Военные - эта та категория населения, что обладает совершенно странной для простого смертного логикой. И наоборот, жизнь "на гражданке" - такой "запредел" для них, привыкших жить по четким рекомендациям Уставов, Приказов, Распоряжений...
Допустим, в санатории, где тоже господствовали свои правила и ограничения, и куда ни плюнь, только и слышишь: "так точно!", "никак нет!", "не могу знать!" - эти люди еще чувствовали себя в своей тарелке. Если же обстановка напрочь исключала признаки взаимоподчинения, "вояки" терялись и не сразу могли понять, как им держаться и по каким правилам идет игра.
Люба (она же - Любашка, она же - Любовь Викторовна) в санатории "нервно-паралитического типа" работала не так давно, но уже кое-какую информацию могла запросто "считать" с отдыхающих.
В первые дни приезда они все походили на однояйцевых близнецов. До такой степени совпадали выражения лиц... По ним без труда читались и плохо скрываемая растерянность, и настороженная предусмотрительность (а вдруг вон тот молодой человек из "того" страшного отдела, а этот сморчок-старичок - твой невидимый московский начальник, так что - "не приведи, господи, обидеть ненароком товарища...")
На второй-третий день "ребятки", немного освоившись, в своих пижамах нелепых расцветок и непритертых спортивных костюмах уже беззлобно подшучивали друг над другом, над отвисшими животиками и блестящими лысинами, а параллельно - заигрывали с медсестрами, проверяя "так, на всякий случай" их моральную устойчивость. Говоря военным языком, проводили "рекогносцировку на местности".
Когда же вдруг нечаянно организовывался сабантуйчик под девизом "заодно и полечимся", рюмка чаю, как правило, развязывала языки, и очень даже легко выяснялось - "ху из ху". Неудачники хвастали своими небывалыми заслугами перед Отечеством, а подхалимы и лизуны, узрев потенциального покровителя, щедро подливали жертве, попутно описывая свои проблемы. Некоторые не делали ни того, ни другого. Возможно оттого, что уже достигли своей вершины, а может потому, что знали к ней дорогу и без провожатых.
Но вернемся к нашей героине. Для нее "бархатный сезон" наступил, как всегда, неожиданно. По большому счету, смена времен года давно ей не казалась особым событием. Подумаешь, небывальщина: осень! Поменяла плащ на пальто и вперед... О, пошел снег! Что ж, достанем шубу. Блин, что-то жарко стало, ага - значит, весна. Говорят, уже две недели плюсовая температура... Вот черт, опять проморгала! Наверное, выглядела как последняя дура в своей облезлой шкуре волка...
Как и когда так случилось, что перестал радовать скрип снега, удивлять пение соловья, красота осеннего листопада... Где-то в самых дальних участках мозга все эти явления механически отмечались, но вот сердце, сердце почему-то равнодушно молчало. Иногда ей даже казалось, что и сердца как такового у нее совсем нет... Так себе, какая-то железяка или ледышка вставлена под ребра. Да только почему эта штуковина временами то будто сжиќмается до семечка, то чуть ли не из горла норовит выскочить, а иногда так заноет, что одновременно хочется и кричать, и плакать?
Время от времени мучила бессонница. Это случалось, когда она начинала разбирать по косточкам всю свою жизнь, снова и снова представляя ее даже не полосатой зеброй, а черной лошадью с белым хвостом. Лошадью, которая вроде и машет приветливо тебе своим пушистым хвостиком, а только подойдешь - в лоб копытом. В такие бессонные ночи Люба ударялась в воспоминания. Они цеплялись одно за другое, уводили все дальше и дальше в прошлое, вызывая из памяти давно, казалось бы, стертые лица, события, ощущения.
_*_*_*_*_
Время процедур уже заканчивалось, когда раздался стук в дверь. Люба в этот момент задергивала шторы на единственном окне своего кабинета. Штора капризничала и ни за что не хотела закрываться полностью. Стук повторился.
- Заходите уже, - не глядя в сторону двери и не очень-то приветливо пригласила Люба стучавшего. Все еще добиваясь от шторы послушания, услышала, что посетитель вошел, и только открыла рот, чтобы сказать: "подождите, пожалуйста", как мужчина заговорил сам:
- Здравствуйте, разрешите? Я тут новенький, с распорядком еще не знаком, не опоздал ли?
...Если бы грянул гром и обрушился ливень в этот момент, она бы точно не заметила ни того, ни другого. Как под моментальным гипнозом, голос человека заставил оцепенеть все ее тело, только руки продолжали машинально тянуть шторину к середине окна. Ткань уже начала трещать, когда все тот же голос, но уже с нотками беспокойства, спросил:
- Девушка, что случилось? Вам помочь? - И она услышала приближающиеся шаги.
Из глубины очнувшейся подкорки домчался приказ: "Очнись, мать, еще не все потеряно! Будем жить!"
- Нет, нет, все в порядке. Кажется... - Произнесла она, еле заставив себя собраться. Коротко выдохнув, повернулась к стоявшему рядом мужчине.
- О-па-на! Картина Репина "Приплыли"... - Пришла очередь удивляться посетителю.
Общий план картинки выглядел классически: удивленные глаза, хаотичное движение рук, оглядывание друг друга с ног до головы и в обратном направлении.
Потом каждый сделал по шагу вперед, "включив" одновременно разговорную речь:
- Это ты, Вы..? Это правда?
- Не верю. Не может быть...
Еще по одному шагу, и Люба уткнулась носом в махровое полотенце на его плече. Он обнял ее нежно-осторожно, как ребенка, погладил по голове.
- Девочка моя, как ты тут оказалась? Это невероятно! Ты же совершенно в других краях жила...
Сколько лет она мечтала услышать этот голос, эти слова, а теперь вдруг оторопела и не знала, что делать, плакать или смеяться...
Снова постучали. Через плечо своего гостя она слишком уж торопливо выкрикнула:
- Все! Процедуры закончились! Закрываю!
- Мы больше никого не принимаем? - Улыбнулся "пациент", проќдолжая удерживать ее в своих руках.
- На сегодня - хватит. Так что и Вы приходите завтра... Хотя... - В голосе женщины появилось сожаление.
- Что такое?
- Завтра меня здесь не будет. Ухожу в отпуск.
- И что, я тебя больше не увижу?
- Ну почему? Было бы желание. Я ведь пока никуда не уезжаю.
- Почему "пока"?
Потому что через несколько дней мы уезжаем на место основной дислокации. В Нижегородскую губернию.
- Но мы обязательно должны еще встретиться! Прошло столько лет! Нет, точно, земля круглая...
- Да прошло-то всего десять лет с копейками, мелочь...
- Ба! Это ж сколько нам тогда было? - Мужчина попытался произвести несложный математический расчет, но Люба его опередила:
- Вам, товарищ генерал, сорок пять, а мне - двадцать восемь. И были мы молоды и беззаботны...- Легкий взмах руки "а-ля Гурченко" вызвал у генерала в отставке короткий хохоток.
- Я хочу знать, - сразу пошел до боли знакомый приказной тон, - как ты жила все это время, чем дышала, кого любила, в конце концов, а? - Глаза его уже смеялись, лучились тем светом, который она так любила когда-то.
- О, это так долго и так неинтересно. Хотя, знаете, Николай Васильевич, у меня тут недалеко маленький домик, приходите вечером, посидим, поболтаем, вспомним молодость.
- Выпьем вина, послушаем музыку...- Продолжил он, улыбаясь.
Как и много лет назад, она не могла определиться с обращением к нему. Сам же он никогда не ставил никаких условий, поэтому так и получалось: то на "ты", то на "вы", в зависимости от ситуации или от значения одного его взгляда, одобрительного или вопросительно-осуждающего.
Получив инструкции, как найти ее жилище, мужчина ушел. А Люба еще долго смотрела на захлопнувшуюся дверь, а во взгляде ее читалось знакомое по классике: "А был ли мальчик?"
Вот за что Люба себя часто ругала, а иногда просто даже ненавидела, так это за то, что все последние десять лет она жила не той сиюминутной жизнью, которая происходит здесь и сейчас, а той прошлой, ушедшей в никуда, но казавшейся безумно счастливой. Глупое занятие, она это прекрасно понимала, но в настоящем её душе и ей самой никак почему-то не находилось места.
*_*_*_*_*
Вечером "замечательный образ прошлого" пришел с шампанским, цветами...
- Конфеты - для детей... Кстати, где они? - Гость оглядывался, держа в руках огромную коробку, но никак не мог обнаружить тех, кому она предназначалась.
- А детей нет. Уехали на турбазу на неделю. А они были бы так рады вас видеть!..
- Как они? Большие уже?
- Большие. Но скучать, по-прежнему, не дают. У каждого свои заморочки.
Пока шел непритязательный разговор, Люба накрыла на стол. Они сели друг против друга. Тост первый - за встречу, тост второй - за друзей, тост третий - за тех, кого с нами нет, молча...
- Извини, что спрашиваю, но все-таки, почему ты развелась со своим? - Спросил он, когда улеглись первые волнения и разговор вошел в спокойное русло. - Когда мы последний раз виделись в Москве, я так и не понял ничего. Да и когда ты звонила, поговорить толком не получалось...
- Так у Вас, товарищ Бодров, все дела, дела, совещания, командировки, контракты... Да и звонила я, чтобы просто послушать Ваш голос. - Тут Люба начала сосредоточенно ковыряться в оливье, с трудом удерживая в голосе оптимистические нотки. - А точнее - когда становилось совсем невмоготу, и нужна была хоть какая-нибудь поддержка. Сначала выдумывала любую причину, чтобы позвонить, а потом искала в Ваших словах свой, так сказать, "великий сокровенный смысл". Так что спасателем Вы моим были. Спасибо. Спасли. Если б не эти наши разговоры, не знаю даже, что бы я натворила с расстройств всяческих. Бодров недоверчиво отмахнулся.
- Да ладно тебе!
- Правда-правда! А развелась... Коротко не расскажешь, тут всего столько понамешано...
- Ну, и Бог с ним, с твоим Мишиным, я всегда считал его по пояс деревянќным. Ты скажи лучше, куда ты пропала? Звонила-звонила и вдруг исчезла из эфира... Я ведь, честно, поначалу даже не заметил этого, а потом вдруг как перестало чего-то хватать... В этой свистопляске, постоянной рутине, действительно нет ни минуты, чтобы не думать о деловых встречах, тех самых контрактах, обязательствах. - Седовласый мужчина ненадолго задумался, даже потер указательными пальцами виски и продолжил неожиданно мягким голосом:
- А недавно ты мне приснилась... - Он взял ее руку, нежно уложил между своими ладонями и слегка притянул к себе. - Ты была такая грустная-грустная. Вроде бы мы на вокзале, я тебя провожаю, и ты говоришь что-то вроде: "Извини, что я все время путалась у тебя под ногами, больше не буду. Пока". Села в автобус и уехала, даже из окна не посмотрела и рукой не помахала, как обычно все делают. Я проснулся утром с таким ощущением, как будто потерял что-то очень дорогое и долго думал над значением этого сна.
Люба слушала, опустив голову, чувствуя, как подкатывает ком к горлу. Потом медленно, еле справляясь с нахлынувшими чувствами, подняла немного виноватые глаза и усмехнулась одним только краешком губ:
- А телепатия все-таки существует... Сон правильный. Ну, вот кто я для тебя? Так, повисла гирей на шее, все норовила свою жизнь тебе подсунуть, сама даже не знаю для чего. То ли - чтобы Вы меня не забывали, как я Вас, то ли для того, чтобы осталась хоть малюсенькая лазейка в счастливое прошлое. А потом... потом вспомнила одно хорошее высказывание, вроде бы оно так звучит: "Пока не расстанешься с прошлым - не будет будущего". Вот и мне захотелось, наконец-то, постараться забыть всё и побежать "в даль светлую".
- Ну, и..? - Улыбаясь, спросил он.
- А, дохлый номер! - Махнула рукой Любаша. - С телефоном-то легко разобралась, повыдирала из записной книжки листочки с твоими номерами (делов-то куча!), а вот с душой - накладочка вышла, там - не зачеркнешь, не вырвешь. Знаете, какое желание иногда возникало? Чтобы меня кто-нибудь так легонечко, не очень больно по головенке бы стукнул. Так, чтобы инвалидом не стать, а амнезию получить. Только опять же - выборочную. Чтобы в памяти все осталось, а ты исчез.
- Это за что ж такая немилость? - Возмутился гость.
- Просто ты стал моим наваждением. Я даже начала бояться, серьезно, не смейся, что за мной санитары скоро с носилками придут.
- Ты не изменилась, однако. Такой же фантазеркой осталась. Кстати, а что, так никто и не стукнул?
- Вот этого как раз и не помню. Если и стучали, то бесполезно, память мне не изменила.
- Лапуль, - именно так он называл ее раньше, и таким теплом повеяло от одного только этого слова, что Люба невольно улыбнулась, - раз у тебя с памятью все так хорошо, напомни, пожалуйста, когда мы увиделись с тобой в первый раз?
- Совсем-совсем в первый раз? Ну, это было... где-то месяца через два после того, как я приехала в часть. Иду я себе тихо-мирно на детскую площадку, никого не трогаю, а тут Вы стоите у командирского домика с нашим комбатом при своих женах. Все, ясно дело, "под мухой". Вы уже собирались уезжать, машина "на парах", а тут я выруливаю. - Люба показала ладонью движение змеи, означавшее, видимо, стиль своего "выруливания" и продолжила:
- Между прочим, Вы очень долго и пристально на меня смотрели! - В голосе хозяйки дома появились давно забытые игривые нотки. - Мне даже немного не по себе стало. Это уж я потом узнала, что ко всем новеньким в военных городках, особенно к женам, проявляется нездоровый интерес.
- Правда? - Гость, между тем, пытался вспомнить эту встречу. - Значит, все-таки было в тебе что-то такое...
Николай Васильевич всегда был уверен в себе, а в те времена считался непревзойденным искателем "изюминок" в каждой женской натуре.
- Да выпивши Вы были хорошо, товарищ генерал, - перебила его Люба, разговаривая на деревенский манер, - вот за любой юбкой взгляд и тянулся. Даже Ваша жена тогда сделала Вам замечание по этому поводу. Чуть рукав не оторвала, всё пыталась остепенить Вас.
- Ну, ладно-ладно, а что было потом?
- А что потом? Потом были общие собрания, праздники, где я, по сравнению со всеми нашими расфуфыренными дамочками, наряженными, уж не знаю для кого, - Люба прибавила чуть-чуть ревности в голос, - выглядела просто гадким утенком. Я-то для Вас точно никакого интереса не представляла, а Вы для меня были просто начальником. Вот, просто начальник и всё! Да тут еще мои издержки воспитания...
В глазах Бодрова появился немой вопрос.
- Видите ли, - учительским тоном начала объяснения Люба, - мама нас, детей, неправильно воспитывала - не научила бояться начальников, лезть им в глаза, лебезить перед ними... Так что шансов познакомиться поближе у нас с Вами было - ноль.
Вечер проходил, что называется, "в теплой дружеской обстановке". Видеокассеты со старыми записями ненадолго вернули их в те "давние-предавние времена", когда они могли видеться почти каждый день... Когда...
Каждый по-своему ушел в воспоминания, но оба, не сговариваясь, не решались затронуть одну общую тему. О том, что связало их однажды нечто большее, чем совместная служба.
Любаша давно уже считала, что всю свою давнишнюю историю с "неземной" любовью она сама выдумала, сама в нее поверила и пытается заставить поверить в это других.
Она так и не рассказала ему (не захотела, не успела?) о своей жизни, о том, что на самом деле он, Бодров, для нее значил в свое время. Плакаться она не умела, тем более - в жилетку мужчине. И уж тем более, мужчине, которого когда-то любила сильнее жизни... А приготовленные, но не прочитанные стихи, посвященные ему, так и остались лежать жалкой стопкой на подоконнике.
Ушел Николай Васильевич далеко за полночь, грубо нарушая санаторный режим, но ничуть об этом не беспокоясь. Ушел, как всегда, не обещая новых встреч. И только, уже стоя на пороге, прощаясь, подал Любе визитку и, почему-то ставшим вдруг чересчур серьезным и строгим голосом сообщил, что через два дня к нему присоединится жена с двумя внуками.
- А значит?..
- А значит, я не смогу сходить с тобой на пляж, в бар, ну, и так далее... Понимаешь?
Она проводила гостя до дверей, вернулась в комнату, убрала со стола. Механически помыла посуду, расстелила постель и легла спать.
Что-то было не так. Люба попыталась прочитать свои ощущения и с удивлением поняла, что неожиданная пустота поселилась в её сердце. Поискала причину такой опустошенности. Как будто нашла и довольно спокойно закрепила в своем сознании: "Наверное, сказка просто кончилась, как я не старалась ее продлить".
Она хотела, очень хотела, но не получилось... Не получилось создать атмосферу радостной встречи, не разгорелись искорки "старого костра", который мог бы в пламени своем проявить былое молодеческое безрассудство и всепожирающую страсть... Не понеслась лавина безудержного веселья, как раньше... Чинно, спокойно, благородно встретились и так же беспечально разошлись.
"По-стариковски прямо как-то... Будто и не ждала его все эти годы... Странно, почему так?"
Проснувшись утром, Люба долго не знала, куда себя деть. В душе вновь воцарился беспредельный хаос. Программа жизни будто сбилась. Она долго бесцельно шагала из угла в угол до тех пор, пока не решила направить энергию на более полезное дело, в частности, на генеральную уборку. Такая трудотерапия всегда помогала в "тяжелых случаях".
Однако, уборка, начавшаяся с книжных шкафов, там и закончилась. Разбирая завалы в бумажно-фотоальбомном отделении, Люба наткнулась на голубые картонные папки с завязочками, которые привезла с собой, но о существовании их забыла начисто. Люба улыбнулась им как старым знакомым и нежно провела пальчиком по квадратным наклейкам из пластыря, на которых были странные для непосвященных, надписи: "До того", "Во время того", "После того" и "Всяко-разно". Непосвященному - попробуй-ка, догадайся, о чем идет речь?! А всё, оказывается, очень просто...
Только самые близкие подруги знали, что она поделила свою жизнь на три части: четыре года проживания в Германии - одна часть, остальное время - "до" и "после" нее. И совсем никто не знал ни про эти папки, ни про то, что в них хранилось.
В папочке под названием "всяко-разно" складывалось всё, что не вписываќлось в идею первых трех: поздравительные открытки и письма от родственников, сценарии детских и взрослых праздников, вечеринок... Отдельной упаковкой лежали её собственные стихи и небольшие рассказы, сочиняемые "для пробы пера".
В трех "главных" папках хранились ее дневники. Хотя в чистом виде назвать дневниками их всё-таки было нельзя. В свое время, чтобы муж не прочел случайно её откровения, она описывала всё, что с ней происходило (когда-то или сей момент), все свои размышления - в виде художественной прозы. Получались этакие маленькие рассказики. Если муж все же умудрялся увидеть исписанные листки, ему говорилось, что это пишутся работы для заочного гуманитарного института, зная наверняка, что "такую дурь" он читать не будет. Он вообще, кроме историй болезни, ничего не читал.
Любаша отложила в сторону папки "до" и "после" и, согласно сиюминутной логике, дрожащими руками расплела завязки на папке с надписью "во время того". Скрепленные по нескольку десятков, листочки уютно лежали в отдельных целлофановых пакетиках. Торопливыми движениями первым вытащила пакет, в котором описывался ее приезд в Германию.
Сначала просто читала, потом, заметив в одном месте ошибку, в другом - опечатку, взяла ручку и стала исправлять недочеты. А вскоре увлеклась этим занятием настолько, так вошла в "творческий процесс", что под исправление пошли целые фразы, предложения, абзацы... Мало того, захотелось многое добавить, досказать, что-то "разжевать" и даже немного пофилософствовать.
Люба забыла и про еду, и про сон. И только когда солнце уже готовилось выпрыгнуть из-за гор, а воздух затрепетал от порывов легкого утреннего ветерка, она наконец-то почувствовала прохладу, стекающую плотным потоком с подоконника в её комнату. Она вздрогнула, поёжилась и с удивлением посмотрела на совсем светлые окна.
"Ох, ничего себе! Вот это я заработалась! Уборка, правда, не удалась, - без сожаления законстатировала она факт собственной безответственности, - но зато получена масса удовольствия. Теперь можно и поспать. Ан нет, сначала - поесть, голодная смерть творцу не к лицу!".
Давно она с таким аппетитом не ела и с таким удовольствием не укладывалась "баиньки". Заснуть с улыбкой на лице и желанием проснуться как можно раньше - сплошной нонсенс, про такое она не помнила со времен своей молодости.
А что случилось? Да всего-то ничего. Просто она нашла себе заботу, котоќрая, как она надеялась, позволит ей проститься с прошлым, а "ковыряловка" в себе даст ответ не только на вопросы "Почему?" и "За что?", но и "Как дальше жить?" Заворачиваясь в плед и с трудом умещаясь на коротеньком диванчике, все же дотянулась до журнального столика, из-под кипы блокнотов достала чистый лист бумаги, подкатила им затупившийся каранќдаш и быстро-быстро, будто под диктовку невидимки, начеркала несколько строчек, определяющих ее нынешнее душевное статус-кво: