, рассматривала скорее фактографически, чем аналитически, и этим отличалась от философских трактатов.
   В том же широком значении понимает историю Фр. Бэкон (1561-1626). Его громоздкая и ныне почти забытая классификация выделяет фундаментальных рода человеческих знаний: историю, поэзию и философию. Эти роды соответствуют, по убеждению Бэкона, трём фундаментальным способностям человеческого ума: памяти, воображению и рассудку. [4]
   Так что же тогда, вклад Дильтея, Виндельбанда и Риккерта ограничился отождествлением гуманитарного знания с историческим (т. е. идиографическим), а естественного - с философским (т. е. номотетическим)? Ничего подобного! Они не делали даже и этого. Напротив, они допускали как идиографические естественные науки, так и номотетические гуманитарные. Разница не абсолютная, а относительная. В естественных науках преобладают номотетические элементы, а в гуманитарных - идиографические.
   Так, согласно Дильтею, гуманитарная наука (в отличие от естествознания) интересуется не только обобщениями, но также индивидуальными событиями, а также имеет право на оценочные и нормативные высказывания. [5] Виндельбанд решительно протестует против отождествления "идиографических" и "номотетических" наук с гуманитарными и естественными соответственно. [6] Аналогично высказывается и Риккерт [7]
   Задача неокантианцев была совсем другой. Дильтей выступил с защитой немецкой исторической школы, занимавшейся обстоятельным изучением частных исторических событий, но избегавшей каких-либо обобщений. Его обидел отказ позитивистов признавать за этой школой научный статус. Поэтому он выступил с требованием расширить компетенцию гуманитарной науки в сравнении с естествознанием, т. е. фактически - ПРИСОЕДИНИТЬ историческое знание к науке.
   Но в этом заключался огромный регресс в сравнении с Бэконом и Гоббсом. Исторические исследования не обрели, а утратили свою самоценность. Навязчивое желание "подвести историю под науку" свидетельствовало не о зрелости гуманитарного самосознания, якобы добившегося, наконец, "суверенного" статуса в царстве науки, а о его комплексе неполноценности, стремлении подражать более развитым институциональным формам естествознания и ассмимилироваться ими.
   Присоединение к науке истории означает отказ от одного из базовых критериев научности - общности. Но тем самым границы науки размываются до бесконечности. Любой ничтожный факт получает право претендовать на научный к себе интерес, притом не какой-нибудь второстепенный, а полноправный, т. е. оказывается уравнен в правах с механикой Ньютона, происхождением видов Дарвина, менделевской генетикой и т. п. Это нелепо и не имеет ничего общего с употребительным пониманием слова "наука". Более того, самим идиографам интересны далеко не любые факты, но "представляющие ценность", т. е. каким-то закономерным образом отобранные из бесконечного множества предметов и событий. Попросту говоря, мы отбираем факты интересные для себя, близкие, дорогие нам, приятные для нас и т. п. Это вполне достойный критерий, но он неприменим к номотетическим, т. е. собственно научным, исследованиям. Иначе мы вынуждены будем объявить ничтожными все "абстрактные" и "сложные" физические, химическим, биологически, астрономические теории, в которых большинство из нас не способны понять даже постановки задач, не то что их решения, и которые поэтому нам совершенно неинтересны. А следовательно, мы вынуждены признать номотетику, т. е. науку, и идиографию, т. е. историю в старом значении, разнородными интеллектуальными практиками, функционирующими по разным законам и с точки зрения логики не подлежащими подведению под единый знаменатель.
   Итак, гуманитарные отрасли отличаются от естествознания значительным удельным весом идиографических исследований. Это диктуется близостью их предмета к повседневному человеческому бытию, выраженной в самом слове "гуманитарные". Причастность объектов гуманитарных исследований к человеческой жизни делает их интересными an sich, независимо от возможности подвести их под общие теории. Отношение к этим предметам эмоциональное, эстетическое, другими словами - ценностное. Наоборот, предметы естествознания, как правило, далеки от нас. Подчас мы даже не подозреваем об их существовании. Поэтому мы не испытываем эмоций по их поводу и не стремимся воспроизводить их образы в своём сознании.
   Однако различия гуманитарных и естественных отраслей этим не исчерпываются. Неокантианцы вскрыли только одну сторону проблемы, тогда как есть другая, не менее важная.
   Признание существования и ценности идиографических исследований, существующих вне научного поля, никак не противоречит существованию и ценности гуманитарной науки. Если бы претензии к последней ограничивались неокантианскими аргументами, их давно бы сочли несущественными и предали забвению. Есть, однако, более существенный пласт скепсиса и критики, который сводится к несоблюдению другого критерия научности - новизны. Наукой принято именовать деятельность расширяющую наши знания о мире, но не повторяющую уже сделанные открытия и уже написанные книги. Иначе статус "учёного" придётся отнести к любому школьнику, изучающему курс физики, химии или биологии.
   Проблемность гуманитарного знания - в его сопричастности человеческой жизни, предполагаемой его определением и даже самим названием. Предметы гуманитарных дисциплин входят в нашу повседневность независимо от нашего намерения их изучать. Все мы становимся психологами в меру нашего самосознания и нашего общения с другими людьми. Экономистами - в меру своей трудовой деятельности. Лингвистами - в меру своего владения языком. Политологами - в меру своей гражданской принадлежности, связанной с правами и обязанностями, надеждами и опасениями, возможностями и ограничениями. Любой опыт, который берётся изучать исследователь-гуманитарий (за исключением его личного опыта), по определению уже пережит другими людьми. Таким образом, этот исследователь может претендовать только на новизну изложения, но не новизну познания.
   Затушевать этот неприятный момент пытаются целым рядом аргументом. Во-первых, указывают на ограниченность личного и частносоциального опыта в сравнении с общечеловеческим. Каждый из нас имеет, как правило, только один родной язык, воспитывается только в одной культурной среде, в одних экономических и политических условиях. Имеется, конечно, и общая сфера гуманитарного опыта, одинаковая для всех социумов. Но она далеко не исчерпывает многообразие гуманитарного предмета. Наряду с ней имеется множество частных сфер, уникальных для к каждого общества и субобщества. Их-то и предлагается изучать гуманитарной науке, которая, как предполагается, выходит из узкоспецифичного гуманитарного поля в более общее.
   С точки зрения строгой логики, эта благородная миссия не может спасти новизну. Новизна здесь - только по отношению к родной социальной среде исследователя, но никак не в общесоциальном масштабе, каковым по определению измеряется наука. Тем не менее, новизну пытаются "спасти" следующим трюком. Исследуемые социальные организации рассматриваются исключительно как объекты. А о том, что эти объекты являются вместе с тем и субъектами, то есть живыми людьми, благополучно забывают.
   Можно проиллюстрировать эту проблему на выразительном примере антрополога и чукчей. Допустим, некий этнограф приходит в чукотское стойбище, дабы описать нравы и обычаи местных жителей. Пару лет он обитает среди аборигенов, и за это время становится знатоком их национальной культуры. Потом он возвращается в столицу, где доводит свои открытия до широкой научной общественности. Он публикует статьи в журналах, выпускает монографию, читает лекции и выступает на конференциях. Научная и околонаучная общественность принимает его открытия с восторгом и интересом. Его увешивают регалиями, приглашают на работу в престижный университет, дают государственную премию. Так, вполне заслуженно, наш антрополог становится корифеем, однако чукча воспринял бы происходящее с большим недоумением. С его точки зрения все "открытия" антрополога являются трюизмами, известными в чукотском племени даже детям, к тому же, большей частью мелочными, не достойными внимания. Чукча, вероятно, сделает вывод о глубоком невежестве белых людей, которые не знают самых элементарных вещей и почитают мудрецом недоучка. И по-своему он будет прав.
   Между тем, изучение тех или иных субобществ составляет основную работу "социологов", "этнологов", "антропологов", "культурологов". Другие традиционно выделяемые гуманитарные дисциплины - психология, экономика, языкознание - также уделают ей большое внимание. Но изучаемые субобщества сами себя прекрасно знают; "открытия" исследователя, с их точки зрения, являются банальным эпифеноменом их повседневной рефлексии; поэтому он не вправе претендовать не только на познавательную, но подчас даже на текстовую новизну. Тем не менее, научный статус социологов считается безупречным. Это обнажает узурпацию истины академическими институциями. Подразумевается, что знание становится знанием лишь попадая в их собственность, а до той поры его как бы не существует. Но фактически знание чукчи ничем не хуже аналогичного знания доктора наук. Социолог совершает лишь акт коммуникации между социальными группами, одной из которых выступает академическое сообщество, а другим - "объект исследования".
   Во-вторых, указывают на "более точный", "более строгий" характер научного, и в частности гуманитарнонаучного, знания в сравнении с обыденным. При этом апеллируют к применяемым гуманитарной наукой математическим, статистическим и т. п. методам. Однако в гуманитарных отраслях эти методы чаще всего неуместны, и точность их - мнимая, заведомо превышающая погрешности опыта, что подтверждается обилием кардинально противоречивых дискурсов, одинаково претендующих на "математическую" достоверность. Неприложимость математических методов естествознания к гуманитарному предмету объясняется спецификой последнего, а именно его сложностью, многофакторностью причинных связей, позволяющих утверждать лишь качественные, но не количественные закономерности. Оценки "на глаз", на уровне "чаще всего", "как правило", "примерно одинаково", "реже", "в исключительных случаях" являются зачастую пределом точности, который не может превзойти никакая статистика. Претензия на улучшенную, "математическую" точность в таких случаях только запутывает, искажает положение вещей.
   В-третьих, и это, пожалуй, главное, умаляется способность обыденного, "не-академического" ума к обобщениям. Его компетенция урезается до идиографических рамок, тогда как аналитические, номотетические функции объявляются привилегией гуманитарной науки. Такая лимитация противоречит, однако, основным принципам функционирования человеческая мозга. Даже на бессознательном уровне мышление носит условно-рефлекторный, ассоциативный характер. Павловская собака, реагирующая выделением слюны на звонок, усвоила обобщение - звонок сопровождается подачей пищи. Опыты Павлова - всего лишь наглядная иллюстрация миллевской индукции. Сочетание звонка и кормления является для собаки одним из законов природы, без знания которых немыслимо приспособление к окружающей среде и выживания в ней. Тем более ассоциативным, номотетическим является мышление человека, даже не самого умного и не имеющего отношения к науке. Теоретические выводы - заурядный продукт обыденной жизненной практики, производимый мозгом в больших количествах без всякого усилия с нашей стороны.
   Единственная надежда на истинную научную новизну состоит в таком случае в обобщении жизненного опыта различных социальных групп. Но и этот путь тупиков. Во-первых, обобщать, как правило, нечего. Различные социумы функционируют по одним и тем же принципам; специфика их ограничивается идиографическими деталями. Для постижения этих принципов достаточно опыта своей культуры. Выход во внешние социокультурные сферы излишен. Конечно, всякая социальная среда имеет "факультативные" надстройки над базовыми функциональными законами, но их факультативность обычно очевидна, они легко отбрасываются мысленным экспериментом. Сказанное верно в отношении всего спектра гуманитарных дисциплин. Все социальные транзакции, невзирая на их специфику в различных обществах, определяются базовыми человеческими влечениями - голодом, сексуальностью, жаждой власти, стремлением к безопасности, любопытством. Все экономики - от первобытной до постиндустриальной - регулируются одними и теми же базовыми законами - стремлением к богатству и избеганием труда, образованием цен из соотношения спроса и предложения и т. п. Все языки имеют схожую фундаментальную грамматику, отражающую одинаковую для всех социальных групп реальность мироустройства.
   Во-вторых, полноценное познание альтернативных социокультурных сфер весьма затруднительно. Оно требует длительного вживания в них, желательно в буквальном смысле слова, а не посредством книжных источников. Нужно провести не один год в стране, чтобы понять как следует менталитет её жителей. Не меньше времени нужно, чтобы хорошо выучить чужой язык. Между тем, достоверная статистика начинается не раньше четвёртого десятка статистических единиц. Даже если некто располагает неограниченным временем для культуральных экскурсов, их многообразие чревато забыванием и смешением.
   Так что же, гуманитарные дискурсы вообще бессмысленны? Являются ли они всего лишь жалкими бумажными отражениями реальной жизни? Будь так - они вряд ли пользовались бы завидной популярностью. Значит, ценность в них есть, и не маленькая, нужно только понять в чём именно.
   Об идиографической ценности, которая в случае гуманитарного знания, как правило, есть ценность эстетическая, мы уже говорили. Далее, важно отметить следующее. Хотя полноту жизни не может передать никакая книга, эта полнота преходяща. Культуральная специфика не может повториться. Со смертью своих носителей она утрачивается навсегда, если только не фиксируется на бумаге дотошным антропологом. Особенно это важно в отношении обречённых на ассимиляцию архаических культур, вымирающих языков и т. п.
   Но какова же ценность гуманитарных теорий? Честь формулировать общеизвестные принципы, даже первым, сама по себе сомнительна. Почему же занимающиеся этим людям пользуются нашим уважением и даже выглядят в наших глазах носителями нового знания? Ответ заключается в том, что приведение латентного обыденного знания в явную, т. е. формализованную и экстернализованную форму, является нетривиальной интеллектуальной задачей. Эту задачу мы будем называть термином "эксплицистика", а людей её решающих, соответственно, "эксплицистами".
   Само наличие эксплицистической потребности определяется двухуровневым устройством когнитивной функции человека. Знанием может быть интуитивным ("подсознательным") и рассудочным ("сознательным"). При этом его перевод из первой формы во вторую не влияет на наши поступки. Для детерминации нашего поведения достаточно интуитивного знания. Перенос его в рассудок ничего не добавляет в бихевориальном аспекте, и более того, в случае несоответствия содержания рассудка содержанию интуиции, которое является делом вполне обычным, решающее слово принадлежит последней. Таким образом, по части полезности эксплицистика совершенно неспособна конкурировать с наукой, открывающей человечеству новые горизонты реальности, приобщение к которым может принести немалые выгоды. Эксплицистика имеет лишь самоценность, она удовлетворяет наше интеллектуальное самолюбие, и ничего кроме него.
   Большинство людей, даже если обладают интуитивным знанием, отнюдь не спешат переводить его эксплицировать, именно в силу практической бесполезности этого занятия. Оно привлекает интеллектуалов, а остальным представляется утомительным напряжением умственных способностей. Но рассудок не может существовать в вакууме. Людям свойственно рефлексировать свою жизнь, от этой интеллектуальной потребности невозможно устраниться. Поэтому большинство из них следует по легчайшему пути. Они некритически принимают самые простые, а также самые лестные для себя объяснения, которые, к тому же, предпочитают черпать из "авторитетных" источников, а не находить самостоятельно, при этом "авторитеты" подбираются, опять же, по принципу простоты и приятности, а также понимаются превратно, в меру ограниченности читающего. Диссонанс между интуицией и рассудком является социальной нормой. Лишь исключительные люди способны ему противостоять.
   В силу этого работа эксплициста весьма неблагодарна. Сперва он должен преодолеть собственные предрассудки, навязанные воспитанием в детском возрасте, когда эксплицистическая способность недостаточно сформирована. Когда же он осуществит радикальную перестройку собственного рассудка - его ожидает социальное неприятие, непонимание и отторжение, из которого не составляет исключения даже академическая среда.
   Важнейшая проблема эксплицистики - терминологическая. Рассудок оперирует терминами, тогда как интуиция - "непосредственным восприятием". Величайший недостаток интуиции - в том что без словесного закрепления знание не обладает устройчивостью. Оно "всплывает" в нужных обстоятельствах, но не задерживается в сознании, легко теряется. Общесоциальный антагонизм интуиции и рассудка имеет следствием неустранимую порочность языка, выражающего не подлинную картину вещей, а примитивные концепты, свойственные массовому сознанию. "Неизлечимость" языка определяется его коммуникативной функцией. Любой эксплицист и, вообще, любой человек, конечно, имеет право на введение неологизмов, т. е. на словотворчество. Но никто не обладает единоличной властью делать неологизмы употребительными. Выжить могут лишь те из них, которые принимаются социумом, но позиция "социума" определяется позицией его большинства, заведомо чуждого новациям эксплициста, не понимающего и не желающего их понимать.
   Вышесказанное не означает призыв смириться и сидеть сложа руки. В противоположность обывателю, интеллектуал имеет внутреннюю потребность в экспликации, а следовательно - в модернизации языка. Даже если его неологизмы не встретят понимания, он нуждается в них для собственного удовлетворения. К сожалению, лишь немногие интеллектуалы понимают необходимость лексического обновления. Большинство приспосабливает под свои экспликации существующие слова. Но этот выход неудовлетворителен, поскольку слова невозможно освободить от бремени устоявшихся значений, как бы смутны и противоречивы они ни были. Эти традиционные значения будут отягощать даже собственное сознание эксплициста, а остальные, скорее всего, не заметят новшество, не обратят внимание на семантическую разницу. Но даже если оно получит общественный резонанс, путаница значений только усугубится. Старые значения никуда не денутся, к ним только прибавится ещё одно. Поэтому нужны новые лексические единицы, с ясно и недвусмысленно установленным значением, не испорченные противоречивыми традициями узуса. Изобретение таких лексем - дело очень тонкое. Они должны органично вписываться в язык, создавать иллюзию, будто они были в языке всегда, просто их забывали употреблять, а также легко образовывать производные словоформы.
   Правда, исключить из языка существующие слова тоже невозможно. Унификация их значений - неизбежный предмет борьбы между эксплицистами. Но эта унификация невозможна без неологизмов, которые должны восполнять утрачиваемые коннотации. Кроме того, перегруженные значениями термины плохо подходят на роль базовых теоретических понятий. Поскольку унифицированное определение должно максимально отражать традиционный узус, а иначе оно выжить не сможет, оно должно вобрать в себя максимум непротиворечивых атрибутов, из-за чего оно оказывается скорее частным, чем фундаментальным. Следовательно, базисом подлинной эксплицистики служат именно неологизмы, а не традиционные термины.
   Вообще говоря, любой эксплицист действует в условиях лексического дефицита. Поэтому любое обогащение лексики должно приветствоваться и поощряться. Даже если неологизмы создаются для неподобающих нужд, если они ложатся в основание нелепых теорий, если их цель не в развенчивании, а в усугублении заблуждений, в дальнейшем они могут быть пересмотрены, снабжены конструктивными дефинициями, а кроме того они могут закрепить ту или иную схему словообразования, так что последующие конструктивные термины, созданные по аналогии с ними, будут восприняты более естественно. По той же причине опасна монополизация интеллектуальных практик в пределах одного языка, будь то английский или любой другой (хотя этим, конечно, радикально облегчается коммуникация между исследователями). Моменты "непереводимости" с одного языка на другой являются мощнейшим резервом эксплицистики, а кроме того - незаменимым инструментом в исследовании понятийного генезиса. С другой стороны, бессмысленна, конечно, замена "хороших" терминов "плохими", как может получиться из тенденции к минимализации языка, сокращению его лексических средств, как части общей тенденции к простоте рассудочных конструкций.
   Итак, борьба за соответствие языка реальности, и следовательно, рассудка - интуиции, имеет некоторые методические основоположения, которые в принципе обеспечивают возможность прогрессивной модификации лексики, но внедрение этих модификаций в обиход проблематично. Соответственно, эксплицист-терминотворец имеет мало шансов на лавровые венки, славу и почести, а следовательно, лишь его внутреннее тяготение к истине служит верным мотивом к его занятию, тогда как социальные стимулы, наоборот, отвращают от него.
   Помимо терминотворчества эксплицист решает и другие связанные с языком задачи. Рассудок оперирует языком, но совсем иначе, чем текст. Рассудок использует слова по отдельности, а в тексте они должны быть грамматически связаны. Таким образом, эксплицист выполняет задачу синтаксизации. Кроме того, текст чаще всего имеет линейный характер, т. е. его читают последовательно, по строкам, параграфам, страницам, главам. Соответственно, излагаемый предмет должен подвергнуться мелком дроблению, всегда страдающему искусственностью, поскольку оно обусловлено нашей текстовоспринимающей способностью, а не реальным положением вещей, которое линейности не терпит. Более того, линейность чужда как интуиции, так и рассудку, которыми руководят многомерные ассоциативные связи. Стало быть, проблема систематического изложения возникает только в момент текстуализации.
   В отличие от терминотворчества, проблемы текстуализации (как синтаксические, так и систематические) имеют не принципиальный, а технический характер, и поэтому относительно легко решаемы. Но их преодоление также требует основательных усилий. Именно поэтому между интутивным знанием и даже лексифицированным его выражением с одной стороны и интерсубъективным текстом с другой лежит большая дистанция трудо- и времязатрат. Во-первых, эксплицист должен найти лексические средства для дефинирования неологизмов - при том что дефинитивные инструменты сами по себе многозначны. Этой проблемы нет во "внутренней" эксплицистике, где неологизм ассоциируется с интуитивным восприятием соответствующего ему предмета. Но это восприятие - внутреннее достояние эксплициста, он не может поделиться им с читателями. Во-вторых, серьёзная проблема синтаксизации - конфликт между строгой дескриптивностью и "хорошим стилем", "эвграфией". "Стилистически безупречный", "эвграфичный" текст должен избегать лексических и синтаксических повторов, хотя, по сути задачи, мы приписываем узкий круг предикатов узкому кругу субъектов. Отсюда - стремление всякого языка к избыточности, парадоксальным образом уживающееся с его недостаточностью. Полная ясность и однозначность на уровне рассудка отнюдь не гарантирует таковую на уровне текста. Напротив, мы выполняем задачу многовариантного преобразования, т. е., грубо говоря, одной и той же мысли соответствует множество синтаксических конструкций, выбор которых определяется сложными эвграфическими условиями их "гармоничного сочетания". На этом этапе принципиально важно удержаться в пространстве синонимии и не перейти к паронимическим конструкциям, т. е. избежать семантических искажений. Здесь нужны огромная аккуратность, а также отличное владение предметом и языком. Перед читателем же стоит обратная задача преобразовать полиморфный текст в единообразную мысль. Эта задача гораздо проще, как всякое преобразование от многого к единому проще преобразования от единого к многому, но и в этом случае критично соблюсти синонимические границы, как в лексическом, так и в синтаксическом отношениях.
   Систематизация имеет свои больные моменты. Во-первых, она предполагается полной, исчерпывающей предмет, тогда как на практике какие-то его стороны обычно остаются недопонятыми. Эту проблему мы будем называть "проблемой перфектности". Во-вторых, в противоречии с первым принципом, общество хочет от эксплициста новизны. Оно осуждает его за "повторение банальностей"; ему интересны доселе неисследованные или хотя бы невыраженные аспекта предмета, да и самому эксплицисту скучно повторять общеизвестное. В-третьих, как уже говорилось, линейное описание предмета не соответствует его фактической мномерности, тем самым текст оказывается хуже мысли, а автор обременяется проблемой "группирования проекций", т. е. выбора порядка, в котором описываются разные стороны предмета. Любой выбор имеет недостатки, хотя бы в меру неравноценности различных позиций перечня. Начало и окончание субъективно значимей середины. Кроме того, ассоциативные связи между различными аспектами предмета искажаются их случайными соседством или удалённостью. В-четвёртых, социальные ожидания от текста предполагают наличие лейтмотива, некой "стержневой идеи", пронизывающей весь текст. Объективно эти ожидания нелепы, но субъективно всякий текст нуждается в удобном ярлыке, классифицирующем и позиционирующем его в ряду множества других, каковым ярлыком и является лейтмотив. Это понуждает авторов расставлять искусственные акценты, подчинять изложение какому-то произвольному плану, что легко вызывает непонимание и, опять же, противоречит принципу перфектности. В-пятых, обстоятельные систематизации, как правило, выходят далеко за габариты статьи. Следовательно, создание их затянуто во времени, по ходу которого, особенно в случае большой занятости автора, над ним постоянно нависает угроза "потерять мысль", пересмотреть взгляды, лексические конвенции, систематические принципы.
  
   1. Петрарка Фр. Слово читанное знаменитым поэтом Франциском Петраркой Флорентийским в Риме на Капитолии во время его венчания лавровым венцом. // Эстетические фрагменты. М.: 1982. 38 c.
   2. Бэкон Фр. Великое восстановление наук. // СС в 2 т. М.: 1977-1978. Т. 1. 199 c.
   3. Гоббс Т. Левиафан. // СС в 2 т. М.: 1989-1991. Т. 2. 62 c.
   4. Бэкон Фр. Великое восстановление наук. // СС в 2 т. М.: 1977-1978. Т. 1. 148 c.
   5. Дильтей В. Введение в науки о духе. // Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. М.: 1987. 128-129 с.
   6. Виндельбанд В. История и естествоведение. М.: 1901. 12-16 с.
   7. Риккерт Г. Естествоведение и культуроведение. СПб: 1903. 35 c.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"