| Николай Максимов |
 |
МУСЯ Как завизжит она, бывало, подмахивая и виясь, блуждая взглядом, - забывала, что Николаю отдалась. "Ой, мой Бориска, мой Бориска! я даже стала онанистка, чтоб никому другим не дать: так трудно было ждать и ждать... Меня Помешанной за это село жестокое зовёт. Стыдят, бранят. А прошлый год чихвостил и предсельсовета: "В дому блуди иль во дворе, а не в селе при детворе". "Ишь, распустилась как! Прилюдно... Растак тебя... Таись как мышь... Составить протокол нетрудно. А как составлю - загремишь", - потом грозил и участковый. Ходя в избе у нас, подковой позвякивал. Потом изрёк: "Не плачь, а сбегай-ка в ларёк, будь доброю, купи бутылку". Я побежала. А с утра шумит у школы детвора. И вспомнила тебя я, милку. Ты обнял, спрыгнув с турника. А я: дочурку б нам, сынка... Очнулась - настежь юбка с блузкой... В слезах шла к гостю своему. Чёрт с ними - с водкой и закуской, лишь не попасть бы в ад - в тюрьму... Борис, не по своей ведь воле: дрова ль рублю я, жну ли в поле, народ вокруг иль не народ, привидишься ты - и найдёт. А пропадёшь - кричу я: "Где ж ты? Вернись, Борис! Вернись, Борис!" Приду в себя - и грудь, и низ открыты, порваны одежды. Их не насильник рвал - сама. Я без тебя сошла б с ума... Ты любишь Музу. А другие - что кобели бегут за мной, когда - в безумстве, вдрызг бухие - переругаются с женой. А трезвые - глядят с презреньем, в дверь не дубасят, по сиреням не лезут - грохать по окну, Помешанной зовут. Всплакну, услышав прозвище такое. Поверь, Борис, я не больна, не помешалась, а война в грех вогнала. Теперь в покое душа: пришёл... Расцеловал. И защитишь от приставал. Раз председателя колхоза ухватом я гнала с крыльца: "Ишь, захотел, как жук навоза! А я - не куча говнеца..." Воюет муж, а хам - на брони - к его жене. Да не у Прони и не у Пронькиных ребят: тут по хребтине бьёт ухват. Утёк он. Сплю. Ан стёкла колет и ищет, где моя кровать, услышал, где встаю, и хвать, грудь щупает - как просо полет. "А, вот ты где!" - трубит, как лось. Бежать к Сусаннушке пришлось. И от бухгалтера Деляги едва спаслась. Напал, как зверь, когда несла с горы коряги на топку. Он с горбом теперь. Ведь кувыркался, как обрубок, с клоками всех моих трёх юбок с корягами вперегонки с горы до самой до реки. Попал в больницу. Как вязанку срывал с меня, не вспомнил он. Мне ж признаваться не резон. Кассир сказала: только пьянку за то, что стал как бумеранг, ругал горбун, когда шли в банк. А раз Григорий Гай-Венерин пришёл. Кричит: "Не дашь - убью!" Я - из избы: и впрямь намерен убить - как мачеху твою. Ревел, что хищный зверь, над трупом: зубами вырвал кожу с пупом - все внутренности на виду. Потом принялся за еду. Разверзнув грудь, кровь пил из сердца. Когда напился, печень грыз. Когда изгрыз, спустился вниз: печонкой-то, знать, не наелся. Насытился он, выев пах. Свалился и уснул в репьях". От ужаса - прошло желанье, трясусь весь - как соломотряс. О Гришке кончила. О Яне её очередной рассказ: "Спит Гришка. А Янёк бедняжке с размаху рубит груди, ляжки. Топор отбросил и, сопя, кусками обложил себя, кайфует некрофил... Ой, Боря! Да что с тобой? Ослаб в момент. Наверное, стал импотент, на море натерпевшись горя. Не сокрушайся, что ослаб. Трагедия ль? Душа была б! А у тебя душа, мой милый, свята. Ты не чета другим. Ты не был никогда хамилой и никогда не будешь им. Ты ровен, без фантасмагорий, любя, убьёшь ли, как Григорий: то нежит мачеху твою, то загрозит он ей: "Убью!" Схватил за ноги да в колоду бедняжку головой воткнул, держал, пока не захлебнул, потом носил по огороду, потом в бурьян её хлобысть и стал живот зубами грызть". Сбежать мне хочется от жути, Рассказываемой в бреду. Но я - я при такой минуте не убегаю, жду и жду, когда опомнится милаша и, вздрогнув, вскрикнет: "Николаша!" Потом, открыв лишь правый глаз: "Не бредила ли в этот раз?" Скажу: "Не бредила. Ни разу меня Бориской не звала". И станет очень весела, не дождик - солнышко из глазу: "Спасибо, Коля: ты помог искоренить мой злой порок". Нормальной станет через год лишь, А я ей вру и вру, и вру - раз десять за ночь: врать не подло ж, когда враньё твоё к добру, ведь стали удивляться люди: "Помешанная рукоблудье вдруг прекратила: вот уж год не падает, одежд не рвёт". А раз, смотря на трясогузок, порхавших прямо пред окном над стайкой мошек: "Год живём, - сказала. - Сколько юбок, блузок сберёг! Совсем не знаю мук: ты их склевал, как птички мух". 1966. |
|