Ещё в рязанской захолустной деревеньке
я о тебе, Гюльжанушка, мечтал.
Тогда не заработок пахаря, не деньги,
а милостынный хлеб - мой капитал.

Хватало капитала мне всего на сутки.
К утру, бывало, каждый божий день
сума пустой оказывалась, а в желудке
так засосёт - ну, хоть грызи плетень.

Бывают редко сыты те, кто беспризорны.
Когда пшеницей к паперти иду -
рву колоски и тру в ладонях, коли зёрна
повышелушутся - добыл еду.

А беспризорных - ловят. Схватят сонным в сене -
везут всегда в Азеевский детдом.
Азеево - аул татарский. Загляденье
черноволосые татарки в нём.

К артезианскому колодцу, жаждой мучим,
мчу из детдома знойным днём, удрав, -
татарка у колодца в шёлке красно-жгучем,
двенадцать чёрных кос до самых трав.

А там трава - в ауле - только до коленей.
Я пить не стал, пошёл за кралей вслед:
заворожила стать, не видел совершенней.
А было крале той, знать, много лет.

Когда, неся на голове кувшин, свернула
к избе, видал - не девичья щека.
А груди, груди - словно бы два мягких стула,
красиво зачехлённые в шелка.

Дивился стройности красавицы поджарой
не только я, кто мал, влюбясь робел.
Дивился и мужчина с каланчи пожарной:
он смело вслед ей по-татарски пел.

Опнулась, повернулась, радовалась песне,
смотрела в высоту из-под руки.
Поблёскивали с кисти и браслет, и перстни,
с кувшина - только розочки-цветки.

Зелёные рябининки срываю с веток
и мну, грустя: свернула в огород...
Из дома к маме выбежало двое деток,
обеими руками их ведёт.

Проворно, ловко с головы кувшин снимала
и ставила в тенёчке на скамью.
Ещё мальчишкой был, а сердце понимало:
и мне с такой бы завести семью...

В Азееве она была, наверно, гостьей:
и часто приходил, а не видал
потом красавицы там - у неспелых гроздьев...
Но зрел и зрел в мечтах мой идеал.

Все годы жизни, словно лестницы ступеньки,
вели к нему, и вот он явью стал.
Не зря в рязанской захолустной деревеньке
я о тебе, супруженька, мечтал.

1956, 2003.