| Николай Максимов |
 |
НАСТАВНИК Открою дверь - как будто в бане, в избе Юнёхиной теплынь. Хозяйка парит веник в жбане, чтоб не ломалася полынь. Хозяин на пол сел: он рубит в корыте топором табак. Других честит, меня ж голубит, мне говорит при встрече так: 'Ну, чем порадуешь, горюха? Хоть нищ, а светлая душа. Скорей пеки блины, старуха, да угощай-ка малыша: стишки, стишки сложил сиротка!' А слушает-то как! Замрёт. Он рыжий. Клинышком бородка течёт с лица, как с ложки мёд. Глазёнки сузились - сияя, как под травой два светляка. Под каждым светляком худая, в морщинах, черная щека. Седая прядь висит на ухе - как птичье крыльце на весу. Три бородавки, словно мухи, на длинном и кривом носу. 'Удал! Удал! Ай да сиротка! Ух, славно! Да не то, малец: талант - огонь, стих - сковородка, где жарится порок-стервец. Не то: начало подкачало... Хотя в серёдке складно врёшь, но этого, мой мальчик, мало: должна светиться правдой ложь. Пойми: не вру, когда в калоше сижу и пятернёй гребу, когда везёт свинья, как лошадь, и вылетает чёрт в трубу. Знай, балагура мысль - плутовка: таится, а наступит срок - плутовка повернётся ловко, и сразу на свету порок. Верёвки вить ли из мочала иль станем сапоги тачать - должно быть с умыслом начало, чтоб было весело кончать. Не быть и в деле балагурном концам успешным без начал: умей смеяться так над дурнем, чтоб он сперва не замечал. Пусть посмеётся всласть с народом над тем, что в жизни не в чести. В конце ж - перцовым бутербродом его догадку угости. Продумай, балагур, начало! Начни, да так, чтоб ко двору, чтоб и начало означало: когда я вру, то я не вру. Да, я не вру, когда в калоше сижу и пятернёй гребу, когда везёт свинья, как лошадь, и вылетает чёрт в трубу. Коль боров курцгалопом скачет и в погонялу грязь летит, то знай: Ефим не зря чудачит, он жертву смехом вгонит в стыд. Народа хохот - рёв медвежий: народ-то понял смысл стишков. А председатель наш приезжий смеётся зря: он бестолков. Он в правде полуобнажённой пока не угадал себя, народа смехом заражённый, 'гы-гы' басит, как лось трубя. Он красен. Кровь играет в венах. Как медный таз, блестит скула. Трясётся - в брюках широченных как бы звенят колокола. Тут говорю я чёртчемзвону: 'Конями надо звать коней. А ты? Докладывал району про ездовых гнедых свиней. Такую затворил мороку, что кувырком пошли дела: ведь пользы от тебя - что проку от поросячьего 'тяглà'. Твоё словцо. А наше - тягло. Но разве слушаешь ты нас? Что сжался? Брюхо-то обмякло, что у телушки в смертный час. Незнайка, по уши в калоше сидишь, устроив кавардак в колхозе нашем: ты хороший не председатель - чёртчемзвяк. Чужой ты занял огородик, залез в чужую ты избу. Попредседательствовал годик - и что же? Вылетел в трубу!' Вот так: не вру, когда в калоше сижу и пятернёй гребу, когда везёт свинья, как лошадь, и вылетает черт в трубу. Заметь: в конце Юнёха рубит, как топором сейчас табак, того, кого душой не любит, кто плут, кто лодырь и дурак. На ус, на ус мотай, сиротка, запомни истину, творец: талант - огонь, стих - сковородка, где жарится порок-стервец. Ко мне ходи. Пока здоровьем не слаб - поможет дед Ефим: мы злых, как маслицем коровьим блины, помажем и съедим. Несдобровать при нас пороку, коль осмеем его вдвоём, как, вон, хозяйка сор к порогу полынным веником, сметём. Хотя порой придётся плохо, хотя заплачешь, будешь хмур, но смейся, как Ефим Юнёха, насмешником будь, балагур!' 1964. |
|