Аннотация: Краткий сборник отдельных сказок, предназначенный для участия в конкурсе "Короткое детское произведение 2015 (весна)" издательства "Настя и Никита"
Содержание:
--
Сказочник и ночь
--
Кофейные демоны
--
Полуночный Бардачник
--
Мастер и Бульдожка
Сказочник и Ночь
Сказки - это непросто слова, которые кто-то однажды выдумывает и записывает на бумаге. Это живые истории, рождающиеся в светлых головах одних, чтобы, явившись на свет, поселиться в умах других, где они смогут вырасти и стать недостающей необходимой частью чьей-то жизни.
Но у всего есть оборотные затенённые стороны, сущность которых проявляется, как правило, не в самый подходящий момент.
Я знал одного Мастера слова, который часто писал сказки. В то время как город начинал засыпать, он садился за свой стол в кабинете, поставленный напротив окна так, чтобы за ним всегда видеть небо; брал острозаточенный карандаш - один из множества точно таких же, лежавших в правом ящике его письменного стола, - и начинал рассказывать свою историю. Рассказывать на бумаге.
Его сказки обычно начинались с простых слов, сперва неимевших продолжения. Но стоило только ему начать выводить петляющие окружности букв, как одно за другим слова сплетались, и из малого зёрнышка начинала расцветать живая история.
Когда он отрывал взгляд от бумаги, давая словам поспевать за его рассказом, он смотрел в окно на звёзды, пробуждающиеся на тёмном небе, которое только-только сбрасывало с себя одежды закатного солнца, намереваясь примерить вечернее платье. На его глазах из мрака начинали проступать светлые серебристые огоньки. И это были единственные звёзды, которые связывали Сказочника с рисованным образом из книг. И если в них что сказочники, что звездочёты были облачены в звёздные одежды, или в одежды усыпанные звёздной пылью... или просто пылью, но оттого, не менее серебрящиеся на свету,... то в его жизни в подобное серебряное платье облачалась именно его спутница.
Когда его история заходила на новый вираж, а карандаш терял свою остроту, Сказочник откладывал его на край стола или, если рассказываемая история была более нетороплива, убирал в другой ящик. Затем вновь тянулся к острым карандашам и подхватывал свою историю на том самом повороте сюжета. Так продолжалось до тех пор, пока конец сказки не являлся на свет, вслед за её серединой и предшествующим ей началом.
К тому моменту по столу могло быть рассеяно множество использованных карандашей, а часть из них обычно успевала скатиться на пол и ненавязчиво его заполонить.
Не подумайте, что Сказочник ими разбрасывался, просто, когда рождается твоя история, раскрывая собой новый источник чего-то доброго, светлого или уютного и глубокого, не стоит тратить ни капли этого времени даже на заточку карандашей. А затупляясь, они скрадывают остроту и отчётливость ощущений, которые можно испытать, читая эту историю.
Заканчивая писать, он непременно собирал их все вместе, обычно складывая в стол - отложив их заточку до утра или до послеобеденной чашки чая в отведённый час. После чего, снова возвращал их в заветный правый ящик письменного стола, откуда впоследствии черпал источник своих слов.
Бывали дни, когда истории витали в воздухе или лёгкий ночной ветер был полон особой силы, тогда Сказочник выходил на небольшой балкон, дверь на который вела из его кабинета и часто была открыта. Садясь на перила и опираясь спиной о стену, он подтягивал к себе одну ногу, клал на неё небольшой ворох листов, на которых ему предстояло писать, и погружался в повествования. В такие моменты он брал с собой сразу несколько карандашей, которые дожидались своей минуты в нагрудном кармане его рубашки.
Всякий раз, когда он писал, он действительно рассказывал истории. Можно даже сказать, что сперва он произносил слово, прежде чем рука выводила его на бумаге. Так что всякий в ночи, кто мог слушать, мог первым услышать его рассказ.
А Ночь - всегда была его преданной и благодарной слушательницей, вдохновляющей своим вниманием на новые истории.
Но Земля продолжала крутиться, с каждым днём укорачивая время, которое он мог проводить с Ночью наедине, рассказывая сказки миру. Его всё больше окружал свет, как порождённый тем чувством, что несли его истории, так и далёкими отсветами бликующих на стёклах растущих домов полупустых полупрозрачных слов, выбрасываемых днями в воздух. Они не были настолько легки, чтобы подниматься к небу или быть унесёнными ветром вдаль, и стремиться ввысь могли, лишь нагромождаясь друг на друга.
За то время, что ему оставалось, Сказочник всё так же старался воплотить свои истории, но с каждым разом ему приходилось спешить ещё больше. Карандаши стали ломаться вместе с историей, которая в этот момент спотыкалась на полуслове и начинала прихрамывать.
Стало сложнее рассказывать. Стало невозможно выражать. Стало сложно слушать, потому что истории становились короче и кратче, пока в один момент Сказочник не перестал писать по ночам, хотя Ночь ещё хоть и недолго, но могла быть с ним наедине, когда он садился на край балкона - почти как прежде.
Но невозможность говорить, ещё не означала, что истории переставали в нём зарождаться, переполняя его, давя грузом и изматывая немотой.
Стараясь что-то сделать с собой, он складывал из чистых листов бумажные самолётики и отпускал их в мир из своего окна. Считая, что раз он уже не мог выпускать в мир теплоту и укутывающий уют ночи в своих историях, он может дать ему чистые листы, которые заполнит кто-нибудь другой.
Однажды сквозь распахнутые балконные двери в комнату залетел бумажный самолёт, похожий на один из тех, что Сказочник выпускал в мир. Сделав небольшую петлю, тот упал на стол, разворошив стопку бумаг.
Когда Сказочник взял его в руки из самолётика выпал серебряный перстень с тёмно-синим - практически чёрным - камнем. Лист, из которого самолёт свернули, был чистым и не содержал ни единого намёка на подпись того, кто мог его послать.
В этом подарке было что-то очень знакомое и неуловимо близкое, возвращающее Сказочника в то время, когда он принимался за дело, едва лишь начинались сумерки, и без устали писал, а по ту сторону окна за ним наблюдала пленительная Ночь, в блистающем звёздами вечернем платье.
В тот момент, когда он держал перстень в руках, пытаясь понять, что же так тепло тронуло его воспоминания, один из множества солнечных лучей, отражавшийся то тут, то там, попал на тёмную поверхность камня. Сквозь казавшийся прежде чёрным беспросветно синий мрак проступили звёзды. Когда Сказочник смотрел на них, перед его глазами расстилалась Ночь, но уже не по ту сторону окна, а прямо перед ним - на столе, где, казалось, всё было как и прежде, сияло её платье.
На глазах видимый им город начинал засыпать. Он сел за стол, выровнял разворошённые самолётом листы и достал новый карандаш, который сразу потянулся к бумаге. А вслед за ним, к бумаге потянулась новая история, которая давно стремилась наружу, снедая Сказочника его немотой.
И с тех пор истории шли - одна за другой - всякий раз, как только первое переплетение округлых букв ложилось на чистый лист. С тех пор Сказочник мог быть всегда наедине со своей самой внимательной слушательницей. Стоило ему только взглянуть на тот перстень, как она заполняла собой всё его внимание, расстилаясь на столе и внимательно прислушиваясь к каждому слову.
С тех пор, он никогда не снимал его.
А Ночь уже, гуляя по свету, сама рассказывала эти истории тем, кто хотел их услышать. Так что живая история, родившаяся в уме Сказочника, вырастая, становилась неотъемлемой частью других. Тех, кто умел слушать и мог прислушиваться.
Кофейные демоны
С чего, по-твоему, начинаются сказки? С "Хочу сказку"? Нет. Не только с этого. Любая сказка начинается с того, что кто-то не может уснуть или только делает вид, чтобы тайком и хитростью всё-таки её услышать и стать частью.
Так вот.
На какие только хитрости не пускаются охотливые до сказок люди, чтобы получить желаемое. Вступают в неравные схватки со сном. Пытаются обмануть время, навёрстывая часы сна в следующих днях. Старательно пьют холодные напитки или открывают все возможные окна, чтобы прохлада наполнила комнату и вытеснила убаюкивающий уют пледов и одеял. Не насовсем, а так, чтобы просто ослабить их пыл. Ведь и пледы, и одеяла - это неотъемлемая часть истории для тех, кто собирается слушать сказку.
Один Мастер захватывающих историй каждый вечер располагался у корней старого дерева, лишь только солнце начнёт укрываться за горизонтом. Как только он занимал своё место, к нему начинали стекаться сумерки и те, кто хотел вместе с ними услышать новую историю. Они садились неподалёку и ждали, когда же Мастер нарушит молчание. А пока, в ярких всполохах огня, отделявших его от сгущающегося внимания, их нетерпение играло с зарождающейся вокруг безмятежностью.
Но это всё вступления и лирика. На самом деле эта история не о том, как кто-то страстно желал проникнуть в чарующий сказочный мир, а кто-то - дорожил каждой минутой внимания своего слушателя. Эта история о том, как и тем, и другим удавалось не упускать погожих вечеров и начал клубков всех хитросплетённых рассказов.
Мастер доставал медный сосуд, покрытый помимо копоти картами звёздного неба, жемчужинами историй в узлах созвездий и толикой песочной пыли, оставленной теми, кто, не дождавшись, проворно юркнул в сон.
Сложно сказать, что больше увлекает за собой: голос или плавные движения, которые прежде всяких историй творят своё чародейство. Когда в картину из слов вплетаются запахи и домыслы, возникают противоречивые желания: не упускать ни звука, закрыв глаза, или ловить движения, но убегая уже в другой рассказ.
Одной рукой он будто из воздуха доставал щепотку коричневого порошка, ссыпая его горкой на ладонь, и тут же сгребал её в сосуд; другой - для сладости отправлял на дно такую же щепотку белых крупиц. Мало кто мог осознавать, что же происходит за краешком мира, в котором творилась эта история. Но вот воздух наполнял запах шоколада, который Мастер незаметно для всех растирал в крошку в своих руках, и любая из подстрекающих тревог отступала.
Ещё не услышав ни слова, собравшиеся замечали, что история давно началась и вовсю увлекает их своим течением. Захваченные новым витком, они наблюдали, как Мастер встряхивал сосуд, перемешивая всё, что он прежде в него отправил, и с содроганием замирали, когда в их грёзный мир вплеталось едва слышимое журчание прохладного ручья.
Тогда Мастер начинал кутать медный сосуд в алое пламя, а гостей - в одеяла из предвкушений и ароматов, пока довольное фырчание тех и других, от добавленного острого зёрнышка, не требовало вновь остудить их.
По мере того как слушатель растворялся в рассказе, сосуд наполнялся водой и духом творимой истории. А ночь становилась гуще, и разве что довольные угукания совы, прислушивающейся к чему-то в темноте, могли проникнуть сквозь неё не увязнув. И то потому, что были частью совиной охоты. С этими совами никогда не знаешь заранее - охотливы ли они до твоих слов или охотятся на притаившихся где-то мышек.
Лишь после того, как из сосуда дважды доносилось "фыр-фыр", Мастер снова добавлял воды, а чуть прежде - коричного порошка. Самую малость. Самую толику. Но и этого было достаточно, чтобы увлечь даже тех, кто скрывался в траве.
И снова слышался "фыр-фыр", и снова полилась вода, и снова - "фыр-фыр". А ночь сгущалась как пенка, застлавшая вершину медного сосуда, поглощая иные звуки. Застыли запахи. Мир замер. Затих. Как вдруг, из самой глубины на волю стали вырываться гонимые внутренней бурей кофейные демоны. Плывя, растекаясь потоками, стелясь по земле, они тянулись ко всем. И каждый, кто мог их слышать - слушал шепчущие слова о молодости и чарующей красоте. Кто мог вдыхать - дышал их силой и проникался их обаянием. Они возвышали и восхищали коснувшихся их - давших овладеть сердцем. Так сладко и запредельно, наделяя своими чертами, кофейные ароматы сливались с ними воедино, давая вобрать в себя частицы бесконечности. Навсегда.
Эта история неизменно предваряла другие. Но те более не требовали слов, чтобы раскрыть себя.
И только после этого Мастер окончательно убирал преграды, сдержавшие, прежде, наплывающий сон.
Полуночный Бардачник
Я знаю, что бывают такие дни, когда ты ложишься спать, но никак не можешь уснуть. Ты очень стараешься, переворачиваешься с одного бока на другой, переворачиваешь подушку прохладной стороной кверху, крутишь по кругу одеяло, иногда сбивая его в самый низ кровати, - но всё равно никак не уснёшь.
Иногда тебе может казаться, что ты что-то упускаешь, будто чувствуешь, что-то происходит прямо сейчас или вот-вот должно произойти. Ты прислушиваешься к темноте комнаты, к ночи за окном, к собственному дыханию.
Бывает и так, что это волнение или едва-едва слышимый скрежет ты списываешь на мышку, затаившуюся в какой-то щели. А если шебуршание тебе кажется громким, ты начинаешь думать, что на эту мышь уже кто-то начал охоту.
Не найдя ничего подобного вокруг, а, точнее, поняв, что даже представить себе не можешь, где бы в твоей комнате - в каком таком закоулочке или щели - могли бы разом затаиться мышка и её охотник. Ты совсем теряешься в догадках, отчего тебе ещё сложнее уснуть. А за окном самая тихая, самая ясная, самая умиротворяющая ночная пора. А ты - не спишь, не находя ответа на свои вопросы.
Но я помогу тебе - я знаю, как всё обстоит на самом деле!
А приходило ли тебе в голову искать это шуршание там - наверху. Нет, конечно же, никто не прячется у тебя под потолком, и не нужно гадать, догонит ли кошка летучая летучую мышь... Надо заглянуть ещё выше. Туда - за потолок. На чердак.
Задумывался ли ты когда-нибудь, кто там живёт и может шебуршать по ночам? Кто всё время ворочается, поскрипывая пружинками кровати, или ходит взад-вперёд, растревоживая половицы. Кто всё время что-то двигает, неритмично притопывая, и каждый раз грустно вздыхает.
Нет, не знаешь? Это полуночный Бардачник, живущий на чердаке.
Когда город покидают все тревоги и волнения, когда куда-то вдаль уходят без оглядки облака, а на небо высыпают звёзды, он просыпается.
Сколько я его знаю, он всегда жил под крышей. На тёмном чердаке, где стоит только кровать и множество каких-то ящиков, ежедневно покрываемых пылью. Каких-то мелких вещей, которые постоянно сыплются и звенят при падении. Даже что-то, что может ойкать. Хотя... наверное, ойкает как раз сам Бардачник, но кто его знает, может что-то да изменилось в его жилище.
Он просыпается оттого, что его манят звёзды, или наоборот, от этого он не может уснуть. Я знаю лишь только то, что сквозь прорехи в крыше, он смотрит на небесные светила, вдыхая их ночной аромат, и разделяет уютную темень чердака с лунным светом, который иногда к нему заглядывает.
Так вот. Он сидит на краешке своей кровати, смотрит на ночное небо и вздыхает.
Вздыхает он как-то поэтично и по-своему мелодично, и ничто не способно оторвать его взгляда от тех звёзд, что он видит. И не стоит его тревожить, иначе много кто не сможет уснуть, пока Бардачник будет чем-то взволнован.
Я слышал, один плотник был раздосадован, что в крыше его дома постоянно возникали всякие дырки, из-за которых крыша протекала во время дождя. А ещё они могли давать убежища всяким ночным тварям, что особенно его пугало. Не знаю почему, но именно ночью он выползал со своим молотком, чтобы залатать их. Конечно, он вылезал только тогда, когда на небе была яркая луна, и ни одно облачко не заслоняло её свет, так что он мог легко ориентироваться.
Но как ты уже знаешь, именно в такую ночь Бардачник смотрел с краешка своей кровати на небо.
Когда плотник заколачивал одну из щелей - ту, что была удобнее всего расположена к кровати, Бардачник начинал нервничать и стараться найти то место, откуда он сможет снова увидеть звёзды.
Тогда он вскакивал, иногда даже не попадая в тапки, и начинал двигать ящички, путаясь в полах растянутой ночной рубашки, передвигать другие предметы, только чтобы как-то устроится под очередной прорехой и снова смотреть на ночное небо. Но плотник, закончив с одной дырой в крыше, переходил к другой, вновь вынуждая Бардачника суетится и ворчать, что-то вновь передвигая.
Так могло продолжаться всю ночь, потому что крыша та была ни к чёрту, и порой просто проваливалась в неожиданных местах: то под коленом плотника, то когда тот пытался опереться на локоть, чтобы взять зажатый губами гвоздь.
А Бардачник всё продолжал суетится, успокаиваясь, лишь когда находил своё место под небом. И затихал, лишь когда ночь подходила к концу, а солнечные лучи начинали вторгаться на его чердак. Тогда он забивался под одеяло, закрываясь с головой, и не вылезал оттуда пока не оставался наедине со звёздами в тихую погожую ночь.
Нет-нет, что ты. Плотник не был таким вредным, и однажды понял, что так беспокоило чердачника. Да и если по совести сказать, он разуверился, что эту крышу когда-нибудь удастся починить: почему-то новые дыры в ней появлялись именно тогда, когда он старался залатать старые. А без этого, они просто были на своих местах, и их ничуть не становилось больше, как ни странно.
Откуда я знаю, спросишь ты?.. Я давно здесь живу и часто бывал на той крыше в тихую ночь, такую как сейчас, ...по делам.
Что тревожит Бардачника сейчас, раз плотник перестал ему мешать? Знаешь, как-нибудь я покажу тебе то место, а сейчас, можешь поверить мне на слово. Я провёл много ночей, слушая тишину, доносившуюся с чердака, когда самого Бардачника перестали тревожить. И только редкие вздохи доносились до меня.
Отчего же он беспокоен сегодня? Что тебе сказать, это очень уютное место, и, насколько я знаю, не так давно его облюбовали летучие мыши, которые виснут вниз головой как раз вокруг прорех, заслоняя тем самым Бардачнику небо. Тогда он вновь начинает волноваться, вскакивать с кровати, не попадая в тапки, и всё что-то двигать на своём чердаке, чтобы только вновь оказаться под свободной незанятой прорехой. Но ойкая и шурша, он пугает мышей, и они перелетают на другие места. Так они всю ночь и шебуршаться. Он от них, а они от него. Потому и половицы скрипят. И шороху немерено. А ты... просто смотри на звёзды, и всё поймёшь. И может быть, даже заметишь одну их тех спугнутых мышек, что взлетели с чердака и могут вот прямо сейчас проноситься по светлому лику полной луны. Высоко-высоко.
Мастер и Бульдожка
У одного Мастера старинных вещей была трубка. Пенковая трубка, сделанная в виде головы собаки. Голова была похожа на бульдожью, да и сам хозяин чем-то был под стать трубке.
Поздним вечером, когда он заканчивал все известные ему дела, расписанные на уже почти иссякший день, выходил на крыльцо своего дома и наслаждался закатом. Мастер никогда не спал, как никогда не спала и его фантазия. Она работала так же беспрестанно, как и он сам, придумывая новые изделия и вдыхая жизнь в идеи. Но каждый день он выбирал время, чтобы проводить Солнце взглядом за горизонт.
Мастер садился в кресло, расправляя плечи и разложив руки на подлокотники, закрывал на мгновение глаза, глубоко выдыхал и на миг замирал. Со следующим вздохом он доставал трубку из кисета, так, что лежа в руке, собачья морда вместе с ним смотрела на закат. Затем снова запускал руку в кисет за щепоткой табака, чтобы засыпать его в чашу. Этим он будто бы наполнял бульдожью голову мыслями, которые им вдвоём предстояло обсудить. Утаптывал табак большим пальцем и засыпал ещё щепотку.
Всякий раз Мастер не мог сразу вспомнить, в каком из карманов его потёртых штанов лежал коробок спичек, поэтому, запуская руку наудачу в один из них, он считал, что если коробка в нём не окажется, то и мысли, оставленные на вечер, не смогут прийти к решению без запинок.
Держа Бульдожку в левой руке, он зажимал выдвинутый коробок между средним и безымянным пальцами, чтобы, взяв спичку другой рукой, зажечь её без промедления. Бывало и так, что размышление не задавалось с самого начала, и одной спички не хватало, чтобы раскурить трубку. Именно поэтому, он и не спешил откладывать коробок в сторону. Зачастую именно вторая спичка позволяла расслабиться, откинувшись на спинку кресла, выдохнуть и ощутить, как уходящий день, видя эту картину, решает присесть в соседнее кресло и перевести дыхание.
Коробок убирался в карман. Каждый раз, доставая или убирая, Мастер потряхивал его из стороны в сторону. Можно было подумать, что он проверял, осталось ли в коробке ещё что-то, но это была больше привычка... и желание услышать знакомый звук, как несколько, по сути, огранённых древесных щепок, способных самостоятельно извлекать огонь, мелодично шуршат между собой и ударяются о стенки. В такой момент, коробок как бы говорил "будет ещё день, и будет ещё, о чём подумать". С тем коробок и исчезал в глубине одного из карманов тех же потёртых штанов, откуда не так давно был извлечён.
И Мастер, и Бульдожка смотрели за горизонт, выдыхая дым, и обменивались фразами. Они вместе обдумывали то, как прошёл день. Всё ли успелось из того, что было нужно. Закончена ли та резная фигурка, что сейчас отдыхает на полке над верстаком или ещё нет. Что будет в завтрашнем дне, и "не правда ли, сегодняшний закат особенно мягок и спокоен?".
Он смотрел, как табак медленно тлеет в трубке, постепенно освобождая голову от мыслей, и думал, что удивительным образом небольшое пламя маленькой спички способно разрешить все его сомнения - разбудить Бульдожку, который обычно спит весь день, чтобы он мог вместе с ним проводить подуставшее за день Солнце.
Никто не провожал Мастера даже взглядом, когда тот выходил из кабинета, чтобы подышать воздухом. Да и не так это было важно. Важным для него было встретиться в конце трудового дня взглядом с коллегой - таким же трудягой, как и он, пусть и занимались они каждый своим.
Когда Солнце исчезало из виду, Бульдожка уже начинал засыпать, да и мысли Мастера обретали покой. Всё было обдумано, всё было оговорено, всё улеглось в голове и расставилось по полкам. Ещё какое-то время Мастер смотрел на сгущающийся вечер, и на медленно догорающий уголёк в трубке. Уголёк то разгорался, то угасал вновь, в такт мыслям, которые объединяли Мастера и Бульдожку.
Бульдожка засыпал. Бывало, что и Мастер замирал в кресле, словно задремавший, и долго сидел неподвижный, глядя куда-то в ночь. Но вновь глубоко выдохнув, он высыпал пепел из трубки в траву, стряхивая вместе с ним и оставшиеся недообдуманные мысли, которые уже не имели смысла, и было незачем забирать их с собой в новый день.
Мастер прочищал трубку медленно, стараясь не потревожить Бульдожку. Закончив, подносил её ближе к носу, вдыхая стойкий спокойный аромат табака, и убирал обратно в кисет, где Бульдожка обычно спал до надвигающихся сумерек. К этому моменту, Солнце уже вставало из-за горизонта, освещая левую сторону дома и спинку кресла, в котором сидел Мастер. Едва оно показывалось, он поднимал в знак приветствия руку, желая хорошего дня, и направлялся в дом, по привычке поворачивая ручку неплотно притворенной двери.
Его уже ждали дела и резная фигурка слоника на полке над верстаком, которой не хватало совсем чуть-чуть, чтобы в неё вдохнули жизнь.