Пётр Иванович страстно мечтал о внучке. Или о внуке. Но лучше, пожалуй, девочка. Он будет гулять с ней, читать сказки в книжках с картинками. А она обнимет его за шею маленьки-
ми ручками и будет лепетать: "Деда!" И похожа она будет на его покойную жену Клавдию.
Он родился в большой крестьянской семье. Вокруг него всегда было много детей - братья и сёстры, родные, двоюродные, троюродные. Потом появились и племянники. Отслужив, Пётр Иванович остался жить в большом городе. Через несколько лет женился на скромной, тихой Клавдии, обладательнице роскошной тёмно-русой косы. И стали жить они сначала в одноэтажном деревянном бараке - общежитии с засыпными землёй стенами, где зимой было отчаянно холодно, и к утру в углах их комнатушки куржавился иней. Временами и голодали - хлеба-то стали есть досыта только в середине шестидесятых. И он, и Клава работали на большом заводе, смены и днём и ночью, и вместо выходных - субботники и воскресники. Так и работали всю молодость. Не до детей было. Но жить со временем стали лучше - и сытнее, и свободнее и, наконец, получили ордер на отдельную квартиру в новенькой панельной пятиэтажке. Пётр Иванович сразу и заявил жене:
- Ну, всё! Зажили и мы как люди, теперь роди сына! А дальше видно будет!
Клава смущённо покраснела, но перечить мужу не стала и сына родила. И зажили они уже втроём дружно и счастливо.
Правда, счастье их омрачилось болезнью жены. Роды оказались трудными, и здоровье женщины было подорвано голодным военным детством и абортами. Вернувшись через два дня после родов домой, Клавдия слегла - ноги отказали. Болела она долго и мучительно, но сына выкормила и вынянчила. Вырос Юрий Петрович, но братьев и сестёр у него не было.
Сын вырос, отслужил армию, но в родительский дом не вернулся. Уехал на Дальний Восток и стал по морям, по волнам плавать. Хорошие деньги зарабатывал. Когда приезжал в отпуск, - и подарки родителям всегда привозил, и жизнью своей хвалился. Но старики звали его домой. Мать, как вышла на пенсию, стала болеть ещё чаще и сильнее. Да и отцу под шестьдесят уже было. Сын их всё-таки послушался, приехал в родной город, купил на заработанные деньги кооперативную квартиру и стал работать как все. Мать хотела скорее поженить его - не мальчик уже! Перебирала дочек соседок да подружек. Но Юрка, хоть и не скоро, нашёл себе жену сам, сам и свадьбу организовал, и квартиру для молодой жены заново отремонтировал и обустроил.
Выбор сына не пришёлся по душе Петру Ивановичу. Невестка красивая, это да, да уж больно современная, гордая, да и худая, не фигуристая. Ну, уж ладно, лишь бы жили.
Жить бы теперь старикам, радоваться, да внуков поджидать, но вскоре после свадьбы слегла Клавдия и больше уже не поднялась. Полгода пролежала на стареньком диване и умерла ночью, тихо, как и жила.
Затосковал Пётр Иванович, оставшись один. Жил всю жизнь на людях, при деле, а теперь и словом перемолвиться не с кем. Но однажды вечером заехал сын после работы. Принёс бутылочку и был весь такой сияющий и самодовольный, что сразу стало ясно - у человека большая радость. И сказал сын, что это конечно, большой секрет и никому пока говорить нельзя, но врачи уже точно определили, что у них с Ленкой будет ребёнок. Выпив первую, Пётр Иванович тоже проникся важностью новости и клятвенно пообещал: никому! и ничего! Он тоже развеселился - есть ещё смысл в его жизни! Будут внуки, и через несколько месяцев и его, Петра Ивановича, станут звать "дедушка" в полном смысле, а не только за старость.
И все последующие дни и недели Петра Ивановича прошли в мечтах о внучке (или внуке) - да ладно, всё - равно, кого Бог даст! Он перебирал в уме и представлял уже все мелкие подробности будущей новой жизни, наполненной небольшими и значимыми событиями. Конечно же, он поможет сыну с невесткой воспитывать дитя, и посидит с ним, когда надо, и поиграет. Ну да, у невестки есть и свои родители, но уж очень они "нотные", да "благород-
- 1 -
ные", да и здоровьем некрепкие. А он человек простой, рабочий. И уберёт за ребёночком, и
попку подмоет. И вообще будет всё чин-чинарём!
И вот, однажды осенью, позвонил сын и сказал, что Ленку увезли в роддом на "скорой".
Она в последние дни себя плохо чувствовала, но врачи говорят, что всё нормально и она, наверное, родит не сегодня-завтра.
- У меня срочная работа, - сказал сын, - но с понедельника я уйду в отпуск, да ещё начальник обещал выплатить долг по зарплате, хотя бы за два-три месяца, а ты, папа, пожалуйста, позванивай в роддом, спрашивай. Если что, звони Ленкиным родителям. Пока!
Пётр Иванович звонил аккуратно, и ему отвечали всё одно и тоже. На другой день, слыша в телефонной трубке дежурный ответ: "Такая-то ещё не родила", он стал слегка волноваться. Но на следующее утро его обнадёжили: "В родильном. Рожает". И, наконец, равнодушный и усталый голос дежурной медсестры сообщил: "Вроде родила. Кажется девочка..." Пётр Иванович сразу перезвонил сватовьям, но там трубку никто не снял. Ну, ясно, Юрка на заводе, даёт план. А Георгий Григорьевич и Марья Михайловна, наверно, уже в роддом умчались, дочь и внучку проведать. Пётр Иванович тоже быстро собрался и поспешил на трамвай. Всю дорогу он ехал с тихой, счастливой улыбкой, и пассажиры все были милые и прекрасные люди и пейзаж за окнами трамвая, где преобладали серые бетонные заборы заводов и их вечно дымящиеся трубы, теперь был полон красок и красоты.
В вестибюле роддома Пётр Иванович увидел одинокого Юрия. Сын был бледен и растерянно глядел в окно. "Выпил, что ли уже, - подумал старик, - ну, понятно, такая радость!" Он схватил сына за руку:
- Поздравляю, сынок, с рождением дочери!
Сын скривился, глаза блеснули влагой:
- Разве ты не знаешь? Ребёнок - мёртворождённый...
Пётр Иванович замер. Как, у него нет внучки?
- Лена в реанимации... Врачи ждали когда сама родит и вот... И всё...
Пётр Иванович растерянно молчал: Лена в реанимации, а внучка, его внучка - где?
- А ... девочка? С ней что?
- Я ничего не знаю. Я не могу её видеть. Её вроде и не было, а если я её увижу ... Я не смогу ... И вообще мне надо срочно на работу, завтра последний день, а потом ... Я не знаю. И Лена ...
- Ничего, - решил Пётр Иванович, - ты иди, работай, я сам всё сделаю, я её похороню.
У сына опять навернулись слёзы. Он отвернулся, сглотнул комок в горле. Пожал отцу руку и быстро ушёл.
Пётр Иванович постоял минуту, обдумывая ситуацию, потом решительно открыл дверь с надписью "Служебный вход".
Главврач, нестарая женщина с пышными формами, в снежно-белом халате и такой же шапочке, приняла Петра Ивановича настороженно и в полной готовности отстаивать честь вверенного ей медицинского учреждения:
- Мы сделали всё возможное, женщина будет жить, а ребёнка спасать было уже поздно. Врачи женской консультации могли бы побеспокоиться и вовремя направить роженицу к нам, а не доводить до "скорой помощи". И вообще, сейчас молодые мамочки сами не могут родить здорового малыша, надеются только на врачей, а ведь медицина не всесильна!
Но, видя, что Пётр Иванович не собирается скандалить в её кабинете, она успокоилась и по-нормальному объяснила ему, что мёртворождённых детей отвозят в городской морг и затем всех хоронят в общей могиле на кладбище.
Выйдя из роддома, Петр Иванович с твёрдым решением поехал домой и наскоро собрал в рюкзак большую картонную коробку, несколько чистых тряпок, пластиковую бутылку с водой и снятую с черенка лопату. Черенок он взял в руки, как посох.
Затем он побывал у родителей Лены. Дверь открыла Марья Михайловна. Она была без обычного для неё макияжа, с красными глазами и с перевязанной мокрым полотенцем головой. Она впустила гостя в прихожую и запричитала про "бедную Леночку", про её мучения и
- 2 -
страдания её "бедных родителей". Пётр Иванович всё вежливо выслушал и пересказал разговор с главврачом роддома.
- Надо бы внучку схоронить по-божески, - добавил он в конце.
- Ой, я не могу сейчас выйти из дома, - сразу отказалась Марья Михайловна. - Георгий Григорьевич слёг с сердечным приступом, у меня у самой сильнейшая гипэртония. И о Леночке могут в любой момент позвонить!
- Да я и сам всё сделаю, сватья, - успокоил её Пётр Иванович, - дали бы мне пелёночку чистую.
- Конечно, конечно! - засуетилась Марья Михайловна и быстро вынесла стопочку новых пелёнок.
Пётр Иванович выбрал большую байковую светло-розовую пелёнку, мягкую и приятную на ощупь и тоже положил в рюкзак.
В морге его встретил здоровенный, бритоголовый мужик в сильно-мятом, но чистом белом халате с засученными рукавами. Услышав просьбу старика, он слегка удивился - не часто сюда приходят с такими просьбами, но живо показал рядок младенцев. Пётр Иванович сразу узнал свою внучку - вторая с края, лицом вылитая Лена, какой он видел её на детской фотографии. Санитар сверил номерок на ножке и подтвердил:
- Твоя. Давай я её обмою и одену, если есть во что.
- Нет - нет! Ты человек казённый, я лучше сам всё сделаю, - и Пётр Иванович развязал рюкзак.
Он обмыл тряпочкой и тёплой водой почти невесомое тельце и вытер старым полотенцем.
Девочка была вся беленькая, пухленькая, красивая и невероятно - что мёртвая. Пётр Иванович тяжело вздохнул и расстелил на столе розовую пелёнку. Запеленал он неумело, но старательно. Положил тело в рюкзак и за руку простился с санитаром.
Затем старик поехал в единственную в их городе церковь. Священник, молодой ещё человек с аккуратной курчавой бородкой, внимательно выслушал его и объяснил, что крестить девочку нельзя, но можно дать имя и похоронить на освящённой земле, на могиле старшего родственника. Он провёл краткий обряд и назвал девочку Дарьей. Имя Петру Ивановичу понравилось: "Дашутка, Дашенька!" - мысленно позвал он. Старик заплатил священнику, оставил немного "на храм" и поставил рублёвую свечку "за упокой" жене Клаве.
Ребёночка можно было бы схоронить и здесь, на старом городском кладбище, на могиле тётки, которую Пётр Иванович почти и не помнил. Но он поехал на автобусе через весь город на Новое кладбище, к своей Клавдии.
Пассажиры, занятые своими делами, не обращали внимания на деда с объёмистым рюкзаком и палкой в руках, сидевшего у окна. Да и он никого не замечал, глядя на убегавшие дома и деревья, думая всё об одном: "Не дал Бог, внученька, понянчить тебя, и свиделись-то на один денёк! Ох, горе, горе-то!"
За один миг промелькнула поездка и вот кондукторша объявила:
- Следующая: "Новое"! - И старик встал к выходу.
Народу на кладбище в этот будний и ничем не примечательный день было мало. Только кое-где за оградками копошились старушки. Пётр Иванович быстро дошёл до родной могилки, постоял минуту, сняв кепку. Потом сказал:
- Здравствуй, Клава! Вот принёс тебе внучку ... Покойтесь обе ... с миром ...
Вздохнув, он поставил рюкзак на лавочку, развязал, достал и положил девочку на столик. Распеленал и показал малютку лучам нежаркого осеннего солнца.
- Ну, полежи пока...
Он достал лопату, насадил на черенок. Постоял немного, примериваясь и начал копать. Сухой суглинок подавался легко и Пётр Иванович даже не устал, пока выкопал ямку глубиной с метр, сбоку от могилы жены. Попив воды, он ещё немного расширил могилку вбок, к "её" бабушке и отставил лопату.
У столика с внучкой он застыл ещё на несколько минут. Дед опять подивился, какая она беленькая, чистая, тихая, с гладким личиком. И вспомнил, как жена принесла домой Юрку. Тот
- 3 -
был красный, весь сморщенный в младенческих перетянутых пухлостях и орал! - ну почти непрерывно.
- Да, Дашенька, не дал Бог пожить тебе и меня, старика, порадовать. Ангелочек ты, маленький! Наверное, "там" ты нужнее... - Пётр Иванович смахнул со щёк скатившиеся слёзы и высморкался в клетчатый платок.
- Ну, всё, прощай! - он почувствовал, что силы его на исходе и надо заканчивать с похоронами. Старик опять запеленал трупик и завернул его в белую простыню, как в саван, потом положил в большую картонную коробку и опустил в могилку. Первый ком земли он бросил рукой. Вынул из кармана и бросил следом несколько монеток. Стал быстро засыпать яму лопатой. Заровнял, прихлопнул землю, чтобы ровнее было ...
И ещё постоял, опираясь на лопату и шепча обрывки молитв, которые ещё помнил с детства. Потом посидел на лавочке, очищая травой лопату. Собрал и завязал рюкзак и встал, с черенком лопаты, как с посохом.
- Ну, прощайте, дорогие мои! ... И земля вам пухом! - прерывающимся голосом проговорил он и закрыл калитку оградки.
Старик шёл по кладбищенской аллее, загребая жёлтые опавшие листья негнущимися ногами, а в ушах его стоял тонкий крик: