ЗАПОЛЯРЬЕ

   Летный персонал, по звеньям и эскадрильям, с Ленинградского фронта улетели на день раньше. Техсостав приказано было перевезти на четырехмоторном тяжелом бомбардировщике ТБ-7. Так как перелет выполнялся под строжайшим секретом, нас оповестили об этом только в момент посадки на самолет. После погрузки кое-каких штабных грузов начали посадку техперсонала 28-го авиаполка. О том, что лететь будем в опасную зону, говорило наличие установленного на подвижной дуге скорострельного самолетного пулемета "Штасс" в третьей кабине, расположенной ближе к хвостовому оперенью. Внизу фюзеляжа в узкую щель тоже был выдвинут пулемет. На оба пулемета всю дорогу попеременно назначались дежурные бойцы из числа механиков и мотористов нашей команды. Мне пришлось встать за рукоятку верхнего пулемета через три четверти часа полета. Когда самолет попал в воздушное пространство района Кандалакша, далеко в стороне от нас появился в воздухе истребитель. Чей это был истребитель, устанавливать не пришлось, вскоре он скрылся в бескрайней дали восточнее нашего маршрута. По направлению полета и расположению солнца мы догадывались, что летим на север страны, в сторону Мурманска. В самолете нас было около семидесяти человек, размещались в крыльях справа и слева от фюзеляжа, позади двигателей, возле топливных баков.
   Тяжелый бомбардировщик ТБ-7 в то время был самым большим по своим размерам. Его четыре двигателя и гофрированная обшивка огромных крыльев давали ему огромную устойчивость и выживаемость в воздухе. Боевой экипаж состоял из десяти человек. Его малая относительная скорость, по сравнению с самолетами гитлеровской Германии, не позволила широко использовать этот бомбардировщик как боевую машину. Из-за малой скорости, малой маневренности он не пользовался авторитетом, а летчики между собой его называли "братской могилой". Из-за слабого вооружения, установленного на самолете, немцы свободно атаковали и безбоязненно их сбивали.
   Наш полет проходил на небольшой высоте, но выше кучевых белых облаков. На всем маршруте светило яркое солнце, небо было чистым и спокойным. Через определенное время у верхнего пулемета менялись дежурные. Расположился я на отдых в правом крыле возле мотора, на гофрированной обшивке. Меня начало мутить, чтобы не вырвало, я старался заснуть, и это мне удалось. Периодически я просыпался и со смехом смотрел на своих коллег, которые, закрыв рот руками, пытались удержать жидкую кашицу, извергавшуюся из желудка. Самолет беспрерывно кидало то вверх, то вниз. При падении вниз, в безвоздушное пространство, попросту говоря в яму, из нас выворачивало душу, и кто послабее - закрывал глаза, а ладонями рот, чтобы не выпустить рвоту, но она через нос и пальцы фонтанами брызгала во все стороны. К концу пути половина пассажиров оказалась спящей. К месту мы прибыли в два часа ночи, но солнце было над горизонтом и светило ярко. Я не знал, что в июне на севере наступает полярный день. Самолет подрулил к месту стоянки, подошли начальник штаба полка и кое-кто из летчиков, они стали с радостью здороваться за руку, как будто бы давно с нами не встречались. Построились по эскадрильям, третья эскадрилья в сопровождении старшины Тихона Прохоровича направилась к стоявшему недалеко, в стороне от взлетного поля, многоэтажному зданию. Шагая в строю, я с любопытством разглядывал горы, окружавшие аэродром. Взлетное поле находилось в котловине, а на окраине поля, в капонирах, стояли наши ПЕ-2. Поле было вытянутым по ложбине с севера на юг, и было видно, что здесь разместилось несколько летных частей. Ближе к нашим самолетам тоже в капонирах стояли ТБ-3, сверху они были покрыты маскировочными сетками. При походе нас к кирпичному четырехэтажному дому, в воздухе раздался звук самолета, в строю, кто-то сказал: "Летит немецкая "рама", разведчик!" "Ждите гостей, к трем часам дня прилетят бомбить наш аэродром", - сказал Тихон Прохорович, шагавший сбоку строя, - "они ежедневно навещают нас в эти часы. Аккуратные, черти!"
   Здание, в котором нас поселили, было занято специалистами нашего авиаполка, прилетевшими сюда на день раньше. "Вещи оставить в этой комнате, а сами выходить на улицу строиться", - скомандовал Тихон Прохорович и открыл настежь дверь большой комнаты, оборудованной двойными нарами. Побросав в угол вещи, мы вышли на улицу. Время приближалось к двум часам ночи, солнце светило ярко, но по раскинувшимся вокруг сопкам царила полная тишина. Построившись в колону, мы двинулись в столовую, которая располагалась в военном городке. Городок представлял собой несколько зданий, стоявших в километре от здания, где нас поселили. Дошли мы быстро, хотя после длительного полета нас еще покачивало. Двери в столовую оказались запертыми, но Тихон Прохорович несколько раз ударил по ней сапогом, и она открылась. Войдя в зал, мы, пораженные, увидели, что на столах стояли красивые хлебницы, наполненные доверху мягким, белым как вата, хлебом. После голодного Ленинградского фронта такая роскошь показалась нам, чуть ли не новым светом. У всех радостно засверкали глаза, на лицах появились улыбки, веселый разговор оживил только что пустовавшую столовую. Возле каждого стола стояло по четыре стула. Сели на стулья и начали переглядываться. Кое-кто начал уминать хлеб, не дожидаясь официантов с первым блюдом. Появившиеся официантки, казалось, не замечали этого, что придало смелость и другим, уже через две три минуты все жевали сухой хлеб. Хлеб был похож на пасху или торт, мякиш чуть-чуть с желтизной и немного сластил. Ели с таким аппетитом, что ровно через пять минут на всех столах хлебницы оказались пустыми. Работникам было сообщено, что часть прибыла из-под Ленинграда, а им было известно, что там с питанием очень тяжело. Хлеб подали второй раз, на человека 200 грамм. Теперь одновременно с хлебом подали каждому большую тарелку, наполненную гречневой кашей с котлеткой. Давно не ели мы гречневой каши, и это завершало наше восхищение и столовой, и вообще севером. Чай не пили, сахар пообещали выдать на завтрак, который будет в 8 утра. Конечно, никто чай и не требовал, рады были тому, что было подано сейчас. Поблагодарили прислугу за хороший прием, и ушли на отдых.
   Завтракать пришли точно к 8 часам утра, но двери столовой были изнутри закрыты на крючок. В окнах было видно, что там сидели английские летчики в ожидании завтрака. Английский полк торпедоносцев базировался на этом же аэродроме. Это вызвано было тем, что в Мурманск из Англии и Америки шли по морю транспорты с танками, самолетами, продовольствием, купленные нашим правительством у союзников, их надо было охранять. Союзники обязались груз доставлять своим транспортом, это стало известно немцам, и они решили воспрепятствовать этому. Чтобы приблизиться к трассе, немцы в Норвегии сосредоточили эскадру военных кораблей, во главе с линкором "Тирпиц". Для охраны эскадры, на территории Швеции разместили несколько полков бомбардировочной и истребительной авиации. Немецкая авиация систематически держала под наблюдением северные морские пути и вела беспрерывные бои с авиацией СССР.

   29 авиационный полк был переброшен на Северный Фронт с целью уничтожения вражеской авиации, сосредоточенной в прибрежных фиордах Норвегии и Швеции. Советскому командованию так нужны были для армии эти товары, и во что бы то ни стало, надо было предотвратить их гибель в пути.
   Летчиков и техников английского полка кормили с особым комфортом, на столах стояли бутылки с виски, лежали дорогие папиросы. Ели они не торопясь, забросив ноги на стол или свободный стул, и вели задушевные спокойные разговоры. Их завтрак задержался на час с лишним, хорошее впечатление с нас как рукой сняло, вдруг мы поняли, что господа из Англии прибыли в Россию не на смертный бой, а ради политики, и это чуть позже подтвердилось практически.

   Прошла неделя летных дней, но торпедоносцы не сделали ни одного боевого вылета, тогда как наш полк ежедневно летал на боевое задание двумя, а другой раз и тремя звеньями. Возвращались с задания другой раз не все, один два самолета оставались на вражеской территории в виде трофея. Плоскости и фюзеляж возвращавшихся самолетов нередко были изрешечены пулями и осколками снарядов зенитных пушек. В течение суток, посменно, техники и механики приводили их в надлежащее боевое состояние и отправляли снова на задания.
   С каждым днем немцы наглели, "Фокке Вульф" появлялись в воздухе чуть свет, и кружась над аэродромом, не давали взлетать нашим истребителям до прилета их бомбардировщиков. В пятнадцати километрах от нашего аэродрома стоял полк истребителей И-15, И-16, немцы их не боялись, вступали с ними в бой, как только те оказывались в их поле зрения. Частенько приходилось нам со своего аэродрома наблюдать, как И-15, вынырнув из-за облаков, с ходу кидались в бой, в воздухе громом гремели их пулеметные очереди, а затем на землю падали щепки из наших И-15 и И-16. Мессершмидт М-109 скорость имел намного выше скорости И-15, но летчики И-15 и И-16 вступали с ними в бой бесстрашно и грамотно, но из-за устаревшей конструкции побеждали редко.

   Однажды, в один из погожих дней, высоко в воздухе севернее нашего аэродрома, разгорелся воздушный бой между двумя истребителями. В небе клубились кучные темные облака с большими чистыми окнами, среди них внезапно и появились отвесно падающие два самолета. Рев их моторов и гром пушек привлек к себе внимание всех, кто в это время оказался на аэродроме.

   В воздухе разыгралось захватывающее зрелище. Задрав головы вверх, мы смотрели на спирали, вычерчиваемые самолетами, и восхищались пилотированию этих умельцев, и вдруг они пошли друг на друга в лоб. Сначала послышался сильнейший треск, а после полетели на землю кувырком самолеты и за ними щепки в виде кусков плоскостей. Через какое-то мгновение после случившегося, в воздухе появились два парашютиста, мы хлопали в ладоши и кричали "Ура". Летчики и техники восхищались героизмом летчика, который отважился на таран немецкого самолета. Но через пару дней мы узнали, что на соседнем аэродроме, где базировались истребители, молодые пилоты, недавно прибывшие из училища для пополнения, в тот день выполняли тренировочные полеты, и по ошибке приняв товарища за немца, сошлись в лоб и разбили оба самолета. Согласно приказу командира полка за бесстрашие им обоим объявили благодарность, а за слабое знание типов немецких самолетов объявили по пять суток домашнего ареста.

   Прилет наших полков на Северный Фронт командованию ВМФ оказался не совсем по душе. Увеличилась скученность техники на аэродроме Ваинга, а наземная защита была слабой. При налетах немецкой авиации на аэродром, приходилось применять вместе с противовоздушной и корабельную, и береговую артиллерию флота. Однако потери были велики. Вскоре после дислокации в полк пришел приказ переодеть всех наземных специалистов в сухопутную одежду, и, конечно, нас переодели. На ноги выдали обмотки и ботинки. Шуму из-за несогласия было много, затихло все только после того, как распространился слух, что в Москву на имя наркома было послано прошение - сохранить за нами морскую форму. Через недолгое время пришло разрешение, и нам вернули все, что было отобрано из формы. Снова довольствоваться стали наравне с военнослужащими ВМФ, офицерам впервые выдали для ношения кортики.

   Героизм проявляли и летчики нашего полка, особенно, когда выполняли боевые вылеты на бомбежку немецких кораблей, курсирующих в водах Баренцевого моря. Корабельное вооружение очень сильное, а после сброса бомб и выхода из пикирования самолетам приходилось так низко пролетать над кораблями, что чуть-чуть не касались фюзеляжем корабельных надстроек. В это время на самолет направляли всю мощь огневых точек со всех кораблей, и случалось, самолет загорался, после этого, как правило, пилот направлял самолет на корабль и шел на таран. Так погиб героем командир нашей эскадрильи капитан Лапшинков вместе со штурманом и стрелком-радистом. Капитан Баштырков, командир звена самолетов-торпедоносцев ТБ-3Ф, при торпедировании немецких судов был подбит противником и пошел на таран морского охотника, и потопил его.

   Немцы усилили налеты на наш аэродром, над взлетным полем, как правило, сначала появлялись М-109, а затем приходили бомбардировщики Ю-87 и, отвесно пикируя, сбрасывали бомбы на стоянку самолетов. Горели английские "Хемдены", торпедоносцы, наши ПЕ-2 и ТБ-3Ф. Истребительный полк в это время перевооружался, заменяли И-15 и И-16 на самолеты новейшей конструкции ЯК-3, ЛА-5, которые ни в чем, не уступали М-109. После замены наши истребители стали сбивать М-109 в каждом боевом вылете. Летчики, осмелев, тоже стали практиковать полеты на немецкий аэродром и вызывать их на воздушный бой.

   29-ый авиаполк чаще стал получать задания бомбить аэродромы противника, рассредоточенные на территории Норвегии. Задания усложнялись тем, что на пути к аэродромам, на территории Швеции были размещены истребители немцев, они встречали наши бомбардировщики на полдороги и расстреливали их, не допуская до цели. Тогда вместе с бомбардировщиками на боевые задания стали летать и истребители ЯК-3 и ЛА-5. Они отвлекали на себя истребителей, вынуждали их вступать в бой, и тем самым не давали им возможности атаковать бомбардировщики. Среди летчиков - истребителей рождались Ассы, имевшие на своем счету по два - три десятка сбитых немецких самолетов.

   Командир истребительского полка, Сафонов Борис, был геройским военачальником, он учил своих летчиков никогда не пасовать перед врагом. В полку рождались герои Северного флота, командир первой эскадрильи Збигнев стал прославленным первым Асом на Северном флоте, сбивший более трех десятков самолетов противника. На фюзеляже его самолета красовались красные звездочки по числу сбитых противников. В полку истребителей было правило, при возвращении самолета с задания, он проносился над своим аэродромом на бреющем полете и выстрелом из пушки оповещал о количестве сбитых им самолетов.
   После замены И-15 и И-16 на ЯК и ЛА немцам стало трудно с помощью одной авиации оберегать свои аэродромы и, одновременно, уничтожать караваны судов, идущих из Англии в Мурманск с хлебом и вооружением. Они направили в воды Баренцевого моря целую эскадру боевых судов во главе с линкором "Тирпиц". Однажды нашему командованию стало известно, что немцы, возле берегов Норвегии, сосредоточили в засаде несколько боевых кораблей во главе с линкором "Тирпиц". Для охраны идущего каравана транспортных судов из Англии, нашим командованием навстречу к ним, было направлено несколько подводных лодок, торпедных катеров и морских охотников. Кроме этого, было снаряжено несколько самолетов с торпедами и пикирующих бомбардировщиков. Немецкая эскадра была рассеяна, а линкор "Тирпиц" был торпедирован с самолета ТБ-3Ф, ведомого капитаном Луниным. Впоследствии, через разведслужбу стало известно, что он кое-как выбрался из зоны сражения, но, не добравшись до берега, пошел ко дну в Баренцевом море. За потопленный "Тирпиц" и дерзкие налеты на их аэродромы немцы решили отомстить, что ни день, то налет на наш аэродром. Десять - двадцать бомбардировщиков, поднимаясь в воздух с аэродромов Норвегии, брали курс на Мурманск, о чем по рации командованию из тыла врага тут же сообщали наши разведчики. Путь самолетов на нашей территории прослеживался постами ПВО, и об изменениях сообщалось командованию. Однако, нередко, часть самолетов все-таки удавалось под прикрытием своих истребителей прорваться на наш аэродром и бомбить скопления техники.
   Командование полка обязало техсостав вырыть возле каждого самолета, в десяти - двадцати метрах, траншею, в которой смогли бы спрятаться 2 - 3 человека при бомбежке аэродрома. Ямки были выкопаны, но в них прятаться не спешили, при бомбежке отбегали от стоянки самолета в сторону и ложились на землю.

   Так было до тех пор, пока одному авиамотористу осколок от бомбы не попал в ягодицу. Случилось это так, - работая на самолете, он услышал недалеко от себя разрывы бомб и кинулся бежать к ямке. Когда подбежал, то увидел, что она уже занята экипажем соседнего самолета. Не мешкая, упал он на людей и успел укрыть только грудь, а ягодицы остались торчать над ямкой, осколок и вонзился ему в правую ягодицу. Из госпиталя в часть он вернулся через неделю, совершенно здоровым. В другой раз бомбежка застала нас троих возле раскрытого мотора, наверху самолета. Когда на аэродром посыпались бомбы, инженер полка, техник звена, и я, кое-как успели укрыться в шалаше, сложенном из торфа и стоящего сбоку. При взрывах бомб, воздухом шалаш поднимало вверх, наклоняло его то вправо, то влево. Боясь осколков, мы легли на пол и, подчиняясь инстинкту самосохранения, спрятали головы под кровать, стоявшую в углу шалаша. Бомбежка прекратилась, и из шалаша мы вышли, смеясь над собой. После в эскадрильи было много смеха и разных иронических замечаний по поводу нашего бомбоубежища.
   А однажды техник звена отправил меня на сгоревший самолет снять маслобак. Снять его надо было быстро, он понадобился для замены пробитого на самолете, который недавно вернулся с задания, и снова готовился к очередному вылету. Взяв с собой нужные ключи, я отправился к южной окраине аэродрома, где стояло пять сгоревших самолетов. Забравшись на крыло, я взялся за работу. Гайки пригорели, трубы все покореженные, в результате снять бак никак не удавалось. Вдруг я услышал три выстрела из ракетницы, по ним понял, что в воздухе над аэродромом немецкие бомбардировщики и кинулся выкарабкиваться из самолета. Вслед за разрывами ракет в воздух взлетело три наших истребителя, их обязанностью было отогнать немцев. Когда я вылез, то над аэродромом уже свистали бомбы. Рядом с самолетом оказалась неглубокая ямка, и я прыгнул в нее, но она оказалась по колени, тогда я лег на дно. Взрывы раздавались то сзади, то впереди, то где-то в стороне. Затем раздался треск и хлопанье, наподобие несильных разрывов, и я понял, что горят самолеты, а хлопают на них боеприпасы. Нападение самолетов началось около десяти часов утра, проснувшись, я удивился небывалой тишине и никак не мог сообразить, почему я лежу в ямке. Солнце по-прежнему светило ярко, но приблизилось к закату, поднявшись, я вспомнил, что была бомбежка, и я прятался. Перед этим двое суток подряд я не спал, и окончательно выбившись из сил, во время бомбежки уснул, и проспал битых семь часов. Вспомнил, что меня посылали за баком, и кинулся форсировать работу. Снять удалось за десять - пятнадцать минут. Когда бак принес на стоянку, то от нашего самолета, который восстанавливали двое суток, остался только пепел и кое-какие оплавленные металлические детали.
   Напуганный ежедневными налетами немецких бомбардировщиков на аэродром, однажды, незадолго до перерыва на обед, через сопки пошел я в столовую, надеясь этим обойти опасную зону при бомбежке. Тогда еще немцы аккуратно выдерживали одно и тоже время налетов - с двенадцати дня до четырнадцати ноль-ноль. Вышел я в половине первого прямиком через сопки, протянувшиеся с северо-западной стороны аэродрома. Взобравшись наверх, я оглянулся на аэродром, было все спокойно, дежурные ЛА-5 стояли расчехленные возле своих капониров. Пройдя шагов с полсотни, до меня донеслись звуки трех выстрелов из ракетницы, оглянувшись назад, я увидел, что напротив командного пункта в воздухе светились три красные ракеты, означающие немедленный вылет. Через несколько секунд в воздух взлетели три истребителя, я прибавил шагу.
   В воздухе засвистели падающие бомбы, закинув голову вверх, я взглянул в ту сторону, откуда доносился свист, - на аэродром отвесно пикировало три "Юнкерса". За ними летели еще две тройки, а над ними выше несколько М-109 вели бой с нашими ЛА-5. Вдруг один М-109, снизившись до бреющего полета, ринулся мне наперерез, я понял, что по мне он хочет дать прицельную очередь, и лег среди каменных валунов. Очередь пуль прошла рядом со мной, но не задело. Пока он заходил второй раз, я успел перебежать на другое место, но прятаться здесь было совсем не за что. Я глянул наверх и понял, что на меня уже сброшены бомбы с самолета, оказавшегося над моей головой, и они вот-вот упадут на землю, и быстро лег животом в болото. Взрывы бомб начались в полусотни шагов от меня, на каменном плато, линия их падения приближалась ко мне по прямой линии. Взрывались они в 10 - 15 метрах одна от другой, их свист, а затем удар о камни совместно с взрывом потрясали всю местность, окружавшую меня. Плотно прижавшись к земле всем телом, я ожидал своей участи. Ближайший взрыв просвистел своими осколками над моей головой, и тут же комья земли присыпали мое туловище, вслед за этим на мою спину упало несколько небольших веток и какая-то проволока. Как только звук самолета несколько удалился, я поднялся на ноги, отряхнув с себя грунт и сбросив упавшую с электролинии проволоку, - и кинулся бежать к своей землянке. Она стояла в противоположной стороне аэродрома, в конце перевала, рядом с автомобильной дорогой. Однако М-109 меня не оставил, он снова с солнечной стороны заходил для атаки. За его полетом я следил четко, пока он не повернул в мою сторону, а потом снова лег на землю. Вскоре самолет мимо меня пролетел, а очереди его пулеметов не последовало, видно ему уже стрелять было нечем. Добежав до землянки, я вместе с собравшимися там товарищами, через настежь открытую дверь, наблюдал за продолжением воздушного боя над аэродромом.
   Были и другие налеты немецкой авиации на наши аэродромы и города, особенно в период их активных боевых действий, о которых много сказано в художественной послевоенной литературе и мемуарах военачальников.

   Во второй половине 1942 года, враг яростно рвался к Сталинграду, и хотел, во что бы то ни стало, его захватить, а затем окольными путями в обход ударить по Москве. Как раз тогда и вышел в свет бессмертный Сталинский приказ номер 227: "О создании в Советской Армии штрафных рот и батальонов". Они создавались из числа провинившихся военнослужащих, рядовых и офицеров, которые в чем - либо провинились, но не были закоренелыми уголовниками и не совершали преступлений, заслуживающих наивысшую меру наказания. Этим приказом создавались эшелонированные заслоны при наступлении на врага. Заслоны комплектовались из военнослужащих, прослуживших в армии не менее двух лет, и показавших себя преданными защитниками родины. На передовой, их обязанностью было двигаться за первым эшелоном наступающих подразделений, и в случае их отступления без приказа командира, или панического бегства с передовой,- встречным огнем прекращать отступление. В основном заградотряды выставлялись за штрафниками, на самых важных участках фронтов или там, где требовалось, во что бы то ни стало, отобрать у немцев ранее занятый ими участок фронта. Майор Кунников был командиром штрафного батальона моряков, он командовал десантом на Малой земле, о которой писал в своих воспоминаниях Л.И. Брежнев.
   Создание заградотрядов, И.В. Сталиным было позаимствовано у гитлеровцев. Ссылаясь на частое беспричинное отступление наших солдат, оставление многих городов и населенных пунктов гитлеровцам, Сталин указывал, что нам следует поучиться воевать у немцев, хотя они наши враги. У них заград отряды были организованы с начала военных действия. Читали приказ номер 227 на аэродроме перед строем полка, текст его сложен так умело, что, слушая его, у меня на голове волосы поднимались дыбом, а в душе рождался небывалый патриотизм вплоть до самопожертвования. После завершения чтения моим первым желанием было тут же подойти к командиру полка и просить его об отчислении меня из полка и рядовым направить на защиту Сталинграда. Конечно, такие мысли и желания были не только у меня, должно быть потому, после прочтения приказа, командир полка, обведя взглядом строй, сказал: "Сейчас перед нами командованием поставлена важнейшая задача по защите Советского Заполярья! Задача уничтожения немецкой авиации, рассредоточенной на территории Норвегии и Швеции, и защита курсирующих транспортов от потопления! Задача эта не мене важная и ответственная чем оборона Сталинграда!"

***

   Зима в Заполярье в тот год была нехолодной, ниже двадцати пяти градусов не было, но сильно досаждали холодные ветра. Дули они со стороны залива, если куртка была без ватной поддевки, то ветром продувало все тело насквозь. Работать на самолете, особенно в хвостовой части, в ватной поддевке было неудобно. В ней хорошо работать в безветренную погоду, ляжешь на крыло самолета и крутишь потихоньку болты, которыми оно крепится к фюзеляжу. За световой день один можешь отвинтить сто восемьдесят шесть болтов. Чтобы крыло не упало самопроизвольно, следовало снизу и сверху фюзеляжа оставить по два, слегка завернутых болта.
   На разборку самолетов полк получил приказ в конце декабря 1943 года или в начале января 1944 года, а в конце марта 1944 года - все самолеты уже были разобраны. Громоздкие части были отправлены на железнодорожную станцию и погружены на платформы. Более мелкие детали упакованы в ящики и контейнеры и тоже отвезены на станцию.

   В 1944 году 29 февраля мне исполнилось 24 года. С тех пор, как были освобождены от немцев родные края, уже прошло более трех месяцев. За это время я успел получить от мамы кучу писем, многие из них были написаны еще до захвата Гюновки немцами. Она писала, что к ней в начале войны съехалась вся родня. Приехала мамина сестра тетя Лена с дочкой и внучкой, сестра Прасковья с двумя детьми и мужем, брат Иван с женой и двумя девочками. Из ее писем я узнал, что дядю Ваню и Леонтия Пелюшенко забрали на передовую, как только в Гюновку вошли советские войска. Узнал, что старшую дочь дяди Ивана, Зину, угнали в Германию. Писала и о том, что на селе жизнь тяжелая. Особенно ей, больной. У меня родилась мысль - помочь всей родне. За период службы на севере, я скопил около пяти тысяч рублей. Без движения они лежали уже который месяц на книжке, в сберкассе, по тому времени, эта сумма была не столь большая, но на нее купить кое-что можно было. Решил я отослать каждой тете по одной тысяче рублей, а маме - две.
   После я узнал, что на эти деньги мама купила, на двоих с соседом, половину коровы. Остальные родственники тоже использовали их с пользой. После приключения с тормозной жидкостью и присуждением мне наказания - три месяца принудительных работ, в своем же полку, писать письма на родину я прекратил. Стыдился писать о случившемся несчастии. На денежном переводе маме я написал, что в связи с получением важного боевого задания, временно писать письма не буду. Она так и считала, что молчу я потому, что нахожусь среди немцев, в тылу врага. Боялся позора, боялся, что командование напишет письмо на родину и сообщит, что произошло со мной на самом деле. Душил стыд за совершенное преступление, но изменить ничего уже было нельзя.

   Жизнь шла своим чередом, до второй половины апреля 1944 года весь техсостав, занимавшийся разборкой и отгрузкой самолетов, свою работу закончил и автомобилями был перевезен на железнодорожную станцию в город Мурманск для отправки в Геленджик.
   К сожалению, в Геленджик мы не попали, из-за отсутствия свободных мест в поездах, мы неделю просидели в Москве, затем 3 дня в Краснодаре, еще три дня в Новороссийске. Там, узнав о том, что наш полк из Геленджика уже перебазировался куда-то под город Мелитополь, из Новороссийска мы снова вернулись в Москву и там три дня праздновали 1 мая. Летчики нашего полка, как только попали на юг страны, получили новые самолеты, и за то время, что мы колесили по стране, произвели несколько боевых вылетов по освобождению Новороссийска, а затем Севастополя. Сами на самолет подвешивали бомбы, заправляли горючим, маслом и водой, и когда мы прибыли под Мелитополь, полк уже готовился к перелету в город Одессу.

   В первой половине мая полк перебазировался в Одессу. В Мелитополе были оставлены три авиамеханика, старший сержант Петров, Женя Николаев и я - для восстановления аварийного самолета. Один самолет, при перелете в Одессу, поднявшись в воздух, не смог убрать шасси, правое колесо оставалось выпущенным, несмотря на все усилия летчика, и он пошел на вынужденную посадку. Из-за неисправной гидросистемы левое колесо при посадке не выпустилось, и летчик посадил самолет на одно правое колесо. В конце пробега самолет сильно накренился и лег на левое крыло, винтом коснулся земли, от удара лопастями винта о землю, они свернулись в баранку. Нам надо было заменить двигатель и винт, а также починить крыло. За две недели самолет нами был восстановлен. Для перегона самолета в часть, из Одессы был вызван экипаж, и мы на самолете улетели в Одессу. Оказалось, что аэродром размещался в пятидесяти километрах от Одессы в селе Большая Аккаржа.

   Уже заканчивался июль месяц, когда перед строем полка был зачитан приказ командира 29 авиационного полка ВМФ товарища Цецорина. В нем было сказано, что на основании приказа командующего Военно-Воздушного флота ВМФ за хищение недоброкачественного спирта и его распитие, вследствие чего скончался техник лейтенант Ермоленко, приказано Маленко П.Я., сержанта авиационно-технической службы, разжаловать в рядовые и направить в штрафную роту для отбывания наказания сроком на три месяца. Я стоял перед строем с опущенной головой и ждал своей дальнейшей нелегкой участи. Ко мне подошел старшина ЗАЭ Прохор Тихонович и с силой сорвал погоны сержанта. Младший сержант, вооруженный винтовкой, увел меня в штаб полка. В штабе дежурный офицер освободил меня из-под стражи и отпустил в казарму до особого распоряжения.
   Трудно передать ту растерянность и то состояние, которые были у меня на душе. Мне скорее хотелось умереть. Смерть меня не пугала, я видел в ней конец моим мучениям. Вдруг в голову пришел вариант молниеносного самоубийства, при котором никто, кроме самого себя, не будет виноват. Случайный набег на работающий винт самолета, в один миг мое туловище будет разрублено на несколько частей. Но для этого надо было идти на аэродром, а я находился под домашним надзором. Лег одетым в постель, старался как-то собраться с мыслями, но они кружили в голове, перескакивая с одной крайности на другую. После обеда в кубрик пришли сослуживцы, загалдели, кто во что горазд, обо мне ни слова, как будто бы в эскадрильи ничего особенного и не произошло.
   На следующий день, в воскресенье, на попутной автомашине я поехал в город Одессу, на одной из улиц остановился у ларька, в котором торговали водкой на разлив. Решил устроить себе проверку, сколько смогу выпить водки в один миг. После первого чайного стакана в голове было нормально, мысль сохранилась свежей и здравой. После второго стакана почувствовал жар в пятках и за ушами, попросил продавца налить еще полстакана. Закусил конфеткой и пошел прочь от ларька. Вскоре походка моя стала неуверенной, начало качать из стороны в сторону. На дороге вблизи от меня показалась бричка, в упряжке шагала пара красных быков. В бричке стояло более дюжины бидонов из-под молока, спереди на доске сидели две немолодые женщины и весело о чем-то беседовали. Дорога, по которой ехали женщины, называлась Тернопольской, я знал, что аэродром, где базировался наш авиаполк, размещался где-то поблизости от нее, и попросил, чтобы они довезли меня до аэродрома, и там высадили. Перед заходом солнца проснулся я в деревянной сторожевой будке, рядом с хорошей профилированной дорогой. Конечно, я был уверен, что аэродром где-то рядом. Осмотрелся, никого поблизости не увидел, метрах в четырехстах от будки раскинулось небольшое село, напоминающее полевой стан, туда я и направился для выяснения обстановки. Так оно и было, это был полевой стан, стояло и несколько больших кирпичных зданий, в них жили студенты, приехавшие на уборку картофеля. Студенты приехали из Одессы, Они же мне показали дорогу до аэродрома. На следующий день, вечером, вместе со мной пришли на полевой стан Котов Володя и Яшка Цыганов. На танцплощадке кружились пары девушек, парней было два - три человека. Оказалось, что на уборке работают студентки Одесского кулинарного техникума. В этот вечер мне удалось познакомиться со студенткой Верой. От нее, я узнал, что они с мамой и старшей сестрой Лилей живут в Одессе на Молдаванке. Ее откровение и доверие ко мне, в течение нескольких встреч, расположили к ней. В ней я нашел успокоение взволнованной души и зарю пленительного счастья. Казалось, что она одна понимает меня правильно и всегда рада нашей встрече, что всегда вместе со мной она будет переживать все неудачи и радости и восхищаться успехами.

   Для сопровождения меня в штрафную роту командир полка Цецорин дал указание выделить конвоира из младшего комсостава эскадрильи, обеспечив его оружием. Сборный пункт штрафников находился в Одессе, на Молдаванке. Конвоиром был назначен сослуживец, тоже авиамеханик и близкий товарищ - Павинский Анатолий. Утром, на автомашине, мы ехали к месту назначения, разговаривая с ним о нашем житье - бытье, без уставной разграниченности и отчужденности. Как бы это ни выглядело со стороны постороннего наблюдателя, создавшаяся обстановка меня сильно стесняла и морально принижала, казалось, что все смотрят на меня и презирают. Но мне надо было мириться со всеми обидами и унижениями, которым суждено было стать на моем пути сейчас и в будущем.
   На сборном пункте, после тщательной проверки сопроводительных документов, меня приняли и, как мне показалось, с некоторым сожалением. С Анатолием мы обнялись, и здесь же, как назло, у меня выкатилась слеза, за ней вторая, мне стало стыдно за свою слабость, я, стиснув зубы, стал прощаться. Слезы уже застилали глаза, и мне казалось, что, присутствующие при этом обитатели этого заведения, мои слезы могут воспринять за трусость, а ведь с этими парнями мне придется идти в атаку на врага. Мне не хотелось оказаться недостойным их уважения, еще не попав на фронт. С большим трудом я удержался, чтобы скрыть свои слезы, пожал протянутую Анатолием руку и отвернулся, делая вид, что вся церемония проводов окончена, и ему здесь делать нечего. Лейтенант, видя мою растерянность, начал лепетать какие-то успокоительные слова, а затем предложил мне сесть на стоявший в стороне стул, а сам поднял телефонную трубку и начал с кем-то говорить о морской форме одежды. Понял я, что разговор идет обо мне, так как на мне хороший офицерский китель и фуражка, а также остальная форма, не новая, но не поношенная. "Ты, Маленко, зайди в каптерку, подай эту записку старшине и переоденься в общевойсковую формы, если есть на тебе тельняшка, то ее можно и не снимать, носи ее вместо нательной рубашки. Еще скажи ему, чтобы он определил тебя во взвод, и указал твою койку", - сказал лейтенант и снова взялся за трубку телефона, намереваясь куда-то звонить.
   Помещение сборного пункта небольшое, всего два этажа, жилые комнаты расположены на втором этаже и оборудованы двухъярусными железными кроватями, комнаты на шесть - восемь человек. На нижнем этаже хозпомещения, где хозяйничает старшина, выдавая постельное белье вновь прибывшим штрафникам. В другой комнате склад общевойсковой формы одежды, в третьей - склад личных вещей вновь прибывших. На каждой двери прибита табличка с указанием назначения комнаты. Знакомство мое с общей обстановкой на сборном пункте длилось не более получаса. Одет я был в общевойсковую форму цвета светло-зеленого хаки, на ногах, вместо хромовых ботинок, были надеты новые яловые, с обмотками. Брюки на икрах были сильно заужены, к тому же имели прорези, а обмотки скрадывали неприятные, на мой взгляд, их отличия от морских, расклешенных, и казалось, что со стороны они выглядели вполне прилично. В новом облачении мне не хотелось встречаться с бывшими сослуживцами.

   Наш гарнизон первые дни был малочисленным, пополнение поступало не интенсивно, поэтому командование уделяло внимание больше хозяйственным вопросам, чем подготовке своих бойцов к предстоящему отбытию на фронт. Я несколько успокоился, и начал внимательнее присматриваться к окружавшим меня новым сослуживцам, стал искать среди них более уравновешенных по характеру и психике, с которыми можно было бы надежно идти в бой и на смерть. Конечно, попавшие сюда парни, в основном были не уголовники, а случайно провинившиеся специалисты ВМФ, из-за допущенной ими ошибки в поведении, или же при выполнении уставных требований. Вскоре я подружился с Казаковым Иваном, бывшим вооруженцем в одном из авиаполков морской авиации. Он был моложе меня на два - три года, не женат, отзывчивый, не гнушался любой хозяйственной работы, которую нам изредка приходись выполнять по заданию старшины.
   Прошла одна неделя, но нас по-прежнему гоняли на разные работы, не связанные с подготовкой к отправке на передовую, - то на уборку мусора, то ремонт крыши общежития, в котором жили, разгрузку барж с поступившим имуществом, реквизируемым наступавшими войсками.
   Я скучал по своей подруге, студентке кулинарного техникума, но возможности ее увидеть, побыть с ней наедине не было, даже в перспективе ничего подобного не предвиделось. И вот однажды старшина сборного пункта на утренней перекличке сделал объявление: "Тех, кто добровольно примет участие по очистке туалетной ямы в нашем общежитии, после завершения работы, командованием пункта будут поощрены двухсуточным увольнением в город!" - после этого он на короткое время замолчал, обвел внимательным взглядом штрафников, построенных в три колонны и продолжил, - "Желающие принять участие в этом деле, после переклички могут подойти ко мне и записаться." Подумав над объявлением, я обрадовался, - это был последний шанс посетить свою подругу. Вот только задача, как будет вестись очистка этой ямы, с помощью какого инструмента? Записалось всего восемь человек, в том числе и я. Оказалось, что к этому мероприятию заранее были подготовлены небольшие ковши, укрепленные на конце длинного шеста, возчики с бочками и автоцистерна с водой для разжижения удаляемой массы. Нам предложили надеть прорезиненные робы с капюшонами и резиновые сапоги. Закрыв нос и рот марлевой повязкой, мы начали черпать ковшами разжиженные нечистоты и сливать их в бочки. После наполнения бочки, возчик понукал лошадей и отъезжал, а на его место тут же подъезжал следующий. Работали посменно, физически работа была не тяжелой, но образовавшееся зловоние распространялось на всю прилегающую территорию. Конечно, запахи неприятно воздействовали и на нас, ибо марлевая повязка, закрывавшая нос и рот, периодически сползала, и ее надо было поднимать и перевязывать. Как только яма была очищена, нас пригласили в маленький автобус и повезли в городскую баню. Обедом кормили за отдельным столом с обилием солдатской пищи. К вечеру нам выдали увольнительные записки в город сроком на сорок восемь часов.

   Мама о моей судьбе не знала. После переезда с Севера на Юг, я ей не писал, где я и что со мной случилось. Из моих последних писем с Севера она могла догадываться только о том, что мне трудно, а писать об этом открыто, я не могу, из-за "военной тайны". Я твердо решил молчать и маме не сообщать о случившемся до возвращения с передовой, а если не вернусь, то так и быть, тайну унесу с собой в могилу.
   Через пару дней меня и еще человек двадцать увели в порт, и, усадив на быстроходную самоходную баржу, отправили в город Севастополь. Разместили нас в старой Севастопольской крепости, в северной бухте, и зачислили в полуэкипаж. В полуэкипаже из штрафников был сформирован взвод морской пехоты. Контингент, в основном, состоял из моряков, направленных с кораблей и катеров Черноморского военно-морского флота, а также из авиаполков ВМФ.

   В Севастополе, только что освобожденном от немцев, царила полная разруха, не было ни одной уцелевшей постройки, не затронутой войной. Полуразрушенные дома, обгоревшие и закопченные дымом, наводили на нас тоску и возбуждали в душе ненависть и зло к проклятому врагу. Каждое утро нас выстраивали в шеренгу, переписывали и отправляли на Сапун-гору, собирать неразорвавшиеся снаряды, мины, стаскивать их в кучу, а затем подрывать в безопасном месте. Минеров с миноискателем не было, но специалисты по минам, с морских линейных тральщиков, были. Они предварительно проводили с нами инструктаж - как найти зарытую в землю мину. Задача была несложная, но опасная, - надо быть предельно внимательным, чтобы случайно не наступить ногой на мину или не задеть проволочное устройство. Неразорвавшиеся снаряды тоже не игрушки, ведь причины, по которым они не взорвались неизвестны. Возможно, не сработал взрыватель, но он мог сработать тогда, когда прикоснешься к нему руками. На каждом шагу нас поджидала смерть или ранение, но это нас не пугало, на то мы и штрафники, чтобы своей жизнью искупить свою вину. В то время Сапун-гора выглядела открытым кладбищем. Вдоль траншей, на бровке, лежали тела убитых немцев, румын и итальянцев. Рядом с траншеями валялись пустые консервные банки, пачки из под хлебного печенья, зубные щетки, и мы удивлялись, что немцы так тщательно готовились к войне. Хлебное печенье было изготовлено за 2-3 года до начала войны с СССР.

   В течение нескольких дней снаряды и мины на Сапун-горе были собраны и подорваны. Вскоре после завершения работ, нас погрузили на быстроходную самоходную баржу и отправили в город Измаил. Он был разрушен незначительно. Большинство домов были одноэтажные. Горожане бойко торговали на рынке, кто чем богат, но большинство продавали виноградное вино. Наши штрафники иногда напивались до опьянения и дебоширили на рынке, что вынудило командование издать строгий приказ: "О самовольном выходе отдельных военнообязанных в город", которым строго запрещалось покидать расположение роты. В Измаиле нашу штрафную роту пополнили вновь прибывшими и на автомашинах увезли в румынский город Тульче, расположенный на правом берегу Дуная. Особых занятий с нами не проводили, за исключением того, что кое-когда организованно читали строевой устав о дисциплине воина.

   Так как однажды я проявил способность рисовать портреты, меня перед Ноябрьскими праздниками освободили от всех занятий и дали задание - нарисовать портрет И.В.Сталина, чтобы 7 Ноября вывесить его над нашим общежитием. Рисовать пришлось простым карандашом, из-за чего качество портрета было низким, и командование от него отказалось, а вывесили портрет, отпечатанный в типографии. После праздника, в один из выходных дней, наши солдаты наметили совершить прогулочную поездку вниз по реке Дунай, чтобы побывать в прибрежных селах и посмотреть, как живут крестьяне. У местных рыбаков взяли на прокат пару весельных лодок, запаслись некоторым количеством продуктов, и в субботний день, после обеда, отправились вниз по течению Дуная. Плыть по течению было легко, кормовому лодку надо было держать по течению, а грести на веслах нужды не было, она плыла самостоятельно. Проплывали шесть-восемь километров в час, часа через три мы причалили к берегу первопопавшегося села. Население в нем оказалось русскоязычным. Жители встретили нас настороженно, с опаской поглядывали на наше шествие вдоль набережной. Было нас человек двенадцать, при себе имели два одноствольных ружья, на боку у каждого висел плоский винтовочный штык в ножнах. Появление в селе русских солдат встревожило его жителей. Провожая нас от избы к избе косыми взглядами, они молча прятались, закрывая за собой двери на запоры. Отряд наш разделился на две группы - одна группа пошла по верхней улице, вторая по нижней, то есть, по набережной. Но, все же смелые нашлись, и из разговоров мы узнали, что русские живут здесь давно, что их деды и отцы приехали сюда после революции 1917 года. После ознакомительной "экскурсии" мы выкупались в Дунае, немного отдохнули и пустились в обратный путь. Плыть пришлось против течения, лодки двигались очень медленно, не смотря на то, что четыре весла работали безостановочно. Домой мы вернулись только к вечерней поверке.

   Через несколько дней нас погрузили на поезд и отправили в портовый румынский город Констанца. В Румынии все поезда - местного значения, в них нет спальных мест, только сидячие, предназначенные для езды на короткие расстояния. Вагоны разделены на купе, места комфортные, мягкие. По прибытию в порт нас поставили на погрузку баржи "Россия", стоявшей у причала порта. В трюмы и на палубу грузили разные репарационные ценности: ковры, портьеры, тюки хлопчатобумажных полотенец и другие материальные ценности. Перед наступлением ночи бойцов погрузили на десантную самоходную баржу, и вышли в море. Со слов бывалых моряков мы узнали, что в осенне-зимний период Черное море всегда неспокойное, а в декабре шторма чередуются один за другим. Вот и на этот раз волны метровой высоты хлестали в борт баржи, того и гляди, что она ляжет на борт. Но, благодаря умелому экипажу, мы уходили все дальше и дальше в море. Темнота наступала быстро, море бушевало еще пуще, чем в начале пути. При каждом ударе в борт волны вода заливалась в баржу, и в нижнем отсеке, под искусственным полом, переливалась большими потоками, а затем шумно откатывалась назад. К середине ночи капитан баржи потребовал выделить несколько человек для откачки воды из трюма, с помощью пожарной помпы. Имевшиеся на борту стационарные установки для откачки воды не справлялись, требовалось дополнительно откачивать вручную, так как количество воды в барже все возрастало, и управлять ею стало все трудней и трудней. Волны ударяли в баржу с такой силой, что все трещало и скрипело, притихшие, мы сидели внутри ее корпуса и боялись, что баржа вот-вот рассыплется или затонет. Капитан то и дело сбегал с мостика внутрь баржи и требовал от нас усилить откачку воды, чаще менять работающих у насосов, но воду откачать. К насосам становились по четыре человека с каждой стороны и с остервенением качали, сменяясь через пятнадцать - двадцать минут. Наконец, вода с баржи постепенно стала убывать, и через час - полтора вода была откачана, волны на море поубавились, и к трем - четырем часам ночи мы прибыли к месту назначения, в порт города Ялты.

   Быстро выгрузились и строем пошли в верхние улочки города, которые высоко протянулись по склонам сопок. Нас разместили в доме, в котором, как и в других, были выбиты стекла, стены обгоревшие, но комнаты сохранили жилой вид, даже исправно работало электроосвещение. От осыпавшейся штукатурки было пыльно и грязно, пришлось взяться за веники, а затем, расстелив на полу шинели, мы рядами улеглись спать. Поднялись около десяти часов утра и узнали, что ночью в порту штормом повредило много судов, а несколько даже выбросило на прибрежную мель. После легкого завтрака нас погрузили на бортовые автомашины и отправили в Керчь. В Керчи нас поселили в каменоломнях, на правом берегу Керченского пролива, до города было пятнадцать - двадцать километров, а может и меньше. Выезд из каменоломен был строго запрещен.
   В катакомбах имелись большие комнаты, с высокими потолками, с электроосвещением, - вот в них мы и поселились. Катакомбы представляли собой большой туннель с запасными выходами по сторонам. Подошва шла с наклоном в сторону Керченского пролива, в начале опускалась круто вниз, а затем постепенно выравнивалась до незначительного уклона. Коридор был около десяти метров высотой, а шириной, примерно, шесть - восемь. Прибывших, повзводно, разместили по боковым нишам. Вечерние поверки проводились на улице, питались в походной кухне. Из-за отсутствия выходов для дымоходов, отопления помещений не производилось, что вынуждало солдат промокшую одежду сушить собственными телами, подстилая ее на ночь под себя. Ложились спать на нары, не раздеваясь, в верхней одежде, а шинелью укрывались. На наше счастье, в Крыму в то время низких температур не было, часто моросил мелкий дождик и дули сильные ветра. На физзарядку, по утрам, поднимались затемно и гоняли бегом не менее тридцати минут. По окончании физзарядки брали в руки полотенце и бежали к проливу умываться морской водой. В это время вода в море очень холодная, брызги светятся искрами светлячков. После умывания в теле появляется бодрость, повышается настроение. После завтрака бойцов распределяли по работам, чаще были работы, связанные с разминированием степных массивов и сбору неразорвавшихся снарядов. Такая работа приравнивалась к боевым действиям и шла в зачет срока отбывания наказания.
   Меня, как лучшего специалиста по строительству печек - времянок, иногда направляли для такой работы в другие подразделения штрафников. Печку - времянку обычно строили из двухсотлитровых бочек, для чего вырезали дно и монтировали на это место дверцу с поддувалом, внутри кожуха выкладывали из кирпича топку, крепили колосники и делали дымоход. Я умел быстро и качественно их сооружать, за весь период не было случая, чтобы печь плохо горела или не было тяги. В работе время проходило незаметно, и я с охотой выполнял такие задания изо дня в день.
   Горе было тем, кто не умел ничего делать, их с утра до ночи гоняли по плацу, добиваясь четкости строевого шага и умения выполнять команды. Ходили обязательно с песнями, в случае отказа от выполнения этой команды, командир давал следующую: "Бегом марш!". В таких случаях гоняли до тех пор, пока солдаты не запоют песню. Такая учеба проводилась и после вечерней переклички, команду "отбой!" мы слышали в час, а то и в два часа ночи. Эта муштра выматывала силы, казалось, что нам не легче, чем солдатам на передовой.

   Установленный срок наказания, три месяца, уже вышел, но я продолжал шагать по плацу и выполнять разные хозяйственные работы. Только в конце четвертого месяца мне сообщили, что я освобождаюсь и должен сообщить, в какую часть желаю возвратиться. Конечно, мое желание было единым, - возвратиться в ту же часть, из которой попал в штрафную роту. Командование полка знало меня как дисциплинированного и квалифицированного авиамеханика. Вскоре поступил ответ и согласие принять меня для прохождения дальнейшей службы в 29 авиаполку ВМФ.

***

   В начале 1944 года я возвратился в свой 29 авиаполк. Мои опасения, что мои бывшие товарищи по совместной службе примут меня с холодком, были напрасны. Приняли меня радушно можно сказать, по-родственному. Приказом по полку меня назначили авиамехаником в третью эскадрилью. В этот период полк проводил тренировочные полеты, и ремонт материальной части. К этому времени фронт отодвинулся к границам Германии, и уже чувствовалось, что скоро, очень скоро, наступит конец войне.

   В полку стали создаваться кружки художественной самодеятельности. Организован был кружок и в третьей эскадрилье. Руководителем кружка избрали меня. Сначала мы ставили коротенькие водевили, пьесы, а позже организовали хоровой и танцевальный ансамбль. Желающих принять участие в работе ансамбля было много, записывались рядовые и младшие командиры, офицерский состав. Вскоре наш ансамбль начал давать концерты для своих сослуживцев и для колхозников на сценах сельских клубов. Слава о нашем самодеятельном краснофлотском ансамбле разнеслась далеко за пределы Овидиопольского района Одесской области, на территории которого дислоцировался наш полк. Начали выезжать в ближние села все чаще и чаще, а также и в другие воинские части Одесского гарнизона. По просьбе партийных и советских органов Овидиопольского района наш ансамбль дал первый концерт для жителей в районном доме культуры. Накануне майского праздника ансамбль пригласили дать концерт в Овидиополе.

   Командование полка выделило автобус и мы прибыли на место еще засветло. В клубе не было необходимой мебели, и мы с заведующей Домом Культуры бегали по всем помещениям в поисках необходимого инвентаря. На дворе темнело очень быстро и, как назло, электроэнергии почему-то долго не давали. В темноте, в одном из помещений, заведующая зацепилась ногой за выступающую доску и упала, я обхватил ее за плечи и помог подняться на ноги. Поднимаясь, она слегка обняла меня рукой за шею, наши лица оказались рядом, и жар ее дыхания приятно обласкал мои губы, моя рука невольно прижала к себе ее талию. Это был какой-то толчок, неуловимый миг, который в будущем стал началом нашего более близкого знакомства. В этот вечер концерт наших артистов прошел успешно. С этих пор наш ансамбль все чаще стал выезжать в город Овидиополь, с концертами для населения районного центра.

   ...

   Однажды моя знакомая меня спросила: 'Ты, Павел, знаешь, что про тебя говорят твои однополчане?' - нет, не знаю, ответил я. - 'Радист вашего авиаполка мне сказал, что ты недавно вернулся из штрафной роты, где отбывал наказание за воровство отравленного спирта, от которого умер ваш офицер?' - я подтвердил, что это правда, хотя и неполная. - 'Расскажи, пожалуйста, мне об этом подробнее, как это случилось?' - вот мой рассказ, слушай:
   -Он выпил метиловый спирт, слитый мною со своего самолета и принесенный в общежитие незадолго до моего Дня рождения, который бывает раз в четыре года, 29 февраля, для того, чтобы как-то отметить это событие. Но выпить его не пришлось, так как вечером, после работы, меня пригласил к себе в кабинет инженер нашей эскадрильи, капитан Александр Иванов, налил полстакана чистого спирта, поздравил меня с праздником. Я выпил спирт, поблагодарил его, и ушел в столовую на ужин. Жидкость, принесенная из самолета, осталась нетронутой. Через несколько дней после этого меня назначили ответдежурным по офицерской столовой. Вечером, во время ужина, проходя между столов, за которыми сидели офицеры, я увидел моего хорошего товарища, - лейтенанта Ермоленко. Подошел к их столу, поздоровался с ним, спросил, довольны ли они ужином. Получив утвердительный ответ, прошел дальше. Вскоре подошел ко мне Ермоленко и, умоляюще стал просить достать ему что-либо спиртное. В столовой спирт отсутствовал, и удовлетворить его просьбу я не мог, о чем ему и сказал. 'Найди хоть что-нибудь, взмолился он'. Я вспомнил, что в моей тумбочке в общежитии, стоит емкость с жидкостью, принесенной мной из самолета, и неуверенно спросил: 'А тормозную жидкость, слитую из самолета, ты пил когда-нибудь? - Конечно, было дело, а у тебя она есть? - Есть, в солдатской баклажке, в общежитии, только о качестве, можно ее пить или нельзя, не знаю, а ты сможешь определить пригодность для употребления? - Конечно, смогу, ведь я авиатор', - ответил он мне и ушел в общежитие за баклажкой. Я продолжал обход, наблюдая за порядком и своевременным обслуживанием сидящих за столами офицеров и младших командиров.

   Конечно, в тот период выпивали очень часто, и пили все, что попадало в руки. По установившейся традиции, после успешного боевого вылета экипажу выдавали, как поощрение, водку. В столовой официантки вместе с пищей разносили в двухсотграммовых стаканах 'боевые' сто грамм. К этой порции, кто хотел, добавляли спиртное, принесенное из своих запасов. Чтобы усилить питание, выпивохи просили дежурного принести что-нибудь закусить выпивку, просьба обычно удовлетворялась. Так было и в тот вечер. Уже перед закрытием столовой ко мне подошел Ермоленко и сообщил, что фляжку с недопитым спиртом он оставил над дверью в кухне. Я поел раньше и по окончании ужина, и уборки столовой, собрался уйти домой, но меня остановил повар, и спросил: нет ли у меня чего выпить? Я указал ему на дверь и сказал: 'Там оставлена фляга с недопитой тормозной жидкостью, можешь ее взять', - и ушел спать. На следующий день я поднялся на час раньше общего подъема, оделся и собрался идти в столовую для продолжения дежурства, но ко мне подошел дежурный по кубрику и сообщил, что ночью в первой эскадрилье случилось несчастье, заболел Ермоленко, и его на скорой помощи увезли в больницу. Больной все время бредил и говорил о каком-то товарище, что он его никогда не выдаст. От услышанной новости мне хотелось кричать, сердце стало трепетать, голова оцепенела.

   Я подумал: 'А вдруг это произошло от выпитой вчера вечером в столовой тормозной жидкости?' - и тут я вспомнил, что повар тоже ее пил, и кинулся бегом в столовую, чтобы убедиться, на месте повар или нет. Столовая была пуста, на двери висел замок. От испуга у меня подкосились ноги, и я кое-как удержался за стенку, чтобы не упасть. Обычно в эти часы в столовой кто-нибудь да был, а сейчас никого нет. Я терялся в догадках, что случилось?
   Предположим, повар заболел, а что же с официантками, кухработниками? Я остался ждать их возле столовой, вспоминая мельчайшие подробности нашего разговора с Ермоленко. Ведь он первым мне напомнил о тормозной жидкости, излагая свою просьбу: - 'Может, с глицерином что-нибудь найдешь?'- 'А ты не боишься пить всякую гадость?' - задал я встречный вопрос. - ' Что? - Гадость? - Не скажи, смесь бывает очень хорошая, я не первый день в авиации и смогу в ней разобраться, так что не бойся'. - ' Хорошо, пойди в наше общежитие, в правом углу, в конце ряда стоит моя кровать, в тумбочке рядом с ней возьми фляжку с тормозной жидкостью'.
   Конечно, я знал, что для тормозной жидкости употребляется метиловый и этиловый спирт, один из них пищевой, а другой отравленный, при его употреблении бывают смертельные исходы.
   Теперь я вспомнил, что в тот вечер, когда Иванов угостил меня рюмкой спирта, после ужина, из столовой домой я шел вихляющей походкой, ноги мои подкашивались, голова кружилась. Тогда я подумал, что это действие выпитого спирта и не подумал, что это могло быть действие от выпитой мной тормозной жидкости, для пробы, два-три глотка. Пробу напитка я произвел после окончания работы на самолете, перед уходом домой. Кроме того, в тот вечер меня подташнивало, но опять я посчитал, что выпитый на голодный желудок спирт так отразился на самочувствии, а о тормозной жидкости не вспомнил. Теперь все это пронеслось в моем мозгу, и я понял, насколько ядовитой была жидкость, Только малая доза отравить мою кровь не смогла, и я остался жив.
   О, ужас! По моей вине погибли два человека, что делать? ' А, вдруг, Ермоленко и повар останутся, живы, и все образуется?' - с надеждой подумал я. Мысленно стал просить Бога дать им силу выжить: 'Господи, вспомни царя Давида и его кротость! Не дай им умереть безвинными!'
   За полчаса до начала завтрака пришли кухработники, а вскоре и официантки. Повара все не было. Официантки вынули из ящиков консервированные продукты питания и начали готовить из них блюда на завтрак. Сомнений не было, - повар не явился из-за плохого состояния здоровья. Чтобы удостовериться в своих предположениях, я спросил у официанток, не знают ли они, почему нет повара, надеясь услышать от них, что-то другое, что спасет меня. Но они ничего не знали. Наконец, у двери показался повар. Его лицо было бледным, под глазами мешки, одышка не давала ему говорить. Он посидел на табуретке, немного отдохнул, успокоился и сказал: 'Я боялся, что сорву завтрак, всю дорогу бежал, а мое состояние никудышное, еще бы немного - и упал бы'.
   - Петрович, что с тобой приключилось?
   - Всю ночь была рвота, чуть было кишки не выворотило. В больнице дали выпить что-то белое, наподобие молока, меня вырвало, и только после этого мне стало немного легче. Ночью пришлось вызвать скорую помощь, и меня увезли в санчасть. Признали отравление. Сейчас вроде бы все прошло, только немного кружится голова.

   Еще не закончился завтрак, как за мной, в столовую, пришли дежурные с КП авиаполка. Привели меня в особый отдел. Следователь задал мне два или три вопроса, составил документ на привлечение меня к судебной ответственности, и отпустил в часть, до вызова в суд. Вызов пришел через два дня. Пришли два молодца, взяли меня под стражу, и в сопровождении вооруженного краснофлотца, повезли на попутной автомашине в город Мурманск. Поместили меня в одиночную камеру, где у стены стоял топчан, возле двери откидной столик и табуретка. Вечером, в камеру, для ознакомления, принесли обвинительное заключение, и словесно сообщили, что завтра, в десять часов утра состоится закрытый суд по моему делу. После прочтения обвинительного заключения, я попросил бумаги и чернил для изложения своего выступления на суде. Мне все принесли. Закончил писать свое оправдательное выступление перед рассветом. В одиннадцатом часу меня вызвали на суд. По моей просьбе, мне разрешили зачитать свои записи о произошедшем. В последнем слове я попросил суд направить меня на Украинский фронт, так как я украинец и хочу бить немецких оккупантов на своей родине.

   Решение суда неожиданно оказалось более мягким, чем я предполагал. В связи с тем, что полк, в котором я служил, был действующим, самолеты полка ежедневно летали на передовую, бомбить за линией фронта, в тылу врага, важные коммуникации - искупить свою вину меня оставляли в своей части. После прочтения приговора, меня освободили из-под стражи и приказали немедленно отбыть в свою часть.

   После возвращения в полк я приступил к исполнению своих прежних обязанностей. Такой оборот дела командованию полка пришелся не по душе, и комполка Цецорин направил ходатайство в Москву, чтобы меня отправили на передовую, в штрафную роту. Ответ из Москвы задерживался и меня, вместе с полком, перебросили на Южный фронт, под Мелитополь. В этот период наши войска уже подошли к Севастополю и дрались за его освобождение. Но группа военспецов, в которой был и я, кроме летного состава, улетевшего самолетами, из Мурманска на юг была отправлена поездом. Ехали мы так медленно, что, прибыв в Новороссийск, свой полк там уже не застали. Через коменданта нам стало известно, что полк из Геленджика перебазировался под Мелитополь. Нам пришлось снова взять билеты на поезд, и через Москву добираться до Мелитополя. Через неделю наша группа прибыла в Мелитополь, но полк уже готовился перебазироваться, вслед за передовой, под Одессу. Через пару дней самолеты взяли курс на Одессу, оставив на аэродроме один неисправный самолет и трех специалистов, в том числе и меня, для его восстановления. Прошло не менее двух недель, пока были отремонтированы шасси, двигатель и плоскости, поврежденные при вынужденной посадке на фюзеляж. Затем были вызваны пилот и штурман, которые доставили нас, этим же самолетом, в Одессу.

   Только в конце июня 1943 года из Москвы был получен приказ Министра обороны об отчислении меня в Севастопольскую штрафную роту морской пехоты, куда я и был отправлен.

   - Если бы тогда инженер Иванов не угостил меня спиртом, я бы обязательно выпил тормозную жидкость, чем положил конец всем моим мытарствам, но судьбе было угодно поступить иначе...