Аннотация: Наш ответ Чемберлену,извиняюсь,М. Булгакову.
ВАДИМ МАЛИКОВ
"СУКИН СЫН"
Нет никого, кто, любя деньги, удовольствие и славу, любил бы людей.
Эпиктет
I
...У входа в Дацан Великого Спокойствия Калбы, стоящего на площади Поклонений в Лхассе, мерцал фонарь. Обитые бронзой тяжелые двери были закрыты.
Джамсанг По отвесил поклон четырем сторонам света и ударил висящим рядом деревянным билом в покачивающийся у почерневших от старости наглухо закрытых створок дверей большой бронзовый гонг. Лама в желтой шапочке и длинном желто-красном одеянии открыл тяжелые створки. Странник, сложив лодочкой руки, поклонился служителю. Монах ответил поклоном на поклон:
-Святейший Нарабанги-Хутухта ждет тебя...
...Внутри храма висел полумрак. Флаги с таинственными, понятными лишь посвященным древними письменами, неподвижно висели над головой; на стенах - шелковые ленты с изображением священного знака су-астик. Мерцающие в темноте огоньки лампад отбрасывали блики света на золотые и серебряные подсвечники и ритуальные сосуды, стоящие на алтаре. Сегодня, в день мистерии "Цам", знаменующей борьбу с врагами Желтой Веры и пришествие Майтрейи Майдари, Джамсанг получит откровение. Он ждал этого великого дня тридцать три года. Отрешась от земных благ, странствуя, он постигал учение о восьмеричном пути и 4-х благородных истинах, и вот теперь...
...Неслышно подошедший сзади Нарабанги-Хутухта мягко коснулся его плеча.
-Сын мой, сегодня ты станешь одним из избранных, - произнес он тихо и проникновенно. Он пристально поглядел в глаза Джамсанга.
-"Просветленный" ждет тебя. Воздай же ему хвалу и молитву. Пойдем со мной... новый Лама.
Они приблизились к тяжелому шелковому занавесу с вытканными на нем священными знаками и сакральными письменами "танка". Жрец осторожным движением оголенных рук раздвинул неподвижный шелк, и глазам Джамсанга предстала огромная, в 8 локтей, золотая статуя сидящего на лотосе Будды. В бронзовых курильницах дымились благовония, распространяя вокруг кружащий голову сладковато-тяжелый запах жасмина. Джамсанг упал на колени, и, закрыв лицо ладонями, начал тихо молиться:
-Авалокитешвара милосердный, Будда-Аюма - покровитель долгоденствия...
-Сын мой, ты прошел шесть ступеней сансары. Шесть раз ты умирал и рождался вновь, - услышал Джамсанг торжественный голос настоятеля. - Твой путь будет завершен через 500 лунных лет. Предпоследний раз воплотишься ты далеко на севере - воплотишься в человека. Спустя 150 лет за прегрешения его - в животное. Животное умрет в 1925 году земного календаря. Пройдя все восемь кругов перерождений, ты получишь нирвану, - он улыбнулся краешком тонких губ, - если, конечно, не захочешь стать Бодисатвой. - Так сказал "Просветленный".
Джамсанг поднял к статуе наполненные слезами счастья глаза: "О, Большая Колесница Совершенной Радости...".
II
Темно. Темно и спокойно. Наверное, это и есть нирвана, когда ты уже не живешь, хотя еще не умер. Но я думаю, мыслю, как это у Декарта - "пока мыслю - существую"... Странное ощущение, однако ощущение. С точки зрения европейца - нонсенс. Закон исключения третьего сформулирован стариком Аристотелем - жив или мертв, иного состояния не бывает, однако восток - дело такое, и каждый тибетец знает, что промежуточное состояние сие и надобно достигать путем многолетних духовных упражнений. Так учил великий Гаутама... Хорошо, как же хорошо - еще немного и полная, всепоглощающая радость. Еще немного и... Появился свет - ласковый, нежный, наполняющий восторгом то, чего уже нет, то, что не существует, но все еще чувствует. Ощущение полета, радость, радость...
Внезапно свет исчез, и обозначились странные, неопределенные очертания, которые неожиданно обрели конкретные и зримые формы. Формы с калейдоскопической быстротой складывались в образы: вот негодяй в грязном колпаке - повар в столовой нормального питания служащих Центрального совета народного хозяйства. Сволочь редкая - знаем, знаем. Ощущение обваренного кипятком левого бока; да ведь нет никакого бока, но все равно больно. Какая же все-таки гадина, а еще пролетарий! Сознание... какое сознание? Любопытно, откуда бы ему взяться? Девчонка -машинистка. Бежит, бежит бедняжка по сугробам. У, какие сугробы. Но, смотрите, бежит, бежит. Получает по девятому разряду три с половиной червонца; бедная, бедная ты моя - щи из тухлой солонины, разве что любовник чулочки фильдеперсовые подарит... Жаль мне ее, жаль! А это что? Тяжелый пивной дух и неподвижная завеса махорочного дыма. Да нет же - вон за столиком у извозчиков и папиросками балуются. Папиросы "Ира" - хороший табачок, - сла-а-а-денький! Я на балалайке играю? Так что ж не играть - тятя справным балалаечником был, такие коленца выкидывал - вся деревня плясала. Говаривали соседи: "Иван, сыграй"! Свадьбы да праздники без него не обходились. Уважаемый был человек. А веселый какой! "Ништо, - утешал, - Климушка, с песней оно все легше. Проживем и без хлебца". Братьев да сестер шестеро. Да дед, да мать. Померли все в 20ом... Тиф - он, брат, не выбирает н-н-да... Внезапно всплыло плутоватое и широкое как блин лицо лакея Фильки: "Полимон Ефграфович, князь, просыпайся ваше с-тво, борзые готовы". Князь? Кто князь - я?
А это что? Зеркала, зеркала. Ненавистное чучело лупоглазой, словно на аттических драхмах, совы. Не люблю! Кошек, правда, тоже, - но сов не перевариваю натурально. У-у-у! Какой запах, Господи. Какой запах идет из кухни, и надо же - не гонят: "Фить, бери, Шарик...". Гражданин в кремовых кальсонах, Вы кто?
...Как хочется пить, сил нет, как хочется. Страшно и одиноко. Есть ощущение тела, но все оно налито неимоверной тяжестью, сохнет язык. Разве что встать? По губам прошла мокрая губка, затем смутно, как в тумане: "Вот, черт возьми! Не издох! Ну, все равно издохнет. Эх, доктор Борменталь, жаль пса! Ласковый был, но хитрый, шельма!"
Память, память... Однако причем здесь Главрыба? Ну, что ты, сволочь, ко мне привязалась? Мало ли вывесок читал я... Да ведь грамотный был, чертушка, - три класса церковно-приходской... Старый князь бывало... Снова навалилась тяжесть. О чем это я, ах, да - МСПО - Мясная торговля? Нет, не то... не то, ах вот... - на углу Моховой, где магазин "Главрыба"... но отчего именно это место? Мысли, мысли... странно и, в сущности, удивительно, но так хочется, хочется что-то сказать! Попробовать? Пожалуй, но с какой стороны начать? Ламы, помнится, читали с конца: а-а-а-быр! Получилось! А-быр! А-быр! Славно-то как! А теперь открыть глаза. Волей проснувшегося сознания разлепить налитые свинцовой тяжестью веки.
III
Он приподнялся с постели на локтях, и вдруг напрягши непослушное тело, сел.
-А-быр-валг! - Смешно. Стоявший напротив почтенного возраста полный лысоватый, впрочем, важного вида господин в пенсне с золотой цепочкой поперек круглого, хорошо выступающего вперед брюшка, побледнел и как подрубленный упал на пол, сильно ударившись головой о ножку стула... Тинктура валериана будет в самый раз. - Нет? - Стоящие рядом - молодая девушка в чистом белом переднике и высоко-худощавый брюнет в очках - захлопотали вокруг неподвижного тела пожилого.
Отчего я их знаю? И комната, и запахи? А гражданин, кажись, очухался. Вот он поднял голову с отвалившейся челюстью и трясущимся пальцем показал на упавший на пол за моей спиной мохнатый предмет.
-У него отвалился хвост! - округлив глаза, констатировал дед, а на большом продолговато-дынном лбу его выступила испарина. - У собаки отвалился хвост!
У кого отвалился хвост, у меня? Ах, вражина! Что же я, по-твоему, кобель блохастый? Нет, милостивый государь, я - homo sapiens, human beeng, или, как там еще говаривал мсье Дидро - экзистен-ция! Да за такие слова, товарищ в пенсне, мордас бы тебе почистить, хотя, впрочем, и неудобно-с, да и, кстати сказать, в чужом доме. Нервы-с, нервы-с, милейший, - одернул Он себя втуне, но непослушный язык самопроизвольно и с обидой отлаял по матушке:
-Слышь, почтенный, а-а-а не па-а-шел бы ты...
Со смешанным чувством стыда и веселья он наблюдал, как окружающие граждане открыли рты и по-рыбьи ловили губами воздух. - Ах, как нехорошо, - Он подавил ухмылку, - непременно исправить - исправить ошибку. Он открыл рот:
-Из...пиз...пив-пив-на-я! - произнес непослушный язык. Какой однако пассаж, и не стыдно, батенька? Полный дисбаланс мысли и слова, - с горечью констатировал мозг. - Что ж, - учиться, учиться и учиться. Но кто эти люди? - сдается, что когда-то уже видел их и этот дом. Но отчего я здесь. Я? А кто это я? - Он робко подошел к старинному с потемневшими от времени вделанными в раму канделябрами зеркалу в бронзовой оправе. Тускло-голубоватое зазеркалье отразило одетого в белую исподнюю рубаху маленького, плохо сложенного мужчину с рыжеватыми всклокоченными волосами, заросшим почти до бровей, хотя и довольно широким лбом и тусклыми серыми глазами. Однако, - подумал мужчина, не понравившись себе нисколько, - переходная стадия от неандерталонда к homo erectus. Так это я?
Внезапно захотелось поделиться мыслями вслух и спросить о себе присутствующих граждан, но непослушный язык вновь выдал противную мыслям бессвязную фразу:
-Еще парочку, - развязно завернул "предатель".
-Что? Укол? - Извольте...
IV
...Он открыл глаза. Тело нестерпимо ломило, а во рту чувствовался сладковатый привкус. Он поднял руки и поднес их к лицу, с любопытством наблюдая, как на глазах распрямляются и вытягиваются скрюченные заскорузлые пальцы.
Снова нахлынуло в голову: "В очередь, сукины дети, в очередь!" - на кого же я ору?
В комнату без стука вошел худощавый, в руках он держал старые, видавшие виды диагоналевые брюки.
-Не изволите ли примерить?
-Что ж, спасибо. Давно пора. Пуговички застегнем. Панталоны фабрики "Москва швея". Хорошие, добротные брючки. С ворсом. Ну, как?
-А в уборную?
-Пардон-с? Плохо же вы обо мне думаете, граждане-господа-товарищи, очень даже обидно, - что ж мне под себя что ли? Где тут у вас это самое место? По коридору? Мерси.
Квартира, однако, хороша. По стенам стеллажи с отливающим серебром переплетами старых и дорогих изданий; что ж, почитаем, почитаем на досуге. На календаре 11 декабря 1924 года.
Вернувшись из клозета, маленький мужчина любовно одернул понравившиеся брюки и, приветливо посмотрев на вошедшего в комнату господина в пенсне, по-дружески потрогал его штаны.
-Дай папиросочку - у тебя брюки в полосочку!
Получается, получается! В голове радостно зазвенело.
С серебряным подносом в комнату вошла красивая горничная...
...Зинаида Прокофьевна, матушка, не послушалась, не уехала, эх...
-Селедку будете?
-А то как же? Ч-человек без харча никак не может проживать.
Прогнав нахлынувшее видение, Он водрузил тарелку на колени, неловко уронив рукой тонко нарезанный ломтик.
-Не бросай объедки на пол! - строгим голосом приказал пожилой господин.
-Отлезь, гнида, - Он с горечью почувствовал, что язык его вновь зажил своей собственной жизнью.
-Если ты еще раз позволишь себе ругать меня или доктора - тебе влетит, опешив, заявил пожилой господин.
Покраснев, маленький мужчина поднял с пола селедочный хвостик и поглядел на пожилого исподлобья.
-Ура! - подмигнул господину с бородкой с интересом наблюдавший за действом худощавый. - Вы видите, Филипп Филиппович, он понимает!
Из дневника
Тяжело мне здесь. Похабная, в общем-то, оказалась квартирка. Дарья-кухарка - единственная, ко относится ко мне по-человечески - балует с пожарником, Филипп Филиппович - так кличут пожилого господина и хозяина семи комнат (он профессор и мировое светило) - почитай каждую ночку ходит к Зине. По утру крадется к себе из ее комнатушки, урчит как сытый кот и вполголоса напевает из "Аиды". Филипп Филиппович, батенька, Вы - масон?
IV
...Разрывы снарядов и жесточайший пулеметный огонь. На красивом и тонконогом гнедом жеребце фигура комдива. "Не ложиться, не ложиться сволочь! Расстреляю подлецов! Знамя, знамя, мать! Мать! Мать!"
...Плот мягко целует песчаную отмель, и пальцы ног в дырявых английских ботинках ощущают стылую зыбь реки. Пулеметный бой и отрывочные орудийные выстрелы. Впереди ощетинившиеся сталью офицерские колонны. Рука уверенно откинула затыльник "Максима".
...Он открыл глаза и, встав с раскладушки, подошел к окну. По заснеженному переулку, блестя лучами стылого зимнего солнца, весело катил красно-желтый советский трамвай... цвет одеяния лам... Впрочем, пустое... Он нервно подернул узкими плечами и взял с полки книгу в зеленом как купорос переплете - "...точно так же порицания заслуживают и те, что всегда обеспокоены, и те, что всегда спокойны. Ведь и страсть к суете - признак не деятельного, но мятущегося в постоянном возбуждении духа, а привычка считать каждое движение тягостным - признак не безмятежности его, но изнеженности и распущенности..." Поиграть разве? Он потянулся к подаренной намедни доброй и вечно под хмельком кухаркой Дарьей балалайке, и пальцы его знакомо ударили по струнам буйной залихватской тремолой. "Светит ме-е-сяц, светит ясный..." Как же тепло на душе, и какая, в сущности, славная вещь - народная песня! Любо и широко льется родная мелодия, и поет, поет сердце, а в груди просыпается бесшабашная молодецкая удаль. Кучер Прошка, помнится...
...В двери возникло хорошенькое личико рассерженной прислуги...
-Прекратите треньканье, - назидательно произнесла девушка, и полные губы ее сложились в злую обезьянью гримаску. - Вы действуете на нервы профессору, слышите?
Он с сожалением отложил балалайку. Обидно, никому ведь не мешал...
-Пройдите к Филиппу Филипповичу, - каменное лицо Зины выражало безграничное отвращение. - Профессор ждет в гостиной. - Прислуга по-кошачьи фыркнула и презрительно, впрочем, кокетливо повернувшись к постояльцу похожим на круп молодой лошадки высоким и статным задом, стуча каблучками туфель, вышла вон.
...Профессор Преображенский, одетый в дорогой стеганый халат, откинувшись назад, с барским видом сидел у письменного стола в мягком и удобном кожаном кресле. Между указательным и средним пальцами правой руки его, унизанными двумя золотыми печатками, торчала сигара. Выпустив клуб ароматного, пахнущего чем-то нездешним дыма, он недовольно-брюзжащим баритоном проворчал:
-Я, кажется, уже два раза просил Вас не спать на полатях в кухне, тем более днем...
-Воздух в кухне приятнее, - глухим голосом выдавил постоялец. В голову опять полезла муть. Не наговорить бы старику что-нибудь обидного. Большие часы на стене рядом с вызывающим почему-то раздражение чучелом филина мелодично торжественно пробили пять.
-Откуда взялась эта гадость? - профессор брезгливо ткнул пальцем ему в грудь, отчего на ядовито-голубую поверхность галстука квартиранта упала серая шапочка пепла.
-Что ж - гадость, - искренне обиженно возразил тот. Скосив глаза, он любовно поглядел на незаслуженно оскорбленную обновку. - Шикарный галстух. Дарья Петровна подарила.
-Дарья Петровна Вам мерзость подарила! Вроде этих ботинок! Что за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить приличные ботинки! А это что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
-Я ему велел, чтобы лаковые, - смущенно донеслось в ответ, обладатель лаковых ботинок робко взглянул на белые лакированные гетры профессора. - Что я хуже людей? Пойдите на Кузнецкий - все в лаковых!
-Спанье на полатях прекращается. Понятно? - презрительно прищурившись, резко и отрывисто произнес профессор. - Что это за нахальство? Ведь Вы мешаете! Там женщины!
Наябедничала душа моя, княгинюшка... Вдруг стало очень обидно, лицо постояльца потемнело, и губы задрожали от с трудом сдерживаемого желания заплакать.
-Ну, уж и женщины! - губы его дрожали. - Подумаешь! Барыни какие! Обыкновенная прислуга, а форсу как у комиссарши!
Профессор глянул на жильца свысока.
-Не сметь Зину называть Зинкой! Понятно-с?
Наступило неловкое молчание.
-Понятно, я Вас спрашиваю? - округлив глаза под золотыми дужками пенсне, вперил в лицо визави колючий взгляд Филипп Филиппович.
-Понятно.
-Убрать эту пакость с шеи. - Он показал на галстук. - Вы, ты, Вы посмотрите на себя в зеркало - на что Вы похожи! Балаган какой-то! Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу.
Да не бросаю я окурки, - с обидой подумал "Маленький". - Врет она все, - не бросаю я.
-Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире.
Есть грех, есть, - мелькнуло в голове... - Сам па-а-а-нимаешь, - страдаю, да не могу, не могу избавиться - пока не могу... - Он открыл рот, чтобы пообещать профессору заняться самовоспитанием, но тот, нервно меряя кабинет шагами, продолжал:
-Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно.
Аккуратно, - вдруг с издевкой и зло подумал Он. - Борменталь - тот вчера вообще за собой не спустил. Почему они меня так ненавидят? Ну, выгнали бы на улицу как собаку? Однако же, не хочу я туда, не хочу. Р-р-р, гау, гау. Куда я пойду без документов...Дворники из всех пролетариев самая гнусная мразь...
-С Зинаидой всякие разговоры прекратить! - безапелляционным тоном продолжал профессор. - Она жалуется, что Вы ее в темноте подкарауливаете.
..."Маленький" вспомнил, как намедни утром попытался заговорить с девушкой. "Княгиня, Зинаида Прокофьевна... - но та, покрутив пальцем у виска, презрительно и гордо и прошла мимо, - не помнит..."
-Смотрите! - гремел профессор. - Кто ответил пациенту: "Пес его знает"! Что Вы, в самом деле, в кабаке что ли?
"Пациенту!" - вдруг зло завертелось в голове. - У Эрмитажа таких "пациентов" - пятачок большой пучок. Педерастам задницы зашивать - вот и вся твоя медицина. В магазинах - очереди на три версты, а ты, - он клацнул зубами, - буржуй недорезанный, икру да семгу кажный день жрешь. Людям жить негде, а у тебя, хрен мировой величины, семь комнат, швейцар да прислуга. Детишкам немецким полтинник пожалел - крохобор!
Постоялец подавил злость, и, нервно сжав губы, с обидой проговорил:
-Что-то Вы меня, папаша, больно утесняете.
-Кто это тут Вам папаша? Что это за фамильярности? - покраснев и сверкнув золотыми очками, белугой взревел профессор. - Чтобы я больше не слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
-Да что Вы все... то не плевать, то не кури, туда не ходи! Что же это, на самом деле, чисто как в трамвае? Что Вы мне жить не даете?
И, вспомнив поведанную недавно словоохотливой и пьяненькой, как водится, Дарьей историю своего рождения, обиженно произнес:
-И насчет "папаши" это Вы напрасно! Разве я просил мне операцию делать. Хорошенькое дело! Ухватили животное, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал...
Мозг снова стиснул раскаленный обруч. Голова, как болит голова...
-...А равно и мои родные. Я иск, может, имею предъявить.
Глаза Филиппа Филипповича сделались совершенно круглыми, и дымящаяся ароматом сигара вывалилась из его нервно подрагивающих рук.
-Как-с? - прищуриваясь, спросил он, - Вы изволите быть недовольным, что Вас превратили в человека.
Ну, что же ты, гад, без конца меня попрекаешь, - благодетель хренов? - ударило в мозг.
-Вы, может быть, предпочитаете, того... снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях?
-Ну, если бы я знал!
Гнида! Сволочь! - возмущенно рвалось изнутри. - Ты-то, гад, по помойкам не бегал. Ты - сынок кафедрального протоирея - никогда не знал, что такое голод. Тебя не ели вши и не дырявили шрапнелью, ты и в голодуху жрал спецпайки, потому что лечил высокое ресефесеровское начальство. Ты только под водочку такой контрреволюционер...
-Да что Вы все попрекаете - помойка, помойка... Я свой кусок хлеба добывал! А ежели бы я у Вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, - глаза квартиранта посмотрели на профессора с иронией, - товарищ?
-Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Преображенский. - Я Вам не товарищ! Это чудовищно! - он нервно раскурил новую сигару.
-Уж, конечно же, - голос жильца стал хриплым и злобным, - мы понимаем-с! Какие мы Вам товарищи? Где уж! Мы в университетах не обучались. В квартирах по пятнадцать комнат с ваннами не жили. Только теперь, - Он с издевкой посмотрел на профессора, - пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет свое право...
С мстительным чувством наблюдая за реакцией старика, Он демонстративно долго мял окурок о зеленое сукно стола. На! Получи! - внутри вулканом клокотала обида. - Кто был ничем, тот станет всем! Подмышкой растеклось нестерпимой болью...
Боль разрасталась, она обжигала уже все тело, и захотелось зубами, по-собачьи, выгрызть застрявший в теле колчаковский свинец.
-Пальцами блох ловить! Пальцами! - яростно крикнул Филипп Филиппович.
-Видно "блоха" меня любит, - с горькой иронией произнес квартирант, Он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил на воздух легкое облако рыжей ваты.
-Какое еще дело Вы хотели мне сообщить? - косо посмотрел на него профессор.
-Да, что ж дело, - стараясь сгладить произошедшее, вежливо молвил постоялец. - Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне требуется, - и увидел, как лицо Преображенского передернуло.
-Хм... Черт... Документ! Действительно... Кхм... Да может быть без этого как-нибудь можно? - баритон профессора звучал неуверенно и тоскливо.
-Помилуйте, - вежливо, но твердо ответил просящий, - как же можно без документа. Это уж, извиняюсь. Сами знаете, человеку без документа строго воспрещается существовать. Во-первых, домком...
-Причем тут домком?
-Как причем? Встречают, спрашивают - когда ж ты, говорят, многоуважаемый, припишешься?
-Ах ты, господи, - уныло воскликнул старик, - "встречаются, спрашивают"... Воображаю, что вы им говорите! Ведь я же вам запрещал шляться по лестницам!
-Еще чего! - снова почувствовав озлобление, возразил жилец. - Что я - каторжный? Как это так - шляться? Довольно даже обидны Ваши слова. Я хожу как все люди!
Профессор подошел к буфету, налил и одним духом опрокинул в горло стопку анисовой.
-Отлично-с, - чуть спокойнее заговорил он, - дело не в словах. Итак, что говорит Ваш прелестный домком? - Старик подчеркнуто примирительно посмотрел на собеседника, и тот неожиданно для себя улыбнулся, вспомнив, как второго дня столкнулся на лестнице с показавшимся ему очень знакомым молодым человеком в кожанке. Он мог бы поклясться, что много раз видел это узкое, в кудрявой шапке волос лицо, и были до удивительного знакомы его негромкий, чуть надтреснутый, с характерным грассирующим "р" голос и печально-нагловатые чуть навыкате глаза.
-Здгавствуйте, товарищ, - приветливо пожал ему руку незнакомец. - Вы из пятой квагтигы? Будем знакомы - пгедседатель домового комитета Швондер. Хотя, чего там - пгосто Исаак. Ну, как - обживаетесь?
-Да уж, - вздохнул жилец, почему-то сразу почувствовав к преддомкому немотивированное, но искреннее расположение. - Тяжело, конечно, однако привыкаю. Сенеку вот штудирую.
-Се-сенеку? - заикнувшись от неожиданности изумился председатель. - Сенека, товагищ, сейчас неактуально. Что нам говогит наш догогой товагищ Тгоцкий? "Сейчас, как никогда, мы имеем неотлагательную потгебность пговести химизацию сознания тгудящихся масс". А ты Сенеку... Посмотги, что делается вокгуг. Стгана как осажденный гагнизон у гганиц Антанта, Чембеглен, знаешь ли, Келлог и все такое... Вот, - он достал из обтерханного портфеля небольшую брошюрку. - Пегеписка Энгельса с Каутским - гекомендую! Газвиваться, газвиваться надо! И вот еще что - нехогошо, дгуг, получается - живешь, мягко выгажаясь, без пгописки, пгости, как тебя величают-то?
-Не знаю, - Он вспомнил, что смутился. - Были имена, были...
-Ну, ничего, ничего, - успокоил новый знакомый. - Имя мы тебе выбегем. Пагень ты, я погляжу, свой - габочий. Сегодня у нас четвегтое? - Он вновь открыл портфель и вытащил толстенный календарь с желтыми изжеванными листами. - Вот - 4 марта день полиггафии...
...-Интересно Вы домком "прелестным" называете, - с деланной обидой возразил жилец профессору, - домком интересы защищает.
-Чьи интересы? - сощурился старик.
-Известно чьи - трудового элемента.
Филипп Филиппович выкатил глаза:
-Почему Вы - труженик?
-Да уж известно - не нэпман!
-Ну, ладно, - итак, что же им нужно в защитах Вашего революционного интереса?
-Известно что, - Он осклабился, - прописать меня. Они говорят: "Где ж это видано, чтобы человек проживал не прописанным в Москве?" Это раз. А самое главное - учетная карточка. Я дезертиром не был и быть не желаю. Опять же - союз, биржа, - добавил Он, с нескрываемым удовольствием наблюдая, как лицо старика покрывается красными пятнами.
-Позвольте узнать, почему же я Вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно же все-таки считаться с положением. Не забывайте, что Вы э... гм... , Вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся э... лабораторное... - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
А Вы? - подумал "Маленький", - Вы сами-то кто такие? Тоже небось: колбочки да клистиры всякие... С Адамом-то как? А с ребром?
Профессор нервно раскурил сигару.
-Отлично-с! Что же, в конце концов, нужно, чтобы Вас прописать и вообще устроить все по плану этого Вашего домкома! Ведь у Вас же не ни имени, ни фамилии!
-Это Вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш! - хитро ухмыльнулся постоялец.
-Как же Вам угодно именоваться?
...-Князь Полимон Ефграфович Шаранский, - лакей в ливрее гулко стукнул посохом... - с супругой! Зеркала, музыка, бал...
-Полиграф Полиграфович! - с иронией произнес новый жилец.
-Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович. - Я с Вами серьезно говорю.
Язвительная усмешка искривила рот "Маленького".
-Что-то я не пойму, - проговорил Он, ерничая и веселясь над стариком все больше и больше. - Мне по матушке нельзя, плевать - нельзя, а от Вас только и слышу - "дурак", да "дурак". Видно только профессорам разрешается ругаться в Ресефесере?
Уязвленный железной логикой неприятеля, Филипп Филиппович налился кровью. Вновь нервно наполнив лафитник, и, опрокинув вторую, профессор преувеличенно вежливо склонил стан и с железной твердостью на старорежимный манер произнес:
-Из-вините-с. У меня расстроены нервы-с. Ваше имя мне показалось странным. Где Вы, интересно, откопали такое?
-Домком посоветовал. По календарю искали: "Какое тебе" - горит, вот я и выбрал... - дуркуя уже на обе ноги, улыбался враг.
-Ни в каком календаре ничего подобного быть не может, - обиделся профессор.
-Довольно удивительно, - оппонент усмехнулся, - когда у Вас в смотровой висит.
Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок расторопно вспорхнула Зина.
-Календарь из смотровой!
-Где?
-Четвертого марта праздновалось...
-Покажите, гм... м-м-да... черт... В печку его!
Плох, совсем плох старик, - с искренней печалью подумалось ему.
Зина, испуганно тараща глаза, стуча каблуками, бегом упорхнула с календарем.
-Именно. - Он весело подмигнул профессору. - Шаранск..., pardon, Шариков. - Поправился он и добавил про себя - mon share ami.
V
В большое полукруглое окно библиотеки, где скромно ютилась раскладушка Полиграфа Полиграфовича, щерилась в узкоглазой татарской улыбке широкая лунная физиономия. Ее мягкий зеленовато-бледный свет падал на массивные деревянные стеллажи с бесчисленными переплетами старых фолиантов и на бронзовый бюст Монтескье, хитровато подмигивающий гостю своим лукавым, чуть навыкате галльским глазом.
"Борменталь вызывает у меня животное чувство неприязни, а профессорский дом угнетает своей фальшью и ханжеством. Филипп Филиппович по-прежнему ходит к Зине, и почти каждую ночь я слышу за стенкой... Впрочем, пустое... В сущности, что мне за дело. Однако же днем - днем профессор до тошноты положительный".
В дверь тихо постучали, и Шариков, захлопнув тетрадку, обернулся. В темном дверном проеме стоял Борменталь. На нем был шелковый китайский халат, открывающий ниже колен худые волосатые ноги доктора. Вихляя широким тазом, Борменталь вплотную подошел к Полиграфу и положил ему на плечи свои длинные холодные пальцы.
-Я верю, что мы будем друзьями, - жарким шепотом промолвил доктор, глядя неестественно расширенными зрачками прямо в глаза Шарикова. - Фейербах - человеческое единение, принципы эстетизма... - горячо шептал он. -Я верю, что ты разовьешься в необыкновенно гармоничную личность, а также и в духовном плане, а пока... - Борменталь ласково провел ладонью по взъерошенным волосам постояльца. - Мой Тарзан, мой питекантроп...
-А? - не понял тот, - ты... вы... что, Борменталь?
Доктор сбросил халат.
-Возьми меня прямо здесь, мой мутант, - глаза его горели хищным и нездоровым блеском, тонкие ноздри раздувались, дыхание доктора было частым и порывистым. - Ну?
Педераст! - ужаснулся незапной догадке Шариков и дико шарахнулся в сторону, обрушив полку с золотистыми переплетами Брокгауза и Ефрона.
-Я, Иван Арнольдович, извиняюсь, такое дело... видите ли, - сдавленно хрипел он, лихорадочно соображая что предпринять в этой неестественной и крайне двусмысленной ситуации.
Загнав Шарикова в угол, Борменталь, облапив жертву, и со стоном впился губами в ее рот. По истечении нескольких минут отчаянной борьбы Полиграфу наконец удалось высвободиться из жарких объятий эскулапа, и, размазывая по подбородку жаркие слюни Ивана Арнольдовича, он оттолкнул доктора от себя. Упав худой спиной на Монтескье, Борменталь испустил протяжный звериный стон.
-А-а-а! Не желаешь? Ну, скотина, попомнишь! - Набросив на плечи халат, Борменталь с гневно поднятой головой взялся за медную ручку двери. -Не-на-ви-жу! - произнес он обернувшись.
...Не успел Полиграф проснуться, как Зина бросила ему его брюки.
-В кабинет, быстро, - она гордо подняла напудренный носик.
Повезло старику... - подумал Полиграф, глядя на ее высокую грудь, и неожиданно ощутил сладостное напряжение в членах. - Повезло...
...В кабинете Преображенского перед столом в своей неизменной кожанке стоял Исаак. Доктор Борменталь глубоко покоился в кресле - на худощаво-бледном лице его витало выражение отвращения.
-Как же писать? - презрительно спросил он, глядя куда-то поверх головы преддомкома.
-Что же, - заговорил Исаак, обращаясь к Преображенскому, - дело несложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор.
Полиграф вдруг обратил внимание, что Швондер не называет профессора товарищем. И правильно, - рассудил он, - какие мы ему товарищи! Он господином был, господином и остался. Такие не тонут. Хотя кто знает, кто знает... everything may happen, - неожиданно сложились мысли по-английски. Хорошо идут языки, - с удовлетворением отметил про себя Полиграф. Но откуда оно взялось и почему прицепилось это неизвестное слово - ре-ин-кар-нация?
Чтение и вправду давалось ему легко. За короткий промежуток он перелистал всю профессорскую библиотеку, с удивлением осознавая, что открывает уже прочитанные книги. Лоб его с застарелым рубцом значительно увеличился вверх, что теперь позволяло зачесывать назад утратившие ржаво-рыжий оттенок и ставшие гораздо мягче темные волосы. Взгляд обострился и стал иронично-насмешливым. Все меньше просилось на язык непарламентских слов. Он с легкостью, хотя и отрывочно, припоминал греческий, латынь и французский, но, словно чего-то опасаясь, не спешил демонстрировать докторам свои знания.
...-Это Ваше дело, - со спокойным злорадством молвил Исаак, - зародился или нет... В общем и целом ведь Вы ведь делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова.
-И очень просто, - провокационно вставил Полиграф, которому с некоторого времени нравилось злить старика... Стоя у книжного шкафа, он любовно перелистывал "Письма к Луциллию": "Тяготы - не благо. Но что ж тогда благо? Презрение к тяготам..."
-Я бы очень просил Вас, - огрызнулся Филипп Филиппович, - не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите: "И очень просто - это очень непросто".
Неумный все-таки человек, - с сожалением подумал Шариков. - Кого хотел обмануть? Пересадил милой и славной собаке, в прошлой жизни бывшей отставным русским генералом-помещиком, гипофиз красного пулеметчика, бабника и пьяницы Климушки Чугункина - вот де я каков! Смотрите на меня - светило мирового масштаба! И ведь врет старый хрен, что хотел добиться эффекта омоложения. Кого омолаживать? Пса? А что касается моего настоящего происхождения, так что ж, милейший, - в каждом из нас таится скотина, а уж в русском-то человеке - там такое намешано: он и чудь, и мерь, и весь, он и Алеша Карамазов и Малюта Скуратов, он и грешник, он и праведник, он и барин и последний посконный холоп-выпивоха. Сами-то Вы кто, Филипп Филиппович? - Полиграф с удовлетворением отметил, как свободно, хотя и эклектично складываются мысли. - А, сделав опыт, Вы, mon ami, не учли, что присвоили себе функции Творца. Кумекаете, уважаемый, на ЧТО Вы замахнулись? Вот теперича и получайте. Прописка - раз, квартира - два, а что там три - ещщё поглядим. Жилплощадь Ваша мне, конечно, без надобности, но позлить я Вас позлю, не обессудьте, а заодно и посмотрю, как Вы из большого и важного господина превратитесь в пациента с явно выраженными признаками психопатии, а может быть и в кого похуже... Слепой сказал: "Посмотрим", посмотрим и мы, - Филипп Филиппович...
...-Как же мне не вмешиваться! - напустив на себя деланную обиду, снова пробубнил Полиграф, а Швондер немедленно его поддержал:
-Простите, профессор, гражданин Шариков совегшенно пгав. Это его пгегогатива - участвовать в обсуждении собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов.
-Документ - самая важная вещь на свете, - снова провоцируя старика, поддакнул Полиграф.
В это момент оглушительный трезвон над ухом профессора оборвал разговор. Филипп Филиппович каркнул в трубку: "Да!" и, покраснев, закричал: "Па-пра-шу не отрывать меня по пустякам! Вам какое дело?" Он неожиданно ёмко выматерился и всадил трубку в рога.
Э, папаша, - отметил про себя Шариков, - нервная система у Вас уже не того... А, впрочем, это у русской, с позволения, интеллигенции-с - наследственная, можно сказать, болезнь. Вот уже верно Ильич-то говаривал. Она - эта самая интеллигенция - мнит себя мозгом нации, а она не мозг, а говно! Вот это врезал! Это уж в точку так в точку! Но почему, почему так раздражает эта сова...
Словно прочтя его мысли, Филипп Филиппович побагровел:
-Одним словом, кончим это.
Он судорожно вырвал листок из блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух: "Сим удостоверяю... - черт знает что такое... Гм... - предъявитель сего - человек, полученный при лабораторном опыте путем вивисекции, - черт, -... операции на головном мозге, нуждается в документах... Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов! Подпись: пр. Преображенский".
-Довольно странно, пгофессог, - обиделся Швондер, - как так документы Вы называете идиотскими! Я не могу допустить пгебывания в доме бездокументного человека, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с импегиалистическими хищниками?
-Я воевать никуда не пойду, - вспомнив Колчаковский фронт, хмуро отбрил Полиграф. Исаак оторопел, но быстро оправился:
-Вы, товагищ Шагиков, - с чуть заметной укоризной мягко возразил преддомкома, - говогите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.
О, Боги! Как все-таки приятно, когда к тебе обращаются по-человечески, - поймал себя на мысли Полиграф.
-На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом. Толку все равно никакого, - озлобленно подумал он, - дураков больше нет. Обещали рай на земле, а где он - рай-то. Комполка Гайдар заворачивал: "Все общее будет, ребята: бабы, земля, фабрики, заводы. Вот буржуев в море спрудим, а потом... потом распрекрасная будет жизня!" Спрудили и зажили... - комиссары, нэпманы, да такие как вон этот... профессор.
Он вспомнил, как после демобилизации вернулся в пустую и голодную деревню. Посидел у заросших травой невысоких могильных холмиков, выпил за упокой самогонки и после беспробудной недельной пьянки подался в Москву. Сильно хотелось есть, и красный боец Клим в отчаянии стащил у торгующего на Тишинке нэпмана-армянина увесистую палку кровяной колбасы. Попался он на третий раз. Был бит, но в милицейском околотке пожалели - парень свой, из мужиков. Влип еще дважды, но и тут судьба смилостивилась. Последнее дело - вооруженное ограбление акционерного общества, - учитывая пролетарское происхождение подсудимого, обошлось ему пятнадцатью годами Соловков условно.
-Я тяжело раненый при операции, - (он сознательно не уточнил какой), - меня, вишь, как отделали, вспомнив бой на реке Белой, он указал на голову. Поперек лба его тянулся не то давний хирургический рубец, не то застарелый сабельный шрам.
-Вы - анархист-индивидуалист? - с явным интересом спросил Исаак, высоко подняв брови.
-Мне белый билет полагается, - устало ответил Полиграф.
-Вот что... э... - профессор брезгливо посмотрел на председателя, - нет ли у вас в доме э... свободной комнаты? Я согласен ее э... купить.
Желтенькие искры появились в бездонно-грустных глазах Швондера, и он мстительно и с прямо-таки садистским наслаждением ответил старику:
-Нет, профессог, к величайшему сожалению - нет.
Из дневника. 05 марта 1924 г.
Сызмальства не любил кошек. Таскал их за хвост и лупцевал нещадно. А поелику, как утверждает герр Борменталь, в прошлой жизни был я собакой - качество сие вполне объяснимо. Хозяйский кот - гнида наипакостнейшая. Жирный, как годовалый порось, глупый и наглый. Вчера стащил у Дарьи фарш, а в кухне разорвал штору. Загнал его в клозет и хотел поучить, но прощелыга в кровь расцарапал мне всю личность. Думал промыть царапины, да как на грех свернул кран в ванной. В оконцовке заело защелку. Стыдно - устроил в профессорской фатере настоящий Ноев ковчег. Однако, милейший Филипп Филиппович, у Вас ярко выраженный невроз - малейший дискомфорт вызывает у Вас полную потерю самообладания. Знать, сильно расшатал Вам нервы "Военный коммунизм".
P.S. Швейцар Федор слупил с Ф.Ф. полтора рубля за якобы разбитое мною стекло - вот крендель!
VI
...-Извольте на кухню, завтракать, - в библиотеку, где тихо тренькал на балалайке Полиграф, вошла Зина. Поджав губы, она бросила постояльцу чистую утирку, - яичница на столе. Можете пить молоко, оно в кринке, а господа уехали, - сообщила прислуга и почему-то обиделась. Вне общества профессора и его, как оказалось, не совсем традиционной ориентации ассистента, Полиграф чувствовал себя значительно лучше: не звенела голова от язвительно-менторских наставлений душки-Борменталя, не щурился презрительно сквозь золотую оправу пенсне Филипп Филиппович.
-Зина... Зинаида Прокофьевна...
-Чего еще?
-Я завтракать не буду.
-Что это?
-Я погулять пойду.
-Филипп Филиппович наказывали, чтобы не шляться, - строго отрезала девушка, - слышите?
И вправду "тюрьма народов" какая-то, - подумал Шариков, - что я ему - каторжник? Туда не ходи, то не делай, ну и дед!
-Я ненадолго, скажи ему - вернусь скоро. - Полиграф подошел к вешалке и снял купленное ему доброй Дарьей старое драповое пальто.
-Да хоть и вовсе не приходите, - махнула рукой Зина, и, громко хлопнув дверью, растворилась в коридоре.
Сбежав по ступенькам гулкой парадной лестницы, Полиграф мячиком выкатился на наполненную людским гомоном и отрывистыми трамвайными звонками улицу. В небе стояло высокое зимнее солнце, щеки покалывал градусов на 5 мартовский морозец, а на душе было легко и радостно. Вдыхая полной грудью чистый ядреный воздух, Шариков прошел по забитой людьми Пречистенке, несколько раз оглянувшись на особняк, где, по остроумной догадке Филиппа Филипповича, обедала в ванной знаменитая американская танцовщица. "Шантеклер" хренов, - вдруг с опозданием обозлился он на профессора. - "Не шляться!" Воли захотел лишить! Ишь ты! Воля - это... это, брат, такое... воля - это главное, брат!.. "Суд над проституткой Заборовой, наградившей красноармейца сифилисом" - прочел Полиграф красочный плакат на оклеенной свежими афишами тумбе. - Законно! - сам с собой согласился он, - это по-нашему. Он поймал себя на мысли, что хочет сказать "по пролетарски", но язвительный, откуда-то из недр организма вызревший голос с издевкой возразил: "Ха-ам! И пролетарии твои хамы...". "Рабочий кредит никому не вредит" - бросилась в глаза надпись на тумбе с противоположной стороны тротуара. Не вредит, наверное, а? - решил робко поинтересоваться у контрреволюционного баритона Полиграф Полиграфович, но баритон ответил ему презрительным молчанием...
Щурясь от яркого солнца, наш Герой прошел по оживленной сверкающей витринами магазинов МПО Волхонке. Витрины-искусители дразнили упоительными розовыми окороками, гирляндами бубликов и пирамидами свежих фруктов, гроздьями рассыпались копченые колбасы, и блестящими гренадерскими шеренгами стояли винные с разнообразными этикетками бутылки, словно говоря: "НЭП, батенька, это тебе не хухры-мухры. Это, милостивый государь, всерьез и надолго!"
Миллиончиков двадцать небось колбаска, - вслух подумал Полиграф, но, вспомнив про денежную реформу, светло улыбнулся, - нули недавно отменили, - вот ведь радость... Неожиданно захотелось есть, и он пожалел, что отказался от яичницы.
Знакомое чувство голода прошло неожиданно. Продолжая вертеть головой, Полиграф угодил лбом в молодого человека в черном кепи и с большим деревянным лотком на груди. На лотке с надписью "Моссельпром" сверкали лакированными крышками коробок разноцветные пачки отечественных, высшего класса, папирос.
-Пардон-с, - приподнял кепку Полиграф и вспомнил, что в кармане лежат одолженные милой Дарьей ноль рублей тридцать копеек медью.
-Товарищ, товарищ! - догнав молодого человека, Шариков вежливо потрогал пальцем плечо студента-коробейника. Тот недовольно поднял глаза от лежащей прямо на лотке брошюры "Исторический материализм".
-Угу, - филином гукнул юноша, пряча деньги в карман потертых штанов и снова вперив горячечный взор в произведение лучшего друга красной молодежи товарища Бухарина. - Угу.
-Гражданин, гражданин, извините, прикурить... - Полиграф догнал господина средних лет в желтой лисьей шубе и черной каракулевой шапке, - позвольте, товарищ...
К удивлению Шарикова от слова "товарищ" лицо человека исказила гримаса, в которой читались боль, страх и еще много такого, чего описать в состоянии не каждый. Шлепая по ляжкам новеньким кожаным портфелем, совслуж скаковым конем резво махнул в переулок.
VII
Откуда, откуда приходит это: из старой кинохроники 20-х, из прочитанных в детстве книг с измызганными переплетами и пожелтевшими страницами? А может быть это и есть то самое пресловутое "дежа вю"? Закрываю глаза и вижу кипящую народом Сухаревку, тот, настоящий, еще живой и величественный Храм, на месте которого потом разольется вода и которому уж и неведомо чьей волей суждено будет вновь восстать на месте бассейна. Волхонка, Сретенка, Остоженка... Дразнят изобилием (и откуда что взялось!) витрины оживших магазинов. Куда-то спешат, бегут люди, тела которых давно уже истлели, и катят на пролетках с дутыми шинами новые "хозяева жизни" - румяные мордатые парни. Ресефесеровские нэпманы, а по-современному - бизнесмены. А какие с ними девчонки - пальчики оближешь, хотя это и понятно. Ей, девчонке, испокон все равно, где мужик добыл деньги - лавешки - бабки - капусту - бобы - бабло. И правильно. Деньги имеют сильные и рисковые - таких любят. Девочки в капорах, фильдеперсе, шубки короткие. Как и ныне пройти и не оглянуться - ну никак невозможно. Чиновники - наглые, упитанные дядьки, что красно-пролетарские, что современные. Как те, так и эти любят брать на лапу, как в старой песне поется - "работа у нас такая". Город хорошеет: идет капитальное строительство, растут новые здания. Витрины полны соблазнов, но как купить - тяжело вздыхал среднестатистический ресефесеэровец. А как купить? - мучается мыслью нынешний свободный россиянин, и, махнув рукой, заливает страдающую душу "правильным пивом". А пива море - не "Красный Париж", конечно, но ничего-ничего - "Козел", например, с пе-е-е-ночкой! А бандиты? Урки 20-х - прямые предтечи нынешних. Леня Пантелеев и Ваня Люберецкий как Ленин и партия - близнецы-братья. Гоп-стоп, нэпманы, фильтруй базар коммерсанты, палаточники, магазинщики, рыночники! Отдашь как миленький, а не то... В эфире "Дорожный патруль": "Сегодня у дома Љ 9... киллеров было двое". Как и прежде шумят "Метрополь" и "Савой", "Националь" и "Прага". Гуляли в Нескучном и Сокольниках, гуляют на Патриарших, Поклонной, Манежной, и, грустно наклонив кудрявую голову, внимает разноцветной и многоликой толпе, плывущей по Тверской, бронзовый Пушкин. О чем думаешь? Что видишь, друг?
...Пройдя через Александровский сад до Манежа со стоявшим неподалеку черным, как эфиоп, базальтовым Карлушей, Шариков вновь ощутил, и уже совсем основательно, знакомое собачье чувство пустого желудка. Взгляд его упал на висящие на столбе часы - до обеда в негостеприимной профессорской квартире было еще ох как далеко. Неудобно, конечно, но как говорять знатоки словесности - "другой альтернативы нет" - подумал Полиграф, доставая из кармана пальто обрывок газеты "Гудок" с написанным химическим карандашом адресом: "Дом Рабкоммуна, Садовая 10, 2-й подъезд, 3 этаж, квартира 50. Стучать".
Доехав до Страстной площади, он прошел немного вперед и пересел на трамвай с многозначительной буквой "Б".