Война с Германией подходила уже к концу. Наши войска на всех фронтах одерживали одну победу за другой, и уже никто не сомневался, что Германия вот-вот капитулирует. Передовые части уже штурмовали пригороды Берлина, и мы со дня на день ожидали известий об окончании войны на западе страны. В это время наш двадцать девятый авиаполк был в резерве Ставки Верховного Командования и стоял в селе "Большая Аккаржа" Овидиопольского района Одесской области. Он был включен в группу войск, принимавших участие в больших войсковых учениях на юге страны. Кроме всех родов сухопутных войск, в учениях принимали участие военно-морские силы Черноморского флота и авиация.
Технический состав полка готовил самолеты к предстоящим маневрам, а летный на командном пункте разыгрывал учебные бои, а когда выдавалась летная погода, совершали тренировочные полеты. Апрель был уже на исходе, когда мне сообщили, что самолет, на котором я был механиком, назначен командиру третьей эскадрильи капитану Федорову, который полетит на ученья. После последних полетов, замечаний от летчиков о каких-либо неисправностях на моем самолете не поступало и мне требовалось лишь провести плановый технический уход, зависящий от количества часов налета.
В состав планового ремонта входило: замена масла, замена ненадежных зажимных хомутов на трубопроводах масла, воды и бензина; замена ненадежных дюритовых соединений и подтяжка всех жизненно важных соединительных болтов и гаек, а также много других мелких работ, занесенных в специальный перечень. Тщательно осматривая все соединения трубопроводов, я несколько раз проверил надежность ленточных зажимных хомутов и дюринговых соединительных шлангов на трубопроводах. Все производимые работы я заносил в самолетный формуляр. Эти записи могли понадобиться при разборке причины аварий самолета. Они являлись важным документом для спецкомиссии, выяснявшей причину аварии. После завершения всех работ, я доложил о готовности самолета технику звена Кустову. После просмотра формуляра техник-лейтенант Кустов потребовал снять капоты с обоих двигателей и приготовить самолет к осмотру. Недочетов при осмотре обнаружено не было, поступила команда - запустить двигатели. Я поднялся в кабину, крикнул: "От винта!", - и начал запуск правого двигателя, с полуоборота винта двигатель взревел. Открыв до отказа вентиль сжатого воздуха, и нажав на пусковую кнопку, я запустил второй двигатель. Прогрев двигатели на малых оборотах, я дал полные обороты правому, а затем и левому двигателю - послышался ровный и уверенный рокот, что говорило о хорошей регулировке и исправном состоянии моторов. По команде Кустова, я выключил двигатели. Оценив подготовку самолета к полету на "хорошо", Кустов расписался в формуляре и ушел.
После майских праздников личный состав полка снова взялся за подготовку самолетов к перелету на новый аэродром. Мне сообщили, что через два дня состоится вылет на Кавказ на ученья. На следующий день к самолету подошел капитан Федоров и, поздоровавшись, спросил:
- Вы в курсе, что завтра будет вылет на тактические учения?
- Да, товарищ капитан! Меня предупредили, - ответил я.
- Ну и как, готовы? - снова спросил он.
- Самолет к полету готов, товарищ капитан!
- Скажите, Маленко, вы все получили, что было необходимо для ремонта самолета? - спросил Федоров.
- Самолет был исправен, а за время подготовки я выполнил первый и второй технический уход. Кроме этого, произвел полную проверку крепления всех узлов и хомутов, а также соединений тяг и трубопроводов.
- А техник звена смотрел ваш самолет?
- Да, смотрел.
- Ну, и как?
- Как будто бы остался доволен.
- А вы не знаете, где он сейчас?
- Он на "восьмерке", с механиком заканчивают ремонт.
Простившись со мной, Федоров пошел на самолет с хвостовым номером "восемь".
Настал день вылета. Часов в девять утра к самолету привезли экипаж. Он состоял из четырех человек, как и положено по норме. Федоров - командир экипажа, старший лейтенант Борисов - штурман, Миша Иванов - радист и стрелок Петров.
С Федоровым я ранее не был знаком, так как мы служили в разных эскадрильях. В первой АЭ, где я служил, комэском был майор Хомдохов, любимый наш командир. Родом он был с Кавказа. Что же касается остальных членов экипажа, то это были наши парни, их я знал как душевных и внимательных товарищей и очень грамотных специалистов. Дружбой с ними я всегда дорожил, мне нравилось их общение между собой, которое напоминало родственные, братские отношения в семье. Штурмана - старшего по возрасту и званию, отличала взрослая рассудительность и стойкость духа. Он никогда не показывал свое превосходство, как старшего по званию, в обращении со своими сослуживцами употреблял близкие сердцу имена - Миша, Леня, вместо обращения по уставному. К полету самолет был подготовлен заранее, двигатели прогреты, ключи и мелкие ремонтные материалы убрали в кабину радиста. Возле самолета вертелся инженер Иванов и техник звена Кустов. На учения летели три самолета - от каждой эскадрильи по одному. К самолету на машине привезли три экипажа, первым высадили экипаж Федорова, а остальные поехали во вторую эскадрилью. К нам подошел Борисов и крепко пожал руки, следом стрелок и радист несли по два парашюта. Кустов спросил меня: "А ты, Маленко, получил парашют?
- Нет, я не получал, мне никто об этом не говорил, - ответил я.
В этот момент к самолету приблизился командир экипажа Федоров, и, поздоровавшись со всеми за руку, сказал: "Ему парашют не положен, он ведь хозяин самолета, если подготовил хорошо, то и опасаться будет нечего, правда, товарищ Маленко?"
- Правда, товарищ капитан! - ответил я без задержки.
Мою уверенность в исправности самолета Федоров воспринял доброжелательно и, похлопав рукой по моему плечу, улыбаясь, сказал:
- Его парашют принесли Миша с Леней, а мой сейчас подвезут на машине с бывшего моего самолета, - и обратился к стоявшему здесь же инженеру:
- Товарищ Иванов, сколько горючего заправили в самолет?
- Полностью залили все баки, товарищ капитан, - ответил он.
- Хорошо, - ответил Федоров и обратился к Кустову, - вы проверяли самолет?
- Проверял, - ответил Кустов и подал ему журнал, где стояла его же отметка о качестве произведенного ремонта с оценкой "хорошо".
В воздухе вспыхнула белого цвета ракета. Это с КП полка давали первый сигнал о готовности к вылету. Подъехал к самолету маленький автобус, привезли парашют Федорова, он здесь же, надел его на себя, взял из рук Кустова бортовой журнал, и по выдвижной лестнице поднялся в кабину самолета. Штурман со стрелком и радистом последовали его примеру, надели парашюты и поднялись в самолет.
Вскоре в воздухе раздались два хлопка двух взорвавшихся зеленых ракет, и вслед за этим послышался запуск двигателей на самолетах. Простившись с инженером и техником, и надев на спину принесенный мне парашют, я тоже поднялся в кабину радиста и захлопнул за собой люк. Через верхнее фонарное и боковое стекло мне хорошо было видно, как запускались двигатели нашего самолета, как набирали обороты, и как самолет буквально срывало с земли в воздух, но стоявшие под колесами высокие со шпорами опорные колодки удерживали его на месте.
Опробовав двигатели, Федоров убрал газ на малые обороты, расписался в журнале о приемке самолета к полету без замечаний, и через боковое окно выбросил его стоявшему возле самолета Кустову. В воздухе вспыхнули одновременно три красных ракеты, оповещая экипажи о немедленном взлете. Наш самолет стал рулить на взлетную полосу, вслед за ним к полосе рулили другие два самолета из второй и третьей эскадрильи. Остановившись на взлетной площадке, и еще раз опробовав на большом газе двигатели, Федоров пошел на взлет. Вслед за нашим самолетом в воздухе показались два других самолета, они пристраивались к нашему, чуть сзади, по обеим сторонам. Сделали один круг над аэродромом, и все вместе, покачав крыльями, взяли курс на Евпаторию.
До Евпатории 260-280 км пути, так что через полчаса наши самолеты уже приземлились на аэродроме в Крыму. Дозаправили самолеты горючим. До Адлера расстояние было в два раза больше, чем мы пролетели, и заправленного горючего могло оказаться маловато. В Евпатории погода была хорошая, но за то время, пока мы заправляли самолеты, стала заметно портиться, и вылет был задержан на один час. Получив разрешение на вылет, самолеты вновь поднялись в воздух. Теперь в полете было уже шесть самолетов - в Евпатории к нашему звену присоединилось звено однотипных самолетов из авиаполка, базировавшегося на аэродроме близ Джанкоя.
Учения планировались на пять-шесть дней, в связи с этим и привлекались небольшие подразделения из многих частей и соединений морских, воздушных и сухопутных войск.
В начале пути море освещалось ярким солнцем, небольшие волны поблескивали и играли зайчиками, на морском дне видны были песчаные мели светло-желтого оттенка, а кое-когда чернели глубокие провалы. Но, по мере удаления от Евпатории, море темнело, а солнце скрывалось за облаками, и уже через двадцать минут полета, сверху над самолетом образовалось сплошное темное облако. Море приобрело темную окраску, а еще через пять минут облачность прижала наши самолеты, чуть ли не к самой поверхности моря. Под нами простиралась бескрайняя морская гладь, теперь она волновалась. С высоты в шестьсот-семьсот метров, на которой мы летели, на море были видны большие перекатывающиеся волны, начинался шторм.
Вдруг радист мне говорит: "Командир просит посмотреть на левый двигатель, и ответить, что - это?!" - Я, через иллюминатор, посмотрел на двигатель, и обомлел, - за левым крылом самолета тянулась лента пылеобразного облака. Про себя я подумал: "-Чтобы это могло быть? - Как образовалось это облако. И из чего оно состоит? - и, взглянув на облако еще раз, сказал радисту, - Миша, будь добр, спроси у командира, какая температура масла и воды в левом двигателе?"
Радист был в летном шлеме с ларингофоном, позволяющим в полете вести переговоры со всем экипажем. Я шлема такого не имел, и мог говорить только с рядом сидящими, и то с большим трудом из-за гула двигателей. Миша, передав мою просьбу командиру, сообщил мне, что температура воды и масла одинакова на обоих двигателях.
- Спасибо, - поблагодарил я его.
Облачный хвост за левым крылом самолета не уменьшался и не увеличивался. В моей голове рождались десятки самых невероятных предположений, и я думал: "Облако это образовалось из какой-то жидкости, которая прорвалась из трубопровода масла, воды или бензина; но если температура воды и масла не повышается и остается нормальной, то можно предположить, что вытекает бензин. И снова загадка: самолет заправлен высокооктановым бензином, а он, из-за примеси краски имеет розовый цвет, и наверняка, облако тоже было бы цветным, а оно совершенно бесцветное. Во-вторых, пары бензина могли бы загореться от выхлопа из двигателя, чего до сих пор не случилось, значит, течет не бензин, а вода!"
Я посмотрел вопрошающе на Мишу, и он мне прокричал: "Командир передает, что летящие слева и справа самолеты, машут крыльями и показывают на облачный хвост; как быть с дальнейшим полетом?"
- Миша, спроси у командира, сколько понадобится времени, чтобы вернуться на берег? - попросил я радиста.
А тем временем смотрел на облако и пытался мысленно определить количество воды, вытекающей из системы охлаждения. Справившись с моим заданием, Миша мне сообщил, что лететь надо не меньше двадцати минут.
- А сколько же нам осталось лететь до Адлера? - спросил я у него.
- Командир говорит, что столько же и до Адлера, - ответил он.
Было понятно, что наш самолет находится на середине пути, конечно, возвращаться в Евпаторию на вынужденную посадку, не было никакого смысла, тем более что расстояние в оба направления одинаково.
- Командир спрашивает, что делать, возвращаться обратно в Евпаторию или лететь в Адлер?
- Передай, Миша, что лететь будем в Адлер, и спроси у командира, какая сейчас температура масла и воды? - снова попросил я.
- Он говорит, что температура двигателя - в норме, - сообщил Михаил.
Я подумал про себя: "Что за чертовщина, ведь явно, что где-то из системы протекает вода, а двигатель работает в нормальном режиме? Вероятно, течь незначительная, и если так будет продолжаться и дальше, то..." - И через боковое стекло снова посмотрел на облако - оно по-прежнему не менялось в размерах.
Теперь в моей голове уже созрело определенное решение, что потеря воды, судя по объему облака, за одну секунду примерно составляет не более пятидесяти-шестидесяти грамм, следовательно, за одну минуту расход составит три с половиной литра воды. Нам оставалось лететь до Адлера двадцать минут, за это время из системы вытечет около семидесяти литров воды, всего же в систему залито сто пятьдесят литров. Получается, что в системе охлаждения левого двигателя еще останется более восьмидесяти литров воды. Сделав такое заключение, я поспешно обратился к радисту:
- Передай командиру экипажа, чтобы он периодически сообщал нам температуру двигателя, и еще скажи, что если течь воды не увеличится, то мы долетим до Адлера нормально!
Радист тут же передал мои слова командиру. Конечно, я не был уверен, что восемьдесят литров воды сохранят эксплуатационную температуру масла (+70-80), но если она окажется даже +90 градусов, все равно двигатель обязательно будет работать в режиме, близком к нормальному.
У меня не было ни малейшего сомнения, что мной что-то осталось недоделанным, или сделано не по правилам. Я был уверен, что случилось, что-то непредвиденное, и что самое страшное еще может быть впереди: "Если вдруг разорвался зажимной ленточный хомут на соединительном прорезиненном дюрите в системе охлаждения, и вот-вот лопнет сам дюрит?" - снова и снова продумывал я варианты случившегося. Вода для поршневых двигателей также обязательна, как и горючее, без воды двигатель от перегрева заклинит или сгорит. Я слышал, что в практике были случаи, когда двухмоторный самолет держался в воздухе десять километров на одном двигателе. В тот момент, когда отказал двигатель, этот самолет находился на высоте пять километров, это ему и позволило спланировать с постепенным уменьшением высоты, и посадить самолет на землю. Нашему самолету такой вариант не подходил, потому, что он был прижат облаками к поверхности Черного моря, и летели мы на высоте 400-500 метров. Смотрел я на морские волны и думал: "Какая неприветливая морская гладь, успеем ли мы выскочить из самолета за время, пока его пустоты заполнятся водой?"
Не думал я о своей смерти, и не боялся встретиться с ней в морской пучине, единственное, что меня терзало - мне было жалко экипаж. Эти парни доверились мне, и сейчас в их судьбе, - жизни или смерти, - я, наверное, сыграл главную роль. Конечно, это случилось не умышленно, и я винил себя лишь в том, что не смог заранее предвидеть, то "тонкое", что разорвалось в середине нашего пути.
Я не сводил глаз с облака, тянувшегося за самолетом, оно все так же оставалось без изменений. Из первой кабины от командира к нам периодически поступали данные, что температура двигателя держится в норме. Наши соседи спокойно продолжали лететь, видно поняли, что свою беду мы видим, знаем и сознательно проявляем стойкость - тянем самолет до намеченного пункта, несмотря на аварийное его состояние.
Действительно, капитан Федоров не паниковал, и не терзал мою душу своими предположениями и догадками, а грамотно вел самолет. Периодически он чуть-чуть уменьшал обороты левому двигателю, давая этим ему возможность несколько охладиться, и в то же время, прибавлял обороты правому. Чтобы самолет не отклонялся с заданного курса, руль поворота, периодически отклонял вправо, и самолет, не сбавляя скорости, летел по курсу.
Прошло еще пятнадцать минут полета, а облако было все такое же, как и в момент его образования, теперь это выглядело почти победой. До Адлера оставалось пятьдесят-семьдесят километров, и двигатель работал в нормальном режиме.
Наконец, мы совершили посадку на аэродром и самолет зарулил на стоянку. Федоров выключил двигатели, и все стихло, и нам показалось, что в кабине, где мы сидели, стало уютно и весело. Было радостно на душе - мы одержали нашу маленькую победу! Первыми на землю спустились стрелок и радист, потом вылез и я, и кинулся к люку первой кабины, чтобы помочь командиру экипажа и штурману сойти на землю. Радист и стрелок подошли к левому двигателю и стали снизу заглядывать под его капоты. Я разделял их нетерпение, поскорее увидеть то место, из которого всю дорогу сочилась вода. Они просунули головы между конструкциями колеса под капот, но, к их удивлению, между трубопроводами и конструкциями двигателя было сухо и чисто. Ни с одного места вода не сочилась. Я открыл нижний люк передней кабины и помог спуститься вниз экипажу. Как только они сняли парашюты, я тоже кинулся под двигатель, но место, откуда сочилась вода, не обнаружил. Подошел Федоров и спросил у меня:
- Вы нашли причину аварийного полета?
- Нет, товарищ капитан! - ответил я.
- Как, нет? - Неужели вышла вся вода из системы? - удивился он.
- Сейчас проверю, но для этого потребуется снова завести левый двигатель, и поработать пять - шесть минут.
- Хорошо, я запущу, - согласился Федоров и стал подниматься по ступенькам открытого люка в кабину самолета.
Когда двигатель был запущен, я залез под его капот снизу и стал искать место течи воды, но опять ничего подозрительного не нашел. Я попросил командира прибавить обороты двигателю до двух тысяч в минуту, то есть, чуть ли не до максимума, - и вот здесь то и открылось загадочное повреждение! - Как только двигатель взревел и набрал заданные обороты, из под капота показалась тонкая струйка воды. Приглядевшись, я увидел на трубе самого большого диаметра, которая выходила из водонасоса, иголочное отверстие, из которого и струилась вода. По моей просьбе двигатель был остановлен, и струйка воды исчезла. Все члены экипажа поочередно подходили к двигателю, проталкивали голову под капот и смотрели на это мизерное, иголочное отверстие.
Теперь нам стало понятно, почему облако не увеличивалось и не уменьшалось. Дело в том, что в воздухе двигатели работают в эксплуатационно-экономичном режиме, с оборотами 1800-2100 об/мин, то есть примерное постоянство. Отверстие тоже было неизменным и настолько мизерным, что через него с трудом, и только под большим давлением работающего водонасоса, в сцепке с коленвалом двигателя, вода могла вырваться наружу. Это был один из негативных примеров поражения точечной коррозией стальных труб, которая чаще прожигала трубы изнутри, без заметного ухудшения состояния ее внешней поверхности.
Вина с меня была снята окончательно. Злополучная труба была немедленно демонтирована с самолета, тщательно простукана молотком, осмотрена старшими специалистами. Других дефектов на ней не обнаружили, и признали, что после ремонта ее можно продолжать эксплуатировать. В целом, она отвечала техническим нормам, только требовалось заделать на ней отверстие. Прохудившееся место на трубе, по рекомендации инженера соседнего авиаполка, сначала я обмотал перкалевой лентой на специальном клею, затем надел на трубу прорезиненный шланг так, чтобы он закрыл собой отверстие в трубе, и по обоим краям зажал двумя ленточными зажимными хомутами. Надежность произведенного ремонта трубы, по моей просьбе, проверил тот же самый инженер, по рекомендации которого был выполнен ремонт, и он оценил работу на "отлично".
Здесь же капитан Федоров попросил прокомментировать причину случившегося и пояснить надежность настоящего восстановления. На что, тот ответил: "Случаи подобной точечной коррозии до сих пор еще не регламентированы по времени наукой, она может проесть любую стальную деталь за короткое время, а может и не возникнуть очень долго. Заблаговременно, путем внешнего осмотра, выявить ее невозможно, поэтому и происходят кое-когда каверзные случаи в нашей работе. Что касается надежности произведенного ремонта, то теперь эта труба будет жить еще пять - десять лет и с ней можно будет летать без малейшего опасения".
Федоров поблагодарил инженера за оказанную нам помощь, и мы успокоенные ушли отдыхать.
Устроиться на квартиру нам порекомендовали в селении, которое было поблизости от аэродрома. Мы подошли к первому, попавшемуся на нашем пути домику, и стали звать хозяев ударами палки по двери. На стук вышла невысокого роста худенькая старушка. Она внимательно и долго к нам присматривалась, а затем быстро спросила: "Вам, хлопчики, нужна квартира? - Я вас правильно поняла?"
- Конечно, правильно, нам действительно нужна квартира. Нас двое, пробудем здесь три - четыре дня, а затем уедем. За квартиру мы заплатим за все дни вперед, только, пожалуйста, не откажите нам. Днем нас дома не будет, - вежливо обратился я к ней.
Пришли мы вместе с авиамехаником со второй эскадрильи нашего же полка Виктором Дерябиным.
- У меня только одна кушетка, если она вас устроит, то, пожалуйста, а чтобы поместить вас порознь - у меня нет ни кроватей, ни постели, - сказала нам старушка после некоторого раздумья.
- Разрешите взглянуть, мамаша, на кушетку? - и мы с товарищем вошли в избу.
В ней было всего две комнаты. Большая комната являлась кухней и столовой, из нее шла дверь в совсем маленькую комнатушку, именуемую спальней. Кушетка, как раз и стояла в спальне, и была настолько широкой, что на ней могли бы поместиться не то что двое, а не меньше пятерых солдат. Мы с радостью и без колебания согласились.
- Ну, добре, парнишки, оставайтесь на хозяйстве, а я пойду в магазин, кое-что надо купить. А вы, если хотите поесть фруктов, то идите в сад и сорвите на дереве, сколько вам надо, дерево стоит в моей ограде, возле речки, - сказала старушка и ушла из избы.
Мы ликовали: во-первых, квартира была рядом с аэродромом, и хозяйка очень любезная; во-вторых, уже столько лет, можно сказать, всю войну, с такой роскошью и с фруктовым садом мы не встречались.
Без задержки мы вышли из избы, чтобы пойти в сад. Речку, о которой говорила старушка, мы увидели в конце небольшого двора, но вначале нам показалось, что мы ошиблись, потому, что это был ручей, а не речка. Однако, осмотревшись, мы убедились, что именно этот ручей она и имела ввиду, потому что у самой воды стояло высокое одно-единственное дерево и на нем висели плоды, не яблоки, а что-то круглое, похожее на мячики, величиной с куриное яйцо. Ветки дерева высоко над землей протянулись далеко от ствола и образовали огромную зеленую крону, на которой, кроме плодов было много лозы, со свисающими вниз крупными кистями дикого винограда. Дотянуться до плодов руками с земли было невозможно, лестницы или стремянки мы во дворе не нашли, и стали кидать вверх палки и камни, чтобы сбить один-два плода и попробовать на вкус. После нескольких попыток нам удалось сбить один плод, но он упал на твердую сухую почву двора и разбился в лепешку, с оранжевыми разводами по краям. Мы попытались его поднять и попробовать на язык, но мякоть перемешалась пополам с землей, и к употреблению он был непригоден. Его кожура была очень тонкой и зеленой, а внутренность напоминала полужидкую кашицу из оранжевых крупинок. После следующего удачного броска палки, снова упал на землю переспевший плод и разбился, как и первый. Из него мы выбрали чистую мякоть и попробовали на вкус. Была она сладкой, с чуть заметной кислинкой.
Из-за отсутствия лестницы, мы отложили свои попытки достать плоды, разделись до пояса, и холодной, чистой водичкой стали обтирать свои тела. Еще нас удивило, что с одного дерева хозяева получают, кроме плодов, много винограда. Тем временем возвратилась домой хозяйка дома. По нашей просьбе она нам рассказала, что дерево называется "инжир", и плоды с него снимаются только поспевшие, с помощью длинного шеста, на конце которого висит небольшой сачок и длинная веревка. Срывают плод и кладут в сачок, а потом опускают на землю.
На следующий день мы до двух часов просидели без дела возле самолетов, в ожидании вылета, затем пообедали в столовой, и, узнав, что вылета не будет, отправились побродить по лесу. Лес находился в двух километрах от аэродрома, между высоких гор и холмов. Когда мы в него вошли, нас поразило то, что напрямик, без тропы, в нем не пройти. Все переплелось толстыми ветками лиан, они, как толстые канаты свисали с деревьев и поднимались снова на их ветки. Они настолько переплели высокие и могучие деревья с кустарником, что нам, для того, чтобы пройти десять - двадцать метров, приходилось затрачивать целых полчаса, а то и больше.
Потолкавшись по лесу около двух часов, мы спустились вниз, к подножию гор, и пошли к видневшемуся селению. На середине пути нам попалась большая плантация орешника, правда, на деревьях орехов уже не было, но в мусоре и листве под деревьями, мы нашли два или три десятка. Орехи были созревшие и очень вкусные.
Дальше по пути, через некоторое время мы наткнулись на молоденькие и низкие деревца инжира. Плодов на них было мало, и, по виду, неспелые. Сорвав пару штук, я решил попробовать на вкус. Обтер кожуру инжира рукой, откусил кусочек, и моментально на губах почувствовал нестерпимое жжение. На месте укуса из кожуры инжира сочилось белое молочко. Намочив носовой платок слюной, я попытался снять с поверхности губ молочко, но жжение не прекращалось даже после длительного обтирания. Выкинув плоды в кусты, мы поспешили в свою квартиру. Еще больше я обеспокоился, когда, после двукратного протирания мыльной водой, мои губы продолжали гореть, как и раньше. Мой товарищ, в шутку или серьезно, посоветовал мне попробовать смыть молочко с губ авиационным бензином; и я отправился на свой самолет, чтобы применить последнее средство. Возле самолета нашел ведерко, нацедил в него из бака бензин и стал мыть им губы, но жжение не проходило.
Дальше я не стал заниматься самолечением, а начал расспрашивать своих сослуживцев, что можно еще сделать, чтобы прекратить жжение. Дельных предложений мне никто не дал, а разговоров о разных приключениях, связанных с инжиром, припомнилось много. Один авиамеханик мне и говорит: "Подобное однажды случилось с моим хорошим товарищем. Он также как и ты, сорвал несколько зеленых плодов инжира, и, не очищая их от кожуры, съел. Через некоторое время его губы сплошь покрылись волдырями и превратились в открытую рану. Долго пришлось ему быть на излечении в госпитале, пока все не зажило. Когда инжир зеленый, в его кожуре много ядовитого молока, и, чтобы плод есть, его надо очистить от кожуры, и только после этого можно без опасения употребить!"
Правду он говорил, или нет - не знаю, только к утру следующего дня жжение на моих губах прекратилось, и волдырей не было. Позже мне попадался инжир, и на деревьях и на базаре, но я обходил его "десятой дорогой".
На следующий день, утром, поступил приказ командования: "Быть готовыми к боевому вылету и с аэродрома никуда не отлучаться!" Прошла половина дня, а вылета все не было. Наконец, в шестнадцать часов, нам дали "отбой", и всех отпустили по домам на отдых.
На следующий день, утром, когда мы с товарищем явились на аэродром, то узнали потрясающую новость - Германия капитулировала, с немцами заключен мир! Все, кто был на аэродроме, обнимались, целовались, танцевали и пели веселые песни. Гражданские (цивильные) парни принесли русскую гармошку, и вместе с девушками плясали прямо на взлетной полосе. Веселый говор не смолкал до тех пор, пока на аэродроме не появился командующий группой войск, в состав которой входила и наша пикирующая авиация, на несостоявшихся тактических учениях.
С автомашины, превращенной в импровизированную трибуну, выступил с речью генерал-майор, он сказал: "Товарищи! Граждане и гражданочки! Мои боевые сослуживцы! Наши дорогие девушки! - Долгожданная наша победа над коварным врагом свершилась! Фашистская Германия разгромлена нашими доблестными войсками и капитулировала. Ее войска на всех фронтах сложили оружие, и скоро ваши отцы, сыновья и дочери возвратятся с победой домой! Вместо оружия они возьмут в свои руки кузнечный молот или плуг, швейную машину или кирпич, чтобы мирным трудом восстановить наше хозяйство, разрушенное войной, чтобы залечить все раны, нанесенные войной, восстановить и построить новые города и села... Чтобы наша страна вновь заняла одно из передовых мест в социалистическом и капиталистическом мире!" - Вдруг, заглушая оратора, раздались оглушительные крики: "Ура! Ура! Ура! Победа! Победа!..."
Радостно было сознавать, что ненавистная, всем надоевшая война, наконец, закончилась нашей победой. Прошло не меньше часа, пока на площади закончилось торжествующее веселье народа. Мы с нетерпением ждали сигнала о дальнейшем распорядке дня. Всем хотелось скорее попасть к местам постоянной дислокации, и отметить долгожданную победу в кругу своих товарищей, любимых подруг и просто знакомых. Вспомнили прекрасный художественный фильм "В шесть часов вечера после войны", и каждый торопился к этому времени попасть домой.
В одиннадцать часов дна командир экипажа Федоров сообщил нам, что учения отменяются, и в четырнадцать ноль-ноль мы вылетим в Одессу. В Одессу мы попали, где-то в шестнадцать часов, а в восемнадцать часов уже встречались с самыми дорогими сердцу подругами и близкими, а также с товарищами по совместной службе в авиаполку.