Разоблачение... Какое точное слово - сбрасывание всех одежд и вид обнаженной сущности в результате. Что же, попробую расшелушить многослойную луковку своей жизни от иссохших лепестков и гнилых чешуек, боюсь только, что сердцевина будет едкой до слез.
Я родился в самой середине двадцатого века - в июне 1950-го года. Даже само место рождения отражало послевоенные перемены в жизни страны - я родился в Таллинне. Семья наша переехала в Эстонию в 1946-ом году из Владивостока. Отец развелся с моей мамой, когда мне еще и года не было. Мать вскоре вышла замуж вторично. Вероятно, второй брак был более удачен и продуман, ибо с отчимом они прожили до самой его смерти. Брак этот был скреплен моим, родившимся в декабре 1953-его года, братом Михаилом, несравненно более положительным человеком, нежели я. К несчастью, он умер в возрасте сорока трех лет от сердечной недостаточности. Говорят, те, кого любят Боги - умирают молодыми. Мне очень не хватает общения с ним...
В пятидесятые годы прошлого века (мог ли я думать, что когда-либо буду писать такие слова?!) мы играли во дворах ржавым трофейным оружием, которое тащили с городских свалок. Только уж совсем маленькие карапузы могли включаться в общую игру с покупным игрушечным пистолетиком. У нас же накапливались целые арсеналы пришедшего в негодность оружия. Мои запасы были таковы: ржавый финский автомат, парабеллум со сплющенной прессом рукояткой, трехгранный винтовочный штык и несколько рубчатых, просверленных сбоку, металлических рубашек от "лимонок".
Игры наши проходили в многочисленных развалинах, оставшихся после войны. На городской барахолке, которая находилась в районе нынешнего автобусного вокзала, обитало множество искалеченных войной нищих. Особенно мне запал в память высокий слепой парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Он играл на сияющем перламутром трофейном аккордеоне и пел душераздирающие песни.
Когда я летом ездил от дедушки и бабушки в гости к маме, которая с отчимом и моим маленьким братиком жила в Пярну, то это воспоминание дало толчок моей первой попытке заработать деньги самостоятельно. Я взял свою игрушечную гармонь, офицерскую фуражку отчима, и уселся на травке возле дома, где родители снимали квартиру, оглашая окрестности сипящим пиликаньем отечественной игрушки. К тому времени, как соседи сообщили маме о моей новой выдумке, я успел набрать у сердобольных смеющихся прохожих пару десятков медных монет. Мама увела меня домой и постаралась объяснить, в доступных для пятилетнего ребенка словах, мое недостойное поведение.
Ее слова запомнились, и мне действительно стало стыдно за свое поведение, но выводы, которые я сделал, были далеки от идеала. Дело в том, что я про себя решил при возникшей необходимости в чем-либо, никого об одолжении не просить, а нужное отбирать при помощи силы. Популярности среди моих сверстников такие выводы мне принести не смогли, вследствие чего у меня возникло чувство отвращения к примитивному стяжательству, которое я пронес через всю свою жизнь.
Рано научившись читать, я отдался этому занятию со страстью, не угасающей до сих пор, превратился в своего рода, "наркомана" от литературы. В первые школьные годы эта страсть мне помогала идти в числе первых учеников и родила в среде одноклассников прозвище "профессор", а также осуждение моих радостных порывов первым вытянуть руку, когда учитель спрашивал: "Кто из вас знает, куда впадает Каспийское море?"
Возможно, из-за того, что я уже в то время мечтал о поступках и событиях более интересных, чем окружающий меня быт, отношения мои с одноклассниками не сложились, и я до десятого года обучения был "белой вороной", хотя уже с пятого - шестого класса стал по отметкам идти в середине, а то и в "хвосте". Сказывалось то, что в первые годы мне учеба давалась чрезмерно легко, и я привык дома не затруднять себя длительным корпением над палочками и крючочками. Опять же - очень многое надо было прочесть.
Жюля Верна я прочел еще до школы, а потом пошли прерии Майн Рида и Фенимора Купера, снежные пустыни Джека Лондона и сказочно чистые отношения гриновских жителей Гель-Гью и Зурбагана. Все это поглощалось не отдельными томами, а полными собраниями сочинений. К тринадцати годам были прочитаны Чехов и Мопассан, Куприн, Рабле, Шолом-Алейхем, Беляев, Уэллс, Стругацкие и многие - многие другие. Самой же читаемой и почитаемой книгой был однотомник Ильфа и Петрова с лукаво улыбающейся физиономией сына турецко-подданого на обложке.
Помимо беллетристики я был не чужд и заумным философским теориям. К четырнадцати годам я был поверхностно знаком с наследием античных мудрецов, особо почитая киника Диогена и сократовскую диалектику в изложении Платона. Из современных философских течений мне наиболее близок был экзистенциализм. Вероятно, это было вызвано тем, что мне легко было читать наиболее ярких представителей этого учения - Жан-Поля Сартра, Симону де Бовуар, Ясперса, Хайдеггера и, конечно же, Альбера Камю. Именно его повесть "Посторонний" утащила меня в многомесячное рытье библиотечных фондов, чтобы выискивать цитируемые крупицы подлинных работ в пространных критических статьях.
Эта литературная мешанина превратилась в моей голове в очень взрывоопасную романтическую смесь, что отразилось на моем разговорном языке - мне стали делать замечания, что язык мой излишне книжен, а замечания - дерзки. Не след, мол, в столь нежном возрасте, отпускать поучающие реплики людям, прожившим на белом свете в два- три раза дольше тебя, а, следовательно, в два-три раза тебя по уму превосходящими. И тогда, и сейчас вывод этот я считал и считаю ошибочным.
По своей самонадеянности в восьмом классе сочинение на тему: "Мой идеал" я уместил в одной фразе: "Мой идеал - я сам". Теперь можно было бы задним числом обвинить учителя в расплывчатости темы - идеал чего? Жизни? Семьи? Общества? Но я знал, что от нас хотят гладеньких фраз о Павке Корчагине и Зое Космодемьянской, Маресьеве и иже с ними, а во мне все противилось этой рутине, хотя сейчас, ретроспективно, могу сказать, что для меня идеалом был в то время мой дед - человек смелый и гордый, умеющий своими крепкими руками сделать все на свете, во всяком случае, мне тогда так казалось. Он сам делал лодки-плоскодонки прямо во дворе нашего многоквартирного дома на улице Кундери, в центре города.
Надо бы сказать пару слов о моей родословной. По материнской линии корни мои уходят в село Станьково, которое в давние времена относилось то к Новгородской, то к Ленинградской области, а теперь входит в состав Псковской. Прадед носил имя Селиверст Демидов, у него был брат Алексей. Про прапрадеда я знаю лишь то, что у него была уличная кличка "Мальхан", по названию рядом расположенного озера. То ли он кого-то спас из этого озера, то ли сам в нем тонул, и его спасли - за давностью лет этимология прозвища не ясна. Прапрадед, благодаря дальней родственной связи с уральскими Демидовыми, получил соответствующее образование и зарабатывал на жизнь, будучи испытателем пушек, на полигоне рядом с Петербургом. После очередных испытаний он ударялся в загулы, из которых его иногда доставляли в село под конвоем. Дед мой взял фамилию своего отчима - Анисимов Осип (Иосиф) Селиверстович. Его жена, моя бабушка - Анна Петровна, в девичестве - Попова. Она была родом из Омска, а познакомилась с моим дедом в городе Канске, где впоследствии родилась моя мать.
Прапрабабушка - Арина Константиновна Ковалева. Прабабушка - Агафья Яковлевна Демидова, а в последнем своем браке, третьем в ее жизни, - Желонкова. Всех своих мужей она пережила, в частности - мой прадед - Селиверст Демидов, умер в семнадцатом году от последствий пулевого ранения легкого. Агафья Яковлевна умерла в 1964-ом году, в Таллинне. Официально ей было 96 лет. Вероятно, она свои годы преуменьшила, так как мой дед был третьим ее ребенком, а его Агафья Яковлевна, если судить по документам, родила в возрасте тринадцати лет.
По отцовской линии все сложнее, но об этом я расскажу позже.
Отчим - Александр Иванович Федоров - был артиллерийским офицером, уроженцем маленького села Адамполь расположенного неподалеку от Старой Синявы на Украине. Подростком он был "под немцем" и сохранил воспоминания о том, как немецкий врач спас ему ногу от воспаления надкостницы. Его отец был ветеринаром и перед войной не сумел вылечить купленного за валюту хряка-производителя, почему его и расстреляли. Сам отчим после женитьбы на моей маме работал электриком-осветителем в Таллиннском цирке-шапито, затем перешел на радиозавод "Пунане Рээт", где сумел твердо обосноваться, окончив вечерний техникум. Судя по всему, он был хорошим специалистом, так как работал наладчиком систем слежения за спутниками связи. На этом же заводе до самой пенсии работала моя мать. На этом генеалогическое отступление можно закончить, но оно тесно переплетается со следующим эпизодом моей биографии.
Дромомания... Любовь к дороге была во мне с детства. Я впервые убежал от родных на прогулке в парке перед нашим домом, когда мне было всего лишь три года, не смотря на столь нежный возраст, я нашел путь к дому дальних родственников, а уж они вызвали милицию и отправили меня домой на милицейском мотоцикле, чему я очень обрадовался и тут же дал себе слово повторить столь занимательное путешествие. Но по настоящему удрать из дома мне пришлось только в четырнадцать лет... Вызвано это было тем, что пропал именной пистолет деда. Конечно, пропал он не сам по себе, а с активным моим участием. Перед началом экзаменов за восьмой класс мои дедушка и бабушка решили навестить свою вторую дочь, мою тетку, которая жила в Хабаровске. Когда они уехали, я быстро подобрал ключ к шкафу в их комнате и после очень коротких поисков нашел заветную кобуру с маузером образца 1937-ого года.
Увесистая игрушка меня просто околдовывала. До этого мне доводилось держать пистолет в руках только тогда, когда дед занимался его чисткой. Выпустить маузер из рук у меня не было сил. Я таскал его с собой в школу, хвастался своим друзьям - приятелям, и, как и должно было случиться, в конце концов, пистолет у меня сперли...
Однажды вечером, когда я возвращался с улицы домой, моя мать заметила отвисающий карман и захотела проверить, что там лежит. Уж не бутылка - ли... Я вывернулся из ее рук и спрятал пистолет в дворовом сарае, в ящике с елочными игрушками. Три моих тогдашних лучших друга знали про этот тайник. Утром я с ужасом увидел взломанный сарай и, все еще надеясь на чудо, долго рылся в хрупких цветных стекляшках, надеясь, что вот-вот наткнусь на холодную и такую надежную вороненую сталь... Черта лысого!
Конечно, я пытался сам провести следствие, но ничего у меня не получилось. Между тем время шло, приближались экзамены в мореходку, куда я подал свои документы, но вместе с тем приближался день возвращения деда и бабушки. Не выдержав гнетущего меня раскаяния и, вероятно, опасаясь сурового наказания, я решил убежать из дома.
Дед никогда не поднимал на меня руку, тут дело было не в страхе физической боли (хотя этот вариант тоже не был исключен) - просто в тот момент сама мысль о том, как я буду смотреть в глаза деда, была для меня непереносима. Вот я и снял накопленные, из идущих на мое воспитание отцовских алиментов, семьдесят рублей и купил билет до города Сочи.
Дорога в одиночестве отвлекала от грустных мыслей. Она (дорога) сама по себе уже была приключением. За окном кружили в странном танце деревья. Ближние стволы, казалось, плыли в одну сторону, а дальние, отставая в движении, в другую. Новые, никогда мною еще не виданные города, показывали мне свои интимные привокзальные улочки, и, после коротких остановок, вновь укрывали их на долгие годы. Добрался я, конечно, до прославленного своими темными ночами города, и тут все заверте...
Были здесь и пляжи со стройными купальщицами, были и автоматы с дешевым южным вином, и заползающий прямо на балкон, на котором я спал, виноград...
Дни летели быстро, но деньги улетучивались, казалось, еще быстрей. И вот настал день, когда деньги просто кончились.
Пришлось чесать репу и думать о том, как жить дальше. Пришлось признать, что заработать себе на жизнь я не в состоянии - возраст не позволял работать даже на самой примитивной работе, а воровать я не умел, да и не хотел.
Пару дней подумав, я решил добираться домой зайцем. Около двухсот километров мне удалось проехать незамеченным, но потом меня выкинули на какой-то маленькой станции, рядом с огромной платформой с карбидом. Почему карбид был на открытой платформе - не знаю - но именно я подрядился за какие-то гроши разгрузить эту чертову платформу. Представите себе палящее солнце, мою спину, облитую обильным трудовым потом, и едкую, вонючую, съедающую кожу до крови, карбидную пыль. Та еще халтурка подвернулась...
Хватило мне этих денег только на обед в станционном буфете, пачку сигарет, да осталось несколько бумажек, которых мне, впрочем, хватило на билет до следующей станции. Когда я проехал указанную на билете остановку, проводник вагона начал безуспешную охоту за мной.
Молодость и безвыходность положения заставили меня выйти победителем в этом поединке. После того, как проводник четырежды высаживал меня на мелких станциях и разъездах, а я неизменно оказывался в вагоне, как только поезд отъезжал от пассажирской платформы, он уже был готов пойти на компромисс. Проводник предложил мне раскрыть секрет моих возникновений в вагоне, несмотря на то, что соседние вагоны заперли двери, ведущие через тамбур в наш вагон, а у единственных открытых дверей дежурил сам проводник. Сошлись мы на том, что я раскрою ему свой секрет, а он, в свою очередь, берется довезти меня в купе проводников под видом родственника до самого Ленинграда.
Я раскрыл свою нехитрую тайну. Дело в том, что как только меня высаживали, я тут же бежал к другому концу вагона, нырял под вагон и поднимал один из двух мостков переходной площадки между вагонами. Тогдашняя моя стройность позволяла проделывать эту рискованную операцию достаточно быстро, ведь стоянка на маленьких станциях была всего одна минута. От Питера до Таллинна - это уже рукой подать, под видом провожающего помог старушке занести чемодан, прошел на пару купе дальше, залез на третью полку и всю ночь на ней провалялся, обдумывая предстоящие мне тяжелые объяснения.
Вот я сам уже седой, а до сих пор чувство вины перед дедом заставляет меня вновь и вновь возвращаться в прошлое, снова прокручивать в голове те давние мои переживания.
Конечно, все утряслось, уладилось потихоньку, но время экзаменов в мореходку уже прошло. Пришлось мне возвращаться в шестую школу, где в девятом классе осталось всего четыре парня на тридцать шесть девчонок. В школу я стал ходить через день, дома, после этого случая, тоже старался бывать поменьше. Мысли мои уже влекли меня к дальним морям, в тайгу, к золотым россыпям и увлекательным приключениям, которые должны были начаться сразу же после окончания школы.
И уж будьте спокойны, приключений было - больше, чем достаточно!..
Это было время первых романов. В возрасте тринадцати лет моя тетушка познакомила меня со своим бывшим одноклассником, который проводил свой отпуск в Таллинне. Он работал на судах загранплавания в черноморском пароходстве и приехал навестить родственников. Тетушка попросила его провести со мной один день на пляже. Мы встретились в его гостиничном номере, где меня поразило обилие всяческой мужской косметики: дорогие одеколоны, крем для лица, какой-то лосьон, обилие коробочек с бриолином и всевозможных тюбиков. На такси мы доехали в Пирита на городской пляж и расположились неподалеку от пляжного ресторана.
Тетушкиного одноклассника, Володю, увлекали проходившие мимо стройные девушки и он начал разглагольствовать на тему пляжных знакомств, утверждая, что пляж - это лучшее место для начала романа. На мои недоуменные вопросы он объяснил, что только на пляже ты можешь оценить "товар". Здесь труднее всего скрыть физические недостатки, а для коротких связей необязательность продолжения пляжного знакомства как бы подразумевается.
Я внимательно слушал перлы мудрости тридцатилетнего Казановы, который был рад поделиться теоретическим опытом с подрастающим поколением и нашел во мне весьма благодарного слушателя. Он учил меня отличать женщин, которые желают знакомства от равнодушных "загоральщиц", определять с первого взгляда допустимые пределы, до которых будешь допущен в первый вечер, находить бреши в системе женской обороны от ловеласов.
Во время обеда мы пошли на открытую ресторанную площадку, где Володя заказал восемь порций шашлыка, пару бутылок сухого вина и тут же зазвал за наш столик двух проходивших мимо девушек. Здесь мне был преподан урок быстрого знакомства и искусство ведения застольной беседы, когда под легким покрывалом словесного кружева четко вырисовывается эротическая подоплека разговора и виртуозное умение поддерживать любопытство к собственной персоне. Володя электризовал атмосферу вокруг себя явным сексуальным желанием, ни разу не обозначив чего-либо близкого к этой теме в диалоге, который он не прерывал ни на минуту.
Я поглощал новые для себя знания, как губка, откровенно завидуя Володиным талантам. Девицы отправились загорать вместе с нами, а через пару часов Володя уговорил их провести вечер в ресторане, и меня безжалостно высадили из такси рядом с родительским домом, перед самым интересным для меня моментом окончательной сдачи позиций обеими подружками.
После этого насыщенного пляжного дня у меня в мыслях произошло своеобразное переключение, и я стал смотреть на женщин уже далеко не такими чистыми детскими глазами, как до разъяснительной беседы с Володей. Ко всему прочему - меня заметили во время нашего поедания шашлыков и распития сухого вина в женском обществе. Увидели меня девчонки из параллельного класса, и разнесли по всей школе слух о моей мнимой "крутизне", что на целый год обеспечило меня дутым авторитетом.
При моем росте в 182 сантиметра и передавшейся по наследству широкоплечести, я вызывал интерес не у ровесниц, а у женщин, которые были лет на десять старше меня.
Самой первой моей женщиной оказалась соседка по подъезду. Познакомился я с ней в квартире моего друга детства Юры Урма. Соседка, которую звали Зинаидой, приходила к Юркиной маме довольно часто, и мне уже не раз попадались на глаза ее хорошо развитые груди в смело декольтированных платьях, тяжелая коса натуральных светло-русых волос, смешливые глаза и яркие губы. Но я и не предполагал за ней ухаживать - мне, четырнадцатилетнему юнцу, с только начинающими пробиваться усами и пубертатными прыщиками на щеках, даже подумать было невозможно о том, чтобы ухаживать за двадцатисемилетней женщиной, которая работала буфетчицей и солировала в каком-то народном хоре...
В солнечный майский воскресный день я поднялся на четвертый этаж к Юре Урму, чтобы похвастаться только что приобретенной серией фотографий наших музыкальных кумиров - "Битлов". Как раз в это время Зина заканчивала красить волосы Софьи Борисовны (Юриной мамы) в "радикальный черный цвет". После того как Юра оценил мое приобретение, Зина попросила тоже посмотреть фотографии. Проглядев их довольно быстро (по нашим с Юрой меркам), она мне сказала, что я похож на Пола Маккартни, чем несказанно меня удивила, так как мне казалось, что я гораздо больше походил на Джона Харрисона. Как-то так получилось, что из Юркиной квартиры мы вышли одновременно и продолжали разговаривать, медленно спускаясь по лестнице. Во время разговора Зина взяла у меня из рук фотографию Пола и сказала, что заберет ее себе. Я, еще не успевший похвастаться всем друзьям своим удачным приобретением и предполагавший разместить все лики кумиров над письменным столом, был против. Тогда она спрятала фото в глубокий вырез на груди и с вызовом произнесла: "А ты попробуй отними!"
Испугавшись, что драгоценная фотография помнется, я бросился ее спасать, но тут рука моя почувствовала упругость женской груди, а улыбающиеся Зинкины губы оказались слишком близко. Одной рукой обняв ее за талию, а другой ощущая твердеющий под моими пальцами сосок Зинкиной полной груди, я поцеловал ее и почувствовал на своих губах упругое кольцо жарких губ и узкий жадный язычок, щекотно снующий у меня во рту. Жаркая волна нестерпимого желания пробежала вдоль позвоночника, но Зина отстранилась и сказала мне, чтобы я зашел к ней домой через час, тогда она отдаст мне фотографию.
Это был самый долгий час в моей жизни, ибо я уже знал, что сейчас, наконец, в первый раз окажусь в постели с женщиной. Я выкурил две сигареты подряд, хотя в те годы я и курил-то не каждый день. Время почти не двигалось. Я обошел весь наш двор, перебрал в сарае все свои заветные ржавые железяки, но часы упрямо показывали, что впереди еще полчаса ожидания. Меня уже начала бить крупная нервная дрожь, которая проявлялась у меня до этого только от сдерживаемой ярости перед какой-нибудь очень крупной дракой. Так и не сумев дождаться назначенного времени, я постучал в дверь на двадцать минут раньше. Зина мне открыла. Одета она была в подчеркивающий ее недурные формы короткий халатик, высоко открывающий хорошенькие ножки в шелковых чулках.
"Ах, это ты, а я уже и забыла... Ну, проходи". В комнате возле дивана стоял журнальный столик с бутылкой коньяка, блюдце с ломтиками лимона и дымящийся кофейник. Тут же стояли пара рюмок и две кофейные чашки. Вероятно, Зина ожидала некоей прелюдии, застольного разговора, флирта, заигрываний, а уж потом перехода к активным действиям, но я слишком долго томился ожиданием. И дело было даже не в том длиннющем часе, который я только что пережил, а в том, что уже почти год я раз пять-шесть в месяц утром поднимался вместе с простыней. Простынь присыхала ко мне после стыдных и сладких снов, но полноценной сексуальной разрядки мне принести не могли. Вот из-за всего этого я бросился в решительную атаку сразу после первой выпитой рюмки.
Горячие поцелуи и крепкие объятья дали мне понять, что можно действовать смелей, и я развязал узелок на поясе халатика. Моя рука скользнула по Зинкиной спине, почувствовала пояс для чулок, и вдруг коснулась атласно гладких крепких ягодиц. Не поверив своему осязанию я умудрился, не прерывая поцелуя, уложить Зину на спину и так скосить глаза, чтобы воочию убедиться - под халатиком кроме чулок и поддерживающего их пояса ничего не было. Тут уж мне не оставалось ничего другого, кроме как пойти в решительное наступление. Головокружительная страстность и сладость первого соития была достаточно скоротечна и я, почувствовав приближение оргазма, решил показать Зине свою мнимую опытность - в самый ответственный момент резко вышел из нее. В результате этого весь мой раскаленный эякулянт оказался в Зинкиной ладошке.
"Ты это чего?" - слегка ошалев, спросила моя первая женщина. Я объяснил ей, что сделал это, чтобы она не забеременела.
"Не бери в голову, - ответила мне Зина, - Об этом я сама позабочусь".
Мы сходили в душ, выпили еще по рюмке, а затем Зина уложила меня на спину и стала целовать, тихонько опускаясь все ниже и ниже. Я, конечно, слышал о таком от своих приятелей, но одно дело - слушать, а совсем другое - испытать самому... Тут уже сдерживаться не приходилось.
Зина постаралась научить меня всему, что она узнала сама к двадцати семи годам, а я был учеником старательным и эти уроки не пропускал, в отличие от занятий школьных. Связь наша с Зиной длилась около трех лет, и я благодарен ей по сей час за ласковое руководство на первых ступеньках такой важной для человека области, как полноценный секс.
В девятом классе я впервые влюбился в ученицу из параллельного класса Лену Ревенко. После этого девичье большинство моего класса окончательно во мне разочаровалось.
В десятом классе началась очередная полоса нелепиц. Мы с Леной попали в школьную команду КВН и, на выезде в школу соперников, во время игры рассорились из-за того, что я резко оборвал ее в пылу обсуждения одного из вопросов. Она серьезно восприняла нашу ссору и, на том же вечере, в пику мне, стала усиленно флиртовать со своим одноклассником. Флирт этот через два года закончился свадьбой, правда, не последней в ее короткой жизни.
Я же, в обиде на нее, не нашел ничего лучшего, чем начать поддавать - ведь это же помогало героям Ремарка и Хемингуэя, значит может помочь и мне. Почти полностью бросив учиться, я нашел в себе еще одну черту, объединяющую меня с любимым тогдашним моим героем, Холденом Колфилдом, из романа Сэлинджера "Над пропастью во ржи". Маме приходилось разыскивать и вытаскивать меня из квартир многочисленных приятелей и подружек, у которых я обитал после походов по всякого рода кабачкам нашего богатого на это добро города.
Вдруг, во время одного из нечастых посещений школы, меня спрашивают задание по литературе, а я, так много читавший, не могу связать пары слов о героях Шолохова. Меня это задело, и к следующему уроку я приготовился исправить двойку. Вопрос был для меня удивительно удобным - особенности сказок старухи Изергиль. Тут можно и без подготовки битый час языком чесать, но... Я не носил в школу книг, а нужно было приводить цитаты. На глазах у учительницы я взял, выходя отвечать, книгу соседа по парте, и услышал: "Садитесь, Павлухин, двойку я сегодня вам не ставлю, но в следующий раз готовьтесь лучше".
Обида переполняла меня - я был лишен верной пятерки. Чувство обиды надо было выплеснуть, и я поднял руку:
- "Можно выйти?"
- "Что, за перемену не накурился?"
- "Я не курить".
- "Иди, и не мешай вести урок".
Я встаю, дохожу до двери, демонстративно ощупываю карманы, возвращаюсь к своей парте, вытаскиваю из нее старый номер "Пионерской правды" и, наслаждаясь всеобщим вниманием, тщательно разминаю ее в руках, гордо покидая класс под этим своеобразным знаменем бунта. До конца урока я курил в конце коридора, а на переменке пошел в кабинет директора нашей шестой школы и написал заявление с просьбой об отчислении, так как я хочу перейти на учебу в вечернюю школу и пойти работать.
Тогдашний директор Зотов, который еще не знал о "происшествии", стал отговаривать меня, до экзаменов оставалось меньше трех месяцев и менять ценное свидетельство о среднем образовании школы, славящейся сильным педагогическим коллективом, на чепуховенький аттестат "вечерки", на который в институтских приемных комиссиях смотрят как на неизбежное зло - это глупость. Я "поддался" на уговоры и вернулся в аудиторию, где уже в разгаре был урок французского языка. Наша madame, уже ознакомленная в учительской с вольным изложением версии "литераторши" о прискорбном моем поведении, задала вопрос: "Разве ты еще не исключен из школы?"
-"Отнюдь, только что директор на коленях умолял меня не покидать стены alma mater".
Предпоследний час этого дня - физика. На лабораторную работу ворвался директор в гневе. Его глубоко декольтированная шевелюра стояла дыбом, а лысина налилась по индюшачьи пурпурной венозной кровью. Взор, увлажненный злой слезой, был страшен.
-"Ты!!! - прогремел он, указывая могущественным перстом на мой измазанный чернилами пиджак, - Это я тебя просил на коленях?!! Вон из класса!"
Что же... Я вышел. Он за мной следом. Совершенно спокойным голосом, что очень меня тогда поразило, он сказал мне, что после физики, на классном часе, будут обсуждать мое безнравственное поведение и сам класс решит - оставаться ли мне в школе. Я, ничтоже сумняшеся, думал, что чувство солидарности моих соучеников, с которыми мы уже десять лет протираем штаны и юбки на одних партах, поможет мне. Тут и солидарность против "халдеев" на моей стороне - и я уверенно пошел на собрание, вместо того, чтобы забрать документы и уйти, оставив последнее слово за собой.
Классный час превратился в фарс. Девицы наши вспомнили, что три года назад я, при вступлении в комсомол, полгода не удосуживался получить комсомольский билет, что в четвертом классе сорвал стенгазету (насколько я помню - случайно, во время обычной детской потасовки). Тут же приплели неуважение к коллективу, с которым я мало общаюсь, держусь крайне обособленно, не проявляю вернопатриотических восторгов по поводу политических событий в стране, а лишь отпускаю критические замечания в связи с "замораживанием" займа народного хозяйства и отсутствием булки в хлебных магазинах. Вопрос о пребывании моем в здоровом коллективе поставили на голосование. Классная дама ходила по рядам и подбадривала нерешительных: "Дружнее голосуем, дружнее. Поднимем руки против пребывания в нашем классе шатких элементов".
Произошло удивительное для меня, но такое логичное в этой обстановке - мое заявление об уходе из школы оставили в силе. Причем, еще утренние мои приятели голосовали под холодным взглядом учительницы за мое исключение из класса, а две девицы, с которыми я регулярно по мелочи конфликтовал, вдруг яро бросились меня защищать, чуть ли не со слезами на глазах... Но дело уже было решено.
Моя знакомая библиотекарша порекомендовала меня своей подруге - научному сотруднику Академии Наук ЭССР, биологу, и я стал работать в секторе радиационной генетики Эстонского биологического института. Продолжалось это не очень долго, хоть люди были настроены ко мне очень доброжелательно.
Именно в этот момент мне показалось, что помочь разобраться в череде разочарований в людях сможет мой родной отец.
Эта история началась в 1967-м году. Мне было еще только шестнадцать лет. По земле гуляли февральские вьюги, мела поземка... В один из таких сумрачных и студеных дней я решил познакомиться со своим родным отцом. Дело в том, что они с мамой развелись раньше, чем я родился. В моих детских воспоминаниях отец, можно сказать, не присутствовал. Остались какие-то смутные воспоминания о поездке на такси, где отец работал простым водилой. Ещё одно, очень давнее, это то, что я сижу рядом с ним (то, что это он - я подсознательно понимал) и мы совместно разрисовываем книжку-раскраску.
Потом он исчез из моей детской памяти, так как уехал из Эстонии. Лет до пяти - шести я был убежден, что расту с родным отцом, но, сначала в мои руки попало решение суда, из которого я впервые узнал о существовании моего старшего брата по отцу. Потом услышал дворовую сплетню. Пару раз вынимал извещения о поступлении алиментов на почту, ну и, конечно же, подслушанные невольно взрослые разговоры....
Короче, к шестнадцати годам я созрел для того, что бы встретиться с моим биологическим отцом с глазу на глаз, и выяснить у него напрямую, почему это он живет вдали от меня и совсем не хочет со мной, таким хорошим, познакомиться. Пришлось мне самому ехать к нему.
Так как я в это время учился в вечерней школе и работал в институте биологии Эстонской ССР, то деньги на дорогу заработал сам. Вот после получения зарплаты я и решился на поездку, никого, естественно, в известность о своих планах не поставив.
Ехать пришлось через Ленинград, где в это время учился на первом курсе Мухинского училища мой хороший друг - Анатолий Сальников. Толик сейчас работает главным архитектором города Керчи, а в то прекрасное время мы днем бегали по Питерским музеям, а по вечерам решали серьезную проблему - взять водку за 2.87, или же - коньяк за 4.12. В Питере я пробыл в этот приезд не долго - всего дня три. Обсудив с Толиком, как мне найти отца в Костроме - а точного адреса у меня не было - мы выпили на прощание пивка в вокзальном буфете и порешили, что лучший метод - это действовать через адресный стол. На следующий день я был в Москве, а еще через сутки, ранним утром, прибыл в Кострому.
Адрес отца я получил через час после приезда - улица Ю. Беленогова, ну и т. д. Оказалось, что эта улица находится в Заволжье. Запомнились так называемые Ряды - оставшиеся с дореволюционных времен купеческие магазины. Они стоят почти на самом берегу Волги, и с этого места набережной открывается замечательный вид на волжские берега. Мост я помню только железнодорожный. Может быть, другого и не было, так как через Волгу я ходил пешком по льду. На другом берегу, прямо напротив Рядов, стоял нужный мне дом. В большом волнении я поднимаюсь по лестнице, звоню и жду, что вот сейчас я, наконец--то увижу своего родителя...
Как и положено, меня ждал облом. Открыла мне дверь женщина довольно приятной наружности, как потом выяснилось - жена моего отца. Оказалось, что он работает шофером-дальнобойщиком и сейчас в поездке. Я объяснил, кто я и откуда, и мне любезно предложили дождаться его возвращения, ожидаемого дня через два. На следующий день я пошел осматривать окрестности.
С берега открывался вид на старую Кострому. Виднелись колокольни Ипатьевского монастыря, множество потемневших от времени и непогоды деревянных домов-избушек, над ними каким-то непропорциональным Гулливером возвышалась огромная бронзовая фигура Ленина. Разнообразили картину хрущевские пятиэтажки, но, в основном, они были сосредоточены в Заволжье. Первый день я бродил по городу, проникаясь его духом, а вечером, сидя за чашкой чая, знакомился со своими сводными братом и сестрой, Андреем и Мариной, соответственно - семи и пяти лет от роду. Разговор с мачехой не очень-то у меня клеился, но она взяла инициативу в свои руки и рассказала мне довольно романтичную историю ее знакомства с моим отцом.
Она работала врачом-терапевтом в местной больнице, куда привезли моего отца почти в безнадежном состоянии. Он возвращался с работы поздним вечером, когда услышал крики о помощи из темного переулка. Трусом мой отец никогда не был и бросился на помощь. Какой-то жлоб пытался силой овладеть девушкой, а, когда отец пришел ей на помощь, выхватил опасную бритву и нанес ему девять порезов. Один был особенно опасен - почти перерезал сонную артерию. Сильная потеря крови очень ослабила организм, но самоотверженный уход молодой специалистки-терапевта за героем уличной стычки принес пользу, и пациент был спасен. Роман, насколько я понял, развивался стремительно. Закончился он бракосочетанием и беременностью, возможно, что и в другой последовательности, но я не обращал внимания на мелкие подробности.
На следующий день я, по совету мачехи, купил билеты в местный театр. За давностью лет я уже не помню название спектакля, кажется, это была пьеса Островского "На всякого мудреца довольно простоты".
Больше всего мне запомнилось то, что во время поисков театральной кассы я принял за здание театра пожарную часть. Некий дореволюционный архитектор украсил фасад пожарной части колоннами коринфского ордера, покрытыми каннелюрами и кракелюрами. Причудливый антаблемент с высоким фронтоном завершали впечатление. Конечно, такому зданию больше пристало быть входом в храм искусств, чем выездом для пожарных экипажей.
Спектакль закончился поздно, и я долго плелся по ледовой трассе через Волгу, а потом еще и у дверей робко скребся полчаса, пока не разбудил идущую утром на работу мачеху.
На следующий день приехал из поездки отец. В первую минуту встречи непонятные чувства овладели мной. Странное такое ощущение - то ли по морде ему съездить, за то, что он на меня хрен забил, то ли на шею ему броситься - ведь папа это мой родной...
В результате - пожали руки и дружелюбно похлопали друг друга по плечам. Было неизбежное застолье, долгие разговоры, в которых я уточнял подробности своей родословной по отцовской линии. Я узнал, что предки мои жили до войны многими поколениями на Северном Кавказе, воровали себе невест в горных аулах, числили себя особым народом - казаками. Как говорят на юге нашей Родины: "Папа - турок, мама - грек, а я русский человек".
Мои дед и бабушка по отцу были медиками - дед погиб во время блокады Ленинграда - отдавал свой паек детям, так как был врачем-педиатром. Бабушка во время войны потерялась, и отец нашел ее за два года до моего приезда - она к этому времени жила в Ташкенте и заведовала тамошним туберкулезным диспансером. Во время застольных разговоров отец рассказал мне историю своего первого ордена.
Вообще он из себя "крутого" не корчил - говорил, что пошел в разведчики из-за повышенной нормы продуктов. Рассказывал, как по осени у них в полку убило осколком артиллерийскую лошадь. Был большой пир. Через пару недель на том месте, где разделывали тушу, выкопали из-под снега шкуру, отскоблили ее от шерсти, нарезали лапшей и сварили очень неплохое блюдо. Еще через две недели на том же месте нашли под снегом копыта. Их пришлось варить четверо суток, пока они не размякли настолько, что съели и их. Когда пришло лето, все были очень слабы и удивлялись, почему немцы не используют момент для решительного штурма. Именно в это время отец, как старший в группе разведчиков, получил задание - взять языка.
На задание они отправились втроем. Проползли по давно уже знакомым тропкам (получившим громкие прозвания Невского и Литейного проспектов) на нейтральную полосу, где решили обсудить свою безнадежную ситуацию. Трем дистрофикам тяжело героическим наскоком захватить здорового и нормально кормящегося немца. Посовещавшись, они решили бросить гранату, которая у них была с собой, и отступить, якобы наткнувшись на встречный патруль немцев.
Так они и начали действовать, но после гранатного разрыва услышали чьи-то стоны. Решили проверить, не своих ли они рванули. Обнаружилось, что удачно брошенная граната убила одного вражеского солдата и ранила в ноги офицера, который пытался нанести на свою карту расположение наших позиций. Таким образом, задание командования было выполнено, и все участники были представлены к награде. После этого рассказа было много последующих, но меня нервное напряжение сморило тяжелым сном.
На следующий день отец пошел с утра на переговорный пункт и заказал телефонные переговоры с моей мамой. День мы провели в беседах, а вечером, когда мачеха ушла на работу в ночную смену, отец предложил взять пару бутылок водки и отправиться в гости к его знакомым дамам. Знакомые оказались мамой и дочкой, которые с радостью приняли нас в своей двухкомнатной квартирке. Папа и здесь удивил меня тем, что поначалу больше внимания стал уделять дочке, а не маме. После того, как я вызвал его в коридор и убедил, что мама мне не по годам, только тогда он переключил свое внимание на более подходящий ему по возрасту объект. Переночевали мы довольно весело в этой компании, а утром явились домой на полчаса раньше мачехи, успели принять душ и, попивая на кухне чай, встретили ее версией, что мы и не ложились - провели всю ночь за разговорами.
Пока я отсыпался, отец успел сходить на переговорный пункт и переговорить с моей мамой. Мне было сказано так - мама, мол, просит, что бы я вернулся в Таллинн, где я могу собрать все документы, выписаться, собрать свои вещи и ждать, когда папа за мной приедет.
В этой ситуации меня удивляло одно - почему отец еще в первом нашем разговоре просил не говорить моим младшим брату и сестре о том, что я их брат, а представиться папиным знакомым. Все равно, если рядом жить будем, то они же будут слышать, что я называю их отца папой...
Поздним вечером мы съездили на вокзал и купили билет на утренний поезд до Москвы. Когда мы вернулись на ул. Беленогова, отца ждала молоденькая парикмахерша, которая привычно разложила все ей необходимое, и, привычно фамильярно называя моего отца "Димкой", покрасила седую его голову в жгуче-черный цвет.
Утром меня проводили до вагона. Отец сказал, что расстаемся не надолго, и я поехал.
По приезду в Таллинн я узнал от мамы, что во время телефонных переговоров отец говорил, что, в крайнем случае, вышлет меня из Костромы по этапу. Во-вторых, же - оставшийся год он алименты платить не будет, так как я, у него в гостях будучи - питался, а так же мне были куплены билеты до дома и даны деньги на карманные расходы.
Ни во что это я не поверил - быть такого не может. Написал большое и довольно бестолковое письмо, в котором упоминал его обещания - к осени научить меня водить машину, забрать меня к себе от всех моих неладов с отчимом, и т.д., и т. п. Ответа я не получил...
Может быть, правы сторонники интуитивных решений - первый порыв и первая мысль самые правильные - надо было и впрямь при нашей первой встрече ему по физиономии съездить?
Я, конечно, не сто баксов, чтобы всем нравиться, но было обидно чувствовать свою ненужность и в семье отчима, и у родного отца. Тогда только я начал понимать, что меня любят за одно только то, что я есть на свете лишь бабушка и дедушка, а для остальных родственников мое присутствие представляет определенную проблему.
Вернулся я в Таллинн и узнал, что с работы меня уволили за прогул, а тут уже подходила пора подготовки к выпускным экзаменам. Дело в том, что мама устроила меня в выпускной, одиннадцатый класс вечерней школы
Вместе с лучшим моим таллиннским другом, Колей Дружининым, мы сидели часами за учебниками, изредка прерываясь на перекуры или кружку пива. Это было время повального увлечения стихами, да и мы сами пытались рифмовать. Удивительно, но на все нам хватало времени. Мы успевали заниматься штангой и боксом, читать новые стихи Вознесенского и Евтушенко, бегать на танцы в "Лыуна", ходить на рыбалку, ездить в многодневные походы на велосипедах, так еще и кое-как успевали учиться. Это "кое-как" меня подвело - я был оставлен на осеннюю переэкзаменовку по все той же злосчастной литературе. Коля на это известие отреагировал моментально: "У тебя есть шанс окончить школу с медалью "За выслугу лет".
После экзаменов я посетил выпускной вечер в родной шестой школе. Чаще всего во время этого вечера я танцевал с молодой учительницей рисования Руфиной, а больше всех беседовал с моим любимым учителем - биологом Георгием Федоровичем Стадлером.
В августе, через месяц после своего дня рождения, во время памятного моим ровесникам урагана, погиб в дорожной катастрофе Коля Дружинин. Он был брошен на своем мотоцикле порывом ветра под встречный автобус. Именно этот мотоцикл он выпросил в подарок у своей матери на день рождения. Это была первая смерть близкого мне человека.
В моем альбоме долго хранилась его фотокарточка со странной для семнадцатилетнего паренька дарственной надписью:
"Упаси Вас Бог познать заботу,
Об ушедшей юности тужить,
Совершать нелегкую работу -
С нелюбимой женщиною жить..."
Когда Ник-Ник (Николай Николаевич) вручал мне эту фотокарточку, я поинтересовался авторством этих четырех строчек, то Коля сказал, что прочитал эти строчки впервые на кавказской скале, поблизости от Батуми.
Переэкзаменовку я сдал на четверку, без какого-либо труда и безо всякой подготовки. Мне нужна была самостоятельность, причем немедленно.
У какого-то африканского племени есть религия, обожествляющая Дорогу. Вот я уже в семнадцать лет чувствовал себя адептом этого культа. Иногда, обращая взгляд в прошлое, я думаю - уж не болен ли я дромоманией? Больно часто без каких-нибудь видимых причин я бросал налаженный быт, работу, круг друзей и знакомых, и, очертя голову, рвался в новые для меня места, что бы начать все сначала на новом месте.
В финикийском языке слово "эреп" означает - направо, "асу" - налево. Отсюда произошли слова Европа и Азия. При моем увлечении героями кубинской революции, идеями движения хиппи и легендами из жизни Михаила Бакунина мой левый уклон легко объяснить.
В тот раз я решил начать свою самостоятельную жизнь на Дальнем Востоке - этом российском аналоге американского Дикого Запада. Конечно, времена и нравы далеко не одинаковы, но для меня главным тогда была возможность утвердить себя в мире и природе, почувствовать себя нужным в тяжелых условиях и найти то неизвестное, что толкает меня от обжитых мест. Ко мне присоединился случайный знакомый из той же школы номер шесть. Впервые он заговорил со мной за неделю до моего отъезда, попросил взять его с собой, и я дал великодушное согласие.
После длинного поездного пути мы добрались до Хабаровска, где жила сестра моей мамы. Родственники уже подготовили для меня место юнги на судне, но нас-то было двое... Пришлось этот вариант забраковать, хоть я до сих пор с любопытством думаю - а как бы сложилась моя жизнь, если бы в действие вошел этот вариант?
В геологоразведку, оказывается, берут работать только с восемнадцати лет. Пришлось идти в крайком комсомола и просить помочь приехавшим издалека романтикам. Нас направили к генеральному директору Дальгеологии - Онихимовскому, который отправил нас в геофизический отряд Перевальненской геолого-разведывательной партии Комсомольской-на-Амуре экспедиции. Дорога на Перевальный шла от Комсомольска через Солнечный в направлении Горного.
Сами названия эти звучали для меня как приглашение к неведомым приключениям. Работа наша заключалась в поездках на раздолбанном микроавтобусе "Латвия" по буровым скважинам и проведению каротажных замеров. Не буду вдаваться в подробности технологии, проще говоря, мы крутили лебедку, на которой был подвешен один из электродов. Второй электрод закрепляли на поверхности и, путем замера разности электрических потенциалов, определяли глубину залегания рудного тела и его толщину.
Иногда нам поручали и более интересные работы, например - перегнать вьючных лошадей с нашей базы на другую, через долину Хальгасо, то есть, в переводе с языка аборигенов - долину ста ветров.
Возвращался я через трое суток поздним вечером. Последние восемь километров от трассы до поселка Перевальный пришлось идти пешком. Вот я шел и обдумывал недавний разговор о том, что в глухих северных углах Сибири еще могли сохраниться отдельные маленькие семейства мамонтов. Вдруг со склона сопки с грохотом осыпающихся камней на меня двинулась высокая, не меньше пяти - шести метров высоты, тень. Я обомлел - неужели... Тень за несколько секунд спустилась на добрых сорок метров ближе ко мне и остановилась на небольшом расстоянии. Только после этого я смог разглядеть в своем "мамонте" молодой кедр. Дерево оторвалось от дерна и по крутой каменистой осыпи скатилось на разлапистых корнях вниз по склону, выбрав для этого время поздних сумерек и моего, в этот момент, ослабленного внимания.
Уже через пару месяцев на Дальнем Востоке я написал статью в газету "Молодежь Эстонии" под соответствующим названием - "А я еду за туманом". Примерно в это время я впервые услышал о существовании на просторах Чукотки невостребованной горы из серебра.
Легенда эта идет еще со времен Мангазеи и Ермака. В 1601-ом году холмогорская артель Молчана Ростовцева и Агея Распопова шла в Мангазею. Леонтий Иванов Шубин, по прозванию Плехан, из этого отряда, миновав волок на реке Чешу на Канином полуострове, повстречал род "каменной самояди". От главы рода Плехану стало известно, что в северной части полуострова на реке Москвиной иногда находят серебро. Пока известие дошло до Москвы, пока его рассматривали, наступили времена междуцарствия. Русь была охвачена волнениями, поэтому тогда никто не обратил внимания на донесение.
Русские продолжали продвигаться на земли тунгусов (эвенков). В енисейский острог все время доходили слухи о том, что у близко живущих бурят есть серебро. Об этом енисейский воевода Яков Хрипунов сообщил в Москву.
17-ого июля 1642-ого года из продолжительного плаванья по морю с богатым ясаком и ценными сведениями о новых местах вернулся на Лену Елисей Буза. Он привез с собой трех заложников - юкагиров, показания которых всполошили весь Якутск. По утверждению этих пленных, около Индигирки протекает большая река Нерога. В сохраняющемся от тех времен извете на лютого воеводу Головина об этом сообщается так: "а пала де та река в море своим устьем, а на той де реке Нероге, у устья морского недалече в горе, в утесе над рекою серебряная руда".
Это все свидетельства давние. Обратимся к временам более близким. Начальником Перевальненской геолого-разведывательной партии был замечательный человек и отличный геолог Юрий Ильич Бакулин, именно от него я услышал продолжение древних преданий уже в послереволюционное время.
В 1930-ом году на Анадырь прибыл новый уполномоченный акционерного Камчатского общества Василий Федорович Уваров. В одну из своих поездок он услышал от пастухов легенду о серебряной горе, якобы находившейся в дебрях Анадырского хребта. По совету оленеводов Уваров обратился к богатому чукче Ивану Шитикову, негласному "королю" (тойону) Чукотки. Тот охотно сообщил Уварову, что чукчам и ламутам давно известна гора, почти целиком состоящая из самородного серебра. Где она находится? В стороне от путей обычных кочевий, почему посещается кем-либо очень редко, где-то на водоразделе Анюя и Чауна. У горы никто не был уже несколько десятилетий. Любопытно, что еще в царствование Александра третьего Ламуты (эвены) пытались заплатить ясак серебром. Но царские чиновники потребовали пушнину (неясно, взяли ли они предложенное серебро, или не приняли его), после чего обиженные ламуты уже не предлагали драгоценный металл. Сообщив все это, Шитиков посоветовал Уварову спросить о горе у старейшины ламутского рода Константина Дехлянки.
От последнего Уваров узнал, что на водоразделе Сухого Анюя и Чауна, на реке Поповде стоит металлическая гора, которая повсюду режется ножом. Внутри среза яркий блеск. Высота горы двести аршин. Наверху ее небольшое озеро, покрытое белой пеной, как льдом. Расположена она на краю лесов. С горы свисают причудливой формы сосульки (кристаллы) наподобие льда, которые на солнце и в огне не тают. Олег Куваев, автор "Розовой чайки" и "Территории", описывал как он, и его товарищи разыскивали эту гору.
По заверениям Уварова, образцы серебра с этой горы были по его просьбе доставлены ему ламутами, и он сдал их в контору АКО в Анадыре. Куда они делись после этого, Уварову неизвестно. В 1932-ом году его сняли с работы, и он работал на Украине. Но через двадцать с лишним лет он настойчиво стал писать о необходимости самых серьезных исследований в указанном им районе верховьев Анадыря и Анюя для отыскания серебряной горы. В Магадане отреагировали с определенным скептицизмом: "Попутно с основными работами проверить легенду о существовании серебряной горы". Легко сказать: "попутно". Тяжелейший путь геологов, целенаправленная и прекрасно организованная экспедиция и то далеко не всегда приводит к желаемому результату. А чего можно ожидать от попутного задания при таких скудных сведениях, при бескрайних просторах, при бездорожье, стуже и необходимости выполнять основное задание, то, ради которого и снаряжена экспедиция?
В 1963-ем году на конференции геологов в Анадыре пришли к выводу, что на основании таких проверок вывести заключение об отсутствии серебряной горы по меньшей мере преждевременно.
Помимо Уварова, своеобразным заявителем был кандидат исторических наук С.И. Баскин. Изучив архивные документы о землепроходцах, он пришел к выводу, что есть серебро, что следует его искать. Сообщая о реке Нероге или Нелоге, он пишет, что берет она свое начало там же, где и река Чюдон, впадающая в Колыму. По Чюдону живут юкагири, а в верховьях "люди род свой" и "рожи у них писаны" (татуированы). Баскин решил, что Нерога -это Бараниха, первая река, впадающая в море собственным устьем к востоку от Колымы.
Куваев предпологал нахождение горы Пилахуэрти Нейки у истоков Кувета, возле озера Гагарье. Уваров считал, что гора стоит на реке Поповда, названой так по имени казачьего сотника Попова. В последствии один из потомственных колымчан сообщил Уварову, что река Поповда - это река Погынден.
В предмайские дни 1967-го года Сеймчанская геологическая партия В.Я, Шафрана в одном из ручьев обнаружила два серебряных самородка весом около 50 граммов каждый (попутно, при разведке золота). Может быть и река Поповда - это река, не утратившая своего названия Поповка, впадающая в Колыму, верховьями своими расположенная недалеко от Сеймчана? Главный геолог Билибинского районного геолого-поискового управления В.К. Лукашенко придерживается мнения, что гора, может быть, и существует, но в ней не серебро, а так называемое белое золото, то есть золото с большим содержанием серебра. Главный же геолог Анюйского районного геологоразведочного управления М.Е. Городинский высказался следующим образом: "Может быть, гора и существует, но ищут ее не там. Надо искать в районе Марково-Анадырь".
Поискам серебра мешает золото. Ведь золото добывать легче, его не надо выплавлять из руды, а ценится оно в десять раз дороже серебра.
Сам- то я верю, что серебряная гора ждет своего часа.
Подобного рода истории по вечерам рассказывались у костра. В этих беседах обсуждались самые невероятные гипотезы и предположения. Подвергались критике крупнейшие мировые авторитеты, разбивали вдребезги общепринятые представления об окружающем нас мире, а взамен предлагались малоизвестные смелые версии и трактовки. Тогда я впервые услышал о гипотезе полой Земли, о "копье Судьбы", о подземной "Руси четырех крестов", якутской Несси и о многом, многом другом.
Кроме историй околонаучных приходилось выслушивать и грустные жизнеописания наших работяг. Большинство из них прошли через мясорубки сталинских лагерей, а главным авторитетом для приблатненных был недавно "откинувшийся" из колымского ада бывший ОУНовец по кличке "Гранит". Одного его взгляда, тяжелого как свинец, было достаточно, чтобы тертые мужики начинали чувствовать себя крайне неуютно. Первые уроки "блатной музыки" поражали образной красочностью языка. Та "феня", на которой разговаривали наши отсиденты, была разительно непохожа на словесный мусор молодежного сленга таллиннской шпаны.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
Все наше время было занято до предела, жизнь была насыщена событиями. После дневной работы мы подрядились на халтуру - прорубить на склоне сопки километровую просеку двухметровой ширины. Во время этой порубки у меня топор неудачно отскочил от мокрого стволика молодой сосны, спружинила сосенка в ответ на удар. Все лезвие топора, хорошо наточенного днем, пробило верх добротной кожи польского горного ботинка с триконями. У меня не было чувства острой боли - первая мысль была: "Ботинку полная хана". Когда же я разулся и снял носок, то увидел разрубленный точно посредине ноготь большого пальца и раскрытую рану на подъеме стопы, длинной до самой щиколотки. Разошедшиеся края раны обнажали бело - розовую кость. Я подозвал на помощь приятеля, но когда он увидел рану, то он сам чуть не потерял сознание. Хорошо, что с нами был более опытный мужик. Он-то и наложил жгут, организовал вездеход, и отправил меня в больницу поселка Горный. В больнице мне наложили двенадцать швов и оставили на излечение.
Болящие мужики выходили на перекуры во двор, где зачастую соображали бутылочку на троих, а к ним присоединялся кем-то приученный соседский козел, который с удовольствием глотал сладковатую бормотуху. Мало того, что козлу понравился дешевый портвейн, так мужики его и курить приучили... Основным куревом у нас был "Беломор", а для козла папиросы были удобны наличием мундштука. Потребность свою в никотине хитрое животное удовлетворяло так: - стоя в кустах козел, ждал появления курящего человека, поджидал удобный момент, бодал пониже спины. Человек от неожиданности, как правило, папиросу ронял, а это уже был законный козлячий трофей. Все ходячие больные с удовольствием наблюдали из окон за этим никотиновым сафари.
Дней через пять меня приехал навестить Толик Киселев - тот самый однокашник из таллиннской шестой школы. Пришел он в темных очках по причине зрелых фингалов. Заработал их он вполне заслуженно. Паренек, который жил с нами в одной избушке, привел в гости свою девушку. Втроем они усидели несколько бутылок вина, а когда Вася сбегал в магазин еще раз, то, вернувшись, увидел свою девушку и Толика в постели под одним одеялом. От огорчения Вася попытался отравиться уксусной эссенцией, но только обжег себе пищевод. Наши общие приятели выяснили причину неудавшегося самоубийства и тут же пошли восстанавливать справедливость...
После сообщения мне последних новостей Толик спохватился: "Ой, у меня же для тебя письмо из дома".
Действительно, это было письмо от мамы. Она писала мне о том, что месяц прошел, как похоронили деда, умершего от инфаркта. Мне же об этом не сообщали, что бы я не рванулся в Таллинн на похороны. Всю ночь я сидел в больничном коридоре, курил кислый "Беломоркэмел" и вспоминал рассказы деда. Хоть он не очень охотно делился воспоминаниями, но я знал, что перед конфликтом на КВЖД дед служил на границе с Китаем, отлавливал контрабандистов, таскавших через границу опиум и золото. Однажды он сбил винтовочным выстрелом японский самолет. Когда же они с напарником на лошадях подъехали к месту падения самолета, то маленький, но воинственный пилот-самурай мечом отрубил приятелю деда одну руку.
Во время оно деда забрасывали и за линию границы. Было это вызвано тем, что кончался срок аренды КВЖД, а, по условиям контракта, при возврате железная дорога должна быть в полном порядке, иначе Япония должна была выплатить огромную неустойку. Вот моего деда и еще двух его ровесников забросили через границу с заданием совершить подрыв железнодорожного тоннеля. Так как рядом с тоннелем находился склад боеприпасов, то они приняли решение взорвать оба объекта. Результатом этого авантюрного решения была гибель обоих сослуживцев деда, а сам он получил такую сильную контузию, что выбирался к своим по ночным полям, засеянным чумизой. Этой же чумизой он и питался. Первый орден у деда был получен именно за эту операцию. Вспоминалось разное - и то, как дед разгонял толпу пьяных хулиганов, и то, как за год до своей смерти помог мне с друзьями вернуть изъятую военными двустволку.
Дело было в том, что я, Толик Сальников и Сережа Тюрин поехали на рыбалку в Клоога. Озеро Клоога пользуется дурной славой - по местным преданиям во время войны немцы утопили в нем несколько тысяч человек, из-за чего его стали называть озером Смерти. Располагалось оно поблизости от военной части и являлось запретной зоной. Мы этого не знали и захватили с собой ружье-вертикалку уехавшего в отпуск отца Толика Сальникова. Приехали мы на озеро поздним вечером. Часов до двух ночи мы орали песни у большущего костра, а по утру мне выпало готовить обед, ребята же взяли спиннинг и двустволку, после чего отправились вокруг озера по берегу. Я ждал их целый день, но только поздним вечером появился Сережка Тюрин и с огорчением рассказал мне, как их задержал военный патруль "до выяснения личности", а ружье и финский нож конфисковали.
Мы вернулись в Таллинн, и сразу же пошли к моему деду за помощью. Дед выслушал нас, попыхивая трубкой, и сказал, что бы мы особо не переживали. Он созвонился с какими-то своими друзьями и, на следующий день, мы с Толиком пошли на встречу с полковником КГБ Улановым. Тот выслушал наш рассказ и объяснил, как нам добраться в Тонди к зданию особого отдела. Там мы честно сказали, что прибыли из КГБ, после чего нас быстро проводили в кабинет начальника. В очередной раз мы пересказали историю неудачной охоты. Судя по всему, полковник Уланов уже замолвил слово за нас. Нам объяснили, как надо действовать и на кого ссылаться. Через пару часов мы возвращались в город с ружьем на плече и ножом на поясе.
Помню, как дед поспорил с соседями, которые вчетвером не могли поднять на третий этаж колоду с медом. После того как вся эта толпа подняла колоду деду на плечи, он справился один.
У деда было хорошее чувство юмора, он всегда был центром собиравшихся у нас дома компаний. Привозились несколько ведер раков, на кухню зимой тащили зайцев - русаков, а по весне - уток. Вместе с дедом я первый раз ходил на рыбалку и за грибами. Он научил меня разбираться в лошадях, объяснял, что такое буланая и саврасая масть, чем каурая отличается от соловой. Дед показывал приемы ковки лошадей, плетения корзин, показывал лекарственные травы, а я, к сожалению, не всегда внимательно его слушал и только после его смерти понял, что эти познания дедовы надо было просто конспектировать.
После выписки из больницы я вернулся в Перевальный. Вместе с одним местным жителем ходили запасать кедровые орешки. Иннокентий, или, попросту, Кешка был нивхом по национальности, в тайге чувствовал себя уютно. Он показывал мне следы и учил наблюдать природу. Кеша рассказывал, как полтора месяца назад поймал бурундука, который повадился таскать орешки из Кешкиного лабаза. Кешка отловил хитрую земляную белку, натер ей под хвостом варежкой до крови и отпустил. По следам он нашел нору и главную кладовую бурундучков. В кладовой было больше двух ведер кедровых орешков. Кеша, естественно, забрал все в свой лабаз. Утром рядом с раскопанной норой на разлапистом кустике висели окоченевшие трупики шести бурундуков. Они, понимая, что без запасов зимой им все равно не выжить, покончили с собой, бросившись шеей на высокие развилочки упругих веток. Кешка жалел бурундуков и говорил, что в следующий раз их трогать не будет.
Я слышал о выкидывающихся на берег китах, о леммингах, целыми колоннами бросающимися с обрыва в море, но о бурундуках - самоубийцах слышал первый раз.
Через неделю после моего возвращения на поселок сошла лавина. Удар пришелся по той части поселка, где жили семейные люди. Пострадали двое детей, которых придавило разрушенной кирпичной печью. Об этом случае писала "Комсомольская правда". Через пару дней взрывники искусственно спустили лавины на опасных участках. Мы как раз работали на противоположном склоне долины и видели это с достаточно близкого расстояния. После взрыва вниз по склону пошла волна, похожая на поверхность кипящего молока. Она становилась все больше и мощнее, на поверхности этой молочной кипени мелькали какие-то черные спички, и до меня не сразу дошло, что это кувыркаются сметенные снежной массой обломанные стволы деревьев.
Работа наша продвигалась все дальше от базы. Контуры месторождения становились все ясней, и стало уже окончательно понятно, что запасов касситерита - оловоносной руды, хватит на долгие годы. За время работ мы познакомились с вечным студентом-геологом Костей Удовым. Костя отрабатывал двадцатипроцентный иск, и выплачивать ему еще надо было около года. Подвела его любовь к свежему мясу.
В одном заброшенном поселке, где временно оказалась рабочая группа Кости, жила пара стариков. Они держали коз и коров, но кормов на зиму заготовить уже сил не хватило, поэтому старик решил одного бычка забить на мясо. Он обратился за помощью к молодым геологам и нарвался на пышущего энтузиазмом Костю.
"Конечно поможем, дед. Только налей нам для храбрости".
Старик сказал, что может простимулировать начинающих мясников ведром браги. Костя с двумя друзьями ведро одолели и взялись за дело.
"Дед, тебе голова бычка нужна? "- спросил старика Костя.
"Да забирайте вы ее себе, мне не жалко" - ответил дед. Но у Кости на это были свои соображения. Он вытащил из рюкзака заначенную для быстрой добычи рыбы взрывчатку, детонатор и моток бикфордова шнура. Соорудив из четырех шашек усиленный заряд, и примотав его к рогам бычка, Костя запалил шнур детонатора. К сожалению, никто не удосужился бычка привязать. Дальше сюжет развивался почти как в фильме Гайдая "Пес Барбос и необычный кросс". Все участники мероприятия спрятались в дровяной сарайчик, а глупый бычок поплелся за ними. Дедок ухватил какое-то полешко и вышел из сарайки, чтобы отогнать бычка. Заикающийся от волнения Костя заорал: "Д-дед, сейчас е-е-е..."
Тут оно и бабахнуло. Сарай завалился, ребят слегка придавило дровами. Когда они выкарабкались из-под поленицы и стали искать деда, то обнаружили его в кювете контуженным и в замаранных штанах. Переднюю часть бычка просто разнесло вдребезги. Старик не поленился подать исковое заявление в суд, и ребята еще легко отделались.
Но Костина любовь к подобным приключениям не угасла. Когда мы работали в соседнем поселке, Костя обнаружил погреб, где хозяева держали козу. Вооружившись геологическим молотком на длинной ручке, он двинулся за добычей. Через час употевший Костя вернулся облепленный мохером с ног до головы. В ответ на наши расспросы, о том, где же свежина, Костя жаловался на тесноту в погребе и полную невозможность сделать полноценный замах молотком. "Убить - не убил, а вот дурочкой - точно сделал"- подвел он итог своему сафари.
Потоптавшись еще несколько месяцев по сопкам, зачислив в свой актив косвенное участие во взрывных работах и набрав хорошую коллекцию камней, я начал скучать по Таллинну. Уже не вызывала аппетита большая банка со слегка подсохшей красной икрой и надоели кедровые орешки по вечерам. Позади была встреча нового - 1968-го года. Особенно запомнился один предновогодний вечер, когда я ходил в компанию мужиков прошедших огни и воды. Там меня приняли очень радушно, усадили за основательно уставленный бутылками стол и досыта накормили вкусным жареным мясом. Только в самом конце вечера мне объяснили, что мы съели кобеля начальника геодезического отряда, а когда я не поверил, то вывели на улицу и показали свежесобранную шкуру.
Соскучившись по родным, по бабушкиным пирогам и шанежкам, я решил вернуться в Эстонию.
Первое время пробавлялся заработком внештатного корреспондента газеты "Молодежь Эстонии", куда писал небольшие тексты еще с Дальнего Востока. Потом устроился работать в Таллиннский Русский драмтеатр. Это был период, когда главным режиссером театра работал Лерман. Я выполнял скромную работу монтера сцены, но дружил с молодыми актерами Фомой Воронецким и Леней Крюком.
Если в юности мне приходилось бывать в театре не слишком часто (запомнился только замечательный актер Варанди в горьковских "Мещанах"), то теперь я наверстывал упущенное. Приходя с утра в театр можно было определить присутствие в доме актера Архипенко по оставляемому им дымовому следу от постоянно дымящейся у него во рту гаванской сигары. Из шедших тогда спектаклей помню "Д-р философии" Бранислава Нушича, "Странную миссис Сэвидж", "Варшавскую мелодию" и "Традиционный сбор".
Я разговаривал с молодой актрисой Тамарой Солодовниковой, которая недавно играла в нашумевшем Ленкомовском спектакле "Зримая песня". Буквально за месяц до этого я специально ездил в Ленинград, чтобы посмотреть такую интересную работу.
Еще шла какая-то пьеса Войновича, которая обозначала наше умеренное свободомыслие. С театром выезжали на гастроли в Пярну, Палдиски и Ригу. Кроме этого, я халтурил в массовках почти всех фильмов, которые в то время снимались в Таллинне. В фильме "Красная палатка", где играли такие звезды, как Клаудия Кардинале, Питер О"Нил и Бруно Оя, я показался на экране аж в трех обличьях - альпийского стрелка, журналиста и итальянского матроса. В конце того же года я играл каторжника в полосатой робе, прикованного кандалами к тачке. Это были съемки эстонского фильма "Гладиатор".
Тот еще след в искусстве оставил.
В середине жаркого лета ездил с геодезистами "Эстпромпроекта" на Сааремаа, где несколько дней наша группа жила на даче космонавта Титова, которую ему подарило правительство Эстонии. Осень несла перемены к худшему. Советские войска вошли на территорию Чехословакии. Я не мог оставаться к этому равнодушным, и меня поражали люди продолжающие жить так, будто ничего не случилось. Спину моей рубашки украсила крупная надпись: "Мир чехам". Так как работники эстонского КГБ были умнее московских, то лавров диссидента, подобных Ларисе Богораз и ее друзьям, мне не досталось. За такие вольности в Эстонии не сажали. Но от судьбы не уйдешь...
Мы с приятелями организовали тайную организацию с нахальным названием "Элита". Главной задачей тайного общества было - освободить Эстонию от диктата Москвы и добиться независимости. Идеи Че Гевары бередили наши романтичные души. Самое интересное, что в эту организацию входили только "русскоязычные" и ни одного эстонца. Из моих друзей туда входили Сережа Дружинин и Анатолий Сальников. Мне было поручено организовать экспроприацию, чтобы обеспечить организацию оружием.
Помимо всего прочего нас подтолкнул к активным действиям рассказ одного, хорошо нам знакомого, удачливого приятеля.
Время действия - конец шестидесятых годов. Место - столица одного из Прибалтийских государств. Исполнители - две пары достаточно умных, но недостаточно обеспеченных молодых людей. Замысел этой дерзкой экспроприации родился в многомудрой голове моего тогдашнего знакомого, который сейчас уже не первый год живет в США.
Поздней осенью на морском берегу, почти у самого пляжа, такого пустынного в это время года, между стволами сосен дождь постукивал чуткими пальцами слепца по длинным хвоинками. Низкое свинцовое небо и пронизывающий ветер, шипением проколотой велосипедной камеры гудящий в ушах, дополняли тоскливую картину промозглого сырого побережья.
Раннее утро в небольшой сберкассе предвещало её работникам обычную тягомотину буднего дня, жалобы пенсионеров на медленное обслуживание и постоянный холод из-за плохо прикрываемой входной двери. Поэтому телефонный звонок от дежурной санэпидстанции был воспринят как неожиданное развлечение. Директора сберкассы спросили о времени обеденного перерыва и предупредили, что все работники должны будут задержатся на десять-пятнадцать минут для того, чтобы выездная бригада сделала прививки от угрожающей населению города эпидемии гриппа.
Микроавтобус, украшенный красным крестом на обычном светло-желтом фоне, приехал через минуту после того как помещение операционного зала покинул последний задержавшийся клиент. Из машины вышли две женщины и мужчина с дежурным докторским чемоданчиком. Все они были одеты в белые халаты, круглые медицинские шапочки и в обычные при эпидемиях гриппа марлевые маски. Пройдя в помещение сберкассы, они попросили всех служащих разделиться на две группы - мужчины вышли с одной из медсестер в другое помещение, а в главном зале задернули занавеси от случайных любопытствующих прохожих. Так как служащих в штате было немного, то управились довольно быстро. Собрав всех снова в главном зале, одна из медичек попросила ещё пять минут для короткой информации о том, как сберечь здоровье своих близких от надвигающейся заразы. Несмотря на то, что говорила она совсем недолго, но все присутствующие на импровизированной лекции почему-то уснули. Возможно, это были неожиданные побочные последствия противогриппозной прививки. "Медики" быстро нашли ключи от сейфов и очень оперативно переместили их содержимое в "докторские" чемоданчики.
Повесив на дверь табличку с надписью "ОБЕД", молодые люди покинули помещение, напоминающее палату детского сада во время "тихого часа". За рулем машины сидел еще один парень, а двигатель все это время тихонько работал - в те времена горючее стоило буквально копейки. После окончания времени обеденного перерыва кто-то из ожидающих открытия сберкассы заподозрил неладное и позвонил в ближайшее отделение милиции. Приехавший патруль не сразу решился выбить двери, запертые захлопнувшимся английским замком...
Но уж когда они проникли внутрь, то поначалу - увидев распахнутые сейфы и распростертые тела - просто окаменели, и, только услышав посапывание и похрапывание, начали будить пострадавший коллектив. Некоторых удавалось разбудить лишь сунув под нос ватку, пропитанную нашатырем. Подъехала настоящая бригада "Скорой помощи" и принялась приводить людей в норму с помощью уколов кофеина и прочих тонизирующих средств. Оклемавшиеся тут же попадали в руки следственной бригады, но из всего сказанного свидетелями единственная информация, которую, с натяжкой, еще можно было назвать полезной - это показания суетливой шепелявой старухи, о том, что лицо водителя подозрительного медицинского фургончика было густо измазано "дижельным машлом."
Мошеннический трюк так и не был раскрыт, а вдохновитель этого, почти голливудского налёта, насколько я знаю, руководит довольно крупной российско-американской финансовой структурой. Люди, которые недавно с ним встречались, отмечают, что ни сообразительности былой, ни нахрапистой дерзости мой знакомый не растерял.
С чем и хочется особо поздравить всех его нынешних акционеров и вкладчиков.
На этом можно закончить лирическое отступление и продолжить мой рассказ.
Я нашел знакомого с мотоциклом и сумел убедить его в полной безопасности предприятия. Сережа Дружинин вылепил из пластилина копию пистолета, которую мы выкрасили обувной черной краской - готовы к делу... И впрямь, наш налет на магазин прошел гладко, если не считать того, что когда я извлекал "пистолет" из кармана, пластилиновый ствол погнулся, и мне пришлось на ходу приподымать печально обвисшее дуло. Сумма добычи была не велика - инкассаторы нас опередили. Мы благополучно уехали с места преступления - прямо напротив отделения милиции.
Нашей боевой добычи хватило только на пару веселых выходных дней, ни о какой покупке оружия и речи не могло быть.
Прошло уже полгода после "дела" - я только что приехал из Львова, куда ездил к Фоме Воронецкому, с целью устроиться в Театр Красной Армии к режиссеру Ротенштейну. Дома меня ждало приглашение явиться в местное отделение милиции для уточнения паспортных данных.
Когда я пришел в указанный в повестке кабинет, то меня тут же арестовали по обвинению в вооруженном разбое государственных учреждений. Вероятно, подвели нас длинные языки наши, да и наших приятелей. Моим адвокатом был сосед по лестничной площадке, Гарри Пипко. В наших долгих беседах он расспрашивал меня не только об обстоятельствах моего дела, но и о моем отношении к аресту Даниэля и Синявского, недавно получивших срок за роман "Говорит Москва". Пипко посоветовал мне обратиться в "Молодежь Эстонии", где я изредка публиковался. На основе моего письма Татьяна Опекина написала запоминающийся материал "Романтика Серого Волка", опубликованный в конце апреля 1968-го года.
Гарри Пипко хорошо сумел организовать линию защиты, предложив умолчать о политической стороне дела и оставить только уголовную. Я получил всего два года лагеря усиленного режима, тогда как статья 90, часть 2, пункт 2 УК ЭССР (вооруженный разбой государственных учреждений) предусматривает срок наказания от 6 до 12 лет.
Еще в тюрьме на Батарейной я получил десять суток карцера за организацию беспорядков в камере. Всего в тюрьме я пробыл чуть больше четырех месяцев и, прямо из карцера, был отправлен этапом на Вазалемма. К тому времени на зоне сидело не меньше двух десятков моих знакомых по свободе, и я чувствовал себя достаточно уверенно в тамошних суровых условиях. Жизнь в лагере отличается казарменной монотонностью, а самые большие интеллектуалы в моем окружении были Саша Балмагес и Мирон Вайсманн.
Саша садился уже третий раз за нарушения правил валютных операций, то есть за фарцовку. Относился он к произошедшему с юмором, говорил: "Рожденный ползать - сидеть не будет".
Мирон же был редактором сельскохозяйственного отдела одной из республиканских газет. В его газете была опубликована статья о новом чудо-гибриде калики и турнепса со сказочной урожайностью и питательностью. Из-за рубежа на имя Вайсмана посыпались просьбы достать и выслать семена. Мирон дал номер своего валютного счета и обещал выслать семена, как только получит деньги. Он держал слово и высылал семена, правда, это были давно просроченные семена какой-то свеклы или редьки. Пока прошла посевная, пока разбирались со всхожестью и слали запросы - время шло.
До ареста Вайсман успел пожить в свое удовольствие не один год, и был очень возмущен, что за столь мелкое прегрешение ему дали семь лет. Он подал ходатайство о пересмотре дела, и Верховный суд республики действительно скинул ему срок до четырех лет. Вайсману оставалось отсидеть полтора года, но его беспокойная еврейская кровь толкнула попытать счастья в Верховном суде Союза. Там дело Мирона пересмотрели радикально и навесили ему четырнадцать лет, да еще и отправили досиживать срок в мордовские лагеря.
Был у меня в приятелях и талантливый медвежатник, которого я не называю по имени, так как он сейчас входит в высокие круги удачливых эстонских предпринимателей-миллионеров.
Друзья по кубрику были люди попроще - мелкий мошенник, автоугонщик и убийца, со сроками соответственно четыре, три и десять лет. Время тянулось ужасно медленно, со скуки ссорились до поножовщины, расписывали друг друга татуировками, в сотый раз описывали мельчайшие подробности своей вольной жизни, не забывая украшать сообщаемые факты всевозможными красивостями, а речь свою обогащать матом, для связки слов, и образными словечками "фени".
Лагерные вечера заполнялись не только пустым трепом - тут передавался и передовой криминальный опыт. Старые урки обучали молодых пацанов разнообразным методам вскрытия замков любых систем, добыванию огня без спичек и зажигалок, способам бесшумного убийства с помощью сосульки или отточенной по краю алюминиевой миски. Учили превращать сигаретный фильтр в пилу, а простой носок в смертельно опасный кистень. Обучали молодых методам подделки документов с применением простого гектографирования и способам открывания вокзальных камер хранения с помощью чувствительного транзисторного приемника.
В этом кругу ненавидели доносчиков и обучали различным хитроумным методам выявления сикофантов. Особенно интенсивно шел обмен опытом в тюремной больнице, куда привозили лечиться зеков из лагерей с разным режимом. Когда мне пришлось месяца полтора провести в больничной палате из-за воспаления легких, то я выслушал не одну лекцию о воровских премудростях. Один из рецидивистов, Юра "Татарин", к тому времени уже имевший несколько судимостей и более двадцати лет лагерного стажа, уверял меня, что методы выявления стукачей унаследованы воровской средой от известного эсэра Бурцева, который прославился умением выявлять агентов охранки, и сумел разоблачить такого известного двурушника, как Азеф.
Долго ли, коротко ли, но месяца проходили, выпадали и таяли снега. Наконец настал день освобождения. Ночь без сна, как и вся последняя неделя. Вот уже я, с лихорадочной дрожью, иду к двойным железным дверям, где меня ждут мама, брат и долгожданная свобода. Лязганье металлических засовов, звонкий стук ключей, грохот железных дверей и - вот она - воля!
И снова я на распутье... Как жить? Я не знал, что мне делать и некому было подсказать мне, как распорядиться полученной свободой. Встречавший меня Саша Балмагес в первый же вечер пригласил меня отметить день освобождения в ресторане "Регат" на берегу Пирита. К нашему столику подходили многочисленные Сашины знакомые, присел на пять минут и Тынис Мяги, который тогда пел в ресторанном оркестре.
В то время я готов был продать душу дьяволу, лишь бы иметь миллион в кармане и оказаться за границей СССР. Года три - четыре назад я вдруг понял, что это мое желание сбылось - никуда не выезжая из Таллинна, я оказался за границей, а пара сотен долларов в моем кармане по курсу стоила больше миллиона рублей. Поистине - дьявольская издевка при осуществлении желаний. С большим сарказмом...
Ну, а в те времена мне пришлось пойти работать докером в Таллиннский порт. Во-первых, там не очень обращали внимание на то, что паспорт мой выдан по справке об освобождении, а, во-вторых, эта работа давала достаточно денег, чтобы я мог пару раз в неделю погружаться в ресторанную атмосферу вечного праздника. Хорошо одетые люди, запахи дорогих духов и хорошей кухни, звуки музыки и общее приподнятое настроение - все это выдавливало из меня воспоминания о стриженых "под ноль", (и из-за этого дегенеративных) физиономиях, запах параши и давно не мытых потных тел в зоновском кубрике, плюс - неистребимую портяночную вонь.
Мои отношения с алкоголем, по счастью, складывались без трагедийных нот. Впервые я выпил с друзьями в возрасте четырнадцати лет. Мы с приятелем нашли в телефонной будке около тридцати рублей, а в 1964-ом году это были довольно приличная сумма для двух школьников. Мы купили по перочинному ножу, а на остатки, под влиянием "Острова сокровищ" и "Одиссеи капитана Блада", купили бутылку рома и десяток пирожков с ливером. Выпили мы эту бутылку втроем, в Кадриорге, среди заснеженных деревьев, заедая каждый глоток сначала снежком, а затем пирожком... Дома меня, естественно, вывернуло наизнанку.
Вообще к алкоголю я свой организм приучал с большими мучениями, все не мог свою норму определить лет до восемнадцати. Гораздо больше мне понравился морфий, который я попробовал в семнадцать лет. Знакомые "угостили" меня парой кубиков, и эйфория без последующих страданий пришлась мне по вкусу. К счастью, достать морфий или его производные было для меня невозможно, и следующее приобщение к этому виду одурманивания у меня произошло в двадцать пять лет, когда ко мне в руки попало сорок две ампулы промидола. Тогда я уже сознательно сам прекратил колоться, (правда, не раньше, чем у меня кончились ампулы) испугавшись, что могу слишком сильно увлечься.
Доводилось мне напиваться питьевым спиртом с геологами в отрогах Сихотэ-Алиня, и с профессиональными охотниками на морского зверя в Магадане. Пил досыта чешское пиво на границе с Румынией, и сухое вино в плетеной горской хижине. Самый противный алкоголь, который мне доводилось пробовать - это извлеченный из шеллака напиток с изрядной долей ацетона, которым мы с Толей Швыряевым встречали Новый 1970-ый год в зоне усиленного режима Вазалемма. Самый "неберущий" - зубной элексир, который я пил ночью на перроне станции Зима в ожидании поезда, когда я получил телеграмму о смерти моей жены.
Вообще же я не заразился пристрастием к любым видам "кайфа", хотя с избытком было у меня анаши на Дальнем Востоке, и курил я ее тогда довольно регулярно, но субъективное ощущение того, что мои легкие наполнены теплой кровью, а так же то, что я "забывал" дышать (т.е. терял инстинктивное желание вдоха) и, засекая время, следил за секундной стрелкой по пять минут, лишь потом заставляя себя сделать вдох, хотя потребности в этом не ощущал, просто боялся потерять сознание и загнуться. Вот поэтому к пятидесяти годам для меня самые приемлемые виды дурманов - это светлые сорта пива и легкие табаки. Но тогда мне шел только двадцать первый год, и эксперименты с коктейлями приносили мне удовольствие.
Болтаясь в один из дней по городу, я встретился со своей бывшей учительницей рисования и черчения - Руфиной. Она пригласила меня зайти к ней в гости и рассказать, что со мной приключилось. Через два-три дня я остался у нее ночевать, и, с этих пор, начался совершенно другой этап моей богатой приключениями жизни, ибо до той поры твердой самостоятельности во мне не было.
Моей бывшей учительнице, Руфине, было чуть больше тридцати лет. Нам разница в возрасте не мешала, но через полгода начались трудности. Сплетни дошли до руководства гороно, и на работе у Руфины начались неприятности. Для того чтобы заткнуть сплетникам рот мы зарегистрировали брак официально. Я и сейчас считаю, что поступил самым правильным и порядочным образом в этой ситуации.
Работать я перешел на городской холодильник и старался прихватывать все возможные дополнительные смены. Прекрасно понимая, что наш союз носит временный характер, я старался научиться у опытной уже женщины всему, что она могла мне дать, даже пытался, по её совету, поступать в Таллиннский Художественный Институт. Конкурс был - пятнадцать человек на место, а я не был талантливым живописцем, это лишь в глазах Руфины мои акварели и натюрморты маслом имели какую-то ценность.
Во время сдачи экзаменов я познакомился с Волли Лесментом, который поступал на факультет архитектуры. Мы оба не прошли по конкурсу, но продолжали некоторое время поддерживать дружеские отношения. У него были очень приятные в общении родители. Особенно мне запомнилась его мама - Ада Владимировна, которая была редактором журнала "Экран". Были у нас и совместные вылазки за город вместе с общим нашим приятелем Игорем Гроичем, и всяческая, сопутствующая таким выездам, веселая кутерьма...
Время от времени мы встречались с Сашей Балмагесом. Он в то время основательно играл на бегах, да и меня пристрастил по субботам делать ставки в тотализаторе таллиннского ипподрома. Однажды мы получили сведения о том, что группа игроков, приезжающих на бега из Ленинграда, "купили" пятый заезд. Мы проследили за престарелой родственницей одного из этих игроков, которая делала ставки в кассах ипподрома за всю группу ленинградских игроков. Поставив всю свою наличность на те же номера, что и шустрая старушка, мы сорвали банк. Выдача в кассе была семьдесят рублей выигрыша на один поставленный "в ординаре" рубль. Я ставил десятку, а Саша - пятьдесят рублей. После получения выигрыша мы чувствовали себя сказочными богачами.
Отметив свою удачу в ближайшем баре, мы отправились в недавно открывшуюся гостиницу "Виру", чтобы там оттянуться по полной программе. Проходя по улице Виру, Саша заметил стоявшую рядом с рестораном "Европа" телегу с запряженной в нее лошадью. Гнедая кобылка вывозила пищевые отходы из ресторанного двора. Склонный к пижонству Саша был одет в приталенное черное пальто "дипломат", смокинг, кружевное жабо вместо галстука, и черный котелок. Зайдя в ближайшую кондитерскую, он купил самый большой и красивый торт. Попросив не закрывать торт крышкой, он вынес его на улицу и стал скармливать кремовое чудо замухрышистой лошаденке, приговаривая, что мы за нее годами овес жрали, так пусть она хоть разок за нас порадуется.
Мой брат Миша был призван в армию еще осенью семьдесят первого года, и я изрядно скучал по нему. Переписываясь с ним, я понял, что отпуск из армии ему "не светит". Дело было в том, что еще в учебке Мишка проштрафился. Он попался в самоволке, и командир сказал ему, что Архангельск, где Миша тогда нес службу, слишком теплое для него местечко, после чего Мишу направили служить на ракетную точку, которая располагалась на Кольском полуострове, гораздо севернее полярного круга. Перед этим ему нужно было отсидеть десять суток на архангельской гауптвахте за "самоход". В последний день начальник "губы" предложил Мишке сделку: "Я, мол, тебя освобожу сразу, как только ты натаскаешь ведрами полную трехсотлитровую боку колодезной воды". Колодец был в ста метрах, да еще и под горкой, так что трудиться нужно было не мало.
Через три часа Мишка отрапортовал, что задание выполнено и бочка наполнена до самого верха. Недоверчивый начальник выглянул в окно и убедился, что уровень воды в бочке совпадает с верхним краем. Похвалив Мишу за быстрое выполнение задания, он подписал необходимые бумаги, и Миша торопливо покинул надоевшую "губу", пока никто не обнаружил его "ноу-хау". Дело в том, что он и не собирался потеть, таская в горку тяжеленные ведра, а спокойно перекуривал все это время, лишь под конец, сходив один раз за водой. После этого он перевернул бочку вверх дном и опорожнил ведра, заполнив небольшое пространство, которое создавали довольно высоко торчащие надо дном борта бочки.
Так как официальным путем отпуск из армии ему получить было невозможно, то мы придумали такую комбинацию - я высылал на Мишино имя две телеграммы. В первой я сообщал, что его отец тяжело болен, а во второй: "Чтобы твоя телеграмма имела силу, надо чтобы она была заверена печатью врача и подписью военкома города Таллинна". Мишин знакомый солдатик, который принимал и разносил телеграммы, приклеил к первому сообщению часть второй ленты, начиная со слов "телеграмма заверена..." Наша уловка сработала, и Миша две недели мог отдохнуть от северных армейских будней.
Продолжая работать на холодильнике водителем электропогрузчика, я по вечерам встречался с друзьями. Самым близким моим приятелем долгие годы был Володя Маркин. Хороший самбист, он всегда с удовольствием вступал в драку и выходил из нее, как правило, победителем. В коммунальной квартире одного из наших общих друзей я познакомился с танцовщицей варьете "Виру" Надей. До того, как начать работать Эстонии, она танцевала в знаменитом тогда узбекском танцевальном ансамбле "Бахор". Роман наш был скоропалительным, но через пару месяцев Надя сама пришла домой к Руфине и, неожиданно для меня, они стали подругами. Разругавшись с ними обеими, я сменил работу - теперь я трудился на "Скорой помощи".
В то время много молодых и симпатичных девушек подрабатывали на "Скорой" санитарками. Там я познакомился с Леной Гуревич - моей второй женой. Она была на шесть лет младше меня и очень красива. Прекрасно развитое чувство юмора собирало вокруг нее большие компании приятелей. Дружбу с некоторыми из них я продолжаю уже четверть века - это Андрей и Наташа Мадиссон.
Моим тестем стал бывший игрок ленинградского "Зенита" Иосиф Гуревич - еврей с чисто русскими замашками ветерана спорта. Он работал тренером футбольной команды "Двигателя" и, помимо того, подрабатывал судейством международных футбольных матчей. Теща же, будучи русской по происхождению, по характеру была "жидовка". Пережив Ленинградскую блокаду благодаря работе в хлебном распределителе, она с тех пор не расставалась с продуктами. Заведовала продовольственным складом ресторана "Кевад", который находился на верхнем этаже "Таллинна каубамая", и, при каждом удобном случае, пополняла домашние запасы, не отказывая себе в удовольствии вкусно поесть. Именно она стала предъявлять ко мне повышенные требования - я в эту семью попал против ее желания.
Пытаясь заработать денег соразмерно тещиным аппетитам, я отправился на весеннюю путину - ловить корюшку на Амур. Работал в рыболовецком колхозе "Сусанино", рядом с дальневосточным курортом "Анненские воды". Еще во время моего перелета из Таллинна до Хабаровска, а затем через центр Ульчского района - село Богородское - на маленьком самолете АН, заменяющем на Севере привычный горожанину автобус, до посадочной площадки села Сусанина, я чувствовал вновь обретаемую свободу.
Каждое утро наша рыболовецкая бригада грузила необходимый инструмент на розвальни и отправлялась на лед Амура, к неводам - ставникам. За ночь лед над кошелем невода намерзал полуметровой толщины, несмотря на дневные апрельские оттепели. Мы раздалбливали его ломами, вытаскивали из полыньи ледовую кашу здоровенными черпаками, и начинали вытаскивать за мокрые веревки сетчатое дно невода. В прилове вместе с корюшкой попадались щуки, налимы, молодые осетры, и многие другие породы рыб Амура. Уха, которую варили в ведре прямо на льду, составляла основу нашего рациона.
Сельский магазин уцененных товаров предлагал залежавшиеся на складах и снова вошедшие в моду польские длинные мужские приталенные пальто, по цене одного рубля за штуку. Фетровые бурки разных размеров горой лежали в углу и стоили пятьдесят копеек пара. Другой угол был завален хорошо выделанными шкурами лохматых якутских лошадок, по средней цене пятнадцать - двадцать рублей. В этом магазине можно было подобрать полный комплект одежды для работы за какую-нибудь десятку.
Получив расчет по окончании путины, я не сразу вернулся в Эстонию - слишком резким был бы этот переход от вольной рыбацкой жизни к чопорным нравам ориентированных на Запад таллинцев. Не глядя на своего рода внутреннюю границу, которая отделяла территорию Владивостокского аэропорта "Артем" от собственно города, который считался закрытой приграничной зоной, я, все-таки, просочился во Владивосток, и сразу влюбился в этот город. Одна из самых красивых на земле бухт - залив Золотого Рога, белые дома на сопках, маяк на мысе Эгершельда, и особый, тихоокеанский, характер города, сразу покорили меня. Но надо было возвращаться к Ленке.
Когда я прилетел в Таллинн, то узнал о многочисленных Ленкиных изменах и ее ночевках в номерах интуристовских гостиниц. Тайны из этого она не делала, даже с гордостью показывала мне какие-то рубашки, подаренные ей последним из забугорных поклонников - каким-то венгром.
Выяснение отношений между нами происходило в маленьком кафе, неподалеку от кинотеатра "Космос". Ленка потягивала кофе-гляссе, а я мрачно накачивался коньяком. Когда мы вышли на улицу, я вытащил из кармана нож и с размаха полоснул себя по левому запястью. Перерезал я себе и вены, и сухожилия, но, благо "Скорая помощь" была рядом, меня быстренько доставили на операционный стол и аккуратно зашили. Восстанавливать подвижность руки мне пришлось целых шесть месяцев.
Г Л А В А Т Р Е Т Ь Я .
Пламя свечи трепетало от моего дыхания, и на стенах комнаты переливались причудливые тени от большого полузасохшего букета и почти пустой бутыли красного вина в соломенной оплетке. Фотография Ленкиного улыбающегося лица стояла, опираясь на тонкое стекло вазы, и, казалось, издевательски подмигивала мне. Загасив докуренную сигарету, я скомкал фото и отправил его вслед за окурком. Снял со своей шеи крестильный крест на цепочке и начал нагревать его в пламени свечи. Закатанный рукав открывал предплечье с вытатуированной короткой надписью "ЛЕНА". Когда крестик раскалился до темно-вишневого цвета, я перехватил цепочку в левую руку, положил раскаленный металл на центр татуировки и прижал сверху, для верности, спичечным коробком. Сладковатый дымок подгоревшей отбивной я перебил дымом следующей сигареты. Долив из бутыли в бокал остатки рубиново отсвечивающего вина, я с любопытством смотрел на обугленный оттиск креста, закрывший собой почти всю надпись. Рука стала быстро опухать, и острая боль отвлекла меня от грустных мыслей. Два года назад, когда друг Коля делал эту наколку, мне казалось, что первая любовь переживет любые испытания...
Вытащив из шкафчика противно пахнущий флакон с мазью Вишневского, я густо смазал почерневшую кожу и красную опухоль вокруг ожога. Забинтовав руку, я поднял заранее приготовленный рюкзак и пошел на улицу, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Свежесть августовской ночи потихоньку уступала место начинающемуся рассвету. Теперь, когда все решено окончательно, надо было действовать быстро и хладнокровно. Пройдя пару кварталов, я проскочил через проходной двор и вышел к той конторе, которую приглядел еще неделю назад. Пройдя через узкую калитку, я оказался во дворе. Окно первого этажа начиналось всего в полуметре от асфальта, что в моем плане играло не последнюю роль. Вынув из кармана стеклорез, я быстро прочертил контур необходимого отверстия и приложил сверху газету, обильно политую клеем из баночки, которую принес в этот двор и припрятал два дня назад. Ударив по газете ладонью, затянутой в кожаную перчатку, я отложил в сторону налипшие на газету осколки стекла, просунул руку в образовавшееся отверстие и открыл оконную задвижку. Распахнув рамы, я принес из стоявшего во дворе штабеля две толстые доски подходящей длины. Одну из них примостил снаружи, а вторую прокинул внутрь помещения. В дальнем углу стоял на металлическом ящике небольшой, но весьма увесистый сейф. Прикинув, что его вес вряд ли превысит триста килограмм, и мысленно вспомнив добрым словом своего тренера по штанге, я решительно присел перед сейфом на полусогнутые ноги, и, напрягая все силы, осторожно взгромоздил его себе на колени. Обхватив холодные железные бока, я мелкими гусиными шажками стал подниматься по тихо хрустящей доске на подоконник. Вниз спускаться было уже полегче. Поставив сейф на заранее подогнанную тачку, я провез его до дверей мастерской, которая располагалась в этом же дворе. Тут уже не надо было большего ума - одна грубая сила, а ее у меня хватало. Сорвав ломиком замок, я вкатил тачку с сейфом и быстро разыскал необходимый инструмент. Через сорок минут мои старания увенчались успехом, но денежный приз был далеко не таким жирным, как я предполагал.
Выйдя на улицу, и убедившись, что не привлекаю лишнего внимания, я двинулся к автобусной остановке, чтобы навсегда покинуть город, который так обманул меня.
Через неделю я уже добрался до Иркутска. Здесь я познакомился в маленькой привокзальной пивной с профессиональным охотником Мишей. Михаил был парнем в общении легким, неожиданно начитанным, с располагающей внешностью таежного бродяги. Его светлобородое лицо всегда было готово к улыбке, а в глазах прыгали насмешливые чертенята знающего себе цену мужика. В город он приехал на последний загул перед началом сезона зимней охоты. Как-то само собой получилось, что мы оказались в одной компании с местными аспирантками какого-то из иркутских гуманитарных институтов. Сначала мы спонсировали вечер в ресторане, а потом, после закрытия ресторана, нас пригласили продолжить вечер на дому у одной из наших новых знакомых. В качестве предлога для ночных посиделок предлагалось провести спиритический сеанс. Мы запаслись необходимыми напитками и закусками, поймали такси, и поехали по ночным иркутским улицам.
Сама поездка настраивала на мистический лад. В лунном свете под мостом поблескивали холодные струи Ангары, на одном из поворотов перед нами открылся готический силуэт католического собора, в машине пахло корицей, а ведь арабы утверждают, что так пахнут джины. Даже название улицы, куда мы приехали, было, почему-то, написано китайскими иероглифами.
Поднявшись на второй этаж стандартного пятиэтажного дома, мы оказались в квартире, которая напоминала буддистский храм. На стенах скалились охранительные божества тибетского пантеона - идамы. На книжных полках перламутрово поблескивали дунги - поющие раковины. Тихонько звенели при каждом нашем движении священные колокольчики дрилбу. Хозяйка Света оказалась этнографом, и тема ее кандидатской была связана с ламаизмом.
В сумбурном разговоре мы с Мишей узнали, что далай-лама, это, в переводе, - лама, великий как Океан, а второй его титул - панчен-римпоче, означает -"великое сокровище учения". Тут же нам объяснили разницу между сансарой (реальным миром), и санскарой (силами не связанными с сознанием).
Света недавно вернулась из экспедиции в какой-то далекий дацан, и была переполнена впечатлениями. Она очень эмоционально рассказывала нам о тайном бурятском воинском искусстве "Хара моротон" (черных всадников). В этом клановом учении слились бурятская "Бука барилднан" (борьба силачей), каракюреш (черная борьба), ламская кюреш (т. е. ламская борьба) и синсимак - бурятская борьба, возникшая под сильным китайским влиянием. Особо культивируют это учение буряты из клана хогодоров (черноконных).
Тут же на нас вывалился поток знаний о китайской кухне и учении "увэй" - пяти вкусов. Из всей этой экзотической мешанины мне, непонятно почему, запомнилась фраза: "Майтрея - Будда грядущей Калпы". Но эту половину лекции я уже не запомнил, так как надо было помогать расставить специально подготовленную для спиритического сеанса мебель. Оказывается, стол для этого подходит не всякий, а исключительно такой, где не использовалось ни одного гвоздя.
Наконец мы расселись вокруг стола, и Света пригласила своих соседей принять участие в сеансе, убеждая нас, что жена соседа - очень мощный медиум. Выключили свет, свеча нагрела фарфоровое блюдце, и копотью Света нанесла метку-указатель на краю этого блюдца. Лист бумаги с алфавитом, расположенным полукругом, и рядом арабских цифр, занимал всю площадь круглого стола. Едва касаясь друг друга кончиками пальцев, мы простерли руки над столом.
Первым был вызван дух Сталина, у которого мы пытались узнать, кто же на самом деле приказал расстрелять царскую семью. Блюдце шевельнулось и заскользило по бумаге, делая короткие остановки перед определенными буквами.
"Л - Е - Н - И - Н" - громким шепотом прочитала Рита - вторая из тех девушек, с которыми мы сегодня познакомились. Следующим вопрос задавал Миша, и ему было обещано обилие пушного зверя на отведенном участке тайги. Потом был муж соседки, который интересовался успехом затеянной спекуляции. Ответ был положительным.
Я старался разглядеть, при сумрачном освещении, не касается ли чей-нибудь палец блюдца, заставляя его кататься по столу, но никто, вроде бы, его не трогал, а оно продолжало раскатывать вдоль дуги букв кириллицы, делая такие же короткие, но явные, остановки в нужных местах.
Жена соседа, чье имя я не запомнил, задала вопрос весьма туманно, что-то типа: "Сбудется ли то, о чем мечтаю?". В ответ ей блюдечко наездило по бумаге такую многоэтажную матерную тираду, как будто ей не дух Сталина отвечал, а какой-нибудь извозчик в последней стадии белой горячки или дух незабвенного Баркова.
Дошла очередь и до меня, но блюдце не двигалось. Соседка, с многозначительным видом персоны приобщенной к тайнам, возвестила нам, что мы, дескать, слишком утомили своими вопросами этого духа, и пора вызывать следующего. Кто-то святотатственно предложил вызвать дух самого Спасителя Иисуса. Так и сделали. Почему-то все, забыв про очередь, торопились задавать свои дурацкие вопросики, а блюдце, к моему удивлению, послушно отвечало. Правда, была одна странность в ответах... Ответы давались односложные, либо "да", либо "нет," и повторялись обязательно трижды.
Тут кто-то вспомнил, что я не задавал еще ни одного вопроса, и мне предоставили такую возможность. Я спросил: "Когда наступит конец света?" Блюдце покатилось, без малейших наших прикосновений, и сделало первую короткую остановку перед ровной линией цифр. "Два" - громко сказала Рита. "Один. Пять. Два". Тут блюдце как бы отпрыгнуло на центр стола, стало беспорядочно метаться вдоль ряда букв, не было никакой возможности заметить места его остановок, потом оно стало крутиться и дрожать, резким рывком рванулось вновь к цифрам, порвало бумагу, которой был застелен стол, и упало на пол, при последнем движении свалив подсвечник. Свеча потухла.
Девицы дружно завизжали, давая выход накопившимся эмоциям, я встал и нащупал выключатель.
Когда свет зажегся, мужики дружно закурили, а девушки убрали со стола бумагу и быстро расставили закуски и графинчики. После первой пары глотков беседа возобновилась, и Света спросила у Михаила: "А, правда, странно, что Христос отвечал на наши вопросы трижды?"
-"Да ничего тут странного нет, - как бы даже с недоумением от ее недогадливости ответил ей Миша, - "Ведь Бог един в трех лицах."
До утра мы вели разговоры о теологических проблемах, и впервые я так основательно почувствовал пробелы в своих знаниях. Но, что поделать, во время моей малолетней юности первоисточники были недоступны, и познания мои были почерпнуты из "Забавной Библии", не менее "Забавного Евангелия" Лео Таксиля, да популярных книжек Зенона Косидовского.
Оказалось, что Миша вырос в семье староверов, Библию знает, чуть ли не наизусть, но, взбунтовавшись против строгих кержацких порядков в родном доме, решил жить тайгой, где уже четвертый год успешно промышляет. Света все еще пыталась привить нам махаянскую мудрость буддизма, но Рита, глядя с сочувствием на наши слипающиеся под утро глаза, милосердно предложила переночевать у нее, благо, что жила она в соседнем доме, и квартира была свободна от других жильцов. Мы с удовольствием согласились. В прихожей я успел прочесть большой плакат на стене: "Хорошие девочки идут прямо в рай, а плохие - куда им хочется".
Проснувшись, мы созвонились со Светой, пригласили ее на обед. Обедом занимался Михаил. Он замечательно приготовил в духовке седло барашка, за которым нам пришлось смотаться на соседний рынок, а я блеснул хорошим приготовлением плова. Особенно понравилось, что Миша, перед тем, как готовить барашка, вымачивал его в холодной воде полтора часа. Именно так меня учили на Кавказе убирать неприятный запах бараньего мяса. Девушки пытались испечь пирог, но тесто у них не взошло. Мне, почему-то, вспомнились бабушкины рассказы о том, что в присутствии ведьм молоко скисает, а сдобное тесто опадает...
Продолжились беседы, из которых мы выяснили, что Рита занимается археологией, и у нее дома хранится неплохая коллекция орудий первобытных людей. Она показывала нам ядрища-нуклеусы, учила, как отличать дорсальную сторону от вентральной, объясняла, что бюльб - это ударный бугорок на поверхности камня. Благодаря ей мы научились различать чоппер от чоппинга в орудиях сделанных из речной гальки. С гордостью она показывала нам какой-то очень редких достоинств бифас - ручное рубило, обработанное с двух сторон. Но мы уже несколько подустали от многознания и разговорчивости наших недавних подруг, тем более, что и у меня, и у Миши, были свои причины для того, чтобы быстрее покинуть город.