Итак, в России в конце октября месяца произошёл вооружённый государственный переворот. В результате захвата Зимнего дворца толпой пьяных матросов, нарушивших присягу солдат, рабочих петроградских заводов и деклассированных элементов с мутного столичного дна - власть была вырвана из рук Временного правительства и узурпирована кучкой безродных авантюристов, называвших себя большевиками, во главе с несостоявшимся адвокатом Владимиром Ульяновым-Лениным. По городу запестрели огромные транспаранты грязного кумача с популистскими лозунгами: "Долой войну!", "Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!", "Мир хижинам, война дворцам!" Под влиянием этих бездарных и лживых большевицких агиток, рассчитанных на толпу, солдатские массы разъезжались с фронтов по домам.
С первых же дней, так называемой Советской власти, основным очагом сопротивления захватчикам стала Область Всевеликого Войска Донского. По распоряжению войскового атамана Каледина на Дон спешно стягивались казачьи полки. Атаман хотел использовать их в борьбе против незаконной большевицкой власти. Уже прибыли и расквартировались по линии Новочеркасск - Чертково Лейб-гвардии Донской казачий, Лейб-гвардии Атаманский и ещё десять армейских казачьих полков, 6-я Донская казачья лейб-гвардейская и четыре армейские донские батареи.
Настроения в частях были самые разнообразные: нашлись и ярые приверженцы Каледина, и противники его, и большевики, и сочувствующие им. Но основная громада прибывающих с фронта казаков не хотела больше воевать ни за атамана Каледина, ни за большевиков. Служивым хотелось поскорее вырваться из полков и разъехаться по родным хуторам и станицам.
Сразу же после октябрьского переворота из центральной России на юг устремился многочисленный поток беженцев, спасавшихся от большевицкого бандитского произвола. Ехали политики, купцы, предприниматели, дворяне, духовенство, бывшие чиновники госучреждений, студенты, юнкера, гимназисты, ну и, конечно же, - боевые офицеры и прославленные полководцы.
Уже в ноябре на Дон прибыл с группой офицеров бывший верховный главнокомандующий, шестидесятилетний генерал от инфантерии, Михаил Васильевич Алексеев. Он сразу же приступили к формированию добровольческих подразделений для вооружённой борьбы с большевицкой заразой. Его активно поддерживали видные российские политики П. Н. Милюков, А. И. Гучков, М. В. Родзянко.
41
В станичном правлении, на майдане, было шумно, душно, сильно накурено. Молодые казаки призывного возраста перемешались с вернувшимися с фронта или из госпиталей первоочередниками. Были здесь и второочередники, но самую малость, а третьей очереди - почти не видать. Позади всех, у окна, примостились Фёдор Громов с Гришкой Закладновым. Они лузгали кабачные семечки, доставая их поочерёдно из кулька, который держал Фёдор, и сплёвывали шелуху на пол и на спины толпившихся впереди служивых. Гришка крутил во все стороны головой и, завидев знакомую личность, выкрикивал на весь майдан слова приветствия, сыпал шуточками и прибаутками, и вообще был в ударе. Фёдор помалкивал.
В центре просторного майдана возвышался расшатанный стол, за которым корпел над кипой каких-то бумаг секретарь атамана Степан Ковалёв, младший сын станичного богатея, окончивший Новочеркасскую гимназию имени атамана Платова, затем - юнкерское казачье училище и произведённый недавно в подхорунжие. Рядом чинно восседал бывший писарь, а ныне первый помощник атамана Устин Закладнов. Атаман с насекой в руке прохаживался возле стола, силясь переорать многоголосый гомон, стоявший в правлении. Тут же сидел, закинув ногу за ногу и нервно покачивая ею, подъесаул Замятин. Безрукий Платон Мигулинов в окружении сиденочников застыл, словно статуя, по другую сторону стола.
- Братцы! - атаман Ермолов поднял вверх руку с атаманской насекой, призывая собравшихся к тишине.
Но его не хотели слушать: свистели, топали ногами, улюлюкали, - шум не умолкал, а только усиливался. Особенно неистовствовали фронтовики: их, уволенных из полков подчистую, оттянувших тяжёлую военную лямку, вознамерились вновь поставить под ружьё!
- Не хотим, навоевалися! Сам поезжай, узнаешь, чай, по чём фунт лиха!
- Да у меня ж пальцев нема на правой культяпке, гляди, - громче всех возмущался невысокий, щупленький, но видно бойкий казачок и тянул в сторону расхаживающего у стола атамана изуродованную, всего с двумя оставшимися пальцами, руку.
- Тихо! - голос Дмитрия Кузьмича сорвался, не в силах перекричать базарно галдящую, неуправляемую толпу станичников.
Тогда подъесаул Замятин вскочил с места, выхватил из потёртой, жёлтой кобуры револьвер и выстрелил в потолок. Шум сразу же стих, казаки с испугом уставились на дымящийся револьвер в руке Замятина.
- Мать вашу разтак... дайте же слово сказать господину атаману, - злобно загрохотал на майдане зычный, командирский басок подъесаула. Отведя душу, Замятин вложил оружие обратно в кобуру и сел за стол.
- Казаки, - атаман снова поднял вверх руку с насекой, - никто вас дуриком загонять в полки не собирается. Просто вышел приказ от окружного атамана, - ввиду смутного времени сгуртовать в станице собственную воинскую команду из казаков служилых возрастов. Сами, небось, слыхали, что творится в России: германские наймиты большевики захватили власть в Питере и открыли фронт немцам. Одним словом, станичники, я полагаю так, - атаман на октаву повысил голос. - В Грушевке, кровь из носу, надо собрать две сотни боевитых казаков: одну из молодёжи, ещё не обломавшей действительную, другую сотню нестроевую, из казаков-льготников пожилых возрастов и фронтовиков. Все наряды по станице и правлению будут нести молодые из приготовительного разряда, ну а нестроевики по первому же сполоху должны собираться к правлению при полном походном снаряжении и на коне. Вот такое, станичники, моё атаманское разумение. Любо это вам, казаки, али как?
Его последние слова тут же заглушил бурный поток одобрения.
- Эт можна, не впервой, небось... Эт не страшно, - махнул рукой Харитон Топорков, сосед Громовых, зная точно, что его по возрасту уже не возьмут ни в какую команду.
Казаки сразу же потянулись к столу - записываться. На лицах молодых допризывников - печаль. Тяжело вздыхают: значит, скоро в полк!
Григорий Закладнов тронул за рукав рубашки проходящего мимо, насупленного своего младшего брата.
- Не тужи, Ванька, когда-то и я таким зелёным кугарём был, а теперь вишь, - Григорий кивнул на свой погон с лычками младшего урядника, - в начальство выбился. Кабы не ранили - сейчас бы, мож, уже и ахвицером был.
- Ну а я до енерала дослужусь, - Ванька лихо тряхнул молодым, выбившимся из-под фуражки чубом, и веселее шагнул к столу.
Сходка, между тем, подходила к концу. Когда все уже были записаны и распределены по сотням, Прохор Иванович, пошептавшись о чём-то с подъесаулом Замятиным, громко объявил:
- Командиром сотни молодых казаков назначается недавно прибывший к нам подъесаул Замятин, - затем, откашлявшись, продолжил. - А командиром нестроевой сотни будет урядник Громов. Вы все его хорошо знаете: воевал на фронте, имеет Георгиевский крест. В общем, кроме приготовительного разряда, все могут быть свободны.
Фёдор недобро глянул на отца: "Конечно же - это его затея. Видно, хочет, чтобы и у него, Федьки, были на плечах золотые погоны, - Фёдор злобно сплюнул. - Долго придётся ждать, пускай теперь другие послужат, - с него хватит!"
На крыльце его нагнал Григорий Закладнов.
- Не горюй, Федька, чхать мы хотели на энту нестроевую, как жили, так и будем жить.
В разговор вмешался проходивший мимо Харитон Топорков:
- Чему радуешься, дурья башка, про большаков слыхали? - Харитон сердито крутнул головой, брезгливо поморщился. - Я их ещё в пятом году раскусил, что энто за народ такой. Они - разбойники и христопродавцы - тогда ещё подбивали глупый народ войну с японцем кончать, а штыки супротив царя-батюшки, благодетеля нашего, - поворачивать. Ну а сейчас, люди говорят, власть в Питере захватили, всех ахвицеров перевешали. А что есть такое армия - без ахвицеров, я вас спрошу? Стадо баранов, во как!.. Ну народ и рванул до дому, а немцам того и надо. Прут себе по всему фронту, да большаков энтих, своих шпионов, благодарят. А Ленин - главарь ихний, слых есть, от Вильгельма целую кучу золота заграбастал.
- Да ну их к чёрту всех, - Фёдор с остервенением махнул рукой. - Пускай они там хоть глотки себе все поперегрызают: и большаки эти, и немцы... Но уж если сюда сунутся - сам рубать буду! Всех подряд... Не лезь, сволочь, на вольный Дон!.. Раз нет в России крепкой власти, гад с ней, - мы здесь свою власть сварганим.
- Вот это правильно ты кумекаешь, - поддержал Фёдора Закладнов, - повоевали малость и хватит... Заварили в Московии проклятой эту кровавую кашу с революциями да переворотами, - пущай сами теперича и расхлёбывают!
Топорков тронул рукой Фёдора:
- Ну да ладно, ну её - с политикой... Пойдём, что ли, Федька, в кабак, посидим малость. Гроши, чай, у меня есть.
- Так пошли, коли угощаешь, - согласился обрадованный Фёдор. - Дома один чёрт делать нечего.
- А меня с собой берёте, казаки? - выскалился Гришка Закладнов, почуяв дармовую выпивку, до которой был весьма охоч.
- Идём, куды ж тебя денешь, родственничек, - скептически хмыкнул в бороду Харитон.
Возле Закладновского куреня Топорков остановился.
- Вы идите пока сами, а я на час к дочке загляну, да и свекруху проведать надо... Ступайте, я догоню.
Казаки пошли дальше по улице к видневшемуся невдалеке заведению станичного справного казака Крутогорова, помимо сельского хозяйства занимавшегося и мелкой коммерцией.
- Ну как твоя Ольга, ничего живёте? - спросил Фёдор приятеля, проводив взглядом вошедшего во двор к Закладновым Харитона Топоркова.
- А что с ней сделается, вот на сносях уже.
- Правда?! - Громов неподдельно удивился. - Я и не знал.
- А что там знать... Дурное дело не хитрое, - махнул рукой Закладнов. - Ты лучше про вашу расскажи... - Григорий замялся, - не найду как и величать её... Про Анфису Луней, короче.
- Да я и сам ни черта не знаю, - пожал плечами Фёдор. - Батя сказывал: на лето в Питер укатила, а сейчас там, слышь, - кутерьма!
Фёдор вдруг глянул на Григория понимающе, лукаво заулыбался.
- А ты на какой предмет интересуешься? Старое вспомянул, что ли?
- А ты не скалься, - Гришка зло сощурился. - У меня, может, энто на всю жизнь заноза! Я, может статься, любил Анфису, как никого ещё не любил на свете, да и не полюблю больше. Ольга Топоркова - энто так, для бати... Не стал ему перечить, вот и женился. А душа к ней не лежит. Она и сама это понимает, а делать нечего. Что сделано - не воротишь. Обратного ходу нет... А я, может, до сих пор Анфису забыть не могу, и обиды - тожеть!
- А сам-то как?.. - Громов тоже посерьезнел. - Забыл, как перед службой от меня её к себе увёл? А я, вишь, и думать уже об этом забыл... Да и не видал я её, Анфису, почитай, года три.
- Ладно, к чёрту! - Гришка зло сплюнул в пыль на дороге. - Кто старое вспомянет, тому глаз вон.
У самых дверей кабака их догнал Топорков, весело подмигнул Закладнову:
- Внук будет, Гришка, в честь деда назови - Харитоном.
- Не загадуй, батя, - ощерил в улыбке белые зубы Закладнов. - Могёт и девка быть, кто ж их, баб энтих, знает...
В кабаке полно народу, в основном - станичники с майдана. Кое-где белеют выгоревшие на солнце гимнастёрки пехотинцев - иногородних. В зале густо накурено, то и дело слышна матерная ругань подгулявших - кабак есть кабак, хоть на вывеске и написано культурно: "Чайная". Надпись осталась ещё со старых царских времён, когда в империи царил суровый сухой закон и водку половые хитровато разносили в медных пузатых чайниках.
Казаки взяли по паре бутылок пива и четверть водки, сели за свободный стол у окна. Расплачивался Громов. Следом в чайную ввалился быкообразный Никола Фролов, взял бутылку пива, гранёный стакан и, громыхая шашкой, уселся за первый от входа стол. Угрюмо налил, стал лениво потягивать из стакана.
- Во хрукт! - Фёдор, весело ощерившись, показывает на Николу. - Он теперь каждый день здесь дежурит, как подкладень. Это ему мой батя за драку, учинённую тут, в кабаке, наказанию такую придумал - следить за порядком. "А выпиш лишку в служебное время, - говорит, - в тигулёвку на хлеб да на воду посажу!"
Фёдор Громов от души смеётся:
- Вот он теперь и мается, Никола-то!
Вскоре подошёл Харитон Топорков, купил ещё пива и закуски, уселся на лавку рядом с зятем. Громов налил всем водки.
- Вы, я гляжу, уже сообразили без меня? - лукаво кивнул на четверть Топорков. - Не дождались обещанного. Ничего, станишники, пьём, гуляем, - я посля ещё штоф возьму, не жалко. Праздник у нас нынче, казаки, - воля!
- Дураку сиволапому на печи весь век - праздник, - хмыкнул скептически Гришка Закладнов, зять. Чокнулся осторожно с тестем, выпил, резко запрокинувшись головой и взмахнув локтем. Казаки синхронно скопировали его движения.
Фёдор тяжело утёр рот рукавом защитной рубахи, лениво загрыз выпитое малосольным огурчиком.
- А что, Харитон Степаныч, от Сёмки случаем никаких вестей нету? Не слыхать, как он?
Топорков покосился на четверть, степенно огладил окладистую бороду. Закладнов понял и снова налил в стаканы, пододвинул полный - тестю. Тот благосклонно кивнул. Обратился к Фёдору:
- Нет, ничего не слышно. Казаки отель приходили, сказывают: наши вообще Румынию отдали австриякам, а полк ихний - ты Федька, кажись, тоже в нём служил? - так брешут - увесь под Яссами полёг... Эх, ма! - Топорков с жадностью хватанул наполненный водкой стакан: - За Сёмку, жив он, нет ли, - Богу одному известно!
Выпив долго тянул пиво, кривился...
Вышли уже затемно, когда расторопные половые выталкивали последних посетителей. На небе - ни звёздочки. Подул холодный, пронизывающий насквозь ветер. Зашумела листва деревьев в станичных садах, за плетнями. Лениво переругивались собаки из ближних дворов. Гремели вёдрами отдоившие коров казачки.
- Ну, прощевайте, казаки, я - до дому! - Топорков пьяно качнулся.
- Погоди, батя, - Григорий бережно облапил тестя за плечо, - проводим.
Вот и Громовский двор, за ним - Топорковский. От калитки к Фёдору метнулась встревоженная девичья фигура, Тома. Тесно прижалась к мужу, горячо зашептала на ухо:
- Пойдём в хату, Федя, я уж заждалася вся, сколько можно?! Батя, Прохор Иваныч, давно уж пришли.
Фёдора тоже слегка кидает. Вздрагивают руки то ли от выпитого, то ли от тёплой близости жинки. У крыльца останавливается, пропускает Тамару вперёд.
- Ступай в хату, я сейчас. Коня только сбегаю на час, погляжу.
Проходит мимо сарая. Сквозь щели запертой на замок двери просачивается слабый свет керосинки, глухо бубнят голоса. Там живут пленные австрийцы - подневольные работники. Вот и конюшня. Из полураспахнутых ворот также мигает слабый свет. Фёдор заходит с фонарём в руке. Возле коней батрак Борис Дубов - сыпет каждой из десяти стоящих в стойлах лошадей овёс, ласково треплет морды.
- Любишь коней? - Фёдор направляется к своему служилому коню, берёт у Бориса из торбы овёс.
- Люблю, дядька Фёдор. - Дубов тепло смотрит на длинноногого породистого Фёдорова коня - Буланка. Тяжело вздыхает. - Эх, своего бы когда-нибудь завести!..
Фёдор окидывает Дубова сочувственным взглядом.
- Быть бы тебе казаком, Борька, а так... - Громов пьяно махнул рукой. Ещё раз дав коню с рук овса и дождавшись пока тот съест, Фёдор направляется к выходу.
В хате уже все спят. Заслышав скрип двери, жена Тамара в одной белой исподней рубахе вскакивает с постели.
- Федя, ты?
- Я. - Фёдор грузно садится на лавку, пытается снять сапог.
- Я сейчас! - Тамара бросается помогать.
По телу Фёдора сладкой волной разливается приятная истома, голова слегка кружится: вот оно - семейное счастье!
- Иди, Тома, я сам.
Тушит, раздевшись, лампу на столе. В кровати Тамара подвигается, уступая место. В темноте спальни проступают, белея, контуры молодого, пышущего здоровьем, девичьего тела. Мир отодвигается куда-то в сторону, в небытиё...
42
Закладнов вышел от Топорковых далеко за полночь. В хате Харитон Топорков и дед Фомич валяются кто где, не в силах пошевелиться от выпитого - забористый первач бьёт крепко! Григорий ещё минуту цепляется за калитку, затем, решившись на подвиг, неуверенно шагает в темноту. Земля под ногами раскачивается, как море. Небольшая выбоина - Закладнов с руганью кувыркается на дорогу. Пробует встать, но сил нет, да и приятно вот так лежать и ни о чём не думать... А крепкий всё-таки самогон у тестя, особенно, если не знаешь меры! Стало холодно, надо идти, но встать не удаётся. Пополз к видневшемуся в саженях десяти углу плетня, уцепился за кол, вертикально вбитый в землю. Чуть не выворотил его с корнем, но всё-таки встал, - пошёл, мотаясь из стороны в сторону и поминутно хватаясь за колья плетня. Проклятие - плетень кончился и Григорий снова полетел на землю, упал в чей-то двор, перевалившись через низкую каменную кладку из жёлтого, рассыпчатого кирпича-ракушечника. В рот набилась земля. Болела вывихнутая (к тому же раненая недавно одним дезертиром) рука. Снова пополз, отплёвываясь, цепляясь слабыми руками за какие-то кусты. Они легко поддавались, лезли из земли наружу. "Картошка", - догадался Закладнов. Добрался до небольшого неказистого покосившегося строения и - обессиленный - уткнулся головой в рыхлый, пахнущий влажной прелью, чернозём огорода.
Заскрипел несмазанными, ржавыми петлями дверь хаты. Казачка в белой ночной рубашке, в накинутой на плечи расписной шали, позёвывая, торопливо побежала к нужнику. Чуть не вскрикнув, отпрянула вдруг в сторону: какой-то человек лежал прямо у двери нужника, храпел и что-то невнятно бормотал во сне. Ефросинья Некрасова тут же смекнула в чём дело: пьяный! В душе невольно шевельнулось желание... Схватив Григория под руки, она поволокла его к летней кухне. Втащив, с силой бросила на лавку. Закладнов больно стукнулся головой и глухо застонал. Ефросинья шлёпнула его по щеке.
- Очнись, кобелина!
Гришка, не открывая глаз, поднял ноги на лавку и, пошлёпав губами, перевернулся на другой бок.
"Нажрался, свинья! - как-то отрешённо подумала Фрося и беспомощно опустила худенькие руки. - Что же делать?" Она с досадой ещё раз сильно стукнула его по непутёвой голове. В ответ послышались дикие, нечленораздельные звуки, напоминавшие песню:
- Падонну гуляиитька закма ладо-о-о-ой...
Гришка заёрзал сапогами по лавке, как будто пытался пуститься в пляс.
Фрося села, подперев подбородок голой рукой. Тяжело вздохнула. "Перевелись, видать, нонче настоящие казаки! Пьянчуги одни осталися... И гдей-то теперя тот ростовский вахмистер?.. - казачка невольно притронулась к животу. - Дитё его зачинается. Надо ж такому случится... Сколько разов гуляла от мужа и - ничего, а тут: на тебе!.. Покель свёкор не сведал, нужно скореича к бабке Терёхиной идтить: она исделает, чего надоть! А неудобно-то как... и - боязно. Вдруг - растрезвонит бабка по станице за её позор? Что тогда? В петлю?.."
* * *
На утро вышедшая к плетню Агафья Топоркова окликнула бегавшую по громовскому базу батрачку Дарью Берёзу:
- Слышь, Дашка, Тамару покличь скореича.
- Что так? - взглянула на Женщину Дарья.
- Та зятёк Гришка всю ночь дома не ночевал. Может, Фёдор что Томке сказывал?
Вышедшая на зов Тамара удивлённо пожала плечами.
- Не было у нас Гришки, Агафья Макаровна. Даже не заходил вчёра.
- Вот чертяка приблудный! Где его черти носют, - сокрушалась, отходя от плетня, Топоркова. - Прибегает Ольга ни свет ни заря, вся в слезах... Маманя, Гришка муженёк дома не ночевал. Мож, случилося что?.. А он вчерась нализался с тестем да с дедом Фомичём, и - нема. Не на ту стёжку ступил, зятёчек. Ну, я ему покажу за Ольгу!
- Во, гляди, Тамара, - злорадно подмигнула женщине Дарья Берёза, - загулял никак Гришка Закладнов. Завернул по жалмеркам. И все они, кобели проклятые, - такие! Так и глядят, чтоб под чужую юбку заглянуть, пока жинка не видит... Твой-то как, ничего покель? Не озорует?
- Да ничего вроде, - Тамара пожала плечами. - Ты, тётка Дарья, какие-то вопросы глупые задаёшь. Любит он меня, Фёдор. Зачем ему те жалмерки?
- Ну-ну, - Дарья злорадно ухмыльнулась. - А мово вот Яшеньки, может, нема уже! Тоже, может, любил когда-то...
Лукаво и как-то двусмысленно глянула на Тамару.
- А ты гляди за им, Томка, - ой как гляди... Не ровен час - отобьют!
- Глупости говоришь, тётка Даша, - укоризненно поглядела на неё Тамара. - Станет он от живой-то жены по жалмеркам таскаться?
- Станет, ещё как станет, девонька! - заулыбалась в ответ Дарья. - Такие змеищи подколодные найдутся - враз обкрутят. Только держись! Ох, смотри ты за ним, Томка, не проворонь своего бабьего счастья.
- Я уж и то - приглядуюсь, - призналась наконец Тамара. - Твой то, дядька Яков живой чи как? Слых был...
- Без вестей сгинувший, Тамара. Ох ты, горе моё горемычное. Не дождаться мне его, видно...
Из хаты, натягивая на ходу полушубок, грузно вывалился Прохор Иванович. Лениво переваливаясь с боку на бок, приблизился к сараю с пленными австрийцами. Оглянувшись на Дарью, сердито прокричал:
- Эй, Дашка, а где твой пострел, Кондратка где? Дрыхнет небось ещё?
В огромной висячем амбарном замке загремел ключ.
- Тю, скажете тоже! - Дарья аж остановилась с ведром молока в руке. - Да где ж ему быть-то, когда он с ночного ещё не вернулся. Ленку вон с утреца пораньше в поле к нему послала, харчишек отнести.
- Ладно. Как придёт Ленка, пошлёшь её Степановне помогать.
Заскрипела петлями тяжёлая дверь сарая.
- А ну вылазь! - бросил Прохор Иванович в глубину. Не оглядываясь, направился к конюшне, где уже суетился Борька Дубов - снаряжал две повозки под уголь. Предстояло тащиться за ним в Новочеркасск, на товарную станцию.
Из сарая, сладко потягиваясь и зевая, вышли пленные: молоденький, лет двадцати, австриец с худощавым, но красивым лицом, и плотный, невысокий, с морщинками у глаз чех. Одеты они были в одинаковую голубую форму, сильно отличавшуюся от русской. На головах такого же цвета кепи с чёрным лакированным козырьком, на ногах - башмаки. Появился тепло одетый, с заткнутым за пояс топором Фёдор. Тамара опрометью - к нему.
- Федя, ты в Новочеркасск за углём? Погодь, я - с тобой! - метнулась стремглав в хату.
- Топоры не забудь, Фёдор, - напутствовал сына Прохор Иванович. - Может, дрова где попадутся? Под Большой Лог вернее всего загляните... К Астаповым сразу правь, вместях сподручнее.
- Ты, батя, чисто репей, али того лучше - пиявка, - укоризненно отмахнулся Фёдор. - Взял я уже топор, вот он, за кушаком. И об том, чтобы с Астаповыми ехать ты ещё вчера напоминал... Что попусту языком чесать? Знаю я всё, не впервой. Деньжат-то лучше ещё подкинь, в город чай едем.
- Хватит, - недовольно цыкнул прижимистый Прохор Иванович. Обходя хозяйственные постройки, долго ещё не мог успокоиться, покачивая головой и повторяя: - Ишь ты, пиявка значит... Родного отца-то! Ну, хорош сынок, неча сказать. И придумает же, - пиявка...
Фёдор у сарая поднял с земли наждачный брусок, стал чиркать об него остриём топора. Вышла Тамара - закутанная по самые глаза в тёплую пуховую шаль с тяжёлой сумкой в руках...
* * *
Григорий открыл глаза, сел, ничего не понимающим взглядом осматриваясь по сторонам. За окном неказистой хатёнки, по-видимому, летней кухни, занималась заря. В дальнем углу, отгороженном от остального помещения, толкались, что-то жуя, телята. Невдалеке, на куче хлама сидя спала, обхватив руками колени, незнакомая, в одной ночной рубашке, женщина. Григорий совершенно ничего не понимал и ровным счётом ничего не помнил. Голова гудела как чугунная. Взгляд Закладнова опять остановился на казачке. Согнутые в коленях ноги были бесстыдно оголены, рубашка сползла вниз и комом сбилась у живота. В душе Григория шевельнулось желание, он кое-что начал понимать... Всё ещё шатаясь с похмелья, чертыхаясь на каждом шагу, он подошёл к хозяйке и, жадно обхватив её за ноги и спину, поднял на руки.
Фрося открыла глаза, испуганно встрепенувшись всем телом, попыталась освободиться. Но уже через минуту, лёжа на лавке, жадно прижимала к себе Григория. Обнажённое тело её трепыхалось и ёрзало от счастья и наслаждения...
Дед Архип Некрасов, по старчески кашляя прокуренными насквозь лёгкими, ковылял с палочкой по двору. Внимание его привлекли какие-то непонятные звуки, долетавшие из летней кухни. Приблизившись, он различил сладостное постанывание, скрип дерева, ёрзанье. Дед на цыпочках осторожно подкрался к окну и, с опаской косясь на дверь, заглянул во внутрь.
- О, Боже! - Архип отпрянул от окна, как ужаленный. В углу на лавке что ворочалось - тёмное и бесформенное; свешивалась голая - сверкая своей ослепительной белизной, скребущая по полу - женская нога. Поодаль на полу, бесформенной кучей, валялась одежда.
"Фроська!" - старик в гневе сжал кулаки, шагнул было к двери, но вовремя одумался. - "Нет, зараз - не надо! Разобраться нужно с ней одной, без хахаля..."
Архип на цыпочках проследовал в дом, тихо затворил дверь. В кровати ещё спала, разметавшись, семилетняя внучка Галя. Мерно тикали в горнице настенные часы. Было тихо. Первые петухи ещё не заводили своей беспокойной призывной побудки. Старик, наклонившись над внучкой, послушал её сладкое во сне дыхание, подошёл к стене, где в оправе висел большой портрет младшего сына Пантюши. Рядом с казаком - улыбающаяся красавица Фрося.
- Эх, Пантелей, Пантелей!.. - дед Архип с горечью покачал головой, глядя на образ сына. - Воюешь ты зараз где-то, кровью своей умываешься, и ничего-то не знаешь!
И решил дед Архип хорошенько проучить непутёвую бабу.
43
Вот уже нагружены углём два последних воза. Цокнув копытами, лошади медленно тащат их по дороге со станции в город. На переднем, Астаповском, за возницу - пленный немец в серо-зелёной форменной бескозырке на голове. Рядом, на куче шахтинского антрацита, пристроился Гришка - шестилетний внук Егора Астапова. Позади - Громовский воз, работник Борька Дубов за кучера.
Фёдор, в ожидании возвращения возов, ещё немного поработал, подгребая совковой лопатой в кучу угольную крошку. Утирая пот, бросил лопату на чёрную от угольной пыли землю. Устало сел на бревно, заменявшее лавочку. К нему, подставив чурку, подсаживается Астапов.
- Дали мы нонче с тобой, затёк, жару! Сколько пудов угля перекидали, мой Бог! Давно так не работал. Аж все кости трещат.
- А ещё в Большой Лог надо заскочить, дров нарубить, - напомнил Фёдор.
- Ну уж это не сёдня, ну их в баню, с дровами, - рассердился тесть Егор. - Да и не мастак я дрова рубить, да деревья валить. Не лесоруб я, мать её за ногу...
- Ерунда, папаня, - Фёдор устало махнул рукой. - Дрова что... вот людей - это да! Людей намного труднее рубить. - Затем оживился. - Я вот как сейчас помню: впервой погнали нас в атаку. Гляжу - немец. Ну, я его - хрясть по башке, а шашка - фьють, и со свистом - в сторону! За малым самого с седла не выкинуло, а тот бежит себе, как ни в чём не бывало, и только кровища с рассечённого виска хлещет. Как с недорезанного кабана всё равно... Посля мне наш вахмистр Пантюха Некрасов говорил, что я не тот угол шашке дал. Могло, грит, и по тебе в обратку вдарить.
Подошла и присела рядом на бревно жена Тамара. Со страхом ловила каждое слово. Фёдор, воодушевлённый её присутствием, продолжал:
- Ну, а посля - ничего, подналомал руку малость. Как рубанёшь иной раз - головы начисто нет, а тулово ещё бежить, руками, как ветряк, машет. Потеха... - Служивый рассмеялся от воспоминаний.
Тамара с немым упрёком посмотрела на мужа.
- Не надо, Федя, не говори больше страсти такие - ночью спать не буду!
Подошёл к общей компании и пленный чех, работавший у Громовых. Присел по-арестански, на корточки. Прислушался к разговору. За долгие месяцы плена уже начинал понимать русскую речь.
- Не, эт не по мне, смертоубийство такое, - покачал головой Егор Васильевич Астапов. - Я вот как на Русско-Японской кампании был, можно сказать, вот этими самыми руками ни одного косоглазого жизни не решил. Не видал, кого убиваю, главное... Иное дело, дёрнешь за шнур своей трёхдюймовочки, плюнет она сталью и порохом, и - поминай как звали!.. Где-то там убивает, калечит, а мне - ни по чём! Знай себе, за шнур дёргай... Как на сельской работе всё одно. Отпахал положенный срок и - к походной кухне, с котелком за кашей, а после - на боковую. Красота!
Появилась Лиза, супруга его старшего сына Ильи, не пришедшего ещё с фронта. Поставив тяжёловатую сумку с харчами, упрекнула свёкра:
- Вы, папаня, и не выпивали ещё, а уже тараторите как на базаре. За версту ваш голос слыхать. Люди смеются.
- О, идея верная! - Егор Васильевич встрепенулся. - А ведь правда, зятюшка, попробуем на дорожку первачка, что старуха моя заделала?
Елизавета, выкладывая из сумки на разостланную белую тряпицу провизию, с укором стрельнула в его сторону чёрными глазищами.
- Да вот Лизка ещё помогала, - поспешно поправился Егор. - Даром, что бабы, Федька, а такую крепость выгоняют - страсть! С ног так и валит, проклятая! Да зараз сам поглядишь...
Фёдор невесело улыбнулся, вспомнив вчерашнее... Слабо запротестовал:
- Мож потом, Егор Васильич? Как в станицу возвернёмся, так и - жахнем!
- Да по маленькой, затёк, - Егор уже откупорил первую бутылку с мутноватой жидкостью.
- Ага, по махонькой... чем поют лошадей! - кольнула тестя Елизавета.
Егор Васильевич не реагировал на бабий острый язык.
- Когда ещё возы из Грушевки доплетутся в обрат, а нам - помирай?! Промочим-ка, зятюшка дорогой, горло. Вон и солдатику, вражине, - нальём. Он хоть и басурманин в чужом войске, да всё живая душа. Жалко...
Астапов поманил чеха к себе: - Поди сюда, служивый, не бось, бить не будем.
Пленный подошёл, дурашливо улыбаясь, чтобы угодить хозяевам - извечная холопья уловка. Заговорил на странной смеси русского и немецкого:
- Рус самагон - я, я! С ног - капут... Карашо! - и дальше, что-то по-чешски.
- Вот это правильно, солдат. Знай наших! - Егор похлопал чеха по плечу, протягивая наполненную жестяную кружку. - Сразу видать - свой брат-портянка!.. Ну, дуй, служивый, не задерживай посудину, она у нас одна.
Чех выпил, поморщился, покривился, но закусывать не стал. Сказывалась уже приобретённая в России привычка...
Когда к складу на товарной станции Новочеркасска подъехали за ними порожние подводы из Грушевки, Егор уже вовсю горланил песни и лез обнимать всех подряд. Когда чех в ответ пьяно чмокнул его в бороду, старик даже прослезился. Фёдора шатало, как молодой дубок под шквалистым ветром, но на ногах он стоял крепко. Обхватив за крутой изгиб талии жену Тамару, направился к своей повозке...
44
В хате Закладновых - скандал.
- По жалмеркам таскаешься, паскуда! - голос Устина Никитовича дрожит, в конце срывается на крик. - Вон Ольга вся в слезах у спальне лежит, руки на себя наложить хочет, а у неё дитя малое внутрях... Не дай Бог, что случится, да я тебя за внука... - Устин яростно грохает кулаком по столу.
Настасья Филимоновна растерянно бегает от мужа к сыну, успокаивая обоих. Бросается утешать плачущую навзрыд Ольгу. Григорий внешне спокоен, только нервно подёргивается правая щека. Хладнокровно огрызается:
- Что ты, батя, чи белены объелся, чи что? Какая шлея тебе под хвост попала?..
- А такая, босяк! - гневно кричит, брызжа слюной, Устин Никитович. - Не блуди от законной жинки со станичными вертихвостками!
- С какими вертихвостками, когда я у Федьки Грома заночевал, - оправдывался Григорий.
- Брешешь, сучий сын. - Лицо Устина Никитовича багровеет от безудержного гнева. Он потрясает в воздухе измятой грязной фуражкой Григория. - Врёшь, не было тебя у Громовых, а энтот картуз добрые люди в огороде у Фроськи Некрасовой отыскали... Вот где ты паскудил, поганая твоя душа! - Устин с размаху швыряет фуражку в бесстыжие глаза сына. Григорий не успевает отшатнуться, острый пластмассовый козырёк больно ударяет по носу.
Григорий в ответ свирепеет.
- Ах, так? Ты драться, да? Рукам волю давать?.. Ну ладно... Не могёте понять человека, не надо. Чёрт с вами со всеми! Я от вас ухожу. К Крутогорову в работники пойду, а здесь больше ноги моей не будет. Всё! - Гришка с яростью хлопает дверью. На улице решительно нахлобучивает изодранную фуражку.
Гнев Устина Никитовича постепенно стихает.
- Придёт, никуда не денется, - неуверенно произносит, косясь на приумолкших жену и сноху.
Григорий размашисто вышагивает по улице, всё ещё кипя от негодования. Его догоняет малолетний брат Ванька.
- Гриш, а Гриш, ты что и впрямь того... насовсем уходишь?
- Поди ты к чёрту! - обижает ни в чём не повинного братишку Григорий.
Не оборачиваясь, сворачивает за угол, на главную станичную улицу. Вскоре показался просторный, под железной крышей, кирпичный двухэтажный дом богача Крутогорова. Не дом, а боярские хоромы. Стучится в калитку. Немного выждав, со злостью бьёт в железо ногами. Открывает сам Моисей Ефремович. В руках - заряженный дробовик.
- Доброго здоровьица вам, Моисей Ефремович, - Григорий подобострастно сдёргивает фуражку. - Работники не нужны случаем? А то вот он - я...
Крутогоров внимательно разглядывает казака. Хмыкает с искорками смеха в глазах.
- А я часом подумал, - не свататься ли пришёл? Уж больно нетерпеливый...
- Не, я серьёзно... Звиняйте, ежели что не так... - Григорий делает вид, что собирается уходить. - А нет, так я дальше пошёл, станица большая...
Крутогоров строго остановил:
- Погоди, не торопись. Дело обмозговать надо... Люди-то мне нужны, так ведь сам знаешь, в работники кто идёт? Мужики пришлые из России, да из хохлов, либо пьянь городская из Новочеркасску... Тебя-то, казака, что за нелёгкая несёт в ярмо? Да и батя твой как на энто дело посмотрит, Устин Никитич?
- Чепуха, - Закладнов пренебрежительно плюёт под ноги. - Я дома с нынешнего дня не жилец, и батя мне не указ - я сам своей жизни хозяин... Так значит сговоримся, Моисей Ефремыч, насчёт работы? Я вечор ещё загляну, а покель прощевайте. Дела...
Григорий, размашистой походкой уходит по улице в сторону церкви. Вечереет. На колокольне звонят к службе. Народ неспешно вываливает из дворов. Крестясь на купола, идёт к вечере...
45
В воскресенье, с утра, станицу облетело радостное известие: из полков вернулась целая дюжина казаков, среди которых был и средний сын деда Архипа, хорунжий Пантелей Некрасов. Среди возвращавшихся пехотинцев-иногродних пришёл сын станичного казначея Фомы Будякова, Костя.
Сразу же в хату к Некрасовым набилась большая толпа станичников. Они наперебой спрашивали у Пантюхи о своих родственниках:
- Ты моего сынка, Игната, случаем не встречал?
Вопрос этот задавала Дарья Ушакова, уже потерявшая на фронте своего старшего сына Ивана.
- А, может, мужа где видел, Пантелей?..
- Нет, не видал, тётка Дуся, - отрицательно качал головой Некрасов.
- А моих: Кольку да Филиппа? - жадно заглядывал ему в глаза старик Медведев, недавно отправивший на службу, по мобилизации атамана Каледина, и последнего, младшего сына, Петьку.
- Ага, тебе есть весточка, Степан Захарыч, как же... - вспомнил с радостью Пантелей Некрасов. - За Фильку не знаю ничего, а вот Николая видел один раз. Живой, здоровый. Морда - во какая! Кирпича просит... Атаманец!
- А моего?..
- А моего?.. - неслось со всех сторон.
- Нет, не видел!.. Не встречал... Не знаю...
- А мово младшенького, Антошку? - тряс Пантелея за рукав гимнастёрки безрукий Платон Мигулинов, тоже потерявший уже на фронте своего старшего сына, Александра.
- Нет, дядька Платон, не видел, - угрюмо ответил ему Некрасов...
Люди разошлись далеко за полдень. Остались только старший брат Пантелея, Христофор, Фёдор Громов, да после всех забежал к Некрасовым безрукий калека Мирон Вязов, - понадеялся, что будет гулянка, и не ошибся.
Сидели за столом, выпивали. Пантелей усадил семилетнюю дочь Галку себе на колени и нежно оглаживал загрубелой, шершавой ладонью её вздёрнутые косички. Ч женой он ещё не обмолвился и словом. Фрося бегала по дому, собирая на стол, и много без толку суетилась, предчувствуя в душе недоброе. Дед Архип, то и дело отставляя пустые пузатые поллитровки, ехидно ей подмигивал.
- А ну-ка, Фросюшка, принеси нам ещё одну из погреба... Родной муж приехал, - радая небось без памяти?
Пантелей угрюмо рассказывал:
- Покель ехали с Юго-Западного фронту по Украине, ничего ещё было. Я от своего полка случайно отстал, к чужому прибился. У них дисциплина была пожёстче: офицера простых казаков в кулаке держали. Баловать - ни-ни!.. То и дело приказ атамана Каледина зачитывали на построении: "Казаки, мол... сыны Тихого Дону! Не допускайте анархии и беспорядков, не слухайте большевиков, жидов и комиссаров! Вы, мол, ещё нужны будете великой России"... Ну и казачки не озоровали, офицеров не трогали. Да ведь и офицеров в полку таких как я, на фронте произведённых, - больше половины. Довоенных, кадровых, совсем малость осталось... А какой я, к лешему, "ваше благородие", ежели с малолетства приучен только в земле ковыряться, да хвосты быкам крутить?.. Солдатня, правда, на станциях нас косилась, на погоны золотые... Плевались даже в сердцах! Да что они сделают, если у нас - регулярная часть, а их - табун не стреноженный!.. Ну а как по Дону поехали, тута - всё, баста. Начали казачки втихую разбегаться кто куда. Полк наш Каледин приказал на станции Чертково расположить. Ну, значится, покель туда доехали - половину людей недосчиталися. В Черткове, правда, дезертирство временно приостановилось: казаки самогонку хлещут день и ночь, даже в наряд пьяные ходют. Тут же, в хуторах, - жалмерки, девки румяные, налитые... В общем, чем не служба?! Но тут уж я не стерпел: слыханное ли дело, всю Германскую провоевать, и здеся, у порога родного дома, сиднем сидеть и чего-то ещё дожидаться?.. Дочурку, стало быть, вспомнил, жинку... Ну и махнул до дому!
- Жинку-у? - недовольно протянул вдруг дед Архип, косясь на дверь в ледник, куда скрылась Ефросинья. - А ну-ка, Галюся, пойди погуляй на дворе трохи, - велел он внучке. - Христофор, прикрой за ней дверь...
Снова повернулся к Пантелею.
- Так слушай, сынок, что говорить буду. Хотишь, обижайся, хотишь - нет, а скажу сущую правду, как на духу... Ты там воевал, кровя свои лил, а Фроська, бесстыжие её глаза, - таскалась тут с первым встречным-поперечным! А как стали на уборку из Новочеркасска пленных астрийцев пригонять, так она сама бегала к атаману, умоляла, чтоб и ей дал одного. Выпросила-таки, а посля жила с им, бессовестная, ни от кого не хоронясь! В Новосёловке у нас об том только и разговоров было, - сам не раз слухал... Мы с Христофором, у двох, астрийца того вдругорядь отметелили, да и отвели в обратку атаману Ермолову. Сказали, что и без немчуры управляемся... А Фроське посля, уж извиняй сынок, - подол до головы задрали, да всыпали плетюганов по мягкому бабьему месту. Она посля того неделю сесть не могла - так проучили. Ан всё одно, курва, не покаялась! А недавно я, Пантелей, сам видел, как перед зарёй она в летней кухне с кем-то кувыркалася, с казаком... Вот и решай теперича, сынок, что делать, а я всё тебе обсказал. Мне такое позорище скрывать - резону нет. Ославила на всю станицу - невестушка! Из хаты на старости лет выйти стыдно.
Пантелей заскрежетал в гневе зубами, сжал до боли в суставах кулаки.
- Водки, батя!
- Зараз, сынок, - дед Архип засуетился, выцеживая из бутылки последнюю. Мигнул Христофору, чтобы принёс ещё.
Пантелей, не дожидаясь старшего брата, хватил, не закусывая, неполный стакан белой. Водка в погребе закончилась, и Христофор принёс кувшин самогонки. Облапив до верху налитый мутноватой белой жидкостью гранённый стакан, Пантелей, запрокинувшись, жадно выпил. Со злостью трахнул стаканом о пол.
- Ну, батя, я с ней потолкую!..
46
Григорий Закладнов, закончив чистить крутогоровских лошадей, устало сел под навес сарая на широком, как поле, хозяйском базу. Он был уже и сам не рад, что тогда погорячился и ушёл из дома. Моисей Ефремович Крутогоров работников своих не баловал, без дела сидеть не давал, норовил выжить из них все соки. Только тут Григорий воочию понял, что такое подневольная батрацкая жизнь, и ему отчаянно захотелось обратно - в вольные казаки. Можно бы было, конечно, и вернуться домой, но он сразу же отогнал эти крамольные мысли. Идти на мировую с отцом не позволяла глупая гордость. Вот если б батя сам пришёл да позвал, то - другое дело. А самому - никогда!
В калитку вдруг кто-то нетерпеливо забарабанил с улицы. Григорий вразвалочку подошёл, откинул большой железный крючок. На пороге - младший брательник - Ванька. Запыхался - видать бежал, весь мокрый от пота, глаза навыкате, тяжело дышит. Что за оказия? Уж не случилось ли чего дома?..
- Скорее, Гришка! Побегли зараз домой, там Ольга твоя!..
- Что с ней? - вскричал в тревоге Григорий.
- Ничего, так... - замялся молодой казачок, не находя нужных слов, смущаясь. - В общем, дочурка у тебя родилась, братка... Горластая такая...
- Да неужто?! - радостно вскричал казак, крепко обнимая брата. Сорвался было с места, но тут - опомнился.
- А батя что?.. Это он тебя послал за мной?
- Не-е, - Ванька отрицательно мотает головой, - я сам... Папаня об тебе и слухать не хочет. Опозорил, грит, весь род наш казачий, стерва!
- Ну, в таком разе передай ему, - Григория шатает как хмельного. Комкая в руках папаху, он еле выдавливает горькие слова обиды, - пущай тогда для дочки другого отца шукають. Я не приду! - И захлопнул со стоном калитку.
На баз из дома вышла жинка старшего хозяйского сына - красивая статная казачка, Аня, - и к Григорию вовсе не равнодушная... По-видимому, - слышала из распахнутого окна весь разговор. Зазывно играет бровями, головой качает.
- Не хорошо, казак, делаешь, - от супруги суженной и от родной дочки отрекаешься... Со стариком повздорил, - они-то при чём? Неужто дитя малого не жалко?.. А какого жёнушки брошенной без мужика? Да и самому, чую, не сладко.
- А тебе всё одно этого не понять, - Закладнов косится на неё и отходит.
- Погоди, казак, - та нагоняет его у сарая. - Не понять, толкуешь... А того не разумеешь, что меня саму разлюбезный муженёк мой непутёвый, Герасим Моисеич, с двумя детьми так же вот бросил! Младшей дочурке - два года всего... - Анна чуть не плачет. - Поначалу примечала я, - по жалмеркам начал блудить, как кот. Я - ничего, молчу. Потом и навовсе в город укатил, в Ростов. Учиться, говорит, буду. Негоже мне в энтой глуши сидеть, как квочка на яйцах, надо в люди выбиваться... А посля свёкру, Моисею Ефремовичу, бумага из города пришла с большущей гербовой печатью. Снюхался, мол, Герасим в Ростове с какой-то шайкой мазуриков, ограбил кого-то на большой дороге... И сидит, мол, сейчас ваш сынок в тюремном замке, приговора судьи дожидаючись. Мы вместях со свекрухой трое дён свёкра молили, чтоб съездил в город... Что ему стоит, при его деньжищах-то, смотаться в Ростов да сунуть в городской управе кому надо - на лапу! Вот Герасима бы и отпустили... Так нет же: тоже всё про род свой древний, казацкий вспоминал, сетовал, что опозорил предков негодник сын! Только что и сделал, так уговорил начальство не отправлять Герасима никуда на каторгу, в Ростовской тюрьме оставить.
Потом внимательно посмотрела на Григория.
- Очень даже похожая на твою - история, казак. Нет, скажешь?.. В обох вы с моим Герасимом кругом виноватые.
- Ну и как ты теперича? - Закладнов тоже посмотрел на Анну.
- А что я?.. Жду свово милёнка... сокола залётного, из тюрьмы, авось когда и отпустют, смилуются добрые люди, - горько усмехнулась казачка. - Тем более, революция ноне, власти в городах меняются, как всё равно перчатки.
Анна вздохнула.
- А тебе, казак, - мой совет: возвертайся-ка ты обратно к жёнушке своей, да к дитю. Переступи гордыню... Так-то оно будет лучше. А в работниках по чужим углам - казацкое ли это дело? Кацапам ещё куды нм шло, а тебе?
Григорий с опаской оглядывается на окна дома, с опаской, осторожно кладёт руку на плечо Анны.
- Слышь, Анюся, как ночью в хате все угомонятся, выйди на час на сеновал, - позорюем... Потолкуем кой о чём, мне многое тебе сказать надо. Я ждать буду. Придёшь?
- Ты что, чумовой, али совсем с головой не в себе? - казачка в притворном испуге отшатывается от него, сбрасывает с полного, покатого плеча его горячую руку.
- Ты подумай, золотко, не гоношись... Всю ночку ожидать буду, до третьих кочетов. Мила ты мне, сердце зацепила, - Григорий, не оглядываясь, уходит в конюшню...
47
Фёдор Громов вышел от Некрасовых с затуманенной самогонкой головой и неприятным, гадливым осадком на сердце. Он всё ещё переваривал услышанное от деда Архипа, осуждая всех баб скопом, хотя и сам, к слову сказать, был кобель - ещё тот! Тоже не пропускал ни одной станичной жалмерки. Рядом выписывал замысловатые кренделя непослушными ногами, заядлый выпивоха Мирон Вязов. Потрясая пустым рукавом старенького, потёртого кожуха, пьяно бубнил:
- Эх, бабы!.. Проклятущее, это, Федька, семя. Никакого постоянства в них нету. Никакой солидности... Мужик токмо - за порог, на службу, или ещё куды... В казачьи лагеря на сборы, а баба сразу - на сторону! Подолом чужие базы подметает. Чужих мужьёв завлекает... Бить их надо за это - в кровь! Чтоб помнили...