Последнее время Григорий Васильевич ощущал мир вокруг со странным смирением, несвойственным его прагматичной натуре. И хотя одиночество его по-прежнему четко делилось на часы, окутанные серым туманом однообразия и неизменного порядка действий, каждый миг, вдруг, стал необычайно важным, наполненным особым смыслом.
Когда он открывал глаза, то какое-то время не шевелился, прислушиваясь к наступающему утру, как доктор к сердцу пациента. 'Старость, видно, заставляет задумываться о вещах, на которые раньше и не взглянул бы', - меланхолично делал выводы Григорий Васильевич.
Утро мягко выплывало к нему из сумеречных теней. Вспыхивало алой кромкой восхода, расплескивало кисель желтых, сиреневых и голубых разводов. Врывалось в форточку бодрящим вкусным воздухом, еще не тронутым зноем дня, и рассыпалось звуками.
Где-то заиграла музыка, раскукарекался один петух, вскоре ему завторил второй, третий. Раскудахтались потревоженные куры, в ожидании корма, ищущие зерна в пыли загона. Солнечные лучи волной прошили оконное стекло, закружили в вальсе пылинки, побежали по полу желтыми пятнышками. Пора вставать.
Григорий Васильевич услышал, как по крыше сарая застучали сброшенные старой яблоней плоды, покатились по скату и с глухим шумом упали в заросли крапивы за домом. Он помнил вкус этих яблок - сладковатый, с легкой кислинкой и замечательным ароматом лета. А еще сок, стекающий по пробитому красному бочку и плетеную коричневую корзинку, стоящую во дворе специально для детей. Он грустно улыбнулся своим мыслям и вышел из дома.
В будке, рядом с калиткой ведущей в огород, завозился щенок, Кузька. Он высунул лохматую морду, дружелюбно посмотрел на хозяина круглыми карими глазами. Затем вышел, вытянулся, припадая на короткие ножки и оттопырив зад, закрутил хвостом, словно пропеллером, улыбаясь от уха до уха зубастой пастью. Григорий Васильевич прижал палец к губам, и умная собачонка тихонечко взвизгнула, сдерживая эмоции. Старик прошел мимо, на огород, и лишь тогда Кузька звонко тявкнул, подпрыгивая от радости.
Огород покато спускался к обрыву, под которым протекала обмелевшая, мутная речка. Когда-то, Григорий Васильевич ловил в ней рыбу, помнится, сомики были неплохие. Потом, конечно, они извелись, но гибриды и красноперки водились по-прежнему. Хорошие были времена...
Старик оперся о забор и задумчиво посмотрел вперед, на заросли лопухов и крапивы, где среди желтых соцветий чистотела и огромных листьев борщевика копались соседские куры. Он любил это место.
Солнышко ласково пригревало плечи и припекало макушку. Утро плавно переходило в день, с его изнуряющим зноем и дрожащим от него воздухом. Услышав над головой хлопанье крыльев, Григорий Васильевич посмотрел вверх. Перебирая лапками по ветке, на дерево мостилась горлица. Серая птаха крутила изящной головкой, косясь на старика то одним, то другим черным, блестящим глазом. Наконец, уселась и замерла.
Он не сдержал улыбки. Ему нравились дикие голуби. Куда опрятнее и аккуратнее сизых собратьев, регулярно загаживающих памятник Ленину на площади. Да и наглости тем не занимать. Вечно попрошайничают.
Григорий Васильевич опустил взгляд и вздрогнул. Рядом, у забора, буквально в локоток расстояние, стояла девчонка лет тринадцати. Откуда она взялась и как сумела так незаметно подойти, он не знал, но оторопел от неожиданности.
А когда незнакомка заговорила, то и вовсе потерял дар речи:
- Ты всегда любил это место. Постоять, посмотреть на воду, послушать, как шумит река и под вечер поют лягушки. Еще ты показывал мне светлячков. Я помню, как мы вместе ждали, пока они засияют в ночи крохотными зеленоватыми огоньками.
Григорий Васильевич смотрел на девочку и видел в темных глазах какое-то отчаянное, слепое горе. Она застыла как камень, вцепившись руками в забор, и все говорила и говорила без остановки. Старик слушал, ловил себя на смутном ощущении узнавания, но никак не мог сообразить, откуда же она так много знает о его жизни?
Он зажмурился, надеясь вспомнить ее лицо, но когда открыл глаза, то вместо девочки увидел девушку. От слов ее, правда, веяло той же грустью:
- А помнишь, как вечерами мы собирались за столом во дворе? Ты включал лампочку, которая свисала над нами маленьким солнышком, окруженная венком из листьев винограда. Виноградник потом вырубили, но тогда, я любовалась тугими гроздьями черных ягод, которые прятались в темноте, отблескивая тусклым красноватым цветом в свете лампы. А запах, запах, помнишь? Волшебный, терпкий вкус виноградного сока. Когда темнело, мы пили чай. Вечерами становилось прохладно, от реки тянуло сыростью, и мы надевали растянутые старые кофты, чтобы не замерзнуть. Меня окутывало уютным теплом, пока сверчки настраивали скрипки. Когда же они начинали концерт, их нагло перекрывал нестройный, но громкий хор лягушек. Мы смеялись и спорили, кто кого. Ветер гулял в верхушках тополей, тех, что росли за рекой, подле моста. Мы сидели за столом, пили горячий чай и слушали. Мир, необыкновенный мир, открывался для нас, чтобы подарить это ощущение, участия в чем-то необычайном. И ты еще рассказывал истории, помнишь? Много разных историй. Я сидела, раскрыв рот, и слушала. Я надеюсь, тебе хорошо там, где ты сейчас, папа? Если бы ты только знал, как мне не хватает всего этого! Тебя!
Последнее предложение девушка выкрикнула, и горлица резко взмыла в небо, испуганно хлопая крыльями. Григорий Васильевич с каким-то сожалением проводил ее взглядом, но птаха не улетела, а стала кружить над головами серебряной точкой.
- Я думаю о том, какие слова ты сказал бы мне сейчас, если бы мог... Папочка, мне так не хватает...твоей теплоты.
Старик опять посмотрел на незнакомку. Теперь перед ним стояла женщина, ближе к пятидесяти. И он внезапно понял, откуда взялись эти волны отчаянной, острой тоски, исходящие от нее. Нерешительно посмотрел на горлицу, выписывающую узоры на глади неба, наклонился к смотрящей перед собой застывшим взглядом дочери, едва ощутимо поцеловал ее в щеку и мягко сказал:
- Все будет хорошо, голубка моя.
Женщина охнула, прижала руку к лицу, да так и замерла. По щекам ее побежали дорожки слез, из горла вырвалось приглушенное рыдание, перешедшее в плач. Но Григорий Васильевич видел, как уходит с прозрачными каплями безнадежность потери.
Следом и его самого тоже охватило непередаваемое чувство освобождения. Как будто с души свалился, наконец, камень, бесчисленные дни давивший на грудь. Пала серая пелена и душа запела в радостном предвкушении чуда.
Эта искренняя, наполнившая тело легкостью и небывалой для старика нежностью, любовь ко всему сущему, миру, родным, крошечной серой птахе, манившей с небес, вдруг потянула его вверх с неистовой силой. И раскинув руки, Григорий Васильевич полетел, все выше и выше, навстречу серебряной голубке, которая ждала его, чтобы проводить.