Посвящается моему прадеду, Бойчевскому Ивану Леонтьевичу, расстрелянному коммунистами, и всем репрессированным и уничтоженным казакам Дона, Кубани, Терека, Астрахани, Яика, Оренбуржья, Сибири, Семиречья, Забайкалья, Амура и Уссури.
Война народная
Книга 4
"Товарищи! Граждане! Братья и сёстры!
Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, продолжается. Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперёд, бросая на фронт новые силы. Гитлеровским войскам удалось захватить Литву, значительную часть Латвии, западную часть Белоруссии, часть Западной Украины. Фашистская авиация расширяет районы действия своих бомбардировщиков, подвергая бомбардировкам Мурманск, Оршу, Могилёв, Смоленск, Киев, Одессу, Севастополь. Над нашей Родиной нависла серьёзная опасность..."
(Из выступления И. В. Сталина 3 июля 1941 г.)
Содержание:
Часть первая. Накануне
Часть вторая. "На границе тучи ходят хмуро..."
Часть третья. Нашествие
Часть четвёртая. Усинское восстание
Часть пятая. Потомки восточных готов
Часть первая.
НАКАНУНЕ
1
Ещё гремели под Онегой и Архангельском ожесточённые схватки с отступающими остатками разгромленных белогвардейских полков главнокомандующего войсками Северной области генерал-лейтенанта Евгения Карловича Миллера, а по железнодорожной ветке на Вологду и Ярославль уже потянулись многочисленные эшелоны с лесом. В стране царила ужасающая разруха, - голод, холод, нищета. Центральным губерниям до зарезу нужен был северный лес, чтобы обогреть истерзанные кровопролитной Гражданской войной города и пустить остановившиеся заводы и фабрики. Архангельский лес нужен был, чтобы преодолеть разруху и не дать остановиться по всей стране поездам, перевозившим войска и продовольствие.
И дробно застучали топоры под Котласом и Шалакушей, под Сыктывкаром, Печорой и по всей Северной области. Зазвенели на трескучем, сорокаградусном морозе ручные пилы. Потянулись на юг первые составы с долгожданным северным лесом-кругляком...
В тридцатых годах, как грибы после весеннего плодородного ливня, один за другим выросли в Северной области, или, как её теперь уже называли - Коми АССР, лагеря для заключённых. Особенно много их было вдоль железнодорожной линии, протянувшейся через всю республику с юга, от Котласа, на северо-восток до Кожвы и дальше, до нового посёлка Воркута в Большеземельской тундре - гиблого таёжного места, который местные аборигены комяки так и прозвали - "Медвежий угол". Однако здесь, в Заполярье, в зоне вечной мерзлоты, в начале тридцатых годов геологи разведали крупные месторождения каменного угля. В 1931 году была забурена первая разведочная скважина и добыта первая тысяча тонн угля. Добывали важное стратегическое сырьё, конечно же, заключённые из числа политических, так называемых "врагов народа", сидевших по 58 статье, и раскулаченные крестьяне и казаки.
В одном из подобных лагерей на берегу реки Печоры, в шести верстах, или как принято было теперь в СССР - километрах от районного посёлка Усть-Уса, в небольшом отдельном лагпункте Воркутлага, который назывался "Лесорейд", или "Усинский рейд", отбывали срок казаки Иван Леонтьевич Бойчевский, раскулаченный из хутора Каменнобродского, Афанасий Крутогоров, грушевец, воевавший в Гражданскую за белых, и Пётр Медведев, служивший тогда же у красных. Особняком держался Пётр Родионов, приговорённый в девятнадцатом к смертной казни по делу Андрея Миронова. Судьба его была особенно примечательна.
"Пропал" Родионов ещё в Первую мировую, - как оказалось - был в плену у немцев. После революции в Германии и её капитуляции, перебрался во Францию. Затем вступил в "Союз защиты Родины и свободы" эсера Бориса Савинкова, вернулся в Россию. По заданию организации присоединился к Миронову, с кем воевал в одном полку ещё в Первую Мировую. Вместе со всем штабом Миронова был приговорён к расстрелу. Во время исполнения приговора - единственный, чудом спасся. Раненый в руку и бок - упал в яму на городском кладбище, был завален трупами, присыпан землёй. Расстрел происходил ночью и чекисты ничего не заметили. После их ухода Родионов, раскопав рыхлую землю, выбрался из могилы. Долго скрывался, какое-то время жил в эмиграции в Париже, и вот теперь - здесь, в гиблом Печорском крае.
Неласково поначалу встретил Север донских казаков. Большие, обнесённые колючей проволокой, бараки были сооружены на скорую руку, как говорится тяп-ляп! От страшного холода никакой защиты не представляли. Спать было почти невозможно, как бы плотно не прижимались люди друг к другу. Наутро обязательно кто-нибудь замерзал насмерть и дюжие, мордатые вохровцы в добротных белых овчинных полушубках, свалив окоченевшие, раздетые до исподнего трупы на сани, увозили их к реке, где сбрасывали прямо на лёд. Яму по такому морозу вырыть было невозможно, да у конвойных и не было никакого желания это делать.
Кормили заключённых впроголодь: повар лагпункта, хитрый китаец по кличке Тянь-Шань, отбывавший свою десятку за шпионаж в пользу империалистической Японии, обворовывал и без того скудные пайки узников. А работать на лесоповале им приходилось с утра до позднего вечера. Вовсю свирепствовали болезни. Многие не выдерживали такой жизни, бежали, зарубив топором вохровца. Вслед трещали винтовочные и пулемётные выстрелы. Немногим счастливцам удавалось уйти от преследования, а кто и уходил, - вряд ли у него после хватало сил преодолеть вековую северную тайгу и добраться до обжитых российских областей.
Подумывал поначалу о "рывке" на юг и Пётр Родионов, но начальство, видя такое положение вещей, усилило охрану лагеря и немного улучшило содержание заключённых. Да и зима стала мало-помалу отступать, давая место краткосрочной северной весне, мгновенно переходящей в лето. И Родионов, уже разуверившись во всём, решил положиться на авось, как-нибудь отработать положенный ему срок и вернуться наконец-то в родную станицу Грушевскую, в которой не был уже более двадцати лет.
Как-то работал он в паре с одним шустрым казачком, щеголявшем, несмотря на чувствительный ещё морозец, в старой чёрной казачьей фуражке артиллериста, неизвестно каким чудом сохранившейся у него до сего времени. Казак был из недавно прибывших в лагерь ссыльно-поселенцев, то есть из раскулаченных, кого вначале отправляли на Печору в ссылку, а потом, по истечении срока, - за что-нибудь сажали. Как говорится, - был бы контингент, а статья для него найдётся!
Остальные казаки давно уже позабыли о своей старой, времён Первой Мировой и Гражданской войн, форме с красочными лампасами на синих шароварах и прочем казачьем убранстве. Всё это воспринималось теперь как очень далёкое прошлое, чуть ли не из эпохи Наполеоновских войн. Настолько всё кругом в России, то есть в нынешнем Советском Союзе изменилось. И зачастую, не в лучшую сторону.
Казаки, как и остальные зэка, облачились в неказистые треухие шапчонки и полосатые истрёпанные ватники с пришитыми на груди белыми матерчатыми прямоугольниками, на которых значился личный номер. Редко кое на ком можно было ещё увидеть выцветшие и грязные казачьи шаровары со споротыми давно лампасами. А на казаке, валившем лес вместе с Петром Родионовым, была даже видавшая виды старая, во многих местах прожжённая, кавалерийская шинель. Разговорились. К великому удивлению и восторгу Родионова казачок оказался земляком, - родом из станицы Кривянской, в далёком прошлом - артиллерист. Звали его Николай Чупров.
Николай в свою очередь обрадовался встрече с грушевцем и тут же сообщил, что есть ещё двое земляков, если только не откинули ужё "кони".
- Егор Зайцев из станицы Ольгинской, слыхал, может? - всё ещё радуясь встрече, кривил в улыбке посиневшие от холода губы Николай Чупров. - Мы с ним в одной батарее в Гражданскую служили, вместях в Новороссийске в плен к красным сдались. Посля раскидало нас кого куда... Как и всех казаков наших, да. Кто в Крым к Врангелю подался, а потом в Турцию на чужбину уплыл, кто вместе с конницей Семёна Михайловича Будённого с поляками дрался, да там же, в боях, голову и сложил. Кого покулачили, как родителя моего, и на Соловки угнали...
- А что с Зайцевым? - переспросил Родионов.
- Захворал Егор Зайцев с месяц почитай уже, - ответил Чупров. - Цынга у него. Может, и не выкарабкается.
- А другой? - спросил Родионов.
- Матвей Кажушкин из Кривянской, мой одностаничник, - сообщил Николай Чупров. - Тоже доходяга, на больничке зараз.
- Его помню, на лесоповале как-то видал, парой слов перебросились, - кивнул головой Родионов, продолжая с остервенением работать пилой.
- Ты, Петро, шибко не торопись, полотно не заваливай набок, прямее держи, так легче будет, - посоветовал опытный пильщик Николай. Поинтересовался в свою очередь: - Больше никого не встречал из казаков?
- Как не встречал, - приходилось. Тут ещё по другим бригадам казаки есть, правда, всё дальние, с верховьев... А наших, низовских, не богато, - сообщил Пётр Родионов. - Имеются и мои земляки, грушевские уроженцы: Крутогоров Афоня, Медведев Петро, Бойчевский Иван из Каменнобродского хутора. Но его я почти не знал, слыхал, что родня какая-то Громовым, одногодку моему, Фёдору. Кажись, сеструха Федькина, Зойка, замужем за Ивана... Вот Фёдора хорошо знаю, вместе в детстве росли, в Германскую в одном полку воевали. Они, Громовы, неподалёку от нас жили, на соседней улице. Батя мой ещё, помню, конюхом у них батрачил... Я, правда, больше с братом Федькиным младшим, с Максей водился. Тот наш был - рубаха парень, хоть и в офицеры выбился. А Федька - не то... Вечно себе на уме, куды там...
За разговором казаки не заметили, как гулко, на весь лес треснула подпиленная уже почти до половины сосна.
- А чёрт, пилу зажало, - сокрушённо выругался Чупров и с силой потянул стальное, гибкое полотно на себя.
- Погоди, земеля, - остановил его Родионов и, найдя длинный, увесистый сук, упёрся им, напрягая все мускулы, в ствол подпиленного у комля дерева.
С большим трудом Николай выдернул пилу из надреза. Зайдя на другую сторону сосны, стали пилить немного ниже, чем пилили до этого.
- Во лесу-то, зёма, а? - отдуваясь, глянул Николай Чупров на Родионова. - Богатство несметное... А у нас на Дону - хаты из соломы с глиной да коровьего дерьма лепят. Чудно, брат...
- Бедняки, знамо дело, лепят, - угрюмо ответил напарнику Пётр. - А у куркулей дома справные - будь здоров! Каменные, под железной крышей. Что им лес этот?..
- Ничо, Петро, вот возвернёмся домой, и мы себе не хуже хоромы отгрохаем! - снова убедительно заговорил, расстёгивая шинель, бывший казачий батареец. - Воевали мы, сразу скажу, - по глупости. Ахвицерья да разных горлопанов понаслухались и попёрли. А куды, зачем - чёрт его знает... Ну, зараз хватит, отвовевался. Ни в жисть больше винтарь в руки не возьму! Вот отгрохаю тут сколь полагается по закону, ежели не подохну, конечно, от цинги да мороза, и - до дому! Там, чай, коммунисты прошлое поминать не будут... Наказанье отбыл - амба! Четыре сбоку - ваших нет, как говорят мазурики... С бандитизмом покончено навеки! За хозяйство возьмуся... Землицы пущай сколько ни на есть власти нарежут, - мне ведь много не надо. Зубами в неё, любушку,.. когтями вцеплюсь, а из нуждишки треклятой вывернусь! И кой нам чёрт, - верно Петро? - атаманы там поверх нас будут, али сельсоветы большевицкие! Жизнь-то одна казаку даётся... Добро, что хоть головы в этой кутерьме на плечах осталися! А кому не надоело ещё - пущай супротив власти бунтует... Токмо что толку? Бунтовали и мы в своё время: то с Красновым атаманом, то с Деникиным. И докатилися аж до самого Чёрного моря! А были дураки, так те с бароном Врангелем, - немчурой не русской, - в Крым подались, а посля - в Турцию. И где они зараз? Ни слуху, ни духу... Сгинули невесть куда. А мы вот - целы пока, невредимы... Да улыбнись ты, станичник, почто смурной? - вытащив из надреза пилу, Чупров игриво хлопнул хмурого Петра по плечу. - Что приуныл-то, парень? Не горюй, брат, - прорвёмся!
- Да так, - неопределённо покрутил головой Родионов.
- Что так?
- Заплутал ты у трёх соснах, а я и подавно, - тяжело вздохнул Пётр, вспоминая Савинкова и Андрея Миронова, с кем свела судьба в годы далёкой Гражданской... Затем, распрямив спину, убрал пилу.
Упёршись в подпиленный с обеих сторон ствол длинными толстыми жердями, матерясь и пыхтя от натуги, казаки стали валить медленно кренившуюся сосну. Дерево с шумом обрушилось, ломая разлапистые широкие ветки о стволы соседних сосен. У самой земли, сильно свибрировав, с треском отломилось от комля. Подхватив топоры, казаки принялись умело обрубывать сучья. Неподалёку раздался такой же треск грохнувшегося наземь дерева и сердитый окрик конвойного с напевным, окающим вологодским акцентом:
- У тя шо, поскуда, повылазило? Куды валишь-то... Вот влуплю сейчас из винтаря за такие штучки, - будешь посля чухаться!
- Да не нарочно мы, начальник. Вот те хрест святой - само вышло...
- Давай, давай, врожина, - работай!..
- Гляжу я, они нас и за людей-то не считают, - кивнул Родионов в сторону расходившегося вохровца. - Чисто псы цепные, право слово... На моих глазах чеченца как-то одного застрелили лишь за то, что косо глянул в их сторону, а в руках - топор.
- А мы, Петро, в Гражданскую с ихними лучше обращались, запамятовал, что ли? - скептически хмыкнул Николай Чупров. - Заберём вдругорядь пленных и по хуторам погоним, а там их старики-снохачи с бабами да с ребятишками малыми чем попадя колошматют! Кого до смерти забьют, кого до неузнаваемости скалечут, так что под конец и смотреть на них жалко.
- Неужель, правда? - аж приостановился с поднятым вверх топором Родионов.
- Да ты что, станичник, с луны свалился, чи что? - с удивлением глянул на него Чупров. - Аль ты не воевал? На что я в батарее служил и то вдосталь всего этого насмотрелся. И сам малость греха на душу взял. К попу теперь надо, - исповедоваться... Под Тамбовом, помню, во время Мамонтовского прорыва, напились с казаками водки в одном кацапском селе и - по хатам! Кровь, понимаешь ли, взыграла, чисто у жеребцов застоялых... Молодых баб, девок, кого нашли, враз по садам да по сеновалам растащили... Я тогда на одну бабёнку наскочил, она, сердечная, - в слёзы, а мне хоть бы что. Растелешил её как полагается - все её прелести бабьи - наружу, и токмо до ней, а тут мальчонка от горшка два вершка, наверно, - выблядок её, сын. Откель токмо и взялся? По чердаку меня утюжиной чугунной - трах! Да хорошо, - промахнулся чуток, ирод желторотый. По затылку утюг проехал и в плечо угодил. Боль, конечно, адская! Ну и озверел я, конечно, по всем правилам, шашкой щенка искромсал тут же, у неё на глазах. А посля и - мамашу, как натешился всласть. Так что, такие дела, землячок... А как протрезвел на следующий день, - удавиться хотел, да казаки из петли сняли. Как вспомню глаза ихние - душа переворачивается. Лучше не вспоминать...
- А я, Николай, из плену в плен, - вздохнув, проговорил Родионов. - В германском два года пробыл. В Россию возвернулся - что творится в ней, не пойму. Кто за кого бьётся - чёрт голову сломит... Ну и вляпался в грязное дело, к эсерам попал, к Савинкову. Через них до сих пор и страдаю, крест свой несу... Да что зараз старое ворошить, и без того тошно.
- Верно, Петро, - снова принимаясь обрубать сучья, поддержал его Чупров. - Что было, дружок, то быльём поросло, а новое будет - побачим.
Перед мысленным взором Родионова всплыли вдруг картины недавнего прошлого...
2
Большой океанский пароход, загребая мощными лопастями винта бурлящую за кормой воду, гудком известил землю о своём прибытии в порт. Впереди, в каких-нибудь двух-трёх милях по курсу, раскинулся древний латвийский город Рига, столица независимого ныне европейского государства.
Пётр Родионов стоял на носу на верхней палубе и с волнением всматривался в неясные очертания приближающегося берега. Душа его ликовала:
"Рига - это же почти Россия! Наконец-то, - после стольких душевных мук и тысячемильных скитаний. Россия!"
Казалось, - радовалось всё вокруг него. Точно так же, как в любом городе, - гомонила на все лады многоголосая портовая толпа. Но здесь, в Риге, она была особая: здесь был уже русский дух, здесь в недалёком прошлом была России! Потому и рвалась из груди, охватывая всё его человеческое существо, непритворная радость. Наконец-то он, Пётр Родионов, - в России! Не важно какими путями и в результате каких хитросплетений он снова сюда попал, не важно, что осталось позади. Впереди - Россия! И родная станица Грушевская на тихом вольном Дону... Сколько пережито, сколько передумано, сколько поганого и хорошего увидено за время скитаний по европам. И вот наконец-то!..
Стоит Пётр Родионов на палубе в дорогом, сшитом по последней парижской моде, костюме, обдувает его овеянное ветрами многих стран и морей лицо ветер родной России. Рядом, в таком же восторженном расположении духа, застыл его кумир и руководитель Борис Савинков. Как во сне повернулась фортуна лицом к Петру Родионову. Казалось бы, далёк путь от нищего русского скитальца по трущобам столицы крупного европейского государства, до респектабельного и преуспевающего богатого коммерсанта, возвращающегося в первоклассной каюте океанского парохода на родину, - кем он и был в настоящее время.
Случайное, почти фантастическое знакомство в одном из парижских кафешек с дочерью русского эмигранта, донского казака, купца Петра Елпифидоровича Парамонова, имело для Петра Родионова решающее значение. Диана Парамонова взяла его под своё покровительство. Понравился разбалованной парижской роскошью, капризной Диане красивый, темпераментный грушевец. А Пётр, в подпитии, мог выдать такого "казачка", что диву давались видавшие виды завсегдатаи уютного парижского винного погребка, где он обычно плясал за умеренное вознаграждение. Прослышав, пришла поглядеть на виртуоза и любительница подобных танцевальных номеров Диана Парамонова. Грушевский казак буквально сразил её своим искусством! Они начали встречаться, и вскоре по кварталу, где обитал Пётр, поползли слухи о якобы его интимной связи с богатой наследницей русского купца-эмигранта... Справила Диана Родионову шёлковую кавказскую черкеску ядовито-яркого малинового цвета, на голову - лохматую чеченскую барашковую папаху, за спину башлык, на пояс - кинжал в дорогой позолоченной оправе. Обрядив в этакое живописное экзотическое одеяние, Диана Парамонова не обращала внимания на злые языки местных парижских сплетниц и в открытую разгуливала под ручку с Родионовым по шумным, многолюдным столичным скверам. По вечерам парочку видели в дорогих ресторанах центральной, аристократической части города и даже в фешенебельных отелях...
Отец её, Пётр Парамонов, с горечью и тоской смотрел на подобное увлечение сумасбродной, к тому же единственной дочери, и не чаял случая разорвать эту, позорящую его репутацию, связь дочери с каким-то безродным, нищим казаком. И случай не преминул вскоре представиться. Из России к его старому приятелю, тоже эмигранту, бывшему табачному королю из Ростова Владимиру Ивановичу Асмолову, прибыл некий Борис Савинков. Не подозревая о нынешнем бедственном положении разорившегося в годы недавней российской смуты Асмолова, эсер Савинков просил у него денег и поддержки для продолжения борьбы с большевикам. В своих смелых и решительных планах он задался целью скорейшего свержения в России власти коммунистов и установления справедливого демократического порядка с дальнейшим избранием Учредительного собрания. Но Владимир Асмолов в это время еле сводил концы с концами и сам неоднократно обращался за помощью к Парамонову.
Пётр Елпифидорович порасспросил Асмолова о Борисе Савинкове, пораскинул мозгами, и вскоре знаменитый эсеровский террорист получил от Парамонова чек на кругленькую сумму для продолжения своей борьбы в России. Это был, естественно, кредит под немалые проценты, хоть Пётр Парамонов и не верил в успех задуманного Савинковым дела. Единственным условием было: в Советскую Россию вместе с Борисом Викторовичем должен был отправиться и Пётр Родионов. Ни Родионова, ни тем более Савинкова долго уговаривать не пришлось. Лишь только узнав, что имеется возможность в ближайшем будущем отправиться в Россию, Пётр Родионов сразу же дал согласие. Тем более, - Бориса Савинкова он знал давно: познакомился ещё во время своего первого приезда в Париж, когда вырвался из немецкого плена в результате капитуляции Германии в Первой Мировой войне.
Потом был последний, незабываемый день прощания с Дианой Парамоновой, убитой горем расставания, и вот сейчас Пётр Родионов с трепетом разглядывал с палубы быстроходного французского лайнера показавшиеся вдали неясные очертания родины.
- Рига, господин Родионов, Прибалтика! - возбуждённо говорил ему стоявший рядом Савинков. - Чудный, старинный город, немного младше нашей белокаменной - Москвы-матушки, но всё же... Основан в 1201 году венедами, древним прибалтийским народом. По мнению некоторых учёных, племя венедов является одним из предков славян.
- А Москву когда построили, Борис Викторович? - равнодушно спросил Пётр.
- Ну как же, Родионов, истинно русскому человеку грех это не знать, - слегка пожурил притворно Борис Савинков. - Столицу основал князь Юрий Долгорукий в 1147 году от рождества Христова.
- Понятно, - позёвывая, протянул казак.
- Нет, это неповторимо! - продолжал восторгаться открывающимся их взорам красотам Савинков. - Не даром же говорится: кто не бывал в Риге, тот не видел Латвии.
- А по мне, господин Савинков, - глянув на собеседника, тихим голосом заговорил Родионов, - нет ничего красивее нашего тихого Дона и раскинувшихся на его берегах вольных, утопающих в белоснежных майских садах, казачьих станиц. Моя родная Грушевка, правда, не на Дону стоит, - на Тузловке, ан всё одно красотища! Ширь-то у нас какая! Степи кругом, сколь глазом окинешь, - природа... Вот, бывал я и в Париже два раза, и в Германии довелось пожить, в Австро-Венгрии... Бессарабию и Румынию видел, а всё одно нигде такой красоты, как у нас на Дону, не сыщешь.
- Полноте, соратник, не будем разводить дискуссию о красоте и величии родного края, - презрительно скривился знаменитый террорист. - Главное запомните, Родионов: то, для чего вы сейчас вступаете на многострадальную российскую землю... Поруганную и распятую в огне бесчисленных пожарищ проклятыми немецкими прихвостнями - большевиками. Наша священная миссия - спасти гибнущую родину от засилья коммунистов и всякой, подобной им анархии... Давно уже не тихий ваш Дон, Родионов: шумит и выплёскивается он через край казацкой непримиримой ненавистью к большевикам-узурпаторам! Огнём полыхают ваши, утопающие в майских садах, станицы, и горит донская земля под ногами захватчиков. Кругом восстания и антисоветские заговоры. В Казахстане действует мощная повстанческая группировка бывшего есаула Уральской белоказачьей армии Хазбека Даниярова. Советы бросили против неё знаменитую Первую Конную армию Будённого. На Северном Кавказе, в горах Чечни, против Советской власти восстал Моца из Шуани, провозгласив Чечню независимым исламским государством. Не спокойно в Ингушетии, Карачае, Якутии и Бурят-Монголии... Идите же твёрдо и бескомпромиссно за мной, Родионов, и ваше имя останется в сердце народа на века! За что боролись ваши прославленные земляки: Кондратий Булавин, Стенька Разин? За что сложил на плахе свою буйную голову Емельян Пугачёв?.. Неужели, завоёванные вашими предками в старину казачьи вольности и привилегии падут под слепым мановением руки еврейских выблядков? Неужели вы, вольные казаки, смиритесь с властью международного авантюриста, полуиудея Ульянова-Бланка? Нет, Родионов, не будет этого никогда! Не ляжет покорно на поругание выродкам-большевикам некогда великая Россия, пока бьётся ещё в её теле хоть одно пылкое и свободолюбивое сердце. Смело смотрите вперёд, Родионов, наше дело святое и правое, и мы победим!
3
А в это время на нижний Дон наконец-то нагрянула весна. Она приходит в здешние края запоздало, где-то в конце марта. Перестают дуть с севера суровые, пронизывающие насквозь ветры, отходит от зимней мёртвой спячки земля, начинает понемногу греть неласковое солнце. В степи пробивается кое-где трава, в станичных садах набухают на деревьях крупные, налитые жизнью почки. Ночами ещё холодно, но днём природа отогревается. Начинают возвращаться с южных зимовок покинувшие родину птицы.
В одну из таких холодных мартовских ночей, ближе к утру, когда даже станичные собаки во дворах засыпают, в хату Громовых осторожно постучали...
Жена Мария, мгновенно пробудившись, затормошила сладко посапывавшего рядом мужа.
- Егор, проснись. Чу, слышишь, стучит кто-то!
Егор через силу продрал глаза, ничего не понимающим спросонья взглядом уставился на всполошившуюся супругу.
- Ты чего, Маня? Почто шумишь?
Требовательный, нетерпеливый стук в окно повторился.
- Чуешь, что гутарю, - стучит кто-то, - сердито и в то же время беспокойно зашипела на мужа Мария. - Пойди, узнай, кого нелёгкая по ночам носит? Да гляди, дверь сразу не отпирай. Вдруг как лихие люди?
- Лихие люди давно бы уже дверь с петель снесли, - укоризненно взглянул на жену Егор Громов. - Лихие у нас зараз токмо власти бывают, а это никак - свои...
Казак перевалился через жену, слез с кровати, натянул по быстрому штаны и пошлёпал босыми ногами по полу - в коридор.
- Кто там? - с тревогой спросил он, стоя у двери и чутко прислушиваясь к звукам на дворе. Там слышались чьи-то приглушённые голоса, негромкий простуженный кашель, позвякивание уздечек. Вероятно, это были конные.
- Свои, Прохорыч, видчиняй, - послышалось с улицы. По голосу Егор узнал Гришку Зорова, давно пребывавшего в бегах. Он скрывался от властей после раскулачивания родителя.
Егор откинул крючок и распахнул скрипнувшую дверь. На пороге действительно, помахивая нагайкой, стоял Григорий. Позади него маячил конный человек, держа под уздцы Гришкиного коня. За спиной у него была винтовка. Чуть в стороне, ближе к огороду, виднелся ещё один верховой. Остальные, судя по позвякиваниям стремян и уздечек, прятались за углом хаты.
- Не ждал добрых гостей, Прохорыч? - с улыбкой спросил Зоров. - Принимаешь чи не?
- Так добрым гостёчкам завсегда рады, - суетливо забегал глазами Егор Громов. - Вы б, Гриша, не стояли так во двору... Живее заводите коней у конюшню, знаешь, чай, иде она, а я жинку покель разбужу, на стол чтоб собрала.
- Лады, - кивнул чубатой головой Зоров и, обернувшись к своим людям, распорядился насчёт коней.
Егор разбудил в спальне супругу:
- Маня, вставай по быстрому, люди к нам приехали, накормить надо с дороги.
- Какие ещё люди ни свет, ни заря? Ты что, Егор? - недовольно уставилась на него заспанная хозяйка.
- Свои, казаки, - шепнул ей на ухо Егор. - Гришка Зоров. Помнишь, небось, как кулачили их в тридцатом?
- Так их же тогда сослали?..
- Кого сослали, а кого и нет. Вишь, возвернулся Гришка... Надо встретить как надо, - сказал Егор.
- А много их? - недовольно спросила Мария, встав с постели и набрасывая юбку с блузкой. - Шуметь в хате начнут, детей побудят.
- Не, не дюже много... Я скажу, чтоб тихо, - пообещал Егор.
В кухню вошли нестройной толпой приехавшие казаки во главе с Зоровым. Их было человек десять - все заросшие, бородатые, неухоженные. У многих за спинами винтовки, а на боку старые казачьи шашки, доставшиеся от отцов и дедов. У Гришки Зорова на кожаном ремне, туго перетягивавшем овчинный полушубок, красовалась потёртая кобура с наганом.
Поснимав винтовки с шашками и прочую военную амуницию, свалили всё бесформенной кучей в угол у рукомойника. В противоположный угол покидали верхнюю одежду и шапки. Гремя лавками, уселись за кухонный стол. На шум из задёрнутой цветастой ситцевой занавеской горницы выглянула любопытная, вихрастая рожица среднего сына Громова, которого звали так же как отца - Егоркой. Из-под его руки вынырнула неугомонная непоседа, девятилетняя младшая дочка Нюся.
- Встали всё-таки, пострелы! - шуганула их фартуком спешно накрывавшая на стол мать Марья Филипповна. - А ну живо спать, нечего вам тут глазеть. Зараз отцу скажу, он ремень возьмёт - всыплет!
Детей как ветром сдуло за занавеской.
Пока суть да дело, Егор слазил в погреб, принёс и тяжело поставил на стол увесистую четверть.
- Чем богаты, казаки... Маня, - обернулся к жене, - принеси-ка огурчиков солёных.
Сам сходил к посудному шкафу, достал в обе руки, сколь поместилось, - стаканов. Расставил на столе перед казаками.
- Выпейте, станичники, с дорожки, не побрезгуйте.
- Эт можна...
- С превеликим удовольствием, - оживились, повеселев сразу, гости.
Хозяин разлил самогонку по гранёным стаканам, хозяйка подала огурцов.
Григорий Зоров взял свой стакан, степенно расправил левой рукой усы.
- За погибель коммунистов и лично паскуды - Сталина! - провозгласил он необычный тост.
Мария, услышав его слова, невольно вздрогнула, испуганно метнула взгляд на незванных пришельцев, потом с тревогой посмотрела на завешенную дверь горницы, где спали дети. Что-то неслышно пробормотав, торопливо перекрестилась. Продолжила суетливо возиться у печки, негромко гремя кастрюлями, сковородками и чугунками.
Егор Громов одобрительно кивнул головой, с восхищением поглядел на Гришку и, чокнувшись со всеми, с удовольствием выпил мутноватую, огненную жидкость. Поставив опорожнённый стакан, торопливо захрустел огурцом. После первой казаки за столом оживлённо загомонили. Говорили кто о чём, но больше о том, что этой весной власть коммунистов непременно падёт, потому что в Европе вот уже второй год идёт война и кто-нибудь непременно даст Сталину по шапке.
- Так вы что же, Гриша, войну Советской власти объявили? - спросил Егор Громов у Зорова.
- А что, у зубы ей глядеть, чи шо? - улыбнулся в ответ Зоров. - Чай она не кобыла, власть энта бисова. У нас с нею разговор короткий: чуть что не так и - на край балки, а там пулю у лоб и - поминай как звали... Как она с нами, так и мы - с ней!
- И давно партизаните?
- Порядком... - туманно ответил Гришка. - Уж как некоторые на печке под боком у бабы не сидим.
Егор понял намёк и нахмурился.
- Где вы были, народные мстители, когда оба мои братана: Фёдор с Максимом, да покойный папашка Прохор Иванович, царство ему небесное, - под знамёнами славного атамана Краснова большевицкую сволочь до седла рубали в Гражданскую?
- Ну на меня, Егор, не греши, - сердито сверкнул чёрными глазами Гришка. - Я, как и ты, под стол ишо пешком бегал, мал был, чтобы шашкой махать. А браты мои не хуже твоих офицериков красных товарищей с Дону искореняли. Потому зараз и ни слуху об них, ни духу. Все трое пропали, как в воду канули, я один и уцелел со всего семейству.
Хозяин снова разлили самогонку по стаканам. Мария поставила на середину стола чугунок с дымящимся вчерашним борщом, принесла из шкафа черпак и глиняные миски. Потом сходила в горницу и разбудила себе в помощь среднюю дочь Дусю. Велела ей чистить картошку.
Гости выпили по второй, и беседа за столом потекла оживлённее.
- Они там, у Москве, думают, что свернули нас, казаков донских в бараний рог, ан не тут-то было, - горячился, стучал пол столу пальцем Григорий Зоров. - Меня батя четырёхлетнего, как зараз помню, на коня на базу сажал и гутарил: "Держися крепко у седле, Гришуха, ты - казак! Служи верно государю нашему, ампиратору Николаю Александровичу, стой до смерти за веру нашу православную и блюди отечество, а пуще всего - Дон наш славный, батюшку!" Я по гроб жизни эти слова его не забуду... Так что ж мы, не казаки с тобой, Жорка, если всякая сволочь пришлая хозяйничает нонче на тихом Дону? А мы и смирились? Опустили руки, шею в ярмо коммунистов сунули? Не бывать этому никогда! Знай, Егор, - снова Дон на дыбки встанет, как перед Богом тебе гутарю! Погоним мы красную власть взад, ажник до самой лапотной ихней кацапской Москвы! Это наша земля и настоящие казаки ещё на нашей землице не перевелися!
Изголодавшиеся в степи гости, выпив, принялись за борщ, с жадностью опорожняя миску за миской. Набросился на горячее и Гришка Зоров, утолив первоначальный ораторский зуд.
Егор Громов, прижав большой пышный каравай белого хлеба к груди, распанахал его ножом на две части, нарезал увесистыми ломтями. Казаки тут же расхватали их, подметая со стола всё, что не выставляла хозяйка.
- Так не перевелися, гутаришь, Гриша, настоящие казаки на тихом Дону? - повторил последние слова гостя Егор Громов. - Ну и где же они, скажи на милость? Что-то не слыхать...
- А вот они - перед тобой как раз, - гордо указал на своих товарищей Зоров. - Чем тебе не казаки? Орлы! Чекистов, коммуняк и сельсоветчиков рубают не хуже, чем братья и отцы в Гражданскую... Да мне бы сотню таких героев и я бы с ними Новочеркасск взял, ей бо!
- Ну так возьми с теми, что есть Грушевку, - серьёзно предложил Громов.
- Э-э нет, Егор, - покачал чубатой головой Зоров. - Ты меня на энту авантюру не сватай, ни в жизнь не пойду на такое баловство...
- А почто так?
- Да то, что ни черта ты, брат, не смыслишь в партизанской войне, - нетрезво икнув, объявил Гришка. - А я знаю, что роблю! Волк никогда не режет овец близ свово логовища, так и мы... У меня в отряде много хлопцев из Грушевки и Каменнобродского, у некоторых тута семьи осталися, родичи, друзьяки. Приедем, всегда помогут... И схоронится, ежели какая напасть, есть где: в тёрнах на горе много укромных закутков, где даже всадник с конём сховаться может... Так что, на дурное дело ты нас не подбивай.
- Понятно, - протянул Громов. - А зимуете где?
- А кто где, - уклончиво ответил Зоров. - По хуторам дальним у родичей, либо у зазноб в подполье. Кто в город уходит, в Новочеркасск али ещё дальше, у Ростов, к знакомым. А уж совсем дальние, те в свои места подаются, или в Сталинградскую область, на Медведицу. Там, в лесах, много гулящего люда скрывается. Ишо со времён Фомина некоторые его люди остались. Помнишь, небось, - шумиха на Дону стояла, когда гулял он со своей армией по Верхам? Лихой атаман был, я тебе скажу. Много красной кровушки на нашу землю пролил. Жаль, убили его в засаде большевики-товарищи.
- Так ты теперь, Гришуха, вроде него - атаман? - скептически хмыкнул Громов.
В их разговор вклинился сидевший рядом хмельной грушевский казак. Егор его не знал, вероятно, он был с Кочевании или ещё дальше, с того краю... Товарищи звали его Прокопий:
- А что, рази плох у нас атаман? - вперился он не мигающим, помутнелым от водки взглядом в глаза Громова, азартно прихлопнул главаря по плечу. - Захотим, выберем его атаманом над всем Доном, как Петра Николаича Краснова в восемнадцатом... Правда, Григорий Стефанович?
Казаки наливали уже, не спросясь, кто сколько хочет. Хозяйка принесла от печи на рогатине чугунок свежесваренной, окутанной густым паром картошки. Из горницы на шум весёлого застолья вышли окончательно проснувшиеся, одетые дети: старший сын Егора, высокий, плечистый Михаил, которому исполнилось уже пятнадцать, средний Жорка, - невысокий, худощавый, жилистый крепыш, младшая дочурка Нюся. Дети сгрудились у печки, с интересом наблюдая за взрослыми, прислушиваясь к их необычным пьяным разговорам.
Увидев детвору, Григорий Зоров многозначительно указал пальцем на пацанов:
- Вот, Егор, какие у тебя казаки подрастают в дому! А ты гутаришь: пропал Дон... А они чем не защитники? Подрастут - в свой отряд возьму, коней, шашки дам. Вместях коммунистов рубать будем!
- Будет тебе, Григорий Стефанович, несусветное несть, - отмахнулась от его слов встревоженная хозяйка. - Мыслимое ли дело малых детей супротив власти настраивать? Бог с тобой, - никуды они не пойдут, выкинь из головы. Они у школе ещё оба учутся...
- Так не зараз, Филипповна, - усмехнулся атаман. - И то дело, подрастут пущай, поглядят, какая энта власть паскудная кругом... Хлебнут лиха. А вы с Егором, расскажите им, как дядья их у Гражданскую с этой властью поганой бились, жизни своей не жалеючи... Головы свои буйные в степу клали за Дон-батюшку, да за станицу нашу, кою испоганили большевики, да жиды с комиссарами!
- Типун тебе на язык, Григорий! Брось... Какие страсти перед несмышлёными юнцами гутаришь, - попыталась остановить его Мария Филипповна. - Оно им надо, политика твоя?
- Егор, брат, уйми женщину, - не выдержав острого языка хозяйки, попросил Зоров. - Не то она тебе из казаков - кисейных барышень вырастит. Право слово.
- Замолкни, Маня! - строго прикрикнул на жену Громов. - Занимайся лучше своим делом, всё одно в наших мущинских делах ничего не смыслишь.
Михаил с Жоркой, слушая их пререкания, внимательно наматывали на ус необычные, сладкие как сама свобода слова Григория Зорова. Малолетняя Нюська только дурашливо скалилась, показывая Зорову язык.
4
После работы, когда под вечер вернулись в лагерь, Чупров предложил Родионову переселиться в их барак, состоявший в основном из обслуги лагпункта. Тот согласился и, собрав свои нехитрые пожитки, последовал вслед за Николаем. Барак их был намного меньше и уютнее Родионовского. Войдя в него, Пётр сразу же ощутил непривычную волну тёплого воздуха, исходящего от стоявшей в углу большой печки-буржуйки, труба которой была выведена прямо в забитое фанерой окно.
На двухъярусных деревянных нарах сидело и лежало несколько полураздетых бородачей. Небольшая группа зэков курила и о чём-то переругивалась у раскаленной до красна "буржуйки". На вошедших никто даже не посмотрел.
- Пошли, - потянул за собой Родионова хозяином вступивший в барак Николай Чупров. - Эгей, бригадир! - отдёрнув занавеску на нижних угловых нарах, весело окликнул он лежавшего на животе человека. Он был укрыт с головой, из-под одеяла выглядывали только жёлтые, потрескавшиеся пятки.
- Нил Иваныч, жив чи не, товарищ бугор?
Человек на нарах, привстав, повернулся. На пришедших глянула взлохмаченная, усатая и бородатая физиономия с блестящей серебряной серьгой в мочке уха.
- Ну? Чё орёшь?
- Новобранца привёл, бригадир, - кивнул Чупров на Родионова. - Земляк, с соседней станицы и тому подобное... Ставь на полную пайку, парень аховый!
- Угу, - промычала в ответ борода и, поскребав когтями немытую, шелушащуюся пятку, снова скрылась в углу.
- А это вот моя постель, - с гордостью указал Николай на самые крайние от печки, нижние нары. Плюхнувшись на них, добавил: - А ты, Петро, рядом ложись. Вон те тряпки выкинь, а эти вот передвинь на их место и располагайся.
- Тут ведь уже есть кто-то, вещи-то чьи? - в нерешительности покосился на земляка Родионов.
- А-а, какой же ты, право!.. - раздражённо вскочил с места Чупров и, подойдя к Петру, швырнул чьи-то лежащие на нарах пожитки на пол.
- Гутарят тебе: лягай рядом и баста!
- Шо робишь, козак? А ну погодь, - поднялся вдруг проворно от печки и подошёл к ним пожилой, чернобородый зэк, по выговору, - малороссиянин. - Нэ дило так, цэ моё мисто! Полож сейчас же скарб обратно!
- А-а, петлюровец недорезаный? Прочь, жёлто-блакитный, покель красной юшкой не умылся, - бесцеремонно оттолкнул его Николай Чупров. - Петро, занимай нары, что смотришь?
- Нет, погодь трохи, козак, - чернобородый, отпихнув Родионова, ухватил Чупрова за грудки. - Нэ буянь, казуня, бо рассердюся! Цэ тоби нэ босяцкая влада.
- Ах ты паскуда! За душу ещё хватать? - яростно взвизгнул, побледневший от бешенства Николай и, отбив руки чернобородого, с маху хватил его по скуле. - Получай, хохол, задаток!
Не давая противнику опомнится, драчливым кочетом налетел снова и вторично ударил по физиономии, в сопатку. Украинец, нелепо взмахнув руками, грузно повалился на соседние нары. От печки, наперерез Чупрову, уже бежало ещё несколько человек - хохлы, приятели чернобородого.
- Что ж робишь, хвашист? За что? - кричали они, засучивая на ходу рукава рубах.
- А-а, и вы туда же, мужичьё? На казаков? Ну подходи, кто смелый, - яростно сжал кулаки Чупров.
В это время с нар вскочил обливающийся кровью чернобородый, матерно выругавшись, полез с кулаками на Николая. Быстро нагнулся и что-то незаметно выхватил из-за голенища сапога. В руке у него блеснула узкая, остро заточенная полоска стали - бандитский финачь!
- Земеля, он с ножом, - предупредительно крикнул Родионов и с размаху ударил чернобородого вещмешком по руке.
Зэк выронил нож и в недоумении отшатнулся. Он совсем не ожидал нападения с этой стороны. Пётр смело встал плечо в плечо рядом с Чупровым: их теперь было двое - на пятерых. Разбуженные шумом драки, с нар повскакивали растрёпанные, злые зэки.
- А ну хорош, хорош тама, мужики... Что за буза? Кто права качает? - наперебой загалдели они.
Чернобородого сзади крепко обхватил поперёк туловища вставший с нар бугор Нил Иванович. Отшвырнув его к печке, к хохлам, поднял валявшийся на полу нож.
- Я те покажу, как за ножик хвататься. Я те устрою фартовую житуху... Ишь, раздухарился, мазурик. Ты энти свои махновские замашки бросай! Тут тебе не Гуляйполе и не батьковщина.
Четверых других зэков-украинцев, поспешивших было на подмогу чернобородому, тоже быстро утихомирили. Пригрозив в случае чего расправой, снова полезли на нары.
- Ишь, хохлы что удумали, - горячился ещё не отошедший от недавней схватки Николай Чупров. - Я им, - в Бога душу мать, - покажу ихнее место!..
5
Грозовой тёмной ночью Борис Савинков и Пётр Родионов с помощью местных проводников из бывших белогвардейцев, служивших ещё в армии Юденича, благополучно перешли советско-латвийскую границу. У Савинкова за подкладкой пиджака были зашиты адреса явочных квартир своей организации во многих городах СССР. Но начинать он решил отсюда, с приграничных районов...
...Долго бродили по предвечерним, по-летнему многолюдным улицам небольшого городка в Новгородской области, Окуловки. Наконец остановились перед неказистым, трёхэтажным каменным зданием.
- Кажется, здесь, - оглянувшись по сторонам, проговорил Савинков, подал знак Родионову следовать за ним и направился к подъезду.
Поднявшись по обшарпанной, замусоренной парадной лестнице на третий этаж, остановились перед боковой, неряшливо оббитой старой клеёнкой, дверью. На лестничной площадке квартир больше не было. Борис Савинков тихо постучал. Открывшему молодому, хорошо одетому мужчине с офицерской выправкой Савинков вполголоса назвал условный пароль и в подтверждение своих слов вытащил из кармана небольшой белый треугольник, вырезанный из визитной карточки какого-то иностранца. Мужчина в свою очередь достал визитную карточку с вырезом и вложил туда треугольник Савинкова. Всё сошлось.
- Проходите, товарищи, вас ждут, - конспиративно шепнул открывший, поспешно возвратил Савинкову треугольник и посторонился от дверей, пропуская гостей в прихожую.
- Наконец-то, Борис Викторович, - с распростёртыми объятиями встретил Савинкова в гостиной Эдгар Лемон, опытный британский разведчик, глава подпольной английской резидентуры в прилегающих к буржуазной Прибалтике областях СССР. - С возвращением вас на родное поприще!
- Вы несколько неверно выразились, сэр Лемон, - с улыбкой поправил его Борис Савинков. - Русские говорят: "в родные пенаты".
Кроме англичанина в комнате находилось ещё два человека: тот самый молодой господин с офицерской выправкой, открывший им дверь, и старейший социалист с дореволюционным стажем, известный историк, руководитель "Союза Возрождения России" Сергей Петрович Мельгунов. Он так и повис в горячем рукопожатии на руке Савинкова.
- Борис Викторович, дорогой, наконец-то мы опять вместе! Уважили.
- Ладно, - после недолгого приветствия, повернулся Савинков к Лемону. - Ближе к делу. Я кое-что привёз из Парижа... Часть средств уже отослана в Москву генералу Политковскому, остальные пока остались в Польше у генерала Булак-Балаховича... Сэр Лемон, как в общих чертах обстоят дела нашей организации здесь, в Советской России?
- Плохо, господин Савинков, - тоскливо заговорил Эдгар Лемон. - Буквально несколько дней тому назад провалилась наша Ленинградская ячейка. Органами ОГПУ арестовано около семидесяти человек, в том числе всё руководство. Чекисты захватили при обысках всё оружие, приготовленное для выступления: всего сто с лишним винтовок, полсотни револьверов, два ручных пулемёта и один станковый - системы "Максим". Также - около двух сотен гранат и большое количество патронов и пулемётных лент.
- Да, положение серьёзное, - констатировал задумчиво Борис Савинков. - Не лучше, чем в марте 1921 года, во время известных кронштадских событий, когда помимо самого Кронштадта, восстание удалось поднять только на двух фортах: на "Красной Горке" и "Серой Лошади". Да и то их в несколько дней подавили красные. Возглавивший выступление гарнизона бывший поручик Неклюдов был убит.
- А какие воинские силы нас поддержат, Борис Викторович? - спросил Мельгунов. - Как обстоят дела у Булак-Балаховича?
- Генерал Войска Польского Булак-Балахович активно сотрудничает с нашей организацией, - сообщил Борис Савинков. - Премьер-министр Польши Юзеф Пилсудский предоставил Станиславу Никодимовичу лесную концессию в Беловежской Пуще, как раз на границе с Советской Россией. Работниками там служат бывшие партизаны Булак-Балаховича. Все вооружены и готовы к активным действиям против Советов. Это, по сути, не рабочие, а регулярное воинское формирование. В случае необходимости они быстро придут нам на помощь.
- Генерала Булак-Балаховича поддерживает сам Пилсудский? - вновь задал вопрос Сергей Мельгунов.
- Да, они большие друзья, - кивнул Борис Савинков. - Во время майского, 1926 года, переворота Станислав Никодимович был на стороне маршала, участвовал со своими людьми в наступлении войск Пилсудского на Варшаву, брал город.
- Оказывается, и у поляков была маленькая гражданская война? - усмехнулся Мельгунов.
- К большому прискорбию, была, - вздохнул Савинков. - Целых три дня солдаты маршала Пилсудского истребляли сторонников сейма. Было убито более тысячи человек с обеих сторон, но сейм, в конце концов, сдался и предоставил маршалу неограниченные полномочия. Сейчас он, по сути - диктатор Польши.
Пётр Родионов слушал всё это и ровным счётом ничего не понимал. Он был далёк от современной европейской политики, тем более в делах Польского государства вообще не разбирался. Кто такой Булак-Балахович не знал, да и не хотел знать. Его тянуло на Дон, в родную станицу Грушевскую.
Разговор заговорщиков между тем переключился на прошлое, собеседники заговорили о прошедшей Гражданской войне в России, затухший костёр которой они хотели снова раздуть. Родионов прислушался.
- Помню, для меня было настоящим шоком сообщение Свежевского, о том, что бандит Махно застрелил атамана Григорьева, - горячо говорил Сергей Мельгунов. - А ведь мы, Борис Викторович, возлагали на эту неординарную личность большие надежды. В результате восстания Григорьева власть большевиков была свергнута на огромных территориях центральной и южной Украины. Мы надеялись переманить атамана на нашу сторону, уже шли переговоры, но проклятый Махно спутал нам все карты! После убийства Матвея Григорьева его армия рассыпалась на мелкие отряды во главе с местными, самостийными батьками, не представлявшими в красных тылах никакой внушительной силы. Занимались они в основном грабежом населения и пьянством по хуторам в компании с весёлыми хохлушками.
- Я слышал, Махно теперь проживает во Франции, в Париже, - подал голос Борис Савинков. - Говорят, тяжело болен, бедствует, почти без средств... А ведь мог бы за годы Гражданской войны на Украине обогатиться...
- Махно, хоть и сволочь, но нужно отдать ему должное, грабежей не допускал, - вставил Мельгунов, - мародёров лично расстреливал!
- Ну, Бог с ним, с Махно, поговорим о наших делах, - прервал его Борис Викторович. - Провал ленинградской ячейки - это жесточайший удар в самое сердце организации! Это было ключевое звено подготовленного нами восстания на севере Советской России. От такого удара мы не скоро оправимся... Здесь напрашивается аналогия с известными астраханскими событиями осенью 1918 года. В то время Астрахань была для нас на юге тем же самым, чем сейчас Питер - на севере. И большевики прекрасно это понимали. Потеря Астрахани означала бы для них огромную брешь в обороне страны, а нам давала бы возможность соединения многочисленных белых армий Юга и Востока России и вспомогательных войск союзников. В этой связи оборона города для красных являлась исключительно важной задачей. Кроме того, Астрахань была важным звеном, связывающим Советскую Россию с Кавказом и Закаспием. Через неё осуществлялась помощь кавказским народам в их борьбе против Добровольческой армии Деникина. Через Астрахань с Кавказа шла нефть, с Кубани и Ставрополья - хлеб, с Каспия - рыба. Астрахань являлась своеобразным щитом на пути британского союзного флота и армии Деникина при продвижении на север России. Удерживая Астрахань в своих руках, Советы тем самым сохраняли за собой Поволжье, связь с Кавказом и плацдарм для последующего наступления против деникинцев, овладевших уже всей Кубанью, Тереком и Ставропольем... В городе была сильная подпольная организация "Союза защиты Родины и Свободы", но Чека напала на её след. Мы со дня на день ждали провала подготовленного уже восстания в Астрахани, в виду того, что по известным источникам, - чекисты заинтересовались председателем РВС 11-й армии Севериным, который был нашим человеком...
- Это всё, конечно, представляет живой интерес, господин Савинков, - с намёком, скептически заговорил, долго молчавший Эдгар Лемон, - но, я думаю, сейчас это уже не столь актуально, и лучше говорить о недавнем провале в Ленинграде, чем о событиях почти пятнадцатилетней давности - в Астрахани.
- Но я об этом и говорю. Почему за последнее время так много провалов? - взорвался вдруг истерическим криком Савинков и, стиснув кулаки, уставился на англичанина, как будто тот был главным виновником этого. - Чёрт знает что такое... Почему столько провалов, столько неудач? Напрашивается вывод, - одно из двух: либо в наших рядах агентура ОГПУ, либо вы, сэр Лемон, не умеете работать.
- Но позвольте, господин Савинков, - удивлённо вскинул на него глаза резидент британской разведки. - Попрошу моей персоны в этом вопросе вообще не касаться! Я вам не подчинённый, а подданный Соединённого королевства... К тому же, вы, господин Савинков, только что вспоминали 1918 год. Так вот, не мешало бы вам напомнить о провале осенью восемнадцатого года вашего всеобщего восстания в Центральной России. Вы сами тогда, если мне не изменяет память, еле унесли ноги из района боевых действий. Кажется, из Ярославля...
- Вы ошибаетесь, сэр, я не был в Ярославле, - укоризненно взглянув, поправил англичанина Борис Савинков. - Ячейку нашей организации в городе возглавлял полковник Александр Петрович Перхуров, он же руководил боевыми действиями... Но помимо всего, я помню также, как провалилась попытка вашего предшественника Роберта Локкарта организовать антисоветское выступление в Москве. К тому же, во время Ярославского и других восстаний Локкарт разработал план прорыва в районе Котласа красного фронта с тыла для соединения сил повстанцев с англо-американскими войсками в Северной области. К глубокому сожалению, это так и не было осуществлено... Но не об этом сейчас речь, не будем сводить старые счёты. Я думаю, сэр Лемон, что сейчас, в силу сложившихся обстоятельствах мирного времени, когда нам не приходится больше ждать помощи от крупных антисоветских вооружённых формирований, которых в стране просто нет, всю свою активную деятельность нам следует направить в Москву, в сердце Советской России. Согласны вы со мной, господа?
- Так точно, Борис Викторович, -первым поспешно подал голос Пётр Родионов, до этого с восхищением слушавший весь этот блестящий фейерверк ораторского искусства двух великих, по его разумению, людей.
Взглянув на него, Савинков обратился к собравшимся:
- Забыл вам представить, господа, нового члена нашей организации, пылкого русского патриота Петра Родионова, по воле судьбы заброшенного в далёкий отсюда Париж. К тому же, мне его рекомендовал небезызвестный на Юге России до октябрьского большевицкого переворота крупный купец из донских казаков, миллионер Пётр Елпифидорович Парамонов, ныне обретающийся во Франции, в эмиграции. Прошу любить и жаловать!
Родионов смутился под острыми, изучающими взглядами собравшихся, нутром чувствуя, что, не смотря на такую пышную рекомендацию Савинкова и упоминание имени знаменитого миллионера Парамонова, этим лощённым вышколенным господам насквозь видно всё его крестьянское нутро донского хлебороба.
Между тем, снова заговорил Савинков, но речь его вдруг прервал гулкий топот в коридоре и отчаянный выкрик появившегося оттуда незнакомого человека в одежде мастерового:
- Сэр Лемон, беда! Чекисты!
Побледнев, заговорщики на миг застыли в шоковом оцепенении.
- За мной, на запасной выход! - первым придя в себя, прытко рванулся вглубь квартиры Эдгар Лемон. - Носков, останьтесь, прикройте наш отход.... Быстрее, господин Савинков, ещё есть время!
Как по команде сорвавшись с места, Савинков, Мельгунов, Пётр Родионов и молодой господин с офицерской выправкой, открывавший им дверь, бросились следом за ним. Позади на лестничной площадке грянули подряд несколько револьверных выстрелов. Это, прикрывая отход соратников, остался умирать неизвестный участник эсеровского подполья Носков. Кто-то дико вскрикнул от боли на лестнице, грохнулось и тяжело покатилось вниз по ступенькам поверженное тело. Снова зачастили выстрелы, поражая невидимые цели.
В это время беглецы были уже на улице с внутренней стороны дома, в бетонном колодце проходного двора.
- За мной! - первым побежал, показывая дорогу, Лемон. Соратники от него не отставали.
Городок уже обволакивали ночные сумерки. Во дворах было пусто, фонари горели лишь кое-где. Гулко отдавались в пустых пространствах торопливые шаги спасающих свою жизнь заговорщиков.
- Стой! - крикнули вдруг впереди из темноты и угрожающе заклацали затворами винтовок. Лемон выстрелил на звук голоса и, нагнувшись чуть ли не до земли, быстро отскочил в сторону.
Раз за разом ударили четыре винтовочных выстрела. Вскрикнул от боли задетый пулями молодой заговорщик, открывавший им дверь на конспиративной квартире. Выронив пистолет, он упал на булыжную мостовую, но никто не поспешил ему на помощь. Зажав простреленное чекистами плечо, скрипнул зубами и Борис Савинков. Споткнувшись о тело тяжело раненого, стонавшего на мостовой, соратника, Савинков сам чуть не упал. Сбоку, из-за угла деревянного строения, открыл огонь по чекистам Лемон. Выстрелил несколько раз в темноту, ориентируясь по вспышкам ответных выстрелов, и Пётр Родионов. Затем, подхватив раненного Савинкова, потащил его в переулок...
В тот раз Савинкову удалось уйти от чекистов. Пётр Родионов с Лемоном ночью привели легко раненого руководителя антисоветской организации в надёжное место, сдали с рук на руки находившимся там вооружённым боевикам. По заданию Бориса Викторовича, Пётр пошёл предупредить об опасности остальных подпольщиков. В городке за это время начались облавы и повальные аресты. На одной из явочных квартир Родионова взяли...
6
На заре отряд Зорова спешно покинул баз Егора Громова. Казаки нестройной цепочкой уехали вдоль подёрнутой туманом речки Тузловки в сторону хутора Каменнобродского. Егор проводил смелых донских гайдуков до калитки, помахал на прощание рукой. Самому ему вскоре нужно было отправляться в колхоз на работу, зарабатывать для семьи трудодни, которые ничего не стоили.
Управившись по хозяйству, Егор стал собираться на бригадный двор. Проснувшийся в который уже раз за беспокойную ночь средний сынишка Жорка, с интересом следил на приготовлениями отца. Особенно ему нравились кирзовые батькины сапоги, и он втайне мечтал заполучить себе когда-нибудь такие же. Только, конечно, по своему размеру. Сам он всю зиму ходил в школу в старых, стоптанных ботинках старшего брата Мишки, весной, летом и осенью гонял по станице босяком, как впрочем, и все новосёловские ребята.
Жена Мария по быстрому собрала супругу в узелок харчей, перекусить во время обеденного перерыва, и Егор вышёл из дома. По станице заливисто, на разные голоса горланили петухи, будя хозяев на работу, а хозяек - доить коров, у кого они ещё оставались. После сплошной коллективизации собственная скотина имелась только у немногих единоличников, по каким-либо причинам не вступивших ещё в колхоз.
Егор повёз сдавать в колхоз быков, лошадей, коров и сельхозинвентарь одним из первых в Новосёловке. Был он казак зажиточный, а таких тогда раскулачивала станичная голытьба за милую душу. Тем более уже пришла страшная весть из Каменнобродского, где жила родная сестра Егора, Зоя Бойчевская - в девичестве Громова.
Замужем она была за крепким тамошним казаком, расчётливым хозяином, державшим в жилистом кулаке весь хутор, - Иваном Леонтьевичем Бойчевским. Беда пришла неожиданно, - подкатил однажды чуть свет к просторному богатому базу Бойчевских целый санный обоз, спрыгнули на снег милиционеры с винтовками и местные хуторские активисты, некоторые из которых были должны Ивану Леонтьевичу по гроб жизни. Оцепили двор железным милицейским кордоном, как во время военной операции или охоты на степных бирюков. Хуторское советское начальство зашло в дом - единственный в хуторе, кирпичный, под железной крышей.
Ивана Леонтьевича, понурого седобородого старика, вывели на баз под конвоем. Зою с детьми, в чём застали - выкинули на снег, следом швырнули кое-что из верхней одёжи, чтобы не замёрзли на улице. И всё. Больше ничего брать не велели, объявили всё конфискованным в пользу будущего колхоза. Зоя с детьми три километра телёпала потом до Новосёловки, западной части станицы Грушевской, где на самом краю, у кладки через реку Тузлов, жил родной брат Егор. Дети по дороге простудились и заболели, сама она тоже слегла от горьких переживаний. Рассказала родичам, как их кулачили каменнобродские голодранцы, многие из которых потому и были бедными, что месяцами не просыхали от водки, валяясь вечно пьяными на печи или на худом базу возле свинарника. Мужа Зои, Ивана Бойчевского, угнали на далёкий Север, в гиблые воркутинские лагеря. Всё имущество, скотину и дом конфисковали, семью пустили по миру.
- Скажи мне, Егорушка, рази ж есть такой закон, чтоб из собственной хаты людей на мороз выкидывать? - рыдая, спрашивала она у Егора.
И он, сжав кулаки и до боли стиснув зубы, сурово молчал. Потому что не находил ответа, и не мог придумать никакого оправдания случившемуся страшному злодеянию. Только зрела и накапливалась в его душе страшная ненависть к этой власти, допускающей такое, и желание когда-нибудь сурово отомстить обидчикам. Потому что в лице Зои и её семьи, власти обидели не только его самого, но и всё казачество, за которое он глубоко болел душой. Так научили его старшие братья, бившиеся с красными в Гражданскую войну не на жизнь, а на смерть, и отец, Прохор Иванович Громов, умерший на этой же войне, в двадцатом.
Вот почему вступил Егор Громов одним из первых в колхоз имени Ленина, образовавшийся вскоре в Грушевской. Перед тем неделю беспробудно пил самогонку. Спускал на ветер нажитое тяжёлым трудом "богатство". Гулял с друзьями-соседями Иосифом Шабельским, Романом Сизокрыловым, Дмитрием Вязовым, с кем протекало его станичное босоногое детство и - пылкая юность...
На бригадном дворе были уже все в сборе. Часть колхозников-мужчин курила на крыльце хаты, где размещалась контора. Другие грелись в помещении. Бабы и девки уже уехали на подводе на ферму.
- Здорово ночевали, станишники, - по традиции поздоровался с земляками Егор.
- Слава Богу, Грома, - ответили в несколько голосов колхозники. Шабельский и Сизокрылов пожали дружку-приятелю руку.
- Как дела, Жорка? Что нового? - поинтересовался Иосиф Шабельский, хоть видел Егора вчера вечером.