Город наш долог и широк в пространстве, но во времени короток и заканчивается сразу за поворотом из двадцатого века в девятнадцатый селом Кривощёковым. Оттого так жаден он ко всякого рода личностям известным, оставившим следы своих ног на его тротуарах. Новосибирск текуч. Железная вода Транссиба тащит сквозь него человеческий песок, замывая новые жилые кварталы и одновременно вымывая иные песчинки из города. Город жаден, но забывчив: новые журналисты едут по старым адресам и новые слушатели с удивлением узнают о старых героях.
Иногда на охоту за историческими привидениями журналисты приглашают меня. В моей рабочей каморке на третьем этаже бывшего заводоуправления раздается телефонный звонок, я поправляю на носу очки, беру свое старое бумажное ружье и отправляюсь на улицы города. Поэтому когда позвонила Люба Иванова и предложила поохотиться на Воланда, я не очень-то и удивился. С Любой мы познакомились на радио, где в одной из программ обсуждали название нового моста через Обь. Ей хотелось названия неожиданного и романтического - с веселыми пузырьками "Шампанского" между букв и вкусом заморского блюда фуа-гра. Смелого, рискованного, на грани игры в слова и смыслы и даже с капелькой декаданса в последнем слоге. Я же предлагал земное, вросшее корнями столетних деревьев в берега Оби и скрепляющее их с ушедшими веками в одно историческое пространство.
Булгаковские герои любили наш город. Елена Турбина учила детей в школе. Сергей Тальберг преподавал латынь и немецкий в мединституте. Воланд проектировал сверхдальние самолеты, способные нести ядерное оружие. Он работал в закрытом институте оборонного предприятия и находился под постоянным надзором. Даже сегодня, спустя шесть десятков лет, за домом, в котором проживал Воланд, приглядывает памятник Дзержинскому: Железный Феликс прячется за высокими елями на шумной автобусной остановке наискосок через дорогу.
День словно выпал из календаря: мелкой позёмкой, как наждачной бумагой, снежные черти тёрли стекла машин и лица прохожих. Ветра вырвались на волю, устроив хмельные гулянья по улицам и площадям. Ртуть в уличных термометрах поползла вниз, спасаясь от холодов. В съемочную группу ГТРК, захватившую меня с собой, входили двое мужчин - режиссер Юра и оператор Женя. Судя по заднему сиденью "Шевроле", на котором мы ехали, рассказы о толстых американцах - выдумка мировой закулисы. Трое стройных русских мужчин и одна японская кинокамера едва поместились вместе, так что фигуры позабытого ныне "Тетриса" обрели плоть и кровь. Улица Есенина долго падала вниз, цепляясь за хрущёвки и гаражи, и, наконец, сорвалась на дно оврага, по которому неторопливо ползла из загородного озера к Оби полузамерзшая речка Каменка. "Шевроле" свернул на Волочаевскую и стал карабкаться наверх к проспекту Дзержинского. В этом странном американском автомобиле всё представало искаженным в пропорциях: фигурки "Тетриса" казались маленькими, а свившая на переднем сиденье гнездо в теплой шубе Люба Иванова - большой. Стоило покинуть автомобиль, и съемочная группа мгновенно преобразилась, обретая свои истинные размеры. Оператор стал плотнее, режиссер - выше, журналистка - меньше. Самая невероятная перемена произошла с Юрием: он обернулся одновременно ищейкой-детективом и гигантским циркулем. Нос его ожил, зашевелился, выхватывая из окружающего пространства скрытые от нас запахи, а ноги стали чертить круги по заснеженному задворью дома Воланда. Меня, словно памятник, установили метрах в десяти от подъезда, сняли очки, прикрепили к куртке микрофон и попросили не двигаться. Я застыл и перестал дышать.
Настоящее пугливо: в некоторые переулки оно не рискует соваться веками. Вот и здесь только автомобили и стальные двери подъездов робко удерживали за кончики пальцев двадцать первый век. Тёмный кирпич, декабрь, зима, бесстыдно голые тополя и каркающие вороны - всё это было и полвека назад. И затянутое мутной простынёй небо, и хрустящий под ногами снег... И невнятный шум голосов, доносящийся с проспекта. Казалось, сейчас послышатся торопливые шаги, вороны в кронах тополей мрачно закаркают и, вывернув из-за угла, к подъезду направится Воланд. Воротник его длинного черного пальто будет поднят, уши меховой шапки опущены и завязаны шнурками, а замерзшие руки он на ходу будет отогревать дыханием. Через мгновение за нашими спинами действительно раздались скрипучие вздохи чьих-то шагов. Конечно, это был не Воланд - всего лишь пожилая дама с авоськой продуктов. Заметив нас, она прибавила ходу, с неудовольствием посматривая на кинокамеру - жители дома не любили камер и журналистов.
- Здравствуйте! - обратилась к женшине Люба. - Вы здесь с какого года живёте?
Неожиданный вопрос не застал женщину врасплох.
- С одна тысяча сорок седьмого, - не задумываясь, ответила она, ловким финтом обходя сразу троих - меня, Любу и оператора Женю с камерой - теперь между женщиной и подъездом оставался только Юрий. Этот уверенный маневр нас не насторожил, и совершенно напрасно.
- Так вы и Воланда видели? - обрадованно спросила Люба.
- Видела, - дама с авоськой, словно опытный хоккеист, сделала ложное движение корпусом, показывая, что будет обходить Юрия слева. Он попался, шагнув навстречу, но женщина двинулась вправо и оказалась у него за спиной: путь к подъезду был свободен. Из рукава показалась худая рука с ключом, пиликнул электронный замок, стальная дверь оттворилась...
Первой опомнилась Иванова.
- Держите её! - выкрикнула Люба, и от этого возгласа вороны испуганно поднялись в небо. - Не дайте ей уйти!
Увы... Я застыл каменным истуканом между Любой и подъездом, не давая возможности ей броситься в погоню. Жене мешала массивная кинокамера на штативе. И только Юра попытался броситься в погоню: из неудобного положения, стоя спиной к подъезду, он невероятным образом сложился, одновременно разворачиваясь на каблуках и вытянул к женщине длинные руки. Но было поздно: дверь подъезда захлопнулась, едва не прищемив ему пальцы. Я бросил взгляд на Любу: она напоминала полководца, проигравшего сражение, но уверенного в общей победе. Куда делась романтичность с легким налетом усталости и декаданса серебряного века? Передо мной стоял Наполеон в шубе. Незадачливый водитель легковушки, завернувший во двор, был остановлен властным взмахом её руки. Притормозив, шофёр закрутил головой по сторонам, пытаясь понять, что случилось и почему нельзя ехать дальше. Вороны успокоились и даже спустились на несколько веток ниже - в партер.
Стальная дверь неожиданно распахнулась, и из неё вышла на мороз семейная пара средних лет. Прежней ошибки бригада ГТРК не повторила: Юрий мгновенно отрезал вышедших от подъезда (заодно не дав двери закрыться), Женя стремительно развернул в их сторону массивную камеру, а Люба рванула наперерез, перекрывая путь. Отходом Любы тут же воспользовался водитель: он торопливо вдавил педаль газа в пол, сорвавшись с места, словно гонщик Формулы-1.
- Стой, сволочь! - выкрикнула Люба ему вдогонку.
Мужчина, вышедший из подъезда, резко остановился.
- Провались он пропадом, этот Воланд! - раздраженно воскликнул он. - В магазин спокойно не выйти! И ходят, и ходят, и снимают, и снимают...
- А мы тогда еще не родились даже! - поддержала его жена. - Ну жил этот Воланд здесь до нашей эры и что? Его пара старух только и помнят!
- Каких старух? - обернулась к ней Люба.
- Да которая только что зашла и ещё из седьмой квартиры... - женщина осеклась и смолкла.
- Кто тебя за язык тянул?! - обернулся к ней муж.
- Люди добрые, - запричитала женщина, - пожалейте бабушку! Ей девяносто, она с испугу может из обреза огонь открыть ...ой, что это я такое говорю? Напугаете до смерти бедную женщину только!
- И ничего всё равно не добьетесь, - буркнул мужчина.
- Большое спасибо за сотрудничество! - заявила Люба-Наполеон. - Вы свободны. Оба. Женя, в подъезд!
В подъезде оказалось чисто и уютно: на лестничных площадках стояли в больших кадушках цветы, и сквозь оконное стекло на широкие ступени, стёртые бесчисленными шагами жильцов, падал бледный свет слегка примороженного солнца. Мы несколько раз поднялись вверх и спустились вниз, рассматривая крепкие бронированные двери квартир. В конце концов, к бабушке благоразумно решили не соваться и ограничиться моей скромной персоной. Вернувшись на улицу, Люба ухватила за шкирку окружающее пространство вместе с каменным домом, заснеженным двором, старыми тополями и каркающими воронами - и потащила его сквозь время в середину прошлого века.
- Как вы думаете, - спросила она меня, едва мы переместились в 1952-й, - Воланд был неудачником?
Она снова переменилась: Иванова-Наполеон исчезла, а ее шубу забрала Иванова-философ. Я растерялся: на такие вопросы нельзя ответить раз и навсегда, о них хорошо время от времени размышлять у камина со стаканом глинтвейна. Сравнивая размышления из разных лет собственного бытия. Наверное, для этого и существовали в прежние века дневники - не для примитивной записи произошедших событий, большинство из которых умирает, едва закончившись, а для того, чтобы вернуться через годы к собственным мыслям и оценить произошедшие с тобой перемены. В веке нынешнем дневники вернулись в виде блогов, и те, кто ведет их достаточно долго, скопил настоящее богатство для размышлений о себе. Думая об этом, я одновременно отвечал на вопросы и понемногу замерзал, превращаясь в странное разноцветное существо: щеки мои покраснели, брови побелели, нос посинел, а губы стали фиолетовыми.
Наконец, вопросы у Любы закончились, и она отправилась вить гнездо в машину. А мы с Юрой и Женей обошли дом и остановились под мемориальной доской. Памятный профиль Воланда расположился между муниципальной аптекой и пивным магазином и неподвижным каменным оком наблюдал за прохожими. Жители окраины шли и шли мимо - простые работяги, пенсионеры, жители частного сектора, начинавшегося за заброшенным и одичавшим парком имени Дзержинского, молодые мамаши с сигаретами в зубах в ярких китайских пуховиках, местные гопники в кепках не по сезону, куцых полушубках и провисших на коленях трениках, опрятные и строгие старушки из православного прихода в соседнем доме и расхристанные пьянчужки из пивного магазинчика.
- Сейчас только проходочку снимем и по домам! - провозгласил Юрий. Странное дело! С виду он казался не выше меня, но каждый раз складывался пополам, чтобы заглянуть мне в лицо.
- Медленно идите до пивнушки, - подсказал мне Женя-оператор, - и обратно.
- Внутрь не заходите! - на всякий случай предупредил Юрий. - А вот здесь, - он прочертил ногой линию по снегу, - остановитесь и поверните голову к мемориальной доске. Готовы?
Снимали мы долго. Антитабачный закон запретил показывать людей с сигаретами, но они никуда с улиц не исчезли, а уж выходя из пивнушки, закуривал практически каждый. И, естественно, тут же попадал в кадр. Наконец, с пятого раза оператор совершил чудо: сумел увернуться камерой от всех курящих граждан, одновременно не потеряв меня из кадра. В этот самый момент к нашей маленькой группе подошли двое подвыпивших граждан. Посмотрели на камеру, на мое разноцветное лицо, после чего один из них поинтересовался заплетающимся языком:
- Синяков снимаете?
- Нет, - отрезал я.
Но они мне не поверили. Останься мы ещё на мгновение у дома Воланда, мне бы точно предложили быть третьим. А я бы отказался: настоящее вернулось окончательно, и нужно было спешить обратно, в свою рабочую каморку на третьем этаже бывшего заводоуправления.