Рассеялись по бескрайним, покрытым ещё кое-где весенней робкой зеленью, степям Северной Таврии отряды былой, "великой и непобедимой", армии батьки Махно. Громили их по одному красные конники Котовского, беспощадно рубили хлопцам их буйные головы. Искали самого неуловимого батьку. Махно, как лиса, петлял след, бросался то вправо, то влево, то вдруг круто поворачивал и с налета захватывал только что оставленное село. Логику его движения невозможно было понять, а тем более устроить ему засаду. Сегодня, к примеру, Махно ночевал в Конских Раздорах, а назавтра, глядишь, был уже в Гуляйполе и рубал на площади головы захваченным коммунистам и продотрядникам.
Выгребателей повстанцы не любили больше всего, уничтожали при случае безжалостно, рубили всех - под корень, чтоб другим неповадно было зариться на мужицкий, политый потом и кровью, хлебушек... В каком-то селе наткнулись на продотряд незаможников... Грушевец Василий Дубов, с восемнадцатого года служивший у батьки, потерял уже счёт этим малороссийским сёлам, путался в замысловатых названиях.
На околице вспыхнул жестокий скоротечный бой. Местные мужики с готовностью помогли махновцам расправиться с ненавистными выгребателями. Кололи их вилами, рубили косами и топорами, били дрекольем. Кое-кто из бывших фронтовиков, достав с полатей припрятанную трёхлинейку, стрелял по красным из-за плетней и сараев. Комиссара в кожаной тужурке и крагах, избитого в кровь, еще живого, привязали за ноги к задку тачанки и вскачь провезли по всему селу. На площади, возле церкви, прикончили прикладами, вспороли шашкой живот и набили пшеницей, а в рот натолкали ссохшейся земли.
Василий Дубов, принимавший деятельное участие в расправе над продотрядниками, срезал одного метким выстрелом из карабина. Другой, узкоглазый китаец, чуть не прихлопнул самого Василия, пальнув в него из-за саней из старенькой австрийской винтовки. Если бы не вёшенский казак Семён Похвальков, наскочивший сзади на китайца и рубанувший его шашкой по плечу, отчего тот дернулся и, запоздало нажав на курок, промахнулся, - лежать бы Василию Дубову на стылой земле с кровавой отметиной во лбу.
Истекающего кровью китайозу долго возили сапогами по снегу, и под конец отдали высыпавшим на двор ребятишкам, которые тут же и прикончили продотрядника ржавым немецким тесаком.
Василий уже два года мотался по гиблым степям южной Украины, задержавшись здесь с отрядом Красной гвардии, в который вступил, после развала Западного фронта старой Русской армии. Вначале жил в селе Тальники квартирантом у Глафиры Колесниченко, затем записался добровольцем в армию батьки Махно, вновь повоевал с немцами, после - с петлюровцами. Вскоре пришлось сражаться и со своими, с большевиками, с которыми чего-то не поделил Нестор Иванович. Украинские селяне тоже были недовольны Советской властью, а вместе с остальной народной громадой пошёл против коммунистов и Василий Дубов...
* * *
С того памятного дня, как покинул в очередной раз Тальники, уйдя с отрядом Щуся на фронт, Василий Дубов, дочка Глафиры Колесниченко Маричка ходила как в воду опущенная.
- Влюбилась, чи шо? - допытывалась у дочери Глафира. - Замуж тоби пора, чую. Природа своё бере, та тильки дэ они зараз, женихи? Одни на войне сгинули, други з красными ушли, третьи - з Махною... Вот и нашего Зосима Господь прибрал, царство ему небесное.
- Нэ плачь, мамо, слезами горю нэ поможешь, - обхватила её за плечи Маричка.
- Нравится Василь? - заглянула в глаза дочери Глафира.
- Нэ знаю, мамо.
- А Трохвим?..
Трофим Паращук ещё за год до октябрьского переворота засылал сватов к Колесниченко. Получив "гарбуза", - загулял, запил, а вскоре и навовсе пропал из села. Поговаривали, - связался в Екатеринославе с лихими людьми...
Маричка ждала с фронта Никиту, соседского парубка, ушедшего на войну вместе с её отцом, Зосимой Колесниченко. Оба они не вернулись в село, сгинув где-то без вести на кровавых полях Галиции, во время последнего Брусиловского прорыва.
После октября семнадцатого снова заговорили о Трофиме Паращуке. В одну грозовую, буйную, как разгулявшийся мужик, ночку Паращук с дюжиной таких же как сам головорезов напал на имение графов Загребельных. На утро испуганные селяне читали прибитую к воротам панской усадьбы бумагу: "Жыв був грах, тай нэ журывся, покель сам батько Махно на Гуляйполе нэ объявывся!"
На перекладине ворот, в грубой волосяной петле, болталось посиневшее за ночь тело старого графа Загребельного. Трупы его жены и молоденькой дочери, раздетые наголо, валялись поодаль от ворот. Возле них крутились собаки и слизывали запекшуюся кровь с рубленых ран на головах.
"Махно!" - как призыв к всеобщему бунту и неповиновению властям грянуло по екатеринославским хуторам и сёлам. Вскоре пришли немцы...
45
По дороге, затянутые в новенькую белогвардейскую форму, без погон и кокард на фуражках, едут десять всадников. Это разведка Дундича. Прославленным разведчиком уже прослыл среди будёновцев Олеко Чолич или, как его все уважительно называли, в пику разгромленному на Кубани Деникину, Антон Иваныч. Дундич - серб по национальности и пламенный борец за мировую революцию и справедливость на всей земле, истинный интернационалист. Рядом с ним пятеро его товарищей - таких же как и он сам отчаянных и храбрых сербских парней, добровольно вступивших в Красную Армию после плена. Тут же едут грушевец Пётр Медведев с Михаилом Симоновым и ещё одним разведчиком, кубанским казаком, и калмык, вестовой командира полка Баатар Джангаров.
- Слышь, Джангаров, - смеясь, пристаёт к нему весёлый скалозуб кубанец, - и на кой ляд ты с нами в разведку ездишь? Чи тебе у штабу негоже, чи что?
- У него кровь горячая, степная, - поддерживает кубанца Пётр Медведев. - Вишь, так и кипит весь, как самовар, того и гляди в глотку кому-небудь вцепится.
- А-а пустой балтаешь. Сапсем голова нет на плечи, руски, - укоризненно машет рукой Джангаров. - Мой бегает разведка, мой знать как нада. Чилавек моя один нужен. Белый офицер. Мой жена взял, насиловал, потом убил. Моя убивать офицер, если найду.
- Ну да, ищи ветру в поле, - скептически заметил кубанец. - Он, небось, ещё под Новороссийском сгинул, офицерик тот. Много мы в прошлом году кадетов там покрошили.
- Нет, он ушёл Крым, мне сказали, - отрицательно качнул головой упрямый калмык. - Пайдём Крым, найду офицер тот - убью!
- И у вас, знать, узкоглазых, кровная месть существует, - задумчиво проговорил кубанец. - У нас на Кубани у адыгов тожеть такое бывает. Азияты одним словом, нехристи...
- А ну-ка тихо! - поднял вдруг предостерегающе руку с нагайкой Дундич. Привстал на стременах, вглядываясь из-под ладони вдаль.
Все замерли и тоже прислушались. Далеко впереди, за буграми послышался какой-то неясный гул и тарахтение колёс. Шум походил издалека на рёв раненого зверя.
- А ну приготовиться! Нацепить всем погоны и кокарды, быстро, - негромким но решительным голосом, с сильным сербским акцентом, отдал приказ Дундич.
Все послушно и быстро его исполнили.
- Авто, кажись, - вслушиваясь в гул приближающегося мотора, определил Михаил Симонов. - Врангелевцы, наверняка, больше некому...
- Продолжать движение, - снова подал команду Олеко Дундич. - Без моего сигнала не стрелять.
Двинулись, пыля, вперёд по дороге. Винтовки и укороченные кавалерийские карабины держали наизготовку. Вот наконец из-за поворота вынырнула большая группа всадников, окружавшая со всех сторон окутанный клубами пыли и дыма автомобиль. Заметив разведчиков, водитель притормозил, несколько всадников, настёгивая плётками лошадей, понеслись вперёд.
- Глядите, братцы, кажись земляки, кубанцы, - увидев на приближавшихся всадниках кавказские черкески и газыри на груди, весело воскликнул кубанец-разведчик. - И погоны на них. Не иначе, врангелевцы.
- Кто такие? - остановившись в нескольких десятках саженей от будёновцев, прокричали конные.
- Разведка генерала Барбовича, а вы? - сложив ладони рупором, крикнул им в ответ Пётр Медведев.
- Волчата генерала Шкуро. Свои, слава Богу, - ответили с той стороны всадники, повернув коней, поскакали к остановившемуся на дороге авто.
За ними тронулись и разведчики.
- Достать гранаты, - шепнул своим Дундич. Сам, вытащив из кармана круглую гранату-лимонку, решительно взялся за кольцо.
Автомобиль, окружённый плотным кольцом кубанцев, у которых на рукавах чёрных черкесок красовались шевроны со свирепо оскаленной волчьей мордой, а у некоторых к башлыкам были пришиты волчьи хвосты, так же двинулся навстречу разведчикам. Когда до него оставалось всего какой-нибудь десяток саженей, Дундич вдруг выдернул кольцо и, широко размахнувшись, швырнул гранату под колёса автомобиля.
- Огонь! Офицеров в авто брать живыми! - прокричал он своим.
Следом в беляков полетело ещё несколько гранат. Во все стороны с визгом ударили осколки, поражая кубанцев. Автомобиль весь содрогнулся от разрыва гранаты, подпрыгнул и медленно сполз в кювет. Мотор, захлебнувшись, тут же окутался клубами дыма, сквозь которые прорывалось пламя. Большинство всадников вокруг авто как ветром посдувало наземь осколками гранат. Кто уцелел от разрывов, упал под выстрелами будёновцев. Через пару минут на дороге всё было кончено...
46
Василий Дубов с Бессарабом, матросом Богатько и казаком Семёном Похвальковым под вечер рыскали по Гуляйполю. После недавнего успешного налёта на станцию Пологи, - денег у каждого были полные карманы. Душа требовала веселья и праздника...
Сначала ввалились в шумную, битком набитую махновцами корчму.
- Вчытыся, хлопцы, як воевать, треба! - Мирон Бессараб, довольно похохатывая, вывалил на залитую вином и горилкой стойку порядочную жменю измятых бумажных денег, среди которых были и старые николаевские банкноты, и невзрачные с виду, маленькие керенки, и новенькие советские купюры и, конечно же, прочно вошедшие в обиход на Украине деникинские "колокольчики". Отсчитав несколько солидных николаевских купюр, - небрежно швырнул их дебелому корчмарю-греку.
- Нацеди-ка нам, трактирная душа, по махонькой... - чем лошадей поют!
Масляно улыбаясь в чёрный, щетинистый ус, грек поставил перед ними три огромных, деревянных жбана со свежим, пенящимся под крышками пивом, достал из-под стойки штоф первача, пододвинул миску с нарезанным салом, луком и солёными огурцами.
Василий с интересом разглядывал помещение. Вдоль длинных, больших столов на деревянных, некрашеных лавках сидели и лежали, переругивались, пели и бубнили что-то друг другу, дымя махоркой, папиросами, а то и вонючими заграничными сигаретами, разодетые кто во что горазд махновские партизаны. То и дело мелькали полосатыми рваными тельниками матросы Черноморского флота, солдаты-фронтовики в истрёпанных, окопных шинелишках чередовались с батьковыми ухарями-конниками из лучшей, можно сказать, гвардейской сотни имени Кропоткина. В середине зала комедийно наряженные в крашеные, алые зипуны и широченные запорожские шаровары, в шапках с длиннющими шлыками, плясали гопака бывшие гетманские сичевики. В дальнем углу за столом, размахивая руками, спорили, вероятно, доказывая друг другу великие идеи Кропоткина, длинноволосые, в купеческих собольих шапках или в шляпах-канотье, при галстуках-бабочка на несвежих сорочках, батьковы столпы анархии вроде Петра Аршинова, Волина или Барона. Здесь же, в корчме, гуляло адесское и николаевское жульё всех мастей, бессарабские конокрады-цыгане, карточные шулера и фармазоны из Ростова, Харькова, Екатеринослава. Веселились, завив горе веревочкой, дезертировавшие из врангелевских полков солдаты и казаки. Мелькали чёрные, неотстирывающиеся робы юзовских шахтеров, разноцветные, ватные чапаны бахчисарайских татар, грубые брезентовые штормовки мариупольских рыбаков-греков. Особенно поражало глаз обилие вульгарно разнаряженного бабья, держащегося среди мужчин вольно, без всяких комплексов. Казалось, что все проститутки Екатеринославщины, как мухи на мёд, слетелись в развесёлое, всегда пьяное Гуляйполе. Женщины были всех возрастов и сословий, начиная с тринадцатилетней незаконнорожденной девчонки, профессионально занимающейся проституцией, и заканчивая шестидесятилетней спившейся актрисой провинциального театра.
- Вот житуха, братва, як в Адессе на привозе! - восторгался, разливая горилку, матрос Харитон Богатько.
Бессараб вожделенно лапал за пухлую задницу подвернувшуюся под руку девку, - бледную, одетую по-городскому блондинку. Василий смотрел в противоположный конец заведения. Там, неистово крутя бедрами, под одобрительный гул подгулявших махновцев, плясала красивая, черноокая цыганка. Многочисленные кружевные юбки вихрем вздымались чуть ли не до потолка, звенело серебром и золотом старинных монет монисто. Молодая трясла полуобнаженным плечом и гортанно выкрикивала непонятные цыганские слова. Воровского вида цыган с золотой серьгой в ухе задорно молотил по струнам гитары, прихлопывая в такт ногами.
В другом конце корчмы послышался свист и оживленные выкрики.
Василий повернулся туда: глазам его предстало довольно забавное зрелище. На столе, взгромоздясь на него с ногами, стояла на четвереньках женщина в простеньком голубом платье из дешёвого коленкора. Вскочивший вслед за ней на стол, известный всей армии развратник, анархист Бела Радич - то ли венгр, то ли серб по национальности - во всеуслышание объявил:
- Внимание, вольные граждане будущего бесклассового общества! Отбросив к чертям собачьим всякие буржуазные предрассудки, всякую мораль, добродетель, целомудрие и прочую поповскую чушь и ересь, наконец, - всякую частную собственность на красоту и соблазны женского тела, - объявляю сегодня вечер свободной, раскрепощённой любви!
- Ур-ра-а! - дружно взревели сидевшие кругом длинноволосые, как попы, "столпы" анархии и что есть силы захлопали в ладоши.
Ободрённый поддержкой товарищей, Бела Радич хищно склонился над женщиной, рывком задрал ей платье чуть ли не до головы, заголил крупный, как лошадиный круп, белый, прыщеватый зад. Ничуть не стесняясь, окружающих, анархист ловко выдернул из штанов упругий, словно резиновая игрушка, налившийся кровью член, раздвинул пальцами пышные ягодицы женщины и, крякнув, вогнал между них свою штуку. Женщина на столе глухо охнула и подалась немного вперёд, лицо её при этом исказила сладострастная судорога. Радич нанизывал и нанизывал её на себя, всё учащая и учащая темп, доводя его до непрерывного бешенства. Махновцы вокруг стола дико улюлюкали и гоготали, похожие на стаю вырвавшихся из джунглей павианов. В корчме стоял дьявольский свист, топот, звон разбиваемой посуды и грохот выстрелов. Воняло сивухой, гнилью, порохом, человеческим потом и испражнениями.
- Раком!.. Ха-ха-ха! Га-а-а... Гля, гля, хлопчики, ой нэ можу! - выл не своим голосом Бессараб.
Во всю потешались, указывая пальцами на срамные проделки анархиста Радича и громко улюлюкая, надравшиеся в дрезину матрос Богатько и Семён Похвальков. Василий Дубов, не видевший ещё ничего подобного, покраснел, как вареный рак. Стыдясь, проклиная всё на свете, он всё же не мог ничего поделать с возбудившейся собственной плотью. Он буквально пожирал глазами извивавшуюся на столе, словно змея, полуобнажённую проститутку и прилипшего к ней сзади Радича...
47
По степи, в клубах густой пыли, вьётся змеиной лентой длинная колонная будёновской конницы, брошенной против партизанской армии батьки Махно. Бряцает, сверкает на солнце начищенное оружие, гудит земля под копытами тысяч коней. Семён Михайлович Будённый, стоя на невысоком степном кургане, внимательно осматривает проходящие сплошной массой ряды своей Конной армии. Восторженно поворачивается к застывшему поблизости комиссару Щаденко:
- Ты только погляди, Ефрем Афанасьевич, взгляни какие орлы! Соколы! Да разве ж супротив таких бойцов устоят жалкие бандюги Махно либо Щуся? Всех сметём с лица земли нашей, порубаем казачьими шашками и потопчем конями!
- Да, Семён Михайлович, бойцы в армии что надо, - задумчиво проговорил, так же глядя на проходящую мимо конницу, Щаденко. - А вот с дисциплиной иной раз неладно.
- Почто так? Говори, комиссар, - резко повернулся к нему Будённый. - Ты, случаем, не Гришку Маслакова имеешь в виду?
- Хоть бы и Маслакова, - согласно кивнул головой Щаденко. - Вон ведь, в его бригаде, как узнали, что идём на Махно, чуть открытого бунта из-за этого не случилось. Казачки некоторые наши даже "Долой комиссаров!" покрикивать начали. Мол, супротив своих же простых селян воевать ведут, деспоты...
- Подобных крикунов судить на месте! - жёстко отрубил Семён Михайлович. - Сказывай, что ещё, Ефим Афанасьевич?
- А ещё вот что, - тихо продолжал Щаденко. - Только что прибыл коннонарочный из дивизии Пархоменко, что Махне на пятки наступает. Там тоже буча из-за Махно. Не верят бойцы, что Нестор Иванович к врангелевцам переметнулся! Как не верят до сих пор, что Борис Мокеевич Думенко - враг трудового народа. Шумят, что это Троцкий козни под него строил, ни за что в Ростове расстрелял... У Пархоменко ведь много бывших думенковцев. Может, помнишь, как они в прошлом году всей дивизией на Кубани возмутились, узнав, что Думенко со штабом арестован. А Евлампий Сизокрылов даже повёл свой полк обратно на Ростов, освобождать Бориса Мокеевича из-под ареста. Мы еле его тогда по дороге перехватили, назад от греха повернули, на фронт. Не то быть бы и полковому командиру Сизокрылову, герою революции, на одной скамье подсудимых с комкором Думенко.
- Ну и что там нынче у Пархоменко? - с тревогой поинтересовался Будённый.
- Не хотят бывшие думенковцы воевать против батьки Махно. Говорят, что он за Советскую власть и орден Красного Знамени от самого Ленина имеет. К тому же, против Врангеля его люди во главе с Каретником бьются... В общем, опять буча. Я уже распорядился, чтобы наиболее активных арестовали и в особый отдел препроводили. Так некоторые, прознав про это, в степь тайком ускакали. По моим сведениям, - перебежали к Махно. Я уже дал знать в Ревтрибунал Южного фронта.
- Зачем же в трибунал, Ефим Афанасьевич, - укоризненно взглянул на него Будённый. - Бойцы ведь у Думенко в корпусе воевали, до того, как их к нам перевели. Да и Бориса Мокеевича, что там говорить, зазря расстреляли. Я тоже думаю, что не враг он, а просто заблудившийся человек и нужно было выдать ему шанс на исправление. Троцкий, конечное дело, погорячился малость, а теперь и ты с ним, комиссар... Так что, вполне понятно настроение и горечь наших бойцов. Да и махновцы, такие же селяне, как и они сами, бойцам они ближе, чем врангелевцы или белополяки... Я считаю, что наказанию следует им смягчить.
- Так-то оно так, Семён Михайлович, - снова заговорил Щаденко, - да вот есть некоторые сомнения... К Думенко ли на помощь шёл на самом деле комполка Сизокрылов?
- Да что ты, Ефим Афанасьевич, - отшатнулся от комиссара Будённый. - Куда ж ему ещё? Чушь какая-то да и только...
- Хорошо, товарищ командарм, - согласно кивнул головой Щаденко. - А вспомните Андрея Миронова. Вы тогда тоже были уверены, что он не враг и не восставал против Советской власти, и что получилось? Поднял свой конный корпус и пошёл по нашим тылам, как Мамонтов... Ежели б не мы, - чёрт знает чего в тылу фронта натворил бы тогда Миронов. Глядишь, с белым генералом Мамонтовым соединился бы...
- Э-ге-гей, товарищ командарм! - от колонны к холму, настёгивая что есть силы коня нагайкой, нёсся в сопровождении нескольких ординарцев и вестовых командующий Второй Конной армии Ока Городовиков.
- Ока Иванович, что стряслось? - рванул ему навстречу коня Будённый.
- Беда, Семён Михайлович, Врангель, такой-сякой, - снова из Крыма на простор вырвался. Приказ командующего Южным фронтом Фрунзе, вам срочно поворачивать на юг...
* * *
Аэроплан вынырнул из облаков чуть видимой точкой и, постепенно увеличивась в размерах, похожий на стрекозу, стал приближаться к растянувшейся по степи колонне будёновцев.
- Беляк, хлопцы! Ей богу, беляк, - почему-то восторженно вскрикнул, рассматривая из-под ладони приближающийся аэроплан, командир взвода Серафим Грачёв. - Вот будет зараз баня, как бомбы начнёт скидывать нам на головы, паскуда! Мы на Германской такого уже пробовали - больше ни вжисть не захочется!
- Спасайся, станичники! - молодой казачок из подразделения Грачёва, поспешно спрыгнув с коня, полез ему под брюхо.
Гул мотора между тем нарастал. Всё больше и отчётливей становилась, скользившая по земле тень от чудовищной птицы.
- Стой, дурень, я те стрельну! - подлетел к нему эскадронный Михаил Дубов, рукой резко опустил ствол его винтовки к земле. - Откель он знает, кто мы такие? Может, свои, кадеты?.. Никому не стрелять, пока он первый не зачнёт.
- Во, опять раскомандовался, енерал, - злобно процедил, глядя на Дубова, Серафим Грачёв. - Вжарит вот зараз беляк из пулемёту, покомандуешь тоди, мужик лапотный.
- Гляди, никак садится начал, - вскрикнул вдруг, внимательно наблюдавший за аэропланом, усть-хоперский казак Николай Огнев.
Белогвардейский аэроплан и в самом деле, немного покружив над колонной, на что-то видимо решился и стал медленно заходить на посадку.
- Вот те на, никак керосин прикончился, - изумлённо высунул голову из-под брюха коня казачок, которого звали Васькой.
- Какой керосин, дурья башка, - презрительно и в то же время со смехом глянул на него Серафим Грачёв. - Он, ероплан-то этот, на спирту работает, ей бо! Вот нажрёмся-то, коли сядет.
Позади к ним подлетел на разгорячённом взмыленном коне командир полка Каляев. Остановившись, крикнул сердитым голосом:
- Ну чего встал, варежки поряззявили? Продолжать, понимеешь, движение. Грачёв, беры пара боец и за мной!
Аэроплан, между тем, прожужжав мотором почти над самыми головами будёновцев, плавно спланировал к земле. Коснувшись колёсами дёрна, покатился, постепенно заворачивая к колонне всадников.
- Снять всем звёздочки и красный лента с папах, застегнуться, - грозно скомандовал Каляев. Вместе с Грачёвым и несколькими конниками он поскакал к приземлившемуся аэроплану. - Говорить будем, понимаешь, что мы конница беляк. Толька бы не спугнуть голубчика.
Вот наконец и аэроплан. Из кабины, разминая затёкшие ноги, снимая с глаз большие лётные очки, вылез пилот. Подскочив к нему, будёновцы остановились на некотором расстоянии, вопросительно уставились на комполка Каляева, ожидая дальнейших распоряжений. Тот тоже нерешительно замялся в седле, не зная, с чего начать разговор с врангелевцем. Пилот тем временем спрыгнул с крыла на землю, внимательно оглядел всадников. Подошёл к стоявшему ближе всех Николаю Огневу.
- Казаки?
- Казаки и есть, да, - равнодушно кивнул головой будёновец.
- Из Донского корпуса генерала Сидорина, - вставил из-за его спины Серафим Грачёв.
- О-о, генерал Сидорин - хорошо! - с лёгким иностранным акцентом заговорил, широко улыбаясь, пилот. - Я от генерала Шкуро. Ищу донской конница Сидорина. Отведите меня, казаки, к своему генералу.
- Это можна, господин офицер, - охотно согласился комполка Санчар Каляев. - Грачёв, оставайся возле аэроплан, никого, понимаешь, не подпускат, в случае чего - стреляй! А вы, мистер пилот, садитесь вот эта лошадь.
Не успели они отъехать от аэроплана и несколько саженей, как впереди показалась группа всадников, среди которых Каляев узнал Семёна Михайловича Будённого.
- Вот и наш командыр самолично прибежал, - повернувшись к врангелевскому пилоту, проговорил он, указал нагайкой на всадников.
Группа во главе с Будённым между тем приблизилась вплотную. У них тоже не было на шапках и фуражках красных звёздочек. Семён Михайлович подъехал к пилоту.
- Вы командир Донского корпуса генерал Сидорин? - направляясь к нему, почти уверенно спросил белогвардеец.
- Нет, я командарм. А зовут меня Будённый, слыхал, может, ваше благородие? - довольный произведённым эффектом, с улыбкой разглаживал свои знаменитые пышные усы легендарный красный кавалерист. - Чем могу быть полезный? Или просто так прилетел, на блины к тёще?..
48
Тачанка Мирона Бессараба стояла на окраине Гуляйполя, где в ожидании приказа о выступлении сосредотачивался отряд Феодосия Щуся. С утра шёл холодный дождь, и махновцы изрядно продрогли на степном, колючем ветру, кутаясь в поддёвки и кожухи.
Подошли Харитон Богатько с Костей Козырным. Матрос Богатько многозначительно похлопал себя по правой стороне груди, где под бекешей что-то соблазнительно выпирало... У Козырного выпирало с левой стороны.
- Что, хлопцы, согреемся? У нас е, - подмигнул Богатько.
Заскучавший было Бессараб оживился.
- О це гарно! Тильки нэ тут. Пийшлы у хату.
Оставив кучера Недогарко караулить тачанку и наказав шумнуть коли что, направились к ближайшему дому. Открыла им злая, сгорбленная старуха; сварливо ворча, провела в небольшую, протопленную до завтрака кизяками кухоньку, выставила на стол четыре средней величины корчаги и ушла в горницу.
Богатько с Козырным извлекли из-за пазух три бутылки чистого, как слеза, первача, добрый шмат розового, с мясной прослойкой, сала в мятой газете махновского Культпросвета "Путь к свободе", цыбулю, хлеб.
Бессараб потёр от удовольствия руки.
- Люблю повеселиться - особенно пожрать... Наливай, Харитон!
Богатько разлил горилку по корчагам. Подняв свою над столом, торжественно провозгласил:
- Выпьем, други мои, за удачу. За то, шоб подфартило нам у Александровске. Шоб башка осталась на мисте и шоб сгинули в тартарары вси Врангели с Будёнными!
- Хай живе вильна Вкраина! - одобрительно закивали махновцы, махнули почти одновременно корчажками, опрокидывая внутро огненное питьё, дружно крякнули, как по команде утёрлись рукавами расписных вольных одежд.
- Значат, с Одессы, кажешь, - глубокомысленно изрёк Мирон Бессараб, взглянув на Костю Козырного. Положил в рот кусочек сала, грызанул цыбулю, смачно захрустел, зачавкал.
- Эх, Адесса-мама, - мечтательно закатил большие, коричневые еврейские глаза Костя. - Хто её бачив хоть один раз, тот не забудэ до скончания вику! Дерибасовская... Мясоедовская... Молдаванка... Привоз...
- Городской пляж и каштаны на Полицейской, - в тон ему вздохнул Харитон Богатько. - Мы, братва, с Костей вот, почитай, цельный рок на пару робыли... Поначалу на майдане, посля на Привоз перебрались. Удосужил господь повстречаться с доброй людыной.
- В Адессе нынче жиды с комиссариками из Чрезвычайки гуляют, - со злостью сказал Костя Козырный. - Батьке нашему, чем по степу без толку валандаться, лучше б туда... Толстосумов тамошних пощупать.
- Щусь казав, шо писля Александровска на Екетеринослав будто бы пидэмо, - сообщил Мирон Бессараб, под шумок осушая уже третью корчагу. - С червоными батько замиряться бильше нэ будэ. Бо москалям виры нема!
Василий, хлебнув ещё граммов сто пятьдесят, занюхав краюхой хлеба, полез с расспросами к Косте: как там и что в Одессе?
- Пацан, не жизнь раньше была - малина! - хвастливо заговорил Козырный. - Коньяк что? - шампанское рекой лилося! В роме та у виске ноги и руки банили! Пивом лошадей поили, на мягких перинах дрыхли и на золоте-серебре шамали. Костю Козырного тогда почитай вся Адесса знала! Та и ноне еще, мабудь, не забыли... Жора Бончик - знаменитый адесский жиган - со мною персонально за руку здоровались. Сонька-Золотая Ручка на шею вешалась. А помнишь, Харитон, как ювелирный на Дерибасовской брали? - обратился он к матросу Ботатько.
- Як забыть, Коська? - весело глянул на него Богатько. - Тоди що, як сейчас помню, Соломончика фараоны спалили, та Лёньку Гнуса. Добрые хлопцы были, дэ-то они теперь?
- А как гуляли посля того дела, помнишь? - одессит от избытка чувств закрутил головой. - Месяц вся Пересыпь не просыхала: шалманы, кабаки, девочки!.. Какие были девочки, братки, как вспомянешь - душа радуется... Да, кстати, - Костя, о чём-то вспомнив, полез в боковой карман своей фартовой, с огромным отложным воротником, собольей шубы. - Могу показать кусманчик развесёлой житухи...
По-жеребячьи гогоча, махновцы вырвали у него из рук увесистую пачку цветных непристойных открыток. Василий Дубов никогда еще не видел подобных вещей. К слову сказать, и мужчиной-то он стал недавно и всего один раз... Так что сейчас опять приятно заныло под ложечкой. На открытках были запечатлены столь циничные и непотребные сцены, что даже видавший виды Бессараб ошалело крутнул чубом и сплюнул под стол.
- Мать честная, шо роблють! Ну и ну...
- Мирон, у штаны нэ надилай, - хихикнул Богатько.
Костя Козырный самодовольно заметил:
- Вживе оно, братки, антирэсней. Такой бельведер!
Василий дрожащими от волнения руками взял у Харитона Богатько очередную открытку. На ней полногрудая негритянка в корсете и чулках страстно отдавалась красивому, белокурому господину... Так же как и недавно в корчме, в сладких объятиях залётной харьковской проститутки, стало удушающе жарко. Застоялая кровь бросилась в голову, - разлилась приятной истомой по всему телу. Стало трудно дышать.
- Что, шпан, красиво? - весело осклабился, глядя на него, Костя Козырный. Вытащив из пачки наугад несколько картинок, сунул их рассеянно Дубову. - Возьми на память, пацан, не жалко. Дрочи на здоровье!
- Не дрейфь, братишка, я шмару соби пошукаю, - обиделся Василий, но подарок всё-таки принял. Как не взять такую закордонную невидаль.
- Молодых жидовочек в Александровске пидцепим, - дружелюбно хлопнул его по плечу Богатько. - Всэ законно, Дубов, наша берэ!.. А Константин батькович шуткуют, на це вин большой мастак. Нэ вбижайся.
- Лады, хлопцы, - пьём, - улыбнулся матросу Василий Дубов...
49
Вечером, дождавшись Лёвкиных разведчиков, двинулись к Александровску. Шли всю ночь по бескрайней, безжизненной степи. У небольшого разъезда пересекли железнодорожное полотно и к утру были уже под городом. Впереди, как и было решено, скакали хлопцы из сотни имени Кропоткина, наряженные в красноармейскую форму.
Вопреки Лёвкиным заверениям, что город якобы можно взять голыми руками, красные оказали серьёзное сопротивление. Немногочисленный гарнизон пополнился добровольными защитниками из числа местных пролетариев, которых большевицкие власти припугнули ужасами махновской резни. Расставленные умело пулемёты на окраине Александровска буквально выкашивали передовые цепи наступающих махновцев. Начался затяжной уличный бой.
Сотня Ивана Гаманенко вместе с другими подразделениями из отряда Щуся бестолково металась по городу. Улицы и переулки то и дело перегораживали баррикады, встречавшие атакующих повстанцев улюлюканьем, матом на русском языке и мове, разбойничьим свистом и градом пуль. Сооруженные на скорую руку из всякого хлама, баррикады эти лишь на малое время задерживали продвижение махновцев. Хлопцы Шаровского подкатывали трехдюймовку и, прямой наводкой, несколькими выстрелами расчищали преграду. Позади цепи, то и дело меняя позиции, продвигались с пулемётом Харитон Богатько и Василий. Как только возникала задержка перед каким-нибудь домом, укреплённым красноармейцами, или на перекрёстке, они разворачивали 'Максим' в сторону противника и поливали его смертоносным свинцом. Хлопцы завершали дело, забрасывая огрызающегося неприятеля ручными гранатами.
Красные, цепляясь за каждый дом, отступали.
- Наша берёт, хлопцы! - подбадривал своих орлов Иван Гаманенко, стреляя из нагана по окнам.
В это время со стороны засевшего в ближайшем, угловом даме противника особенно густо захлопали винтовочные и револьверные выстрелы. Пули, раскалёнными шмелями, с нехорошим свистом носились вдоль улицы. Одна звонко чмокнула в щиток пулемёта, другая, отрикошетив от стены здания, впилась в руку матроса Богатько повыше локтя. Харитон, бросив пулемётную гашетку, скрежетнул зубами от боли.
- Поцеловала, курва у руку... Василь, тащи бинт!
Василий, добыв бинты и йод у пробегавшей мимо барышни с белой повязкой сестры милосердия на рукаве, неумело перевязывал матросу Богатько простреленную насквозь руку. На перекрёстке, прячась за перевернутой извозчичьей пролёткой, лежал командир сотни Гаманенко и что-то яростно кричал Василию и Богатько. Рядом с ним валялось несколько мёртвых повстанцев. Из углового дома, где засели красноармейцы, из окна второго этажа, по рядам атакующих полоснула длинная пулемётная очередь, и кто-то из махновцев опять со стоном свалился на мостовую.
- Давай, Василь, - до пулемёта! - морщась от острой боли, приказал парню матрос Богатько.
Василий, впервые оказавшийся в бою на месте первого номера, заметно волновался. Крепко уцепился за ручки старенького фронтового "Максима", повёл тупым стволом по убийственному перекрёстку, выискивая цель. Направив ствол на окно второго этажа, из которого бил большевицкий пулемёт, с силой нажал на гашетку. Пулемёт задрожал, посылая град смертоносных пуль в сторону огневой точки противника, пустые, дымящиеся гильзы со звоном сыпанули на мостовую. Ранений матрос Богатько одной рукой подавал ленту.
Неприятельский пулемёт вскоре захлебнулся и замолчал. Завершающим аккордам прогремело два взрыва от брошеных в окна второго этажа гранат. Путь был свободен. Сотенный Гаманенко, быстро вскочив на ноги, обернулся к лежавшему за щитком пулемёта Василию, одобрительно показал поднятый кверху большой палец, скомандовал своим наступление.
- Молодец, Василь, гарно с червонными управился, - сдержанно похвалил напарника матрос Богатько. - Ежели б не ты, - положили бы они нас тут богато!..
После взятия Александровска Махно, пополнив свою армию боеприпасами и продовольсвием, повернул резко на юг, к побережтю Азовского моря. Вскоре махновцы подошли к Бердянску и заняли его почти без единого выстрела: красные, узнав о приближении противника, спешно покинули город, отплыв на пароходах к Таганрогу. Власть в Бердянске на время перешла в руки махновского вольного Совета.
Едва войдя в богатый приморский город, батькины хлопцы веером сыпанули по улицам. Со свистом и улюлюканьем они понеслись на тачанках в порт, где было много брошеных большевиками складов. Тут и там загремела беспорядочная стрельба, - начались грабёж и поголовное пьянство. Напрасно Махно с Щусём пытались навести кое-какой порядок в войске и придать ему вид регулярной воинской части. Лихие одесские головорезы кинулись громить магазины и пакгаузы, таща в тачанки и на телеги всё, что попадалось под руку. Изрядно потрёпанный в потасовке между своими, отряд Петренко кое-как сдерживал в порту перед винными складами возбуждённо галдящую толпу почуявших дармовщину махновцев. На бульваре вблизи бывшего городского Совдепа начальник разведки Лёвка Задов творил по приказу Махно скорый и беспощадный суд над пойманными мародёрами. Ему помогали Попов и Трофим Паращук с дюжими хлопцами.
Махно, собственноручно застреливший уже троих грабителей из сотни "Не журись!", но так и не сумевший навести в ней мало-мальский порядок, устало откинулся на заднем сиденье своей, убранной дорогими дагестанскими коврами, тачанки.
- Федос, Гаманенку, командира первой сотни - в расход! - гневно велел Щусю. - Вместо него назначаю Лашкевича... И чтобы дисциплина в сотне была железная! Лично проверю.
В тачанке, напротив Нестора Ивановича, сидели, ведя умные разговоры, новый батькин фаворит Виктор Фёдорович Белаш, - бывший паровозный машинист, земляк Махно родом из Новоспасовки, - и видный теоретик анархии Всеволод Волин.
- Банда, как есть банда с большой дороги! - хватался за голову, доказывал батьке эту непреложную истину Виктор Белаш.
- И не просто банда с большой дороги, - вторил Белашу Волин. - Это, почтеннейший товарищ, - разбойнички. Оплот и беспощадная карающая рука анархии! Великая гвардия будущего мирового безвластия...
Основная часть гвардии будущего мирового безвластия в это время громила винный завод какого-то сбежавшего с врангелевцами за границу французского предпринимателя. Вино из хранившихся в подвалах бочек черпали котелками, шапками, сапогами и заменявшими кружки гильзами от снарядов. Какой-то сметливый пулемётчик лил вино из дырявой, найденной тут же цибарки в кожух стоявшего в тачанке 'Максима'. Непрерывная стрельба сотрясала воздух. Из разбитых дверей и окон пачками вываливались пеpeпившиеся махновцы. Кое-кто уже валялся в разных местах обширного заводского двора, коченея на земле от мороза. Все они, кого вовремя не подобрали товарищи, к утру околели насмерть.
Василий Дубов с кучером Недогарко тащили целую выварку вина, набранного в подвале прямо с пола, куда оно вытекло из простреленных бочек. Раненый в Александровске в руку матрос Богатько расчищал дорогу.
- Посторонись, посторонись! Куда прёшь, рвань позорная? - истошно кричал он, размахивая маузером. - Залил зенки, гад... Не бачишь, шо вино для самого батьки!
Стерёгший тачалку Мирон Бессараб ловко жонглировал двумя бутылочными гранатами.
- Эгей, землячки, вы тута? - вынырнул из пьяной толпы, утирая расквашенную сопатку, Костя Козырный. - Винишка и на мою долю слямзили? Я в долгу не останусь, Харитоша...
- Давай лизь у тачанку, - пригласил дружка Харитон Богатько. - Кто цэ тоби, Коська, фотокарточку вжэ разукрасил?
- А леший его знает. Фамилию позабыл спросить, - засмеялся, дыша винным перегаром, Костя. - Вон у той канаве с раскроенной башкою валяется, пусть земля ему будет пухом...
По городу затарахтели пулемётные очереди, кое-где рабочие дружинники, вооружённые оставшимися коммунистами, попытались утихомирить распоясавшихся громил из махновской бригады. Возникла паника. Разнёсся слух, что наступает Красная Армия.
- Ходу, голуби! - хлестнул плёткой по голенищу офицерского сапога Бессараб. - Люди кажуть, шо батько вже потикав видселя с ванархистами.
- Брешешь, старый кобель, - озлился на него Богатько. - Махно войско в беде не кинет. Ни вжисть не поверю...
- Иде оно, войско-то? - черпая жестяной кружкой вино из выварки, ухмыльнулся Костя Козырный. - Такого войска у нас в Адессе хучь жопой шамай! Архаровцы, босяки лиманские... Не, не видать батьке Махно победы, як своих вушей.
Стрельба на улицах усиливалась с каждой минутой. Махновские тачанки, теряя награбленное барахло, вскачь уносились за город. Вслед им бежали, падая, - ползли на четвереньках пьяные повстанцы. Рабочие дружинники пытались разоружать наиболее зарвавшихся, но те, выхватив шашки, пёрли напролом, так что и самому батьке Махно не уступили б дорогу. В подвалах и винных складах, наполовину затопленных вином из простреленных бочек, плавали утонувшие. На улицах валялись трупы зарубленных горожан, груды мусора, конский навоз, охапки сена, кучи просыпанного овса. Испуганные обыватели крестились и благодарили Бога, за то, что вразумил махновцев убраться из города восвояси.
Вырывавшиеся из Бердянска тачанки рассеивались по степи. Махно с несколькими наиболее верными сподвижниками-земляками собирал свою деморализованную армию и нестройными колоннами отправлял в район Гуляйполя...
* * *
Вместе с батькой колесила по степям в отряде Бессараба и тачанка Василия Дубова. Засосала бывшего фронтовика-грушевца бесшабашная махновская жизнь, весёлые попойки в кабаках со слетевшимися в Гуляйполе со всей Украины и даже из Москвы крикливыми анархистами.
Однажды, рванув в отчаянный степной рейд по глубоким тылам красных, наткнулись на каких-то людей. Было их трое на хороших, откормленных лошадях. Как ни всматривался Мирон Бессараб в трофейный немецкий бинокль, никак не мог определить по внешнему виду - кто они. Те, в свою очередь разглядев на головной тачанке Бессараба чёрный махновский флаг с черепом и перекрещёнными костями, замахали приветливо руками и подняли прикрепленный к шашке белый флажок парламентёров. Обе стороны съехались чуть ли не вплотную. На требовательный оклик Бессараба "кто такие?" высокий, щеголевато затянутый в офицерский френч без погон парламентёр, по-видимому старший, ответил, что у них срочное дело к Нестору Ивановичу и толковать они будут только с самим батькой.
- Да пострелять их, Мирон, ко всем чертям и дело в шляпе! - потянул из кармана револьвер уже хлебнувший по пути горилки Костя Козырный.
Одессита неожиданно поддержал и казак Семён Похвальков, припомнив должно быть свою не дюже сладкую службу у кадетов. Угрожающе передёрнул затвор кавалерийского карабина.
Высокий, с белым флажком, боязливо покосился на него, но ответил с достоинством:
- Если вы нас убьёте, батьке Махно дадут знать об этом наши люди, а они, можете мне поверить, - повсюду! Батько уже давно ждёт нас и за расправу вас не помилует.
Пришлось, предварительно разоружив и завязав глаза, гнать всех троих в штаб.
- Нет, всё одно не нравятся мне энти субчики, - сокрушался по пути Костя Козырный, обращаясь к Василию Дубову. - Ты погляди, морды у них какие холёные, да выбритые... Век воли не видать, - здаётся мне, Дубов, что энто красные лазутчики!
К тачанке подъехал на отобранном у парламентёров коне Мирон Бессараб. Послушав Костю, сердито прикрикнул:
- Да уймися ты, шпана дерибасовская. Всё тоби шпиёны кругом мерещутся... Вот, к примеру, шлепнёшь ты йих, а они свои люди окажутся, шо тоди? Кто перед батькою, Нестором Ивановичем, отчёт держаты будэ? Ты, что ли, шалава?.. Я! А помнишь, небось, як на позапрошлой недели Лёвка Задов с Поповым тожеть одну таку контру скрытую к господу богу на вареники отправили, а писля всплыло, шо то нарочный гонец вид Фомы Кожина був. Батько тогда Лёвке увесь патрет с горяча разукрасил, а за Поповым с шашкой по селу гонялся. Вот потеха була!
- Ему, Попову этому, и поделом, - угрюмо встрял в разговор Василий Дубов, сидевший в тачанке рядом с Костей Козырным, по левую сторону от пулемёта. - Он, сволочь, матросом-анархистом прикинулся, а сам эсер, люди сказывали. Лютует под марафетом: свой, чужой - ему без разницы, рубает и вся недолга! Удовольствию получает.
- Да, крадёт Попов здорово, - мечтательно вздохнул Костя Козырный. - С ним, с сумасшедшим, лучше, не связываться: век будет обиду помнить, а после всё одно отомстит, курва...
* * *
После утомительного степного рейда Махно валялся прямо в походной запыленной одежде и нечищеных, грязных сапогах в пуховой постели. Рядом, в позе свернувшейся в клубок кошки, сладко спала его невенчанная жена, Галина. Из тяжёлого, похмельного полузабытья батьку вдруг вывел громкий стук в дверь горницы и Лёвкин возбужденный голос в сенях: "Нестор Иванович, выйди на минуту, очень важные сведения! Сам только что узнал. Скорее, батько".
- Что там такое? Поспать спокойно не дадут, архаровцы, - Махно, чертыхаясь, поднялся с постели. По быстрому приведя себя в порядок, нацепив шашку и неизменный маузер (иного оружия не признавал), недовольный вышел из горницы.
В сенях красовался сам Лёвка Задова и двое дюжих, с квадратными плечами, громил из его армейской разведки, выполнявшие по совестительству должности палачей и лёвкиных телохранителей.
- Батько, Нестор Иванович, - кинулся к Махно Лёвка и радостно кивнул на входную дверь, - только что Щусь словил в степи каких-то беляков. Говорят, что будто бы парламентёры... От самого Врангеля.
- Привести сейчас же! - коротко бросил Нестор Иванович Задову. Затем, немного подумав, добавил:
- А ещё, Лёвка, скликай до меня шибче Щуся, Каретника и Белаша. Сей момент чтоб были здесь, хоть из-под земли достань!
- Слухаю, батько, - Лёвка с хлопцами мигом исчезли за дверью.
Из горницы выглянула, белея обнаженным плечом, Галина.
- Нестор, ты скоро?
- А ну геть видселя! - гневно топнул на неё батько Махно. - Сейчас товарищи командиры прибегут, а ты здесь нагишом, без исподников, разгуливаешь. Сховайся живее в спальню, чтоб тебя не бачили.
- Подумаешь, эка невидаль... - томно пропела за дверью Галина. - Аршинов говорил, что це всё буржуазные предрассудки. Что естественно, це нэ трэба скрывать.
- Я те дам, предрассудки, - продолжал бушевать батько. - Вот возьму плётку, да всыплю горячих по одному месту, - враз вся дурь городская из башки вылетит. Да заодно велю хлопцам и Аршинова поучить, чтоб не лез со своими бредовыми идеями поперёд батьки у пекло. Ишь ты, мировой анархист выискался! Второй Бакунин.
В хату, где квартировал Махно, стали тем временем с шумом и гамом сходиться батьковы командиры. В сени ворвался сияющий, как новый гривенник, Мирон Бессараб. За ним Костя Козырный, Василий Дубов и вёшенец Семён Похвальков втолкнули захваченных в степи парламентёров.
- Во, батько, мои хлопцы недалеко от расположения взяли, - кивнул на пленников Мирон Бессараб, гордо выпятил затянутую в чёрную бекешу грудь. - С белым флагом булы, йихалы по шляху, не таясь. Кажуть - по дилу.
- Кто такие? Врангелевцы? Лазутчики? - впился в них глазами Махно, напрягся всем телом, как сжатая до предела пружина.
- Нет, мы не лазутчики, господин Махно, - отрицательно качнув головой, проговорил высокий подтянутый парламентёр в щеголеватом офицерском френче. - Генерал Врангель уполномочил нас говорить с вами, Нестор Иванович, по очень важному делу, касательно совместных военных действий против большевиков.
- Шкура! Шкура ваш Врангель! - как ужаленный подлетел к ним батько Махно, не владея собой от закипевшей вдруг лютой злобы, выхватил из коробки маузер. Затряс им перед самыми лицами задержанных. - За кого вин мэнэ принимает, ваш барон? За душителя революции? За кадетского прихвостня? Сам буржуям с потрохами продался и меня хочет в дерьме измазать? Не выйдет. Батько Махно селянскому народному дилу не изменщик! Я ему не гетман Мазепа, которого в народе до сих пор проклинают. Я - Нестор Иванович, оплот и защита мужика! А ваш барон Врангель - контра и вы вместях с ним.
Гулко и неожиданно грянул в затихшей сразу горнице пистолетный выстрел. Высокий парламентер, загребая длинными, худыми руками воздух, со стоном повалился на пол.
- Этих двух - до Попова! - ткнул маузером в оставшихся парламентеров Махно, обратился к атаманам: - Каретник, Щусь, живо скликайте своих орлов, идём срочно на юг держать фронт против Врангеля. Разберёмся с недобитой деникинской контрой на месте. Загоним её нашими тачанками обратно за Перекоп! И чтоб мэнэ вси трезвые были, як стёклышко!
На дворе Костя Козырный, сокрушённо покачав головой, пожаловался Василию Дубову:
- Говорил же, что они лазутчики вражеские. Не поверили мне... А зря не верили, бачишь, сам батько контрика на Луну отправил. Двух других Голик с Поповым в контрразведке умучают. Попову ведь, знаешь, в лапы лучше не попадай: с живого ремни резать будэ. Уж лучше б мы им сами решку навели, без мучениев.
У тачанок их встретил, матерясь, Иван Недогарко.
- Вам тильки за смертью ходить!.. Что батько? Идёт на союз с Врангелем?
- Не, ваша нынче не пляшет, Ваня, - нахально скалясь, отрицательно качнул кучерявой головой Костя. - Я сам думал по тылам красных пройтиться, тряхнуть Советы, но стратегия у батьки другая. Чую я, вин хочет с большевиками договориться, фасон перед поселянами держит. Ну-ну, доиграется с огнём, дождётся Нестор Иванович, что красные братки его в однорядь под монастырь подведут. Верно я, Дуб, кумекаю?
- Железно, Костя, ан ничего не попишешь. На то он и голова, батька-то, - поднял кверху указательный палец Василий Дубов...
50
Уже вторую неделю грушевцы не вылезали с полей, убирая обильно созревшие хлеба нового урожая. Рабочих рук не хватало, в станице оставались одни бабы со стариками, да малые ребятишки. Работали от зари до зари, не покладая рук, но никак не могли во время управиться с уборкой.
- И что нонче за власти такие пошли, ума не приложу, - вздыхала Матрёна Громова, жалуясь под вечер соседке Агафье Топорковой. - Помнишь, в прошлом году, летом была та же история: казаки на фронте воюют, бабы с девками да со стариками в полях урожай собирают. Совсем было из сил выбились, думали не управимся до дождей. Так Прохор, он тады станичным атаманом был, в округ, в Новочеркасск, съездил, поплакался окружному и что ж ты, Макаровна, думаешь? Пригнали в помощь бабам в станицу пленных красноармейцев. Какая-никакая, а всё помощь. Так и убрали весь хлеб, спаси Бог окружному атаману.
- Помню, помню, соседка, - согласно закивала Агафья Топоркова, - сотни две пленных из Новочеркасска прибыло. Разобрали их по дворам, приободрились и работы в поле пошли успешнее.
- Теперь уж этому не бывать, Макаровна, не те атаманы пошли, - с намёком, многозначительно проговорила Матрёна Громова. - Да и Прохор Иванович сам зараз в плену.
Но Матрёна Степановна справлялась и без пленных, хоть посев у них был огромный, почти в сто десятин. В поле она выезжала со всем своим многочисленным семейством, с работницей Дарьей Берёза, которая и дочь свою, тринадцатилетнюю Ленку, с собой прихватывала. Плюс ко всему, наняла Матрёна ещё двух работников на сезон: некудышного, чахоточного казачка из Камышевахи, Сергея, и пацанёнка грушевского, Алёшку Евстигнеева, сироту. Отца его, Елисея, убило на Германской, а мать прошлой зимой померла от тифа.
За неделю каторжной работы Громовы сами, без чужой помощи, убрали уже пятую часть урожая, а когда появились новые работники, Матрёна Степановна заняла у сватов Бойчевских в Каменнобродском вторую лобогрейку. Посадила на неё Алёшку Евстигнеева с Ленкой Берёза, прикинув в уме, что работы, в общей сложности, осталось ещё дней на десять, не больше. Она сама, иной раз садилась на первую лобогрейку, показывая пример. А в основном на первой лобогрейке правил лошадьми её младший сын Егор. Он злился на нерасторопного, чахоточного Сергея, укладывавшего срезанные колосья на землю.
- Эх, наградил же меня Бог работничком, - хуже клячи водовозной! Мать бы твою за ногу, - злобно сплёвывал Егор и вытирал тыльной стороной ладони обильно струившийся по лицу пот.
Казачок Сергей молчал и, сцепив от напряжения зубы, кидал и кидал вилами на землю пышные, молочно-золотистые охапки пшеницы. Костлявая грудь в распахнутом вороте старой, в заплатках, рубахи тяжело вздымалась и опускалась, из горла то и дело вырывались хриплые, свистящие вздохи. Будучи ещё на Германской хлебнул казачок под Перемышлем немецких ядовитых газов, с тех пор и зачах, загнулся от тяжёлой лёгочной болезни.
Сзади, со второй лобогрейки, слышался громкий, заразительный смех Ленки Берёза. Это Алёшка Евстигнеев, правя лошадьми, успевал рассказывать ей смешные житейские истории и забавные анекдоты, на которые был мастак. Девчонка просто покатывалась от хохота.
- Ах-ха-ха-ха, вот так жид, - заливисто смеясь, повторяла Ленка рассказанную Алёшкой байку. - Сам помирает, а всё одно об лавке печалится, - что никто торговать не остался. У-у, жадина! - При этом Ленка ещё успевала вилами скидывать на землю скошенную пшеницу.
- Это как в той поговорке, - от души хохотал и Алёшка Евстигнеев: - Кто об чём, а вшивый - о бане!
Ленка ловко управлялась вилами, слушая Евстигнеева, а он начинал новый анекдот, уже про брюхатого попа... Вслед за ними, быстро сгребая и связывая скошенную пшеницу в снопы, шли громовские снохи Тамара и Анфиса, младшая дочь Улита Громова, работница Дарья Берёза.
Чахоточный казачок Серёга на передней лобогрейке уже устал, пот с него тёк рекой, вся рубашка была мокрая, хоть выжимай. От носившейся в воздухе густой соломенной трухи он то и дело тяжело кашлял, отхаркивая наземь большие кровавые сгустки.
- А ну давай, приблажный, не ленися! - покрикивал на него то и дело Жорка Громов, понукивая лошадей. Время от времени оглядывался назад, на вторую лобогрейку, где сгребала вилами пшеницу Ленка Берёза. - Вон, гляди, как девка работает справно, не чета тебе!
- Побывал бы ты на Германском фронте, молокосос, да газов, как я понюхал, по-другому б запел, - кашляя, сердито огрызался Серёга.
- Я промежду прочим, дядя, годами ещё не вышел, - ответил на его выпад Егорка. - А вот братаны мои, Федька с Максимом, - повоевали вдосталь. Старшой Фёдор глаз на фронте потерял, Максим с красными рубался как оглашенный - он у нас ахвицер и герой!.. А ты в ту пору, Серый, на печи дрыхнул, как наш кот, Рыжик, всё одно.
- Ну да, братья твои с красными сражались, пусть так. Честь им и слава за это, - согласился отравленный газами казак Сергей. - Ну а ты-то здеся с какого припёку, Жорка? Ты сам-то какое геройство совершил? Сколько врагов изничтожил?
- Мы с ребятами прошлым летом дезертира под станицей стрельнули, - гордо похвастался Егор Громов. - Митька Вязов убил, из нагана. Прямо у лоб попал, с одной пули насмерть, во как.
- Геро-о-и, - скептически скривившись, протянул Сергей, на минуту опустил вилы и утёр со лба солёную влагу, заливавшую глаза и мешавшую видеть. - Георгиевских крестов вам за тот подвиг начальство не пожаловало случаем? За смертоубийство-то?
- Тем хуже для него, что свой, грушевский, - уверенно сказал Егор. - Братка Фёдор гутарил, что они красных казаков сразу рубают, на месте, потому как - предатели!
- Эх, пацаны вы ещё, пацаны, - с горечью ответил на это казак Сергей. - Как же задурили вам головы атаманы с ахвицерами, что вы на свово брата, казака, руку готовы поднять. Не дело это...
- А ну-ка замолчь со своей пропагандой, - решительно потребовал Егор Громов и несильно ткнул Сергея в бок кнутовищем. - Не хочу я слухать твои поганые речи: работай, давай лучше, да пошевеливайся. Не то живо у меня расчёт на руки получишь и - на все четыре стороны! Подыхай тогда с голодухи...
* * *
- Ну, хорош, распрягай, - устало махнул единственной рукой Мирон Вязов сыну Митьке, тяжело слезая с косилки и направляясь к шалашу, у которого уже готовили ужин престарелая мать Таисия Яковлевна с его женой Надеждой.
Митька со всех ног бросился распрягать взмыленных, перебиравших ногами от нетерпения, потряхивавших гривами лошадей. К стану подъехала вторая косилка, которой правил Аникей Назарович. Старик тяжело слез с козел и тоже принялся распрягать распаренных лошадей.
- Эгей, батя, кулеш стынет, - весело крикнул от шалаша Мирон и подмигнул стряпавшей рядом Таисии Яковлевне. - Что, мать, припасено там у вас для казаков чего-нито покрепче кислого? Давай доставай из своих сусеков, да я погоню с Митькой скотину к Тузловке на водопой.
- У тя каждый божий день водопой, прорва! - сердито глянула на мужа строгая Надежда. - Дулю тебе, а не бутылку! Хоть тут просохни малость, в станице после работ ужо наверстаешь, чёрт культяпый.
- Эх, ма, - погибели на тебя нету, язва кишок, - с досадой сплюнул Мирон и полез в шалаш. Там в углу, на одеялах, пятнадцатилетняя дочь Саша приглядывала за близнецами.