БЕГЛЕЦ



"Ну вот и Кислый Мыс, мужик!" - 
рукой мне
показывает вниз пилот Ми-2.
А вертолёт спускается - 
на пойме
туда-сюда мотается трава,
как мысли у меня.


Я здесь впервые,
не заглянул бы и вовек сюда:
нужны ль мне эти вышки буровые
в унылой тундре!
Да стряслась беда,
стать беглецом пришлось мне,
дезертиром,
менять места
и паспорта,
и жён,
нередко оставляя сына сирым.
В Макат вернётся из Артека он - 
отца не встретит.
Мачехой Ларисой
не будет ли он отдан в детский дом.
Ей нравился мой сын,
дурёхе рыжей,
а сдаст, поди.
Найду ль его потом...
.       .       .       .       .       .       .       .       .



Что вижу с высоты? Совсем немного:
балки да буровая, да тропа,
дрова, лежнёвка - средь болот дорога,
с ней рядом дом, дымит его труба.
А позади, в излуке отдалённой,
огромный, но безлюдный пароход.
Пока садимся на пятак бетонный -
вниз по реке всё ближе к нам плывёт.
Нос острый подняв, волны Енисея,
что ткань портной, он режет поперёк.
Ох, глушь! Давно ль была тут Мангазея
на тыщу вёрст единственный острог...
Зато потом советская эпоха
тут накидала много лагерей.
Кто знает, сколько палочками Коха
и пулями тут свалено людей?
Теперь пообезлюдели бараки.
Ни пса внизу, на вышках ни штыка.
Без счастья-солнца тут - душа во мраке:
и прошлые, и наши дни - тоска...


Но что преследуемому тоска-то
глуши, безлюдья - скрыться б от властей!
Пришлось бежать мне в женском из Маката -
из гурьевских барханов и степей.
В мужской одежде был бы всеми узнан
и сзади - по осанке и шагам.
А я - я там, в Макате захолустном,
не только людям был знаком - и псам.
Осведомили б власть. Сейчас едва ли,
навряд ли бы на Кислый Мыс глядел:
в Саратове бы кукурузник ждали,
в котором из Маката я летел,
уже б и кагебешники...


В Макате,
меня одна милиция брала.
Привёз я сено на верблюде к хате,
состоговал у заднего угла
и думаю: "Ещё бы съездить надо
мне к озеру, одонье привезти".
Зашёл напиться в дом, а там - засада.
Бог мой! И у жены я не в чести...


Не ожидал я, что моя Лариска
способна даже муженька предать:
не комсомолка ведь, не коммунистка,
погибли в лагерях отец и мать...
Доверием прониклась дура к власти,
родных лишившей, бросившей в детдом,
бездомной, нищей сделавшей, напасти
швырявшей ей и снегом, и дождём.
А били! - убежала из детдома,
потом поймали, сделали аборт -
чтоб не было директору сорома:
не ангел был директор-то, а чёрт.
Лет пять спустя директор был посажен,
и не один - с детдомовским врачом.
Да прок ли тем, кто из-за этих вражин -
хоть замужем давно, а не с дитём...


"Ну, наконец-то, я счастливой стала, -
шептала мне, - как голубки живём:
не только драк, ни одного скандала,
слепили и гнездо - саманный дом.
Не зря завидуют мне жёны хамов:
не хам, не пьёшь ты. А какой колосс:
хоть грузная, сто двадцать килограммов,
а на руках меня в больницу внёс".


Да, внёс. Ох, Лара! Ужасом загрезил.
С квадратный метр кровищи натекло,
когда тебе твой зад до кости срезал
стекольщик пьяный, обронив стекло.
А ты - в купальнике лишь да в перчатках -
там на носилки клала кирпичи.
В медпунктах на строительных площадках -
лишь только фельдшеры, а не врачи.
А фельдшер - к телефону, тары-бары,
нет скорой помощи, ей говорят.
Что делать? На подъёмник автокары
вскочил с тобою и отвёз в Макат.
А до больницы вдоль газопровода
от станции компрессорной вёрст пять.
Канавы, мухи, знойная погода -
ох, трудно ж было мне тебя держать!
Держал, боялся - от потери крови
умрёшь ты на руках моих вот-вот.
Но пульс пощупал врач и вскинул брови
с весёлостью: "Успели! Поживёт!"


Ни ласк толстухе не жалел, ни денег,
не причинил ей никакого зла,
и всё ж, моих два паспорта поддельных
найдя случайно, тайно донесла.
При долгом обыске смотрела косо,
с враждебным торжеством на муженька.
А, став свидетельницею допроса,
сгорела со стыда: 
в слезах щека,
всё мясо затряслось на ней, дебелой,
прощения просила у меня,
ведь не разбойник, 
а солдат я беглый,
не дослужил всего чуть-чуть - 
два дня...


Солдатики, 
хоть воете как волки,
а нет в казарме девки ни одной,
терпите и в полночной самоволке
не спите с генеральскою женой.
Подмаргивала мне в совместной пляске,
а за кулисами, припав к груди,
шептала жарко, жадная до ласки:
"В отъезде муж... Приди ко мне, приди!"
Пока стрелял взбесившийся Отелло
в солдата, прыгнувшего из окна, -
молиться Дездемона не хотела,
от смерти убежала и она.
Сошлись мы с нею у её подружки,
сердечной ровнюшки и мне и ей,
в пристанционной низенькой избушке,
где вечно стук колёс и стон путей.
Потом бродяжничали мы. Но к маме
уехала, чтоб жизнью жить другой,
хоть деньги доставал не грабежами
ей и себе, а вольтовой дугой.
Не отпускал: "У мамы - не без риска..."
Не удержал. Но рад был, что, в родной
колхоз приехав, Галя - трактористка,
хоть в клубе там плясала не со мной.


Как часто девки в генеральских жёнах!
Но армия не лучше, чем колхоз:
там золото порой - лишь на погонах,
а в головах, в сердцах иных - навоз.
Работала недолго трактористка:
узнал о том Отелло и... мертва.
Глупцы не верят в месть.


Вот и Лариска -
такая же пустая голова.
Куда плывёт - последствий не предвидит:
добра желая, удручает злом.
А глупой назовёшь - 
не тот эпитет:
знай, злясь, табанит, 
да не тем веслом.
И всё-таки с ней, с глупой, не скандалил:
приладился к обидчивости злой.
Навряд бы в эти тундровые дали
удрал, 
будь умною она женой.


Спросила б: "Что за паспорта, Павлуша?"
Нет, понесла в милицию тайком.
И - в обморок: 
под ней же грязь и лужа,
а думала, 
что села на сухом.
Да и разбойник будь я - 
ты жена же,
ты не должна на мужа доносить,
чтоб здания любви трёхлетней нашей
не разрушать, прощенья не просить.
.       .       .       .       .       .       .       .       .



СОПЕРНИКИ


Врачу, летящему к больному, руку
я подал на прощание, а тот,
хоть мы знакомы час, 
жмёт, словно другу,
тряся, досказывая анекдот:


" - Ты девственница?! - 
парень старой тётке,
дивится. 
А та злится:
- Заплати,
нетерпеливый, 
мне и за колготки!
Сперва раздеться дай, потом - блуди!"
Слова финальные как наставленье
врач произнёс.


Я спрыгнул. Толст и пьян,
врач -словно ластами брал, по-тюленьи
мне подал чемодан мой и баян.
Потом он, покосившись на пилота,
от зажигалки прикурил "Дукат"
и высунулся в дверь: 
"Как неохота
тебе тут оставаться! 
Грустен взгляд.
Вернись в Норильск! 
Тут не порвёшь колготок:
мужчин - тринадцать, женщина - одна.
Красавица. Но знай - не из кокоток,
совсем не то, что у Золя Нана.
Лишь Мишку любит, - 
перейдя на шёпот,
врач погрустнел. - 
Вишь, весел. 
К ней пойдёт...
Коль ты решишь отбить - 
учти мой опыт:
льни исподволь, не как я - идиот...
В душе моей, знать, сатана гнездится:
поговорил часок с ней - и попёр,
как танк на дот. 
Но - 
Мишкина девица,
а не моя: 
я - хам, он - ухажёр...
Лет тридцать ей, как и тебе, пожалуй.
И рост - мне велика, тебе под стать.
Была в одежде, правда, обветшалой,
но стан богини - 
краше не сыскать.
А глянет пристально - 
как под гипнозом
к удаву заяц, 
устремишься ты
к губам, 
к щекам - цветущим ярким розам,
к глазам, зажёгшим знойные мечты...


Как раз на этом вертолёте с неба
сюда спускалась с Мишкой и со мной
красотка-пламя. 
Ах, такую мне бы:
хоть северянка - 
жгучий южный зной!
Да сам по пьянке сальным анекдотом
я от себя красотку оттолкнул.
К тому ж, дурак, 
под юбку по колготам
рукой бесцеремонною нырнул.
Подумулось, что шлюха, что сейчас же
готова лечь красотка под меня.
Увы! Полез я, что к церковной чаше
с причастием - голодная свинья.
Над анекдотом звонко ж хохотала:
"Не понял, что порвал. 
Ну и балбес!"
Не осуждала вроде бы нахала
она во мне, 
когда под юбку лез.
И вроде бы позволила погладить,
руки моей не оттолкнула прочь.
И начало меня так лихорадить,
что стало мне, 
холостяку, 
невмочь.
Коснулся даже и волос: 
рукою
колготки-то, наверное, прорвал.
Но как - 
не помню: 
огненной рекою
вулкан в душе моей забушевал.
Но только снял с себя проворно брюки,
припал к её огромнейшей груди,
она, 
озлясь, 
в меня упёрла руки:
"Сперва раздеться дай, 
потом - 
блуди!"
Не удержав словами анекдота,
рукою мощною мне горло рвёт.
Но танк - танк прёт, не уезжает с дота,
обратного он хода не даёт.
А вертолётчик Мишка-то - невинный -
по заду танка без брони, браня
подонком, негодяем и скотиной,
бьёт пряшкою армейского ремня...


Тебе смешно. А я тогда с неделю
днём только на ногах - не мог сидеть.
А в снах: 
"Так, так его,
 чтоб впредь газелью
и не подумал овладеть медведь! -
кричит красавица со мехом парню,
а платье порвано - 
всё на виду. -
Устрой, устрой ему пекарню!"


Боль явная, а мозг мой - 
как в бреду...
"Прощание славянки" заиграли
архангелы, наверно, в небесах.
Когда очнулся - 
вместо знойной крали
огонь бушующий в моих глазах.
А вертолёт качается качелью:
не знаю - 
сел он, продолжал лететь...
Лишь помню крик: 
"Ну, полно бить! 
Газелью
впредь не захочет овладеть медведь..."


Доныне брежу мирным добрым криком.
Но тщетно: 
обнажённую мной грудь
не прикрывая и сияя ликом,
метнулось пламя к Мишке - 
лобызнуть.
А я перевернулся, зад-то пряча
от Мишкина тяжёлого ремня,
и поцелуи наблюдаю, плача.


О, сколько в ней могучего огня!
В невинного не искру заронила,
а факел всунула, 
и запылал
мой Мишка-девственник: 
такая сила
прельщания, 
не баба - 
идеал!
Влечёт к себе и высотой, и статью,
и грудями - как тесто над дежой,
и на лице божественной печатью,
и чистою-пречистою душой.


Не надевая брюк, смотрел в оконце
и видел я, 
как помахало вслед -
не мне, не мне, а Мишке - 
пламя-солнце
в дешёвой кофте, 
сняв с кудрей берет.
"В душе моей, 
славяночка из Польши,
не отзвучи ты, 
как прощальный марш
по радио. 
Звучи, 
звучи подольше!" -
шепчу. 
А зад - как на прилавке фарш...
К холостякам, 
в безбабное-то место,
к тринадцати - 
как пава шла. 
Но с ней
не слаще им: 
пилотова невеста...


И скромник парень, 
а не ротозей.
Ох! Закрутившийся любви их обод
опну ль: 
уже три месяца гудёт...
Коль влюбишься в неё - 
учти мой опыт:
льни исподволь, не как я - идиот...


Презент вчера мы покупали с Мишкой
невесте-крале, кралестей всех краль.
Видал коробку у него под мышкой?
В ней платье свадебное и вуаль.
Ещё подарит серьги с сердоликом,
мечты своей нисколько не тая
о свадьбе - дне, счастливом и великом:
он завтра муж ей, он муж, а не я...


Вернись в Норильск! 
Тут не порвёшь колготок:
мужчин - тринадцать, женщина - одна.
Красавица. 
Но знай - 
не из кокоток,
совсем не то, что у Золя Нана..."



*

Пилот за вертолётом. Он - с коробкой -
с той стороны стоит, где Енисей.
Мурлычит песню - как чугун похлёбкой
кипит и плещет у его ноздрей.


А врач - 
был красным-красным, стал вдруг чёрным:
в глазёнках смесь и зависти и зла.
Курнёт он - 
дым, как над потухшим горном:
внутри всё жар, лишь поверху зола.


Над переносицею две морщины,
как борозды, лоб делят пополам,
застрехою бровь каждой половины,
ведь радостен пилота писк - "таррьям".


"Таррьям!" - 
передразнил врач. 
Откровенны
и злоба в эскулапе, и тоска.
Надулся, 
и на мощной шее 
вена,
артерия - 
как ноги гусака.


Над лбом 
рефлектор с лампой и с недлинной
с торчащей ручкой - 
словно гуся клюв:
мне в рот глядел врач - 
я страдал ангиной,
зараз пять крем-брюле в себя втолкнув.


А голова его - 
с висков седая,
с макушки плешь, 
что в поросли пенёк -
покачиваясь, как гусак шагая,
кажись, 
вот-вот с плеч совершит прыжок.


А сам схож 
с зимней глиняною кручей:
ведь он в халате белом нараспах,
в рубахе жёлтой, 
тучный и могучий
живот пред мной - 
что крутояр в снегах.


Гусь головы - 
не спрыгнул, 
а с обрывом,
со всем обрывом рухнул на бетон.
Чирк фляжка - 
искры, словно под огнивом.
Но искр не высек колбасы батон.


Я, подняв, подал их врачу...
"Глотни-ка!" -
басит он мне. 
"Сказал же я: не пью!"
- "Ах, да... Не пьёшь, не куришь... Ты мужик, а?
Тебя, поди, 
не тянет и к бабью.
А тут в душе, 
знать, сатана гнездится:
красавицу увидел - 
и попёр,
как танк на дот. 
Но - 
Мишкина девица,
а не моя: 
я - хам, он - ухажор.


К возвышенному он стремится, в небо,
к любви святой. 
А я - 
к земле, к грехам:
что в небе-де, не вырастишь там хлеба,
и женщины-цветы растут не там...
Но так не мыслил ни один оракул...
Ах, если бы я не был пошляком!"


И вижу я: врач-весельчак заплакал,
прикрыл глазёнки носовым платком.


Смотреть на плаксу скучно и неловко,
и направляю взгляд свой на глаголь
стальной трубы и дыма: 
"Там столовка?"
Но врач дудолит спирт... 
Ну что ж, дудоль!..



*

Двумя руками галстук поправляя,
коробку сжал коленями пилот.
"Столовая тут - где?"
- "Там - буровая.
А тут - живут. 
Таррьям, таррьям..." - 
поёт.


Жердяй жердяем он: высок, но тонкий,
такой он тонкий - словно бы глиста.
При пенье губы в разные сторонки
так скашивает... рот - что клюв клеста.


Не глядя кажет мне, где что, рукою.
Стекло окна - как зеркало пред ним.
В стекле - река и чайка над рекою,
и пароход, и чёрный длинный дым.


"В столовую пойдём с тобою вместе...
Иван Лукич, - 
пилот пищит врачу, -
Я на минутку забегу к невесте,
подарочки, подарочки вручу!"


С меня он ростом. 
Но с вихлявым станом.
Ботинки при ходьбе - 
чуть не под зад:
на чемодан мой, на футляр с баяном
из-под подошв их - 
камешки летят.


"А что вон там, где дым?" 
- "В том доме - баня.
Там будут строить город. 
А пока
там, кроме бани, никакого зданья,
коль не считать сгоревшего балка.
Таррьям, таррьям..."


Ни ритма и ни лада
не чувствует певун. 
И чтоб замолк,
спросил я: 
"А как звать невесту?"
 - "Влада!
Красавица! 
Опять, поди, мой шёлк
надела!
Тут побудь, мужик, пока я
подарочки, подарочки вручу...
Дай мне, господь, любви её!" - 
икая,
он крестится, 
я - чуть не хохочу.


"Как заробею - 
так икота и перхота..."
Опнув дыханье, и напасть опнул.
Но стал притом белее парохода,
что на реке бог весть кому гуднул.


За пять минут сумела так взбагровить
невеста жениха - 
лучи из глаз.
"В любви призналась?" 
- "Не призналась... 
Но ведь
поцеловала восемь, восемь раз!!!"


В столовку не вхожу: 
длю умиленье,
в даль провожая взглядом вертолёт.
Нет, впредь я не прерву вопросом пенье,
когда пилот "таррьям" свой запоёт...








ЖЕНА СЕВЕРА

Надбавки к заработку северяне -
кривя душой безбабными зовут:
тут женщина мужчин так парит в бане -
и в мыле дыбом волосы встают.


И старая, но родом-то из Польши,
всё хороша и статью, и лицом.
В обед мне: "Новенький! Налью побольше! -
звенела голосом, как бубенцом. -


Ты сварщик, говорят. Твоя работа
тут ценится. Во зашибёшь деньгу!
Ты что-то грустный. Бабы, что ль, охота?
С такой нуждой - ко мне: я помогу.


Нет, не шучу. Я не люблю лукавить.
За четвертак. А нет - и в долг я дам.
На Кислом Мысе, парень, только я ведь - 
жена всем юношам и старикам.


Так что недолго строить будешь телю:
натерпишься - и заревёшь быком
и ты: не позже, чем через неделю
ты прибежишь ко мне с четвертаком.


Вон мой балок. Там в шёлковом алькове
счастливлю я любовью мужиков.
Пойдём, и перестанешь супить брови:
ей-богу, осчастливит мой альков.


А впрочем, не увидят и в столовой:
мы тут одни, ведь все на буровой...
О господи! Впервой такой суровый,
такой вот несговорчивый впервой...


Не осуждай ты бывшей заключённой
за проституцию, не осуждай:
не хочется же с Вислы увезённой
вернуться нищею в родимый край..."


"Эй, новенький! - теперь кричит с полка мне. -
Что застыдился, смотришь в уголок?
А ну, плесни ковша два-три на камни
да залезай четвёртым на полок!


Смотри, как мужики-то рады Владе!
Видал ли где такую красоту?
Дениска - спереди. Егорка - сзади.
Ну, залезай: пристроишься ко рту!


Слабак ты, значит, в силу не поверю,
не выложен, но - как для тёлок вол..."
И жарко, а знобит... Меж тем за дверью
геологи. И леспромхоз пришёл...


"Святое место не бывает пусто.
Эх, ты!" - опять мне крикнула с полка,
скача наездницей, и смолкла: бюст-то
бьёт грудями коленки мужика -


геолога, задравшего бородку,
поджавшего так сильно свой живот,
что мнится - стал мужик похож на лодку,
брось навзничь на воду - и поплывёт.


А дверь входная хлоп, хлоп, хлоп... Прыжками
вбегают друг за другом голяки,
хватают шайки левыми руками,
а в правых кулаках - четвертаки.


Не много шаек в бане - только сорок.
Нет шайки - выгонит, и дверь на крюк.
А есть - как врач осмотрит. А взгляд зорок:
не суйся к ней, коль у тебя недуг.


Как мяч от футболиста, в дверь под гогот
от здоровилы будешь ты лететь.
С ней сладь-ка! Ей поклонники помогут.
С ней сладко им. Кто хочет-то болеть!


И пьяниц ненавидит: всех подряд их
вытуривает криком за порог -
не только грязных, даже и опрятных,
учуй она хоть пива запашок.


"Здоров. Не пил ни пива, ни портвейна.
Тебя приму", - в сейф гонорар кладёт.
Дивлюсь: воистину благоговейно
к распутнице относится народ.


С восторгом, с восхищеньем, с нетерпеньем
вся очередь глядит ей, мощной, вслед,
когда она по строганым ступеням
восходит на полок от сейфа - в свет.


А там - Венерою на пьедестале.
Внизу - её любовников отряд.
По интересам в три шеренги встали,
как грешники, на божество глядят.


Венеру зрит и тощий рукоблудец.
Улиточка. Его б не увидать,
когда бы ни глазища больше блюдец.
Счастливей всех: ему ж не надо ждать.


И на морозе ждут: как на параде
колонна вездеходов - сколько ж их!
Буровики примчали в баню к Владе
со всех семидесяти буровых.


Надбавки к заработку северяне -
кривя душой безбабными зовут:
тут женщина мужчин так парит в бане -
аж в три шеренги в очередь встают...


Я с месяц брезговал. Но как без Влады?
Не отставал и я от мужиков:
за месяц тратил чуть не ползарплаты
на шёлковый счастливящий альков...


А через год нам ордена давали.
Лишь только ей наградки никакой...
"А без неё нашли бы газ едва ли:
не будь она тут Севера женой -


все разбежались бы", - такие мысли
вслух высказал наш бригадир Денис.
Так и случилось тут, когда на Висле
купила дом, покинув Кислый Мыс...


И кадровик наш тоже с Владой мылся.
Поджарым стал с ней. А теперь живот.
Жену буровикам на Кислом Мысе,
вдрызг спившимся, он ищет пятый год.


Буровиков же - что ни год, всё меньше:
не стало Влады - кончилась лафа.
Таких, как Влада, не нашлось тут женщин.
Без Влады ложью стала и строфа:


"Надбавки к заработку северяне -
кривя душой безбабными зовут:
тут женщина мужчин так парит в бане -
и в мыле дыбом волосы встают..."


1972, Мессояха.




ПРОЩАНИЕ С ПОЛЯЧКОЙ

- Валериан Мстиславович! На Кислом Мысе
последний час я. Расстаюсь навек с тобой,
не зная, кто ты в самом деле. Назовись мне!
Не скрой, открой мне имя крестное, открой!
Скажи, о ком должна молиться в отчем крае?


- Не стану, Влада Вацлавна, скрывать, не стану,
знай, католичка, правду в отчей стороне.
На Кислом Мысе радость не Валериану
дарила ты. Коль вспомнишь в Польше обо мне,
то помолись о православном Николае.


- Ты разве православный?! А я полагала -
ты либо мусульманин, либо иудей.
Зачем соврал? Ведь знаю, я ж тебя ласкала,
раз тысячу, наверное, была твоей.
Скажи, о ком должна молиться в отчем крае?


- Не вру я, Влада Вацлавна, не вру, ей-богу,
был православно я крещён как Николай -
по воле маменьки. Но папа в синагогу
потом понёс меня... Вернёшься в отчий край -
что ж, помолись об иудее Николае.


- Христианин ты, иудей... Но вот что странно:
читал ли библию, талмуд? А сколько раз
склонялся ты при мне над сурами корана!
Да и твой сын с арабским именем - Сарбас.
Молиться не о мусульманине ль мне в Польше?


- Ох! Чтобы жить по шариату век в либви нам -
еврею и казашке, - спев намаз, мулла
подправил то, что было сделано раввином,
да прок ли: только год Гюльжан моей была,
Уралом умыкнута, не жена мне больше...


1973.