ОТЧАЯНИЕ РАЗОРЁННЫХ ГОСУДАРСТВОМ
Семнадцать тыщ, когда был зеком,
я заработал - за семь лет.
Но что сберкнижка! Вклад - под снегом:
он заморожен - денег нет...
Цари! Ох, как вас ненавижу!
Все деньги отняли. И грыжу
берите, что я нажил там,
в том лагере. За так отдам.
Пускай она у вас в мошонке
грызёт пред каждою грозой.
Ох, боль! - аж взвоешь, сам не свой,
уснуть не удаётся, жёнке
отказываешь, и дня два
она с тобою - как вдова...
А впрочем, зря вам, Гарпагонам,
о грыже, о вдовстве жены:
навряд ли слаще вашим жёнам -
наживой вы поглощены,
вам хапнуть, хапнуть бы побольше,
погреть бы руки вам, а боль же
чужая, слёзы гневных глаз
жены моей не тронут вас.
И немощны вы, так как хором
завосхищались мужиком,
что снят был с бабами тайком
и вроде схож был с прокурором:
"Могуч с бабьём. Ну, дал! Да как!"
А он - он слабаком слабак...
Копил, копил, копил я деньги...
Хотел построить свой домок
в далёкой отчей деревеньке.
Хотел построить - да не смог
шестидесяти восьми брёвен
на сруб купить: был обворован,
и не какой-нибудь шпаной -
правительством, страной родной.
Что для неё моя росина,
текущая с ресниц к усам!
Ох, Русь! Да ну тебя ко псам,
мать обирающая сына!
Да как тут патриотом быть,
когда приходится вопить?
А впрочем, будь я и с деньгами,
мне было б жутко строить дом
тут, между сгнившими домами:
нет ни души в селе родном,
не поздороваешься утром,
ни с бестолковым и ни с мудрым
о горестном житье-бытье
не побеседуешь. В бадье,
что держит всё журавль железный
за ржавый тросик, нет уж дна.
Наверное, давно она
тут оказалась бесполезной.
Колодец жуток: сруба нет,
вход, вход теперь тут - на тот свет.
Ох, Вышеславские Поляны!
Не поселюсь тут, рухнул план...
Останки изб да котлованы.
Пришли уже к шоссе бурьян
и тёрн из брошенных усадеб.
Ни погребений тут, ни свадеб.
Сбежал народ наш - в города.
Ушла жизнь - и ушла вода:
Сурёнка - бусы водоёмов,
нанизанные на ручей,
а не как море. Ни гусей,
ни рыбаков и ни паромов:
плотина прорвана. Прорыв,
как с бородой, с корнями ив...
Среди корней, сухих и ломких,
стою в прорыве над ручьём
при криках - беспокойных, громких -
птиц мечущихся: тут их дом.
Да не пугайтесь, трясогузки!
Лишь посмотрю, как - быстрый, узкий -
струи свивает в жгут ручей.
Не трону ваших я детей,
не разорю гнезда, как в детстве
хапуга разорил мой дом,
когда осиротел я в нём.
О доме, отнятом наследстве,
всю жизнь я вспоминал в слезах.
И ныне слёзы на глазах.
Судить бы жоха! Да мне было
пять с половиной лет всего.
А жизнь уж смертным боем била.
И ныне бьёт... Пошёл в село
соседнее. Но и в Савватьме
не удалось жилья сыскать мне.
Не принят и в совхоз: "Ой! Ой!
Всю жизнь без книжки трудовой.
Пролодырничал. Был бродяга.
Из части воинской удрал.
За клевету сидел. Удал!
Какой ты к чёрту работяга!
Такой не нужен мне в артель".
Что ж делать? Прочь с родных земель.
В Москву - в вагоне со скотиной
я еду день и ночь, и день,
грустя - с девчонкой и мужчиной,
крестьянами из деревень
эрзянских. "О деньгах вздыхаешь?
Со мной история такая ж.
Все сорок тыщ ушли, как в топь.
Будь человек вор - в лоб бы дробь.
Но в государство дробь не всадишь.
Обидно мне, скорблю до слёз.
Пустить, что ль, поезд под откос -
подумал ночью". - "Так ведь сядешь!"
- "Пусть сяду: денег не взыщу,
зато хотя бы отомщу".
1992, 2006.