Стояла дождливая, слякотная осень 1917 года. Миллионы русских солдат, сидя в сырых, залитых грязной жижей, окопах с нетерпением ждали конца затянувшейся, всем насточертевшей войны. До них доходили слухи, что в тылу, в их деревнях, посёлках и городах - неспокойно: крестьяне, не дождавшись от Временного правительства земли, сами брали её, жгли и разоряли помещичьи имения, делили имущество дворян и купцов, запахивали казённые земли. В городах бастовали рабочие и служащие. Всё громче раздавались голоса протеста недовольных политикой Временного правительства.
Каждому наблюдательному, здравомыслящему человеку было ясно, что дело идёт к развязке. Стремительно приближалась новая революция. Её подготавливали большевики во главе с Лениным и Троцким. Преследуемый полицией, глава большевиков Ленин находился на нелегальном положении в Финляндии. Оттуда, через своих ближайших соратников, он руководил подготовкой вооружённого мятежа в Питере. Контрреволюция и вакханалия в стране не унимались. Мало того, сам глава Временного правительства, премьер Керенский, начал понемногу заигрывать с Советами, большую часть которых возглавляли те самые пресловутые большевики. Среди них была масса местечковых евреев, спасавшихся в столице бывшей империи от топтавших Польшу кайзеровских войск. Получив равные права с русскими в результате февральского государственного переворота и отречения обоих братьев Романовых, евреи теперь рвались к власти. Они видели, сколь не прочно положение Временного правительства. А созыва Учредительного собрания им тем более ждать - не с руки: ещё неизвестно было - во что оно выльется и какую форму правления изберут свободные россияне, может, снова - монархию!
Первым смертельную угрозу государственности России разглядел верховный главнокомандующий генерал Корнилов. Но его попытка - в августовские дни - свергнуть Временное правительство, разогнать Советы рабочих и солдатских депутатов и навести элементарный порядок в стране провалилась. Сам Корнилов со своими приверженцами был арестован. Находился он под стражей в Быховской гимназии. Охрана арестованных была поручена текинскому полку из "Дикой" дивизии. Той самой, которая вместе с частями 3-го конного корпуса, была брошена в конце августа генералом Корниловым на разгром отрядов Красной гвардии, защищавших Временное правительство. По существу, эти текинцы конвоиры были в полном подчинении Корнилова. В результате подобной охраны тюрьма, в которой содержался мятежный генерал, вскоре превратилась в его боевой штаб.
В это время войсковой атаман Дона генерал Каледин, вначале обвинённый в связях с Корниловым и в участии в контрреволюционном мятеже, а затем оправданный, стал открыто превращать Донскую область в оплот всех здоровых сил бывшей империи, жаждавших реванша над масонским Временным правительством и иудо-большевистскими Советами. В Новочеркасске, столице донского казачества, был подписан договор об образовании Юго-Восточного Союза, в который входили Донское, Кубанское, Терское и Астраханское казачьи войска, а также горские народы Северного Кавказа. На Дон и Кубань, забирая с собой все ценности, устремились помещики, коммерсанты, жандармы, изгнанные из частей офицеры, шулеры и аферисты всех мастей, проститутки, чиновники, газетчики и вообще всякий столичный сброд. Для общественной безопасности и для будущего победоносного похода на Москву Каледин решил стянуть в область верные Донскому правительству казачьи полки.
26
Максим подошёл к лежавшему без движения брату и потянул с него цветастое, из лоскутков, одеяло.
- Вставай, Федька, хорош отдыхать. Пора!
Фёдор что-то недовольно пробурчал, свесил ноги с кровати. Голова гудела, как колокол, - буквально раскалывалась на части после вчерашнего. Во рту было противно и гадко, к горлу огненным вулканом подкатывала предательская тошнота. Фёдор с тупым выражением лица, одним глазом уставился на Максима и никак не мог сообразить, чего от него хотят? Вчера заявился из Новочеркасска братан Максим - вот он стоит перед ним с поблёскивающими на плечах новенькими офицерскими погонами. По этому поводу вчера много пили, а сегодня...
"Ах, да! - Фёдор с досадой хлопнул себя ладонью по лбу. - Сегодня же должна быть его свадьба! Он ведь женится на Тамаре Георгиевне Астаповой!"
Фёдор тряхнул закурчавившимся чубом.
- Макся, - воды! Да побольше, трубы горят... Жбан воды ледяной, из колодца!.. Нет, цебарку! Две цебарки!
Жадно выпив ковш влаги, а потом ещё один, и ещё, облившись и замочив постель, Фёдор наконец встал на непослушные ноги. Огляделся, с трудом поворачивая негнущуюся в суставах шею. В хате кипела предпраздничная весёлая суета: бегала с ухватом и дымящимися чугунками мать, сновали из кухни в горницу и обратно - сёстры Зойка с десятилетней пигалицей Улитой, подсобляла хозяевам батрачка Дарья Берёза. Сновали ещё какие-то бабы и молодые девки. Столы в горнице были уже почти накрыты, в кухне - жарилось и парилось. Малолетний братишка Жорка то и дело нырял туда, снимая пробы, за что получал тряпкой по мордасам от быстрой на руку старшей Зойки - невесты на выданье, - как однозначно определяли досужие сплетницы - соседки. С база долетали громкие голоса казаков, весёлый смех подростков, лошадиное ржание.
Максим кивнул головой на окно.
- Вишь, ждут тебя одного. Уже всё готово к выезду, а ты ещё, Федька, глаза не продрал. Айда живее!
Фёдор немного постоял, раскачиваясь из стороны в сторону, яростно зевая и скребя волосатую грудь под рубахой. Вздохнув, принялся неторопливо облачаться в праздничный костюм. В спальню заглянул Прохор Иванович. Он был в своём неизменном парадном казачьем мундире, при всех орденах и регалиях. Так же как и у Максима, на плечах у него поблёскивали золотые офицерские погоны. Он был хорунжим.
- Федя, давай скорее, что же ты... - отец был уже навеселе, видно, успел опохмелиться. - На вот, одень это, - Прохор Иванович бережно достал из сундука такой же как у себя, голубой форменный мундир с лычками урядника на погонах.
- Не, батя, - Фёдор отстранил рукой военное обмундирование, - я лучше пиджак одену, что братан мне из Ростова привёз. Он мне больше личит, чем энта казённая мешковина.
- Ну, Бог с тобой, - отец с сожалением кинул мундир обратно.
Подошла мать с искусно сделанной из бумаги алой розой в руке, сунула её в нагрудный карман Фёдорова пиджака.
- Ну, прямо жених и всё... Как на картинке.
- Что ж, мать, поехали, - Фёдор натянул новую, сверкающую лакированным козырьком, казачью фуражку и шагнул к выходу.
На базу его встретил дружный, приветственный гул голосов. Народу столпилось прилично: и гости из Аксайской, из Новочеркасска, и многочисленные родственники из станицы, и соседи. По серёдке двора, запряжённые тройками удалых коней, поджидали седоков шикарный городской фаэтон для жениха с невестой и три рессорных тачанки, по-цыгански украшенные разноцветными лентами и искусственными цветами. За плетнём, на улице, - окружённые толпой окрестной детворы, - ещё шесть бричек, победней. Но тоже разнаряженные в пух и прах - как-никак, - казачья свадьба! В гривах, чёлках и хвостах коней - алые атласные ленточки, возле ушей - розы.
Фёдор ещё не сошёл с крыльца, как к нему вихрем подлетел безрукий калека Мирон Вязов. Сразу было видно, что он уже под хмельком. Выхватив из-за пазухи поллитру водки, ловко, об колено, выбил из неё пробку. Крутнулся к топтавшимся внизу станичникам, отыскал глазами жену.
- Ну-ка, Надька, - аршин мне живо!
Та, не смея перечить забурунному, хватившему уже хмельного, супругу, - торопко сгоняла в летнюю кухню Громовых. В единственной, левой руке Мирона явился стакан.
- Федя, - на счастье! - Вязов сунул посуду жениху, набухал в него ловко водки, так что та хлынула через край. - Чтобы жизнь полная была... Глуши, Федька! - Сам тоже приложился к водке, прямо из горлышка.
- Можно, дядька Мирон! - Фёдор, под одобрительные возгласы казаков, картинно опорожнил стакан, резко грохнул им, не глядя, - о ступеньки. Так, что осколки брызнули во все стороны.
- На счастье, казаки! - крикнул восторженно Громов, чувствуя, как похмельная водка сладким огнём растекается по телу.
- На счастье, Федька! - вторил ему Мирон, и следом разбил о ступеньки пустую бутылку из-под казёнки.
На базу бурные крики станичников, притворный визг девок, суета и неразбериха. Максим сзади суёт брату увесистую пачку маленьких, скомканных "керенок" - новых российских денег. Фёдор протягивает несколько - Мирону, остальные, с размаху, - в толпу, веером. Визг и азартные крики детворы усиливаются, даже взрослые бросаются собирать деньги. Фёдор, под рукоплескания ожидавшей небывалой гулянки толпы, как победитель, степенно сходит с крыльца.
Рявкнула разудалая гармонь Петьки Медведева - младшего братишки Федькиного односума, Николая. Гармонисту скоро отправляться на службу, в полк, - года подошли. Последние деньки догуливает. Сам Николай ещё не вернулся с фронта, зато отец, Степан Захарович Медведев, с супругой - здесь. Набежало столько народу, что Фёдор всех и не упомнил по именам: видел где-то, когда-то, да и ладно. На казачьих свадьбах с этим не здорово считаются, не выспрашивают: кто, про что?.. Пришёл человек на гулянку - и ладно! Хлебосольный хозяин каждому гостю - рад!
Наиболее видные родственники стали дружно усаживаться в тачанки, остальные - в брички на улице.
- Дашка, Дашка, - силилась перекричать многоголосый гомон Матрёна Степановна, давая последние наставления работнице, - гляди, чтобы пироги в духовке не подгорели, - сними!
- Федька, друг ситцевый, не бросай дядьку, - лез обниматься одной рукой уже хорошо поддатый Мирон Вязов. - Ванька-то, скотина этакая, не знает ничего. Уехал, поспешил...
Его оттеснили в сторону. В фаэтон вместе с женихом сели родители, Прохор Иванович с Матрёной Степановной. На козлах, кучером, - работник Борька Дубов. Рядом с ним пристроился брат Максим.
На базу - весёлая кутерьма: шум, гам, голоса устраивающихся в тарантасах гостей. Другой работник, молодой грушевский казачок Кондрат Берёза, распахивает настежь ворота, и первый тарантас - с залихватским разбойничьим свистом Максима Громова, мастака этого дела, - выкатывает на запруженную праздным народом станичную улицу. За ним - все остальные.
До дома Астаповых ехать недалеко, но Прохор Иванович велел Борьке Дубову пронестись мимо Астаповского переулка дальше по станице - пущай все видят: Прохор Грома старшего сына женит! Ехали почти через всю станицу, протянувшуюся по над горою, вдоль берега речки Тузловки, более чем на семь вёрст, - по Качевани, Грушевке. На площади у Свято-Варваринского храма, сооружённого ещё в XVIII веке, в 1781 году, развернулись. Пёстрым, многоголосым цыганским табором тронулись в обратный путь, к себе в Новосёловку. На всём пути следования свадебного кортежа из дворов валом высыпал казачий народ - поглазеть на чужую радость, оценить жениха: лихой ли казак? - по-хозяйски прикинуть: каков достаток новой семьи? И верно, не часто такое увидишь, - особенно в нынешнее смутное время! До свадеб ли сейчас, когда не знаешь, что завтра будет, и когда всему этому лихолетью - конец?
Вернувшись в свою часть станицы, которая негласно называлась Новым поселением, поехали прямиком с Астаповскому двору. Впереди улицу перегородила смешливая босоногая детвора: девчонки с длинными косами, казачата с нечесаными вихрами, визжащая от телячьего восторга мелюзга. Хоть и боязно бешено мчащихся коней, но орут в десятки глоток по наущению старших: "Не пустим! Правь назад... Нема тута невесты! Нету!"
- А ну, кыш с дороги, саранча! Подавлю! - Борька Дубов вскочил на ноги, потянул что есть силы вожжи на себя.
Кони остановились, свирепо храпя, забили тяжёлыми копытами о землю. Пена из оскаленных пастей ошметьями летела в толпу детей.
- Пропускай до хаты, сорванцы! Вот вам на орехи, лови! - Прохор Иванович, привстав, сыпанул вдоль плетня жменю мелочи.
Матрёна Степановна кинула следом несколько жмень конфет, опорожнила огромный кулёк медовых пряников. Детвору как ветром сдуло с дороги. Расталкивая друг друга, все бросились собирать гостинцы. Вереница свадебных повозок приблизилась к воротам. С фаэтоном жениха поравнялась тачанка Топорковых, которой правил их работник, хохлёнок Остап Пивченко. Хозяин, Харитон Степанович, вскочив с места, гаркнул во весь голос, перекрикивая гомон толпившегося на улице народа:
- А ну, отворяй ворота, встречай дорогих гостей!
На базу Астаповых казаков и баб - невпроворот. На готове - запряжённая бричка. Но никто не собирается впускать "дорогих гостей". В традиционную свадебную игру вступают взрослые. Встав плотной стеной у ворот - кто с кочергой, кто с дубиной - весело скалят зубы, лукаво отнекиваются. Вперёд выбегает бойкая краснощёкая молодайка, за ней - ещё несколько, подруги по игрищам.
Одна девка, с громким хохотом, тычет в морду коренной лошади ивовым помелом. Та, сердито отфыркиваясь и тряся головой, пятится. Новый взрыв истерического смеха на базу Астаповых и на улице, среди праздно зевающих соседей. Вскакивает с сиденья брат Максим, порывшись в кармане праздничных шаровар, выхватывает жменю обесцененных страшной инфляцией, почти ничего не стоящих карликовых керенок, среди которых попадаются и обыкновенные почтовые марки, с некоторых пор, специальным указом Министерства финансов, приравненных к железным разменным деньгам.
- А мы люди не скупые. Могём и выкупить невесту! А ну, налетай! - с этими словами Максим швыряет в девок измятые деньги. Те, с громким визгом и писком бросаются их собирать - путь к воротам открыт!
Соскочившие с тачанок казаки быстро распахивают их настежь и шикарный фаэтон с нарядным женихом вкатывает во двор. Остальные тачанки и брички останавливаются на улице, гости валом валят на Астаповский баз, где должно сейчас произойти самое интересное - выкуп невесты.
- Ну, и где же невеста? - Фёдор с маху соскакивает на землю.
Из толпы выходит - одетый по-праздничному - Егор Астапов, отец. Прохор Иванович сзади протягивают Фёдору разукрашенную наклейками, пузатую, полуведёрную бутыль французского вина.
- Невестушка-то здесь... - Астапов понимающе подмигивает, - да не поскупился бы жених. Чай, такое сокровище отдаём. Можно сказать, от сердца отрываем с матерью...
Фёдор с шумом откупоривает сразу же бешено вспенившуюся бутылку, наливает прозрачной, пузырящейся жидкости в два бокала, которые подала на подносе Зинаида Яковлевна - будущая тёща. Жених, в нерешительности оглядывается по сторонам, как бы что-то ища, и вдруг с размаху бьёт ещё не пустую бутылку о металлическую рессору фаэтона.
- На счастье, мать! На счастье, отец!
Двор буквально взрывается рукоплесканиями и рёвом восторженных голосов собравшихся. Казакам приятно такое расточительство. Значит жених - не из голытьбы, если позволяет себе такие щедрые жесты. Фёдор, чокнувшись с тестем, выпивает вино. На поднос, рядом с пустым бокалом, летит увесистая пачка старых, николаевских сторублёвок: выкуп за невесту. Довольная Зинаида Яковлевна тут же уносит поднос с деньгами в хату. Оттуда подруги под руки выводят разнаряженную, сияющую невесту. Приближаются в Фёдору. Он и подружек щедро одаривает николаевками, которые суёт ему сзади дружок - родной брат Максим. Невеста улыбается радостно и счастливо - у неё написано на лице, как горячее любит она своего суженого. Лицо Тамары пылает жарким огнём, она не может совладать с ним, - ещё немного, и упадёт в обморок.
- Ну, проходите в хату, гостевья дорогие, званые, - жена Егора Астапова, Зинаида Яковлевна, делает гостеприимный жест в сторону раскрытой двери.
Фёдор берёт сияющую, чуть живую от счастья, Тамару под руку. Прохор Иванович, проворно забежав вперёд, кидает им под ноги жменю бумажных денег - чтоб в хозяйстве не переводились! По обычаю... Максим с фаэтона осыпает толпу на базу мелочью. Свадьба началась!
27
Пасмурное, со свинцовой тяжестью, осеннее небо, как через сито, просеивало над землёй мерзкую, холодную изморось. По грязной, раскисшей грунтовке, тянувшейся из Грушевки, медленно, еле выворачивая колёса из колеи, тащилась одинокая повозка, на которой, позади возницы, трясся Максим Громов. Доехав до поворота, бричка свернула на большак, ведущий в Ростов, и остановилась. Максим расплатился со стариком-возницей из иногородних, последний раз вспомнил об оставленном в станице уютном родном доме, взял чемодан и зашагал в противоположную сторону, к Новочеркасску. До крайних дворов Донской столицы было отсюда версты три, не больше.
Новочеркасск встретил Максима настороженной ночной темнотой, грязью, ненасытно чавкающей под ногами, и проливным дождём, как из ведра окатывающем опившуюся водой землю. Подняв воротник намокшей шинели, Громов быстро зашагал в центр города, где снимал у стариков-хозяев отдельную комнату. Правда, в Новочеркасске сейчас трудно с жильём от нахлынувшего из центральной России нескончаемого потока богатых беженцев. Они спасаются от царящих там произвола и анархии под крылышком Всевеликого Войска Донского. Но Максим не жалуется: хозяева ему попались хорошие, к тому же с молодой дочкой - вдовой прапорщика, убитого где-то на турецком фронте, от которого у неё остался ребёнок. Но только Максим на вдов последнее время не очень засматривается, - есть у него Анфиса, любимая жена, которую столько лет добивался упорно и жадно! Не венчанная, правда, пока, но всё же... С замиранием сердца он вспомнил: весна, яблоневый пуховый пышноцвет, и - они с Анфисой под медовой яблоней... Всё-таки добился своего Максим - наперекор всему! Наперекор Гришке Закладнову, - её первому ухажору, - старшему брату Федьке, стала Анфиса его женой! Негласно пока, конечно... Максим был на седьмом небе от радости. Учась в Новочеркасском юнкерском, встречался с ней почти каждый день, и всё ждал, ждал - когда же будет ребёнок? Ребёнка не было. После февраля приехал домой Фёдор. Максим забеспокоился и предложил Анфисе обвенчаться.
Вскоре укатила на летние каникулы в Питер к какой-то дальней родне. Там, по слухам, и оставалась до настоящего времени. Максим начинал не на шутку тревожиться: писем из далёкого, вечно неспокойного Питера не было. Пришедший недавно на побывку с Северного фронта сосед Ванька Шубин рассказывал, что в столице бунт и анархия. На улицах - пальба каждую ночь. По городу толпами бродит пьяная революционная матросня, в подворотнях грабит прохожих.
В предчувствии какой-то неясной беды тревожно заныло сердце. "Завтра же отпрошусь у коменданта города в Питер", - уверенно подумал Максим, шагая по мокрой новочеркасской мостовой. По осеннему рано надвинулся на город вечер. Дождь нудно барабанил по крышам, нагоняя тоску. До квартиры было ещё не близко. Мысли Максима прервал вдруг женский отчаянный крик и мольбы о помощи, доносившиеся из ближайшего чёрного проёма глухого переулка. Не раздумывая, Максим побежал на крики. В безлюдном переулке, у стены, женщина из последних сил отбивалась от двоих - заламывавших ей руки - грабителей. Максим, решительно выхватив пистолет, предупредительно крикнул:
- Эй, оставьте её, живо. Руки вверх! Стреляю на поражение!
Бандиты на секунду опешили, затем, ударив чем-то жертву по голове, бросились в разные стороны. В темноте грохнул выстрел, и щеку Громова обожгло свинцом. Он тоже послал в спину одного из убегающих грабителей несколько пуль, поспешно склонился над женщиной.
- Оксана?! - вскрикнул от неожиданности Максим, узнав в лежащей вдову, у родителей которой он квартировал.
На соседней улице послышался дробный цокот копыт и из-за угла, прыткой рысью, вынырнул казачий разъезд.
- Что стряслось, господин офицер? Кто стрелял? - Дюжий бородач урядник, придержав за повод коня, наклонился к Максиму.
Тот поднял голову.
- Я хорунжий комендантского дивизиона. Здесь только что были бандиты, ударили гражданку. Я в них стрелял, но, видимо, не попал. Один скрылся вон в том дворе, - Громов неопределённо махнул в темноту, - другой побежал дальше по проулку. Если поторопитесь, урядник, сможете ещё их догнать. Оставьте одного казака, довести домой пострадавшую. Честь имею!
- Вязов, останься с их благородием, помоги, - полуобернувшись, гаркнул урядник. Хлестнув нагайкой по голенищу щегольского хромового сапога, скомандовал остальным: - За мной, станичники! То никак большаки - суки - озорують... Пошёл!
Наряд скрылся в темноте улицы.
- Не признали никак, Максим Прохорыч? - грушевец Ванька Вязов, соскочив с коня, начал осторожно поднимать лежавшую без чувств женщину. - То есть, звиняюсь, - господин хорунжий... А вообще: здорово вечерял, Макся! Давненько не виделись.
- Ванька! - Максим радостно хлопнул по плечу станичника. - Возмужал... Ты откель будешь?
- С фронту прибыли, всем полком. Зараз в запасе, - с гордостью сообщил Вязов. - Фёдька-то ваш как? Женился, слыхал...
- На Томке Астаповой, - утвердительно кивнул Максим. - Что ж не заехал до дружка? Он тебя всё вспоминал... На свадьбе столько самогонки попили!
- У нарядах день и ночь, Максим, продыху нема. На фронте, чай, думаю и то легче было. Зазря радовался посля госпиталю... А вчёра на усмирении были, под Алексадровском у шахтёров... Куды девку-то несть?
- Айда за мной, Ванька, - повёл его вверх по улице Громов. - Гражданка, вишь, мне знакомая. Постояльцем у них живу... Надо же такому совпасть, брат.
Максим, ведя одной рукой за повод Ванькиного коня, другой - с опаской провёл по лицу Оксаны.
- Не померла часом?
- Да нет, что ты, Максим, - успокоил земляка Вязов. - Жива. Чувствую - дышит молодка, только без всяких чувств. Сознательность, видать, потеряла, да это ничего, пройдёт...
* * *
На следующий день Максим на вытяжку стоял в канцелярии начальника новочеркасского гарнизона полковника Булюбаша.
- Ну-с, я вас слушаю, господин хорунжий. Присаживайтесь, - Булюбаш кивнул на стул возле огромного полированного стола.
- Вот, господин полковник, - Громов протянул ему рапорт. - Тут всё прописано... Хочу съездить на пару дней в Петроград, узнать, что с невестой.
Полковник внимательно прочитал бумагу, отложил в сторону.
- Что ж, господин хорунжий, я не против вашей поездки. - Булюбаш встал и подошёл к Максиму. - Командировочные документы получите у писаря, деньги сегодня же выдаст казначей - я распоряжусь. Но помимо всего прочего, у меня есть к вам очень важное поручение... Я знаю, вы храбрый, преданный Дону офицер, и, надеюсь, поймёте меня правильно...
Полковник открыл ящик стола и, порывшись в нём, достал какой-то пакет.
- Так вот, хорунжий Громов, когда будете проезжать мимо города Быхова, заедьте, пожалуйста в гимназию, где под охраной находится генерал Корнилов и постарайтесь как-нибудь передать ему это письмо... Вы, надеюсь, хорошо понимаете меня... сотник? - Булюбаш сознательно сделал акцент на чине, намекая на возможное получение оного Максимом. Продолжил, понизив голос: - Этот документ ни в коем случае не должен попасть в чужие руки. Скажу больше: по всем данным, в Петрограде скоро начнётся очередная смута - похлеще той, что грянула в феврале!.. И такие офицеры, как вы, хорунжий, ещё пригодятся Тихому Дону! - полковник протянул пакет Громову. - Я надеюсь, вы, господин будущий сотник, хорошо меня поняли?
- Я вас понял, господин полковник. Рад служить Всевеликому Войску Донскому и России! - Максим лихо щёлкнул каблуками. - Разрешите идти?
- Идите...
Уже очутившись на улице, Максим всё ещё никак не мог придти в себя от услышанного. В голове всё перемешалось: Каледин, Корнилов, пакет, Анфиса... И поверх всего, как приманка, - золотом горели погоны сотника. Это было слишком большим искушением! Ведь итак минул всего какой-то год после окончания юнкерского училища, а он, Максим, - уже хорунжий. И служит не где-нибудь в Галиции, загибаясь в гнилых грязных окопах на передовой, а на родном Дону, в самой столице Войска!
"Полковник сказал: "Вы ещё пригодитесь Тихому Дону!" - вспоминал Громов, и снова в мыслях всплывали погоны сотника. И это - в девятнадцать лет! А потом... Голова приятно закружилась от радужных перспектив офицерской карьеры. И всего-то нужно отвезти письмо в Быхов опальному генералу! Что ж, он выполнит задание полковника Булюбаша. Максим нащупал в боковом кармане френча тугой пакет и зашагал быстрым шагом к своей квартире. А в голове приятно билось: "Выполнить, во что бы то ни стало передать пакет по назначению, а потом!.."
Дверь ему открыл старик хозяин. Максим, не раздеваясь, взял так и не разобранный со вчера чемодан, подошёл к лежавшей в постели Оксане. Та, подняв на него грустные глаза, через силу улыбнулась.
- Огромное спасибо вам, Максим, за вчерашнее! Если бы не вы...
- Пустяки, не стоит благодарности. Думаю, любой русский офицер поступил бы точно так же, - Громов нежно пожал её руку. - Выздоравливайте, Оксана. Всё будет хорошо.
- Вы уже уходите? - с беспокойством спросила девушка, заметив в руках Громова чемодан.
- Да, к сожалению, приходится снова покидать ваш гостеприимный дом, - срочная командировка в Питер. - Замялся Максим. - Очень сожалею, но ничего не поделаешь - служба. До свидания, Оксана.
- Как, опять уезжаете?! - с неподдельным сожалением всплеснул руками хозяин. - И не отдохнули даже, ваше благородие. Хоть бы денёк...
- Так надо, старик. Дело прежде всего! Недели через две вернусь. Комнату мою никому не сдавайте, - Максим сунул хозяину пачку керенок. - Это плата вперёд, пока меня не будет. Думаю, здесь достаточно, хотя эти проклятые бумажки нашего придурковатого премьера обесцениваются на глазах! Офицеры в полку шутят, что скоро за жалованьем будет приходить с мешками!
- Спасибо, господин хорунжий. Ждём вас обратно с нетерпением, - подобострастно раскланивался старик. - А насчёт денег - очень остроумно сказали. На рынке народ то же самое говорит... Эх, довели страну до ручки, демократы!
Максим вышел. Нанял на углу дремавшего извозчика. Коротко бросил:
- На вокзал!
На перроне долго нервно курил, ожидая поезда в Россию - после февральского переворота в Питере поезда ходили из рук вон плохо. Сжимал в руке билет до Москвы: там предстояло делать пересадку на Быхов. Через пять часов томительного ожидания, с огромным опозданием, подошёл поезд. Максим был зол до того, что готов был застрелить машиниста - до смерти не любил ожидания! Быстро нашёл своё место в плацкартном вагоне - купейных не было - расположился, достав из чемодана необходимые в дороге вещи. Остальное - с глаз долой, - под лавку, в багажное отделение. Сняв сапоги, с наслаждением вытянулся на нижней полке, снова предался сладостным мечтам о будущем... Соседи тут же принялись за еду, но это Максима не отвлекало. Он отказался от приглашения откушать хлеб-соль вместе с ними. Отвернулся к стене, забылся. А поезд уносил его всё дальше и дальше от Новочеркасска, родной станицы Грушевской. Впереди была Россия: своя и чужая, великая и ничтожная, гостеприимная и пугающая, понятная и непредсказуемая. Поезд шёл в Россию, в самую глубь назревающих там грозных мировых событий.
28
Стёкла в окнах жалобно задребезжали от взрыва. Анфиса Лунь, испуганно вскрикнув, зажала руками уши. Приблизившись к окну, с опаской глянула из-за портьеры на улицу. По мостовой с бешеной скоростью промчался старенький грузовик, переполненный пьяной солдатнёй и матерно орущими матросами-анархистами. Затем появились конные юнкера во главе с каким-то высоким - в лохматой кавказской бурке - всадником. Они несколько раз выстрелили вслед удаляющемуся грузовику. При звуке выстрелов Анфиса вновь зажала уши и отпрянула от окна. Но любопытство было сильнее страха. Через несколько минут девушка вновь выглянула из-за портьеры. На перекрёстке, у поваленного газового фонаря, лежало два человеческих тела. Прохожие, равнодушно переступая через них, проходили мимо. В соседнем квартале грохнул взрыв, протарахтела близкая пулемётная очередь. Дальше, в сквере дымилась свежая воронка от разорвавшегося снаряда, валялись убитые люди и лошади.
Плотно задёрнув портьеру, Анфиса отошла от окна. Ничком повалилась на широкую неразобранную кровать, горько зарыдала. Ей было страшно одной в этой большой, полутёмной, брошенной людьми квартире, которая была ей также чужда, как и весь этот проклятый, поднявшийся на дыбы, как взбесившийся конь, огромный город. За окном, на улице, вновь пачками загремели винтовочные и револьверные выстрелы, а затем всё, так же внезапно, как и началось, - стихло. И так - изо дня в день. Когда всё это началось, Анфиса не помнила. Может быть, в тот памятный день, когда расхристанная пьяная матросня застрелила и сбросила в Неву протоиерея Владимира, - троюродного брата отца Евдокима, - у которого Анфиса гостила во время летних каникул. Насмерть перепуганная супруга протоиерея, Александра Орестовна, наспех собрав ценности и кое-какие вещи, уехала с дочерьми в Финляндию. Горничные разбежались, и Анфиса осталась одна в опустевшей квартире. Уехать из города не было уже никакой возможности, южнее Питера всё было забито эшелонами 3-го конного корпуса, оставшимися там после провала Корниловского выступления против Временного правительства. На железных дорогах царили хаос и анархия. Анфиса несколько раз писала письма в Грушевскую, родителям, но видимо они не доходили. Почта при новой, демократической власти тоже работала из рук вон плохо. А вскоре почту и телеграф заняли большевики, и всё окончательно остановилось. Про этих страшных людей Анфиса слышала и раньше. Это были те самые большевики, которыми в станице матери пугали маленьких казачат. Анфисе они снились по ночам в германских шлемах - с окровавленными ножами в зубах. На самом деле это были обыкновенные люди в серых солдатских шинелях, чёрных матросских бушлатах или в рабочих промасленных робах, с красными повязками на рукавах. И назывались чудно: Красная гвардия. На гвардию они были совсем не похожи, скорее - на разбойников с большой дороги. Но так или иначе, - Анфиса осталась в городе.
Привычный уклад жизни рушился, разваливался на глазах. И - махнув на всё рукой, Анфиса до самой последней клетки тела, вся, без остатка, отдалась бурной, хоть на несколько минут опьяняющей, страсти любви...
Она выходила на Невский вечерами, когда там было хоть пруд пруди таких же, как она, - отверженных и неустроенных, лишённых насущного куска хлеба, - профессионалок с дореволюционным стажем. В первый же выход к ней ультимативно подошли три смазливых, вызывающе обряженных - специально для бульвара - красотки. Агрессивно обступили.
- Ты, профура залётная, а ну катись отсюда подобру-поздорову, - здесь место давно забитое! - презрительно окинув конкурентку циничным, убийственным взглядом, прошипела одна девица. Две другие угрожающе надвинулись на Анфису с боков. Та, что повыше, добавила:
- Не уберёшься, зенки выцарапаем, а то - Казбеку пожалуемся. Он тебе башку отрежет и заместо посылки к родителям в Тамбов отошлёт!
- Я не из Тамбова, с Дона, - зачем-то пролепетала насмерть перепуганная Анфиса, и поспешила уйти с Невского на бульвар.
Так выходила она ещё несколько раз, с заячьей озиркой по сторонам - не видят ли давешние обидчицы. Быстро прогуливалась по проспекту, дефилировала у дорогих ресторанов, отелей и казино. На третий день ею заинтересовался богато одетый - с большой окладистой бородой - видимо, купеческого звания, господин. Пригласил в ресторан. Анфиса, не евшая ничего с утра, охотно согласилась. За роскошный, с коньяком и шампанским, ужин "расплачивалась" тут же наверху, в гостинице. Утром купец дал денег и грубо выпроводил из номера, на прощание посоветовал сходить к новым властям и взять "Заменительный билет и смотровую книжку". Без этого, мол, заниматься проституцией нельзя. Но на керенки не поскупился. Анфиса жила на них целую неделю. Потом подвернулся малолетка-гимназист, которого просто пожалела, потому как брать с него было - почти нечего: слёзы, а не капитал! Всё, что сумел сэкономить за месяц на гимназических обедах. Третьим клиентом был бравый штабс-капитан Сергей Мерцалов, с которым познакомилась на балу в офицерском собрании. Туда она попала чисто случайно, спасаясь от внезапно вспыхнувшей на улице перестрелки. Пока офицеры с подоспевшими на шум юнкерами разбирались с возмутителями порядка, Анфиса с интересом прохаживалась между колонн по залам. Кто-то тронул её сзади за локоть.
- Мадам! Извиняюсь, не имею чести знать вашего имени... Разрешите представиться! - звонко щёлкнул шпорами бравый, подтянутый офицер, вытянувшись перед ней в струнку. Это и был штабс-капитан Мерцалов.
Назавтра он уже переселился к ней в квартиру и вскоре взял, так сказать, на содержание... С той поры Анфисе уже не было нужды заботься о своём пропитании и мотаться вечерами по ветреным и сырым столичным бульварам, опасаясь преследования властей - ведь промышляла она нелегально, без соответствующего "билета", - или злых конкуренток по промыслу и их безжалостных сутенёров. Ведь ей до сих пор по ночам, в кошмарных снах, виделся тот самый загадочный Казбек, кем напугали девицы с Невского в первый её выход на городскую панель. Ясно представляла она его, заросшего колючей чёрной бородой до самых свирепых, разбойничьих глаз, с окровавленным кинжалом, которым он безжалостно, - как горным баранам, - резал головы провинившимся проституткам!
Днём штабс-капитан Сергей Мерцалов носился с юнкерами из одного конца города в другой: везде митинговали, стреляли, грабили... Особенно бесчинствовала сорвавшаяся с кораблей, как свора бешеных псов с привязи, - необузданная, горластая матросня. Её неустанно, изо дня в день, подбивали на бунт революционные эмиссары в кожаных куртках и в пенсне, с козлиными бородками клинышком, - все сплошь евреи из недоучившихся студентов или бывшие каторжники, которых безмозглое Временное правительство зачем-то выпустило из Петропавловских казематов.
Вечером, уставший и злой на весь мир, штабс-капитан приходил к шикарному особняку в стиле рококо на Фонтанке, по парадному тяжело поднимался на третий этаж, звонил в девятую квартиру, где обитала Анфиса. Ночью, в постели, вместе с ней окунался в мир сладостных грёз, отдавая последние силы неудержимому, дурманящему порыву любви...
В дверь с парадного гулко забарабанили, Анфиса вскочила, опрометью кинулась в прихожую.
- Кто там?
- Свои, открывай!
На пороге, покачиваясь, стоял штабс-капитан Мерцалов. Сбоку поддерживал его под руку какой-то незнакомый моложавый поручик. Сапоги и шинели у обоих были густо забрызганы грязью, фуражки помяты, лица - усталые, под глазами, от бессонной ночи, - круги.
- Сергей, ты ранен? - Анфиса кинулась было к Мерцалову, но тот грубо оттолкнул её.
- Поди прочь, шлюха! Не лезь не в своё дело.
На Анфису остро пахнуло перегаром. Она съёжилась и испуганно отпрянула в сторону. Поддерживаемый молодым поручиком, Мерцалов ввалился в прихожую. Не снимая сапог, оба прошли дальше, в залу. Гремя саблями, уселись за стол. Штабс-капитан вытащил из-за пазухи шинели бутылку дорогого, марочного коньяка, поставил со стуком на стол. Поручик извлёк вторую.
- Рюмки! - коротко приказал Мерцалов Анфисе. Вырвал из дрожащих её рук два хрустальных бокала, умело откупорил коньяк и, набухав по полному себе и поручику, - жадно выпил.
- Всё, конец! - штабс-капитан сдернул мокрую, измятую фуражку и небрежно швырнул на пол.
- Сергей, что случилось? - испуганно вскрикнула Анфиса. Ей показалось, что он говорит о себе.
- Сегодня ночью эти свиньи, немецкие шпионы, - большевики, захватили все вокзалы, - тяжело заговорил Мерцалов. - Мы отрезаны от всего цивилизованного мира! Надвигается что-то страшное, - я это чувствую, - что-то ужасное, как чума или монголо-татарское нашествие!.. У нас остался один Зимний дворец, да и тот защищать некому - господа офицеры разбежались, казачки - мать их за ногу - предали... Всех защитников - горсть мальчишек-юнкеров, да батальон баб-смертниц. И всё! Со всей великой империи только мальчишки и бабы встали на её защиту, - больше некому!
Мерцалов снова налил коньяк и выпил, не морщась и не закусывая, как будто пил обыкновенную воду. Поручик от него не отставал. После второго бокала тоже подал голос:
- Но ведь Керенский прорвался из Питера! - голос его был срывающийся, дребезжащий. - Александр Фёдорович приведёт с фронта верные правительству части и раздавит предателей-большевиков, повесит Иуду Ленина! Нам нужно только продержаться в Зимнем как можно дольше, не дать христопродавцам арестовать Временное правительство.
- К чёрту! И Керенского тоже к чёрту! - штабс-капитан Мерцалов со злостью стукнул грязным, жилистым кулаком по столу, так что на пол со звоном полетели бокалы. - Верховный такая же сволочь, как и большевики. И он тоже кайзеровский агент, - специально заварил всю эту кашу, чтобы Россию Вильгельму отдать! В августе вместе с жидами Ленина казачков Лавра Георгиевича Корнилова покрошил... Всех к чёрту, никому не верю... Анфиса - рюмки!
Девушка принесла ещё два бокала. Мерцалов откупорил вторую бутылку. Опорожнив опять полный бокал, тяжело поднялся на ноги.
- Устал, спать хочу, - буркнул, направляясь в спальню. На ходу расстегнул ремень, сбросил на пол портупею с саблей и пистолетной кобурой, стряхнул с плеч шинель.
- Всё погибло, и мы тоже, господа, - погибли... - пьяно бурчал, пошатываясь и хватаясь за дверной косяк. Вскоре он уже храпел, завалясь прямо в сапогах на белые простыни.
Анфиса веником смела осколки стекла в угол. Поручик, раскачиваясь на стуле, плотоядно взирал на её согнутую спину. Взяв начатую бутылку коньяка, предложил:
- Мадам, не желаете ли составить мне компанию, коль ваш муж вышел, так сказать, из диспозиции?
- Господин Мерцалов мне не муж, - зачем-то тихо поправила его Анфиса.
- Тем более, мадам Анфиса! Вы такая современная женщина... - рассыпался в комплиментах молодой, испытанный ловелас. Недвусмысленно заулыбался, разливая тёмно-коричневую, как густой час, жидкость в бокалы. Но вовремя спохватился... - Пардон, госпожа Анфиса, не угодно ли - в другой? Или... помыть этот?
- Не извольте беспокоится, любезный, я себе принесу, - успокоила его Анфиса и, сходив к посудному шкафу, достала чистый бокал.
- Вы конечно должны меня правильно понять, - начал издалека поручик, - что не сегодня - завтра я могу отправиться к праотцам. Проще говоря - на тот свет, а вы будете жить и... - поручик резким движением запрокинул голову, так что на пол свалилась фуражка, и, вылив в себя коньяк, стукнул по столу пустым бокалом, - и поэтому, мадам, мне сейчас можно всё!
С этими словами он вдруг вскочил с места и, схватив Анфису, бросил её на диван. Девушка не сопротивлялась. В голове приятно шумело от выпитого коньяка, и ей было совершенно всё безразлично. Поручик, как хищный зверь, склонился над диваном и сильным рывком - почти до самых бёдер - располосовал на ней платье. Анфиса, как сквозь сон, почувствовала на себе тяжесть его тела. Обнажённые ноги раздвинулись сами собой, сознание померкло. Девушка выключилась из действительности...
29
Через несколько дней всё было кончено. По опустевшим улицам притихшего Петрограда морозный ветер гнал бумажный хлам: обрывки военных приказов, скомканные театральные афиши, воззвания к "совести и патриотизму" русского народа. Это было всё, что осталось от Временного правительства, арестованного большевиками. На смену недавно ещё шумной и пьяной сутолоки столицы явились холодное омертвение домов, страх и отчаяние обывателей. Ушли праздные толпы с площадей и проспектов, опустел Зимний дворец, пробитый сквозь крышу снарядом с взбунтовавшегося крейсера "Авроры". Бежали в неизвестность бывшие члены Государственной думы, влиятельные промышленники и банкиры, знаменитые генералы и речистые политики. Исчез и штабс-капитан Мерцалов, возможно, убитый во время ночных беспорядков у Зимнего дворца. А вскоре в старинный дом, где квартировала Анфиса Лунь, пришли бородатые, завшивевшие в окопах, солдаты с красными ленточками на папахах, матросы, перекрещённые пулемётными лентами, обвешанные бутылочными бомбами, как рождественские ёлки - игрушками, рабочие в потёртых до белизны кожанках, с маузерами на боку. Главного среди этого наглого, вонючего сброда звали чудно - комиссар. Анфиса назвалась женой убитого штабс-капитана Мерцалова. Как и обитателей соседних квартир, её попросили освободить помещение. Поселили в каком-то сыром, тёмном полуподвале, где раньше жили семьи путиловских рабочих. Теперь в эти убогие халупы помещали семьи офицеров, чиновников, купцов и прочих эксплуататоров. По вечерам, со двора бывшей женской гимназии, находившейся по соседству, гремели частые выстрелы: там расстреливали офицеров. Анфиса своими глазами видела как увели туда дряхлого, отставного полковника Вениаминова, занимавшего до этого весь второй этаж дома, в котором она проживала. Назад он уже не вернулся. Обитатели полуподвала из бывших... перестали выходить на улицу.
Здесь Анфисино полузабытье, наконец, прошло: нужно было как-то устраивать свою жизнь дальше. С тоской вспоминала она об утопающих в садах станицах - только сейчас показавшегося таким милым - Тихого Дона. Вспоминала неширокую, густо заросшую по берегам камышом, чистую речку Тузловку, до боли родную, незабвенную Грушевку, где прошло детство, величественный храм апостола Иоанна Богослова, в котором служил отец... Всё это было далеко. Вокруг были чужие, страшные люди с ружьями и бутылочными бомбами: вечно пьяные, матерящиеся солдаты, матросы и мастеровые, которых здесь называли большевиками. Как говорил штабс-капитан Мерцалов: предатели и скрытые враги русского народа, продавшиеся Вильгельму за тридцать сребреников! И среди них - главные жидо-масоны Ленин и Троцкий, приехавшие из Германии в запломбированном вагоне, чтобы погубить Россию. Это они виноваты во всех злоключениях Анфисы, и испепеляющей ненавистью к большевикам загорелись глаза девушки...
Жизнь в городе, между тем, продолжалась. Улицы в момент опролетарились после памятного большевистского переворота. По ним день и ночь слонялись - обожравшиеся водки и коньяка в разграбленных дорогих ресторанах - вооружённые маузерами матросы, студенты с винтовками и полицейскими саблями на боку, какие-то разношёрстые личности в шляпах, с длинными нечёсаными патлами. У этих не было красных звёзд на головных уборах и бантов на груди. Вместо кумачовых, - они размахивали чёрными знамёнами с белой адамовой голосов и перекрещёнными костями в центре полотнища. В городе их называли анархистами. Анархисты разъезжали на шикарных, реквизированных у буржуев, легковых авто и в экипажах, на стенках которых белой краской было аляповато выведено: "Анархия - мать порядка!" Помимо мужчин, в авто и колясках - визгливой неугомонной оравой - катались грязные портовые шлюхи и проститутки с Невского проспекта - недавние коллеги Анфисы по совместному постельному бизнесу.
Большевики анархистов пока не трогали: было не до них. В городе оставалась ещё масса затаившихся офицеров и юнкеров, ждавших только удобного случая, чтобы взбунтоваться против новоявленных хозяев России. Ночами то и дело вспыхивали жестокие стычки.
Однажды, в проезжавшей мимо машине анархистов, Анфиса увидела того самого гимназистика, - своего второго клиента, которого подцепила на Невском. Он был с такими же грязными, длинными волосами, как и его дружки. Форменный костюм его заметно поистрепался, да и сам он, видимо, истаскался по бабам. Он не оставлял без внимания ни одной встречной юбки, - провожал циничным, плотоядным взглядом. И тут, - неожиданно увидев старую знакомую, - сразу узнал, обрадовался. Крикнул водителю, чтобы затормозил. Положение Анфисы было безвыходное, средств - ни копейки, грозила голодная смерть, и она обрадовалась встрече. Уцепилась за неё, как утопающий за соломинку.
- Анфиса, садись скорее в авто! - предложил гимназист, освобождая место рядом.
Девушка колебалась какие-то доли секунды. Вот она уже полезла через борт в набитый народом салон. Водитель пугнул встречных сигналом, тронул машину с места.
- Это моя старая знакомая... Поедет с нами, - объяснял гимназист анархистам.
Анфиса уже запамятовала, как его зовут, и силилась вспомнить. Плечистый чернобородый анархист в чёрном котелке и пенсне на шёлковом шнурке, по-видимому, - еврей, утвердительно кивнул головой, разрешая Анфисе ехать. Гимназист шепнул ей на ухо, что это - главный.
Они приехали в шикарный особняк на Васильевском острове - резиденцию анархистов. Гимназист отвёл Анфису в дальнюю комнату.
- Как я рад, как я безумно рад нашей встрече! - рассыпался он в восторженных комплиментах. - А вы, Анфиса? Вы рады?
- Ещё бы, милый, - врала она, не зная как бы поделикатней - не обидев - спросить его имя. - Как ваши папан и маман, надеюсь, - оба в добром здравии?
- О-о, вы даже и это помните! - был поражён молодой человек. - Как мило с вашей стороны... Но я ведь вам рассказывал в прошлый раз, что они - эксплуататоры и полнейшие мещане. Я с ними порвал навсегда!
- Папан вашего звали кажется...
- Да, да, - Елизар Каллистратович, - радостно подсказал словоохотливый гимназист.
- Ах да, я знала, но боялась ошибиться, дорогой вы мой... Елизарович. Э-э... - Анфиса смущённо замялась. - Ничего, что я - по отчеству?
- Что вы, мадам Анфиса, - запротестовал простодушный гимназист. - Называйте меня просто Володей!
- Неудобно как-то, - обрадовалась схитрившая девушка, узнав таким образом имя своего бывшего кавалера.
- Нисколько, так даже лучше, - заторопился гимназист Володя. - И вот ещё что, мадам Анфиса, я надеюсь, - вы примете моё приглашение?.. У нас сегодня банкет в итальянском кабачке Фрaнческо Тaнни. Это не далеко отсюда - на Екaтерининском кaнaле: хозяин недавно сбежал за границу, прихватив все капиталы... Недвижимость, естественно, осталась. На первом этаже - шикарный салон, где последнее время собирается всякая интересная публика: студенты, музыканты, поэты, художники. Ну и наши анархисты, конечно, частенько посещают это собрание... Не откажите, прошу вас! Я потом всё объясню, - гимназист Володя презрительно кивнул в сторону остальных анархистов. - У меня просто не было иного выхода. К тому же, Олег... - Володю позвали в соседнюю комнату.
- Так я вас жду ровно в восемь у итальянца! Вот приглашение, - протянул он ей небольшой кусочек картона с написанными на нём корявым ученическим почерком словами...
Анархисты Анфисе нравились всё больше и больше. Допотопное здание, где располагался кабачок, почти всю ночь содрогалось от буйных выкриков, смеха, беспорядочной пальбы в потолок. Один, допившийся до белой горячки, боцман с "Авроры" вывалился из окна, размозжив голову о булыжную мостовую. В чулане повесился какой-то длинноволосый, грязный поэт. Другой поэт, - как он сам пышно представился, взобравшись с ногами на стол, - Артур-Зосима Громоподобный, читал свои новые стихи, из которых Анфисе запомнились только две последние строчки: "И на рычащем лавой вулкане, - яичницей солнце сжарится!"... Анфиса была в восторге. Гимназист Володя то и дело подливал ей в бокал вина. Встретив кого-то взглядом, извинился:
- Я сейчас, госпожа Анфиса! Дело, - не терпящее отлагательства...
Надоевшего всем поэта Громоподобного за ноги стащили со стола, на эстраду в центре зала, где стоял белый рояль, выбежала полуголая накрашенная девка. Она была только в чёрном мужском фраке с длинными фалдами и белых кружевных панталонах. На голове - высокий цилиндр, в руке - зонтик в виде трости. Фрак контрастно оттенял снежную белизну панталон и обнажённого женского тела. Музыкант, усевшийся за инструмент, заиграл весёлую, зажигательную мелодию, и девица пустилась в пляс. Зал ресторана просто взорвался неудержимым хохотом, рёвом и улюлюканьем на сотни ладов. Что-то восторженно кричала и подвыпившая Анфиса. Девица кривлялась на невысоком подиуме, изощряясь в безобразных, циничных движениях.
Перед столиком, где сидела Анфиса, вновь появился гимназист Володя. Рядом с ним топтался высокий, симпатичный юноша с густой белокурой шевелюрой.
- Да-да, Анфиса Лунь из Новочеркасска, - обрадовался подсказке Володя.
- Из-под Новочеркасска, - принципиально уточнила та. - Станица Грушевская... В Новочеркасске я учусь.
- Это где-то на юге? - с лёгким нерусским акцентом поинтересовался незнакомец.
- Да, почти у самого моря.
- Олег Снетковский, - спохватившись, поспешно представился высокий блондин. - Я живописец.
- Я смотрю, у вас тут одни знаменитости, - смеясь, пошутила Анфиса. - Поэты, художники, музыканты...
- Олег, как и вы, мадам Лунь, - не здешний, - принялся объяснять гимназист Володя, как бы приняв на себя роль посредника или гида. - Он из Польши, которую сейчас захватили проклятые швабы! И ещё... - гимназист вопросительно взглянул на белокурого и, уловив его молчаливое согласие, продолжил: - Вы ему очень понравились, и пан Снетковский хотел бы попросить вас позировать ему... - Володя смущённо замялся.
- Без одежды, - пришёл ему на помощь Олег. - Я надеюсь, пани...
- Дрянной мальчишка, - засмеявшись, шутя погрозила ему пальчиком Анфиса. Затем, резко оборвав смех, спросила: - А откуда вы знаете господина Вольдемара Елизаровича, то есть - Володю?.. Будем без церемоний, не правда ли, господа?
- Мы знакомы по "Бродячей собаке", - ответил Олег Снетковский.
Анфиса Лунь - прыснула в кулак.
- Какой, какой собаке?
- "Общество интимного театра", - как сие заведение официально называлось, пока его не прикрыли в 1915 году, - объяснил гимназист Володя. - А попросту - литературно-артистическое кабаре питерских поэтов-футуристов, художников из левого объединения "Ослиный хвост", музыкантов, актеров и прочей творческой публики... Кстати, мадам Анфиса, я тоже малость балуюсь стишками.
- Это помимо основной революционной деятельности? - подковырнула девушка.
- Представьте себе, - сказал Володя. - И мои стихи хвалил даже как-то на одном вечере сам Давид Бурлюк!
- Представляю, - с пониманием кивнула головой Анфиса, которой фамилия Бурлюк ровным счётом ни о чём не говорила.
- Кстати, Олег тоже хорошо знает Давида Бурлюка и его лучшего друга, талантливого поэта-футуриста, художника Владимира Маяковского, моего тёзку, - продолжал, захлёбываясь, повествовать гимназист Володя. - Олег учился вместе с ними в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и, в отличие от них, - блестяще его окончил. А Маяковского с Бурлюком выперли за неуспеваемость!
- Гениальный! - восторженно заметил Володя. - Он может нарисовать любую печать, - не отличишь от подлинной даже в очках!
- То есть, как я понимаю, - занимается подделкой документов? - строго спросила Анфиса.
- Ну, зачем же так прямолинейно и грубо, - непритворно взмолился гимназист Володя. - Он - свободный художник со свободным полётом фантазии... Искусство пана Снетковского служит народу! Однажды, он "нарисовал" документ, по которому из Петропавловки выпустили одного знаменитого эсера-террориста, приговорённого к казни через повешение! Это ли не чудеса?
При последних его словах, что-то старательно вычерчивавший карандашом, - белокурый выпрямился и галантным жестом подал Анфисе листок тонкой бумаги...
- Браво, молодой человек! - захлопала от восторга в ладоши девушка. - Вы действительно - гений!.. Как две капли воды... Подпишите, пожалуйста, на память. - Анфиса подала свой портрет обратно.
- Пан Снетковский очень состоятельный человек, - продолжал хвалебно бубнить ей на ухо гимназист. - Рисует деньги, как две капли воды похожие на настоящие. Только и подводит, что бумага, которой, к сожалению, не достать... Вы не поверите: Олег обнаглел до того, что на целой серии фальшивых николаевских сторублёвок, на лицевой стороне, там, где написано: "Государственный банк разменивает кредитные билеты на золотую монету без ограничения суммы..." написал мелким шрифтом: "Дурак и последний кретин тот, кто гнёт спину на буржуев, а не подделывает государственные кредитные билеты Российской империи! Управляющий О. Снетковский". Каково?!
- Бесподобно! - всплеснула руками Анфиса.
- В Лондоне, - самодовольно заговорил уже сам белокурый, - я по фальшивому чеку получил два миллиона фунтов стерлингов, и прибыл в Санкт-Петербург на собственной яхте. Но, к большой досаде, её вскорости конфисковали на военные нужды. Дело было как раз накануне войны.
- Умопомрачительно! - раскрыла рот от неподдельного удивления Анфиса Лунь, откидываясь на спинку стула. - Вы действительно гений, пан Снетковский. Я в восторге!
- Давайте по этому поводу выпьем, - предложил гимназист Владимир, наливая в бокалы искрящееся белое вино из дорогой бутылки.
30
Станция Пыталово. Максим Громов припал к вагонному окну. Ещё один перегон, и он - у цели! В Быхов Максим приехал, когда по всей России прогрохотал вооружённый мятеж большевиков в Питере. Всё случилось так, как и предрекал полковник Булюбаш. Максим ещё не отдавал себе отчёт в случившемся. Найдя Быховскую гимназию, он через третьих лиц передал пакет генералу Корнилову, благо - кругом царили хаос и неразбериха, никто ещё не знал толком, что произошло. Ему предложили немного подождать, и вскоре явился человек от Корнилова. Состоялся разговор, где ему говорили почти то же самое, что Максим слышал от полковника Булюбаша. Громову предлагали по пути в Петроград выйти на станции Остров, где находились части 3-го конного корпуса генерала П. Н. Краснова, и передать генералу, чтобы он вёл Донские казачьи полки на Дон. По призрачным намёкам Максим понял, что и Корнилов вскоре собирается туда же. А в Петрограде Максиму предлагали попытаться уговорить о возвращении на Дон, к генералу Каледину, расквартированные там 1-й, 4-й и 14-й Донские казачьи полки. Максим согласился и, переодевшись - по совету - в простую казачью форму, без погон и кокарды, - отправился в путь...
И вот до станции Остров остался один перегон. Поезд стоял и, по видимому, не собирался двигаться дальше. На станцию один за другим вползали встречные составы, идущие на юг. На север сейчас шёл только один поезд, в котором и находился Громов. В вагоне третьего класса была невообразимая духота, под потолком, возле лампочек, клубами расползался сизый табачный дым, воняло человеческим потом, нестиранным бельём, несвежей пищей. Вагон был набит битком, до отказа. Ехали в основном серошинельные фронтовики из Румынии и Украины к себе домой: в Питер, Архангельск, Карелию... Отдельными уединёнными группами сидели степенные эстонцы, тарабаня на каком-то чудном, неизвестном Максиму, языке. У каждого была винтовка и пара бутылочных гранат. Глаза возбуждённо блестели, руки жестикулировали. Эстонцы всё время курили свои короткие трубки, пуская к потолку дым и то и дело сплёвывая под ноги.
Напротив остановился воинский эшелон, из теплушек, как горох, на перрон посыпалась наглая революционная матросня. Воздух сразу наполнился замысловатой матерной руганью, криками и перебранкой. Загремели выстрелы. Двое, - обвешанные бомбами, пистолетами и кинжалами, как чеченские абреки, - притащили какого-то человека в расстёгнутой рваной солдатской шинели, из-под которой поблёскивали на плечах золотые погоны.
- Гляди, ахвицера пимали, - с восторгом проговорил сидевший напротив Максима невзрачный солдатик, заросший грязной окопной щетиной как леший.
Максим глянул в окно. Человека в солдатской шинели сразу же обступила огромная толпа в чёрном. Послышался озверелый рёв толпы, замелькали кулаки и приклады винтовок. Человек пронзительно закричал.
- Усё, раздербанют по кусочкам, - проговорил солдатик, сосед Громова, не отрывая любопытного взгляда от происходящего. - Видать дюже они им насолили, ахвицера энти...
С верхней полки, дремавший там дюжий рыжий детина в защитной форме, пробасил с досадой:
- А тебе что, не насолили?.. Мало мы за них в окопах гнили, да башку под пули германские подставляли!
- Да куда там, - солдатик с досадой махнул рукой, - почитай с четырнадцатого году на фронте: три раза ранен, два раза контужен, газами в пятнадцатом году под Болимовом в Польше травленый. Да что там говорить...
- А я свово взводного, - басил сверху рыжий детина, - вот этими самыми руками задушил, не побрезговал... Жаль, ротный, шкура, сбежал, а то б я - и его!
Максим поёжился, боязливо покосился на верх. Между тем в вагон ворвался какой-то проныра-пехотинец, не своим голосом заорал, потрясая винтовкой:
- Братва окопники, айда скорее за мной, там у станции матросня винный склад курочит. Водка рекой течёт! А ну давай - с котелками, не то не достанется...
- Вот это дело! Это да, - сразу же весело загомонили повсюду.
- Вот это - настоящая революция... Мужики, давай за водочкой, - за что воевали?!
- Вали скорей, пяхота, - флотския усё выдуют на дурницу!
- А губа не дура - винца сичас хлебануть?
- Шевелись, Афоня, - наша власть пришла!
Бородачи-окопники, подхватив свои трёхлинейки, дружно повалили из вагона. На улице продолжали звучать их голоса:
- Поглядим: правда энто, чи, может, - брехня!
- Какой там брехня, Мина? Сказано тебе - матросы!..
- А ну пусти, пусти, тебе говорят, не то как дам прикладом по сопатке, - враз кровавой юшкой умоешься!
- В ухо ему, Афоня, что зыришь!
- А ну дай-ка мне, земляки... Разойдись! Кому говорю - поди прочь, не то вязы сверну! - громче всех разорялся рыжий детина. Максим узнал его голос.
Толпа с шумом, с криками, с перебранкой удалялась к железнодорожной станции, откуда неслось и вовсе что-то невообразимое. Максим только с досадой покачал головой и полез к себе на вторую полку. Стоянка, вероятна, предстояла долгая.
31
Анфиса Лунь у анархистов не задержалась. Это была не серьёзная компания. К тому же они не только разъезжали по городу на автомобилях и митинговали, но и занимались по ночам незаконными экспроприациями, а попросту говоря - грабежами! Во время одного из таких лихих налётов на квартиру, в котором участвовала по настоянию гимназиста Владимира и Анфиса, были убиты бывший коллежский советник Бухвостов и его супруга. Кто-то из жителей не побоялся, позвонил в Смольный и попал на Александру Коллонтай, бывшую народным комиссаром государственного призрения в правительстве Ленина. Услышав об убийстве женщины, жены Бухвостова, Коллонтай пришла в ярость. Тут же, среди ночи, связалась по телефону с председатель Центробалта, своим любовником, Павлом Дыбенко, и на место происшествия спешно выехал на машине отряд матросов под командой известного питерского головореза, анархиста Анатолия Железнякова, которого матросня называла уважительно Железняк, а питерская братва пренебрежительно - Железяка.
Красноармейцы подоспели как раз вовремя: анархисты грузили награбленным добром экипажи, в которых приехали. Завязалась ожесточённая перестрелка, часть анархистов положили на месте, кое-кто благоразумно сдался, остальные бросились проходными дворами наутёк. В их числе была и Анфиса. Если бы кто-нибудь из станичников видел её в этот момент - не поверил своим глазам! Высоко подобрав юбки, она неслась быстрее мужчин, которые, то и дело приостанавливаясь, ещё и отстреливались. Постепенно, группа анархистов таяла, рассасывалась по ночным улицам и переулкам. Вскоре отстала погоня, и Анфиса осталась с каким-то плечистым, пожилым дядькой в хорошем щегольском костюме, соломенной шляпе канотье на голове, с тросточкой в левой руке и револьвером - в правой.
- Кажется, отстали, лягавые, - с облегчением вымолвил незнакомец, поспешно пряча в карман пистолет. Говорил он с лёгким еврейским акцентом. - Вы теперь куда, мадам?
- Я была не одна... - замялась, не зная, что ответить, Анфиса. - Вольдемар пригласил меня на лёгкий вечерний променад... Потом была эта ужасная стрельба... Я совсем потеряла голову...
- Как я вас правильно понял, уважаемая, вам некуда идти? - подвёл итог неизвестный в канотье. - В таком случае могу вам порекомендовать одно замечательное местечко на Выборгской стороне. Дом моего двоюродного племянника, - очень порядочного господина, между прочим. Преуспевающего коммерсанта... Я как раз к нему сейчас и иду. Не составите ли мне компанию?
- А это удобно? - наивно поинтересовалась Анфиса, выбора у которой всё равно не было.
- Ой, вэй! Салмон будет только рад такой прекрасной гостье, - заверил её незнакомец. - А, увидев своего дорогого дядю, которого он не видел уже три дня, Салмончик просто умрёт от счастья! Это я вам обещаю... Пойдёмте же, ну что вы стоите, пардон, как статуя на бульваре! Ждёте, когда сюда снова придут большевики и станут задавать ненужные вопросы?
- Как вас зовут? - спросила на ходу Анфиса.
- Моя фамилия слишком известна в определённых кругах, чтобы называть её вслух, - уклончиво, с долей еврейской иронии, ответил господин в канотье. - Коллеги зовут меня Ювелир, если вам будет угодно.
- А меня Анфиса, - простодушно ответила девушка. - Возьмите извозчика, я страшно устала идти пешком... К тому же, на улицах не безопасно.
Ювелир поспешил исполнить её просьбу. В коляске Анфиса поинтересовалась:
- Вы делаете ювелирные украшения?
- Что-то в этом роде, - не определённо проговорил мужчина. - Приделываю им ноги...
- Ах, да... - девушка всё поняла.
- В общем, это сейчас не столь важно и актуально, - добавил Ювелир. - У вас плохой вид...
- Я вторую ночь не сплю, извините...
Вскоре они подъехали к небольшому старенькому двухэтажному строению в глухом окраинном переулке. Дом совсем не походил на обиталище преуспевающего коммерсанта, как его отрекомендовал попутчик Анфисы. Расплатившись, он отпустил извозчика, собственным ключом открыл дверь подъезда. В доме было темно и тихо, под их осторожными шагами страшно скрипели расшатанные ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Ювелир провёл девушку в угловую комнату, где раньше, вероятно, жила прислуга, засветил лампу.
- Располагайтесь, мадам. И, пожалуйста, - без церемоний, - проговорил он вполголоса, широким жестом приглашая её в помещение. - Салмончик завтра ужасно обрадуется, увидев вас в своей тихой обители. Он очень сентиментален... Ужин, увы, не предлагаю, не хочется будить хозяйку... Она вам тоже завтра очень понравится! Это прекрасные люди, среди гоев вы таких вряд ли найдёте... Вы, кстати, какого вероисповедания?
- Я православная, господин Ювелир, - с достоинством ответила Анфиса. - Мой фатер - приходской священник у нас в станице.
- Понял. Ничего не имею против... - поспешил с заверениями дядя своего племянника. - У меня у самого какой-то дальний родственник моей дорогой и горячо любимой мамеле был раввином где-то в Царстве Польском... Станица, это - э-э-э?..
- Такая деревня в Области Войска Донского, - поспешила с объяснением Анфиса.