Хроники машины времени
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Апрель 1896-го года. Зарубежный корреспондент журнала "Вокруг света" по заданию редакции отправляется на открытие Первых Олимпийских Игр в Афинах, где знакомится с парижским профессором, который утверждает, что изобрел настоящую машину времени. Молодой человек и не подозревает началом каких невероятных и головокружительных событий станет это знакомство. "ХРОНИКИ МАШИНЫ ВРЕМЕНИ" - это остросюжетный роман-сериал, который публикуется в сети глава за главой. Невероятно закрученный сюжет, освежающая смесь остросюжетного детектива и фантастического триллера со стилизацией под винтажный роман конца 19-го века, пронзительная история любви, предательства и мести, и, конечно же, важнейшая миссия по спасению человечества.
|
Глава первая,
в которой происходит встреча со странным профессором
Апреля 04-го, 1896-го года от Р. Х.
...Признаться честно, входя в лабораторию, я предполагал найти там какой-то громоздкий фантасмагорический механизм, однако помещение было пусто.
Профессор перехватил мой удивленный взгляд.
- Вы, верно, ожидали увидеть что-то вроде машины из хрусталя и слоновой кости, наподобие той, что описана в романе господина Уэллса? - улыбнулся он, угадав мои мысли.
- Но где же машина времени?! - вскричал нетерпеливый француз, с одному мне понятной издевкой, прозвучавшей в его голосе.
- Если вы решили разыграть нас, то... - начал было немецкий корреспондент, но профессор не дал ему закончить.
- Вовсе нет, - профессор сделал умиротворяющий жест руками. - Уверяю вас, господа, машина прямо перед вами, и она вот здесь.
Профессор постучал себя по голове указательным пальцем.
- Вы имеете в виду, что вы еще не сконструировали механизм? - предположил американец из "Таймс".
- Не совсем, - ответил профессор. - Машина и в самом деле находится у меня в голове, как, впрочем, и у вас и у вообще любого человека.
Я взглянул на него с нескрываемым подозрением. Остальные корреспонденты смотрели на почтенного профессора примерно с тем же выражением лица. Глядя на клок редких седых волос, вздыбившийся над лысым лбом ученого мужа и придававший ему весьма оригинальный вид, я вдруг подумал, что старик попросту спятил.
Однако читателю, верно, не терпится узнать, каким именно образом в тесной каморке, расположенной на одной из ничем не примечательных афинских улиц, оказались четыре международных корреспондента в компании со столь эксцентричным собеседником.
Я, пожалуй, начну с моих коллег.
Их было четверо: бровастый, насупленный и немногословный Хайнрих Кауфман из "Норддойче Алгемайн", бойкий и пронырливый, падкий на дешевые сенсации пузан Дю Трюво из "Ле Пети Журналь", манерный Вернон Смит из лондонской "Дэйли Телеграф" и брутальный Гарри Блаунт из нью-йоркской "Таймс" в своей неизменной широкополой шляпе американских пастухов. Замыкал эту бравую четверку я - ваш покорный слуга, парижский корреспондент московского иллюстрированного еженедельника "Вокруг света", журнала путешествий и приключений на суше и на море.
Все мы приехали в Афины не далее, как два дня тому назад, и разместились в одной и той же гостинице "Гран Бретань", расположенной прямо на площади Синтагма перед Королевским дворцом. От отеля было рукой подать до Мраморного стадиона, где через пять дней, в пасхальный понедельник, должна была состояться торжественная церемония открытия Первых Международных Олимпийских Игр.
Едва обустроившись в нумере, я вышел немного побродить по знаменитой площади и примыкавшему к ней саду. Надо признать, что реставрация, произведенная королем Георгом I, пошла ей на пользу: пентеликонский мрамор мягко скрашивал своей безупречной белизной густоту ранних южных сумерек, всюду были удобные скамейки для отдыха; газовые фонари на всей площади, видимо, специально к Олимпиаде, заменили на дорогие электрические, и в их теплом, расточительно ярком свете копии статуй Неаполитанского музея, установленные вокруг центрального фонтана, смотрелись совсем недурно.
Несмотря на поздний час, площадь была полна прогуливающейся публики. В воздухе царило радостное возбуждение. Судя по цветистой разноголосице, доносившейся со всех сторон, здесь были представители всех населяющих Европу народностей, я встретил даже нескольких господ из далеких Североамериканских Штатов, слишком громогласных, чтобы их можно было не заметить.
Вернувшись в отель, я был немало удивлен, когда меня окликнул портье. Оказывается, за время моего отсутствия ко мне был посетитель - пожилой джентльмен с бородкой. Не застав меня, он, по словам портье, даже обрадовался - забормотал: "так даже лучше, так даже лучше" - и попросил передать для меня письмо.
Заинтригованный, кто бы это мог быть - о моей командировке было известно только в головном московском офисе, - я принял из рук служителя запечатанный сургучом конверт. На нем действительно значилось мое имя. Повертев конверт так и сяк и не обнаружив обратного адреса, я тут же у стойки вскрыл его - из конверта на отделанный мрамором пол выпал прямоугольник твердого картона.
На карточке значилось имя интересовавшегося мной джентльмена: Шарль Луи Бенар, доктор медицины, профессор физиологии Парижского университета.
Мне показалось, что я уже где-то слышал эту фамилию. Покопавшись в памяти, я вспомнил, где и когда - год назад на званом ужине в защиту Дрейфуса. Профессор был ярым сторонником невиновности обвиненного в шпионаже капитана. Я припомнил, что, когда профессор выступал перед собравшимся, Жульен, мой парижский осведомитель, шепнул мне, что мсье Бенар - светило мировой науки и гордость Франции, а потому его мнение имеет большой вес в обществе. Раз уж сам Шарль Бенар считает Дрейфуса невиновным, стало быть, так оно и есть, заключил тогда Жульен.
В извлеченной из конверта записке содержалась учтивая просьба явиться в назначенный час по такому-то адресу "с целью освещения сенсационного научного открытия мирового значения".
Два дня спустя, проведенных в томительном ожидании - признаться, своей загадочной запиской профессору Бенару удалось меня заинтриговать - я вышел из пролетки перед доходным домом в юго-западной, "бедняцкой" части города.
В отличие от центра Афин с его неоклассической архитектурой, где предпочитали селиться зажиточные горожане, здесь преобладала хаотичная застройка, а население составляли ремесленники и торговцы третьей руки, переехавшие в столицу из окрестных деревень. Доходный дом располагался в здании, сохранившемся еще со времен османского владычества, а потому носил на себе неизгладимую печать упадка и разрухи.
Безмерно удивленный таким странным выбором - с чего бы парижскому профессору селиться в этакой дыре? - я все еще медлил у входа, раздумывая, а не ошибся ли я адресом, когда к подъезду того же дома подкатила лихая двуколка, из которой выскочил бодрый толстячок в клетчатом кепи, модного английского кроя. Я сразу узнал его - это был Дю Трюво, известный парижский охотник за сенсациями, работавший на "Ле Пети", "журналист нового типа", как он сам себя величал - разбитной, напористый, наглый.
Значит, все-таки не ошибся.
- А, это вы, мсье... - Дю Трюво энергично защелкал пальцами.
- Ди-Джей, - напомнил я толстяку мое имя.
- Да, мсье Ди-Джей, разумеется, - Дю Трюво, ничуть не смутившись своей забывчивости, жизнерадостно хохотнул. - Тоже получили ангажемент на сенсацию?
Я кивнул, впрочем, Дю Трюво на меня уже не смотрел - с видом заправского охотника, выследившего редкую дичь, он азартно вперился в покосившийся особняк, когда-то служивший домом какому-нибудь турецкому паше, а ныне ставший пристанищем для пропахших рыбой грузчиков и приказчиков из портового Пирея.
- Стало быть, вот куда забрался наш le grand inventeur? - Дю Трюво решительно направился ко входу в здание.
- С чего вы решили, что речь идет об изобретении?
- Как, разве он не сказал вам? - охотник за сенсациями, толкнув тяжелую парадную дверь, нырнул в темноту вестибюля. - Старикан утверждает, будто бы изобрел машину времени.
- Машину времени? - я пораженно уставился на Дю Трюво.
- Разумеется, это бред, - пожал плечами толстяк, - что лишь добавляет пикантности всей ситуации. Только вообразите заголовок: "Сенсационный репортаж из афинских трущоб: помешавшийся профессор Сорбонны утверждает, что изобрел машину времени. Жена и дети ученого, безуспешно умоляют его вернуться домой". Нравится? Так и быть, дарю.
Я промычал что-то нечленораздельное, не найдясь, что ответить. Если что и произвело не меня впечатление, так это бесцеремонность корреспондента "Ле Пети". Я вспомнил, что за журналом уже давно закрепилась бульварная репутация. Теперь мне стало понятно, почему.
За стойкой в вестибюле доходного дома тучный кучерявый грек с лоснящейся от пота физиономией листал журнальчик с похабными картинками. На нас он даже не взглянул.
- Здесь проживает профессор Бенар, Шарль Луи Бенар? - обратился я к нему.
Не отрываясь от картинок, грек на мгновение остановил в воздухе палец, предварительно смоченный слюной, чтобы способнее было листать страницы, и ткнул им вверх.
- Второй этаж, налево, - проговорил он, а его палец тем временем юркнул в рот и, заново орошенный слюной, сноровисто поддел кончик страницы.
Дю Трюво весьма проворно для своей комплекции взбежал по парадной лестнице на второй этаж. Я поспешил за ним следом. Покрутив головой в обе стороны коридора, любитель жареных фактов присвистнул:
- Ба! Да мы тут не одни!
В дальнем конце полутемного коридора я разглядел три силуэта. Когда мы подошли ближе, я узнал в них постояльцев "Гран-Бретани" - немца Кауфмана, англичанина Смита и американца Блаунта. Как и мы с Дю Трюво, они также получили приглашение от профессора Бенара на освещение сенсационного научного открытия.
Машина времени... Что это? Глупая шутка? Нелепый розыгрыш? Или Дю Трюво прав, и профессор, гордость Франции, светило мировой науки, просто-напросто помешался? Или же...
Судя по виду остальных журналистов, их терзали те же сомнения, что и меня. Один лишь Дю Трюво лучился своей всегдашней уверенностью. Впрочем, теперь, когда я познакомился с этим субъектом поближе, его оптимизм казался мне насквозь лживым и омерзительным в своем скрытом цинизме и небрежении к людям.
- Чего же мы ждем, господа? - пророкотал Дю Трюво, едва мы поздоровались с коллегами. - Мы ведь все здесь по одному делу, не так ли?
- Без трех минут час, - сказал Кауфман. - Профессор просил войти точно в назначенное время.
- Скажите, какая щепетильность, - Дю Трюво подмигнул собравшимся. - Имея машину времени вполне можно было бы и не церемониться со временем.
Развеселившись от своего неуклюжего каламбура, Дю Трюво залился противным мелким смехом. Однако быстро умолк - никто из журналистов его не поддержал.
Немец Кауфман как был, так и остался стоять с совершенно непроницаемым лицом, лишь насуплено двигал кустистыми бровями. Американец Блаунт, усевшись на подоконник, дымил сигарой и безучастно глядел в окно. Англичанин Смит молча прохаживался взад-вперед по узкому коридору, то и дело нервно ныряя пальцами в карман сюртука, выуживал позолоченную луковицу часов с откидной крышкой, бросал быстрый взгляд на циферблат и засовывал часы обратно в сюртук.
Наконец, после очередного вояжа за часами, пальцы англичанина хлопнули крышкой громче обычного:
- Пора, господа! - Смит подался к двери, и уже было занес руку, чтобы постучать в нее, как вдруг дверь распахнулась сама, и мы увидели на пороге профессора.
Он был таким же, каким я запомнил его на званом ужине год назад в Париже: сухопарый, с высоко поднятой головой и ухоженной эспаньолкой, острым клином выдающейся вперед, на мощном, с благородной горбинкой носу всегдашнее пенсне, за стеклами которого сияли наполненные отнюдь не старческой жизнью и энергией глаза.
Общее впечатление немного портил непокорный седой вихор, который топорщился над лысиной мсье Бенара у самой его макушки, придавая пожилому профессору немного пикантный, как сказал бы Дю Трюво, вид.
- Прошу, господа, добро пожаловать в мою лабораторию, - торжественно произнес старик и сделал приглашающий жест рукой, чуть склонив при этом голову, отчего вихор на его макушке тоже учтиво качнулся вперед. Я заметил два крохотных каучуковых пластыря, симметрично расположенных на склоненной профессорской лысине.
Две минуты спустя после того, как мы вошли в "лабораторию" и не увидели ничего, что выдавало бы принадлежность к сенсационному открытию или хотя бы к науке, а старик вдруг заговорил совсем непонятно, про то, что машина времени якобы находится в голове то ли у него, то ли у вообще любого человека, я понял, что сбываются худшие мои подозрения.
Профессор, между тем, продолжал:
- Я вижу, что вам не совсем понятно. Позвольте мне рассказать вам о моих последних исследованиях. Думаю, после моего рассказа все встанет на свои места.
Мсье Бенар вопросительно оглядел собравшихся.
Англичанин кашлянул в кулак и отвел глаза. Немец морщил лоб, усиленно шевеля бровями. Мне казалось, я слышу натужный скрип шестеренок у него в голове. Губы Дю Трюво кривила язвительная ухмылка - с них явно была готова вот-вот слететь какая-то гадость. Однако француза опередил Блаунт:
- Черт возьми, профессор, если у вас найдется капля виски, клянусь, я готов выслушать хоть самого дьявола.
Как ни странно, фамильярность американца, непростительная в других обстоятельствах, в данном случае разрядила атмосферу. Виски у профессора не оказалось, но нашлась бутылка новомодного бренди из провинции Коньяк, который парижские гурманы приноровились разбавлять водой. Таким образом, пять минут спустя мы со всем доступным комфортом расположились в соседней комнатке, служившей мсье Бенару кабинетом, дегустируя отменный напиток.
Когда все заняли свои места, профессор обвел присутствующих своим острым проницательным взглядом. В этот момент он отнюдь не выглядел сумасшедшим. Пожалуй, я бы даже сказал, что в его глазах пылал огонь разума такой силы, какой мне еще не приходилось видеть. Убедившись, что журналисты приготовились слушать, мсье Бенар начал свой рассказ, который я привожу здесь так, как его запомнил.
Поначалу он выглядел спокойным, даже немного усталым, но к концу разговора оживился, начал жестикулировать и нервно прохаживаться из угла в угол своей тесной каморки. Мы слушали его со все возрастающим вниманием. Недоверчивость, с которой мы встретили начало его рассказа, сменилась жгучим интересом, на смену которому пришли растерянность и ошеломленность.
Глава вторая,
в которой профессор рассказывает о необычайных событиях, приключившихся с ним
- Как вы, возможно, слышали, последние годы я занимался изучением мозга, стимулируя его при помощи слабых электрических разрядов. Меня всегда занимало устроение человеческого организма. Где, спрашивал я себя, таится то жизненное начало, что отличает нас от животных, что делает человека человеком?
Конечно же, не в сердце, куда привыкли помещать средоточие души поэты и влюбленные. Оно - всего лишь обыкновеннейшая помпа, чье единственное назначение ежедневно перекачивать литры крови по организму.
Нет, господа, сердце положительно не годится в кандидаты на тайное пристанище души и разума.
Другое дело - мозг.
Вот подлинная тайна тайн! Я всегда был убежден, что тот, кто первым раскроет тайну мозга - раскроет главную тайну вселенной. Доводилось ли вам слышать об идеях лорда Бэйна? Впрочем, о них вряд ли известно широкой публике. А между тем они в высшей степени любопытны. Дело в том, что лорд Бэйн выдвинул очень смелую гипотезу о существовании связи между мыслительной деятельностью и взаимодействием особых клеток нейронов, из коих состоит головной мозг. По мысли лорда Бэйна, каждая наша мысль, каждое наше восприятие, чувство или воспоминание есть результат прохождения электрических токов между нейронами.
Несколько лет назад я взялся доказать эту гипотезу и с головой погрузился в исследования. Начал я с того, что пропускал электрический ток вдоль спинного мозга крыс. Однако их рефлексы были слишком примитивны для масштаба моей задачи, и тогда я перешел на эксперименты с приматами. С этой целью я специально выкупил трех молодых шимпанзе у бродячих цирковых артистов и самолично воспитал и обучил их.
Известно ли вам, что эти сообразительные животные являются нашими самыми близкими родственниками? Иногда мне даже казалось, что я наблюдаю у моих малюток признаки разума, настолько сообразительными они были.
Впрочем, это лирика, господа, я подхожу к самому главному - к моему сенсационному открытию, которое вскоре перевернет все известные человечеству представления о мире. Я сделал его около четырех месяцев назад, когда проводил серию опытов, регистрируя токи мозга, возникавшие у моих обезьянок в ответ на внешние стимулы.
Мне никогда не забыть тот день, когда одно почти случайное наблюдение привело к цепочке совершенно фантастических событий, которые мне довелось пережить.
В то утро мы с моим ассистентом проводили очередной рутинный эксперимент в моей лаборатории на рю Феру. В мозг моих шимпанзе были внедрены электроды, к ним был подсоединен гальваноскоп, который регистрировал в мозгах обезьянок слабые токи.
С самого утра было очень душно - приближалась сильная гроза.
В какой-то момент я попросил Луи, своего ассистента, открыть окно, что он и сделал.
Чуть позже Эмили, самая умная из моих малюток, вдруг начала громко кричать и отчаянно жестикулировать, глаза ее, полные ужаса, были обращены к окну. Обернувшись, мы с ассистентом увидели огромного черного кота, принадлежавшего нашей кухарке. Он запрыгнул на подоконник и просунул в открытое окно свою большую круглую голову.
Я приказал Луи поскорее прогнать кота и закрыть окно. Дело в том, что полтора года назад, будучи еще совсем маленькой, Эмили пережила сильный стресс, когда этот кот чуть было не загрыз ее, и с тех пор один его вид вызывал в ней сильный панический ужас.
Пока мой ассистент прогонял кота, я обратил внимание, что характер электрических токов в мозге Эмили драматически изменился - стрелка гальваноскопа совершала отчетливые сильные колебания, имевшие, казалось, свой особый повторяющийся ритм. Несколько мгновений, пока продолжались эти пульсации, я, словно зачарованный, смотрел на них, пытаясь понять, что же они мне напоминают. Мне казалось, что я вот-вот вспомню, вот-вот пойму, что-то очень важное, как вдруг пульсации начали быстро затихать, пока совсем не прекратились. Позади хлопнуло окно. Я обернулся. Это мой ассистент, наконец, прогнал кота и закрыл створку. Эмили при этом моментально успокоилась.
"Черт бы вас побрал, Луи, что вы наделали! Зачем вы закрыли окно?!" - вскричал я, совсем позабыв, что сам же минуту назад попросил его сделать это. Видели бы вы, как вытянулась физиономия моего бедняги-ассистента. Он, верно, подумал, что я совсем выжил из ума.
Весь остаток дня и вечер я провел в глубоких раздумьях. Из головы у меня никак не шли эти пульсации. Но я так и не вспомнил, что же они мне напоминали...
Знаете, есть такая новомодная английская забава - собирать вырезанные лобзиком деревянные кусочки в целую мозаику? Jigsaw puzzle. Мои внучки обожают такие. Очень похоже на научное творчество, скажу я вам. Бывает, вы бьетесь над какой-то проблемой и уже почти собрали всю головоломку, но остается последний маленький кусочек, который никак не хочет вставать на место. И мозаика никак не хочет складываться, сколько вы ни тужитесь, сколько ни напрягаете голову. Однако стоит вам переключиться, на время забыть о работе, заняться какими-то пустяками, как с вами случается какая-то сущая мелочь, на которую вы раньше и не обратили бы внимания, которая вдруг всеми своими пазиками точнехонько входит в предначертанное для нее место и - эврика! - вы в один миг прозреваете доселе спрятанное от вас целое.
Два дня спустя мы с моей женой заехали на телеграфическую станцию, она хотела отправить депешу своей тетке в Лондоне. Пока она надиктовывала текст приемщице, взгляд мой остановился на телеграфисте, чья рука без устали отстукивала морзянку. Точка-точка-тире-тире-тире-точка... И вдруг меня как громом ударило! Ну, конечно! Вот, что мне так мучительно напоминали пульсации тока в мозге Эмили, - код Морзе!
Понимаете ли вы, что это значит?
При виде кота Эмили пережила яркое, словно вспышка, воспоминание из прошлого, которое ввергло ее в панику, и в этот момент ее мозг снова и снова воспроизводил один и тот же сигнал! Что если, предположил я, всякому событию, мысли или представлению, отображаемому в мозге, соответствует свой электрический импульс, характерный сигнал, состоящий из электрических напряжений, перемежающихся паузами - наподобие азбуки Морзе? Это значит, что электрические токи, возникающие в мозге, несут в себе сигналы, информацию, подобно токам, бегущим по телеграфным проводам! И у этих сигналов есть азбука!
Постигнуть язык этих сигналов означало получить ключ к невероятному могуществу! Вы только представьте, какие невероятные горизонты раскрылись мне в тот момент! Вообразите армию солдат, с вживленными в мозг электродами, которым по проводам передается код отваги! Такая армия будет непобедима! Или представьте, что вы можете заново во всех красках пережить самые счастливые воспоминания из своего детства, стоит только телеграфировать вашему мозгу коды этих воспоминаний. Можно будет обмениваться кодами переживаний в целях увеселительных! Писатели смогут передавать свои увлекательные истории в виде электрических кодов напрямую в мозг, а читатели будут не просто читать или слушать их, но воспринимать всем своим существом - всеми органами чувств: видеть, слышать, осязать... Вообразите, к примеру, что вы на самом деле всеми своими органами чувств переноситесь на остров Табор, созданный гениальным воображением мсье Жюля Верна, и вместе с проницательным Сайрусом Смитом, отважным Гедеоном Стилетом, стариной Пенкрофтом и юным Гербертом дышите его воздухом, исследуете его загадочные тайны!
Конечно, создание кодов такой сложности - дело отдаленного будущего, но уже сейчас я мог приблизить это будущее - и только одному Богу было ведомо, насколько близким оно могло оказаться. Оставалось лишь написать алфавит этого электрического языка мозга, и научиться составлять из него слова.
Меня охватило такое возбуждение, что я пулей вылетел на улицу, совершенно забыв о жене. В тот же день я заказал в мануфактурной лавке телеграфический аппарат Морзе и приступил к новой серии экспериментов.
Предчувствуя открытие необычайной важности, я решил, что было бы преждевременным посвящать в детали кого-либо из посторонних. Даже мой верный помощник Луи показался мне недостаточно надежным. Я послал его в библиотеку университета, чтобы он подготовил для меня некоторые выписки. Список требуемых цитаций был специально составлен так, чтобы у него ушло не меньше недели на их поиски. Двух фолиантов вообще давно уже не существовало на свете, они был уничтожены при пожаре Александрийской библиотеки.
Итак, я остался один и, запершись в лаборатории на ключ, наконец, приступил к экспериментам.
Предварительно отловленный кухаркин кот сидел в корзинке, накрытой тяжелой крышкой. Чтобы заранее не нервировать Эмили, я убрал корзинку с котом в чулан, где хранилось лабораторное оборудование. Сама Эмили сидела на своем любимом стульчике. Я закрепил с помощью специальных ремней ее голову и подключил вживленные в череп электроды к приемному устройству телеграфического аппарата, установленного на соседнем столе.
Еще раз проверил готовность аппарата: хорошо ли смазан лентопротяжный механизм, правильно ли установлена лента на катушке, достаточно ли чернил на пишущем колесике.
Наконец, убедившись, что аппарат полностью готов к работе, я достал корзинку из чулана и открыл крышку. Кот только того и ждал. Он мгновенно выпрыгнул из корзинки и заметался по лаборатории в поисках выхода. Эмили истошно завизжала. Сам я неотрывно следил за кончиком телеграфной ленты, торчащей из аппарата.
Как вам описать то чувство, которое я испытал, когда валики телеграфа пришли в движение и начали мелкими плевками выталкивать из себя ленту? Вне себе от возбуждения, не обращая внимания на пронзительные вопли шимпанзе и вой метавшегося под ногами кота, я бросился к аппарату, дрожащими от волнения руками взял ленту, на которой колесико оставляло свои чернильные метки - и это, вне всякого сомнения, были точки и тире! Это был код, господа! Таинственные слова пока еще не разгаданного языка мозга! И этот код был теперь у меня в руках!
Однако это была только первая половина эксперимента. Чтобы перейти ко второй, я удалил из лаборатории кота - просто вышвырнул его за шкирку из окна - и подождал, пока Эмили успокоится. Это произошло быстро, едва я достал из кармана ее любимое лакомство - миндальное печенье, - специально приготовленное на этот случай. Через минуту Эмили самозабвенно чавкала печеньем, а я погрузился в изучение телеграфической ленты с кодом: как я и предполагал с самого начала, в ней действительно читалась повторяющаяся последовательность знаков. Вычленить эту последовательность не составило особого труда.
Теперь мне предстояла самая ответственная часть опыта: мне необходимо было в точности воспроизвести код, набив его телеграфным ключом, чтобы аппарат отправил его обратно в мозг шимпанзе. Ах, как бы мне пригодился сейчас помощник-телеграфист, но - увы! - эксперимент следовало сохранять в строжайшей тайне.
Я немного потренировался, выстукивая код на отключенном аппарате, пока не убедился, что довольно сносно реплицирую всю последовательность точек и тире.
Эмили к тому времени уже совершенно успокоилась, так что можно было гарантировать чистоту эксперимента.
Я снова подключил телеграфический аппарат к ее мозгу, встряхнул кистями рук и положил пальцы на ключ, чувствуя себя пианистом, готовым вот-вот сыграть партию канкана из оффенбаховского "Орфея в аду". Только вместо нот перед моими глазами была лента со знаками пока еще загадочного языка, а интермедия, которую мне предстояло исполнить, зазвучит под сводами куда более таинственными, чем своды легкомысленного "Мулен Руж".
Прошла целая минута с того момента, как я начал выстукивать дробь точек и тире, а в поведении Эмили не произошло никаких заметных перемен - она по-прежнему увлеченно играла с оберткой от печенья, никак не реагируя на передаваемый в ее мозг сигнал. На лбу у меня выступила испарина. Должно быть, от волнения я неточно воспроизвел последовательность знаков. Я продолжил с начала, стараясь быть как можно аккуратнее. Сконцентрировавшись на точности передачи телеграфического кода, я не сразу обратил внимание на то, что происходит с Эмили. Когда же меня привлек ее исступленный вопль и я повернул голову, то обнаружил, что тельце шимпанзе сотрясают ужасающие конвульсии.
Я мгновенно выпустил из рук ключ, которым отстукивал дробь, и кинулся к бедняжке, но было уже поздно: глаза ее закатились, из ощеренной пасти хлопьями падала пена, конечности свела судорога предсмертной агонии.
Когда я вскрыл трупик Эмили, то обнаружил, что смерть наступила в результате разрыва сердца. Был ли тому причиной приступ внезапно воскресшего в памяти ужаса? Я полагал именно так. Но доказать это с безоговорочной точностью я не мог.
И тогда я решил провести похожий эксперимент на себе.
Первым делом мне нужно было вживить в свой мозг электроды. Для этого необходимо было просверлить два симметричных отверстия диаметром не более шестисот микрон с правой и с левой стороны черепа. Я использовал нашу лабораторную электродрель, изготовленную вместе с набором миниатюрных алмазных сверл по специальному заказу на предприятии братьев Файн. Она способна делать отверстия в три толщины конского волоса. Чтобы иметь возможность контролировать процесс сверления, пришлось соорудить хитроумную конструкцию из зеркал.
Решение сверлить свой череп далось нелегко. Но чего не сделаешь во имя науки? Меня вдохновляли примеры ученых мужей прошлого, не щадивших живота своего ради страсти к открытиям. В конце концов, on ne fait pas d'omelette sans casser les œufs (яичницы не сделаешь, не разбив яйца).
Когда отверстия были готовы, я аккуратно просунул в них тонюсенькие электроды и со всевозможным тщанием закрепил их на голове.
Теперь оставалось провести сам эксперимент. Я собирался повторить тот же опыт, что я проделал с бедняжкой Эмили. Подключив себя к телеграфическому аппарату, я намеревался оживить в памяти определенное событие из своего прошлого с тем, чтобы на ленте отобразился его электрический код, а затем протелеграфировать этот код обратно в свой мозг и посмотреть, что из этого получится.
Чтобы снизить вероятность отрицательного влияния опыта на психику, для эксперимента я выбрал одно из самых счастливых воспоминаний своего детства. Будучи мальчишкой, я, как и многие мои сверстники, бредил мечтами о парусниках, отважных капитанах и дальних плаваниях. Жили мы тогда в портовом Нанте, мой отец работал судовым врачом на китобойном судне. Я очень хотел, чтобы отец взял меня с собой в плаванье, и однажды тайком пробрался на корабль, спрятавшись в чулане на камбузе. Обнаружили меня, только когда шхуна была уже в открытом море. Ох, и влетело мне тогда от отца! Но зато все то время, что судно был в плавании, я провел на его борту.
Итак, я подсоединил торчавшие из моей головы электроды к контактам телеграфа и настроился на предстоящий сеанс. В зеркале отразилось моя бледная физиономия, обрамленная нитями медных проводов, что тянулись от моей головы к аппарату Морзе.
Мысленно пожелав своему отражению в зеркале удачи, я замкнул цепь, откинулся на спинку кресла и сосредоточился на своем воспоминании. Через пару минут лента с записью кода была готова. Просмотрев ее и удовлетворившись результатом, я решил немного перекусить и заодно освежиться. Это было полезно для опыта.
Полчаса спустя, подкрепившись гусиным паштетом, сдобренным глотком бургундского, я вернулся в лабораторию и с удвоенным энтузиазмом принялся за дело.
Теперь мне предстояла самая интригующая часть опыта. Снова подключив себя к аппарату, я взял в руки ленту с чередой тире и точек - мне вдруг пришло в голову, что удобнее было бы называть этот новый электрический язык двоичным кодом, - и положил руку на ключ.
В этот раз передача кода далась значительно легче - благодаря предыдущим экзерсисам я уже обрел некоторую сноровку в обращении с телеграфом.
В первую минуту я ничего не почувствовал. А затем...
...Время вдруг замедлилось настолько, что я стал замечать искорки электрических вспышек в момент замыкания ключа и контакта. На меня навалилась ужасающая тяжесть, тело стало ватным. В ушах зазвенело, словно я внезапно оглох. Первою мыслью было, что меня контузило из-за сильного удара током. Вдруг я услышал какие-то звуки позади меня. Мне показалось, что кто-то с силой стучит в дверь лаборатории и вот-вот вышибет ее из петель. Я слышал какие-то крики, впрочем, ручаться за это я не могу. Мысли в голове стали медленные, тягучие. Помню, краем разума я успел испугаться, что вследствие замыкания может начаться пожар. Неимоверным усилием воли я повернул голову назад, чтобы посмотреть на дверь, но позади меня лаборатории не было. Меня окружала густая непроглядная тьма.
Ничуть не удивившись этому факту, так словно чувства мои подверглись внезапному анэстезированию, я попытался снова посмотреть перед собой - изображение лаборатории надвинулось на меня и вновь целиком охватило мое зрительное поле. Это выглядело так, будто я находился в синематографе и просто повернул голову к экрану. Вы ведь знакомы с этой гениальной новинкой братьев Люмьер?
Так вот, когда тьма отступила и я вновь увидел лабораторию перед собой, я обратил внимание, что угол моего зрения изменился: теперь я смотрел на лабораторию откуда-то снизу. Хорошенько вглядевшись, я понял, что сижу на кушетке в противоположном углу от того места, где стояло кресло и стол с телеграфом. Впрочем, никакого телеграфа на столе не было. Да и вся лаборатория выглядела как-то иначе. Вдруг меня осенило: я видел лабораторию такой, какой она была год-полтора назад.
Не успел я подумать об этом, как внимание мое привлек черный кухаркин кот, который медленно входил в приоткрытую дверь лаборатории. Он показался мне невероятно огромных размеров - просто громадным. Одновременно с этим я отметил, что мое собственное тело ощущалось мной как очень маленькое и хрупкое, отчего где-то внутри я почувствовал нарастающую волну беспокойства.
Завидев меня, кот угрожающе зашипел и выгнулся дугой. Я попытался прикрикнуть на него, но изо рта моего вырвался лишь жалкий испуганный вопль. Почуяв мой страх, кот осмелел и, крадучись, двинулся ко мне, не отрывая от меня пристального взгляда своих плотоядных немигающих глаз. Хвост его воинственно бился об пол. Волна ужаса дрожью прокатила по мне, я попытался перепрыгнуть с кушетки на стол, но в тот же миг кот пружинисто метнулся ко мне, в один впечатляющий прыжок одолев отделявшее нас расстояние, и вцепился в мое тело своими острыми, как кинжалы, когтями.
Вряд ли я смогу передать вам ощущение дикого всепоглощающего ужаса, обуявшего меня в тот миг. Этот наидревнейший первобытный страх - быть съеденным - уже почти неведом цивилизованному человеку, однако хорошо знаком полинезийским каннибалам.
Я истошно заверещал, мысленно уже прощаясь с жизнью, но вдруг увидел, как дверь лаборатории широко распахивается и в помещение вбегаю я сам собственной персоной в домашнем халате поверх сюртука. Последним, что я услышал перед тем, как провалиться в непроглядную тьму, был мой собственный полный возмущения возглас: "Луи, разве можно быть таким растяпой! Вы забыли запереть дверь лаборатории! Посмотрите, что этот разбойник-кот сделал с нашей малюткой Эмили!"
Придя в себя после обморока и убедившись, что я вновь нахожусь в своем теле и в своем настоящем 30-ом декабря 1895-го года, я понял, что произошло. Случайно спутав ленты, я телеграфировал в свой мозг код воспоминания моей шимпанзе.
Но даже тогда я еще не мог в полной мере оценить всего масштаба своего открытия. То, что я изобрел машину времени, я осознал гораздо позднее.
В те дни, последние дни 1895-го, я полагал, что изобретенный мной метод позволяет необычайно живо воспроизводить в памяти воспоминания и психические состояния, равно свои и чужие. Целиком отдавшись исследованиям, я буква за буквой составлял азбуку этого в высшей степени таинственного и необычайного языка.
Одно за другим я припоминал различные события из своего прошлого и записывал код, получавшийся в результате их мнемографирования - так я назвал изобретенный мною метод.
Анализируя полученные мнемограммы, мне удалось установить, что воспоминания, содержащие схожие эмоции - грусть, печаль, радость или скорбь - имеют повторяющиеся сегменты кода. Условно говоря, в радостных воспоминаниях всегда повторялось сочетание "точка-точка-точка-тире-тире-точка", а в воспоминаниях скорбных "тире-тире-тире-точка-точка-тире".
Я справедливо полагал, что эти повторяющиеся элементы и есть искомые "буквы" языка мозга.
Дальше выяснилось, что различные схожие события обладают и другими одинаковыми "буквами": смерть, война, влюбленность, рождение, великое открытие или гениальное изобретение - в каждой из этих категорий событий находились свои повторяющиеся мнемокоды.
Постепенно, по мере углубления моих экспериментов, мне стал открываться истинный смысл моего изобретения.
Я понимал, что теоретически могу пережить любое воспоминание любого человека, и даже не только человека - для этого нужна лишь точная мнемограмма этого воспоминания. Чтобы получить такую мнемограмму, необходимо подвергнуть человека мнемографированию, и затем использовать получившийся код. Именно таким способом я попал в кошмарное воспоминание бедняжки Эмили, ставшее причиной ее трагической смерти.
Но могу ли я пережить опыт жизни людей уже умерших? Могу ли я перенестись в прошлое не только исторического "сегодня", но в прошлое более отдаленное - в историческое "вчера", чтобы собственными глазами, скажем, пережить триумф Бонапарта или в обличье Карла Великого оплакать смерть верного Роланда в Ронсевальском ущелье? Если речь идет о первом способе, то нет. Но чем дальше продвигалось дело расшифровки языка мозга, тем чаще я задумывался об этом и тем менее невозможным мне это казалось.
В самом деле, ведь если мнемограмму умершего человека со всей очевидностью нельзя извлечь из его памяти, поскольку для этого потребовалось бы его воскресить, то, обладая полным знанием языка мозга, можно попытаться воскресить если не самого человека, то хотя бы его воспоминания: из букв составить слова, а из слов предложения.
Разумеется, речь идет о событиях исторических, память о которых, хотя бы частичная, дошла до нас в преданиях и летописях.
Имея, с одной стороны, сведения и образы, почерпнутые из хроник, в качестве внутреннего компаса, а с другой - мнемограмму, составленную по ключевым характеристикам (к примеру, убийство, предательство, смерть, скорбь, если бы мы вознамерились лицезреть кончину Цезаря), можно было бы попытаться приоткрыть завесу, которая доселе казалась непреодолимой.
Идея нового эксперимента пришла ко мне во время посещения Лувра, где я последнее время имел обыкновение бродить, обдумывая свои гипотезы и идеи. Как-то раз, погруженный в глубокую задумчивость, я надолго остановился у полотна кисти Бодри, изображавшего гибель несчастного Марата от руки Шарлотты Корде.
Я всегда поражался тому, насколько точно картина передает детали смертоубийственной сцены. От кого-то я слышал, что, якобы, Бодри был спиритуалист и почерпнул идеи для своей "Шарлотты Корде" из сеансов связи с духом казненной девы.
Мысли мои повернули на философический лад. Разглядывая великолепно и живо написанное полотно, которое воскрешало перед глазами событие столетней давности, я подумал о том, что искусство, в своем роде, та же машина времени. Ведь что такое, в сущности, культура - как не отпечаток коллективной памяти человечества?
Я вдруг застыл, пронзенный догадкой. Так вот же оно! Вот то самое воспоминание, заботливо сохраненное и переданное человеческой культурой! Пусть нет уже на свете самих свидетелей этих событий, но есть отпечатки этих событий в коллективной памяти человечества! А раз есть память, значит можно извлечь из нее мнемограмму!
Трудно сыскать более дурацкую ситуацию, чем та, когда вы битый час ищите куда-то запропастившееся пенсне, в то время как оно преспокойно сидит у вас на носу.
Я вскрикнул, должно быть громко, поскольку возглас мой напугал мирно дремавшего неподалеку старичка-смотрителя. Он недовольно покосился на меня и что-то пробурчал себе под нас. Но мне было не до соблюдения приличий.
"Где у вас гравюрная мастерская?", - возбужденно крикнул я старичку, указывая дрожащим пальцем на полотно Бодри. - "Я хочу заказать оттиск этой картины!"
К вечеру следующего дня цветная гравюра была уже готова, а вместе с ней оттиски еще с двух полотен, изображавших то же событие - "Смерть Марата" кисти Давида и "Убийство Марата" Вертса - я уплатил по два франка за каждую по срочному тарифу.
Быстро подготовившись к эксперименту, я установил перед собой гравюры, подключил контакты мнемографа к своим электродам, настроил его на передачу мнемограммы "УБИЙСТВО", уселся в кресло и сосредоточился на картинах, дав волю своему воображению.
Да, прошу меня извинить, я забыл упомянуть о некоторых модификациях аппарата Морзе, которые я сделал за время своих исследований. Модифицированный аппарат я назвал мнемографом. В нем, помимо некоторых мелких усовершенствований, добавилась возможность воспроизводить код без участия телеграфиста. Для этого я использовал фонограф Эдисона. Соединив с помощью некоторых инженерных ухищрений фонограф с телеграфом, я получил аппарат, способный самостоятельно воспроизводить мнемограмму, записанную на цилиндр с восковым покрытием.
Итак, я был готов к первому серьезному испытанию. Именно в тот момент мне пришло в голову, что то, что я собираюсь предпринять, есть не что иное, как путешествие во времени...
Кашлянув, профессор театрально замолчал, как бы подчеркивая важность того, что он собирался рассказать нам далее. Я отдал должное его актерскому таланту.
- И что же случилось дальше?! - вскричал молчавший доселе Кауфман, не в силах более сдерживать одолевавшего его волнения.
Я удивленно обернулся на него: как обманчива бывает внешность! Оказывается, за непритязательной оболочкой сурового немецкого франкенштейна скрывалось пылкое сердце романтика!
Профессор, казалось, только того и ждал. Потешив свое, впрочем, простительное, тщеславие, мсье Бенар удовлетворенно взглянул на взволнованного немца и продолжил:
- С вашего позволения, я опущу подробности перемещения, некоторые из которых не слишком приятны. Как только отступила тьма и улеглось головокружение, вызванное темпоральным сдвигом, я обнаружил, что стою прямо перед ванной, где лежал Марат. В комнате царила полутьма - окно было завешено плотной шторой. Шарлотта была тут же. Ее молодое лицо, несмотря на мягкий кремовый загар, было бледно, но спокойно. Лишь длинные полуопущенные ресницы дрожали, выдавая крайнюю степень волнения. Подумать только - ей было всего двадцать четыре года, а какая выдержка! Чтобы отвлечь внимание тирана, девушка диктовала ему имена депутатов-жирондистов, "врагов народа", на которых она, якобы, пришла ему донести. Марат записывал, нетерпеливо и неаккуратно макая перо в чернильницу. "Казнить, всех казнить", - исступленно бормотал он. На губах лидера якобинцев блуждала омерзительная плотоядная улыбка. Глядя на этого измученного недугом человека, когда-то называвшего себя непримиримым врагом деспотизма, я размышлял о той жестокой закономерности, с какой судьба превращает бывших преследуемых в преследователей, угнетенных в угнетателей, а жертв в тиранов. Воистину, ужаснейшая из бед тирании в том, что самые бескомпромиссные и безжалостные борцы с ней сами в итоге превращаются в тиранов еще более кровожадных чем те, которых они свергли. Я увидел, как руки Шарлотты потянулись к косынке, под которой был спрятан кинжал. "Дайте же свету! Я ни черта не вижу!" - вдруг крикнул Марат. Шарлотта медленно подошла к окну - я отметил плавную грацию ее движений - и отдернула штору. Комнату тотчас наполнил яркий утренний свет. "Так-то", - буркнул тиран и снова углубился в свою писанину. - "Как вы сказали? Клод Фоше?" - "Да, Клод Фоше, также Максимен Инар, Жан-Мари Ролан де ла Платьер и его жена Манон Жана Ролан де..." - "Этих я знаю, назовите мне имена тех, кто мне неизвестен, - раздраженно прервал ее Марат и, чуть помедлив, присовокупил, - и Франция вас не забудет". "Да, Франция меня не забудет", - едва слышным эхом повторила Шарлотта и отступила в тень. Она уже развязала косынку, в руках блеснула узкая полоска стали. Воспользовавшись тем, что тиран увлекся, она подошла сзади, крепко сжимая клинок обеими руками. "Говорите же, что вы молчите!" - тиран оторвал голову от бумаги, но в тот же миг Шарлотта что было силы всадила кинжал в его шею чуть повыше ключицы. "Будь ты проклят, дьявол!" - крикнула она, но странно - в ее взгляде я не увидел ненависти, наоборот, в нем читалась какая-то неземная, возвышенная скорбь. О, это поистине великая женщина! Ронсеранская дева! Как жаль, что ее подвиг до сих пор недооценен французским народом!..
- Позвольте, - бесцеремонно прервал Дю Трюво лирический пафос профессора, - но если вы стояли, как вы утверждаете, прямо там, в будуаре Марата, почему ни жертва, ни убийца не заметили вас?
- Я много думал об этом. Конечно, не сразу. Вернувшись из путешествия во времени, я был слишком потрясен реалистичностью представшего моим очам видения. Но позже, когда волнение улеглось, я обратил внимание на то же, что только что заметили вы. Если я на самом деле был там, почему не был замечен ни Маратом, ни Шарлоттой, ни наводнившими комнату слугами, которые сбежались на крик несчастного? Было ли это действительное путешествие во времени или всего лишь вид галлюцинации, порожденной живым воображением и электрической стимуляцией мозга?
- И как вам удалось разрешить эту дилемму?
- Никак. Она разрешилась сама собой, причем самым неожиданным и катастрофическим образом...
- Что случилось?
- Меня пытались убить.
Профессор многозначительно замолчал, как бы давая нам время уяснить сказанное.
- Как?! Когда?! - раздались сразу с нескольких сторон наши удивленные возгласы.
- Это случилось две недели назад. Я имею обыкновение прогуливаться по утрам - полезно для суставов и общего самочувствия. Утром субботнего дня я, как обычно, вышел из дому, чтобы купить газет и немного нагулять аппетит перед завтраком. По обыкновению, я направился сначала на площадь собора Сен-Сюльпис, чтобы затем вернуться по рю Бонапарте к Люксембургскому саду. На площади царило обычное субботнее оживление. Разносчики газет бойко выкрикивали заголовки последних новостей, из открытых дверей собора доносились величественные звуки органа. Погода была чудо, как хороша, и я, купив у мальчишки-разносчика субботний выпуск "Ле Фигаро", решил немного задержаться у фонтана. На главной полосе была свежая статья о Дрейфусе: в деле появились новые улики, доказывающие невиновность бедняги. Присев на край бордюра, я углубился в чтение и, убаюканный мелодичным журчанием воды, не сразу услышал крики на площади. Только когда кто-то крикнул: "Мсье Бенар, берегитесь!" - я, наконец, оторвался от газеты, и очень вовремя - прямо на меня несся фиакр, запряженный парой обезумевших лошадей. Сознание смертельной опасности мигом обострило все мои чувства. Течение времени словно замедлилось: я успел разглядеть даже кучера на козлах, он был очень странного вида... он был...
Профессор запнулся, подыскивая слова.
- Злодейски уродлив? Со следами порока на лице? - подсказал слушавший с холодным любопытством британец, а я вдруг подумал, что профессия журналиста накладывает свою деформацию на характер мышления - невольно начинаешь думать броскими заголовками передовиц. Пообещав искоренять в себе подобную машинальность, я с пущим вниманием вернулся к беседе.
- Нет, скорее экзотичен, - подумав, ответил профессор. - Точно не парижанин и не француз. В лице его было причудливое смешение европейских и туземных черт.
- Метис, полукровка! - с жаром воскликнул я и тут же устыдился своей горячности.
Мсье Бенар кивнул:
- Возможно... До столкновения оставались считанные секунды, бежать не имело смысла, лошади все равно сбили бы меня. К счастью, мои инстинкты сами нашли единственно верный выход - я опрокинулся навзничь, перевалился через бордюр и нырнул в фонтан головой вниз. Почти одновременно с этим левый обод фиакра с треском ударил в то место, где я только что находился.
- Надеюсь, кучера задержали и хорошенько допросили в участке, - процедил Блаунт, удерживая в зубах свою неизменную сигару.
- Ах, если бы! Он исчез!
- Так вы полагаете, что это было именно покушение, а не случайное совпадение? - не скрывая иронии, спросил Дю Трюво.
- Я уверен в этом.
- Но зачем кому-то вас убивать? - спросил Блаунт, чей интерес заметно оживился с того самого момента, как профессор впервые произнес слово "убить".
- Может, это были ваши противники в деле Дрейфуса? - предположил я. - Общество расколото надвое этим громким скандалом, и всем известно о вашем активном участии в защите капитана. Кто-то из ваших недоброжелателей мог подослать злоумышленников.
- Вы ошибаетесь, милый юноша. Это покушение было связано именно с мнемографом. И вот сему доказательство.
Профессор потянулся к карману и извлек на свет вскрытый конверт.
- Я получил это письмо с вечерней почтой как раз накануне происшествия.
- Вы позволите? - Кауфман, сидевший ближе всех к профессору, принял из рук мсье Бенара письмо, пододвинул к себе светильник (к тому времени уже начало смеркаться, и профессор зажег нещадно коптившую масляную лампу, газового освещения в доме не было).
Немец водрузил на нос письмо и, откашлявшись, прочел:
- "Дорогой профессор! Ваше открытие очень важно для судеб мира, вот почему злодеи, жаждущие видеть цивилизацию в упадке, охотятся за вами с целью уничтожить вас и ваше изобретение. Это заговор, в который вовлечены очень могущественные силы. К сожалению, я не могу раскрыть вам всех деталей, но вы должны понимать одно: они попытаются сделать это в ближайшее время и не остановятся ни перед чем. Вам необходимо немедленно покинуть Париж. К письму приложена подробная инструкция. Следуйте в точности всем указаниям, и вы получите шанс сохранить вашу жизнь. Ваш благожелатель".
- Поначалу я подумал, что это чей-то злой розыгрыш или, хуже того, происки конкурентов, - медленно, словно размышляя о чем-то, проговорил профессор. - В нашей ученой среде тоже, знаете ли, немало бездарных авантюристов и пройдох, чье единственное в мире назначение строить козни и присваивать открытия своих более талантливых коллег. Я даже грешным делом подумал, что кто-то из моих университетских недругов, подкупив мою экономку, выпытал у нее, что я целыми днями пропадаю, запершись в лаборатории, и решил таким образом надо мной подшутить. Но убийство! Уверяю вас, на такое в нашем мире беззубых кабинетных крыс никто бы пойти не мог. Едва выбравшись из фонтана, не обращая внимания на лившуюся с меня ручьями воду, я вскочил в первую же свободную пролетку, благо вокруг места происшествия уже собралась изрядная толпа зевак и извозчиков, и через минуту уже взбегал по ступенькам к дверям своей квартиры. Внизу меня встретила удивленная экономка. "Как, разве вы не у себя лаборатории?! - изумленно проговорила она. - И что случилось с вашим платьем?!" - "С чего вы взяли, что я в лаборатории?!" - воскликнул я, стуча зубами от озноба. Из сбивчивого рассказа мадам Декамье, так зовут мою экономку, я выяснил, что не далее как десять минут назад я сам, собственной персоной, вернулся с прогулки и поднялся к себе в лабораторию, велев мне не мешать. В этот момент мне все стало ясно: злоумышленник проник в лабораторию, выдав себя за меня, для этого даже не нужно было особо стараться, достаточно было подобрать человека, имевшего сходный со мной рост, телосложение и визаж - мадам Декамье слаба на глаза. Убедившись, что преступник, кто бы он ни был, не покидал пределов лаборатории - экономка все это время находилась внизу, и он не мог пройти мимо нее незамеченным, - я приказал ей вызвать жандармов, а сам, вооружившись револьвером, который я предусмотрительно хранил у себя в кабинете, занял позицию возле двери в лабораторию. Увы, когда подоспели жандармы, и мы проникли внутрь, в помещении никого не оказалось, сама же лаборатория была практически полностью разгромлена, а мнемограф, вместе со всеми моими записями и мнемограммами, уничтожен. Что самое удивительное, злоумышленник не покидал лаборатории через окно - все рамы были закрыты на щеколды изнутри. Возможно, все же мадам Декамье отвлеклась, и мой таинственный двойник покинул квартиру тем же способом, каким и вошел, - через дверь. Либо... либо он исчез так же, как и возница, нацеливший на меня свой смертоносный фаэтон. Прежде я сказал вам, что возница исчез, но не сказал, каким образом. Дело в том, господа, что человек, управлявший фиакром, исчез, испарился в воздухе, словно арабский джин, прямо у меня на глазах, за секунду до столкновения.
- Право, это уже слишком, - фыркнул Дю Трюво. - И вы хотите, чтобы мы поверили в эти сказки Шахразады?
- И не думал, уважаемый мсье Дю Трюво, - профессор прищурился, окинув внимательным взглядом круглое лицо журналиста нового типа. - Я хочу, чтобы вы убедились в правде моих слов своими глазами. Но сначала я закончу свой рассказ. В приложенной к письму инструкции содержалась настоятельная рекомендация сесть на шестичасовой поезд до Марселя, оттуда плыть пароходом до Афин, по прибытии снять жилье в этом доме и дожидаться дальнейших указаний. Как видите, я так и сделал, не особенно раздумывая о смысле данной инструкции - для этого я был слишком напуган. Однако просто сидеть и ничего не делать не в моем характере. Когда я немного освоился на новом месте и страхи мои улеглись, я размыслил следующим образом. Раз уж кому-то так важно, чтобы мое изобретение было вычеркнуто из истории, нужно сделать ровно наоборот - рассказать о нем всему миру. Как только люди узнают о принципе работы мнемографа, в уничтожении меня или моего изобретения более не будет никакого смысла. Любой инженер в любой точке земного шара сможет самостоятельно изготовить и опробовать свой собственный мнемограф. Нельзя уничтожить то, что стало общедоступным. К счастью, я обнаружил, что в настоящий момент для этой цели нет места более удачного, чем Афины - накануне Олимпийских игр сюда съехались журналисты со всего мира. Возможно, подумал я, именно поэтому мне и рекомендовали приехать сюда, а значит, мои цели и цели моего таинственного доброжелателя совпадают. Такова краткая история того, почему мы все здесь очутились и чего я от вас хочу, господа. Я хочу, чтобы вы написали о моем открытии, подробнейшим образом изложив принцип действия действительного, а не выдуманного путешествия во времени. А чтобы окончательно развеять ваши сомнения, я покажу вам мой мнемограф в действии.
- Так ваша машина времени все-таки здесь! - взволнованно воскликнул я. - Где же она?!
Мсье Бенар с улыбкой кивнул на что-то позади нас. Обернувшись, мы разглядели в полутьме стоявший на столе у стены обыкновенный телеграфический аппарат.
- Конечно, выглядит сия машина времени не столь авантажно, как мой лабораторный экземпляр, - снисходительно отметил профессор, - но, уверяю вас, она вполне работоспособна. К тому же, как я сказал, подлинная машина времени находится здесь, - профессор приложил палец к виску, - мнемограф лишь позволяет ею воспользоваться. И сейчас вы все в этом убедитесь.
- То есть вы собираетесь при нас отправиться в прошлое? - с выдержанным любопытством уточнил Вернон Смит.
Профессор утвердительно кивнул:
- В то самое мое воспоминание, в которое я не попал из-за путаницы с мнемограммой Эмили.
- Но как мы поймем, что вы там были? Я имею в виду - что мы должны будем увидеть? - снова задал вопрос англичанин.
- В том-то и дело, господа, - профессор поднялся и, возбужденно потирая ладони, направился к телеграфическому аппарату. - Я вполне знаком с тем, что субъективно происходит с человеком, когда он отправляется в мнемодус, но у меня нет ни малейшего представления, как это выглядит со стороны. Что происходит при этом с телом? Вам предстоит быть, если изволите, первыми свидетелями этого в высшей степени необычайного научного эксперимента!
Профессор принялся готовить аппарат к работе. Сознавая исключительность момента, я в крайней степени волнения следил за его манипуляциями. Ладони мои непроизвольно сжимались. Признаюсь честно, в тот момент больше всего на свете мне самому хотелось оказаться на месте профессора и подвергнуться этому необыкновенному эксперименту.
- Постойте, мы не знаем, что может произойти! Что если это может быть опасно? Стоило бы пригласить медика, - возразил осторожный Кауфман.
- Поверьте мне, господа, вам нечего опасаться! Я уже опробовал аппарат и провел тестовое мнемокодирование - оно прошло успешно. Так что я просто повторю то, что уже делал накануне вашего прихода... Молодой человек, помогите мне подвинуть кресло.
Я не сразу понял, что профессор обращается ко мне, а когда сообразил, поспешно кинулся исполнять.
- Повторяюсь, опасаться совершенно нечего! - продолжал тем временем профессор. - За исключением некоторых мелких побочных эффектов, мнемокодирование полностью безвредно. Возвращение происходит само собою, приблизительно через пять-десять минут - я пока еще не установил, от чего это зависит и можно ли управлять длительностью мнемодуса... Так. Готово!
К этому моменту профессор уже сидел в кресле. От телеграфа к его голове тянулись провода, подключенные к крохотным электродам, что обнаружились под каучуковыми пластырями, которые я заметил давеча, когда мы только вошли в квартиру мсье Бенара.
Обладая некоторыми навыками телеграфиста, которым я обучился на летних мореходных курсах в Лондоне, я вызвался помочь с передачей кода. Профессор, убедившись, что я вполне сносно управляюсь с ключом, передал мне ленту с мнемограммой своего воспоминания.
Все было готово к эксперименту.
Профессор устроился в кресле, откинувшись на спинку и блаженно полуприкрыв глаза. В метре от него был установлен стол с телеграфом, за которым с видом прилежного ученика восседал я. Сердце мое бешено колотилось, но я старался ничем не выдать своего волнения.
Остальные корреспонденты расположились подле нас, образуя замкнутый полукруг.
- Но если с вашим телом не произойдет ничего необычного, а вы будете утверждать, что перенеслись в свое прошлое, как вы собираетесь доказать, что перемещение на самом деле состоялось? - снова задал профессору вопрос дотошный Смит.
Мсье Бенар на мгновение задумался.
- Разве не очевидно, что в этом случае доказывать что-либо не будет никакой нужды? - вмешался Дю Трюво. - При всем уважении к мсье Бенару, если его тело не исчезнет хотя бы на миг в ходе эксперимента, это с непреложностью будет означать, что никакого перемещения во времени на самом деле не состоялось.
- Поддерживаю, - все так же не вынимая сигары изо рта, проговорил Гарри Блаунт.
- Что ж, вне зависимости от того, что вы увидите, я постараюсь предоставить вам неоспоримые доказательства своего перемещения, - многозначительно произнес профессор.
- И что же это будет? - не унимался Дю Трюво.
- В рамках нашего эксперимента я попробую переместить через время и пространство материальный предмет. Попросту говоря, я возьму что-то с собой, пока буду находиться в мнемодусе, и посмотрим, останется ли это что-то у меня в руках, когда я вернусь.
Дю Трюво хмыкнул:
- Держу пари, господа, что у мсье Бенара ничего не выйдет. При всем уважении, профессор, - Дю Трюво издевательски приподнял свое кепи.
- Сдается мне, господа, самое время сделать ставки, - Блаунт оглядел коллег. - Ставлю три против одного, что эксперимент завершится неудачей.
Остальные тоже сделали свои ставки. В результате на успешное завершение эксперимента поставили только мы с немцем. Француз, англичанин и американец поставили против.
- Начинайте, мон ами, - сказал профессор и махнул мне рукой.
Я взялся за работу, и комнату наполнила ритмичная дробь телеграфного ключа.
Глава третья,
в которой повествуется о последнем эксперименте профессора и воспоследовавшей за ним трагедии
Профессор с закрытыми глазами полулежал в кресле. Его тело казалось полностью расслабленным. Грудь мерно вздымалась.
С минуту или две не происходило ничего необычного, а затем дыхание мсье Бенара заметно участилось. Руки судорожно сжали подлокотники. Все тело его вдруг выгнулось дугой. Комнату наполнил тихий звон, источник которого был неясен, будто раздавался он сразу отовсюду.
От волнения я бросил передавать код, взгляд мой был неотрывно прикован к телу профессора. Меня охватило смятение, когда я увидел, как оно покрылось призрачным свечением, а затем раздался короткий хлопок, будто открыли бутылку шампанского, и - могу поклясться - я увидел, как тело профессора на мгновенье исчезло! От неожиданности я сморгнул, и в тот же миг оно появилось снова на прежнем месте. Подскочив в кресле, мсье Бенар вскинул сжатую в кулак руку, торжествующе воскликнул:
- Вот она!
Все с любопытством посмотрели на его руку, однако когда он разжал кулак, ладонь его была пуста.
- О, нет! - профессор со стоном повалился обратно в кресло. - Клянусь, господа, я держал ее в руках!
- Кого?! - с нескрываемой издевкой спросил Дю Трюво.
- Не кого, а чего! Трубку из кукурузного початка мсье Лабажа, судового кока!
Профессор прикрыл ладонью лицо:
- Что было с моим телом?
- Ровным счетом ничего, - продолжал в том же издевательском духе Дю Трюво, - кроме того, что вы премило корчились, изображая ваш voyage dans le temps.
- Боже, какой позор... - глухо пробормотал мсье Бенар.
- Как вы смеете! - я вскочил, с шумом отодвинув стул, мои кулаки непроизвольно сжались. - Господа, что же вы молчите?! Скажите же, наконец, что вы видели!
- Видели что? - откинувшись в кресле, Дю Трюво взглянул на меня с интересом натуралиста, открывшего новый вид гусениц. Губы его кривила ухмылка. Все во мне бурлило от едва сдерживаемого бешенства. Я оборотился к профессору; с трудом преодолев спазм, охвативший горло, сбивчиво проговорил:
- Мсье Бенар, я... не слушайте его, мы все были свидетелями, мои коллеги подтвердят - ваше тело исчезло! Это было недолго, быть может, несколько секунд... господа... - я повернулся к журналистам, обращаясь более всего к Гарри Блаунту, который сидел ко мне ближе остальных. - Скажите же!
Блаунт, который все это время, приподняв бровь, неотрывно смотрел на профессора, будто впервые его увидел, с трудом оторвал от него взгляд - в нем сквозило явное удивление - и взглянул на меня.
- Хм, - он перекинул сигарный огарок из одного угла рта в другой и покосился на ухмыляющегося Дю Трюво. - Я ничего такого не видел.
- Но ведь что-то же вы видели?!
- Ровным счетом ничего.
- Как?! Мистер Смит!
Англичанин кашлянул и отвел глаза.
- Мне очень жаль, но я тоже ничего не видел.