АЙТЫС
     (Журнальный вариант)

Орёл - как вклеен в высь - повис.
Орёл недаром смотрит вниз:
внизу - двуколка, в ней - старик,
пред ним - казашка и целинник.
Как гром раздался старца крик.
Аул, что к тишине привык,
хватает колья, напрямик
бежит на крик через полынник
туда, где пыль из-под овец
взлетая, по степи влачится
бескрайно - из конца в конец.
В ней может красться и волчица
с подросшим выводком волчат.
"Ой-бай! - бегущие кричат. -
Что ж там случилось?!" - "Волки, знать..." 
- "Конечно же, там стаей волки:
Есен ли станет зря кричать,
как сумасшедший, из двуколки!"
А видят: крики старика
не на волков - на паренька.
Он с балалайкою трёхструнной,
в объятиях казашки юной.
Благословенья просит дочь
у старого отца-акына.
А тот - взбешён: "С дороги! Прочь!
Не надо мне такого сына".

Как пламя, клокотал старик;
побагровев лицом сердитым,
домброй взмахнул; не голос -  рык: 
"Нет, русский, за тебя не выдам. 
Любить Гюльжан - любить наш быт. 
А ты одной красой прельстился.
Да не за те гужи схватился.
Вон, прочь иди! Тот ей джигит,
кто победит меня в айтысе.
И знай: иных не будет цен.
В тебе ль увижу зятя-сына?
Не выдам! Нет! Акын Есен
зря не шумит: он - не осина...
Ну, что сопишь, как самовар?
Что не пускаешь на базар?
Иль хочешь, чтоб пропал товар?
Брось гуж! В совхоз иди, к Чагану.
Не то сейчас кнутом достану!"


А с неба птице-исполину
не только стадо, прах степной
взметнувшее, - и хворостину
теперь видать. С ней - верховой,
койши Ахмет с ней. За спиной
домбра висит, стучит о спину.

Творит намаз, иль у костра
сидит койши, чай пьёт, в седле ли -
с ним обязательно домбра:
нет пастухов тут, чтоб не пели.
А повстречал в степи пастух
такого ж пастуха - бряцанье
двух домбр и пенье. 
Во весь дух
народ к ним - 
слушать состязанье.
Айтыс! - жестокая борьба.
Айтыс! - и бокса интересней.
Айтыс! - не в скулы бьют тебя.
Айтыс! - по сердцу режут песней.

ПЕСНЯ ГЮЛЬЖАН

Русского парня я полюбила.
Жар! Жар! 
Пашет на тракторе степи мой милый.
Жар! Жар!

Сильными он обнимает руками.
Жар! Жар!
Нежными он говорит мне стихами.
Жар! Жар!

Сердце как степь в нём: распахнуто настежь.
Жар! Жар!
Красным тюльпаном цветёт моё счастье.
Жар! Жар!

Слушай, отец, отчего так жесток ты?
Жар! Жар!
Глушишь-топчешь мой красный цветок ты.
Жар! Жар!


Печальны слушающих лица.
Но смотрит весело бала,
дивясь, что вознесла певица
до неба песню, до орла.
От беркутиных крыльев эхо
улавливает мальчуган,
и - полон радости и смеха.
Меж тем в отчаянье Гюльжан...
Заплакала. Лицо - как мгла.
Звенит монисто в косах чёрных:
дрожит Гюльжан, что от орла
присевший в травах сайгачонок...

"Уймись, Гюльжан. Послушай. Дочка!
Не поглупел отец-старик.
Пойми, пойми: любовь - та кочка,
где есть осока и тростник.
Тростинку срежешь - песня, счастье,
осоку - на сердце порез.
Возьмись за ум, стань выше страсти:
сайгаку - степь, медведю - лес.
Он русский. Что ему обычай
казахский, наш? Иным живёт:
душой он бортник и лесничий,
он пахарь, а не скотовод.
Пойми (хотя и комсомолка,
ты всё-таки пока глупа):
в степи не проживёт он долго,
на родину - его тропа.
И не мечтай о русском муже:
стань выше страсти, будь умней...
Вон Кинджибай с домброй - чем хуже?
С кобызом Дуйсекен - чем хуже?
Казах тебе - не русский! - нужен:
с казахом - в отчей стороне..."

Сказав, акын Есен достойно
глаза к народу повернул:
не прав ли он! Однако стоны
Гюльжан сильнее на аул
подействовали. И народ
акына в оборот берёт:

"Коль влюблена - к чему айтыс?"
- "Есен, благослови!"
- "Джигиты?
Что их домбра, что их кобыз,
Когда льнёт к балалайке кыз!
Красавец парень!"
- "Да пойми ты:
Как будет счастлива она!"
- "Ну, чем не муж? Чем не жена?"

Есену мнилось, что укоры
Кусают-жалят, что рой ос.
На укоряющие взоры
смотрел, шепча себе под нос:
"Давно ли было не по сердцу
тебе, аул ты мой степной,
чтоб мусульманка иноверцу
была законною женой..."

Он шепчет суры из корана,
смежив ладони на лице,
касаясь пальцами тюрбана,
что - как скорлупка на яйце -
и кругл, и бел. Но постоянно
в грудь тычет Равига клюкой:
"Не разлучай ты кыз с орысом!
Пусть счастье их течёт рекой!
Не ставь плотины им айтысом!"

Не знал народ в степной глуши,
что русский паренёк Евгений
зря не теряет воскресений:
казахский выучил, к жирши
он часто ездит в степь, а тот
легенды древние поёт.
Поёт жирши на лад старинный,
как будто сам жил в давний век,
то Кобланды, то Ер-Саина,
то кыз Баян , то кыз Жибек.
Не знали люди, что Евгений,
влюбившись прошлою весной,
уже с пяток стихотворений
сложил о девушке степной.
Учился русский и по книгам:
давала много их Гюльжан.
айтыс Асета и Рысжан
знал наизусть. Но чтоб айтыгом
стать самому - боялся он.
И вот айтыс.

Поэт смущён
от неожиданности, нем.
Как быть ему? А между тем
кровь отлила уже от щёк,
и, тронув балалайки струны,
собрался с духом паренёк,
запел - как будто ветром дунул
в сердившегося старика:
тот откачнулся удивлённо,
как волк от псов... 

Да, не телка
тут встретил волк-то разъярённый.
Казахскую речь слыша, он
опешил, сжался, удивлён,
всё глубже лез в свою фуфайку,
уже не красен - бледен, скис:
ведь русский-то под балалайку
пел вызов, предлагал айтыс:

"Не подведут стальные струны,
не подведёт мой голос-медь.
Айтыс, сказал? Что ж, будем петь:
не подведут стальные струны.
Ишь, расшумелся, как буруны.
Не спутаешь мне мысли-сеть.
Не подведут стальные струны,
не подведёт мой голос-медь.

В айтысе-море, счастье-рыба,
не обойди ты сеть мою.
Тебя я песнями маню
в айтысе-море, счастье-рыба.
Тоска на сердце - будто глыба.
Но, слышишь, песнями молю:
в айтысе-море, счастье-рыба,
не обойди ты сеть мою.

Тоска пройдёт, как эти тени
от облачков, что прочь летят.
Гюльжан, ты плачешь?! А я рад:
тоска пройдёт, как эти тени.
Айтыс для нас с тобой - спасенье.
Ты слышишь? Струны говорят:
тоска пройдёт, как эти тени
от облачков, что прочь летят.

Стихом, как лодкой, буду править
и воли я не дам волне.
Чтоб быть в айтысе не на дне
стихом, как лодкой, буду править.
Акын Есен, что будем славить?
Давай споём о целине!
Стихом, как лодкой, буду править
и воли я не дам волне.

Акын Есен, ты слышишь вызов?
Кивни хотя бы головой,
коль онемел. Где голос твой,
акын Есен? Ты слышишь вызов?
Участник тысячи айтысов,
сразись хотя бы раз со мной.
Акын Есен! Ты слышишь вызов?
Кивни хотя бы головой.

О целине спой, о Чагане.
Чай, губы ковылём не сшил.
Коснись же струн - бараньих жил,
о целине спой, о Чагане.
Не зря ж пришёл я из Рязани!
Ты видишь нивы? Старожил,
О целине спой, о Чагане,
чай, губы ковылём не сшил.

Пшеница, словно стадо лисье,
под ветром мечется вдали.
Там, где седели ковыли,
пшеница, словно стадо лисье.
Акын, не радостно ль в айтысе
петь обновление земли!
Пшеница, словно стадо лисье,
под ветром мечется вдали.

Как и положено айтыгу,
жизнь славлю, радуясь судьбе.
Я верю в свой успех в борьбе,
как и положено айтыгу.
Пашу ли степь, пишу ли книгу,
скачу ль верхом, Гюльжан, к тебе -
как и положено айтыгу,
жизнь славлю, радуясь судьбе".

Так пел российский паренёк.
А степью овцы на восток
брели, одна другой горластей;
как пенящихся вод поток,
вдруг разделялися на части;
как рукава реки, текли;
опять в один поток сливались;
и вслед за ними ковыли,
побитые, не поднимались.
Казалось, армия прошла,
и пыль - как дым на пепелище.
Тень от парящего орла
Плыла по поднятой пылище,
от стада отставала тень.
Шоссе гудело за столбами.
Садилось солнце за степями.
Над августовской нивой день
спешил зажечь заката пламя.
Красив был день! Он догорал
без туч, без грусти, величаво,
зарёй обрызгав и дувал,
и мазанки. За валом вал
верблюжьей шерстью стлались травы.
старик-пастух верхом скакал:
аул, двуколка, куст, канавы.
Остановился аксакал,
как полководец посмотрел
на запылённые просторы:
домбра при нём - колчаном стрел,
на хворостине ветер пел,
как будто на копье, и взоры
метал дед властные, свистел...

От кольцевых канав - от джурта -
глядит с усмешкою Ахмет,
язвит: "Есен, с чего так хмур-то?
За пазухою слов, что ль, нет?"
Наставник русского айтыга,
он специально прискакал -
Есена злить: как шпынь втыкал
в него, молчавшего: "Гляди-ка,
Есен-то наш - как недотыка!
Что в землю нос-то, как мотыга?
Не по зубам тебе пострел?"
Есен домбру взял и запел:

"Как вихрь, мой сменщик прилетел.
Он за меня пасёт отару:
я отпросился и хотел
в Уральск поспеть к утру, к базару.
Да вот - остановил пострел.
Что ж, видно, пропадать товару.

Барашки, зря зарезал вас:
Под ветром высохнут овчинки,
но мясо утром, в бойкий час,
теперь не распродать на рынке.
Айтыга встретил... Вот те раз!
Не ожидал такой заминки.

Что ж, огласим айтысом ночь!
Я не боюсь рязанской пташки:
коль победишь - так выдам дочь,
на бешбармак пойдут барашки,  
не победишь - уходишь прочь,
не просишь впредь руки казашки".

Закончив петь, Есен по-волчьи
глядит, он всё ещё сердит.
Опнув дыханья, люди молча
переживают: победит
чёрт ангела? иль - ангел чёрта?
У каждого дыханье спёрто,
все замерли, всяк рот открыт...

Верблюд к колодцу косолапит,
бредёт отара на восток,
а солнце клонится на запад.
"Согласен!" - вскрикнул паренёк.
А сердце - на ветру листок...

 "Ну, что ж, начнём, поэт российский!
Коль мыслить образом коня,
то сочинитель ты рысистый.
да не рысистее меня.
Айтыг ты опытный. В Рязани,
знать, многих побеждал не раз.
Но то ли дело в Казахстане!
Не победить тебе у нас
не только опытного деда,
кто мигом - за два-три бодня
иссушит рот твой, и - победа.
Не по плечу и ребятня -
ни Дуйсекен, что вот с кобызом,
ни Кинджибай, что вот с домброй.
Ты нас, напоенных кумысом,
чем будешь потчевать? Водой?
Я пить хочу. Налей, милок,
воды вот в этот котелок!"

"Я что-то распознать не смог,
где голова, где котелок:
ойбай, не то чтобы похожи
бас и казан - одно и то же.
Дед, котелком пустым не брякай,
топыря глазки раскорякой,
ты ртом его зря не балакай.
Кумыс пил?! Что ж не во хмелю?
Пить хочется? Давай налью
и с ног свалю рязанской брагой!
А на похмелку будет квас.
Ух, продерёт мозги Есена!
Не сладенький, а - вырви глаз,
квас, протрезвляющий мгновенно.
И - зятем стану. Знаешь, тесть,
что скажешь ты с питей рязанских?
"Хвала тебе, поэт, и честь.
Такой в первой в степях чаганских".
Ну, напоил? Что ж, с кваса крякни
да котелком ещё раз брякни!"

Луна взошла. Встаёт туман.
В степной дали - там, где Чаган -
зажёг огни целинный стан.
Мальчишки скопом на верблюде.
Целует милого Гюльжан,
подбадривают парня люди.
И аксакал Ахмет в восторге:
от джурта стада не гоня,
он подковыркой, что Георгий
копьём в змеину, ткнул с коня
в оторопевшего Есена:
"Опять молчишь. Ой-бай! Петух!
раз кукарекнул и протух..."

А у Есена вздулась вена
на шее, заплясал кадык,
а по щекам густые пятна
забегали. Не слово - крик
издал он, злящийся старик,
сплошь аффрикатно, непонятно -
ни чей не повторит язык,
ни чьё не повторит и горло.
Грозит Ахмету кулаком -
глаза вращаются, как свёрла,
роняет голову, ничком
считает: "Брю, экю... он бес..."
И успокоился. Но бес
Есена всё же не покинул:
дед с ненавистью брови сдвинул,
а волос дыбом - как тростник,
на нём качнулась тюбетейка
с тюрбаном и - бряк на порты.
А сам - что хищник с высоты
напал на русского: сумей-ка
стоять, чтоб не гармошкой шейка,
при взгляде жутком не сробей-ка!
А русский удалой пострел
не сжался - он орлом смотрел
на помрачневшего Есена,
чьё солнце песенное село:
не вдохновляет душу зло,
и солнце в темноту ушло...

"Стальные струны теребя,
поёшь ты ловко, но - без злости.
Лечу, как беркут, на тебя,
сражу - оставлю только кости".

"Напал, как беркут на дрофу,
а прокричал одну строфу.
Не удаются старцу песни:
всё кое-как да на фу-фу.
Что ж, песнь моя, лети стрелой,
пронзи язык бахвала-деда!
Народ-свидетель, ты со мной,
а, значит, и со мной победа".

"Находчив ты, айтыг, удал...
Но заскулишь ты, как шакал..."

"Ой, поперхнулся аксакал:
шакалов ждал, да видит - волки.
Боясь волков, так заикал,
что не свалился чуть с двуколки".

"И волком будь - не взять меня:
тулпар я, затопчу мгновенно.
Быстрей тулпара нет коня,
Акынов нет сильней Есена.
Хвост подожми, когда пою,
как поджимает хвост собака.
А ты раскрыл тут пасть свою -
да не укусишь аргамака.
Ты зубы унесёшь в горсти:
почувствуешь мои копыта.
И будет страх тебя трясти:
зятёк, домой пойдёшь побитый".

"Ты груб, старик: берёшь на крик.
Акын - скакун? Поэт - мужик,
крестьянин, что трудом велик:
он раннею весною вспашет,
посеет, вырастит не вмиг,
лишь осенью - смекай, айтыг! -
пожнёт и хлеб тебе покажет.
Ты - аргамак, а я - мужик:
я хлеб выращивать привык,
твой конь лишь пред байгою пляшет.
Ты сути песен не постиг.
Что толку бить, лошадка, задом?
Теки, айтыс наш, как арык,
Чтоб жизнь цвела и спела садом!"

"Речь - не ручей, чтоб мирно течь:
Акыны спорят - поле брани.
Акына речь сечёт, как меч.
Поэты бьются ль так в Рязани?
Без опыта - какой певец?
Каюк придёт тебе, конец".

"Акын, ты опытный айтыг.
Но где ж остроты? Только крики.
Ты сунул меч свой в мой арык,
и меч ржавеет твой в арыке.
Мысль не доводишь до конца.
Старик, слабее ты юнца.

Не я ли сшиб тебя стрелой,
лихого беркута? Ты слово
вознёс как меч над головой.
Но - выронил. Ты ранен снова.
То меч, то конь... Подать сенца?
Старик, слабее ты юнца.

Зачем тулпаром стал, коль, злясь,
стреножил мысль? Где остроумье?
Лягнул, да зря: конь в путах - в грязь
свалился твой тулпар-бездумье.
Скорее смой грязь-брань с лица.
Старик, слабее ты юнца.

Бывают стычки и у нас.
Но спорят иначе в Рязани:
там острым словом метят в глаз,
не допуская грубой брани.
Дождусь ли меткого словца?
Старик, слабее ты юнца".

"Рассудком не доймёшь врага.
Лишь злостью можно ранить сердце.
Стихи - не пашня, а байга
(зря морщишься ты, как от перца):
поэт потеет-пишет год,
акын слагает песнь мгновенно.
Ты слышишь, ветер как поёт?
Он с губ хватает песнь Есена!
Акыну, значит, приз-байга:
тот первый, кто всех перегонит.
Поэт - улитка: он пока
ползёт - далёко наши кони".

"Не то, не то, акын поёшь:
на нашей пашне спеет рожь,
а там, где твой скакун промчался,
лишь пыли серой хвост остался.

Шекспир ли, Пушкин ли, Абай
нерассудительными были?
Поэмы их - не клубы пыли,
а нужный людям урожай.

Сияет сотни лет их гений,
горит их сердце сотни лет.
Мы к ним из сумрака сомнений
летим, как бабочки на свет.

Поэмы их невольно учим,
перенимаем их заряд.
Так зори дарят краски тучам,
и тучи золотом горят.

Наш взгляд живей, мы глубже мыслим,
душа и выше и щедрей:
мы современниками числим
незабываемых людей.

Я верю, что не смолкнут песни
и наши через сотни лет.
Средь нас он ходит - неизвестный
великий в будущем поэт".

"Подвешен ловко твой язык.
И мой не перевязан лыком:
ещё не побеждён старик
тобой, прекраснейшим айтыгом,
ещё не пал акын в бою,
ещё - не слышишь ли? - пою!

Когда с напарником-койши
сразимся как-нибудь от скуки -
стихи не радуют души,
в них чувств не изменяют звуки.

Не то с тобой, поэтом юным:
прислушался к стихам и струнам -
из сердца улетела злость.
Теперь не враг ты мой, а гость.

Ты хочешь петь о целине?
Что ж, ты добился уваженья:
хоть пашни ненавистны мне,
я принимаю предложенье.

От нив целинных в степь скачу,
где вдоволь трав хоть ста отарам.
А вот над вами хохочу:
ваш труд - аллах свидетель - даром.

Казах извечно скотовод.
Иль сглупу не был хлеборобом?
Здесь грош дохода, рубль забот.
Зимой вы удерёте скопом.

Мне жаль упрямца-мужика,
что притворился деловитым.
Милее воля и байга
в степи родившимся джигитам.

Кто ж будет здесь растить хлеба,
что так ли хороши собою?
Не зарастёт ли худоба
с годами ковылём-травою!"

"Не зарастёт! Тому порука
то, друг Есен, что я твой зять:
уж коль признал во мне ты друга,
и зятя должен ты признать.

А что касается байги -
ей-богу, тут мы не враги.
Акын, и я люблю байгу,
и я воспеть её смогу.

О, как шумят в степи казахи!
Толк знает каждый в лошадях.
Бушуют на ветру рубахи:
Байга, байга, байга в степях!

И до чего ж красив джигит
на бозайгыре быстроногом:
Стрелой летит!
Моргнёшь ты оком -
и нет его,
лишь звон копыт
за горизонтом,
за далёким...

Акын, и я люблю байгу:
не раз на белом иноходце -
пятно, как пламя, на боку -
скакал я степью,
до колодца,
где финиш, крики...
Остаётся
пять метров...
Ты!
Но...
Конь другой...
чуть грудью... чуть вперёд...
Досада!
Ну, на чуть-чуть...
Нога с ногой...
Чуть грудь вперёд...
Ему -
Награда!

Но ты, акын, не то поёшь...
Светло ль тебе при этих звёздах?
Ты посмотри: где молодёжь?
Лягая, пò пыли ты бьёшь, 
и сам глотаешь пыльный воздух.
Где молодёжь?
Где молодёжь?
Джигитам дорог прежний быт?
Байга милей? Аул дороже?
Вон Кинджибай с домброй - джигит.
С кобызом Дуйсекен - джигит.
И нет здесь больше молодёжи:
тут стар да мал.
Не ты сильней
в айтысе-жизни.
На коней
всё меньше зарятся джигиты:
среди распаханных степей
другие дали им открыты.
И от аула, от байги -
прощайте гиканье и свисты! -
в совхоз уходят пареньки,
в комбайнеры и в трактористы".

"А я? От паханой земли
скачу всё дальше за отарой.
Скачу, и никнут ковыли..."
- "Ускачешь - думаешь: "Вдали!"
А трактор - в спину тычет фарой,
догнав: "Посторонись-ка, старый:
мы новый начинаем клин".
Не так ли в жизни-то, акын?"
- "Скачу, а гляну..."
- "...за спиной
уже расставлены палатки".
- "Ты прав: под тракторным лучом,
Ковыль, -
Ткнув пальцем в грудь себя,
дед шёпотом сказал, сопя, -
ковыль ложится на лопатки..."
Вздохнув, он, словно ото сна
очнулся, к яви обратился:
сильнее в жизни новизна,
сильнее молодость в айтысе.

"Тяжёл твой плуг. Я - налегке:
хотел отделаться я криком...
Силён: на нашем языке
мне нос утёр! И я айтыгом
себя считал?! Тьфу, старый хрен!
В таком тебе не видеть сына -
грех на душу... Акын Есен
зря не шумит: он не осина.
Скажу, как люди говорят:
пусть сердце беззаветно любит,
пусть ваша жизнь цветёт, как сад,
отец в нём яблоню не срубит.
Пусть свадьба завершает спор!"

Ночь минула: степной простор
при свете солнца. Слышен хор: 

С мясом к аулу едет двуколка.
Жар! Жар!
Петь и гулять будем долго-долго.
Жар! Жар!

Степь для гулянья - хорошее место.
Жар! Жар!
Пой о счастливой доле, невеста!
Жар! Жар!

Свадьбу сыграем-отпразднуем с честью.
Жар! Жар!
Слава зятю! Слава и тестю!
Жар! Жар!

Старец доволен юнцом синеглазым.
Жар! Жар!
Сердце отходчиво, если есть разум.
Жар! Жар!

1956 - 1959.