Становись!

Под бой барабанов я иду во второй шеренге, мы мерно меряем шаги. Нарастает напряжение, мысли лихорадочно мечутся, но наша поступь тяжела и основательна. Вдалеке грянул залп, слышу посвист пуль и, словно споткнувшись, валятся наземь служивые. Рядом, тихо всхрапнув, выронив ружьё и хватаясь за грудь, опрокидывается Мишка Копытин. В памяти всплывает, как весело мы погудели на крестинах его родившегося месяца два назад сына и как нежно держал в руках, словно боясь помять своими лапищами ребёнка, Михайла-старший Мишку-младшего. Впереди пошатнулся, а затем медленно осел Никитка Бодров, плотник от Бога, а потому возглавлявший летом полковую плотницкую артель. Я занимаю его место, сняв с плеча и взяв наперевес фузею. Патронов нам отмеряно из-за нашей теперешней бедности на один залп и мы, скрипнув зубами, продолжаем сокращать дистанцию, лишь по команде увеличив шаг и темп движения, позади нас остаются только притоптанная трава и стоны раненных. Снова залп! Противник ведёт огонь шеренгами. Вокруг меня люди падают, как снопы, но я покуда цел. Впереди, чуть справа от меня, крутанувшись, рушится оземь, возглавлявший нас, наш ротный, поручик Меняйло. Его место, суетясь, торопко заступает фендрик Прохоров, Митянюшка, как кличет его маменька, а вслед за ней и мы тоже, за глаза, конечно, субординация, знаете ли. Он, последний обер-офицер нашей третьей роты, совсем ещё мальчишка, как и наш Егорка, лишь немногим того постарше. Я механически продолжаю мерить шаги, но меня охватывает оторопь от стонов, криков, от матерщины сквозь зубы вокруг, от той агонии, что творится кругом, от грохота непрекращающихся залпов... Сколько же их уже было? Пять-шесть, а может быть уже больше? Я стараюсь уцепиться за край ускользающего сознания, глубже вдыхая пропитанный кровью, потом и порохом воздух. Слева от меня заполняет строй Егорка, вместо уткнувшегося лицом в бурьян Яшки Климова, всего два дня тому назад шумно гулявшего на своих именинах. Я озадаченно смотрю в сторону Егорки, а потом оглядываюсь, ведь он был в третьей шеренге, в затылок за Панкратом Бегуновым, неужели потери так велики? Оглянувшись, я вижу, что третьей шеренги больше нет, да и от второй мало что осталось, а затем встречаю злые глаза Колыванова, который начинает что-то цедить, поминая моих родственников, в ответ я стараюсь изобразить ухмылку, давая понять, что обернувшись, труса не праздную, но выходит у меня это не убедительно и потому просто отворачиваюсь.

А затем команда и мы, остановившись, разом вскидываем ружья. Я старательно прикладываюсь, выцеливая подходящую цель. Залп! Теперь уже НАШ!

Подобие строя, сохранявшееся до последней минуты, рушится и мы, все оставшиеся на ногах после прохода этого, трижды проклятого поля, горланя во всё горло кто во что горазд, матерясь и скаля зубы наконец находим выход своей ярости, до сих пор копившейся в нас по капле с каждым шагом и с каждым павшим рядом товарищем. Ярость пожирает нас изнутри и требует себе жертвоприношения за всё только что пережитое, ненависть к врагу мы все сейчас несём на кончиках наших штыков. Кто может остановить нас? Есть ли тот смельчак, кто способен противостоять ярости русского солдата? Затуманенным ненавистью взглядом я смутно замечаю метнувшуюся в мою сторону фигуру в синем кафтане. Та вскидывает пистоль и до меня доносится вскрик сзади слева. Резко сокращая дистанцию, я отбиваю стволом удар шпаги и с размаху на выдохе всаживаю свой штык, опуская приклад выворачиваю противостоящему мне кишки наружу и только сейчас замечаю на поверженном офицерский шарф. Чувство пережитого страха и ярость, сдобренная жаждой мщения за погибших на моих глазах товарищей - страшная смесь, она затмевает разум и превращает человека в зверя. Агония - ей название. Сейчас раздолье проверенным эволюцией инстинктам, разуму здесь не место. Сквозь пелену помутнения пробиваются проблески сознания и я замечаю, что с боков ко мне спешат пристроиться Колыванов и Митрофан Гусев, Егорки, который был со мной до этого рядом я не вижу и чувство случившейся непоправимой беды с ним утраивает силы. Мы, прикрывая друг друга, втроём идём тараном, в центре которого я, сминая, коля, пронзая, раскалывая черепа, ломая и дробя скулы прикладами всем, кто посмел нам противостоять или попутно оказался на нашем пути в этой стихии безумия, к нам пробиваются и пристраиваются остатки роты и мы продолжаем свою кровавую жатву... А вот и пушки. Орудийная прислуга, отвлечённая ранее эволюциями драгун, и посчитавшая нас не заслуживающей её внимания целью, не успела развернуть орудия, теперь ей мешали свои же пехотинцы, которых мы прижали и лишили возможности маневрировать силой своего напора и силой холодного оружия. С тыла усиливая наш натиск на батарею накатывают драгуны, их всего полуэскадрон, но и этого достаточно, чтобы окончательно деморализовать ещё сопротивляющегося противника. Окровавленные, не то в своей, не то в чужой крови, в порванных, пропахших гарью зелёных кафтанах мы врываемся на батарею. Уханье, глухие удары, истошные вопли, матерщина, звериный вой, вся какофония звуков войны сейчас нам аккомпанементом. В какой-то момент я понимаю, что передо мной нет противостоящего мне противника. Я резко оборачиваюсь и вижу переводящего дух Митрофана:

Охолони, сердешный... всё уже... Наша батарея, наша... - помолчав, Митрофан продолжил - Анисим, вот... не уберёгся...

Бывалый солдат, отвернулся и тяжко опёрся о жерло захваченной только что пушки.

Ковыляя, опираясь на фузею к нам приближается Колыванов с чуть более дюжиной таких же грязных, запылённых, до невозможности усталых, как и мы сами, служивых. Это он собрал всю нашу роту, всех, кто способен ещё стоять на ногах. Самому унтеру стоять на ногах трудно, всё бедро его окровавлено и видна колотая скользящая рана. Колыванов тяжко опускается на какой-то ящик... Поодаль сразу за драгунами поспешая за ними маячит пятая рота. Правее, по нашему примеру начинает собираться вторая рота, а сзади нас четвёртая, в ней служивых осталось поболее нашей, но тоже не ахти, не более половины от штата, но зато с той стороны слышно команды офицера и я, сказав об этом Колыванову иду в том направлении...