Воспоминание об одной из особенностей Николая Рубцова
Когда Николай Рубцов декламировал мне "Повесть о первой любви", как всегда, помахивая руками соответственно интонациям и ритму, я смотрел не на руки, а в глаза ему, потому что светились глаза светом особенным, свидетельствовали о буре в душе поэта, вспоминающего о любимой. А сам он, казалось мне, стоит на палубе корабля во время шторма. Волны, обрушиваясь на палубу, омывают ноги ему, а руками он отмахивается от брызг, сквозь которые вряд ли видит меня. Но Коля не только видел меня, он читал мои мысли. Я ещё нахожусь под впечатлением его великолепных стихов, впервые услышанных мною в исполнении самого автора, а он, закончив чтение, не ждёт, что я скажу ему, а спрашивает: "А почему ты считаешь, что целых три строфы из семи лишние, ненужные?" А я и в самом деле так думал, потому что был уже знаком с его "Повестью" и знал, что надо сделать, чтобы улучшить её. "Коля, а ты прочти стихотворение без этих строф - и поймёшь". Подумал он, подумал, а потом, благодарно улыбнувшись, прочёл, слегка исправив одну из строф:
Тобою - ах, море, море! -
Я взвинчен до самых жил,
Но, видно, себе на горе
Так долго тебе служил.
Любимая чуть не убилась, -
Ой, мама родная земля! -
Рыдая, о грудь мою билась,
Как море о грудь корабля.
Но вскоре с какой-то дороги
Отправила пару слов:
"Мой милый! Ведь так у многих
Проходит теперь любовь..."
И всё же в холодные ночи
Печальней видений других -
Глаза её, близкие очень,
И море, отнявшее их...
О, как сияло его лицо! Верится мне, что именно этот вариант своего стихотворения, Рубцов предлагал бы читателям ныне. Но смерть была не за горами. Внести коррективы в "Повесть о первой любви" поэт просто-напросто не успел. Но, говоря об этом, я не добиваюсь того, чтобы вместо семи строф "Повести" публиковались только четыре строфы. Нет, делать этого не надо: "Повесть" и без улучшений прекрасна. Воспоминанием своим я говорю только о восхитившей меня проницательности Николая Рубцова. Насквозь он видел собеседника, насквозь. Поэтому не верю многочисленным "друзьям поэта", кто и устно, и письменно уверяли меня в том, что Рубцов беспричинно-де мог наброситься с кулаками даже на "доброжелательно относящегося к нему человека". Неизвестно им, благополучно выросшим с родителями, о способности сироты чувствовать даже тщательно скрываемую неприязнь собеседника к себе. Неведомо им, "друзьям поэта", и о том ещё, что демонстрируемая ими в воспоминаниях о Рубцове их доброжелательность к нему оказывается, при внимательном рассмотрении, недоброжелательностью. Неискренность в писаниях обязательно выдаёт себя.