Аннотация: Представленный текст является отрывком романа. Полностью роман опубликован в журнале "Крещатик" Љ 4 (66) за 2014г. смотри ссылку: http://magazines.russ.ru/kreschatik/2014/4/6m.html
Глава I
2013
...зимний день в Питере.
...солнечный
...редкий.
Бар прохладный, тихий. Пиво. Баварские колбаски с пирожным.
...полумрак
...липкие пальцы
...холодная чашка
...грязные четкие отпечатки.
Мерзкий день.
90-е
Бычок обжигающе-липкий, рука в заторможке, мозг в отключке - храпит резиновое цвета крем-брюле мертвое тело; булькает горлом. Свисает полено с липкими пальчиками, тлеет ватное одеяло серым дымком по грязным сугробам. Тихо в квартире, только собака скребется у двери.
Редкий зимний день по-зимнему светел, заснежено. Только не знает об этом тело, развалившееся на подстилке. Бегает оно по травке, это мертвое тело, смеется, булькает аж от удовольствия. А ты знай себе - качаешь, бьешь по грудине: оживай, мертвое тело. Булькает - значит живое. Живое мертвое тело. Пульса нет. Резина. Губы фиолетовые, зрачки закатились, и только звук воздуха в глотке. Первый раз страшно. Качаешь, качаешь - первая помощь - вдох-выдох, рот в рот. Противно. А оно бегает по зеленой траве и смеется.
В другой раз - не страшно. Уже не волнуешься так, уже твой пульс так не стучит оглушающе, руки так не потеют от волнения. Уже равнодушно-медлителен. Оживет. Уверен. Минут пятнадцать покочевряжится и оживет.
Привычка. Привыкаешь к угрозам. К шантажу. К суициду. Первый раз страшно. Ванна, залитая кровью, вода бурого цвета, красная шерстяная ниточка на запястье мокрая, а дальше - кровавые губы от сих до сих по несколько на каждой руке, выташнивают запекшиеся сгустки крови. Голова под смесителем с длинным носиком в край ванны упирается, член набухший буйком плавает - маловата ванна для такого мужика.
"Мать, я повешусь, дай денег!" - шантаж. "Брат, Валерка. Сука ты, а не брат" - угроза. "Валерка, в последний раз, беги, скажи: повесился" - просьба. Первое время Валерка бегал. А потом надоело. Первое время и Малыш верила: выбегала из дома в тапочках, под дождь, задыхается, слезы текут. А он ждет. В окно выглядывает или на кухне инструмент готовит, а услышит ключ в двери - начинает вешаться.
Слезы, мат, угрозы и мольбы о прощении, выстаивание на коленях и закрытие дверей, игры с ключами - первое время - мирное сосуществование на месяц, неделю, на два дня, на час. А потом ей надоело: "И не проси, и не приду". Потом вешаться стал взаправду. Бог спасал. То веревка оборвется, когда на кухне, на газовой трубе висел, то "скорая" вовремя примчится из ванны доставать, то брат по глупости пораньше от телевизора оторвется:
- Что там? - мать лежит, телек смотрит, спрашивает. Валерка в кресле за подлокотники держится, чтобы кресло не развалилось вконец:
- Вешается, наверное. Посмотреть?
- Нет, не надо. - Время течет, телек смотрят; шум в коридоре затихает. - Ну, что там? - Волнуется.
- Щас схожу.
Вонючая лужа, мокрые джинсы, задница едва касается пола, удавка на шее крепко повязана на турнике в коридоре:
- Повесился, - с растяжкой так, матери в комнату заглянув, сообщил.
- Жив? - тоже спокойно так, лежа, уткнувшись в телевизор.
- Щас посмотрим.
Валерка - на кухню, за ножом, по длинному коридору мимо брата, неспешно. Отпилил. Снял. Откачал. Рот в рот. Противно.
Рвотное слово "зачем" в ушах Валеркиных засело. Действительно, зачем снимал, зачем спасал? Или мало тебя бил по шее и посохом по чертям, что на материнской спине, руках, голове, бедрах расселись. Не, мать не бьет, он чертей выбивает, а потом прощение просит.
Но если он так плох, зачем любишь? А кто от адвоката мать спасал в девяноосто каком-то? Помнишь, тот еще в комнату к тебе заглянул, денежку на ковре увидел: "Что упало, то пропало", - и в карман к себе. А как выпил (адвоката угощать надо), так к матери под юбку поперся. Помнишь, брат тогда мать защищал, а ты только мешался, не понимая, отчего мать в кабинет бросилась; "мал" был - чуть старше восемнадцати. Теперь поумнел. Но сильнее не стал. Худой полного одолевает. Жилистый, цепкий, если не сутулиться, то вровень с Валеркой будет, но в вышину не стремится, к земле тянется, к травке-муравке всякой, быть незаметным, с толпой слиться.
Не судьба.
Нет жилки в нем коммерческой, не прошел школы "перестроечной": не служил в кооперативах, не продавал всяко-разно-нужно-ненужное, не приобрел опыта выживания в талонной системе, - от того и не понимал ценность копеечки. Все жить хотел на широкий шаг, все разбогатеть "легко" думал, а не получалось, всегда "выпускник перестройки" хитрей оказывался, на длину руки ближе к прибыли.
Опыт - его не купишь, его прожить надо, а Витек в тюрьме всю "начальную школу" просидел. И воровать особо не умел, не был карманником, на подхвате все, да и совесть, сволочь, реакцию затормаживает, вперед батьки в пекло лезет. У стариков не брал; на шухере все стоял, а как поймают, так молчок. В теории знал воровскую науку, а практика не поддавалась, своих не выдавал и подставлять других не умел. Оттого и висели на нем и мал и стар: то Верка-карманница таксиста разведет - весь день проездит по делам, а потом вместе с таксистом до квартиры Витькиной, дескать, жди, сейчас расплачусь, а он, лох, ждет, а она в окно и тикать, а кому платить? то таксист - не промах, друзей зовет. Голова крепка, да бита крепче. Нет, не было у Витьки жилки коммерческой.
Не в том веке Витька родился, не в том. Он и сам понимал, все страдал о дворянских корнях, о жизни белогвардейской; вот где показал бы себя - красных к стенке и вся недолга, а сам с розовыми крысенышами возился, в аквариуме выращивал, от обычной серой мамаши. И только в экспедициях на сурков охотился, а те встанут и смотрят вдаль, а он их камнями, шкурку сдерет и всем отрядом - праздник - мясо на обед. Ему бы в Испании жить в веке восемнадцатом доном Сезаром де Базаном. Носил бы куртку из шкуры теленка, штаны кожаные да шпагу. Но в душе ближе был ему век девятнадцатый. Ох, и кромсал бы он революционеров, Лениных всяких.
Но видится иная картина. Бунтарем он здесь появился на свет, бунтарем помер бы и там. Стал бы революционером, террористом. Это здесь, в тюрьме, свечку царю ставит, боготворит, а там за идею - бомбой, да на эшафот. А возможно, прожил бы дольше и был бы расстрелян большевиками, либо кончил, как многие - разочарование, морфий, смерть.
2013
Валера сидел в баре, скрывшись от шумной площади. Он нырнул в это тихое место после долгого хождения по Сенной площади, когда, испустив крик отчаяния, напугал прохожих и себя столь неожиданным воплем.
Разве думал он о кошмарах вчера и днем сегодня? Уже года три как соседи не стучат по привычке по батарее, заслышав ночью музыку или движение мебели. И уже лет десять как в квартиру не врываются менты по ошибке, не заставляют срывать майку, проверяя локтевые сгибы - не ширяешься ли.
Валерка был наркофобом - боялся наркоманов. Чуял их, обходил стороной. В один автобус с ними не садился, из вагона метро выбегал, а сегодня - бок о бок, лицом к лицу, коленка к коленке оказался в замкнутом пространстве маршрутки.
И ладно бы какой подросток прыщавый, что в куртке с капюшоном в беспричинном хохоте энергию выбрасывает, фонтанирует, - наркоша явно только что откинулся. В ботинках, да без носков, а на щиколотке тату с крестом, и глаза пустые. И пальцем тычет, а кисть вся изрисована; и лепечет - ответа требует. Валерка его хорошо запомнил. Не смотрел на него - в угол жался к соседкам, что к нему жались, - а запомнил.
Череп наркоши на боковую грань кирпича походил, такой же прямоугольный и узкий, тонкой кожей обтянутый, без капли жира. Нос плоский, битый. Брови белые, волос лишенные. Сам чистенький, не пахнущий, а в неадеквате. Головой о колени бился, рукой по ногам соседей требовательно бил - с пола сдачу подбирал.
Валерка едва остановки ближайшей дождался - выскочил.
Он потом еще долго пешком шел - нервы успокаивал. Долго по площади вышагивал - боялся в метро нырнуть. А потом - глаза брата в толпе, и хруст шприца под ногами, и хохот над ухом... И уже нет площади, а есть квартира. И нет книг на полках, и нет телевизора, и холодильник пуст, и вещи новые "тю-тю", и голые стены, и порванные обои, и запах кислый: "вы что, кошку завели?", и пол грязный, оплеванный, и вечный стук пишущей машинки матери...
Безвременье
Оплавленный снег режет босые ноги; худое тело не чувствует ветра, сухие ветви-пальцы скребут по стеклу глаз. Стекает каплями дождь. Новый день - как ночь. Он идет, не ведая дороги, не чувствуя осколочные порезы, впившиеся граненые "снежинки"; он идет, не чувствуя боли. Его тело наконец-то спит, мертвое и прорезиненное. Местами оплавленная корка тонка, и он проваливается по колено в стеклянную массу, иногда порывом ветра его сбивает с ног, и он падает на колени, и в ладони впиваются иглы льда; он спит.
Улицы гоняют мусор: снежная пурга, кружась, подкидывает полиэтилен к окнам бельэтажа, шуршит по окнам, влетает за угол и мчится назад. Жестяные банки шумят на тротуарах, сталкиваясь и разбегаясь; ржавая кровля бывшего особняка хлопает в ладоши - грохочет.
Улицы пусты. И только мертвые тела в капюшонах медленно расползаются в подворотни или, едва удерживаясь на ногах, ловят дальний свет, принимая его за такси.
Мертвое тело в джинсах и майке поднялось по зову из сугроба. Оно было среди рвотных масс, липких шприцов, в озаренной полутьме от фыркающей газом конфорки, там, где длинный узкий коридор заканчивается ступеньками вниз, на кухню, где окно упирается в стену двора-колодца, где несколько газовых плит, несколько кухонных столов, где дверь между раковиной и шкафом ведет в шестиметровую жилую комнату-кладовку. Там, в ожидании порции сна, тело ждало спасителя. Их было много - этих тел полумертвых: изрыгающих кишки, опустошенные судорогами, скрипящих зубами; извивающихся мужчин и женщин. Оно было одно из них - лишенное, как и другие, личности - в этом комке грязных опарышей, в серой массе недочеловеков.
Глава II
90-е
Выйти из дома и пройти два квартала до кладбища. Пролезть в дыру всех входящих. По тропе, по колено заросшей, мимо давно ушедших, до поворота и еще дальше вглубь, пока не станет светло и широко. Пока не заблестят драгоценными камнями обелиски неизвестных на центральной аллее, пока не покажется группа в черном, что сидит на соседней ограде, охраняя могилу. Цой. Поклониться. Закурить. Перекинуться парой фраз с охранниками на ограде. Достать водку и пару глотков глубоких за Цоя. И пойти дальше, бесцельно, мимо холма Неизвестным Павшим, допить остатки. Встретить слепого в длиннополом кожаном плаще, ночью, в окружении малышни, обитающего в межтропье. Получить совет и уйти, пока можно уйти.
Каждый день начинается с боли. Ломка тела. Резь в пальцах. Опухшие члены. Каждое утро новая девка с голыми сиськами прижимается к телу. Каждое утро рука тянется к кофейнику, что стоит на полу - липкий от грязи; за носик поднести ко рту и утолить жажду - вода.
Можно встать, можно закурить и помочиться в туалете, можно нахамить предкам, каждый день встававшим раньше. Можно зайти на кухню проверить сковороду, кастрюли, холодильник. Можно взять поесть. Можно возмутиться: тронули из холодильника твою миску. Можно дойти по коридору до комнаты брата, где ночью прятал тазик с тряпками. Можно залезть под его кровать и достать бутыли с ядовито-кислыми жидкостями. Можно выгнать из кухни мать и вновь замочить в горячем растворителе тряпки из комнаты брата.
Будет кричать от боли, выжимая едкую жидкость. Возможно, и получит каплю жидкости.
Проснувшуюся скотину с голыми сиськами, что зайдет на кухню, открыв путь кислых запахов к соседям - матом пошлет. А ей-то что, ее еще кумарит, ей секс подавай. Он вышвырнет ее из дома, он будет себя пытать иглой между пальцев ног, на шее в поиске живой вены, а найдет ее рядом с мошонкой. И бурая "моча" в шприце окрасится красными тельцами. И наступит кайф. И замрет тело.
Каждый день начинается с поиска денег. А денег нет. Можно устроиться на работу. Если возьмут. Но нет прописки - после отсидки. Можно и без прописки. Можно без паспорта. Можно сторожем в ларек. Сутки - двое. Месяц отработал. Вечером напали. Избили. Ларек ограбили. Денег не заплатили. Ты - должен. Где достать денег?
Зимой голодно. Собаку кормят. Брата кормят. А ему - объедки. Остатки со сковороды, кашка на донышке. В собачей миске и то больше пищи. "Мать! Дай поесть!" - "Нет еды! Иди заработай!", а еда есть. На подоконнике, за кроватью у матери. Спрятана. Знаю. Лучше книги продам. Больше дадут. Лучше кольцо заберу с малахитом. Лучше.
Продал. Копейку дали. И выбора нет: дозу или еду купить? От голода не ломит. Не опущусь из собачьей миски.
А собака боится его и любит. Помнит, кто с улицы в дом взял. Кто от воров спас. Помнит. Любит. Боится. К еде долго не подходит. Воняет еда. Химией воняет. Ацетона ливанули в кашу. В ацетоне варили кашу. Воняет каша. И братец туда же - "опять борщ воняет". Не ешь, мне оставь. Нет. Не даст. Давиться будет, не даст.
Чепранды и Франды. Франды Чепранды. Чепранды наступают. Франды бегут. Прячутся Франды. В кандалах Франды. На свободе Чепранды.
Баунти с пивом: завтрак, обед и ужин. Пива глоток и водка - ополоснуть горло. Вечером - телевизор. Цветной. В комнате матери. Ночью канал эротики. Музыка иностранная. Тихо. А хочется громче. Звук до упора. Музыка плещет в стену. Кумарит. Ноги упали на пол. Тело повалено в кресле.
Синее, синее небо. Запах душицы в чае. Сопки зеленеют по соседству. Кажется, там, среди кедра, сверкают ракетные установки. Вертолет поднят в небо, жужжит над ухом, тебя проверяет. А ты, как туземец, лишь в шортах. И на голове - лишь повязка. Костер на солнце прозрачен. Все разбрелись. Жарко. Обеденный отдых. Ниже по склону земля холодная в ямах. Там отдыхают туземцы. Ограды. Ограды. Могилы. Там отдыхают туземцы. Их кости очистили кисти. И руки, державшие кисти, сейчас отдыхают на склоне. Вертолет сделал круг над сопкой. Шум ветра. Искупаться бы. Насекомое ползет по стеблю. Синее-синее небо...
И вот стоишь ты в камере. Как был не одетый. В камере. В камере. Камере. Камера. Решетки. Решетки. Решетки. Кумарит. Холодно. Хочется спать.
- А, Витя! Давно ж не заглядывал! Две ночи как не был. Не спать! - и ходит дубинка. - Не спать!
Поле, дорога, овражки. Натужно трещит старенький велик под тяжестью подростков. Лето, жара, мчатся колеса, скользят на уклонах, прыгают по корням. Спешат. А там, в карьере, друзья-приятели уже побросали велики и ныряют. Старший весь вперед наклонился, привстал и ногами туда-сюда, туда-сюда, быстро-быстро педали крутит. Велик ходуном ходит, младший брат его двоюродный на багажнике железном, самодельном почти слетел, в бока старшего вцепился, боится упасть. А старшему - весело. Вот и вода. Оба с разгона, майки через голову и в воду.
Хо-лод-н-ая! Аж выпрыгнули. Аж руками забили. Андрейка не выдержал и на песок рванул греться, а Витька ничего, только дух переводит.
Местная детвора смеется. Они уже оклемались, им все нипочем. А эти головастики только сегодня на дачу приехали и сразу купаться. Вскоре и Андрейка в воду полез. Неудобно, засмеют. А вода хорошая. И совсем не холодная, как в первый раз показалось.
"Мо-ожно нырять", - вынес вердикт Андрейка уже вечером, в доме, за кружкой молока. Все вместе сидят за одним столом. И Андрейка, и сестра его Варька, и Витька тут же. Варька - старшая. Она еще деда застала - Андрея Петровича Павлова, в честь него и назван братец как раз в год смерти деда. Витька же двоюродный им брат. Он Павлов, а они Михайловы, только Андрейка никак не хочет это запомнить. Все Павловым себя кличет. А Витьке - все равно - ему бы в земле ковыряться; каждый день с местной шпаной в лесу, в оврагах, на плацдарме пропадает, какие-то железки домой тащит, даже черепа, тьфу ты. Ее, Варьку, не почитает. Права бабка, дурь в башке от отца, и мать его туда же. Приструнить, а они только хвалят.
Ближе к ночи Витька вновь ускакал, а Андрейку сестра не пустила. "Витьке вообще везет", - думал, лежа на перине в маленькой комнате, что за камином столовой, Андрейка. Он старший в семье, все прихоти его выполняют. Захотел в музей - повели, захотел в театр - повели, захотел в Мав-зо-лей, сладкое слово, так и заснул.
Утром Витьку отчитывала бабушка. Где ночью блуждал, почему спать не ложился, из-за тебя теть Катя не спала, все ожидала. А Витьке хоть бы что. Он пионер. Ему можно. Постоит-постоит потом, подойдет к бабушке, а та на скамейке в саду под навесом - любимое место - сидит. Обнимет за плечи, прижмется, и она уж не сердится. Похлопает большущей рукой по плечу и скажет: "Ну иди, иди, попей молочка".
Дача у бабушки большая. Генеральская. В два этажа. И местная детвора с опаской заходит. Знает, не побалуешь. Дед Андрей, хоть и был в больших чинах, а дачу строил сам, и место выбирал не по почету, а по душе. После войны предложили ему участок в Комарово. И он было согласился - воздух хвойный, лечебный, а кто как не он, врач, знал достоинства сосново-морского воздуха, - но вот незадача, место там за-по-вед-ное: картошечку не окучишь, парнички с огурчиками не поставишь, клубнику, яблони и прочие прелести деревенской жизни не заведешь. Вот и выбрал он место тихое, от города далекое.
После смерти деда дом постепенно пришел в упадок. Бабушка еще поддерживала порядок: пока внуки росли, с родителей брала мзду за их содержание летом. А после и она сама уже требовала ухода.
Глава IX. Танцы в проволоке
Безвременье
- Раз! Два! Выше ногу! Носочек тянем! Разворот! И на шпагат.
И мир впивается концами в плоть, разрывая робу.
- Разбились на пары! Мальчики в шапках, 'девочки' - без! С правой ноги! И!
Танцуют все. И капли крови на снегу, и лай собачий.
- Ноги выше. Приседаем! Вниз-вверх!
Прыжок. Падение. Удар. Бросок. Падение. Подножка. Под дых.
- Поклон!
Все смеются. А кто не смеется, тому дубинками по почкам.
И так каждый день. С утра до вечера. На то она и зона.
* * *
Милая матушка, здравствуй! Как твое здоровье? У меня все хорошо. Не обижают. Вовремя кормят. Мы много гуляем. И каждый день танцуем, с ранья и до позднего вечера... В общем так, мать, вези деньги, а то прошлый раз ты забыла; да, и вези торты, сгущенку, сладости всякие, папиросы - много, шерстяные рукавицы, носки, трусы, но главное, деньги, на деньги здесь можно купить все...'
* * *
'Дорогая матушка, у меня все хорошо, приняли на удивление пристойно, не били, не опускали, правда, койка моя находится около унитаза, но это ерунда, у других одна койка на двоих, а у меня - в личном пользовании...
В общем так, мать, в прошлом письме я просил тебя прислать мне посылку, ну там: сгущенку пару банок, шоколад, сигареты, носки и трусы, так вот, шоколад не присылай, а то в дороге он растает и смешается с табаком, лучше привези на свидание. Свидание мне полагается, я уточнял, через полгода, а пока...'
* * *
'Лизавета, здравствуй!
Получил твое письмо и очень обрадовался. Ты спрашиваешь, разрешены ли мне свидания и что прислать, отвечаю, на этот год свидания все истрачены, но прислать можешь сгущенку - много, сигарет, а то от прошлой партии ничего не осталось, носки и черные рукавицы, а то мать прислала синие и их отобрали, черную шапку шерстяную. С матерью свяжись, передай, чтоб на свидание привезла масла. Нас тут шмонают, но можно договориться, и посылку пропустят.
О себе особо говорить нечего. С работой повезло: работаю санитаром при морге, иногда помогаю в медсанчасти. Матери скажи, чтоб деньги везла...'
* * *
В плацкартном вагоне внизу, под сидениями, сумки стоят. В них: колбасы варено-копченые и сыровяленые, сыры, сухофрукты, шоколад, конфеты, тушенка - банки четыре, сгущенка обычная и сгущенка вареная, масло сливочное - хороший кусок, сала ломоть, баночка красной икры, сигареты и сверху два торта фирменных.
И полон вагон женщин. И у каждой - сумки. Кто в первый раз, у тех сумки большие и переполненные, а кто второй-пятый, у тех маленькие. Одни женщины тихонько спят, уткнувшись в подушку, другие - без мата слова не скажут; есть общительные, есть замкнутые. А есть потерянные, а есть напуганные. И все несчастные. И только одна несчастней всех: сидит у окна, бумажку сжимает - чай забыла.
И над всеми, срывая голос, орет радио: зеленая, зеленая... словно мало тайги за окном - вечной, непроходимой, нелюдимой. Мертвой. Бескрайней зеленой стеной она стоит заслоном от неугодных, защищая одних от таких же других... и снится нам не рокот космодрома... зеленая, зеленая... Тоска.
И где-нибудь в проеме стены, на тихой станции, в глубине болот и бурелома опустеют вагоны, и растекутся потоки женщин по зонам и поселениям ради одного мига встречи, прикосновения, поцелуя, объятия с любимым сыном, дочерью, мужем, отцом, матерью.
Вот и встретились, вот и свиделись. И бежит ребенок к матери. Мимо. К сумкам. К лакомствам.
- А чай где?
- Забыла.
- Ты забыла чай? Как можно было забыть чай? КАК ЧАЙ МОЖНО БЫЛО ЗАБЫТЬ?! Как ты могла? Как чай было можно забыть?!!
И сидит мать, сникшая под напором раздраженного, изможденного, исхудавшего, - ошалевшая от приема. Да и сын, не человек что ль, крик - разрядка для нервов. Родная кровь в пах кованым носком не вдарит, в карцер на холодный пол ... да и в камере не опустит. И кричит сын на мать, как минуту назад на него самого и на мать его охрана кричала.
Тает сливочное масло, и сала кусок недоеден, и торт не съели. И сын голодный, сколько б не вбил в брюхо, а все равно голодный. И мать напрасно тащила - ничего не пропустили с сыном. И только обиды. Только озлилась.
- Ты в следующий раз деньги привези.
А на зоне в кольцах проволоки колючей танцуют зэки.