Шёл семнадцатый год, и с ним под ручку прохаживался точно такой же по счёту, только совсем в другую сторону и насвистывал совсем другой мотив и думал точно о таких же женских загадочных и невыразимых в весеннем воздухе запахов костра и свежей краски замешанном на броме и воспоминаниях таких далёких близких сердцу любого эмигранта, когда доводится ему сидеть в камышах и глушить втихаря, нисколько не удивляя и не удивляясь, не выказывая намерений, а тем более без предупреждения, намёков и сомнений, но совсем как бы непреднамеренно, вовсе не как какой-нибудь зелёный, или, скажем, прошлогодний с белых яблонь, как говорится, в поле пух...
Оратор говорил и говорил, говорил и говорил, я слышал много-много слов, таких знакомых, таких красивых слов моего самого любимого, а тем более единственного и во многом незаменимого великого и могучего, такого богатого и неисчерпаемого. Я решил, я принял решение, да не я сам - мне просто извне захотелось вникнуть в речь, дабы посмотреть - много ли кроется смысла в этой его красивой, в этой его бесконечной как наша великая родина и искромётной, как нождачный круг точила, что стояло у нас в кузнечном цеху, где я работал молотобойцем ещё до того, как развалили колхозы.... Заслушался я, заслушался, да и заснул.