Аннотация: Рассказ о последних днях человечества перед ядерной зимой. Предыстория "Галереи миров" (можно читать как до, так и после первой части - это не имеет значения)
Если вам нравится мое творчество, пожалуйста, поддержите меня, купите книгу
Это мир встает на колени,
Это в небо взлетает пепел...
Готовься к великой смене
Городов на снежные степи.
Не пытайся вернуть ушедших -
Ты не сможешь пробить всех стен.
У судьбы теперь хватка, как клещи, -
Так не стой на пути перемен...
Это сад, где цветут орхидеи;
Распускаются на небосклоне,
Когда пепел, как в день Помпеи,
Чью-то душу в себе хоронит.
Идешь, как робот; в глазах все плывет; уши вот-вот лопнут от тишины... И вдруг твое искромсанное лицо поднимается к небу, к небу тянутся твои руки, уже мало напоминающие человеческие, они тянутся к серому задымленному куполу в последней надежде. Бог тебя не защитит, нет: сегодня он зажмурил глаза...
Ты делаешь шаг, и из груди вырывается хрипящий и булькающий стон. Это крик твоей Души, потому что Разум... где он... Крик улетел ввысь, повторился гулким эхом, отраженным, наверное, от закрытых небес...
Еще один шаг... нога упирается во что-то мягкое, ты спотыкаешься и падаешь целую вечность. Руки, вопреки инстинкту, не тянутся к земле, чтобы смягчить падение - они все так же, глупо и безнадежно обращены к равнодушному небу.
Земля с размаху ударяет по лицу... хруст... кажется, ты сломал нос, но боли нет - ее итак слишком много в разодранном и переломанном теле...
Ты плачешь... зачем? Слезы просто впитываются в горелый грунт, растворяют сухую кровавую грязь на щеках. Небо не стоит твоих слез, солдат.
Этот мир такой пустой и огромный, что даже секунда бездействия ужасна. Ты медленно подтягиваешь непослушные ноги, руки и встаешь. То, обо что ты споткнулся, тихонько поскуливает на земле. Это человек, девушка, и изранена она еще сильнее, чем ты...
Берешь ее на руки и идешь в никуда по этой земле, ровной, как бильярдный стол. Девушка на твоих руках худенькая, маленькая, совсем еще ребенок, а тебе тяжело, смертельно тяжело ее нести. Ты уже не тот, что раньше...
Но бросить ее - значит снова остаться одному в этой пустоте, а ведь даже умирать одному страшно... тогда ты плюешь на геройство и нежности и закидываешь ее на плечо, как мешок. Идти, идти, не останавливаясь, пока держат ноги...
А ведь ты несешь врага своего, солдат. Она снайпер, на ее винтовке сорок девять зарубок, и ты запросто мог стать пятидесятой. Тебе все равно, да? Это хорошо. Уходи, спасайся от войны... если кто-то и должен выжить, так это ты и она...
Я искал это убежище долго и, наконец, нашел...
Уже не помню, сколько прошло времени с тех пор, как я, бросив оружие, и, по-детски закрыв ладонями уши, бежал с поля боя. 'Предатель! - орали мне. - Вернись, падла! Убью своими руками!!!', а кто-то даже пустил мне вслед пулеметную очередь. Тогда я упал и безвольно покатился по склону горы, и река понесла меня плавно и бережно, как мертвеца...
Пусть они воюют, а я не должен умирать только за то, что кто-то где-то не поделил нефть, пытался я найти себе оправдание, но это было не то. Я сам не знаю, что заставило меня бежать, черпая силу в страхе большем, чем страх смерти. Те, кто действительно хотел войны.. они никогда не воюют, а воюют за них миллионы мирных людей, и если бы каждый из тех, кто войны не хотел, бросил оружие, как я, то наступил бы мир... но почему, почему они не могут этого сделать? Они боятся, что лучший друг крикнет в спину: 'Предатель!' и пустит пулеметную очередь вслед, как мне?
Велика ли честь остаться на поле боя и драться до смерти? Или она фальшива и придумана теми, кто отправляет нас воевать?
Не знаю... Не знаю! НЕ ЗНАЮ!!!
Я продолжаю искать себе оправдание, даже сейчас, когда стою на пороге убежища....
Боже мой! Убежище! Здесь беззаботно играют дети, здесь ходят парами влюбленные, здесь мир! Самый настоящий. Здесь над входной дверью висит флаг цвета неба, с рассветной полосой, и лежат на полу вместо коврика для ног растоптанные флаги враждующих наций. Хороший коврик, подумал я, и с наслаждением вытер ноги о собственный флаг...
Меня встретили объятиями и радостью, хотя я, трус и предатель, этого не заслуживал. Мне дали собственную комнату и накормили вкуснейшей в мире едой... Комната была пуста, но соседи принесли мне и кровать, и одеяла, и теплый костюм вместо моей военной формы. Будто бы я их брат, маленький брат, нуждающийся в помощи и поддержке.
На следующий день меня рано разбудили завтракать, потом какой-то паренек показал мне все убежище и перезнакомил с половиной жителей. После обеда меня попросили помочь перетащить несколько ящиков, и я помог с радостью. А после ужина вместе со всеми отправился к Гришему. У него был старый магнитофон и горы кассет с классической музыкой. В тот день я впервые понял эту музыку и прочувствовал всей душой. От счастья я заплакал, но никто не стал смеяться надо мной, ведь многие другие плакали тоже. Я нашел рай...
Через пару месяцев я перестал быть для всех 'маленьким братом' и уже ничем не отличался от остальных жителей. Свободно ориентировался в закоулках убежища, знал всех по именам, нашел себе работу. Хотя это, пожалуй, неверное определение. Каждый делал в убежище что-то сам по себе, но иногда просил помощи других. Так я вообще был учителем (четвертым в убежище), но всегда мог помочь перетащить что-нибудь, отремонтировать, позаботиться о новоприбывшем, да просто помыть посуду на общей кухне... все дело в дружбе, взаимоотношениях.
Став 'своим', я еще и погрузился дальше красивой оболочки, которая встретила меня в первый день. В убежище была куча проблем, без них мир и невозможен. Были больные, были сторонящиеся всех 'одинокие волки', были трудные дети, естественно. Так что когда узнали, что я до войны окончил один курс института психологии, я стал еще и местным психологом. Ко мне приходили, чтобы выговориться, спросить совета. Сначала мне пришлось тяжело, но потом привык, и сознание того, что этим обожженным войной душам становится легче от разговоров со мной, доставляло мне радость.
Скоро я забыл обо всем, что произошло в моей жизни до убежища. Здесь я был любим и счастлив, здесь меня ценили и уважали, а вокруг были только друзья...
Да, я забыл. Но тогда произошло то, что заставило меня вспомнить все и вновь начать бессознательные поиски оправдания...
В тот вечер у меня было немного посетителей, так что большую часть времени я посвятил проверке каракуль моих учеников. Правда, потом ко мне привели Ефима. Это древний старик с разумом трехлетнего малыша, совершенно несчастное создание. Ко мне он попал по той причине, что украл у поварихи Софьи серебряную зажигалку: ему понравилась, как она блестит. Я говорил с ним где-то полчаса, объясняя, почему брать чужое нехорошо, а он все это время смотрел на меня преданными детскими глазами и внимательно слушал. Я его, конечно, не стыдил, не ругал, но бедняга все же расплакался, что задело меня за самое сердце. Я с трудом его успокоил и подарил на прощанье свои часы. Они, конечно, не шли, но блестели, правда, очень красиво. Ефим был на седьмом небе от счастья, а я понял, что воровать он больше не станет...
Проводив старика, я думал снова заняться детскими каракулями, но заметил, что в коридоре, обхватив руками колени, сидит женщина. Она была еще не старая, но уже совсем седая. Странно, что я не мог припомнить ее имени, хотя примерно 99% жителей (как мне казалось) уже знал.
Не сиди на полу, сестрица, сказал я ей, здесь холодно, и ты запросто простудишься.
Я протянул ей руку и помог встать. Она спросила, тот ли я психолог, которого она ищет. А я как обычно в своем ответе упомянул, что окончил только первый курс... Она ответила, что это ей все равно, и я - ее последняя надежда.
Эту странную женщину звали Магдалена. Но можно просто Лена, сказала она.
Лена совсем замерзла. Я налил ей горячий кофе, который еще остался в моем термосе, и принес из комнаты одеяло.
На вопрос, почему же она не зашла сразу, Лена не знала, что ответить. Наверное, она была в таком состоянии, когда человек настолько уходит в себя, что совершает странные поступки. Думаю, закончи я и второй курс, я бы знал, как это состояние называется и что с ним делать...
У меня есть дочь, сказала Лена. Моя мама просила назвать ее в свою честь, и я назвала ее Генриеттой. Она ненавидит это имя и требует, чтобы ее звали не иначе как Генри, даже документы пришлось исправить... я здесь из-за моей Генри... сейчас ей четырнадцать лет и десять месяцев, и она покинет убежище, когда ей исполнится пятнадцатый год, так решила... ты должен остановить ее, брат! Она - дитя неразумное - должна жить, а там, в реальном мире ее уничтожат в первый же день! Генри умнее всех детей убежища вместе взятых. Если бы только она не была так зациклена на войне... Но она даже в школу не ходит, а изучает только то, что может ей понадобиться в реальном мире. Все время или на стрельбище, или на тренировках охранников, или за старыми книгами... Она прочитала все книги по психологии, которые смогла найти, чтобы 'уметь предугадывать поведение врага'; в истории ее интересуют только битвы и их схемы; все языки враждующих наций она выучила играючи; а химию и физику Генри стала изучать только для того, чтобы делать взрывчатку... и она ее делает! Я все время молюсь, чтобы ей не оторвало руки... А сейчас Генри собирает вещи и готовится уходить. И она уйдет, убежит, даже если ее цепями приковать! Брат, останови ее! Хотя бы поговори с ней!..
Слушая ее, я чувствовал, как меня захватывает страх, забытый и, вроде бы, беспричинный. Лена глядела на меня, как на Бога, как на Спасителя, и я ничего не мог сделать, кроме как согласиться завтра поговорить с Генри...
Я плохо спал той ночью. Все пытался представить, как выглядит этот ребенок, мечтающий воевать, жаждущий крови и знающий явно больше, чем я. И все думал: что я ей скажу?..
Но что меня поразило, когда я увидел Генри, так это то, что она оказалась самым обычным ребенком. Все подростки в убежище такие - жилистые и поджарые, словно гончие псы, и от остальных девчонок Генри тоже ничем не отличалась: все та же плоская фигурка, юная доверчивая мордашка, бледная кожа, много лет не знавшая солнца... А взгляд... В книгах необычные люди всегда имеют особенный взгляд - то 'горящий огнем', то 'просвечивающий насквозь'... во взгляде Генри ничего этого не я не заметил, а глаза у нее были очень красивые, совсем как у Магдалены...
Первым, на что пал взгляд этих глаз, была моя военная форма, которую я давно не носил и повесил на стену, чтобы закрыть дыру.
Продай, попросила Генри. На что будешь менять? У меня есть взрывчатка с детонатором, порох... надо сказать, она внимательно следила за моей реакцией на ее слова и подбиралась к цели, не спеша... ящик лучшей бумаги, галлон самодельных чернил, книги по психологии за все курсы университета... на этом Генри решила остановиться... меняешь? Я их все прочитала, а тебе они очень нужны. Я слышала, у тебя талант к психологии, но не хватает знаний. Давай меняться, тебе ведь ни к чему теперь эта форма.
Такого дружелюбного тона я не ожидал. Я уже настроился на наглого и самоуверенного подростка, считающего убежище сборищем предателей и трусов, я готов был защищаться... А теперь оружие из рук у меня было выбито. Эти книги... о них я просто мечтал. А когда Генри вытащила их из рюкзака и сложила в аккуратную стопочку у себя на коленях, я сдался... и обменял-таки на них свою форму.
Ну вот и все, я проиграл. Теперь уже не я разговаривал с Генри, а она со мной. Это был монолог человека с полностью сформированной системой ценностей и представлений, но уж никак не неразумного кровожадного существа. Генри говорила спокойно, иногда давая мне высказать свою точку зрения и даже соглашаясь с ней в некоторой степени. Она не навязывала мне своих идей, ее тон был доброжелателен, но, чем дольше я слушал, тем сильнее проникался философией этого ребенка и все больше осознавал себя предателем и ничтожеством, хотя Генри ничего этого не говорила...
Следующей ее победой стало то, что я рассказал ей, как бежал с поля боя, как притворился мертвым, чтобы остаться в живых... я даже признался, что до сих пор не могу успокоиться, потому что предал своих друзей, свою страну и свою нацию... Ты их не предавал, мягко сказала Генри, ты предал только себя...
До сих пор эти слова громом звучат в моей голове. А я уже час стою один посередине своей холодной, нетопленой комнаты, держа в руках пистолет... дулом к себе...
Боже! Как не хочется умирать!
Сейчас у меня рука дрогнет, я нажму на курок, и что? Пуля разворотит мне лицо, а мертвое тело скрючится и закоченеет на полу. Найдет его, наверно, Магдалена, она же обещала зайти... вот он, ее Бог и Спаситель, не сумевший ничего для нее сделать...
Для нее и для всего убежища это будет шок на долгое время... меня ведь здесь очень уважают как человека, как учителя и как психолога... еще по одной ране на несчастных душах...
А я сам... мне ведь только двадцать шесть. Я хочу жить, завести семью, детей. Почему я должен умирать, повинуясь мимолетной слабости? Для того ли я выжил в совершенно невозможных условиях, для того ли бежал, спасаясь от войны, чтобы умереть вот так, найдя рай?
Я уже осознавал всю фальшивость этого внутреннего голоса, всю его склизкую всеоправдывающую натуру. Но я дал ему волю уже тогда, когда бежал от взрывов и выстрелов, закрывая ладонями уши... все смелое и решительное во мне давно испарилось. И теперь всю жизнь я буду бежать, спасаясь: от войны и от собственной совести...
Пистолет я бросил, и он, брякая, запрыгал по полу, а в голове кто-то истерически рассмеялся: 'Ты предал только себя! Только себя!! Себя! СЕБЯ!!!'
* * *
Моя жизнь в последнее время - сплошная юморина, причем юмор преимущественно черный. И началось это все после того, как дезертировал один наш... гад, уж не буду нецензурно выражаться.
Да, гад ты, сволочь! Я ж тебя любила больше жизни! Ты не имел права бросать меня вот так! Ты мой!
Даже когда ты драпал от нас так, что только пятки сверкали, нормальные люди взяли свои пушки да выпустили пару очередей в твою сторону. А мне стоило всего лишь хорошенько прицелиться и уложить тебя из снайперки за один выстрел. Да нет же! Сидела и смотрела на тебя, как дура, думала все - ты вернешься...
А ведь до сих пор люблю тебя, слизняк! Но, когда найду, придушу своими руками, уши отрежу на трофеи и всем буду показывать, как дезертирские уши выглядят!..
...или взорвать его, чтоб не мучался?..а? Кто как думает?
Не хватает мне этого урода, чесслово! Все кувырком пошло, когда он сбежал.
Дали нам вместо него парнишку лет семнадцати. Дите совсем - нафиг он нужен? Ох уж мне эти добровольцы!
Помню, чья-то светлая голова (знать бы чья) догадалась этому сопляку гранату дать (ну, когда мы рыбу глушили - кушать-то хочется!). Дали ему, значит, гранату, а ручонки-то кривоногие, не из того места растущи
