Аннотация: Опубликовано: Сборник докладов 7 й аспирантской сессии СПбГУАП. - СПБ., 2004 В расширенном виде вошло в кандидатскую диссертацию, а также в монографию "Границы науки и плюрализм когнитивных практик"
Обычно кризис философии, ставший особенно явным в XX в., связывается с отраслевой дифференциацией знаний и исследований, произошедшей, в свою очередь, вследствие их углубления и усложнения. Грубо говоря, философия "рассыпалась" на частные науки. Философ-универсал больше не может соревноваться в компетентности с множеством узких специалистов.
Соображения эти в принципе верны, но не отражают всю полноту картины. Эмансипация от философии естествознания и дальнейшее его раздробление на частные дисциплины действительно были предопределены масштабностью и многогранностью предмета физических и биологических наук, раскрытыми благодаря внедрению экспериментального метода и потребовавшими многократного увеличения исследовательских трудозатрат. Универсалистские амбиции философов, зиждившиеся на недооценке сложности мироустройства, на безосновательной надежде обойтись кабинетным умозрением и, к тому же, свести его к подведению под единичные "общие принципы" потерпели заслуженный крах.
Однако применительно к гуманитарным областям это объяснение недостаточно. Как известно, в XIX в., когда философия была уже изгнана из естествознания, гуманитарная философская мысль процветала. Шопенгауэр, Кьеркегор, Ницше, Маркс, Бентам, Милль - виднейшие интеллектуальные фигуры своего времени, и кроме этих фамилий мы можем вспомнить множество других. От лица науки человечеству не было предложено ничего подобного, что принято объяснять "незрелостью" гуманитарного знания в тот период времени. Между тем, эта гипотеза парадоксальна и даже скандальна. Гуманитарное знание - знание человека о самом себе и окружающей среде. Предмет гуманитарного знания лежит, в сравнении с естественным, гораздо ближе к человеку, и повсеместно вторгается в его обыденную жизнь. Каким же образом оно могло оказаться "хуже разработано"? Но если даже так, необходимо объяснить: почему мы имели на протяжении XIX в. одну "незрелую" гуманитарную философию, а не множество "незрелых" гуманитарных наук?
Оборотная сторона этого вопроса - что же случилось на рубеже XIX и XX вв., почему "рассыпание" гуманитарной философии произошло именно в это время, а не раньше или позже? В случае естествознания ответ очевиден. Его диверсификацию обусловил экспериментальный метод, который радикально расширил поле исследований. Но гуманитарные отрасли до сих пор практически им не пользуются, отчасти из-за его неприменимости, но больше из-за ненужности. Никакого "расширения границ" гуманитарного предмета в к. XIX - нач. XX в. не случилось. В этом свете диверсификация гуманитарного знания выглядит удивительно.
Частично парадокс можно объяснить подражанием. Революционные успехи естествознания, имевшие огромные последствия в технике и в идеологии, были предметом зависти гуманитариев, не имевших ни пространства, ни инструментов для подобного рывка. Унизительное положение гуманитарных отраслей в XIX в. не имело аналогов ни в прежние эпохи, ни впоследствии. Вины самих гуманитариев в этом было, так как они работали добросовестно, а их отход на второй план был всего лишь результатом сравнения, навязанного объективными, но преходящими обстоятельствами, которые, тем не менее, спровоцировали своего рода комплекс неполноценности.
Простейшим средством добавления солидности было копирование диверсифицированной структуры естествознания. Пределы его объективно шире, и гуманитарии попытались компенсировать эту широту номинальным дроблением своего предмета. Кроме того, отстутствие термина аналогичного "естествознанию" способствовало размножению специальных наименований частных гуманитарных дисциплин, ясных границ между которыми до сих пор не проведено.
Разумеется, гуманитарные знания не могли и не должны были существовать в общей куче. Вопрос не в этом. Мы различаем в физике механику, акустику, оптику, науку об электричестве, науку о тепле, физику частиц и т. д., но при этом настаиваем на существовании "физики в целом", физики как чего-то единого. Напротив, отрицание единой гуманитарной дисциплины укоренилось благодаря соответствующей пустоте в языке, по крайней мере русском. Существуют только отдельно взятые экономика, лингвистика, психология, социология, культурология и т. п., которые уподобляются не акустике или оптике, но физике, химии, биологии, т. е. номенклатурным единицам более общего порядка. В официальном ваковском классификаторе наук эта деформация была юридически закреплена.
Но есть ли, в сущности, какая-то разница между двумя номенклатурными схемами? Есть, и значительная, поскольку тем самым задаются концептуальные рамки допустимого. Претендующая на всеобщность гуманитарная теория априори дискредитируется, представляется таким же шарлатанством, как попытки интегрировать разнородные отрасли естествознания средствами метафизики. Слабость к этим нелепым попыткам всегда служила главным обвинением против философов. Но универсалы-гуманитарии, хотя и являются их наследниками, находятся в другой ситуации, в которой не заслуживают данных упрёков. Целостность гуманитарного знания является не мифом, но реальностью. Наоборот, его искусственное разбиение замутняет положение вещей. Гуманитарные теории обрекаются на неполноценность, на частичное, а не всестороннее освещение своего предмета. Экономисты, психологи, социологи обсуждают одни и те же феномены человеческой жизни с непересекающихся позиций. Разногласия между ними диктуются самой парадигмой исследования. Они существуют как бы в разных пространствах, где не слышат, не видят и не помогают друг другу.
Правда, для многих чрезмерная дифференциация безразлична или даже удобна. Неприятности она доставляет теоретикам, а для исследователей собирающих фактографический материал, например антропологов наезжающих в дикие племена или психологов коллекционирующих клинические описания, только облегчает самоидентификацию. Тем не менее, столь грубое и плохо мотивированное покушение на универсалистскую амбицию философов-гуманитариев, по идее, должно было вызвать с их стороны решительный отпор. Почему этого не случилось - вот вопрос действительно интересный.
Проливает свет на эту загадку сравнение способов бытия философии и науки. Первая предпочитает универсальность ценой глубины, а вторая - глубину ценой универсальности. Но это имеет важные социологические следствия. Философия склонна апеллировать к широкому читателю, т. е. быть экзотеричной, а наука - к узкому кругу экспертов, т. е. к эзотеричности. Никто не способен единолично объять бесчисленные проблемы частных наук, да и вряд ли кому-то это интересно. Поэтому академическое сообщество по природе своей тяготеет к дроблению, к замыканию мелких исследовательских групп в узких предметных полях. Напротив, универсализм философа конгениален универсализму интеллектуального обывателя, который стремится к целостному познанию своей жизненной среды, а не к углублению в подробности малозначительных вещей и событий.
Историческая смена науки философией, вообще говоря, закономерна, потому что глубина имеет большую ценность. Всеобщий выбор универсальности на заре цивилизации был обусловлен только недоступностью глубины. Но измерение глубины присуще главным образом естественному, а не гуманитарному предмету. Неоправданная детализация гуманитарных теорий незамедлительно приводит к утрате концептуальной ценности, к растворению в бесконечном пространстве ассоциативных связей и вырождению реальных закономерностей в ничтожные, статистически недостоверные корреляции. Таким образом, дробление гуманитарных отраслей нельзя объяснить общими соображениями исторического прогресса. Практикуемый философами целостный подход к гуманитарному предмету, т. е. к жизненной среде каждого из нас, по-прежнему актуален. Этим не отрицается оправданность и полезность эзотерических гуманитарных практик, например в изучении древних языков, примитивных культур, экзотических религий, которые не представляют интереса или же слишком сложны для среднестатистического интеллектуала. Однако полное вытеснение экзотерического подхода эзотерическим по-прежнему выглядит странно.
Зато мы можем разглядеть критическое условие жизнеспособности интеллектуальной практики - наличие референтной группы. Композиторы исчезнут вместе с меломанами. Художники - вместе с любителями живописи. Литераторы - вместе с читателями. Никто не будет вкладывать огромный труд в создание интеллектуального продукта, если знает что это продукт не будет востребован даже при самом счастливом стечении обстоятельств, т. е. если продукты данного рода в принципе не пользуются спросом. Таким образом, причиной вырождения философии является потеря общественного интереса к философскому жанру, по крайней мере в традиционных его формах. Нам необходимо понять причину этой стремительной утраты на рубеже XIX-XX вв.
Причина проста. У философии появился молодой и сильный конкурент - психоанализ. Он смог переманить внимание экзотерического читателя, потому что лучше удовлетворял его интеллектуальные потребности. Необходимо понять источник превосходства психоанализа над философией, а также причину его возникновения около 1900 г., а не раньше или позже.
Традиционно философия пыталась сочетать онто- и антропоцентризм. Это сочетание не было частным проявлением универсализма, но выражало двойной акцент на космологию с одной стороны и экзистенциальное учение с другой. Второй акцент был, строго говоря, противоположен универсализму, несовместим с ним. Однако между ними была тесная связь, которую впервые выразил, по-видимому, Эпикур. Учение об устройстве мира предшествует учению о человеке и его благополучии, является предпосылкой и фундаментом такого учения, потому что условия счастливой жизни диктуются окружающей средой, познаваемой в концептуальных рамках "натурфилософии", "космологии", "физики".
По этой причине даже самый антропоцентрированный античный мыслитель не мог избежать натурфилософской проблематики. Однако подходящих средств для физических исследований у него не было. Поэтому объективные данные подменялись гипотезами и фантазиями, имевшими догматический статус, ибо малейшее сомнение в натурфилософском фундаменте лишало смысла главную, экзистенциальную часть учения. Аналогично вели себя средневековые теологи, с той лишь разницей что плюрализм догматов сменился монополией христианской онтологии.
Эмансипация и прогресс естествознания внесли ясность в онтологические основания экзистенциальной теории. Бог был изгнан из универсума. Его место заняло безличное и фатальное Всемирное Тяготение. Позднее, уже в XIX в., из микрокосмоса человека была изгнана Душа, нематериальная и бессмертная. Функции Души были переданы Нервной Системе, вполне телесной, а стало быть тленной.
Трагическая оплошность философов состояла в анахронизме. Он выражался даже не столько в консервации устаревших физических и биологических представлений в духе мистической натурфилософии и витализма, хотя и это имело место в немалой степени, но главным образом - в изжившем себя концептуальном подходе, соединяющем онтологию и экзистенциальную теорию. От учителя жизни, а именно эту миссию по-прежнему видел в философе релевантный ему массовый читатель, уже не ждали рассуждений об устройстве Вселенной, даже самых интересных и правильных. Более того, как только были разоблачены невежество философа в этих вопросах с одной стороны и оторванность их от практики с другой, онтологические разглагольствования вовсе перестали терпеть. Нужны были конкретные советы по улучшению жизни, управлению чувствами и поступками, достижению целей, преодолению комплексов и т. п.
Правда, некоторые попытки перестроиться философами предпринимались. У самого порога парадигмальной революции вошло в моду словосочетание "философия жизни", которое выражало смутное осознание изменившихся реалий и задач. Но скинуть онтологическое бремя философы так и не смогли. Они надеялись обойтись частичным смещением центра тяжести или даже спроецировать экзистенциальную теорию на онтологию, что ещё глубже втягивало их в обскурантистское болото.
Бросается в глаза отсутствие преемственности между философией и психоанализом. Последний возник в среде медиков, конкретно - неврологов и психиатров, т. е. в среде практиков, а не теоретиков, и притом естествоведов, а не гуманитариев. Тем самым его основатели были максимально дистанцированы от академической гуманитарной традиции, вещавшей в основном с философских кафедр. Они находились на самом дне культурного андерграунда и, вероятно, не могли предугадать грядущую мировую славу.
Философия, между тем, активно претендовала стать основательницей психологии. В этом направлении трудились Шопенгауэр, Спенсер, Фехнер, Вундт, Джеймс и многие другие. Но все они оказались на обочине прогресса. Их вклад в психологию не столь уж мал, но ограничивается второстепенными вопросами. Этот парадоксальный феномен заслуживает отдельного комментария.
В самом деле, мы критиковали только что анахронизм философов, которые цеплялись за устаревшую онтологию и избегали чисто психологического дискурса. Теперь же мы хвалим их за намерение стать основателями психологической науки, но удивляемся их неуспеху. Ключевой момент в объяснении этого парадокса - специфическое понимание психологии, которая сводилось к учению об ассоцииации идей в духе Юма и Милля. Оно оставляло в стороне самое интересное - чувства и поступки. Последние вверялись другой дисциплине - этике, безропотно тянувшей воз предрассудков, идеологических запретов и онтологических псевдооснований.
Либерализация экзистенциальной мысли рано или поздно наступила бы и без вмешательства психоанализа, как результат постепенного эволюционирования академической гуманитарной традиции. В таком случае история философских экспедиций в психологию оказалась бы не столь бесславной, а расщепление гуманитарного предмета не столь катастрофическим. Но изменившиеся экономические, политические и культурные условия потребовали немедленного обновления экзистенциальных теорий.
Передовой характер психоанализа по отношению к академической гуманитарной традицией, представленной в лице философии, объясняется не только многовековой идеологической зашоренностью последней, но и объективными обстоятельствами. Философы размышляли о человеческих судьбах запершись в кабинетах, в отрыве от жизненной практики. Если они и обращались к экзистенциальному опыту - то исключительно к своему собственному, в отношении которого не могли быть объективны, да и статус "учителей жизни" не оставлял концептуального пространства для самокритики.
Напротив, психоаналитики каждодневно сталкивались с реальностью. Вольно или невольно они вживались в своих пациентов, проникались их чувствами, заботами, радостями и страданиями. Они интроецировали опыт многих индивидов, что делало их знание жизни более полным. Это богатство опыта было первым преимуществом Фрейда и его последователей. Второе преимущество заключалось в том, что опыт их пациентов выражал не просто жизнь, но наиболее болезненные, интимные и конфликтные её проявления. Репрессивная мораль, насаждаемая церковью, государством и философской ортодоксией, среднестатистическому обывателю представлялась терпимой, а то и выгодной. Деформации личности, вызывавшие психические и соматические страдания, нарушения социализации и самоидентификации, фобические, обсессивные и истерические проявления, в большинстве случаев не переходили критической черты между условным здоровьем и клиникой. Основная тяжесть репрессивной морали падала на сравнительно небольшой процент населения, который, к тому же был, приучен прятать свои мучения. Вдвойне табуировались их "неприличные" причины. О них запрещалось не только говорить вслух, но и думать. И само собой, ответственность за них возлагалась на индивида, а не на общество.
Фрейд нарушил табу на обсуждение невроза и разбор его причин, сперва внутри терапевтической процедуры, а затем и в общесоциальном масштабе. Но это нарушение не было его личным капризом. Оно вытекало из профессионального долга врача и характера подлежащих излечению патологий. Осознать экзистенциальное значение невроза должен был неприменно медик, а не кабинетный теоретик, потому что невроз как таковой является профессиональным предметом первого, а не второго.
Разумеется, психоанализ могла породить только достаточно зрелая психиатрия, становление которой требовало, в свою приличного состояния общих биологических, медицинских и неврологических знаний. Психогенное происхождение неврозов должно было стать очевидным, а это требовало продвинутой дифференциальной диагностики. Надо было научиться без затруднений отличать невроз от шизофрении или от органического поражения мозга. Ещё раньше следовало отвергнуть мистические представления о психопатологии вроде вселения злых духов или божественного проклятия. То есть сначала должна была укрепиться уверенность в органической природе психических растройств, основанная на материальном понимании души. Последнее должно было стать общепризнанным, по крайней мере в медицинских кругах, а для этого требовалось, в свою очередь, убедительное торжество естествознания над религией. И уже затем, после этих двух шагов, стало возможным осознание разницы между материальным и органическим, закладывающее основу учения о неврозах. При неврозе отсутствуют изменения в нервной ткани, т. е. в органическом смысле человек здоров. Проблема коренится в над-органической сфере, т. е. в функциональных нарушениях нервно-психического аппарата. Но тем не менее по своему субстрату эта сфера материальна. Она не является чем-то потусторонним, трансцендентным. Психоанализ родился тогда, когда неудачи в поисках органических причин психических расстройств стали приводить не к религиозно-мистическим спекуляциям, а к всестороннему анализу патогенных факторов социальной среды. Проделанный психиатрией путь не покажется долгим, если вспомнить, что преследования материализма прекратились, и то не полностью, только в XIX в., и только в XIX в. психиатрия сформировалась как отрасль медицины, тогда как раньше психических больных изолировали и заковывали в кандалы, но не пытались лечить. Более того, вплоть до XVI-XVII в. отсутствовали даже специальные заведения для их содержания, что закрывало путь систематическим наблюдениям.
Изменение социальных условий, сопутствовавшее научному и техническому прогрессу, также было необходимо для возникновения и распространения психоанализа. При ужасающей нищете основной массы населения в Средние века проблема неврозов замыкала список человеческих бедствий и была бесконечно далека от актуализации. С другой стороны, привилегированные классы могли позволить себе любые чудачества. Если даже невроз случался, он был терпим социально и внутриличностно. Кроме того, индивиды с психическими отклонениями абсорбировались церковными институциями, в первую очередь монашескими, где их ненормальность не только принималась лояльно, но даже сакрализовывалась. Проблема неврозов обострилась в буржуазном обществе, с одной стороны удовлетворившем базовые витальные потребности, а с другой наложившим всеобщую трудовую повинность, вследствие чего невротические расстройства стали нетерпимы как для самих невротиков (в силу повышения стандарта жизни), так и для общества (в силу их пониженной экономической производительности). Таким образом, вся совокупность предпосылок для зарождения психоанализа, как внутренних, так и внешних, сложилось примерно к 1900 г.
Психоанализ, в отличие от кабинетного философского умозрения, не питал иллюзий насчёт автономности "духовной" жизни, восходящих к дуализму картезианства, христианской догматике и первобытному анимизму. Тесная связь между "материей" и "духом" представала наблюдениям психоаналитика в предельно конкретных проявлениях. "Депрессия", "меланхолия", "неврастения" оказались следствиями сексуальной депривации. С другой стороны, нарушение психического равновесия влекло соматоподобные и даже чисто соматические расстройства (псевдоэпиллептические припадки, конверсионные параличи и слепоту, нарушения пищевой, дыхательной, половой и других функций), масштабы которых даже в наше время плохо исследованы. В этом состояло третье преимущество психоаналитического подхода. И, наконец, статус врача обязывал психоаналитика прилагать реальные усилия к излечению невротика, т. е. к устранению патологии. Это практическое требование побуждало стремиться к теоретической истине и ставило вне закона репрессивные экзистенциальные учения. Таким образом, четвёртым преимуществом психоаналитика была большая интеллектуальная дисциплинированность, обусловленная конкретикой и актуальным этическим содержанием решаемых задач.
Маргинальный жизненный материал психоаналитической практики оказался гораздо более ценным эвристически, нежели заурядный экзистенциальный опыт кабинетного теоретика. Как это часто бывает в биологии, функции были поняты из дисфункций. Более того, обнаружилась неприятная шаткость границ между душевным здоровьем и неврозом. В современном обществе "душевное здоровье" подразумевает вовсе не счастливую, радостную, благополучную жизнь, но, скорее, отсутствие "грубых дефектов". Стрессы, волнения, тревоги, фрустрации, от которых не избавлен никто, в любой момент грозят трансформироваться в клинические нарушения. Тем не менее, патогенные социальные условия и деструктивные личностные установки раз за разом одобряются репрессивными экзистенциальными теориями, особенно религиозными.
Психоанализ не имел бы всеобщего социального резонанса, если бы оставался в пределах клинической области. Его успех вытекает из того, что клинические методы оказались применимы и были применены к "психопатологии обыденной жизни". Психотерапия расширилась до практической психологии, имеющей дело не с больными, а со здоровыми. К сожалению, эта экспансия произошла не во всех отношениях корректно. Зачастую клинические понятия слепо переносились на обыденную жизнь, что заложило фундамент новой репрессивности. Оказалось очень легко представить всех людей нервнопсихическими больными, подлежащими насильственному лечению, т. е. психологизированное общество уподобилось всеобщей клинике.
Несмотря на эти издержки, психоанализ проявил колоссальный теоретический и практический потенциал. В его лоне зародилось множество конкурирующих экзистенциальных теорий. Их авторы, такие как Юнг, Адлер, Фромм, Хорни, Салливан и многие другие, приобрели мировую известность. Благодаря конкретному, обстоятельному и свободному от постороннего материала изложению экзистенциальной проблематики они легко перехватили у философов почётный статус "учителей жизни", а с ним и массового читателя.
С чисто интеллектуальной точки зрения вытеснение философии психоанализом является негативным событием. Смысл его - в ограничении кругозора, давшем благодатную почву для разговоров о "цивилизованном варварстве". Но, с другой стороны, на протяжении многих веков философы вели себя нечестно. Они умышленно объединяли экзистенциальные дискурсы со множеством других, в широком диапазоне от эстетики до космологии, интересных им самим, но не читателям. Это стиль поведения плутоватых продавцов, подсовывающих залежалый товар вместе с ходовым. Долготерпение покупателей в отношении этих уловок объяснялось неясностью границ между экзистенциально релевантными онтологическими проблемами и всеми остальными загадками мироустройства. При общей незрелости теоретического миропознания любой вопрос из любой области знаний можно было притянуть за уши к экзистенциальному дискурсу. Только эмансипация экзистенциальной теории от онтологии положила конец этим манипуляциям. Разбираться в тонкостях предметных связей стало излишним. Релевантность сохранила только непосредственно экзистенциальная проблематика. Любая другая априори отбрасывалась.
Обратная сторона сужения кругозора - его углубление. Люди потеряли интерес к онтологии, зато гораздо лучше разобрались в собственной жизни. Крах философии является, таким образом, триумфом гуманизации. Гуманизировалась и среда человеческого обитания. Дикари живут в тесном контакте с природой, которая является как поставщиком средств к существованию, так и источником всевозможных опасностей. Цивилизованный человек изолирован от природы. Его отношения с ней многократно опосредованы обществом. Благополучие цивилизованного человека определяется не удачной охотой и не умением спрятаться от тигров, а успешностью социальных транзакций. Переход от язычества к монотеизму выразил эту перемену в религии. Человек начал поклоняться не одушевляемым природным стихиям, а трансцендированной социальной власти. Дальнейшими стадиями разрыва с природой стали переход от натурального хозяйства к товарному (от аграрного общества к индустриальному) и от производительного труда к организационному (от индустриального общества к постиндустриальному). Наконец, само общество перестало быть враждебной стихией, подобной ураганам и наводнениям. Тоталитаризм показал свою неэффективность в индустриальных, а тем более постиндустриальных, условиях и повсеместно вытесняется демократическим правлением, мягким и предсказуемым. Классовые различия хотя и не сгладились, но потеряли остроту. Приемлемый уровень жизни бедных лишил их стимула к революционной активности. Таким образом, натуралистический экос не только трансформировался в социальный, но и сузился до транзакций в малых группах: корпоративных, семейных, субкультурных. Это объективно способствовало кризису широкого философского подхода к экзистенциальной теории и усилению узкого психоаналитического.